Госпожа Смерть. История Марии Мандель, самой жестокой надзирательницы Аушвица

Глава 24 Предбанник ада

Покрытый зеленью. Без единого холма. Пейзаж, раскинувшийся за окном Марии, отличался удручающим однообразием. Густой лес, земля, покрытая папоротниками.

В очередной раз отправляясь на поезде в новый пункт назначения, она негодовала в душе по поводу очередного перевода. В сопровождении Эммы Циммер и десятков отобранных вручную заключенных из Равенсбрюка Мандель прибыла в Польшу с заданием «создать порядок в лагере»¹. Но что это за невыполнимое поручение, думала она, и как именно она должна была его исполнить в том хаосе, который ее ожидал?

К моменту прибытия Марии комплекс Аушвиц разросся и состоял из трех основных лагерей: Аушвиц I, построенный в 1940 году; Аушвиц II, или Биркенау, ставший главным центром рабского труда и истребления; и Аушвиц III, Буна-Моновиц, дочерний заводской комплекс компании I. G. Farben.

Железнодорожная станция находилась на окраине городка Освенцим, переименованного немцами в Аушвиц. Мимо города протекала река Сола, и старый каменный мост вел в закрытый центр города. На окраинах тянулись постоянные стройки, которые вместе с домами были почти полностью отданы в пользование персоналу лагеря². По сарафанному радио Мария услышала, что нынешние жилые помещения для женщин-надзирательниц были довольно захудалыми и далеко не такими шикарными, как в Равенсбрюке. Для этих целей было переоборудовано здание под названием Stabsgebäude³.

Аушвиц II, получивший название Биркенау, располагался к западу от основного лагеря в березовой роще на месте бывшей деревни Бжезинка. В 1942 году единственной связью между ним и городом была одна извилистая дорога, которая вела через загруженную железнодорожную ветку. «Этот путь вел от главного лагеря через различные улицы домов к инженерным коммуникациям, мимо нескольких промышленных предприятий»⁴.

Сегодня при посещении лагеря на первый взгляд Биркенау может показаться мирной, даже безмятежной местностью. Однако по прибытии Марии лагерь, который ее ждал, оказался на деле совсем другим.

Глава 25 Ад

Запах. Именно запах поразил Марию в первую очередь: он напоминал запах перезрелых шкур в комнате отцовского дома, где выделывалась кожа, или в отхожем месте в жаркий летний день, только с пугающей примесью дыма и горелого мяса. От этого запаха некуда было деться: он был всюду, его невозможно было игнорировать.

В женском лагере не было ни воды, ни канализации. Мусор и человеческие отходы валялись повсюду, разлагаясь там, где упали. В небе не летали птицы, словно какое-то чутье заставляло их избегать этого места². Под землей стоял пугающий и непрекращающийся гул, похожий на шум в ушах, зловещий и неослабевающий³. Земля представляла собой болотную жижу, источавшую миазмы испражнений, ходить по которой нормально было невозможно⁴.

Когда ветер менял направление, чад сожженных человеческих тел мешал дышать. Глаза начинали гореть, во рту появлялся страшный, специфический привкус дыма⁵.

Бывшая заключенная Марго Ветровцова вспоминала, что в день ее прибытия «все казалось мне безумной смесью опустошенной сельской местности и холодного ада, смешанного с невиданным цирком»⁶. Заключенные женщины бродили в лохмотьях в невообразимых сочетаниях, и лишь изредка она видела женщин в обычной полосатой униформе, которая выглядела «почти благопристойно» на фоне лохмотьев. «Изредка появлялась красивая женщина, в шелковых колготках, дамских туфлях на каблуках, в розовом платье с оборками, с красивыми локонами и чистая. Это была работница лагеря»⁷.

Антонина Козубек была переведена в Аушвиц в той же группе, что и Мандель. Она и остальные видели тела, оставшиеся после резни в подлагере Буды, выброшенные на помост как «черное месиво»⁸, и были потрясены условиями содержания. «Бараки, в которые нас поселили, были тусклыми, поскольку там не было света. В Равенсбрюке было очень чисто, поэтому мы не могли привыкнуть к грязи и блохам в бараке»⁹. Мария вторила потрясению остальных надзирательниц.

Здесь не было канализации, и ходить приходилось по болотистой земле, проваливаясь до колен – почва была глинистой, и человек проваливался в землю и едва мог выбраться, в блоках не было дверей, поэтому они были мокрыми и грязными, и повсюду ощущалась катастрофическая нехватка воды. По всему периметру блоков и снаружи валялись трупы.

Немецкий врач, содержавшийся в лагере, Элла Лингенс-Райнер, описывала канавы у лагерной улицы, полные грязи, мисок и остатков еды, которые использовались в качестве туалета. «Женщинам часто приходилось вылизывать свою еду из мисок, как собакам. Единственный источник воды находился непосредственно рядом с уборными, и этой же струей воды, толщиной в палец, приходилось смывать экскременты. Женщины стояли, пили и пытались унести с собой воду в какой-нибудь емкости, в то время как их товарки по несчастью облегчались прямо рядом с ними»¹¹.

Во время своего ознакомительного тура по лагерю к Марии подошли несколько немецких женщин.

Войдя в очередной примитивный барак, Мария заметила, что строение было возведено беспорядочно. Не было ни фундамента, ни почти никаких досок, ни водопроводных труб¹³. Было темно и затхло, пахло немытыми телами и мочой. Со всех сторон до нее доносились постоянные кашель и стоны. Убогие полки для сна напоминали клетки для коров или свиней. Женщины развешивали свою мокрую одежду на балках для просушки, создавая жуткую картину¹⁴. Мария с отвращением отшатнулась, когда поняла, что бараки и их обитатели заражены вшами, их тела и постельное белье кишат этими прожорливыми тварями. Ее сопровождающий объяснил, что из-за недостатка воды в лагере Биркенау всегда было много вшей. По этой причине всем заключенным был дан приказ держаться на расстоянии не менее трех метров от любого эсэсовца¹⁵.

Комендант лагеря Хёсс подтвердил первоначальные впечатления Марии о том, что условия в женском лагере были ужасными, гораздо хуже, чем в мужском, в основном из-за крайней скученности. Хёсс описывал переполненные по самые крыши бараки и отсутствие даже самых элементарных санитарных условий¹⁶. Моча и фекалии валялись под ногами, а все вокруг было черным от вшей. Свирепствовали тиф и самоубийства.

Хёсс винил в ужасных условиях самих заключенных. «Когда женщины достигали точки невозврата, они полностью запускали себя. Они шатались по зоне, словно призраки, абсолютно лишенные воли, и их приходилось буквально толкать, пока однажды они просто тихо не умирали»¹⁷. Мандель также винила заключенных. «Люди выглядели плохо: грязная одежда, вши и блохи. Никаких помещений для мытья, но у заключенных не было желания мыться, и они скатывались все дальше и дальше вниз по наклонной»¹⁸.

Позже Мария говорила: «Первое впечатление от Биркенау заставило меня задуматься, надо ли ехать в Берлин к Глюксу, – сообщить, что я, возможно, не смогу там работать»¹⁹.

Глава 26 Порядок и дисциплина

Мария была потрясена хаосом, творившимся в Биркенау. С точки зрения логистики перед ней стояли грандиозные задачи. Если рассматривать реакцию Мандель через призму административного кошмара, убрав человеческий – или человеколюбивый – фактор, то многие ее решения кажутся вполне логичными.

Заключенная Антонина Козубек рассказывала, что одними из первых действий Марии были подвод электричества в бараках, чтобы был свет, установка печей в бараках для отопления и устройство туалета из деревянных досок в уборной².

Позже Мандель заявила: «Я пыталась достать для женщин чистую одежду и белье, но лагерная прачечная не могла ничего предоставить, поэтому я организовала в неиспользуемом бараке прачечную с тазами и мылом». Заключенные-мужчины из Биркенау были направлены для помощи в строительстве, и она организовала снос внутренних стен, но «была поймана начальником строительства и получила рапорт, который отправился к Полю».

Больные заключенные в лагере «отбирались врачом СС и заключенным Вайсом и отправлялись в блок 25, отгороженный стеной карантинный барак, чтобы не допустить распространения болезней»⁴.

Мандель описывает и другие первые шаги, которые она предприняла в управлении лагерем.

Мандель получила разрешение носить женщинам в офисах длинные волосы и попросила Хёсса и доктора Эдуарда Виртса, главного врача СС в Аушвице, об улучшениях и медсестре в санчасть. Они предложили ей написать письмо с описанием условий доктору Лоллингу в Ораниенбурге и попросить о помощи. Так она и сделала, но он дважды отклонил просьбу, сославшись на отсутствие свободного медперсонала и приказав ей укомплектовать штат из населения лагеря⁶.

Мария часто сталкивалась с разочарованием и в других своих попытках улучшить условия в женском лагере. В своих досудебных показаниях она заявила, что положение мужчин-заключенных в Аушвице было лучше во всем, что касается провизии. У них было достаточно возможностей получить все, так как они активно работали во всех отделах. О том, что заключенные-мужчины совершенно не заботились о благополучии женщин, можно судить по следующему факту:

Постепенно условия несколько улучшились. Мандель продолжала просить у Хёсса положить бетонные полы, на что тот приказал ей обратиться напрямую к начальнику строительства Бишоффу, потому что как женщине ей было проще добиться результата. Бишофф отказался. В конце концов Мария получила от Освальда Поля разрешение на установку штампованных глиняных полов в казармах и отметила, что «с ними было невозможно содержать все в чистоте и без вшей». Врачи часто менялись. «Приехал Менгеле и очень много сделал. Доктор Виртс помог с теплой водой, так что тиф и эпидемии сократились»⁸.

