Госпожа Рекамье

Европа была в трауре: сильный и завораживавший голос, столько лет оживлявший (кое-кто сказал бы «баламутивший») ее, теперь умолк, оставив ощущение пустоты. При дворах, в салонах, в узких кружках, в университетах, в Стокгольме, Лондоне, Вене, Берлине или Веймаре говорили и скорбели об этой потере. Если при жизни г-жу де Сталь воспринимали неоднозначно, то после смерти славили в один голос превосходство ее ума. Некоторые сожалели об уходе неустанной пропагандистки Просветителей, другие горевали о предтече новой чувственности, подготовившей приход романтизма, третьи оплакивали женщину-политика, дававшую советы правителям, обличительницу абсолютизма, противницу Наполеона. Все вместе прославляли лучезарное сияние ее мысли.

Во Франции этот любознательный, свободный, живой ум всегда подстегивал другие умы, но и был неудобным: г-жа де Сталь выглядела иностранкой, ее ценили как личность, не укладывающуюся ни в какие рамки. Выпуклость каждой занимаемой ею позиции, каждой ее публикации, каждой ее удачи или несчастья казалась слишком броской: парижское общество, превыше всего ставящее чувство меры и вкус, так никогда и не признало мадемуазель Неккер, а тем более Коринну, неотъемлемой частью самого себя. Просто г-жу де Сталь нельзя было измерить общим аршином, она была неподвластна никаким критериям, кроме собственных. Ее имя — или, вернее, оба ее имени, ибо она не удовольствовалась положением дочери знаменитого государственного деятеля, прославив новую фамилию, полученную в браке, — ее состояние, социальная принадлежность, ее любовные перипетии, материнство, места проживания, путешествия, а также ее идеи были отмечены печатью недюжинности, ее незаурядным, и зачастую удивительным характером.

Характер этот, как прекрасно знали ее друзья, был противоречивым, мощным, а под конец просто ужасным. Коринна хотела быть ни на кого не похожей (как, в некотором роде, и Жюльетта), и в результате ее усилий в Европе не было никого, кто бы о ней не знал, хотя, пользуясь ее выражением, похожим на патетический девиз, «слава — блестящий траур по счастью»… Печать ее слов оставалась несмываемой (все свидетели это подтверждают): она вкладывала в них весь свой огонь, весь свой ум, а еще всю свою тоску перед преходящим. Как и у Шатобриана, сознание неминуемости смерти оживляло ее жизнь.

Г-жа де Сталь не всегда умела совладать с темными силами, смущавшими ее. Ее преждевременная смерть тому свидетельство. Ее недостатки, как и ее жизненная сила и страсть к рассуждениям, не знали меры. И все же в первую очередь они отражались на ней самой. Храбрая, но несдержанная на язык, она была отстранена от власти, которая так ее привлекала. Влюбленная в Париж, она не всегда находила у него понимания. Одна из самых окружаемых женщин в Европе, она стала изгоем и страдала от этого: эта сильная душа не выносила одиночества. Эта исключительная, щедрая, увлекающая, прямая женщина выказывала себя властной, эгоистичной, утомительной. Самовлюбленной, но также и замкнутой в своих мучениях.

Что осталось после нее? Разнородное творчество, влияние которого до сих пор до конца не изучено, блестящая переписка, отражающая ее манеру разговора, и долгий след ее деятельной и светлой мысли.

Ее уход, надо подчеркнуть, поверг в печаль ее близких друзей. Каждой отреагировал по-своему: Бенжамен, как он сам написал Жюльетте, был «грустен, а главное, безразличен» — безразличен к жизни, которая утратила свой вкус, теперь, когда он лишился своего идеального партнера, ума, под стать его собственному. Матье был удручен больше всех, в буквальном смысле безутешен. Проспер, Сисмонди, Бонштеттен, завсегдатаи Коппе выражали свои переживания в длинных и витиеватых письмах. Ее кузина, г-жа Неккер де Соссюр, сосредоточилась и готовилась посвятить ей самые справедливые и, возможно, самые проницательные страницы, когда-либо о ней написанные. Шатобриан воздаст ей должное в своих «Записках»:

Жюльетта искренне оплакивала ее. Забывчивость была не в ее характере, и какими бы ни были обиды и раздоры последних лет, она преданно чтила память г-жи де Сталь до самой своей смерти. Жюльетта помнила, какой восторг испытала в Клиши, будучи тогда еще молодой, миловидной и робкой женщиной, перед этой силой, сумевшей открыть ее себе самой, способствовавшей расцвету ее очарования, утонченности и уверенности в себе, без чего она никогда бы не стала той изысканной женщиной, в которую сумела превратиться. Коринна унесла с собой в могилу большой отрывок европейской истории, а также «былое» Шатобриана, почти ее ровесника. А еще — двадцать лет жизни ее юной спутницы.

И по капризу судьбы или по логике воздаяния, но прекрасная Рекамье, которой скоро должно было исполниться сорок лет и которая близилась к своему зениту, была готова наконец свершить то, чего желала для нее почившая подруга: состояться в любовной страсти. Прежде чем отойти в вечность, г-жа де Сталь указала ей на человека, который поощрит ее к этому и чье имя отныне навсегда будет связано с ее собственным.

Она и Он

Для нас, знающих, чем всё кончилось, это кажется очень просто: Жюльетта и Рене были предназначены для того, чтобы любить друг друга. Глубоко, долго, ярко. Пара, которую они будут составлять тридцать лет, познает часы страсти, невзгоды, мучения, трудности и пройдет испытание временем. Их связь будет длиться всю их оставшуюся жизнь и даже дольше, в легенде, которую они породят и которая жива еще и поныне.

Когда им пришло в голову взглянуть друг на друга, оба были уже зрелыми людьми. Она — в апогее своего сияния, он — в начале пятого десятка. И тот и другая — явно моложавы. Жюльетта — всё такая же свежая и грациозная, в ореоле белого цвета, который она избрала очень рано и символическую моду на который распространила до самых границ цивилизованного мира: в Санкт-Петербурге восхитительная, любимая подруга царя Александра, сама княгиня Мария Нарышкина, не скрываясь, заимствовала у красавицы из красавиц продуманную простоту ее белоснежных платьев, подчеркнутую жемчугом… Рене — смуглый и язвительный, с чеканными чертами, оживленными энергией, удесятеренной недавними политическими перипетиями.

Оба — знаменитости; полюбили бы ли они друг друга, если бы кто-то из них был безвестен? Сомнительно. Оба мирились с известностью. Та воздавала им по заслугам, и хотя они утверждали, что не гонялись за славой, она всё же пришла к ним неслучайно… Нарциссизм Жюльетты, карьеризм Рене, но главное — инстинктивное стремление к незаурядности, бывшей в моде. Ни тот ни другой не позволяли увлекать себя потоку. Они не похожи на других, знают об этом, а потому тоже подходят друг другу.

В 1817 году в жизни обоих знаменитостей наступал решающий поворот. Он, в суровой борьбе завоевавший себе прочную репутацию путешественника и писателя-новатора (хотя и защитника традиционного христианства), считал — о ирония! — что его литературная карьера закончена: отныне ему нужно было — и быстро, ибо терпение не относилось к числу его добродетелей, — стать государственным деятелем, по возможности передовым. Она созрела для великого потрясения внутренней жизни. У нее было всё, она оставалась живой легендой, иностранцы, проездом в Париже, по-прежнему покупали гравюры с ее портретов, ее, как в двадцать лет, осаждали многочисленные поклонники (самым очаровательным был Анри де Монморанси, сын Адриана, «несчастье семьи», по словам его отца), и всё же, как заметил ей чуткий Балланш: «Вам некому посвятить свои мысли…» Вернее не скажешь.

Оба лишь «немножко» женаты: Жюльетта, как мы знаем, уравновесила в мнимом браке свою личную жизнь между составленной ею семьей и более широким, но избранным кругом своих друзей. Рене, женившийся молодым и немного поспешно, вел эпизодическую и фальшивую семейную жизнь. Виконтесса де Шатобриан, наделенная и характером, и пониманием и плохо соответствовавшая своему имени «Селеста» («небесная»), уже давно поняла, с каким экстравагантным человеком связала свою судьбу. Эта язвительная женщина поддерживала его, несмотря на кое-какие обиды покинутой и несмирившейся жены. Она займется благотворительностью и найдет в г-же Рекамье деятельную союзницу. Очень скоро г-жа де Шатобриан примет связь Жюльетты со своим мужем как меньшее из зол: уж лучше это благотворное влияние на него, чем череда непредсказуемых «мадамов», считала она… Г-жа Рекамье пользовалась у всех репутацией доброй души, и г-жа де Шатобриан не откажет себе в том, чтобы обращаться к ней или эксплуатировать ее, когда понадобится. Не поступаясь своим властным достоинством, она всегда будет облекать эти просьбы в самую непосредственную форму. Ее письма к Жюльетте ясные, сердечные и не лишены определенного изящества.

Жюльетта и Рене — известные обольстители. Они даже слывут неотразимыми… С той небольшой разницей, что она всё же сдерживает свое сердце. Она ждет мужчину, который наполнит собой ее жизнь, станет ее стержнем. Она ждет и, возможно, немного страшится: подчинить ее себе способна только всепоглощающая любовь, всемогущая сила, а это предполагает то, что ей почти неизвестно, — отречение от самой себя. Он же, напротив, сердцеед, соблазнитель, быстро добивающийся своего и столь же быстро впадающий в скуку, познавший все оттенки любовных переживаний. До Жюльетты он пользовался успехом у тех женщин, которых хотел, и после — тоже… Неважно! Жюльетта вошла в его жизнь не как очередная женщина, а как Женщина, образ — и реальность — столь им желанный, что он вобрал в себя всех остальных, воплотив собой также Музу, имеющую доступ к главному. А главным для него было его творчество. Жюльетта сразу соединилась в уме и чувствах Шатобриана с тем, что было для него святого на земле, — писательством.

Она будет любить только его. Он, встретившись с ней, переживет краткий и жгучий роман и несколько более или менее сильных увлечений. Тем не менее Жюльетта останется главной, непреложной, необходимой бурному существованию Рене, потому что сумеет никогда не отделять в нем мужчину от писателя. Она покорит их обоих, поощрит, охранит. Она вложит в это всё свое существо, свой тонкий ум, свое инстинктивное чувство другого, эту тактичность, которая была ее этикой, искусством жить. Без г-жи Рекамье, да простят меня некоторые чересчур ярые поклонники мастера, его шедевр, «Замогильные записки», не были бы тем, что они есть… Мы к этому еще вернемся.

