Господин Никто

7

Мери Ламур совершенно права: встреча в семь утра не особенно соблазнительна. Но если ты перед этим глаз не сомкнул за всю ночь, свидание становится и вовсе непривлекательным.

Отпирая квартиру в предместье Монмартр, я машинально отмечаю про себя, что в последнее время в моем кармане завелось слишком много ключей, а это довольно нелепо для бездомного бродяги вроде меня. Нахожу на кухне кофе и стараюсь припомнить уроки Франсуаз относительно способов приготовления этого напитка. Для невзыскательного вкуса кофе получился вполне приличный. Едва успеваю его распробовать, как у входа раздается звонок.

Мери Ламур в ослепительном весенне-летнем таулете — оранжевое платье с огромными красными цветами. Один пышный мак расцвел у нее на животе, а второй такой же — на обратной стороне медали.

— Как ты меня находишь? — спрашивает она, с довольным видом вращая своими внушительными бедрами. — Пришлось так спешить…

— Ты чрезвычайно соблазнительна и оделась как раз к случаю, — говорю я. — Дорогая Мери, у меня такое чувство, что нынче день твоей свадьбы.

Женщина смотрит на меня не то с испугом, не то с радостным оживлением.

— Моей свадьбы?

— Вот именно. И если я о чем-либо сожалею, то лишь о том, что не я буду женихом. Но, между нами будь сказано, роль друга дома тоже имеет свои хорошие стороны…

— Погоди, мой мальчик, а то у меня голова разболится. Можешь сказать мне членораздельно, о чем ты мелешь?

— Это как раз я и собираюсь сделать, — киваю я, протягивая ей свои «зеленые».

Мери Ламур закуривает и разваливается на диване, закинув широкий подол платья, чтоб не помять и чтоб показать мне, что ее бедра одинаково привлекательны в любое время суток.

— Дорогая Мери, волею непредвиденных обстоятельств тебе придется сегодня же утром вступить в брак с нашим другом Марином Младеновым.

— С Младеновым? С этим старикашкой? — негодующе восклицает артистка.

— Вот, вот, — киваю я, — но это пустяки.

— Для тебя пустяки, а мне каково венчаться с ним?

— Не сокрушайся, моя девочка, — успокаиваю я ее. — Говорил ведь я, что моя задача — спасти тебя от грозящей опасности. Нынче твой последний безопасный день. Завтра могут разразиться ужаснейшие вещи. Нам нельзя терять ни минуты. Ты нуждаешься в защите. А в этой стране лучшей защитой служит закон.

— Ради бога, не изворачивайся. Что общего между законом и этим стариком?

— Ты должна иметь надежное убежище на случай покушения на тебя со стороны Димова. А что может служить более надежным убежищем, чем дом такого известного и уважаемого гражданина, как Младенов? Но чтобы Димов не имел права посягнуть на тебя, ты должна находиться там в качестве законной супруги Младенова.

— Если Димов захочет посягнуть, никакие законные основания его не остановят, — не без логики выпаливает женщина. — Он будет караулить у самого выхода и при первой же возможности пристукнет меня.

— Верно, — соглашаюсь я. — Но речь идет о нескольких днях. Я постараюсь обеспечить поддержку властей. А через два-три дня Димова самого могут пристукнуть. Междоусобица все разгорается.

— Мне не хочется выходить за Младенова, — капризно заявляет артистка, ее красноречивый взгляд недвусмысленно говорит мне: уж если так необходимо заключать с кем-то брак, давай лучше заключим его с тобой.

— Видишь ли, Мери, это ведь лишь нечто символическое — формальность перед законом. Подобные браки расторгаются с той же легкостью, с какой заключаются. Хотя, если хочешь знать, от этой связи ты будешь иметь только выгоду. Младенов политический деятель, человек почитаемый, а в скором времени он будет иметь еще больший вес. Благодаря ему ты сможешь появляться в высшем обществе, ходить на приемы, обретешь имя и положение. Притом он человек либеральный, не ревнивец, как твой Димов, и вообще не станет вмешиваться в твою личную жизнь. А то, что он стар, имеет и свою положительную сторону — случись ему завтра умереть, денежки его тут же соединяются с твоими.

— Ты сладкоречив, как поп, — вздыхает Мери. — Хорошо, раз ты считаешь, что так необходимо…

— Крайне необходимо. От этого зависит твоя жизнь.

Я устремляюсь на кухню за кофе, а Мери тем временем обнаруживает, что у нее нет свадебной фаты.

— Символично все это или нет, но я венчаюсь впервые, — вдруг заявляет она, полагая, вероятно, что этот первый брак не останется последним. — Я должна раздобыть фату.

— Найдется и фата. Через полчаса открываются большие магазины. А теперь скажи, как дела с медальоном?