Глава 27 Appell. Перекличка была пыткой

Мало найдется рассказов о жизни в Биркенау, в которых бы не упоминались ежедневные переклички. Заключенный Александр Кинский позже заметил, что, когда Мандель входила в лагерь, начиналась суматошная перекличка, и Мандель всегда присутствовала на ней. Нацистская страсть к порядку превращала переклички в задачу первостепенной важности, и Мария знала, что одной из ее главных задач на посту главной надзирательницы будет их организация. Для надзирателей, а особенно для заключенных, это была обременительная и сложная задача. Переклички могли длиться по несколько часов, часто в ужасную погоду. Заключенные, одетые в неподходящую одежду и лишенные нормального питания, терпели как могли. Позже эти переклички превратились в отбор тех, кто будет жить, а кто умрет, разделяя заключенных на больных и здоровых. Чрезвычайные страдания во время перекличек стали рефреном, который будет часто повторяться во время суда над Марией за ее военные преступления².

Мария заявила: «Когда я приняла в управление лагерь, то даже не могла определить точное количество заключенных. Чтобы обеспечить порядок, мне пришлось составить каталог заключенных. С этой целью и с согласия политотдела были организованы две воскресные переклички. Учитывая беспорядок, который я обнаружила, и отсутствие какой-либо организации, эти переклички были долгими, затягивались на весь день. Я утверждаю, что во время этих воскресных перекличек никто из заключенных не умер. Разве что некоторые заключенные падали от истощения»³.

Уцелевшие помнят, какой хаос творился во время тех ранних перекличек. Хелен Тихауэр, заключенная, которая находилась в женском лагере почти с самого его основания, вспоминала хаос административного процесса, в котором женщины-охранники с трудом продвигались в своем деле. Заключенные прятались, перебегали от одной группы к другой, а номера не совпадали, и весь процесс приходилось начинать сначала. Позже Мария говорила, что «дела с перекличкой заключенных обстояли ужасно»⁴.

В субботу, 6 февраля 1943 года, Мария инициировала и контролировала затяжную перекличку в женском лагере Биркенау, которая длилась на жутком морозе с трех утра до пяти вечера⁵. В результате погибло более двух тысяч заключенных⁶.

Рассказы об этом ужасном Appell (перекличке) ярко сохранились в памяти уцелевших. Герда Шнайдер вспоминает, что с наступлением дня всем заключенным было приказано выйти на улицу. Процедуры по уничтожению вшей на заключенных шли «по плану», и женщины в скудных одеждах стояли там весь день.

– Наконец во второй половине дня приказали маршировать обратно в лагерь, и многие женщины настолько окоченели и замерзли, что не могли пошевелиться. Этих людей отводили в сторону и умерщвляли газом. Это был самый ужасный Appell, который кто-либо мог вспомнить⁷.

Условия в лагере продолжили ухудшаться в течение следующих нескольких месяцев, пока, наконец, в сентябре 1943 года Мария не обратилась к Хёссу. «Я рассказала ему об ужасных условиях, и он отправился со мной в лагерь. Я верила, что он никогда не видел таких условий, и он пообещал помочь». По специальному приказу здоровых и больных заключенных разделили⁸. С этого момента учащались выборочные переклички, они становились все более продолжительными и интенсивными.

Чтобы сделать процесс более обременительным, добавлялись новые пункты. Нередко Мандель приказывала, чтобы заключенные поднимали руки над головой на протяжении всего времени⁹. Также регулярной практикой для новых заключенных в карантине были переклички в течение всего дня в Wiese («Луг») – на саркастически прозванном бесплодном и ледяном участке, который находился недалеко от конца блока 15. Там заключенные выковыривали друг у друга вшей, некоторые падали в обморок, некоторых избивали¹⁰.

Хелена Нивиньская вспоминала, что «во время подсчета ни один заключенный не смел даже шелохнуться, потому что каждое нарушение жестокой лагерной дисциплины могло закончиться трагедией. Мы были полностью запуганы»¹¹. Анита Ласкер-Валль отметила, что, поскольку заключенные почти без исключения страдали от дизентерии, «говоря простым языком, многие из нас просто стояли там с дерьмом, стекающим по ногам, в полной агонии… Невозможно передать, насколько запредельными были наши страдания»¹².

Позже, в 1943 году, после общей переклички, в ходе которой четыре тысячи женщин были отобраны в газовые камеры¹³, Мандель приказала кухне приготовить на четыре тысячи ужинов меньше на следующий день¹⁴. Эти переклички стали для нее обычным делом.

Глава 28 Обычная жизнь

Унтершарфюрер СС Оскар Грёнинг, находившийся в Аушвице в то же время, что и Мария Мандель, вспоминает, что жизнь в лагере была вполне «нормальной жизнью», которую он сравнивал с маленьким, хорошим, средненьким немецким городком². «В Аушвице была одна сторона жизни и другая (в Lager [лагере]), и эти две стороны были более или менее разделены»³.

Жилые помещения и административные кабинеты для эсэсовцев были разделены и тщательно контролировались. Массивные кирпичные бараки были окружены цветущими клумбами и тщательно ухоженными газонами⁴.

В Stabsgebäude, где размещались Aufseherinnen (главные надзирательницы), женщинам-заключенным поручали ухаживать за персоналом. Нижние этажи занимали остальные надсмотрщицы, в том числе поначалу и Мария Мандель. Позже, на суде над Марией, одна из уцелевших женщин сказала, что «в Брезезинке я знала Мандель, потому что часто работала в Stabsgebäude, где у женщин-эсэсовок были парикмахеры, слуги, и с этими женщинами обращались как с принцессами»⁵.

Еду, а также дополнительный рацион алкоголя привозили из-за пределов Аушвица⁶. Типичный обед эсэсовца состоял из густого томатного супа, половины жареного цыпленка и шарика ванильного мороженого⁷. Эсэсовцы спали на удобных кроватях, покрытых мягкими клетчатыми одеялами⁸. В «городке СС Аушвиц» были парикмахерская и специальный барак, где свободный от дежурства персонал мог собираться и общаться, а также столовая, театр и кинозал⁹.

Мария описывала лагерную комнату, частично занятую надсмотрщиками – мужчинами и женщинами, многие из которых были этническими немцами, незнакомыми ей¹⁰. Грёнинг описал людей, играющих по вечерам в карты и кости (любимой игрой был «Скат»), а также различные спортивные группы для мужского персонала. Во внутренней части сторожевой зоны даже был магазин «Таг»¹¹.

Он отметил, что в столовой были такие мелочи, как мыло для бритья, кисточки, стаканчики для питья и небольшие закуски, но персонал также часто посещал овощной магазин, где можно было купить кости для супа¹². И Грёнинг, и Мандель наслаждались совместными танцами и концертами в главном лагере, где был «очень хороший оркестр заключенных, [который] играл марши, оперетту и другие музыкальные произведения с 11:00 до 12:30 перед офисом коменданта». Местные концерты были не хуже хороших концертов в курортном городе¹³.

Артур Либехеншель, занимавший должность коменданта Аушвица с декабря 1943 по май 1944 года, организовывал и другие специальные развлечения для персонала лагеря, включая постановки опер в Катовице, спектакли регионального государственного театра, детские утренники для семей СС и выступление Катовицкого симфонического оркестра¹⁴. Он отметил, что «в комендатуре концлагеря Аушвиц до двух часов дня 12 декабря 1943 года можно будет принимать заказы на рождественские елки для различных рот, их отделов и секций». Либехеншель также отмечал, что часто ходил ужинать в Hotel zur Post, «маленький причудливый старый ресторанчик в городе»¹⁵.

Хельга Шнайдер вспоминает, как ее мать, женщина-надзирательница в Биркенау, хвасталась их хорошими условиями, в то время как многие другие в Европе страдали от страшнейшего голода.

– У нас было все, товарищи следили за тем, чтобы мы ни в чем не нуждались: настоящий кофе, салями, масло, польская водка, сигареты, душистое мыло. У нас были шелковые чулки и настоящее шампанское, правда, только на Рождество¹⁶.

Она продолжает:

– Я, например, была настоящим книжным червем, и когда товарищи возвращались из Берлина, то всегда привозили мне что-нибудь интересное почитать¹⁷.

После того как Мария провела в Аушвице несколько месяцев, она приобрела частную виллу в этом районе¹⁸. После этого она покинула Stabsgebäude и жила в отдалении от других эсэсовцев¹⁹.

Многих офицеров СС и женщин-надзирательниц навещали родственники и друзья. Ирен, жена Йозефа Менгеле, навещала своего мужа и описывала «счастливые дни», когда они плавали и собирали ежевику на варку варенья²⁰.

Позже Мария написала, что ее навещал двоюродный брат. Жители города Мюнцкирхен соглашались с этим, утверждая, что Мария Грубер была двоюродной сестрой, которую Мария взяла с собой в Аушвиц, где работала. «Она не выдержала и уехала»²¹. Хелен Тихауэр также вспоминает, что у Марии были люди, которые навещали ее «время от времени»²².

Для визитов друзей и родственников Оскар Грёнинг и многие другие использовали гостиницу напротив железнодорожного вокзала, которая носила название «Оружейный дом СС», где гости из рейха могли нормально заселиться и остаться на ночь. Многие из его товарищей так и поступали. Он находил заявления знакомых Марии Мандель о ее гостях «абсолютно правдоподобными»²³.

Сотрудники и помощники СС также могли брать отпуск (Грёнинга отправили на несколько недель в лыжный домик, чтобы он восстановился после болезни²⁴), и многие регулярно посещали Солахутте, близлежащий курорт, где они могли охотиться, ходить в походы, загорать, наслаждаться озерами и парками. На одной из фотографий женщины-надзирательницы в большой группе наслаждаются свободным от работы временем, общаясь с веселыми мужчинами – офицерами СС, один из которых играет на аккордеоне²⁵. Позже Грёнинг говорил: «Особая ситуация в Аушвице способствовала возникновению дружеских отношений, о которых я с радостью вспоминаю»²⁶.