Итак, Красота и Гений нашли друг друга. Жюльетта слушает Рене. Рене смотрит на Жюльетту. Или, возможно, наоборот. Богиня хорошего вкуса, душа парижского общества лицом к неистовому романтику, дикому автору «Аталы» и «Мучеников»… Как эта женщина, столь поднаторевшая в человеческих взаимоотношениях, с таким элегантным окружением, могла обратить внимание на натянутого, как струна, и талантливого человека, но признанного эгоцентрика? Жюльетта, такая спокойная, заботящаяся о гармонии во всем, столь умело устраивающая в зоне своего притяжения встречи совершенно разных, противостоящих друг другу, взаимоотрицающих мужчин, которым, через ее посредство, удается вести диалог, понимать и уважать друг друга, — чего могла она ожидать от этого одиночки, намеренного маргинала, каким был Шатобриан, который мог существовать только в стороне от схватки, а если возможно, то над ней? Рене был непростым человеком. Так почему же он?

Так вот: именно потому, что он радикально отличался от других. Она вскоре признается своей подруге, г-же де Буань: «Возможно, это прелесть новизны: прочие занимались мною, а он требует, чтобы я занималась только им…» Как он далек от любезных воздыхателей, никогда не смевших выйти за рамки установленных приличий! Рене из другого теста: это мужчина, каких Жюльетта редко встречала, если не считать Бонапарта, — волевой, решительный, предприимчивый. Он наделен пылом и убежденностью человека, которому ничто не давалось легко. Впрочем, ему нравится сражаться, и нет никаких сомнений в том, что и неприступную Жюльетту он воспринял как вызов. Этот деятельный обольститель с острым умом был к тому же джентльменом, никогда не отступавшим ни от своего понятия чести (этот не стал бы плаксиво хныкать!), ни от безукоризненной учтивости. Короче, совершенный мужчина, идеал, о котором только могла мечтать прекрасная Жюльетта. Недоступная и любезная, она смутила его. Властный и услужливый, он не выпустил ее. Поскольку он этого хотел, он подчинит ее себе. Поскольку она всеми силами этого желала, она сумеет его удержать.

Итак, красавица и писатель, кокетка и эгоцентрик, светская женщина и дикарь, ангел и донжуан… Отнеситесь к этому, как хотите, но когда эти двое вздумали соединиться и объединить свои чары, всё началось с серьезного столкновения душ.

Несчастье наше в том, что они старательно уничтожили все следы. В конце концов, это было их право, их личная жизнь принадлежала только им. Однако, сознавая, что они необычная пара, если не сказать общественная, они оставили нам авторизованную версию своей связи, которая, по их мнению, заслуживала известности. Мы располагаем четырьмя сотнями писем Шатобриана к г-же Рекамье, а также целой книгой «Замогильных записок», которую их автор посвятил своей красавице, точно «часовню» в «базилике», которую «спешил закончить». К этому следует добавить несколько обрывков, ускользнувших от их бдительности, среди которых — восемь писем или записок Жюльетты к Рене. Нетрудно понять, что они скрыли от любопытства потомков то, что было слишком личного в их переписке: эти исчезнувшие частички мозаики крайне показательны.

О самом начале их связи нам не известно практически ничего. Можно лишь сказать, что с первой Реставрации они поддерживали светские отношения. Париж того времени был невелик, и светское поле, которое занимала в нем Жюльетта, было тем более обширным, что ее салон пользовался славой и был открыт всей Европе. Это уже не был модный дом, где устраивались самые прекрасные празднества, как во времена Консульства, но еще и не интеллектуальный кружок, в какой он превратится в Аббеи-о-Буа. Он просто отражал дух разнообразия и избирательности хозяйки дома. Можно получить о нем представление по той аудитории высокого полета, что собралась, например, на чтение «Абенсерагов»… Зная Жюльетту, невозможно вообразить, что она не сохранила более-менее близких контактов с Шатобрианом. Что до него, нельзя было представить ничего полезнее — и приятнее, — чем такой прием, как у Жюльетты. Он не любил свет и совершал выходы в него, лишь чтобы представить в лучшем виде свои произведения и продвинуть свои дела, и не располагал никакой иной почвой для знакомств, кроме той, что ему предлагали различные «мадамы», среди которых самой недавней была герцогиня де Дюрас. По сравнению с размахом салона г-жи Рекамье, салон г-жи де Дюрас походил на узкий, хоть и действенный кружок.

Судьба госпожи де Дюрас, родившейся в один год с Жюльеттой, но ушедшей в могилу за двадцать лет до нее, сложилась совершенно иначе: дочь члена Конвента Керсена, погибшего на эшафоте, она вышла замуж в Лондоне, в эмиграции, за ярого легитимиста. Однако от отца она унаследовала подлинный идейный либерализм. Она помнила об унижениях, испытанных в первое время своего брака, когда ей объявили, что она не может сопровождать своего мужа в Митаву, к принцам крови: герцогиня Ангулемская, никогда не забывавшая, что она была Сиротой Тампля[33], не приняла бы ее…

Прожив при Империи в стороне от парижского общества, г-жа де Дюрас вновь заняла в нем место, посвятив себя политике (теперь, когда Бурбоны вернулись, бразды правления снова тайком ухватили женские руки), а также литературному творчеству. Обладая элегантным, сентиментальным стилем, о чем свидетельствуют «Урика» и «Эдуард», г-жа де Дюрас имела таким образом еще один общий интерес со своим другом Шатобрианом. Их близость основывалась на действительном сходстве: оба были бретонцами, обладали живым наблюдательным умом и порывистым темпераментом. Благородный виконт высоко ценил то, что его влиятельная и умная подруга могла оказать содействие его политической карьере.

При этом г-жа де Дюрас, «дорогая сестра», как он ее называл, обладала, как и предыдущие спутницы Шатобриана, довольно неприятной чертой характера — горячностью. Пылкость наделяла ее непререкаемым, даже властным тоном. Своим нравом она слишком походила на Рене. Несмотря на свою преданность ему или благодаря ей, г-жа де Дюрас никогда не была удовлетворена. Она страдала и не скрывала этого… А вот в этой-то области любезная Жюльетта брала мягкостью…

Ее биограф, аббат Пайлес, сообщает, что великой болью, сведшей г-жу де Дюрас в могилу, было не ее чувство к Шатобриану, а чрезмерная любовь к ее старшей дочери — иная грань того же страстного порыва… Фелиция де Дюрас, в пятнадцать лет ставшая принцессой де Тальмон, сделалась подругой своей свекрови, что раздражало ее мать. Против воли последней, но с согласия первой, она снова вышла замуж (принц де Тальмон скончался через два года после свадьбы) за графа де Ларошжаклена, войдя таким образом в семью, громко прославившуюся во время войн в Вандее. Этот поступок, совершенный в 1819 году, и нанес ее матери «смертельный удар», который ошибочно приписывали измене Шатобриана, полностью поглощенного в ту пору Жюльеттой…

Слава богу, г-жа де Дюрас уже не увидит при Июльской монархии безумной вылазки герцогини Беррийской, несвоевременно явившейся, в компании Фелиции де Ларошжаклен, раздуть пожар в Вандее! Обе амазонки вели себя как несостоявшиеся мальчишки и, заварив кашу во имя защиты законности, пережили несколько моментов сильного романтического возбуждения… Конец выйдет жалким: после ареста герцогини Беррийской дочь г-жи де Дюрас вместе с мужем сбежит в Португалию…

Первые симптомы

Мы помним, что Шатобриан, попав в немилость, разыграл в лотерею свое поместье Волчья Долина. Эта затея имела небольшой успех, он отказался от нее и вернул подписчикам внесенные ими суммы. 18 марта 1818 года Жюльетта сняла имение Шатобриана сроком на три года, пополам со своим другом Матье де Монморанси. В июле следующего года Матье приобрел его за 50100 франков, а Жюльетта, желавшая бы участвовать в приобретении, была вынуждена, к несчастью, от него отказаться, ибо ее мужа снова постигли финансовые неудачи. При этом в последующие два года она частенько туда наезжала.

Как же всё это случилось?

После смерти своей кузины Адель де Далмасси, 7 ноября 1817 года, Жюльетта, по старой привычке, погостила у своих друзей Кателланов в Анжервилье. Но атмосфера там становилась всё более тягостной, ибо г-жа де Кателлан плохо ладила со своей дочерью, г-жой де Грамон, и их ссоры (обычно связанные с деньгами) превращались в безобразные сцены. Но Жюльетта издавна привыкла проводить лето где-нибудь поблизости от Парижа, что позволяло ей, в случае необходимости, запросто наведываться в столицу. Волчья Долина, расположенная в трех лье от улицы Анжу, с этой точки зрения подходила ей идеально. Прелести этому месту добавляло присутствие по соседству, в Шатене, г-жи де Буань, жившей там у родителей. Матье и Жюльетта были рады разделить между собой этот дом, что в их глазах выглядело подтверждением их дружбы. И потом, что самое главное, Долина дышала напоминанием о Шатобриане, который прожил там десять лет…

Рене и Жюльетта виделись довольно часто. Шатобриан вчерне набросал новеллу, в которой описал себя в образе грека, Антимаха Афинянина, спасающегося бегством от варваров и находящего приют на острове, где он встречает жрицу Леонию — Жюльетту. Леония «соблазняет, как Венера, и вдохновляет, как Муза. К ее ногам падаешь, сраженный любовью, и остаешься там, окованный уважением».

Эти строчки сообщают нам, в каком образе желала выступать Жюльетта: Венера, Беатриче, уважение, чтобы не спугнуть… Короче, без лишнего труда Шатобриан делает то, что нужно, чтобы она была довольна. И она была довольна, если верить Адриану. А это главное…

И вот она поселилась в Волчьей Долине, в доме человека, который уже заставляет биться ее сердце. Искала ли она его в этих уединенных местах, которые он так любил и на которых лежит его отпечаток? Доставляло ли ей удовольствие разглядывать архитектурные украшения, преобразившие «сарай», купленный в 1807 году, в дворянское гнездо с чеховским обаянием, тонущее в зелени и, несмотря на близость Парижа, сохранившее вид жилища отшельника, старательно огражденного от внешнего мира? Что чувствовала она в этой скрытой ложбине, словно созданной для приюта любви, а также для ученых исследований или мрачных раздумий?