— Да подменила его, как ты мне велел. Вчера ездила на машине за покупками и, прежде чем вернуть ему ключи, сменила талисман.

Допивая свой кофе, я с беспокойством замечаю, что Мери собралась по-своему скоротать оставшиеся полчаса. Она подходит ко мне, и надо мной устрашающе нависает ее огромный бюст. Полные губы награждают меня влажным поцелуем.

— Ты заставляешь меня терять голову, — бормочу я, сдерживая ее пышные округлые плечи. — Жаль, что у нас нет времени. Мне бы не хотелось вот так, украдкой, по крайней мере в первый раз.

Но Мери, очевидно, готова и украдкой, поэтому я тороплюсь отвести ее мысли в другую сторону.

— Ты, наверно, производила фурор на сцене того кабаре…

— И какой еще! — восклицает Мери, уперев руки в мощные свои бока. — Некоторые приходили туда только ради моего номера. Какой номер, господи! Сенсасионнель! Дье тоннер![4] Вообрази — включают красный прожектор, и я выхожу на вращающийся дансинг, залитый красным светом… Но что это за свет!.. С той поры никакой красный свет не кажется мне достаточно красным. Вот, пожалуйста, разве это красный цвет! — восклицает она, хлопая себя по животу, где красуется огромный мак.

Слушая ее, я думаю о том, что отчаянный дальтонизм Мери при подборе туалетов имеет все же какие-то основания.

— Свет красного прожектора падает на меня, а я в одной тонкой тунике, тонкой и прозрачной, как паутина, представляешь! В тунике, сквозь которую все видно… А ведь, можешь мне поверить, было на что посмотреть, потому что, кроме чулок с подвязками, я ничего не носила. Дико визжит оркестр, потом трубы умолкают, ударные отбивают такт, и начинается номер…

Мери Ламур полными руками мягко хлопает в ладоши, воспроизводя запомнившийся такт, и медленно шевелит бедрами, иллюстрируя свой номер, но я вовремя останавливаю ее.

— Дорогая Мери, как бы нам не упустить фату! Церемония в половине девятого.

— Какой ты ужасный, — вздыхает актриса, выведенная из возбужденного состояния. — Как только я начинаю входить в раж, ты тут же обрываешь меня!

— Совпадение, — говорю я. — Простое стечение обстоятельств. Но перед нами еще вся жизнь.

И, слегка подталкивая в пухлую спину, я осторожно направляю ее к выходу.

Я заметил, что самое ничтожное событие делового порядка удается хранить в тайне с неимоверными трудностями. А когда совершается такая вот величайшая глупость, как женитьба Марина Младенова на Мери Ламур, все проходит совсем гладко и остается в тайне.

В назначенный час мы застаем Младенова перед мэрией, где он нервными шагами измеряет тротуар. На нем соответствующий случаю черный костюм, тот самый, в котором он вчера провожал Тони в последний путь. Все же, дабы не было сомнений, что собрался он не на похороны, а на свадьбу, старик разорился на одну белую гвоздику, стыдливо выглядывающую из его карманчика, как носовой платок. Жених, видно, не отваживается особенно щеголять цветком — брак ведь может и не состояться.

При нашем неожиданном появлении из-за угла старик заметно оживляется, хотя и не может скрыть своей растерянности. Он не знает, как ему вести себя, но Мери выводит его из этого состояния, фамильярно взяв под руку. У входа актриса прикалывает фату, глядя в зеркальце, которое я держу перед ней, а Младенов, придя наконец в себя, вдевает гвоздику в петлицу. Потом все трое направляемся к залу, где после звонка Франсуаз все уже готово для церемонии.

Процедура носит деловой характер и свободна от сентиментальных напутствий. Поскольку, кроме меня, никто молодоженов не знает, в роли второго свидетеля выступает один из чиновников и ставит свою подпись; вскоре после этого Младенову вручают копию акта, а я довольствуюсь тем, что запоминаю на всякий случай его номер.

Мы выходим на улицу, и по моему настоянию, хотя и с неохотой, Мери снимает фату и снова засовывает ее в конверт универмага «Лафайет». Затем, выступая как бы в роли посаженого отца, я отвожу супружескую чету в ближайшее кафе и заказываю бутылку шампанского.

— За ваше здоровье, — поднимаю бокал.

— За здоровье нас троих! — поправляет меня Мери, бросив на меня многозначительный взгляд.

— Верно, за нас троих! — добродушно присоединяется Младенов, решив, очевидно, что раз в семье должен быть третий, то пусть лучше этим третьим буду я, а не кто другой.

И поскольку мое собственное мнение по этому вопросу никого не интересует, я, примирившись, тоже поднимаю бокал.