Глава 29 Oberaufseherin

Как и в Равенсбрюке, Мария выдержала испытание, став главной надзирательницей в Биркенау. Несмотря на трудности, Мандель гордилась своим профессиональным успехом и возросшим статусом. Теперь она была, пожалуй, самой важной женщиной в лагерях Гиммлера.

Заключенные обращали внимание на физические данные Марии. Уцелевшая заключенная Станислава Ржепка-Палка вспоминает, что с самого начала Мандель имела отличную выправку и была очень уверенной в себе.

– Она всегда маршировала, а не просто неспешно прогуливалась; очень уверенная в себе, очень гордая! Она всегда выглядела очень ухоженной и всегда носила с собой небольшой хлыст¹.

Зофия Циковяк рассказывает:

– Она носила юбку, очень элегантную форму, я отчетливо ее помню, у остальных форма была мятая и потасканная. Она была помешана на чистоте, ее форма была хорошо подогнана, сапоги, в отличие от остальных, блестели, хотя грязь там была до колен². К ней всегда нужно было обращаться Oberaufseherin – главная надзирательница Мандель³.

Мария держала красивую лошадь, чтобы кататься верхом для отдыха, и часто проносилась галопом между казармами, как правило, в самые ответственные моменты. «Она прекрасно умела ездить верхом»⁴. Мария также «прекрасно водила машину и мотоцикл»⁵ и, как и в Равенсбрюке, пользовалась велосипедами⁶.

На фотографии, сделанной во время церемонии открытия нового госпиталя СС в 1944 году, два высокопоставленных офицера СС, комендант Рихард Баер и архитектор Карл Бишофф, пожимают друг другу руки перед большим собранием эсэсовцев, все в форме и выглядят весьма самодовольными и самоуверенными⁷. Слева от них, между двумя крупными мужчинами, стоит Мария Мандель, руки сцеплены, форма безупречна. В этой обстановке ее маленький рост сильно контрастирует с окружающими ее мужчинами в сапогах. Поскольку она единственная женщина в этом сборище, то ее статус главной надсмотрщицы очевиден. На лице Мандель играет небольшая улыбка, и она с легкой покорностью обводит взглядом стоящих перед ней высоких мужчин. Это был действительно захватывающий момент.

Интересно, что на других планах Марию полностью затмили стоящие перед ней офицеры. Ни один из мужчин не сдвинулся, чтобы позволить ей попасть в кадр, а на некоторых фотографиях видны только ее ноги.

Как и Лангефельд до нее, в бесконечном конфликте между мужчинами и женщинами офицерами Мария непрестанно боролась за власть с уверенностью нацистского мужчины и с полным ощущением собственного превосходства. Конфликты шли с самого верха вниз. Хёсс продолжал пренебрежительно отзываться о подчиненных ему женщинах, а поскольку он сомневался в их организаторских способностях, то ввел в женском лагере параллельные должности директора лагеря, офицера-докладчика и директора по трудоустройству – все эти должности занимали мужчины.

Должность директора лагеря занимал сначала оберштурмфюрер СС Пауль Мюллер, а после – гауптштурмфюрер СС Франц Хёсслер⁸. В служебной записке комендатуры отмечается назначение Хёсслера и то, что Мария Мандель является главной надзирательницей, а также – что выглядит довольно оптимистично – что «она и Хёсслер работают вместе, согласуя свои действия друг с другом»⁹.

Хёсслер был человеком небольшого роста, с высоким гнусавым голосом и слабо выраженным подбородком. Мандель с трудом подчинилась ему, и их постоянная борьба за власть была для заключенных очевидна. «Они ненавидели друг друга! Потому что была конкуренция»¹⁰. Понятно, что отношения Мандель с Францем Хёсслером были непростыми и оставались причиной недовольства и разочарования на протяжении всего ее пребывания в Биркенау.

Среди других коллег-мужчин, с которыми тесно сотрудничала Мария, были обходительный, утонченный доктор Йозеф Менгеле и более грубый Йозеф Крамер.

По мере того как росла власть Марии и ее чувство собственной значимости, она стала отвергать доминирование со стороны Хёсслера, да и вообще почти любого представителя мужского пола. Возможно, это стало результатом давно копившейся обиды на непутевого жениха, которая наконец-то вырвалась наружу.

Станислава Ржепка-Палка вспоминает случай, когда Мария избила заключенного-мужчину.

Как отмечает Александр Ласик в своем эпохальном исследовании Аушвица, «только Марии Мандель удалось занять достаточно независимое положение, чтобы она могла проводить в жизнь свою собственную политику по отношению как к заключенным, так и к эсэсовцам в женском лагере»¹².

Глава 30 Любовник

Именно в Биркенау у Марии начались следующие серьезные личные отношения в ее жизни. Оберштурмфюрер СС Йозеф Яниш был высоким и эффектным темноволосым офицером из Зальцбурга, Австрия. Яниш служил в архитектурном подразделении (Bauleitung) комплекса Аушвиц, где он работал под командованием штурмбаннфюрера Карла Бишоффа² – жирного хама и любителя избивать женщин³.

Яниш был на три года старше Марии и участвовал в строительстве крематориев и печей в Биркенау. Приехав из Зальцбурга, Яниш имел культурное образование и заинтересовался Марией из-за ее любви к музыке.

Хелен Тихауэр, работавшая в лагерной канцелярии, позже отмечала, что у Мандель «было много врожденных способностей и понимания музыки, искусства, что помогло ей завести отношения с архитектором [Янишем]. Она должна была как-то общаться с ним. Она с пониманием относилась к закону и порядку»⁴. Будучи земляками-австрийцами, они нашли и другие общие интересы.

Отношения между Марией и Йозефом были благом для Тихауэр, так как Яниш имел доступ к материалам, необходимым ей для работы в офисе. Мандель спросила Тихауэр, что ей нужно, и на следующий день, к ее изумлению, Хелен получила самое лучшее архитектурное оборудование, которое закупил Яниш⁵.

Другие заключенные описывали Яниша как очень красивого и не особо жестокого человека. Скорее, «он просто строил здания»⁶ и большую часть времени проводил в Bauleitung (управлении строительными работами).

Когда новость об их связи распространилась по женскому лагерю, заключенные с восторгом обсуждали сплетни о том, что Мандель обратилась в медицинский кабинет СС, чтобы полечиться от боли во время полового акта⁷.

Некоторые уцелевшие заключенные считают, что Яниш оказывал на Мандель сдерживающее влияние. Элла Лингенс-Райнер отметила, что в период отношений Марии и Йозефа некоторым заключенным, знавшим ее по лагерю Равенсбрюк, было трудно узнать ее в Аушвице.

– Обычно считалось, что ее благоверный запретил ей принимать активное участие в избиениях. К сожалению, позже его перевели в качестве наказания, потому что он что-то «организовал», и она вновь взялась за свое⁸.

Заключенные часто видели, как по воскресеньям Мария и Йозеф катались верхом вместе, причем Мария была одета в белую блузку с настоящей красной розой. В другое время Мария и Йозеф катались верхом рано утром, еще до переклички⁹. Тихауэр уточняла: «Чувствовала себя как в Голливуде. Красивые люди. Красивые лошади»¹⁰.

Их также видели катающимися верхом по вечерам и на закате, за действующими крематориями, извергающими дым, где по приказу лагерного начальства были вырыты огромные ямы для сжигания человеческих тел. Мощности крематориев какое-то время не хватало, и многие старые трупы были захоронены в братских могилах. Оскар Грёнинг вспоминает, что по какой-то причине пришел приказ снова открыть братские могилы и сжечь мертвецов. «Вероятно, сыграл роль страх перед заразой»¹¹.

У Грёнинга остались яркие воспоминания о тех ночах, когда костры пылали вовсю, потрескивая и дымясь; за ними ухаживали зондеркоманды, которые, казалось, были ошеломлены своей работой. Воздух был горячим, влажным, черным, словно разыгрывалась сцена из «Ада» Данте. Многие трупы выглядели так, словно пытались сесть, как будто все еще были живы. Грёнинг ярко описывает момент, когда «внезапно член одного мужчины развернулся и начал жить своей собственной жизнью», что привлекло его внимание. Ситуация была настолько запущенна, что надсмотрщики приказали сбрасывать живьем в пылающие ямы тех, кто только выходил из транспортов. Горящие несчастные кричали как сумасшедшие, люди, ожидавшие своей очереди, причитали и умоляли¹². Эти сцены, без сомнения, неоднократно наблюдали Мария и Йозеф во время своих вечерних прогулок по задворкам лагеря.

Мария уже давно перестала сомневаться в моральном облике лагерей. Теперь это было обыденностью, заключенные перестали быть людьми, а стали лишь проблемами, с которыми нужно было справляться. Если в конце концов им приходилось умирать, то так тому и быть. И если умерли от ее руки или в результате ее действий, то, значит, такова была жизнь. Она была уверена в своих действиях, уверена в праведности и необходимости того, что делала. В тот момент, похоже, она ни о чем не жалела. Мария не могла понять, во что она превратилась, отражаясь в глазах сгоравшей в огне жертвы.

Глава 31 «Дамочки»

Страсть Марии к порядку и дисциплине влияла и на ее общение с другими женщинами-надзирательницами. Одна из уцелевших женщин отметила, что Мандель наводила ужас даже на надзирательниц. «Увидев ее, они все стали очень старательно добиваться ее расположения, чтобы получить повышение. Она была всемогущей хозяйкой в лагере»².

Возраст женщин под началом Мандель варьировался от девятнадцати до сорока двух лет, а средний возраст составлял двадцать восемь лет ³. Как и в Равенсбрюке, большинство из них были незамужними⁴, необразованными и происходили из рабочего или среднего класса. Большинство были немками или австрийками⁵.