Собственно дом — «хижина», как его называли Шатобрианы, — был украшен по их вкусу, беспорядочно, но довольно мило. Со стороны въезда, зажатого между крутыми склонами, они разукрасили фасад неоготическими мотивами в «трубадурском стиле», который очарует герцогиню Беррийскую, а со стороны парка, где открытое поле упиралось в лесистые холмы на горизонте, пристроили к кирпичному, очень простому фасаду французского образца монументальный мраморный портик в неопределенном греко-виргинийском стиле, с треугольным фронтоном, поддерживаемым двумя кариатидами и двумя ионическими колоннами… Издали это производило грандиозный эффект. Вблизи жилище выглядело непретенциозно и было приятно устроено: по обе стороны центральной прихожей с винтовой, легкой и грациозной лестницей, сделанной по рисунку Шатобриана, располагались гостиные, вровень с природой. В подвале — кухня, на втором этаже — спальни, разделенные лестничной площадкой: комната, которую займет Жюльетта, — справа, та, что занимал Рене, — слева, обе выходят в парк.

Парк был делом рук самого писателя: прекрасно, с любовью разбитый и посаженный лично им. Собор из зелени, с глубокими пространствами, длинными лужайками и рядами высоких деревьев, впечатляющая скульптура, создающая иллюзию одиночества, тайны и обновления. Виргинские и ливанские кедры, сосны из Иерусалима, дуб из Арморики[34], клены, смоковницы, рододендроны, две катальпы, одно иудино дерево, один лысый канадский кипарис, не говоря уже о магнолии с пурпурными цветам (подарок Жозефины)… Можно бесконечно перечислять семена, растения и кустарники, которые Шатобриан, в сабо, в любую погоду, тщательно распределял по плану, долго предварительно обсуждавшемуся… Г-жа де Шатобриан рассказывает об этом в своей «Красной тетради»: она считала, что ей лучше удавался замысел аллей, но признавала, что посадки ее мужа были идеальны… Результат получался роскошным.

О чем думала миловидная женщина, прогуливаясь по парку или сидя на каменной скамье, которую она велела установить при выходе? Она знала, что Шатобриан относился к этим деревьям, как к своим детям. «Это моя семья, другой у меня нет, — напишет он, — я надеюсь умереть подле нее»… Заходила ли она в маленькую восьмиугольную постройку, где писатель разместил свою библиотеку и рабочий кабинет, и которую помпезно называл башней Велледы?[35] Поглаживала ли она украдкой мебель в Желтом салоне, которая принадлежала прежнему владельцу, выбранная и расставленная по его вкусу? Казалось ли ей порой, что она чувствует его присутствие, в сумерках, когда эти комнаты с низким потолком вбирали в себя полумрак, похожий на расплывчатое обещание?

Новый симптом: с июня Жюльетта захворала, об этом сообщает Матье. Сильные чары Рене начали действовать, и Жюльетта сначала им противилась. Психические переживания находят явное выражение в соматических изменениях: всё лето она жалуется на здоровье, на нервы. Вернулись «черные мотыльки», и в большом количестве. Понимала ли она, в чем причина этих недомоганий? Она ни в чем не признавалась. И ее окружение было поставлено в тупик.

Первую половину июля 1818 года она провела в Дьеппе, в обществе Балланша, последовавшего за ней затем в Ахен, на воды, где она пробыла с 3 августа по 1 октября. Рене же проживал в Нуазьеле и посвятил себя созданию новой газеты — «Консерватор». Юная Амелия, которой теперь исполнилось четырнадцать лет, была поручена заботам дам из Сакре-Кёр, готовившим ее к первому причастию. В течение года она будет обучаться в этом заведении, под руководством г-жи де Грамон, сестры Антуана де Грамона, который был зятем г-жи де Кателлан, при этом безумно влюбленным в г-жу Рекамье. Во время этой непривычной разлуки девочка получала от тети ласковые, но грустные письма: «Бедная моя крошка, да благословит тебя небо, чтобы ты была счастливее меня!»

Жюльетта явно пыталась сосредоточиться на своей единственной семье, но в каждом ее слове сквозит обескураженность. Лечение обливанием, которое она проходила в Ахене, «ужасно утомляло и еще усиливало склонность во всем находить мучение».

Проще всего Жюльетте было довериться Полю Давиду: «Для меня было бы в тысячу раз лучше умереть, ибо жизнь — всего лишь разнообразная мука…» Или такой пассаж, не нуждающийся в комментариях: «Я ничего не значу для этого мира, я не умею вырваться из этой жизни, я страдаю по тысяче противоположных причин, мучаюсь и мучаю всех, кто меня любит».

Как объяснить этот тон, если не глубоким потрясением, которое она переживает. Жюльетта испытывает двойную, еще неясную боль: ее привлекает соблазн, чуждый такому размеренному, такому безопасному, такому привычному ее мирку. Она подозревает, что поддаться ему — значит, нарушить равновесие, и пытается сплотить вокруг себя свое окружение, которое по контрасту с тем, что ее притягивает, кажется ей пошловатым, достойным насмешки. Жюльетта не способна на риск, она не игрок. Пока она не испытывает никакой радости, думая об опасности, которую, в ее глазах, представляет собой тесная связь с неуживчивым Шатобрианом. Напротив, она потихоньку впадает в депрессию. Борется, как может, и всё это очень мрачно.

В довершение всех бед в Ахен «случайно» является принц Август. И притом «со всеми прежними привычками», что, к чему скрывать, растрогало ее, но и необычайно смутило.

Конечно, когда знаешь, когда можешь себе представить, что она чувствовала, то «живость», как она это называла, то есть грубость и настырность пруссака, становилась ей нестерпима… В конце концов она отослала его в Париж, неопределенно пообещав приехать туда следом. Она понимала, что вела себя с несчастным поклонником натянуто, даже сурово, но на сей раз могла сравнить его с не менее решительным мужчиной, который при всем при том умел в любой ситуации вести себя как настоящий джентльмен.

Позже, много позже она сделает такое признание мужу одной из дочерей г-жи Ленорман, Луи де Ломени: «Воспоминания о тех двух неделях [в Коппе, в 1807 году] и о двух годах в Аббеи, во времена любви с г-ном де Шатобрианом, — самые прекрасные, единственно прекрасные в моей жизни. С тою только разницей, что если прусскому принцу чего-то недоставало, то г-ну де Шатобриану достало всего».

«Пропасть, которая рядом с нею…»

По возвращении в жизни Жюльетты произошло изменение: она вместе с семьей покинула дом на улице Бас-дю-Рампар, где прожила десять лет, и переехала в особняк на улице Анжу-Сент-Оноре, номер 31, примерно туда, где сейчас находится бульвар Мальзерб. Шатобриан, как указано в его мемуарах, регулярно ее там навещал.

Жюльетта год прожила на улице Анжу, в двух шагах от г-жи де Буань. Увы! С тех пор там бульдозером прошелся барон Османн…[36]

Вскоре к ней приехала старинная приятельница, англичанка — исключительная женщина, связанная с Монморанси (те называли ее «герцогиней-кузиной») и так же долго с г-жой де Сталь. Буквально пара слов о той, чье свидетельство о переломном периоде в жизни г-жи Рекамье имеет определяющее значение: Элизабет Форстер, вторая супруга пятого герцога Девонширского, умершего в 1811 году, была дочерью графа Бристоля, любившего колесить по Европе и оставившего там череду дворцов, которые до сих пор носят его имя. Дочь была не меньшей оригиналкой, чем ее отец, и в молодости (она родилась в 1758 году) ее имя не сходило со страниц газет, ибо она совершенно недвусмысленно присоединилась к первой семье герцога. Тот был тогда женат на Джорджи(а)не Спенсер, блестящей душевной молодой женщине, ярой поклоннице игры. Когда первая герцогиня Девонширская не занималась своим лондонским салоном, в открытую поддерживавшим вигов, она путешествовала по Европе в сопровождении сэра Чарльза Грея, бывшего ее тенью, и подруги Элизабет, в свою очередь состоявшей в нежных отношениях с герцогом, ее мужем. Джорджи(а)на умерла в 1806 году, и Элизабет, как можно было ожидать, стала второй герцогиней Девонширской.

Она познакомилась с Жюльеттой во время пребывания той в Англии в 1802 году и ни разу, будучи в Париже, не преминула нанести ей визит. Ранее г-жа де Сталь воздавала должное проницательному уму и особому очарованию герцогини, которая, как и Жюльетта, умела сочетать мягкость и твердость. Позже Адриан признавал, что между «герцогиней-кузиной» и «очаровательным другом» существовало сходство. «Эта женщина, как и Вы, — писал он Жюльетте, — сделана из магнита…»

После падения Империи Элизабет Форстер решила обосноваться в Вечном городе. Она стала близкой подругой кардинала Консальви, одного из самых блестящих умов Ватикана, и собирала в своем римском салоне выдающихся гражданских и церковных деятелей, а также художников того времени. Именно ей принадлежит тонкое высказывание о Жюльетте: «Во-первых, она добра, во-вторых, умна, и наконец, очень красива!» Да и она сама не была обделена всеми этими качествами!

Ясно, что по прибытии в Париж она стала наперсницей прекрасной Рекамье. К тому времени ничего решающего еще не произошло, но беспокойство Жюльетты нарастало. Когда герцогиня Девонширская продолжила путь в Италию, то написала подруге, и ее слова отражают состояние души Жюльетты:

Следуют суровые рекомендации, точно вдохновленные самим Матье: осторожно! Опасность! Нет ничего хуже, чем потерять уважение к самому себе…

Кстати, Матье де Монморанси тоже начал беспокоиться о состоянии Жюльетты и, возможно, подозревал, в чем тут дело. Ибо Жюльетта оказалась буквально под надзором своего окружения, и это только усугубило ее расстройство: не было ни одного слова, ни одного движения, ни одного визита, ни одного выхода, о котором бы все тут же не прознали: это была плата за счастье, которое она себе устроила. Она в равной мере страдала как от этого ласкового кокона, так и от угрозы того, что терзающее ее чувство его уничтожит…

Балланш развлекал ее, как мог: он побуждал ее сосредоточиться на последовательной умственной работе, например, переводить Данте или Петрарку на французский, принудить себя записать свои воспоминания… Напрасный труд: когда Шатобриан врывается в чью-то жизнь, разражается буря! И бедную Жюльетту скоро накроет волной… Пропасть рядом с ней, как открыто напомнила ей подруга-англичанка, она заглядывает туда, и ее охватывает головокружение и тоска. Но каждый знает, как упоительно может кружиться голова…

Между началом января (дата отъезда герцогини Девонширской) и 20 марта 1819 года случилось непоправимое. Полиция г-на Деказа перехватила такую записку красавицы из красавиц к Шатобриану:

«Любить Вас меньше! Вы ведь не верите в это, милый друг. До восьми часов. Не верьте в то, что Вы называете планами против Вас. Более никто — ни я, ни Вы, ни кто-либо иной не помешает мне любить Вас; моя любовь, моя жизнь, мое сердце — всё принадлежит Вам (20 марта 1819 г., три часа пополудни)».