— Пока что, как мы с вами условились, брак остается в полной тайне, — напоминаю я. — Было бы даже неплохо, если бы ты, дорогая Мери, доверила фату мне.

— Не беспокойся. Она не будет валяться в доме где попало. Мери Ламур врасплох не застанешь! — противится женщина, очевидно не желая расставаться со своим украшением.

— Возвращайся к Димову как ни в чем не бывало. Все должно оставаться в полном секрете, — настаиваю я.

— Но ведь так может продолжаться до бесконечности, — кисло замечает старик.

— Так будет продолжаться до тех пор, пока не скомпрометируем и обезвредим Димова. А на это потребуется самое большее два дня. С этой целью я должен иметь возможность сделать маленький обыск. Димов хранит у себя кое-какие секретные документы, и, если удастся их нащупать, мы начисто опозорим его перед шефами, а тогда крышка.

Заинтригованный Младенов вытягивает свою длинную жилистую шею. Но Мери Ламур скептически замечает:

— Ничего мы не нащупаем. Он вечно держит комнату на замке и даже меня туда не пускает, представляете?

— Что он пьет перед сном? — любопытствую я.

— Только стакан молока. Заботится о своей молодости! Ничего себе молодость! — язвительно добавляет Мери, но вовремя спохватывается, вспомнив, что ее новый супруг тоже не юноша.

— Чудесно! Стакан молока окажет свою услугу, — вслух прикидываю я. — Вечером положи ему в молоко три-четыре таблетки снотворного. У тебя есть что-нибудь подходящее?

— Есть какой-то сонерил или сандаптал…

— Хорошо, раствори четыре таблетки и влей ему. А потом жди моего звонка. Если уснул, ты скажешь: «Все в порядке, позвони завтра».

— Да ведь он к тому времени проснется!

— Это пароль, — терпеливо поясняю я. — Твое «позвони завтра» фактически будет означать «приходи немедленно». Минут через пять я уже буду у тебя, постучусь тихонько, и ты мне откроешь.

Мери слушает и участливо кивает головой. Такие дела ее явно забавляют.

— А перед этим поразузнай относительно операции «Фиалка», — встревает со своими указаниями Младенов.

— Не «Фиалка», а «Незабудка», — поправляю я. — И поскольку речь зашла о незабудке, не следует забывать, что тут нужна крайняя осторожность. Никаких вопросов ни о каких операциях. Наша с вами жизнь висит на волоске.

Я разливаю остаток шампанского, и мы снова чокаемся, на сей раз без тоста.

— А теперь выходим по одному, — говорю я, — и кто куда. Гарсон, счет!

Я приезжаю в Центр с некоторым опозданием, в чем особой беды нет, потому что мне все равно делать нечего. Чуть позже слышу в коридоре трубный голос Кралева:

— Где Лида?

— Не знаю. Когда я выходил, она еще спала, — отвечает Младенов, вероятно только что вошедший.

— А сейчас вот нет ее. Я заходил и по телефону справлялся. Исчезла.

— Не тревожься, дорогой! Куда ей деваться, — добродушно успокаивает его старик.

— Она должна была меня дождаться — дело у нас одно намечено.

— Что за дела в такую рань?

Кралев замолкает. Потом говорит, снизив тон:

— Хотели сходить в мэрию — мы решили сегодня пожениться.

— Скажи пожалуйста!.. А отца никто и не спрашивает… Я, разумеется, ничего не имею против, даже, сказать по правде, рад этому, но все же есть такой обычай…

— Обычаи меняются, ты знаешь… Главное теперь найти Лиду.

— А что в этом хитрого? Пойдем позвоним еще разок. На худой конец, к обеду вернется.

Разговор утихает. Шаги удаляются к кабинету Младенова. Я достаю из кармана «Фигаро» и раскрываю на зарубежных новостях, так как информация о курсе акций и о ценах на молоко меня не особенно интересует. Минут через десять в комнату без стука входит Кралев. Судя по выражению лица, ему не удалось разыскать Лиду.

— Что с очередным номером? — хмуро спрашивает он. — И вообще долго ты собираешься тянуть с этим делом?

В данный момент я почти сожалею, что он не нашел своей зазнобы — занятый ею, он едва ли не забыл о моем существовании.

— Номер выходит завтра, — сухо отвечаю я и снова погружаюсь в чтение.

— Наконец-то. Значит, и ты выходишь завтра. Как мы условились.

— Приготовьте для меня расчет, — говорю я, нахально глядя на него из-за газетной полосы.

— Не бойся. Получишь, что тебе причитается! — подчеркнуто заявляет Кралев.