В своих послевоенных показаниях Рудольф Хёсс отмечал, что женщины, попавшие в Аушвиц, должны были приспособиться к тяжелым условиям, но с момента прибытия большинство из них хотели просто сбежать, вернуться к «тихой, комфортной и легкой» жизни, которой они жили в Равенсбрюке. Однако «старшие охранники лагеря были на порядок выше тех, кто пришел после них»⁶.

Элла Лингенс-Райнер в 1948 году заметила, что интеллектуальный уровень надзирательниц был поразительно низким и что она редко видела такое количество по-настоящему глупых женщин в одном месте. Она также отметила, что многие из них были сексуально раскрепощены и искали безделушки у убитых женщин, чтобы набить себе карманы. «Они жили своей бессмысленной маленькой жизнью, были жадны до всего, что можно было «организовать», занимались беспредельным взяточничеством; почти все надеялись накопить кругленькую сумму, которая поможет им обзавестись собственным хозяйством»⁷.

Мария перечислила своих приспешников в досудебных показаниях: «Подчиненными мне охранницами были Марго Дрекслер [Дрексель], Бруннер, Штанге, Брандль, Рупперт, Кок, Хассе, Франц, Фолькенрат, Венигер. Самой строгой была Дрекслер, которую я часто ругала за это»⁸.

Хотя и Хассе, и Дрексель были известны своей жестокостью, именно Дрексель стала наиболее печально известной. Дрексель была на пять лет моложе Марии, это была непривлекательная, вульгарная женщина с «неестественно худым лицом и дегенеративно выпирающими зубами»⁹, печально известная своими жестокими избиениями, а также отбором женщин и детей для отправки в газовые камеры. Она также из кожи вон лезла, чтобы мучить музыкантов женского оркестра, которые вызывали у нее неприязнь¹⁰.

Уцелевшая узница Клара Пфортш отметила, что «надзирательница Дрекслер была, одним словом, стервой. Она жестоко избивала людей. Она и меня избивала, да так, что я лишилась барабанной перепонки в левом ухе»¹¹. Клара отметила, что она, Дрексель и Мандель были примерно одного возраста и что обе надзирательницы «ладили друг с другом». Антонина Пятковская также считала, что «Мандель водила близкую дружбу с Дрексель»¹².

Герда Шнайдер вспоминает, что отношения между надзирательницами были более противоречивыми и носили характер соперничества. «О том, что Мандель получила указание «навести порядок в лагере», стало известно всему лагерю, потому что начальница подразделения Марго Дрекслер, по-видимому, была разочарована, рассчитывая самой заслужить повышение до старшей надзирательницы. С этого момента ситуация в женском лагере серьезно ухудшилась. Избиения, пинки, раздевание при входе, конфискация всех мелких вещей, которые заключенные пытались сохранить»¹³.

Среди других женщин под командованием Мандель была Алиса Орловски, грузная и неповоротливая женщина немногим старше остальных. Орловски быстро получила прозвище Krowa, Die Kuh («Корова»)¹⁴, и позже ее будут судить на том же процессе по делу о военных преступлениях, что и Марию.

Пожалуй, самой печально известной надзирательницей была Ирма Грезе, другая женщина в подчинении Мандель, одна из самых молодых и красивых женщин-надзирательниц. Грезе также служила в Равенсбрюке, и в то время ей было около двадцати лет. Светловолосая и голубоглазая, она наслаждалась абсолютной властью над заключенными под ее руководством.

Заключенные помнят запах ее духов и лака для волос, которыми она щедро обливалась. Кроме того, она умела шить и подогнала под свою фигуру униформу СС, имела обширный гардероб и пользовалась услугами заключенной портнихи из Вены¹⁵.

Мандель с переменным успехом пыталась обуздать Грезе и умерить ее различные запросы на «всякие привилегии». Одним из товаров, который был только у Грезе, стала французская живица, которой надзиратели чистили свои сапоги и униформу. Наконец, после многочисленных жалоб Мандель вмешалась и лично рассмотрела каждую просьбу, прекратив тем самым монополию Грезе на этот продукт¹⁶.

Другая коллега, Тереза Брандль, прошла схожий карьерный путь. Брандль была маленькой коренастой женщиной с раздражающим высоким голосом. Хотя она «морально и физически издевалась над женщинами, оскорбляя их достоинство, избивая и пиная, отказываясь снабжать их необходимым бельем и одеждой»¹⁷, она не была такой же напористой, что отодвинуло ее на второй план. Под конец жизни Мандель, однако, с Терезой оказалась в одной тюремной камере. Их осудили в рамках одного и того же процесса и казнили в один и тот же день.

Мария несла ответственность за всех этих женщин и за их поведение в частности. Она отвечала за все их бесчинства, в том числе и сексуального характера. Распущенность, распространенная в Равенсбрюке, продолжалась и в Аушвице. Многие надзирательницы крутили романы с одним или несколькими эсэсовцами¹⁸. Во время судебного процесса над Марией по поводу ее деятельности в Аушвице свидетельница, дававшая показания, отметила, что надзирательницы часто возвращались по домам после всяких вечеринок поздно ночью, пьяные. «Они повсюду разбрасывали пустые бутылки из-под газировки. Эсэсовцам доставляли газировку в бутылках железнодорожными вагонами, и в квартирах и коридорах всегда стояло по дюжине или около того ящиков»¹⁹. После каждой вечеринки заключенные должны были выносить корзины с битым стеклом.

Северина Шмаглевская также рассказывала об административном здании (Stabsgebäude), где среди ночных оргий, обжорства, грубых сексуальных игр и свободно распространяемого алкоголя царила атмосфера разврата²⁰. Столь развязный сексуальный дух не добавлял уважения к женщинам-надзирательницам со стороны мужчин. Эсэсовцы часто называли надзирательниц Hurren («шлюхами»)²¹.

Во время суда над Марией были даны показания о том, что происходило в ее личном доме. «Однако следующий свидетель сообщил об оргиях на богато обставленной вилле Мандель [sic] вблизи Аушвица – особенно разнузданными они становились после «хороших» казней, когда Мандель избивала женщин руками, ногами и плетью, прежде чем отправить их на смерть»²².

Командование Аушвица неоднократно предпринимало безрезультатные попытки обуздать распущенность. Артур Либехеншель написал служебную записку, в которой закрепил, что жилые помещения женщин СС закрыты для мужского персонала. «Часы посещения по-прежнему остаются до десяти вечера в комнате отдыха»²³. Это предписание было оставлено без внимания.

Одна из уцелевших пришла к выводу, что Мария Мандель была очаровательна и любезна со своими начальниками-эсэсовцами, если они имели хоть какое-то влияние. «У нее была жажда называть нас проститутками и шлюхами, хотя она сама почти каждую ночь кувыркалась в койке с очередным штурмбаннфюрером»²⁴.

Глава 32 «Манделиха»¹

Ее отдельный кабинет. Заключенные вспоминают, как Мария с удовольствием осматривала это помещение, раздуваясь от гордости. Расположенный в отдельно стоящем деревянном здании под названием Blockführerstube [кабинет начальника блока]³, кабинет примыкал к комнате, где хранились личные карточки заключенных. В кабинете Мандель было достаточно места как для проведения допросов и наказаний, так и для управления лагерем⁴. На сленге Биркенау кабинет Мандель назывался on Vorne («спереди»). В силу его расположения все, кто входил или выходил из лагеря, были вынуждены проходить мимо кабинета⁵.

Blockführerstube находился напротив печально известного блока 25, также известного как «блок смерти», – помещения, отделенного от остальных бараков высокой каменной стеной⁶. Блок 25 использовался в качестве камеры для содержания заключенных перед отправкой в газовые камеры. Перед тем как врачи проводили отбор в блоке 25, они докладывали об этом Марии, чтобы она дала свое согласие⁷.

От этого блока веяло чем-то зловещим, оттуда исходила страшная вонь, поскольку женщины, которых днем выводили во двор, были вынуждены пользоваться открытой уборной рядом со стеной⁸. В бараке были лишь кровати из кирпича и деревянных досок, заключенных держали голыми.

Уцелевшая узница Шмаглевская вспоминала, что видела вереницы еврейских женщин, которые несли своих умирающих товарок в блок 25. «Тащат их в покрытых заскорузлыми пятнами одеялах. Остановятся, опустят свою ношу в грязь и, передохнув, идут дальше. На одеялах и одежде кровь и выделения перемешиваются с грязью»⁹.

В наши дни среди всего, что уцелело в Биркенау, именно в блоке 25 ощущается какое-то осязаемое присутствие. Если неупокоенные души и существуют на самом деле, то обитают они именно там. Даже в теплые дни температура воздуха при входе падает на несколько градусов.

В 1943 году Мария не могла закрыть глаза, уши и нос на реалии блока 25. Несчастные женщины, запертые внутри, полностью осознававшие свою судьбу, мучились от жажды. «Они рыдали, умоляя дать им воды. Десятки рук тянулись сквозь зарешеченные окна»¹⁰. Истошные крики о помощи и женские голоса, истерзанно вопящие «Убийцы, убийцы, вы должны сдохнуть в собственной крови!», были обычным явлением¹¹. Когда в блоке набиралось достаточно людей для «полной загрузки», ночью прибывали грузовики, чтобы отвезти женщин в газовую камеру¹².

Женщина, работавшая в соседнем с Мандель офисе, вспоминала про ужасы блока 25. Каждый вечер, неизменно полдевятого, прибывал грузовик с охранником-эсэсовцем. «Вскоре я слышала крики жертв, которых, избитых пистолетами и дубинками, тащили за волосы и конечности и затаскивали в грузовик. Я также слышала бессердечный смех эсэсовцев, которым обычно для этой работы наливали дополнительную порцию бренди… Грузовик за грузовиком уезжал нагруженный до тех пор, пока в блоке 25 никого не оставалось»¹³.