Зная об обычной сдержанности г-жи Рекамье, перед таким признанием просто умолкаешь. Крепость пала. Обратим внимание на точную датировку: стремление зафиксировать подробности памятных моментов, возможно, еще более красноречиво, чем сами слова.

Итак — да. Теперь — где?

На сегодняшний день мы не можем с уверенностью ответить на столь деликатный вопрос. Жюльетта должна была преодолеть давнюю и вполне реальную преграду. Чтобы свершилось то, что часто называют поражением, но в данном случает было, скорее, торжеством над собой, ей требовалось убеждение и время. А г-н де Шатобриан был более чем сведущ в таких делах… Что же это за редкое место, куда они могли бы удалиться без скандала, приняв необходимые предосторожности? Причем место, которое было бы наделено особым смыслом для обоих? В их положении выбор невелик… Мы склоняемся к Волчьей долине, которую они оба так любили, которая питала мечты сначала одного, потом другой, а теперь им было бы чудесно их объединить… Но это всего лишь догадка.

Ястреб в птичнике

Этот великий переворот в жизни г-жи Рекамье сопровождался финансовой катастрофой: как она писала в Лион своей золовке Дельфен, «доверие г-на Рекамье снова было обмануто…» Практически весь 1819 год они будут заняты проблемой денег. Придется продать дом на улице Анжу, который Жюльетта приобрела на свое имя и на личные средства, и подыскать новое жилище. Это уладится осенью. В ожидании итога второго банкротства Жюльетта принимает поразительное решение: предлагает г-ну Рекамье остаток наследства своей матери, против воли г-жи Бернар, тщательно обозначенной в ее завещании. Жюльетта прислушивается только к своему внутреннему голосу. Она помогает мужу удержаться на плаву и вскоре потеряет почти всё… Она была слишком рассудительна, чтобы не понимать, что ставит под угрозу свое будущее и будущее Амелии, но поступила именно так.

Один из ее друзей все это видел и пытался удержать ее, пока она не совершила этот непонятный поступок, — это был Бенжамен Констан. Он просил г-жу де Кателлан вступиться за Жюльетту, поговорить с Рекамье, Бернаром, Симонаром… Иначе ей грозит полное разорение.

Ничего не помогло… Нам вспоминается справедливое замечание г-жи де Буань: «Иногда она подчинялась силе, но никогда — чужому влиянию». Но зачем нужно было это саморазорение? Вызов? Угрызения совести? Стремление к независимости?

Отныне Жюльетте придется лично распоряжаться оставшимся ей имуществом. Она знала в этом толк. Экономить приходилось на всем, даже на нотах для уроков музыки Амелии и ее корсетах…

Она размышляла над новым порядком, который намеревалась предложить своей семье: она вместе с Амелией поселится в монастыре, Аббеи-о-Буа, на улице Севр. Благородные отцы будут жить рядом, на улице Вьё-Коломбье, их хозяйство будет сведено к минимуму, поскольку они каждый день будут ужинать у нее. У Поля Давида будет маленькая отдельная квартира, по улице Шерш-Mиди, а Балланш станет его соседом. Прекрасный план.

Близкие Жюльетты не могли долго оставаться в неведении относительно ее чувств к Шатобриану, и начиная с весны 1819 года в письмах к ней звучит хор стенаний и предостережений. Матье, Балланш, «герцогиня-кузина», г-жа де Буань и Амелия опасались разрушительной власти Шатобриана над гармоничной личностью Жюльетты.

Никто из них не был готов допустить, что г-жа Рекамье, став наконец женщиной в полном смысле слова, женщиной влюбленной, прислушивающейся к своему сердцу, перестала им принадлежать. Матье и Балланш, Адриан, благородные отцы и добрый Поль, хоть и в меньшей мере, вдоволь обладали Жюльеттой. Косвенно, возвышенно и как будто бесконечно… В тот день, когда Жюльетта вышла из-под власти своего окружения, началась паника… Со временем, совершая чудеса дипломатии, она сумеет частично умерить глухую ненависть, которую все испытывали к похитителю их кумира. Это произойдет очень нескоро, и скорее всего, в глубине души они всё-таки затаили обиду на неотразимого Шатобриана за те разрушения, которые он вызвал, явившись на пороге их маленького птичника…

Герцогиня Девонширская опиралась на собственный опыт: уж ей-то были знакомы сердечные бури! Будущая г-жа Ленорман и г-жа де Буань были рассудочными женщинами, слишком рассудительными, чтобы поддаться страсти, — их г-н де Шатобриан, при всем своем таланте, соблазнить не мог… Дело вкуса. Амелия станет властвовать в своей семье, и неровный характер писателя был ей просто невыносим. Что до г-жи де Буань, ее отношения с бароном, а затем и с герцогом Паскье, основанные на длительной привычке, не располагали ее к беспорядочности такого рода. Правда, ее партнер был антиподом дикаря Рене: великий государственный муж всегда был образцом гибкости, умеренности, политическим долгожителем, если не сказать эквилибристом-виртуозом… Жюльетта представала в их глазах жертвой, лишившейся рассудка из-за чувства к невыносимому человеку, с которым она не могла совладать. Жюльетта заслуживала лучшего! Они были не правы, ибо, хотя партия не всегда была легкой и выгодной, на ее взгляд — и на наш тоже, — ее стоило разыграть.

В Долине, в конце августа, Жюльетта узнала печальную новость, сразившую Монморанси: единственный сын Адриана, Анри, которого Жюльетта называла «самым юным своим другом», ушел из жизни. Он умер в двадцать три года от чахотки, как многие другие. Удар был тяжел, ибо вместе с ним угас последний представитель старинного и славного рода: Адриан был единственным из четырех братьев старшей ветви, имевшим детей, и его супруга, герцогиня де Лаваль, была уже не в том возрасте, чтобы восполнить горько оплакиваемую потерю. Семейный совет обратился к Матье — последний шанс на выживание.

Курьезная ситуация! Мы не упомянули бы о ней, если бы она в свое время не потешила публику, а Жюльетта не сохранила в своих бумагах письма обоих заинтересованных супругов. Матье, когда он еще не сделался святым, женился на своей кузине Гортензии де Люин, дочери живописной герцогини, которая на наших глазах ухаживала в Лионе за г-жой де Шеврез. Гортензия не унаследовала широты темперамента и повадок своей матери, которую резко критиковала, как и прочих членов своего клана. Мелочная, узколобая, скупая, она так и не простила обольстителю Матье грехи его молодости, и после их разрыва во время Террора, а особенно после смерти своего отца, оставившего ей внушительное состояние, держала мужа в узде… После того как он вернулся из эмиграции, она поставила его в известность, что в казематах Террора принесла обет целомудрия во имя спасения родных. Матье, ставший святошей, что не умерило его законного, хоть и запоздалого пыла в супружеских делах, вынужден был смириться. Ему это дорогого стоило, но пути Господни неисповедимы, а благодушие обращенного безгранично: он сублимировал, как мог, отсутствие личной жизни в добрые дела и наставление на путь истинный своих прекрасных подруг… Что хуже, Гортензия постоянно унижала его, не упуская ни единого случая напомнить, что он нищ: одолжить у нее лошадей было целым делом, и чаще всего святой Матье путешествовал в дилижансе, как какой-нибудь мещанин…

И вдруг от них потребовали того, что для них было самым больным вопросом, — исполнения супружеского долга! Как это уладить? Матье составил письмо «примирения» в адрес Гортензии — маленький шедевр супружеской и христианской дипломатии: «Я всегда уважал Вас за то, что Вы не откажете ни в чем во имя долга…»

Потребовалась смерть Анри, чтобы он решился «попытаться вернуть потерянное время и по-настоящему отметить тридцать первую годовщину их свадьбы». Их история была похожа на историю Сары и Авраама. Не повредит ли это ее здоровью? Матье предложил… э-э-э… сближение на 21 сентября, свои именины, и заверял ее, что всё пройдет как нельзя лучше, они вручат свои души Господу, он же, со своей стороны, постарается действовать как можно проще…

Самое смешное и неожиданное, что по завершении испытания виконтесса вновь воспылала безудержной страстью к своему супругу! «Она не могла жить без его присутствия, просто настоящий роман, — комментирует г-жа де Буань. — И лицо этой сорокапятилетней героини — некрасивой, плохо сложенной и к тому же невероятно вульгарной, довершало нелепость этого шутовского медового месяца, который Матье сносил со своим привычным смирением…» Однако и Матье, по его собственному признанию, с трудом удавалось соблюдать спокойствие. Как только оба сняли с себя обеты целомудрия, ничто не мешало им вдоволь предаваться взаимной привязанности. К несчастью, несмотря на всё свое воодушевление, потомства Сара и Авраам не произведут.

В первых числах октября г-жа Рекамье поселилась в месте, отныне связанном с ее именем — Аббеи-о-Буа. Это был женский монастырь, снесенный в 1906 году, занимавший 7500 квадратных метров между улицей Шез и улицей Севр, на углу нынешнего бульвара Распайль, — иначе говоря, на западной окраине Парижа, изобилующей садами, церквами и обителями.

Это аббатство, основанное буржскими аннунциатами, перешло к цистерцианкам из Нуайона, обосновалось в Париже с разрешения Людовика XIII и существенно разрослось в следующем веке. Королевское аббатство превратилось в мощный дом, а его аббатисы до самой Революции всегда принадлежали к самым знатным семействам в королевстве. При Терроре оно было закрыто, потом преобразовано в тюрьму, а теперь восстановлено: его приобрели канониссы храма Святого Августина конгрегации собора Парижской Богоматери, чтобы упражняться в известных педагогических талантах: они устроили там пансион для девушек из хороших семей, бесплатный экстернат, да к тому же сдавали вдовам и старым девам часть построек, сооруженных в 1779 году Вернике и выходивших одновременно на улицу Севр, в сад и на парадный двор. Жизнь жилиц, как и положено, не зависела от монашеской общины.