Ничего не ответив, я снова возвращаюсь к новостям, отлично зная, что этим наверняка приведу его в бешенство, да и препираться с дураками у меня нет никакого желания. Несколько секунд Кралев сверлит меня глазами, но, так как я не нахожу нужным даже взглянуть на него, уходит разъяренный.

В коридоре слышится голос Димова. Шеф только что прибыл и велит Ворону приготовить для него кофе. Дождавшись, пока Димов скроется в кабинете, я выскальзываю из помещения. Мой «ягуар» стоит в двух шагах от Центра. Отпираю отделение, которое здесь принято называть перчаточным ящиком, хотя перчаток никто в нем не держит. Лично я поставил туда доставленный мне на дом аппарат, напоминающий по виду автомобильный радиоприемник. Вращаю ручку. Слышится легкий треск, потом шум открывающейся двери и голос Димова: «Что нового?», и ответ Кралева: «Ничего особенного». Они обмениваются еще кое-какими малозначительными репликами, после чего Кралев, очевидно, покидает комнату.

Моя машина стоит на очень видном и неудобном месте, так как я не нашел более подходящего, а аппарат действует всего метров на пятнадцать. К тому же маловероятно, что сегодня явится кто-нибудь из американских посетителеей — обычно они приходят по субботам, и едва ли я услышу что-нибудь важное. Значит, не стоит рисковать напрасно. Заперев перчаточный ящик, я старательно прячу секретный ключ. Потом завожу мотор и трогаюсь. После долгих и бесцельных на первый взгляд разъездов ставлю около часа дня «ягуар» в небольшой улочке близ Мадлены, в девяти метрах от дома, второй этаж которого занимает Димов. Улочка эта довольно оживленная, так что, если бы даже меня обнаружили, я без труда придумал бы с пяток правдоподобных объяснений. Никто меня не обнаружил, но и мне не удается узнать ничего мало-мальски существенного, кроме того, что отношения между Димовым и Мери Ламур сведены до ледяного молчания, за исключением деловых замечаний хозяйственного характера.

Чтобы умерить риск, я перегоняю машину в соседний переулок и веду наблюдение то из пассажа поблизости, то из кафе напротив, то от витрин на углу Фобур Сент-Оноре. Время тянется до бешенства медленно и скучно. Порой у меня мелькает неприятная мысль, что Димов выбрался из дома через черный ход, а его «ситроен» стоит перед фасадом лишь для отвода глаз.

Только в восьмом часу, когда уже начинает смеркаться, я замечаю сквозь витрину кафе, как из парадной двери выходит Димов, оглядывается с безразличным видом и садится в свой «ситроен». Я расплачиваюсь за недопитый кофе, не знаю уже который по счету, и тороплюсь к «ягуару». Димов едет медленно и осторожно, как это свойственно людям старше среднего возраста, выезжает на площадь Мадлены и, объехав ее, снова возвращается к исходному пункту, потом катит по бульварам. Перед Оперой он неожиданно сворачивает на Рю де ля Пе, а достигнув Вандомской площади, опять без всякой надобности объезжает ее всю. Человек, очевидно, решил проверить, не следят ли за ним, даже не находя нужным этого скрывать. Я, конечно, держусь от него на почтительном расстоянии, потому что движение сейчас не столь оживленное и потому еще, что мой драндулет, хоть он и выкрашен в черный цвет, легко узнать. На Вандомскую площадь я предпочитаю не высовываться и, выждав немного на Рю де ля Пе, медленно следую за «ситроеном», когда тот сворачивает в направлении Риволи. На углу Риволи и Рю Руайяль, возле самого светофора, машина на минуту задерживается, и в нее садится мужчина, очень похожий на Кралева.

Снова проследовав в нескольких шагах от собственного дома, Димов пересекает Конкорд, поворачивает на Елисейские поля, доезжает до Триумфальной арки, делает круг и попадает на авеню Виктора Гюго. Все это время я стараюсь держаться возможно подальше, одинаково опасаясь потерять из виду «ситроен» и обнаружить себя.

На авеню Виктора Гюго движение заметно тише, и я позволяю Димову уйти далеко вперед. Моя осторожность оказывается вполне уместной, потому что «ситроен» неожиданно прижимается к правому тротуару и останавливается. Кстати, я как раз у перекрестка, и это дает мне возможность быстро свернуть вправо, объехать группу домов и снова выкатить на авеню. Когда же я бросаю взгляд вперед, то обнаруживаю, что «ситроен» исчез. Значит, и они сумели воспользоваться маневром.