Глава 33 Воплощение Сатаны

Годы, проведенные Марией в спортивном клубе, и ее последующая работа в качестве главной надзирательницы сформировали в ней огромную физическую силу и мощь. Крепкое мускулистое тело и все более порочный нрав вылились в женщину, которую боялись во всем лагере. «Ее считали воплощением Сатаны»².

Мария всегда носила в сапоге короткий кожаный хлыст, которым часто пользовалась. Обладая рефлексами хищника, она могла нанести удар тогда, когда его меньше всего ожидали. Однажды, уходя с выступления оркестра, она резко выхватила хлыст из сапога и ударила им кого-то из заключенных «просто так»³. Другая женщина вспоминала, как Мандель остановила свою машину перед работающей заключенной, чтобы избить ее. «А потом села обратно в машину и уехала»⁴.

Хотя эсэсовцам рекомендовалось использовать плетки, палки или дубинки, а не бить заключенных голыми руками, Мария часто избивала своих жертв кулаками и, похоже, получала удовольствие оттого, что била заключенных по лицу⁵. Жертвы часто падали на землю в лужах крови, а Мария продолжала их пинать⁶.

Заключенная Геновефа Улан вспомнила, как Мандель и Дрексель избивали ее во время проверки. «Они по очереди били меня по лицу кулаками, как боксеры. Я начала терять сознание, отключаться, но устояла на ногах. Тогда одна из них вылила на пол кипящий суп, и обе, не прекращая пинать меня, вывели меня из равновесия, отчего я села в кипящую жидкость»⁷. Инстинктивно от ожога она попыталась подняться, но Мандель и Дрексель схватили ее за плечи, не давая встать. Всласть насытившись своей жестокостью, они ушли.

Анна Шиллер описала атмосферу страха, которую Мандель создавала в лагере. Если она кого-то избивала, то «ломала челюсти»⁸. Другая заключенная, Ванда Мароссаньи, вспоминала, как секретарь Мандель, Каролина Вилинска, наблюдала, как Мария так сильно избивала немецких женщин-заключенных, что приходилось смывать потоки крови⁹. Однажды Шиллер услышала, как другая надзирательница спрашивала у Мандель совета о том, как организовать перекличку. Мандель ответила, что для этого и нужна палка, которая есть у каждого надзирателя блока: «Нужно бить, ломать палки или убивать до смерти». «Убивать до смерти – это был ее любимый лозунг, который она постоянно повторяла и которому следовала. Милосердия или пощады для нее не существовало»¹⁰.

Мандель и ее подчиненные с удовольствием подвергали заключенных обыскам, которые длились по несколько часов. Большинство из них пытались собрать небольшую коллекцию предметов, которые называли своими «сокровищами», – вещи, которые помогали им выжить и наличие которых буквально значило разницу между жизнью и смертью¹¹. Северина Шмаглевская вспоминала, что надсмотрщиков интересовали не сами сокровища, а то, будет ли заключенная молить о пощаде или дрожать от страха. Если она просила вернуть ей пожитки, они громко смеялись, записывали ее вытатуированный номер и уходили. Если же она сохраняла гордость, «били, истязали, секли плетью в кровь»¹².

Однажды, летом 1943 года, когда группа из пятисот заключенных возвращалась вечером в лагерь, Мандель приказала провести проверку у главных ворот на предмет контрабанды. Ни у одной из заключенных ничего не нашли. В ярости Мария приказала произвольно выпороть каждую десятую заключенную. «В соответствии с этим Таубер отобрал каждую десятую заключенную и, сидя на табурете рядом с блоком 25, бил их плетью. Мандель стояла рядом с Blockführerstube [кабинет начальника блока] и наблюдала»¹³.

4 апреля 1943 года в блоке 20, секция А, находилось полторы тысячи заключенных. Из-за взорвавшегося огнетушителя поднялась паника. Заключенные подумали, что начался пожар, и выбежали из барака, разбивая оконные стекла. Эсэсовцы подняли тревогу, и прибыл персонал, в том числе Мандель, которая хотела наказать женщин за беспорядки. «Она, Дрексель и Таубер встали у входа в барак и били всех возвращающихся заключенных. Били их палками. Когда Мандель устала, к ней перестали пускать заключенных. Она отдохнула, а потом снова взялась за свое»¹⁴.

Глава 34 «Мы ПОЗВОЛЯЕМ вам работать на нас»¹

Мария вошла в психологическое состояние, когда жестокость была нормой, а бесчинства поощрялись. Заключенная Владислава Яник заметила, что издевательства над заключенными доставляли Мандель осязаемое удовольствие³. Свое аномально-извращенное поведение Мария переняла из своей службы в Равенсбрюке и по-прежнему не выносила кудрявых людей, наказывая всех, у кого были вьющиеся волосы⁴.

Издевательства Марии над заключенными принимали и другие формы. Мандель приказывала уборщицам голыми руками вытаскивать мусор из канавы. «Это было особенно жестоко, потому что в канаве находились заразные экскременты людей, больных тифом, диареей и прочими недугами. С водой и мылом было очень трудно, поэтому заключенные не могли как следует вымыть руки. Многие впоследствии заболевали и умирали»⁵.

Один блестяще образованный химик был пойман за написанием воображаемого рассказа об освобождении Парижа союзниками. Мандель была в ярости и вызвала заключенного в свой кабинет. Он вспоминал, что она гневно спрашивала его:

– Как вы смеете писать такие вещи? Я понимаю, что вы мечтаете о родине, но за последние два года, с тех пор как вы находитесь в этом лагере, вы так и не поняли, что ни один заключенный не покинет это место! Мы позволяем вам работать на нас⁶.

Мандель еще больше разозлилась, когда химик заявил, что считает свой поступок вполне объяснимым в сложившихся обстоятельствах и что, будь он на ее месте, он бы ее простил. На это Мандель ответила:

– Мы, немцы, относимся к вам слишком человечно! Вы бы нас повесили. А мы даем вам шанс!

После этого она выпроводила его со словами: «Надеюсь, вас повесят»⁷.

Небольшие нарушения правил могли привести к серьезным последствиям⁸. Неправильно застегнутая одежда могла повлечь за собой жестокие побои⁹. Заключенные, работавшие в прачечной, часто подвергались издевательствам.

– Однажды она избила заключенную за то, что та неправильно погладила носовой платок. Она била ее, пока та не потеряла сознание, и швырнула заключенную об стену за то, что та неправильно гладила. Она делала это на глазах у всех нас¹⁰.

Бесчинства Мандель только усиливались. Одна из уцелевших жертв рассказала о бане, дезинфекционной камере, где Мандель приказала эсэсовцам клеймить женщин раскаленным утюгом¹¹; при этом она отметила, что в результате такого ожога умерла одна женщина-врач¹².

Однажды для всех работников кухни был издан приказ о наказании. «С полудня до полседьмого мы должны были таскать и бегать с большими камнями, затем ползать в грязи и прыгать, как лягушки, с поднятыми вверх руками, в которых мы держали камни»¹³. Мандель помогала во время наказания и безжалостно избивала заключенных, которые выбивались из сил. «Только десятая часть из этих заключенных смогла продержаться до конца».

Мандель часто приказывала заключенным стоять на голых коленях на гравии, держа над головой кирпичи в руках. Одна женщина должна была стоять на коленях с поднятыми руками там, где ее могли видеть эсэсовцы, с десяти утра до четырех пополудни. После того как она разгневала Мандель своим истеричным смехом, Мария приказала положить заключенной на руки побольше камней, а затем избила ее по локтям¹⁴.

Такие повседневные мероприятия, как обливание, доставляли огромные страдания. «Помню, как я увидела несколько тысяч голых женщин, стоящих перед баней, где их брили и покрывали каким-то средством: так называемая дезинфекция от вшей. Было очень холодно, полно грязи, шел дождь. И когда женщины тряслись от холода, надзирательницы били их палками»¹⁵. Женщины-надзирательницы били заключенных сильнее, если рядом находился красивый эсэсовец, но если во главе отряда стоял «неуклюжий», «они были спокойнее и не выпендривались»¹⁶.

Глава 35 Униженные, потрясенные, беспомощные

Мария, получившая образование в монастыре, славилась сквернословием² и получала огромное удовольствие оттого, что могла оскорбить заключенных³.

Распространенным словечком было: Du kleine Mistbiene! («Ах ты маленькая говнопчелка!»)⁴, обычно выкрикиваемое в адрес заключенной, которая не могла совладать со своим кишечником после приступа диареи. Мандель добавляла в свою речь и другие излюбленные выражения, например, Die Luder («шлюха», «распутница», «тупое создание»), Hurweiber («шлюха-сука»)⁵ и Dreckige Saujudinnen! («отвратительные жидовские свиньи!»)⁶. Мария вспыхивала яростью, если при возвращении трудовой колонны обнаруживала незаконно собранную морковь или свеклу. «В этот момент она начинала ругаться»⁷.

Ежедневные переклички предоставляли множество возможностей. «Во время переклички Мандель оскорбляла нас, называя проклятыми польскими свиньями и другими грязными словами, подчеркивая, что такой бардак может быть только в Польше, но теперь, когда мы на «немецкой земле», мы должны следовать немецкой системе»⁸.

В наказаниях Марии по-прежнему присутствовала сексуальная составляющая. Казалось, она получала удовольствие от унижения раздетых женщин. Индивидуальные наказания часто предполагали, что женщину будут раздевать или ставить в уязвимое положение⁹. Обнажение перед эсэсовцами было стандартной частью процедуры приема в лагерь, равно как и сопутствующие грубые и вульгарные комментарии и оскорбления. Во время последующей рутинной дезинфекции Мандель упивалась тем, что выставляла заключенных на всеобщее обозрение и указывала мужчинам, где нужно стричь или брить волосы на теле женщин¹⁰. Многие женщины помнят то чувство стыда и мучения. Многие женщины описывали этот процесс тремя простыми словами: униженные, потрясенные, беспомощные.