Жюльетта была не первая: актриса мадемуазель Клерон, г-жа Дюдеффан и г-жа де Жанлис некогда жили на улице Сен-Доминик, в доме Дочерей Святого Иосифа. Пантемон на улице Гренель или монастырь бернардинцев на улице Вожирар тоже высоко ценились. Преимуществом такого образа жизни была экономия, стабильность, хороший тон и покой.

Для Жюльетты начиналась новая жизнь: в сорок два года она рассталась со своей семьей, оставив при себе лишь племянницу, и сама стала распоряжаться остатками своего состояния. Она обрела независимость. Когда ее решение было принято, все большие апартаменты оказались заняты, поэтому она поселилась в знаменитой «малой келье» на четвертом этаже, уговорившись с дамами из аббатства, что спустится на второй этаж, как только он освободится. Плата за жилье составляла 40 франков в год, и за 10 тысяч франков Жюльетта 7 апреля 1820 года подписала пожизненный арендный договор на большие апартаменты, которые с 1810 года занимала г-жа де Монмирайль.

Первое жилище Жюльетты в Аббеи было неудобным, вытянутым в длину и расположенным на верхнем этаже, это была единственная комната, в которой она устроила альков и где собирала свой салон. Кровать стояла против камина, обрамленная двумя библиотечными шкафами. Между двумя окнами, выходившими в сад и с видом на улицу Бабилон, — картина Жерара, изображающая г-жу де Сталь в виде Коринны, под ней — фортепиано. Арфа, небольшой письменный стол, кресло и любимая кушетка хозяйки дома составляли почти всю мебель из красного дерева — остатки былой роскоши. Скромную квартиру — пол был всего лишь выложен плиткой — дополняли прихожая и кабинет. Туда попадали по лестнице, пристроенной к той, что вела на второй этаж. Вид открывался восхитительный: море зелени, из которого выглядывали колокольни маленьких церквушек…

Картина, написанная в 1826 году Дежюинном, прекрасно передает элегантность и нежность новой обстановки, в которой жила прекрасная Жюльетта. Наконец-то мы видим ее дома, окруженную любимыми вещами: она, облокотившись, сидит на кушетке (похожей на ту, с портрета Давида, но только подлинной) с книгой в руках, одновременно задумчивая и внимательная, словно прислушивается к внутреннему голосу, отзвуку только что прочитанной фразы. Рядом с ней — пианино, арфа, круглый столик с цветущим кустом. Прозрачность занавеси, отодвинутой от раскрытого окна, белизна ее платья, мягкость шали, небрежно наброшенной на столик, — всё дышит полной изящества атмосферой, окружавшей г-жу Рекамье, запахом женщины, принадлежавшим ей одной… Литография, выполненная Обри-Леконтом в следующем году, принесла известность этому восхитительному образу, точно выхваченному из частной жизни богини, а не простой смертной.

По рассказам г-жи Ленорман, первый ужин прошел печально: маленькая колония была похожа на жертв кораблекрушения, выброшенных на незнакомый берег. Но в последующие дни мрачное впечатление от прибытия в монастырь рассеялось: г-жа Рекамье нашла понимание и одобрение не только у друзей, но и у людей, пользующихся уважением в обществе, «и поскольку в нашей стране мода вмешивается во всё, стало модным быть принятым в келье Аббеи-о-Буа».

Жюльетта легко выполнила трудный маневр. В несколько месяцев она совершила невероятное: узнала мужчину, которого сможет полюбить, отдалась великому чувству, отвела ему главное место в своей жизни и выстроила эту жизнь вокруг нового полюса. С того лета в Коппе, проведенного в обществе принца Августа, она знала, что доступна, и ждала мужчину, которого бы ввела в свою жизнь. При этом его присутствие должно быть оправданным, модным, неотразимым, чтобы смести ее оборону. Час пробил, Жюльетта не ошиблась. И Шатобриан пошел навстречу судьбе. Пустив в ход свою энергию и чары, он сумел завладеть всем ее существом. Жюльетта со здравомыслием, не исключавшим тревоги, приняла его господство. Чаровница была очарована.

Страсть выставляла свои требования: именно эта глубинная причина руководила красавицей из красавиц, когда она, вопреки всем, ликвидировала свое прошлое. Поступиться своим состоянием, потом, с той же решимостью, построить свою независимость, свою личную жизнь на иных основах — все это служило той же цели: внести ясность. То, как она уладила дела с семьей, отдалившись от нее, но не бросив, с парижским обществом, в которое она продолжала выезжать по утрам, но уже в нем не растворялась, а главное, со своим будущим, которое она утвердила, как сама утвердилась в Аббеи, — выбор, сделанный на долгую перспективу. То, что могло показаться заточением, изоляцией, вынужденным отступлением, на самом деле было взвешенным и прочным обустройством, окончательно защитившим ее от непостоянства судьбы…

Не будь Шатобриана, Жюльетта никогда не повернула бы свою жизнь в таком направлении: эта светская дама, известная кокетка, на всю жизнь поселилась в монастыре, превратив свой салон в политический и литературный кружок, центром которого был человек, которого она любила, и освятив таким образом новое царство, при котором отныне решила жить и умереть, — вот что, должно быть, многих привело в замешательство!

Салон превращается в кружок

Наверное, великие обольстители обречены беспрестанно умерять чувства к себе, которые столь хорошо умеют возбуждать и поддерживать. Жюльетта и Рене не стали исключением из правила и прилагали все усилия, чтобы умерить ревнивую нежность, объектом которой являлись, и защитить то, от чего ни тот ни другая, по крайней мере теперь, не желали отрекаться — их общую частную жизнь.

Жюльетта умела сбежать, когда хотела, и ей случалось тайно встречаться с Шатобрианом, например, 25 октября: нам известно из полицейских источников, что по возвращении писателя из путешествия по Нормандии Жюльетта встретила его в Версале. Доносчик сообщает, что слуга был отослан в Париж и «всё указывает на то, что он [Шатобриан] провел этот день наедине с г-жой Рекамье»… Очень вероятно, что были и другие дни.

Встречи наедине стали расхожим делом у Жюльетты, и ее окружению было трудно к этому привыкнуть. Матье, которого медовый месяц не сделал более понятливым, адресовал ей такую возмущенную записку:

Нелегко быть влюбленным, когда за тобой столь внимательно следят! Потребуются время и ловкость, чтобы заставить смириться с очевидным… То же самое относилось к Рене, который со своей стороны пустил в ход буйство, чтобы положить конец ревнивым тревогам г-жи де Дюрас. Ему это не всегда удавалось… Однако он щадил ее: политические обстоятельства складывались таким образом, что он мог надеяться снова войти в фавор. Он не имел никакого намерения упустить такой случай, если тот представится. А отныне мог рассчитывать еще и на то, что Сент-Бёв называл «милосердным посредничеством» Жюльетты, примирявшей в своем салоне непримиримых сторонников разных партий.

В последующие два года Жюльетта посвятила себя в основном тем своим друзьям, которые добились власти: Матье и Рене. И вот при каких обстоятельствах.

Первое правительство герцога де Ришелье справилось с двойной, особенно деликатной задачей: выплатой контрибуции, изначально установленной в размере 700 миллионов франков, и освобождением страны от армий союзников. Ахенский конгресс, состоявшийся осенью 1818 года, закончился быстро и счастливо для Франции, только-только переведшей дух и наконец поднявшей голову. Оппозиционные партии набрали силу, и вскоре правительственный кризис привел к смещению того, кому страна была обязана своим возрождением, в пользу недавнего фаворита короля Деказа, явно большего либерала, чем его предшественник.

Деказ приложил все силы, чтобы уничтожить оппозицию «крайних», возглавляемую графом д'Артуа, или, как обычно говорили, «Марсанский домик», его резиденцию в «Замке». Новыми законами о печати, смягчавшими цензуру, он способствовал укреплению позиций либералов, повел лобовую атаку на бастион чистого роялизма — палату пэров. Шатобриан, со своей стороны, с октября 1818 года по март 1820-го вел в своем «Консерваторе» ярко выраженную антиправительственную деятельность. Не стоит говорить, что он всей душой ненавидел председателя Совета министров, бывшего душеприказчика матери Наполеона, ставшего орудием Людовика XVIII и слишком либеральной, на его взгляд, политики.

Остановимся ненадолго на политических взглядах Шатобриана, сложных и темпераментных. Чтобы их понять, нужно распутать внешние противоречия, состоящие из трех элементов: его пламенных речей оппозиционера, его действий, когда он был облечен властью, и оправданий, которые он пространно приводит в своих «Замогильных записках». Этот самый что ни на есть «крайний» намеревался свести воедино свободу и законность и с этой точки зрения защищал хартию. Однако, как только у него появилась такая возможность, он отправил французскую армию свергнуть соседнюю конституционную монархию, которая ему мешала! А когда лишился своего поста, во весь голос клеймил цензуру и посягательства на свободы! Впоследствии он нарочито подробно опишет все события того недолгого времени, когда он полгода был наделен действительными полномочиями, как будто судьба всей Европы зависела от него!

Скажем сразу (хотя мы к этому еще вернемся), что политические деяния Шатобриана, которые позволяют нам судить о нем, поскольку и он намеревался занести их на скрижали Истории, носят откровенно абсолютистский характер. Его блестящая оппозиция зависит от случая и обманчива: его виртуозность заставляет забыть о недостатке хладнокровия и искренности пера, которое тотчас воспламеняется, когда держащий его задет за живое. Тот, кто своими делами попирал свободу, вдруг находит зажигательные слова, чтобы защищать ее, когда считает, что ему затыкают рот… Наконец, хотя этические устои Шатобриана весьма непрочны, в эстетическом плане его воссоздание истории своего века и его самого в этом веке просто великолепно. Его мемуары в буквальном смысле вознеслись на гребне Истории: затуманенному взгляду все предстает в неверном свете, зато дух захватывает от ощущения скрытой мощи. Этого человека, не питавшего никаких иллюзий, даже в отношении государей, которым он служил, бившегося со своими современниками и обращавшего каждое слово к потомкам, которых желал покорить, извиняет лишь одно — литературный гений. Его политическое поведение, неловкое, не знающее меры (рядом с Гизо или Паскье Шатобриан выглядит подмастерьем), имеет лишь одно приемлемое, на наш взгляд, объяснение: Шатобриан ступил на стезю власти лишь затем, чтобы после передать нам на досуге свое надменное, субъективное и роскошное видение того, что он пережил и повидал.