Теперь одна надежда на то, что номер с внезапной остановкой применен недалеко от места назначения. После продолжительного маневрирования по окрестным улицам и переулкам я нахожу наконец «ситроен», оставленный перед внушительным двухэтажным зданием в глубине сада за высокой железной оградой. Здание угловое. Я загоняю свою колымагу на соседнюю улицу и ставлю ее подальше от светящегося на углу фонаря. На тротуарах безлюдно. В машинах напротив тоже. Отпираю перчаточный ящик и вращаю ручку. Слышу чей-то кашель, как потом догадываюсь — смех Кралева. Он смеется хрипло и неуверенно, будто впервые в жизни пробует, как это делается. Затем звучит чей-то голос, не знакомый мне, но с весьма характерным акцентом:

«Да, да. Смертность в вашем Центре приобретает устрашающие размеры».

И опять кашель-смех Кралева, на сей раз сопровождаемый мягким хихиканьем Димова.

«Тони Тенев, если не ошибаюсь, был ваш человек, господин Кралев…»

«Он с таким же успехом мог быть и не нашим, — возражает Кралев. — Имея один порок, нашим ремеслом еще можно заниматься, но у Тони их было два».

«Чудесно. В таком случае вы только выигрываете, освобождаясь от этих троих».

«От третьего мы еще не освободились», — напоминает Кралев.

«Не беспокойтесь. Это наше дело, — прерывает его человек с акцентом. — Достаточно того, что он от вас уходит».

«Поскольку мы уже начали освобождаться от двуличных элементов…» — снова заводит Кралев.

«Это наше дело, — опять сухо прерывают его. — Ваша задача подыскать новых людей, более надежных и более полезных, чем прежние. Разумеется, без нашего согласия никаких назначений вы делать не будете».

«А что известно по другому вопросу?» — впервые подает голос Димов.

«Что касается другого вопроса, то я могу вас поздравить с успехом. План ваш принят. Признаю, что он вполне соответствует духу избранной нами тактики — с помощью сильных и эффективных ударов вызывать в жизни стран восточного блока недовольство и хаос…»

Голос с акцентом произносит еще несколько высокопарных политических фраз, затем следует нечто более существенное:

«Для операции „Незабудка“ выработан препарат, в состав которого входят органические вещества, дабы создалось впечатление, что отравление воды в водохранилище произошло в результате загрязнения и виновными оказались власти… В сущности, это тоже ваша идея, господин Димов. Довольно хитроумная идея, или, как вы выразились, одним выстрелом двух зайцев…»

«Идея отчасти и Кралева», — тактично напоминает Димов.

«Да, да. Но сейчас мы собрались не для того, чтоб делить лавры. В связи с лаврами должен вам заметить, что вы держите слишком далеко в стороне господина Младенова. Мы очень рассчитываем на господина Младенова, на его политический авторитет».

«Младенов тесно связан с Бобевым», — рычит Кралев.

«Не беда. Мы его отвяжем. Такого человека, как Младенов, нельзя отстранять, если он не работает против нас».

«Этого-то мы и боимся», — замечает Димов.

«Бойтесь, только сами не толкайте его на это», — довольно язвительно замечает человек с акцентом.

Несколько малозначительных реплик под звон бокалов.

«Мы сами будем руководить операцией?» — вдруг спрашивает Димов.

«Один из вас. Кто именно, пока не знаю. Тот, на кого эта задача будет возложена, в ближайшие дни получит подробные инструкции с указанием фамилий. Руководить операцией будут, разумеется, из пункта где-то близ границы. Действия такого порядка…»

От угла улицы на меня падает длинная тень. Между фонарем и моим «ягуаром» кто-то идет. Я выключаю аппарат, запираю ящик и, не поднимая глаз, начинаю шарить по карманам в поисках сигарет. Слышу едва уловимые, крадущиеся шаги, и у меня под носом чиркает зажигалка. Спокойно поднимаю глаза. Передо мною Ворон, обнаживший в усмешке все свои желтые зубы. Я закуриваю от огонька и киваю в смысле «мерси».

— Ждешь кого-нибудь? — спрашивает Ворон, слегка разочарованный тем, что испуга не получилось.

— Да, только не тебя, а кого-нибудь в юбке.

— Скажи пожалуйста! Как это тебя аж вон куда занесло?

— Почему «вон куда»?

Ворон умолкает, силясь родить ответ. Выходит, допускает, что я остановился здесь случайно. Значит, он не следил за мной, а только сейчас обнаружил.

— Не слишком ли далеко ты забрался от своего квартала? — выдает он наконец.

— Зато близко к моей приятельнице.

— Знаю я, где она живет, твоя приятельница.

— Ты знаешь одну, а это другая.

— Тогда будем ждать вместе.

Новая длинная тень падает на машину. Появляется Уж. Он медленно приближается и останавливается возле Ворона.

— А этому что здесь нужно? — без дипломатии спрашивает Уж.

— И я вот тоже интересуюсь, — отвечает Ворон. — А он мне твердит, будто ждет приятельницу.