Даже Мандель иногда пресыщалась. Марго Ветровцова вспоминает, что ее первая встреча с Мандель произошла, когда она выходила обнаженной после душа. Мандель заметила: «Видеть больше не могу голых женщин!»¹¹.

Элла Лингенс-Райнер отметила, что сексуальная ревность Марии к молодым девушкам была очевидной. «Она не уставала придумывать новые и непристойные способы завязывания платков, велела делать монашеские прически, ненавидела всех заключенных женщин, которые были относительно хорошо одеты, и особенно она ненавидела нашу очень привлекательную еврейку, главного врача»¹².

В Аушвице I и Аушвице III (Буна-Моновиц) были построены бордели, и Мандель было поручено укомплектовать эти заведения проститутками¹³. Некоторые заключенные, например, Герман Лангбайн, считают, что Мандель строго следила за тем, чтобы те, кто приходил в бордель, делали это добровольно¹⁴.

Хелен Тихауэр вспоминает, как Мария читала лекции женщинам, опытным проституткам из Германии, которые добровольно шли на эти должности. Мандель заявила, что им должно быть стыдно за себя, что она никогда бы не посоветовала им этого делать. Что теперь у них есть шанс стать хорошими немецкими женщинами¹⁵. «Она [Мандель] была очень нравственной, старалась быть хорошей женщиной. Порядочной женщиной, чтобы убедить других женщин отказаться от проституции»¹⁶.

Глава 36 Перерыв, чтобы отдать должное мужеству уцелевших

Читая многочисленные свидетельства о зверствах и страданиях, можно потерять способность воспринимать реальные физические и эмоциональные страдания женщин от действий Марии. Это отстранение или оцепенение быстро проходит, если поговорить непосредственно с теми, кто столкнулся с ее жестокостью.

Несколько женщин, переживших Аушвиц, согласились поделиться воспоминаниями о Мандель. Их реакции и биографии столь же различны, как и истории, которые они описывают; их мужество и готовность заново пережить этот опыт полны глубины и смирения. В этих интервью оживают кошмары и пробуждаются жгучие чувства, которые все еще свежи спустя шесть десятилетий. Внешне женщины разные, но у всех на руках вытатуированы номера.

Одна сногсшибательная женщина появляется на пороге после того, как ее позвал муж; и в восемьдесят девять лет она все еще красива, перламутровые пуговицы на ее рубашке – произведение искусства. Даже номер, вытатуированный на ее теле, маленький и аккуратный. Она работала секретарем в лагерном управлении и признается, что, если бы не ее красота, она бы не уцелела. Ее самым ярким воспоминанием о лагере является то, как она тайком плюнула в еду нацистскому надзирателю в кабинете.

Другая уцелевшая – маленькая, бдительная, энергичная, осторожная женщина. Ее глаза полны любопытства и тревоги, на руке – большая и неряшливая татуировка. «Мы прибыли одними из первых, и у женщин не было опыта». Она может говорить с нами лишь коротко, пока воспоминания не начинают захлестывать ее. Она – живой пример того, как тяжело вновь переживать эти воспоминания и как необыкновенно мужественны выжившие. И когда она сворачивается калачиком, будто раненый зверь, мы быстро уходим, чтобы не усугублять ее боль и отчаяние.

Некоторые уцелевшие рады возможности поделиться своими воспоминаниями, и одна из них, худощавая женщина с рыжевато-каштановыми волосами и проницательными карими глазами, тепло приветствует нас. Эта женщина блестяще образованна, начитанна и раньше работала библиотекарем. Она живет в большом многоквартирном доме, где вдалеке слышны звуки скрипки. Сначала она много смеется и быстро начинает подробно рассказывать все, что помнит о Мандель; почти тридцать минут без остановки, словно поток сознания.

Затем, внезапно, она отключается. Настроение в комнате меняется, мрачнеет, она становится хмурой и немногословной. Она резко просит закончить интервью, ей нужно «принять лекарство». Наша встреча заканчивается печально: она прогоняет нас из своей квартиры, говорит нам убираться подальше и побыстрее!

Одна из уцелевших, которая в последующие годы станет мне близкой подругой и истовой защитницей памяти о лагерях, вела себя совершенно по-другому во время своего первого интервью. Она замкнута, застенчива, не стремится откровенничать. У нее красивое лицо: высокие скулы, на лице не так много морщин, чистые белые волосы и нежная улыбка, от которой наши сердца обливаются кровью.

Несколько раз прервав интервью, она удаляется на кухню, чтобы собраться с мыслями. Потом мы успокаиваем ее, меняем тему на что-то более приятное. Она похожа на подбитую птицу в руках: ранимая, поврежденная, хрупкая, но при этом настоящий боец. Она не смирилась с Аушвицем и с тем, через что ей пришлось пройти, и никогда не смирится. Вместо этого она использовала свою память как топливо, подпитывающее ее труды в сфере образования – вплоть до самой смерти в возрасте 103 лет в 2018 году.

Другой уцелевшей, что живет в курортном городке в Чехии, уже за девяносто, и она очень слаба. Тем не менее она находит в себе силы для интервью и накрывает красивый стол с бутербродами. Через полчаса она просит сделать перерыв, чтобы как-то собраться с силами и продолжить.

Одна женщина делится своими воспоминаниями в годовщину своего ареста:

– Для меня это особенный день, но я говорю это не для того, чтобы вызвать у вас чувство вины, разжечь в вас какие-то эмоции или потребовать извинений. Просто сегодня, после стольких лет, я смотрю на вещи по-другому. Я благодарна за каждый день своей долгой жизни³.

Зофию Циковяк, которую друзья в Биркенау прозвали «философом», неоднократно били за то, что она осмеливалась смотреть в глаза нацистам. Ее словно окружает свет, ее дух настолько же силен, насколько слабо ее тело. По ночам Зофия окружает свою кровать стульями – так она защищается от кошмаров, из-за которых часто неожиданно просыпается и встает с постели. Она рассказывает нам, как недавно лежала в больнице:

– Там не было стульев, и я спрыгнула с кровати, потому что мне приснился кошмар, и сломала себе нос⁴.

В конце нашего интервью Зофия больше интересуется тем, что из себя представляет автор будущей книги; она не спрашивает о заслугах или дипломах, а просто настойчиво спрашивает: «Да, но что вы за человек?» Когда автор после некоторого раздумья отвечает: «Мне хотелось бы думать, что я из тех, кто прятал евреев во время войны», Зофия оценивающе смотрит на нее со всей печалью мира в глазах. В них есть и сомнение, и надежда.

Зофия, сама того не подозревая, повторяет мысли Джеймса Уоллера в его выдающейся работе «Стать злом». Уоллер рассматривает важнейшие вопросы об основах человеческой природы, о том, кто мы такие и на что способны. Вместо того чтобы осуждать других, он справедливо просит нас взглянуть на себя и спросить: «Смог бы я? Смог бы ты? Это важнейшие вопросы, которые, когда мы пытаемся на них ответить, не позволяют нам больше никогда думать по-старому об обществах, других людях и самих себе»⁵.

Глава 37 Хлыст

Однажды пасмурным днем в Польше, спустя шестьдесят лет после окончания войны и после прочтения многочисленных свидетельств о жестоком обращении, автор и ее переводчик напрямую сталкиваются с суровой и вязкой реальностью того, что на самом деле означает избиение другого человека. Многие уцелевшие помнят хлыст Марии, который особенно выделялся своей упругостью и силой.

После поездки под мелким дождем мы приезжаем поздно вечером в местный магазин кожаных изделий, расположенный в небольшом городке примерно в тридцати километрах от Кракова. Жилистый, мускулистый, невысокий мужчина приветствует нас и рассказывает, что это семейный бизнес, который работает уже несколько поколений. Учитывая близость к Аушвицу, его часто посещали нацистские солдаты за любыми кожаными изделиями, включая седла, материалы для сапог и хлыстов.

Владелец отмечает, что редко работает со специфической кожей, которая используется для производства таких хлыстов, которые были у Марии, потому что у этой кожи «неприятная текстура», она склизкая и вонючая, когда не выделана. В углу магазина лежит полоска этого материала длиной около метра. У кожи желтоватый цвет, тягучая текстура, и она твердая, как податливая линейка. Благодаря своей упругости она идеально подходит для изготовления хлыста. Необычайно прочная, кожа причиняет особенную боль, когда ею бьют людей, нанося удары с большой скоростью.

Наш новый знакомый демонстрирует это, размахивая куском сырья в воздухе и шлепая им по двери. Когда он размахивает им с должной скоростью, кожа свистит или скорее «поет». У него это выходит легко, но когда пытаемся замахнуться мы, то у нас не хватает сил. Еще одно доказательство того, какой физически сильной была Мария.

Похожий кнут сохранился сегодня в Государственном музее Аушвиц-Биркенау⁷. На фотографиях изображено тщательно изготовленное орудие, с плетеным набалдашником на рукоятке и «жалом» из нешироких кожаных полосок на конце. Кнут на фотографиях потрескался и потрепался от чрезмерного использования, но все еще в рабочем состоянии. Осязаемость этого хлыста и наглядная демонстрация, которую провел хозяин магазина, заставляют задуматься о том, для каких суровых целей он был использован.

Позже вечером, покинув кожевенный магазин, мы берем интервью у уцелевшей женщины, которая рассказывает о том, как ее однажды выпороли. Это воспоминание не потускнело и спустя шестьдесят лет. Она вскользь отмечает, что во время той порки ей сломали спину. Она физически съежилась; пожилая, сгорбленная, все еще испытывающая болезненные последствия той порки. Фактически она – живое доказательство зверства кнута и человека, который им орудовал.