Не стоит удивляться, что окружавшие его, даже в рядах его друзей из «крайних», были сбиты с толку, раздражены и обескуражены: как мы уже имели случай заметить, с благородным виконтом было весьма трудно ладить. Многие презирали его за карьеризм, браваду и эгоцентрическое ослепление. Не будем жаловаться: то, что он сделал в этой области, он сделал не столько для себя самого, сколько для своих будущих читателей, то есть нас.

Правительство Деказа могло бы долго продержаться в стране, к которой возвращались стабильность и процветание, если бы не произошла катастрофа, перетасовавшая политические карты.

В разгар карнавала 13 февраля 1820 года герцог Беррийский, младший сын графа д'Артуа, храбрый и порывистый юноша и единственный из Бурбонов, способный оставить потомство (все знали, что его брат, герцог Ангулемский, был на это неспособен), был убит в Опере фанатиком-одиночкой Лувелем. Нежданный удар кинжалом поразил умы и взбудоражил страну, в том числе и оппозицию. Герцог Беррийский оставил законную дочь и трех внебрачных сыновей — двух от давней связи с одной англичанкой, мисс Браун (о которых тайно позаботится Жюльетта), и одного от парижской танцовщицы. На момент трагедии герцогиня Беррийская была беременна: 29 сентября родился герцог Бордоский, «дитя чуда», которого будут шумно приветствовать Гюго, Ламартин и Шатобриан. Преступление Лувеля оказалось бесполезным.

Из трагедии, поразившей старшую ветвь Бурбонов, Шатобриан, как бы мы сегодня сказали, извлек политическую выгоду: сразу после убийства он яростно ополчился на Деказа и на его так называемое попустительство. Его перо разило беспощадно, когда он писал премьеру (явно бывшему тут ни при чем), что тот «поскользнулся на крови»! Деказ пал. Вернули герцога де Ришелье. Положение его было не из легких: этот честный джентльмен безо всякого воодушевления занял кресло, в котором, как он знал, было трудно усидеть. Король, огорченный уходом своего любимца (того отправят послом в Лондон), не шел на сотрудничество. Его брат, что бы он ни обещал, сразу возобновил свою непримиримую оппозицию. После левоцентристской политики Деказа Ришелье мог перейти к политике правоцентристской. Но она поправела до крайности: на частичных выборах, последовавших за рождением герцога Бордоского, «крайние» набрали силу.

Это следовало учесть при составлении нового правительства: Шатобриан вмешался, чтобы протолкнуть наверх своих друзей-роялистов — Виллеля и Корбьера. Матье де Монморанси, со своей стороны (и Жюльетта тоже приложила к этому руку), предпринял попытку «примирения» между Шатобрианом и королем: в результате друзья виконта стали министрами без портфеля, а сам он отправился с посольством в Берлин. Это было его второе посольство: как мы помним, во время первой Реставрации Шатобриан был назначен послом в Швецию, куда он даже не явился. Так уж ли ему хотелось удалиться от Замка, где события просто кипели, покинуть влиятельную г-жу де Дюрас и нежную Жюльетту, чтобы стать послом в далекой, холодной, унылой стране?.. Главное, и он это прекрасно знал, — это изгнание обещало возврат к делам, и он, хотя и ворчал, был, несомненно, доволен своим первым успехом.

В тот первый год в Аббеи салон г-жи Рекамье преобразился: его посетители поредели, зато остались самые прилежные. Жизнь Жюльетты выстраивалась в зависимости от желаний, капризов и интересов Шатобриана. Отныне было ясно, что, не пренебрегая своими друзьями, она учится жить в ритме потрясений и ненадежности политической деятельности.

Учитывая требовательную натуру Рене, Жюльетта оставила за ним привилегированное место подле себя. С годами выработался неукоснительный ритуал: каждый день он «спозаранку» посылал ей небольшую записку. Затем, после обеда, когда у Жюльетты собирались г-н Рекамье, все такой же жизнерадостный оптимист, похожие друг на друга благородные отцы, немного грубоватый, но преданный Поль Давид, а также Балланш и юная Амелия, ровно в три часа Шатобриан приезжал на улицу Севр. Он был настолько пунктуален, что знавшие его местные жители, говорят, даже сверяли по нему часы… В маленькой келье соблюдался «его час». После чего являлись различные посетители: завсегдатаи, новые лица, а порой иностранцы, проездом в столице.

Весной 1820 года, после семнадцатилетнего отсутствия, в Париж вернулась Мария Эджеворт в обществе своей сестры Гарриет. В их письмах к семье описаны маленький салон Жюльетты, семьдесят восемь ступеней, которые туда ведут, и внешность красавицы из красавиц. «Она все еще очень красива, но слишком располнела», — сообщает Гарриет… Англичане называют это «forty fatty» — полнотой пятого десятка. Вскоре она снова утратит мимолетную пышнотелость, тоже бывшую показательной.

Среди новых лиц, постоянно привносивших глоток свежего воздуха в кружок г-жи Рекамье, был молодой человек, похожий на Керубино — безбородый и словоохотливый Жан Жак Ампер, родившийся вместе с веком, который вскоре привлечет в Аббеи самых выдающихся представителей нарождающегося поколения. Сын великого ученого Андре-Мари Ампера, сам родом из Лиона и очень дружный с Балланшем, он был представлен Жюльетте на новый, 1820 год. Ей исполнилось как раз столько, сколько было бы его матери, Жюли Каррон, если бы она еще была в живых. Молодой человек, читавший «Обермана» и «Вертера», с первого взгляда влюбился в хозяйку дома. Эта платоническая страсть сохранится многие годы, и очень скоро Керубино станет частью своей новой семьи. Разве не был он, в определенном смысле, духовным сыном Балланша? Как и Амелия, которая подрастала и получила от лионского мыслителя настоящее образование в области политики и морали…

Кстати, Амелию поручили г-же де Жанлис, задававшей ей сочинения: ее преподавание оставило более прочный след, чем влияние доброго Балланша (который, возможно, и не был так уж и добр, во всяком случае, имел слишком высокое представление о себе самом и о своем вкладе в современную консерваторскую мысль), ибо Амелия, которой нельзя отказать в элегантности стиля с ярко выраженным критическим духом и благонравным морализмом, во многих отношениях, скорее, дочь автора «Бдений в замке», чем создателя «Палингенеза».

В начале лета г-жа де Жанлис, затеявшая переделать «Энциклопедию» на свой лад (!), попросила Жюльетту привезти ее великого друга на улицу Пигаль, где она тогда жила у своего зятя, генерала де Баланса. «Она сумасшедшая, я не хочу иметь никакого отношения к ее „Энциклопедии“», — якобы сказал Шатобриан Жюльетте, но поехал вместе с ней. Госпожа де Жанлис так ловко повела дело, что, выходя от нее, Рене находил ее проект уже не «сумасшедшим», а «превосходным»! Однако он быстро остыл: «Видите ли, сударыня, у меня недостало мужества: переделка „Энциклопедии“ мне показалась сродни переустройству мира, чтобы свершить это, нужно быть бессмертным, как Вы».

Осенью Жюльетта остановилась в Волчьей долине в обществе молодого Ампера и его друга, Адриана де Жюсье, отец которого, Антуан-Лоран, принадлежал к знаменитой семье ботаников и сам был директором Музея естественных наук. Адриан де Жюсье, 1797 года рождения, отличавшийся утонченностью своего ума, потом женится на своей двоюродной сестре Фелисите, за которой одно время ухаживал Жан Жак Ампер. Алексис де Жюсье, брат Фелисите, родившийся в 1802 году (Жюльетта сожалела о «легковесности его характера»), был тоже очень дружен с сыном ученого. По возвращении последнего Аббеи было взбудоражено забавной сценой: Керубино разразился рыданиями, он влюблен, это очевидно! И все, естественно, решили, что в Амелию — союз двух приемных детей был бы идеалом! Но бедный Ампер поспешил признаться в своем смущении и воскликнул, указывая на Амелию: «Ах, дело не в ней!» А в тете! Пустячок, а приятно.

В то время у Жюльетты читали первые «Размышления» Ламартина — великий поэт оплакивал разбитую любовь, привнося в общее звучание личные ноты, возвышенные и гармоничные… «Озеро», «Одиночество», «Долина» были приняты на «ура». Родился французский романтизм… Госпожа Ленорман припоминает другой памятный вечер: первое выступление чтицы и поэтессы Дельфины Гей, которой было уготовано прекрасное будущее.

Жюльетту часто навещала одна пожилая англичанка, мисс Берри. Однажды вечером она рассказала ей о курьезном происшествии, которое наблюдала. Мисс Берри была с визитом у леди Стюарт, жены английского посла в Париже; они беседовали у камелька, не зажигая света; супруга посла ожидала гувернантку, которую ей рекомендовали. Открылась дверь, слуга-англичанин назвал какое-то имя, и вошла женщина среднего роста, пухленькая и просто одетая. Леди Стюарт была уверена, что это и есть гувернантка; она указала ей на кресло и учтиво, но в то же время давая понять, где ее место, задала ей несколько вопросов. Вошедшая же дама оказалась королевой Швеции; она поняла, что произошло недоразумение, и, чтобы прояснить ситуацию, сказала: «Ужасно холодно; король, мой супруг, послал меня узнать…» Леди Стюарт смешалась, а мисс Берри долго смеялась.

В тот момент, когда она заканчивала свой рассказ, дверь открылась (у г-жи Рекамье не докладывали) и вошла маленькая пухленькая дама. Развеселившаяся англичанка все повторяла: «Представляете, это была королева Швеции!» Напрасно г-жа Рекамье пыталась ее унять: «Ради бога замолчите, это опять она», — мисс Берри приняла это за шутку.