Поскольку они беседуют между собой, я не считаю нужным вмешиваться в разговор.

— Слушай, Уж, — продолжает Ворон. — Местечко тут тихое. Давай-ка пристукнем его, а? Разделаемся с ним, и дело с концом!

Уж смотрит в землю и переступает с ноги на ногу — мозги у него поворачиваются туго.

— А я согласен с тобой, ежели хочешь знать. Только как его пристукнешь, раз нам велено подождать. На что мне сдались неприятности…

— Какие там неприятности! Только спасибо скажут…

Впереди на перекрестке смутно вырисовывается женская фигура.

— Вот и моя приятельница, — бормочу я и, в тот же миг включив мотор, рывком трогаюсь с места.

На перекрестке сворачиваю влево, потом вправо и, очутившись на авеню Фош, ныряю в поток машин, идущих к площади Звезды. Лишь теперь я чувствую, что еще не ужинал, и, чтоб сочетать приятное с полезным, устремляюсь на Монмартр: в знакомом мне дешевом ресторанчике в глухом закутке меня едва ли кто найдет. Однако когда я к полуночи выхожу из ресторанчика, то обнаруживаю, что «пежо» Ворона вплотную приставлен к моему «ягуару». Видимо, эти типы настигли меня уже на площади Звезды или попросту стали там на прикол, рассуждая примитивно, но верно, что рано или поздно водоворот пригонит меня к арке. Вполне возможно и то, что они уже успели связаться по телефону со своими шефами и получили указание следить за мной, но не трогать — не зря же они сидят в машине и только нахально наблюдают за моими действиями.

Эту встречу, хотя и несколько неожиданную, я предвидел и потому делаю то, что заранее решил сделать в подобных обстоятельствах: тихо и мирно еду домой, потому что пускаться во все тяжкие при наличии аппаратуры в машине опасно. Эти двое, осатанев, могут задержать меня насильно, а тогда дело примет и вовсе скверный оборот.

Подъехав к дому, я выключаю мотор, беру с сиденья плащ с заблаговременно сунутым под него аппаратом и неторопливо направляюсь к входу. Беглый взгляд, брошенный назад от самой двери, убеждает меня, что обитатели «пежо» ведут себя смирно. Значит, им действительно приказали лишь наблюдать за мной, за что, вероятно, следует благодарить человека с неприятным акцентом.

Войдя в «студию», я первым делом прячу аппарат в тайничке под газовой плитой, специально для него подготовленном. Следуя советам, данным мне еще на виллле в Фонтенбло, я ставлю едва заметную меточку на тот случай, если в мое отсутствие плита будет сдвинута с места. Теперь можно и закурить.

Одна задача этого вечера выполнена, но это затрудняет выполнение второй. Надо во что бы то ни стало позвонить Мери Ламур, хотя те, внизу, наверняка еще караулят.

Включаю приемник и ловлю Монте-Карло — музыка звучит достаточно громко, чтобы за дверью мог ее слышать тот, кто захотел бы подслушивать. Зажигаю все имеющиеся в «студии» лампы — пусть эта иллюминация будет хорошо видна тому, кто вознамерится вести наблюдение с улицы. После всего этого бесшумно отпираю небольшую дверку на кухне, спускаюсь по запасной лестнице во двор, перелезаю через ограду в соседний двор и через черный ход и парадную дверь соседнего дома попадаю на противоположную улицу.

До Мадлены всего десять минут ходу. Достигнув площади, ныряю в соседнее еще не закрывшееся кафе и занимаю телефонную кабину. Набираю номер и через мгновенье слышу голос актрисы, только вместо ожидаемого пароля она произносит какое-то глупое «алло, кто это?».

— Мери, — спрашиваю, — все в порядке?

Вместо ответа звучит непонятное междометие.

— Мери, — настаиваю я, пытаясь напомнить ей пароль. — Все ли в порядке? Надо ли мне приходить завтра?

— Какое там завтра! — раздается наконец голос актрисы. — Приходи немедленно! Случилось нечто ужасное!

Я вешаю трубку и раздумываю еще с минуту.

При других обстоятельствах на подобное сомнительное приглашение следовало бы махнуть рукой. Но если принять во внимание, как Мери рассудительна…

Выскакиваю из кафе, окидываю беглым взглядом ночную улицу и мгновенно сворачиваю в первый переулок. Вокруг ни души. Однако видимость бывает обманчива. На всякий случай вхожу в дом, черный выход из которого мне хорошо знаком, и тоже на всякий случай проникаю в дом Димова тем же способом, каким выскользнул из своего, то есть через разделяющую дворы ограду.

На мой тихий стук тут же распахивается дверь, и передо мной возникает испуганное лицо Мери, которая именно неподдельностью испуга успокаивает меня.