Глава 38 Выбраковки

В ходе судебного процесса по делу Марии Мандель о военных преступлениях значительное внимание было уделено ее активному участию в процессе выбраковки. На лагерном жаргоне «выбраковка» означало отбор на смерть. В случае Марии выбраковка выглядела как отбор слабых женщин в газовые камеры во время общих перекличек, а также отбор больных женщин в больничном блоке. Мария также принимала участие в общих отборах из числа заключенных, прибывших по железной дороге в Аушвиц.

Многие позже рассказывали, что Мандель присутствовала почти при каждом отборе заключенных для отправки в газовую камеру². «Причем активно участвовала! Такие отборы происходили не реже двух раз в месяц, обычно с Менгеле, Таубером и Дрекслер»³.

Мария отрицала причастность к выбраковке на перекличках. «Как Oberaufseherin (главная надзирательница) и Lagerführerin (начальница лагеря), я не имела никакого отношения к этому массовому уничтожению прибывших евреев, у меня даже не было доступа к местности, где находилось оборудование для истребления. Крематорий я видела только во время его строительства»⁴. Позже Мандель утверждала, что заключенные, отобранные для смерти, были больны или имели пометку «SB» («особое обращение») и что этот статус определяли врачи, а не она⁵.

Одним из самых уличающих доказательств против Мандель стал документ от 21 августа 1943 года, на котором стоит ее подпись: это список смертников, 498 еврейских женщин из Греции, отобранных для газовой камеры с пометкой «G.U.» – gesonderte Unterbringung или gesondert Untergebracht («особое размещение»), что означало смертный приговор⁶. Польское подполье в лагере узнало об этом списке и организовало его кражу из лагерной канцелярии и тайную передачу связным⁷.

Выбраковка из привезенных греков была обусловлена тем, что два охранника СС подхватили тиф во время эпидемии, охватившей женский лагерь Биркенау. В поисках свободного барака Менгеле приказал Марии отправить гречанок, занимавших этот барак, в газовые камеры. Затем планировалось продезинфицировать этот барак, перевести туда следующий барак и таким образом пройти через весь лагерь⁸.

Один из наблюдателей позже заметил, что, когда Мария подписывала листы со списками умерших для газовой камеры, это выглядело как нечто противоположное «списку Шиндлера». «Никто бы не хотел оказаться в этом списке». Позже Мария сознательно пыталась скрыть свое причастие к выбраковке.

Мария Зуманская, работавшая в лагерной канцелярии, в отделе записей, вспоминает, что 11 сентября 1943 года ее вызвали в кабинет к Мандель, где ей вручили список из примерно тысячи заключенных женщин и приказали распределить их в те камеры, которые были помечены как «SB» («особое обращение», или казнь в газовой камере).

– Мне было приказано удалить эти списки без следа, соскоблить их лезвием бритвы и записать вместо них verstorben («мертв»)⁹.

Глава 39 Напрасные мольбы

Мария, теперь уже набравшаяся опыта в своей должности главной надзирательницы Аушвица, полностью изничтожила в себе любые крохи сострадания или сочувствия, которые когда-то испытывала.

Если женщина, отобранная в блок 25, не могла ходить, Мандель приказывала заключенным связать ей руки и тащить по земле³. Она также с удовольствием наблюдала за выводом женщин из блока 25 и погрузкой их на грузовики, которые должны были отвезти их в газовые камеры – а иногда и непосредственно участвовала в них.

Однажды во время такой сцены Мандель повернулась к стоявшему рядом с ней эсэсовцу и с насмешливым выражением лица произнесла: «Эта заключенная воняет»⁵. После очередной большой выбраковки, когда многих женщин из блока 25 отравили газом, заключенная из рабочей части заметила:

– Когда я вошла в ворота, то встретила Мандель и Хёсслера, уходивших со спокойными лицами. Мандель говорила Хёсслеру: «Они это заслужили»⁶.

Как бы ни происходила выбраковка, Мандель совершенно не трогали крики заключенных. Ванда Мароссаньи описала ее реакцию как безжалостную. «Она не обращала внимания на мольбы и просьбы»⁷.

Она отбирала узников на смерть под самыми ничтожными предлогами, будь то поцарапанная пятка или обмороженный палец. У пожилых или слабых людей не было ни единого шанса⁸. Одна женщина, работавшая в дезинфекционной камере, вспоминает случай, произошедший в декабре 1943 года. «Я была свидетелем выбраковки, в которой участвовала Мандель. Она тогда была в перчатках, с палкой в руке, которой тыкала в наполненные зловонным гноем нарывы и раны заключенных, пока Менгеле принимал окончательное решение. В то время они отобрали три тысячи женщин»⁹.

Барбара Ибоя Позимская позже дала показания для суда над Мандель, рассказав об одном особенно страшном дне, когда многие здоровые и молодые заключенные были отобраны на смерть. Это случилось осенью 1942 года, в воскресенье, когда Мандель пришла с собакой и приказала всем заключенным собраться во дворе для переклички¹⁰.

Барбара почувствовала, что сейчас произойдет что-то страшное, и спряталась с подругой на нижних нарах. Оттуда до них донеслись крики, лай собак и крики разъяренной Мандель, издевавшейся над заключенными. «Она начала брызгать из шланга, пинать слабых, а тех, кто не мог стоять на ногах и не мог передвигаться самостоятельно, бросали в стоящие рядом машины. Заключенные кричали и пытались сопротивляться погрузке в машины, и тогда Мария Мандель и вооруженные эсэсовцы начали избивать их, заталкивать в машины и натравливать на них собак. Я видела, как собаки нападали на людей и отрывали куски плоти»¹¹.

Барбара вспомнила, что заключенных было около восьмисот, почти все молодые женщины, от шестнадцати до двадцати пяти лет, среди них было много здоровых, сильных и молодых девушек, еще способных работать. Мандель погрузила всех в машины, и они попали в газовые камеры¹². Выжили только Барбара и ее подруга.

Иногда жестокость Мандель вызывала недоумение даже у мужчин-эсэсовцев. Мария Штромбергер, свидетельница на суде над Рудольфом Хёссом, приводила историю, рассказанную эсэсовцем по фамилии Ригенхаген, который был назначен начальником отдела дезинфекции и дезинсекции.

Зимой 1943 года восемьсот арийских женщин прибыли в Биркенау на транспорте из Парижа¹³. Под руководством Мандель их поместили в холодный, покрытый льдом барак, где они находились в течение нескольких недель. В конце концов им приказали пройти отбор, чтобы определить, кто из них способен работать. Женщины должны были стоять спиной к Мандель, которая пинала их ногой в область поясницы. Если голодные, ослабленные женщины выдерживали удар и не падали, их признавали пригодными к работе. Тех, кто падал, отводили в газовую камеру.

Ригенхаген и его коллега осуждали Марию за такое обращение с заключенными. После этого она нажаловалась на них Хёссу¹⁴, который вызвал Ригенхагена и сказал, что «фрау Мандель имела такую хорошую репутацию в Берлине и так хорошо работала здесь, что они должны немедленно пойти к ней и извиниться». Вскоре после этого Ригенхаген был переведен на другую должность¹⁵.

Глава 40 «Я часто рыдала»

Трудности Марии в должности главной надзирательницы, несомненно, сыграли свою роль в том, что ее поведение становилось все более и более ужасающим.

Недостаток контроля над женщинами-надзирательницами, находившимися в ее подчинении, ужасные санитарные условия женского лагеря и умственные усилия, необходимые для контроля над более высокопоставленными заключенными и коллаборантами, – все это способствовало нарастанию общего уровня стресса. Кроме того, усугубляла ситуацию постоянная вражда с женоненавистником Хёсслером и другими офицерами-мужчинами.

Больше всего Марии досаждали женщины-надзирательницы, находившиеся в ее подчинении.

Среди надзирательниц воровство и коррупция стали обычным делом. В послевоенных показаниях бывшая надзирательница Эльфрида Кок рассказала, как она и еще семь женщин-надзирательниц были арестованы за кражу вещей заключенных⁵. Это были не единичные случаи, и хотя Гиммлер предупреждал, что «те, кто оступится, умрут без пощады», проблема воровства оставалась актуальной⁶. Мария приказала женщинам-эсэсовкам прекратить брать живицу из тюремных запасов – это лишь один из примеров⁷.

В конце концов ситуация ухудшилась настолько, что группенфюрер СС Рихард Глюкс разослал всем комендантам письмо, в котором говорилось, что «в последнее время наблюдается тревожный рост числа уголовных дел против женщин-надзирательниц СС в концентрационных лагерях»⁸. Он подчеркнул, что этим сотрудницам следует напомнить об их обязанностях и особенно об уважении к чужой собственности.

Будучи номинальным руководителем женщин-надзирательниц, Мандель сталкивалась с большим давлением, пытаясь контролировать подобное поведение. Тем не менее Оскар Грёнинг отмечает, что «приобретение вещей, еды и алкогольных напитков было незаконным, но до определенного момента это было приемлемо для персонала СС – они терпели это, смотрели на это сквозь пальцы»⁹.

Когда воровство становилось чересчур вопиющим, Хёсс приказывал обыскивать казармы СС в поисках контрабанды. «Однажды в конце октября 1943 года в лагере Аушвиц сотрудники службы безопасности СД и гестапо провели внезапный обыск помещений СС. Шкафчики были вскрыты (в присутствии их владельцев), и в них были обнаружены следы «запрещенки». Во время этой операции были арестованы многие члены СС»¹⁰.