Но г-жа Ленорман не сообщает нам, что столь мало царственная королева Швеции, а попросту говоря, госпожа Бернадот, когда жила в Париже полуинкогнито (а такое часто бывало после падения Империи), воспылала безудержной страстью к герцогу де Ришелье. С того самого дня, как она с ним повстречалась, он не выходил у нее из головы, и с тех пор она следовала за ним повсюду, пускаясь на всякого рода ухищрения, чтобы он обратил на нее внимание, доходя до того, что жадно ловила взгляды отвращения. Именно это чувство он к ней питал… Это помешательство, которое не удалось умерить даже Жюльетте с ее даром убеждения, описала в своих мемуарах г-жа де Буань. Дезире Клари, бывшей невесте Бонапарта, была уготована славная судьба, и все же она «сделалась сказкою всего Парижа».

В конце ноября переговоры шли полным ходом и в конце концов увенчались министерской комбинацией, к которой стремились Шатобриан и его друзья. Шатобриан был назначен послом в Берлин с обещанием министерского портфеля. Последние приготовления, поход по магазинам в сопровождении Жюльетты, чтобы выбрать украшение для г-жи де Шатобриан, которая не поедет с мужем, а останется в Париже, дабы присматривать за своей больницей, открытой в октябре на улице Анфер под патронажем герцогини Ангулемской и предназначенной для приема пожилых больных, пострадавших при Революции. Наконец новоиспеченный посол уехал: он твердо настроен вернуться так быстро, как только сможет, но, по обыкновению, рад снова оказаться в дороге. Неисправимый путешественник вполне удовлетворен комфортными условиями, в которых передвигается посол Его Христианнейшего Величества…

Посольство в Берлине

Шатобриан покинул Париж в последнюю ночь уходящего 1820 года. Он вернется 26 апреля 1821 года — берлинское посольство, хоть и далекое, оказалось недолгим: неполных четыре месяца. Состояние души Жюльетты в этот период нам неизвестно. Весь февраль она провела в Анжервилье, что раздражало Матье, и по письмам к ней Шатобриана мы можем догадаться, что она могла успокоиться относительно скорого его возвращения.

Эти письма к Жюльетте чужды всякой нежности по сравнению с теми, что она получит из Лондона или Рима, где в каждой фразе бурное чувство! Странно, но это так. Чувствуется, что в Берлине Шатобриан был напряжен, стремясь в основном оправдать и укрепить свои позиции, довести свои взгляды до сведения правительства. В этом плане он не будет разочарован: вернувшись, чтобы присутствовать при крещении герцога Бордоского, он снова стал государственным министром, к тому же его сделали кавалером ордена Почетного легиона (с осени 1814 года он был кавалером ордена Святого Людовика). Он не брезговал такими погремушками, отнюдь!

Встреча, если верить насмешкам Матье, говорившего в записке к Жюльетте о «радости, удивлении и всем таком прочем», была теплой. Но недолгой. 30 июля 1821 года лукавый Виллель с неизменным Корбьером вышли из правительства, и Шатобриан подал прошение об отставке барону Паскье. Это значило отступить назад, чтобы дальше прыгнуть: 15 декабря был сформирован новый консервативный кабинет. Виллеля назначили министром финансов, Корбьера — внутренних дел, Матье — иностранных дел. Хотя должность премьер-министра временно упразднили, Виллель по сути возглавлял кабинет, и Шатобриан ожидал от него своего продвижения, которое не замедлило последовать. Королевским ордонансом от 9 января 1822 года он был назначен послом в Лондон вместо бывшего фаворита Деказа. Это было гораздо интереснее Берлина. Виконт ликовал! Отметим попутно остроумную фразу, которую мы приписываем г-же де Буань: когда в то же время стало известно о назначении герцога де Дудовиля управляющим почтовым ведомством (малопривлекательная тогда должность), она воскликнула с деланым простодушием: «А кто станет герцогом де Дудовилем?»

Лондонское посольство

В своих мемуарах Шатобриан комментирует свое назначение в Лондон, напирая на воскресшие воспоминания: свою юность, проведенную в Англии, когда он, бедный эмигрант, питался только своими химерами, начало очаровательного романа с Шарлоттой Ив, которую он после встретит уже замужней женщиной, матерью двух взрослых сыновей. «По слабости человеческой, мне было приятно вновь явиться, известным и могущественным, туда, где я был безвестным и слабым», — честно добавляет он.

Его посольская должность, подкрепленная щедрым жалованьем в триста тысяч франков, будет блестящей. Прием в Портланд-Плейс, его лондонской резиденции, оставит внушительное впечатление: бретонский дворянчик поведет себя как настоящий вельможа. Правда, в данном случае у него будут развязаны руки: щепетильная г-жа де Шатобриан осталась на улице Анфер, лечась от постоянного бронхита и занимаясь своими дорогими пансионерами неподражаемо умело и строго. Посол пообещал себе продолжить составление мемуаров и приглядеться к английскому обществу: «Переход от скрытной и молчаливой берлинской монархии к публичной и шумной монархии лондонской принес мне много пользы: контраст двух столь различных народов наводит на поучительные размышления».

Можно с уверенностью сказать, что Жюльетта была далеко не так спокойна, как перед его отъездом в Берлин. Но разве можно любить кипучего и решительного Рене, не прилагая всех усилий для его успеха, даже в связи с его долгим отсутствием. А Шатобриан был слишком влюблен в Жюльетту, чтобы не знать, что она чувствует. При этом и на секунду нельзя предположить, чтобы он отказался от своего пути наверх, от этого первоклассного трамплина, каким было назначение в Лондон, позволявшего совершить скачок к более высокой должности, которой он добивался не скрываясь, — поста министра иностранных дел. Короче, они ободряли и успокаивали друг друга.

Незадолго до отъезда, намеченного на апрель 1822 года, Жюльетта и Рене приехали в Шантильи, в дом под названием «Большой Фонтан», построенный в 1786 году и принадлежавший Луи-Мартену Берто, племяннику архитектора семьи Рекамье. Что там произошло? В их переписке того времени неоднократно упоминается Шантильи. «Не забывайте Шантильи!» — эта фраза звучит лейтмотивом в письмах благородного виконта каждый раз, когда ему кажется, что Жюльетта в нем не уверена или что она теряет присутствие духа. Шантильи стал словно новым паролем в их отношениях. Даже верный Адриан, который вскоре отправится послом в Рим, говорит в одном письме к своей прекрасной подруге о «человеке из Шантильи»…

Можно предположить, что в Шантильи состоялась знаменательная встреча наедине, был дан обет, заключен договор или дано важное взаимное обязательство. И договор, вероятно, был нацелен в будущее, что и давало ему ободряющую силу. Что же это было — мысль о совместном проживании? (Жюльетта, как можно понять из одного письма г-на Рекамье к г-же Берто, ездила смотреть один дом под Шантильи, выставленный на продажу.) Планы союза, как только он станет возможен? Клятва в верности? Кто знает…

В те полгода, что Шатобриан провел в Лондоне, он часто писал к Жюльетте: более тридцати писем. Чувствуется, что он трепетал, его распирало от уверенности в себе, он хозяйской рукой вел свои дела — как и дела своего государя, — к тому же он любит Жюльетту, не забывает Шантильи, пусть она поймет его и поможет, чем может, в Париже. В его планах было сделать так, чтобы его отправили на ближайший конгресс Священного Союза, точное место проведения которого еще не было известно, но было уже ясно, что он может выдаться бурным, если ситуация в Испании еще ухудшится: трон Фердинанда VII, по происхождению Бурбона, но явно бездарного правителя, мог быть поколеблен либеральной оппозицией, которая уже навязала парламентскую систему в Мадриде.

Шатобриан вел сеанс одновременной игры: с одной стороны, он ожидал, что г-жа де Дюрас, все так же преданная ему, но уязвленная предпочтением, которое ее кумир оказывал Аббеи, убедит Виллеля. С другой стороны, прекрасная Жюльетта, к которой прислушивался Матье (между прочим, министр иностранных дел, непосредственный начальник Рене), должна была склонить его к тому, чтобы на встрече держав вместе с ним присутствовал посол в Лондоне.

Всё это еще было писано вилами по воде. Ибо хотя, с точки зрения Замка, благородный виконт рассуждал правильно, никто не сомневался в его карьеризме. Это слово не в полной мере передает исступленное стремление выдвинуться вперед, не имевшее ничего общего с вульгарной любовью к власти ради власти: политические союзники Шатобриана не слишком хорошо себе представляли не столько чего он хочет добиться, сколько почему… Они смотрели, как он умирает от нетерпения, пока не получит того, чего хочет, — поста, посольской должности, — а потом, при первом разладе, заявляет, что он «сыт всем этим по горло»! С какой стати такая обидчивость? Его гневливость уже была притчей во языцех, живость реакции поражала. Когда нужно, он блистал, пылал и разил своим красноречием: он излучал сияние и знал это, играл на этом и был готов заставить дорого заплатить каждого, кто станет ему поперек дороги. Одним словом, он не был по натуре высокопоставленным чиновником, его было слишком трудно использовать, и все же лучше было иметь этот ценный феномен на своей стороне, чем против себя!

Легко понять, что кружок «крайних» в тихих приемных Марсана остерегался столь кипучей натуры. Задача г-жи де Дюрас и г-жи Рекамье была не из легких… И все же они с ней справились.

Госпожа де Буань, не принадлежавшая к «крайним», не бывшая тихоней и не любившая Шатобриана, очень сурово отозвалась о письмах Рене к Жюльетте: она ознакомилась с ними в 1859 году, в версии, опубликованной г-жой Ленорман. Вот что она написала тогда племяннице Жюльетты:

Г-жа Буань прочла лишь выхолощенную версию переписки, на которую она столь яро нападает: целомудренная Амелия вымарала фразы личного характера, пересыпавшие речи посла. Изменилось ли бы мнение г-жи де Буань, если бы она о них узнала? Вряд ли. Для Жюльетты же всё было иначе: в этом сжатом, повелительном тоне, в этой сухой пылкости был весь Шатобриан. Одно-единственное из таких повелений должно было надолго окрасить внутренний мир той, которой оно предназначалось… И Шатобриан был слишком великим писателем, чтобы не осознавать производимого эффекта, не то чтобы он не был искренен, просто сила слов обладает странной властью и в том числе дает немедленное отпущение грехов тому, кто соединяет слова меж собой. Судите сами, ужасен Рене или неотразим:

А Жюльетта? Билось ли ее сердце, когда она приезжала к нему в Париже, где он жил с 10 сентября по 3 октября? Мы не знаем, но разве можно сомневаться? Это возвращение было подготовкой к новому отъезду, на сей раз радостному, — в Верону, где должен был состояться новый конгресс Священного Союза. Хотя из этого собрания ничего не выйдет, Шатобриан отправлялся туда с воодушевлением: ради дипломатического цветника, собравшегося на берегах Адидже, стоило сделать крюк.