— Что случилось? — спрашиваю, закрыв за собою дверь.

— Димов умер…

— От четырех таблеток?

— Не от таблеток… От хрустальной пепельницы…

Тут Мери внезапно всхлипывает, не столько от горя, сколько от нервного потрясения, с почти сухими глазами, которые глядят на меня с отчаянием, но и с какой-то смутной надеждой.

— А кто его ударил пепельницей? Ты, что ли?

Она молчит. Впрочем, ответ ясен.

— Где он?

Женщина взглядом указывает на дверь соседней комнаты. Вхожу, внутри темно. Она погасила свет, должно быть, в глупой надежде, что мрак сотрет случившееся и все пройдет, как дурной сон.

— Где выключатель?

— Возле двери.

Мои пальцы шарят по стене, щелкает выключатель. Димов лежит на полу возле большого полированного стола. Я склоняюсь над трупом. Смерть и в самом деле вызвана тяжелой хрустальной пепельницей, валяющейся рядом на ковре. Острый угол пепельницы глубоко врезался в правый висок. В момент, когда был брошен тяжелый предмет, Димов, видимо, инстинктивно откинул голову в сторону, уклоняясь от удара, и как раз поэтому удар оказался смертельным.

— Иди сюда и расскажи мне все, — говорю я, распрямляя спину.

Женщина продолжает стоять за дверью, потупя взор, словно боится взглянуть на труп.

— Хорошо, пойдем туда…

Все так же, с поникшей головой, Мери пересекает холл и приводит меня в одну из соседних комнат. Здесь стоит туалетный столик с большим зеркалом, а перед ним валяется разорванная и скомканная свадебная фата. Рассказ вроде бы уже и не нужен, за исключением разве кое-каких подробностей.

— Сказал, вернется поздно… — всхлипывая, начинает Мери, и я с трудом понимаю, что она говорит.

— Послушай, Мери, — прерываю я ее. — Ты должна понять, что сейчас не до слез. В нашем распоряжении считанные минуты. Если ты хочешь, чтоб я тебя спас, успокойся и расскажи вкратце и точно все, как было.

Мери глубоко вздыхает и, прижав руки к груди, пробует успокоиться.

— Сказал, что вернется поздно… а мне стало скучно, я вынула фату и надела ее…

— На кой черт понадобилось тебе надевать? — невольно вырывается у меня.

— Ну просто так… Представила себе, что я венчаюсь, только не в мэрии и не с Младеновым, а в огромной церкви, где играет музыка и… В общем, представила себе… Дома я была одна и не боялась, что меня кто-нибудь застанет: сразу, думаю, услышу, как только наружная дверь откроется. Стою я перед зеркалом с фатой на голове и вдруг вижу Димова… в зеркале… позади меня. И закричала от страха.

Мери закрывает глаза и умолкает на минуту.

— Потом разгорается скандал, как обычно, только еще страшнее, чем обычно. Для Тони, кричит, туалет приготовила или теперь уже перед другим выпяливаешься? Да ни перед кем, говорю, просто так я надела, шутки ради… Ага, шутки ради… А чего же ты закричала, увидев меня в зеркале? И куда это ты пропала сегодня ни свет ни заря? Даже не можешь рассвета дождаться — так тебе не терпится скорее уйти шляться! Да разве для тебя эта белая фата, для таких шлюх, как ты! И вдруг как кинется на меня, сорвал фату, разодрал ее в клочья и давай меня самыми грязными cловами обзывать. Прекрати, говорю, эти мерзости. Как не стыдно тебе, пожилому человеку?! Ах, мерзости, кричит, да? А про те мерзости, что вы с Тони болтали, уже забыла? Или за дурака меня принимаешь? Может, прокрутить пленку да напомнить? И тебя, говорит, следовало бы отправить к Тони, только не жди от меня такой милости. Ты у меня годами будешь мучиться. Можешь сказать тому, с кем вы разные там планы строите, что не видать ему моих денег. Завтра же, кричит, аннулирую завещание, а тебя представлю какому-нибудь сутенеру, ошивающемуся у рынка, может, хоть часть верну из того, что потрачено на тебя. А главное, заставлю тебя торговать собой прямо на тротуаре, потому что это и есть твое настоящее ремесло. Завтра же прогоню тебя туда и каждый день буду приходить смотреть, как ты и по виду все больше становишься похожей на шлюху, какой ты, по существу, всегда и была. Не раз вспомнишь о пожилом человеке, когда начнешь переходить от грузчика к мяснику. И еще кучу всяких гадостей наговорил, пока я не вышла из терпения. А тут уж выложила все: что он, негодяй и форменная старая развалина, по ночам тешится тем, что заставляет меня голой танцевать перед ним, а ведь я не деревяшка и не могу жить одними танцами. Настоящий, говорю, ты выжатый лимон, и хоть не одного, а пятерых убей, лучше от этого не станешь… Он вскочил, схватил стул — я прямо испугалась, что он разобьет мне голову, и тут, видно мне подвернулась пепельница… и…

— И ты разбила ему голову, — заканчиваю я, так как пауза становится слишком тягостной. — Найди мне перчатки Димова или лучше всего резиновые, если есть.

Мери поднимает глаза, полные недоумения, она, кажется, все еще не может прийти в себя, потом бросается в соседнюю комнату за перчатками.

— И тряпку какую-нибудь или полотенце! — кричу ей вслед.

Она приносит резиновые перчатки оранжевого цвета, в каких женщины обычно моют посуду, и зеленую косынку. Я иду к покойнику и, натянув перчатки, бысто обыскиваю его. Из всего найденного оставляю у себя только красную записную книжечку. Записная книжка убитого вещь опасная, поскольку она может служить неопровержимой уликой, но эта хранит столько данных и имен, что я никак не могу бросить ее на произвол судьбы.

Потом заменяю брелок и прячу скорпиона в свой карман.

Найденным в жилетном кармашке Димова секретным ключом отпираю его кабинет и здесь тоже произвожу обыск, но без особых результатов, так как многое из того, что я нахожу, мне уже знакомо.

Поднимаю валявшуюся на полу в холле пепельницу и возвращаюсь в комнату с зеркалом. В сущности, мне бы следовало просто-напросто уйти, предоставив женщину ее судьбе, но я не в силах так поступить.

— Утром, когда ты вернулась, тебя кто-нибудь видел? — спрашиваю.

— Портье меня видел.

— Это не очень хорошо. А потом ты выходила?

— Никуда не выходила.

— А к тебе или к Димову приходил кто-нибудь?

— Никто.

— Соседи, инкассаторы — никто?

— Ни души.

А ты звонила кому-нибудь по телефону или сюда кто звонил?

— Только ты.

— Ладно, — говорю я. — В таком случае запомни хорошенько эту версию и, если тебя начнут спрашивать, тверди одно и тоже: сегодня утром ты обвенчалась с Младеновым. Это легко доказать. Потом ты пришла сюда — забрать кое-что из своих вещей, к обеду вернулась к Младенову и больше сегодня от него не выходила. Ясно, да?

Она кивает с искрой надежды в усталых, испуганных глазах.

— А сейчас сложи в чемоданчик кое-какие самые необходимые вещи.

Мери открывает спальню и начинает рыться в гардеробе.

— Но ведь мне все это необходимо…

— «Все это» никуда не денется. Нам важно инсценировать переселение к Младенову. Возьми одно платье и немного белья и сунь все вон в тот чемоданчик.

Пока Мери снаряжает чемодан, я обхожу комнаты и тщательно протираю тряпкой выключатели и дверные ручки, к которым мы прикасались. Потом беру пепельницу, заворачиваю ее в остатки злополучной фаты, чтоб причина и следствие были вместе, и тоже запихиваю в чемодан.

— Значит, пошли, — говорю. Больше ты ни до чего не дотрагивайся. Я сам буду открывать двери и гасить свет. И моли бога, чтоб нам кого-нибудь не встретить, по крайней мере тут, поблизости. Когда придем к Младенову, я все ему объясню, а ты вымой как следует пепельницу и сожги фату всю без остатка. Потом ложись и обо всем забудь.

Я беру чемоданчик и иду, сопровождаемый женщиной. Свет выключен везде, кроме холла и прихожей. Квартира заперта, и я стаскиваю резиновые перчатки с чувством облегчения, испытываемого хирургом после только что законченной тяжелой операции, и прячу их в карман.

— Пошли, — повторяю я. — И старайся не стучать своими высокими каблуками.

Ухожу от Младенова довольно поздно, это моя вторая бессонная ночь, но я не могу лечь, не исполнив своей третьей — и последней — задачи. Придется все же заглянуть домой да взять «ягуара». Ночь тихая, если пропускать мимо ушей гул моторов, все еще доносящийся со стороны бульваров. Ночь свежая, если не обращать внимания на запах бензина, которым пропитаны воздух и стены зданий. Ночь принадлежит мне, если не считать того, что я не имею возможности погрузиться в сон.

Огибаю угловой ортопедический магазин с одиноко светящейся во мраке витриной, предлагающей прохожим свои скрипучие пыльные протезы. Но когда я бросаю взгляд в сторону своего дома, я испытываю такое мучительное ощущение, словно кто-то грубыми пальцами стиснул мне внутренности.

«Ягуар» исчез.