От Вероны к Трокадеро

Пока мирная область Венеция с большой помпой готовилась к конгрессу, Жюльетта гостила в Монморанси вместе с молодым Ампером, который, по его собственному признанию, «был ею опьянен». Матье, возглавлявший французскую делегацию (и не сумевшей отделаться от назойливой супруги, последовавшей за ним), поехал в Верону и остановился по дороге в «знаменитой, любопытной и печальной Венеции», в которой никогда не бывал. Он первым сообщил Жюльетте о внезапной смерти дорогого ее сердцу друга — прославленного Кановы, случившейся 13 октября. Его соотечественники скорбели. Г-жа Рекамье — тоже, она поспешила передать Матье письмо к брату скульптора, аббату, чтобы доставить его в Рим с диппочтой.

В середине октября 1822 года в Вероне, вокруг министра иностранных дел, собрались французские официальные лица, намеченные для участия в конгрессе, — четыре посла при дворах союзных держав: посол в Лондоне, виконт де Шатобриан; в Санкт-Петербурге, граф де Ла Ферроне; в Вене, герцог де Караман, и в Берлине, граф де Рейневаль. Все более или менее влиятельные государи были там, за исключением нетранспортабельного Людовика XVIII и английского короля, приславшего вместо себя Веллингтона, что позволило Шатобриану простодушно сказать: «Я был представлен королям, я знал их почти всех».

С самого времени своего существования, то есть после падения Наполеона, Священный Союз, в который входили четыре страны — Австрия, Англия, Пруссия и Россия, — никак не мог успокоиться, перекраивая Европу. Он надзирал за границами, вновь установленными им на Венском Конгрессе, пристально — даже слишком — следил за каждым членом семьи Бонапартов и железной рукой поддерживал спокойствие в европейском калейдоскопе. В 1818 году в него вступил новый член — Франция. Французские либералы возмущались: эта лига, которой заправлял царь Александр и князь Меттерних, всегда была готова к крестовым походам, владычествовала в Европе, и дух ее был как нельзя более консервативным и абсолютистским.

Меттерних был в первую голову обеспокоен либеральным, а зачастую и националистическим волнением, разжигаемым с 1815 года главными очагами оппозиции: в Пруссии, не желавшей смириться с австрийским главенством в Германском Союзе, в Северной Италии, где реакционная и ограниченная военная оккупация породила и расшевелила множество тайных обществ, самым известным из которых остается общество карбонариев, и в самой Австро-Венгерской империи, где многочисленные народности добивались своего признания.

Союз последовательно уладил германские проблемы на конгрессах в Карлсбаде (1819) и Вене (1820), затем итальянский вопрос, обсуждавшийся в Троппау (1820) и Лайбахе (1821). В Вероне, как мы уже сказали, предполагалось найти решение испанской проблемы. И в этом вопросе предстояло лишь прийти к согласию относительно того, с чьей стороны последуют репрессии.

Шатобриану с трудом удавалось скрывать свою радость, он был опьянен тем, что находится среди сильных мира сего, дергая вместе с ними за ниточки высшей дипломатии… У него были свои идеи по поводу того, чем должен завершиться конгресс. Он громко заявит о них в книге своих «Записок», посвященной сему блестящему собранию: вопреки главе кабинета и с гораздо большим пылом, чем его непосредственный начальник, он высказывался за вооруженное вторжение Франции в Испанию, будучи убежденным в том, что от нее исходит угроза. Как можно скорее восстановить в Мадриде королевский абсолютизм — вот гордые планы Рене! После отъезда Матье он бросит все силы на то, чтобы рассеять недоверие англичан, противодействие со стороны Пруссии и Австрии, опасавшихся односторонних действий державы, которая была им не по нутру, и заручиться поддержкой российского императора…

Послушать его (а когда его читаешь, то такое впечатление, будто его слышишь), так Верона — его конгресс, вызванная им война в Испании — его война. Ладно. Скажем то, что, наверное, думала Жюльетта: не было ничего похвального в желании восстановить на троне бездарного короля, для которого всякая мысль, за редким исключением, приравнивалась к преступлению! Политическая дурость и жестокое мракобесие, увы, совместимы друг с другом! И возвращение Фердинанда VII вскоре будет означать неумолимый возврат инквизиции в стране, которая только что вышла из Средневековья, каким бы ни был ее карикатурный образ, вымышленный французскими романтиками, сочинившими притягательную, аристократическую и гордую Испанию, этакий «золотой век»… Как и в Неаполе в 1799 году, всё, что было умного и талантливого в испанском королевстве, было уничтожено с таким зверством, что сам глава французского корпуса, герцог Ангулемский, почувствовал омерзение: он далеко не пользовался репутацией либерала, но то, что он увидит, покажется ему столь возмутительным, что он поспешит публично заявить о своем неодобрении и как можно скорее вернуться в Париж.

Но какое дело было Шатобриану до испанской элиты, до их Кортесов и их Просветителей! Циничная противоречивость писателя: он, не терпевший ни малейшей цензуры над своим творчеством, делал все, чтобы восстановить ее по ту сторону Пиренеев. Шатобриан видел в этой операции лишь ловкий маневр внутренней политики с целью укрепить посредством быстрой и легкой (так и оказалось) военной экспедиции престиж французского кузена Фердинанда VII. Он прежде всего хотел поддержать своего короля. Да, но как тут было далеко до того духа, что руководил старшим братом этого монарха, «тираном» Людовиком XVI, когда тот посылал оружие, офицеров и подкрепление американским повстанцам, чтобы помочь им завоевать свободу! Потребуются время и помощь, оказанная грекам в войне за независимость, чтобы Франция вернула себе репутацию, соответствующую ее призванию. Слава богу, после блестящих выпадов Шатобриана его страна понемногу отделится от Союза…

Матье вернулся из Вероны первым; в благодарность за исполненное поручение король 1 декабря 1822 года сделал его герцогом. Небольшое уточнение: Людовик XVIII хотел дать ему титул герцога Веронского. Матье отказался (это отдавало наполеонщиной), и поскольку и речи быть не могло о том, чтобы он стал герцогом де Монморанси, ибо этот титул мог принадлежать только главе его рода, его в виде исключения сделали «герцогом Матье де Монморанси». 25 декабря, во время шумного заседания кабинета, Матье, резко расходившийся во мнениях с королем и Виллелем, занимавшими гораздо более умеренную, чем он, позицию в отношении Испании, подал в отставку с поста министра иностранных дел.

Каким образом Шатобриан, оставшийся в арьергарде в Вероне, продвинувший свои ультраидеи до их крайней точки (в частности, доведя их до сведения царя), сумел убедить Виллеля в том, что он — тот человек, который сейчас нужен? Мы не знаем. И тем не менее, заставив себя поупрашивать (минимальный отступной Жюльетте и ее другу), он 28 декабря согласился заменить Матье. Он мог возомнить, что управляет делами страны, да что там, всей Европы! Небольшая переписка с Жюльеттой, которая, находясь в тени, за всем наблюдала, все знала и чье положение, надо признать, было не из легких:

Рене:

Матье:

Рене:

Год, который уготовит им несколько сюрпризов…

Рене выиграл: его радость неописуема… Его ликование, воодушевление почти трогательны! Он упивался своим могуществом: достаточно почитать «Замогильные записки», в частности, книгу, посвященную войне в Испании 1823 года, чтобы в этом убедиться:

Вот так тон!

В марте 1823 года сто тысяч солдат под командованием герцога Ангулемского отправятся спасать французскую законность, растоптав соседнюю конституционную монархию, которая могла подать дурной пример. Победу одержали быстро: осада Кадикса, где укрылись Кортесы, после взятия Трокадеро 31 августа, завершилась сдачей осажденных 1 октября. Последовали памятные репрессии (мы уже упоминали о заявлении герцога). Шатобриан торжествовал…

У него были и другие причины для радости. После связи с бывшей прелестницей Фортюне Амелен новый министр иностранных дел пустился в любовное приключение, в буквальном смысле слова приводившее его в исступление. Счастливая избранница была очаровательной, белокурой и ангелоподобной. Урожденная Корделия Греффюль, эта дочь финансиста при Империи, вышла замуж за военного, графа де Кастеллане. Ей было двадцать семь лет, когда она повстречала всемогущего Шатобриана: их связь была сродни извержению вулкана. Рене оставил несколько пламенных записок, где все без утайки: «Один страх загубить жизнь, которая принадлежит тебе, тебе, кому я обязан славой любимого человека, может помешать мне бросить все и увезти тебя на край земли…»

Короче, физическая, оглушающая страсть… Возможно, не слишком сентиментальная, ибо эта связь не выдержит внезапного падения прекрасного министра с лазоревыми глазами… Было ли сердце у Корделии? Она открыто проявляла благосклонность к одному из хороших друзей виконта, Матье Моле, о котором нельзя сказать, что он был образцом верности и рыцарской чести… Она быстро и некрасиво состарится. Моле к этому как будто приспособится. Сохранила ли она воспоминания о том лете 1823 года, исполненном безумия, которое она вроде бы разделяла?..

Шатобриан был неосторожен. Если только проницательная Жюльетта не догадалась о том, что занимало воспаленный мозг министра… Тем летом г-жа Рекамье часто бывала в Анжервилье. Больше мы ничего не знаем.

И потом, вдруг — неожиданная развязка: Шатобриан, который год назад одерживал победу за победой, считавший, что уже достиг вершины своей карьеры (хотя ему недоставало высшей власти — председательства в Совете министров, но он об этом мечтал), Шатобриан, неотразимый, обольстительный и властный, потерял — но понял ли он это, — по неловкости, по легкомыслию то, что, возможно, было у него самое ценное — сердце Жюльетты. Жюльетта ничего не сказала. Она ушла. Это решение произвело в Аббеи эффект разорвавшейся бомбы: оно было принято 24 октября. А 2 ноября, вместе с племянницей, Балланшем и горничной, Жюльетта отправилась в Италию. Молодой Ампер последует за ними. Страсть внезапно иссякла, как захлопнулась дверь «маленькой кельи». Больше она не возродится.