Хотя Мария не была втянута в эту конкретную операцию, она тоже подвергалась соблазну легкой наживы. Заключенная Герда Шнайдер слышала разговоры о двух таких случаях: посыльная Лиана Поллак положила в ее машину пакет, в котором было два пуховых одеяла. «Она поехала домой с этим пакетом, ничего не сказав»¹¹. Другие руководители отмечали, что Мандель появилась на вечере встречи выпускников в вечернем платье и мехах серебристой лисы и что «эти вещи точно не были куплены на ее зарплату»¹².

Ранее, перед отъездом из Равенсбрюка в Аушвиц, Мария, по слухам, отправила некоторые «военные трофеи» обратно в Мюнцкирхен. Заключенные вспоминают, что она забрала некоторые ценные вещи, принадлежавшие заключенным. «Она не оставила себе [личные вещи, но оставила] слиток золота, который был найден при ней. Об этом узнали заключенные, работавшие в месте, где сортировались вещи заключенных, и эти заключенные должны были отдавать вещи Мандель по ее приказу»¹³.

Несколько жителей Мюнцкирхена вспоминали, что во времена нацизма от Марии приходило много посылок¹⁴. Одна соседка вспоминала: «Я забирала их и доставляла… Примерно в 1944 году… Я не знаю, что в них было, но каждая весила около восьми-десяти килограммов и отправлялась через железнодорожную станцию в Шердинге»¹⁵.

Несмотря на свое высокое положение, Мария также была уязвима для нареканий со стороны верхних эшелонов командования. Часто она брала машину СС, чтобы ездить по лагерю. В приказе коменданта лагеря Хёсса от 28 июля 1943 года упоминается положение об изъятии автотранспорта: «В соответствии с распоряжением Экономического управления вождение без прав запрещено. Нижеперечисленные члены СС не имеют надлежащих водительских прав: [в списке] Мария Мандель… Находящиеся в их распоряжении автомобили должны быть немедленно конфискованы и сданы на станцию техобслуживания»¹⁶.

Мандель продолжала бороться с ужасными санитарными условиями. Уцелевшие вспоминают, что в марте 1943 года обстановка в лагере была особенно мрачной, даже для Биркенау. В антисанитарной обстановке свирепствовали крысы, вши, мокрицы и другие паразиты. Оскар Грёнинг вспоминал, что с наступлением лета дела пошли особенно плохо. «Вши появились на песчаных улицах и прыгали с песка прямо на нас»¹⁷.

В своих показаниях на суде Мандель отмечает несколько случаев, когда она докладывала Хёссу, Глюксу и Полю вместе с доктором Виртсом о своей постоянной обеспокоенности условиями содержания в женском лагере: «Здоровье заключенных ухудшилось». Она обращает внимание на плохие условия в санчасти и на то, что, в частности, «женщин в лагере приходилось заставлять мыться и принимать ванны».

Коллега Марии Марго Дрексель заразилась тифом из-за условий в лагере. Сама Мария также страдала от различных проблем со здоровьем, что зафиксировано в ее медицинской карте СС¹⁹. Наряду с лечением от «боли во время полового акта» во время ее романа с Йозефом Янишем, Мария в разное время наблюдалась по поводу проблем, связанных с гигиеной, включая дизентерию (май 1943-го), большой нарыв в носу (Nasenfurunkel, сентябрь 1944-го), и – что самое неприятное – несколько процедур и анализов на кишечные глисты аскариды и яйца глистов в июле – октябре 1944 года. Черви аскариды – длинные, тонкие и бледные, с трехстворчатыми ртами. Они пугающе похожи на подвижные белые стручковые бобы и вызывают сильный зуд и другие неприятные ощущения²⁰. Мария, должно быть, вздрагивала с отвращением при каждом походе в туалет.

В конце концов усилия Марии в борьбе со всеми этими проблемами были отмечены ее начальством.

С апреля 1943 года она начала получать сверхурочные и прибавку в сто рейхсмарок к своему текущему жалованью. Как и другие, она получала обычные сверхурочные в размере тридцати пяти рейхсмарок, что не соответствовало ее еженедельному рабочему времени, составлявшему не менее шестидесяти восьми часов. Прибавка к жалованью была отмечена как плата «за значительную дополнительную работу, а также за опасность заражения, связанную с этой деятельностью»²¹. Начальник Марии попросил, чтобы прибавка сохранялась в течение всего 1944 года.

Глава 41 Лагерный оркестр

Как тягаться с самодовольными и властными эсэсовцами? Даже обладая желанным званием главной надзирательницы, Мария все равно должна была подчиняться такому ничтожеству, как Франц Хёсслер. Одна из ее стратегий заключалась в идее создания женского оркестра.

Прибыв в Аушвиц, Мария с удивлением узнала, что в мужских лагерях Аушвиц I и Аушвиц II (Биркенау) есть оркестры и музыкальные ансамбли. У этих оркестров были различные функции в лагере. Они развлекали эсэсовцев на регулярных воскресных концертах и специальных мероприятиях, а также помогали повысить эффективность принудительного труда, играя музыку во время марша рабочих на работу³. Некоторые ансамбли использовались для того, чтобы убаюкивать прибывающих заключенных, создавая ощущение нормальной жизни. Кроме того, они как бы невзначай давали заключенным музыкантам шанс выжить, своими концертами отвлекая заключенных от мрачных мыслей⁴.

Мария предложила идею создания женского оркестра Францу Хёсслеру, который сразу же оценил его потенциальную выгоду и престиж. Затем Хёсслер взял на себя инициативу по оформлению необходимых документов и помог Марии донести свою идею до вышестоящего руководства. Комендант лагеря Хёсс одобрил просьбу, и к концу апреля 1943 года дал Мандель и Хёсслеру разрешение на дальнейшую работу.

Из числа обитателей лагеря начали набирать женщин-музыкантов⁵. Инструменты и ноты были получены из мужского лагеря и от прибывающих заключенных, а заключенным-женщинам разрешили обращаться за советом к музыкантам-мужчинам.

Первым дирижером стала заключенная Зофия Чайковская, выбранная, по слухам, из-за сходства ее фамилии со знаменитым композитором Чайковским, а не из-за ярко выраженного музыкального таланта.

Чайковская была аномалией в Биркенау, «старым номером», кем-то, кто выжил с момента основания женского лагеря. То, чего Чайковской не хватало в музыкальном таланте, она восполняла авторитетом и организованностью. Хелена Нивиньская вспоминает, что Чайковская кричала и оскорбляла женщин только в присутствии надзирательниц – таким образом она избегала дальнейших оскорблений с их стороны. Нивиньская подчеркивает, что Чайковская не обкрадывала женщин; напротив, помогала некоторым из них выжить, закрывая глаза на дополнительные занятия или скрывая болезни. «Будучи старостой блока, Зофия Чайковская оставалась Человеком с большой буквы»⁶.

Поначалу выступления оркестра звучали не слишком профессионально, и музыкантам с трудом удавалось добиться совершенства.

Почти все музыканты были молоды и неопытны. Хотя они были очень благодарны за новое поручение, которое отвлекало их от других дел, лишь немногие из них имели значительный или хоть какой-то профессиональный опыт.

Хелен Тихауэр позже отмечала: «Мы не могли гордиться нашей игрой под руководством Чайковской. Это была Katzenmusik [4]. Мы играли и очень старались, но были похожи на обезьян за шарманкой»⁷. Марго Ветровцова согласна с этим мнением, услышав оркестр на концерте вскоре после его создания: «Я слышала, как играл оркестр под управлением Чайковской – играли отвратительно»⁸.

Поскольку у женщин, назначенных в оркестр, не было других обязанностей и работа, по меркам Аушвица была непыльной, Мандель понимала, что им придется отличиться и доказать свою пригодность. В противном случае оркестр бы не выжил.

Глава 42 Надежда

Надежда пришла в лице искусной скрипачки и дирижера Альмы Розе, сосланной в Аушвиц в июле 1943 года. Розе была дочерью известного скрипача-солиста Арнольда Розе и племянницей знаменитого композитора Густава Малера.

По прибытии Альму определили в блок 10 в главном лагере Аушвиц I. Блок 10 представлял собой внушительное двухэтажное кирпичное здание, в котором содержались 395 еврейских женщин, над которыми проводились медицинские эксперименты¹. Одной стороной здание выходило во двор «барака смерти», блока 11, а также на двор для казней и черную стену, где казнили сотни заключенных. Блок 10 и его деятельность управлялись через офис Биркенау и административно подчинялись Марии Мандель².

Альма узнала правду о том, что происходило в блоке 10, и, полагая, что скоро умрет, попросила надзирательницу принести скрипку, чтобы она могла сыграть «в последний раз»³. Надзирательница Магда отправила сообщение в главный офис в Биркенау о том, что Альма Розе сейчас находится в Аушвице и просит принести ей скрипку.

Эта новость обрадовала женщин в канцелярии и членов оркестра, боровшихся за выживание и отчаянно нуждавшихся в музыкальном руководстве. Такой талант, каким была Альма Розе, мог буквально спасти жизни.

Альме дали скрипку, и в тот же вечер она начала играть в блоке 10. Женщины были очарованы ее музыкой, эмоционально переносясь в другой, лучший мир. Неофициальные концерты продолжились, в них стали принимать участие другие исполнители и танцоры, и вскоре эсэсовцы обратили на это внимание. Мария, узнав о присутствии Альмы, посетила концерт и договорилась о ее переводе в Биркенау⁴.

Зная о возможных трудностях, связанных с назначением еврейского музыканта на столь видный пост, Мандель добилась изменения классификации Альмы с голландской еврейки на Mischlinge («еврейка наполовину») и настояла на использовании ее девичьей фамилии Розе⁵. Отныне Альма стала дирижером оркестра.

Глава 43 Альма

Без сомнения, Альма Розе стала лидером, сделавшим самодельный женский оркестр полноценным коллективом.

Перед ней стояла непосильная задача – создать и поддерживать художественный ансамбль в коллективе, где большинство музыкантов не имели должной формальной подготовки, а их средний возраст составлял девятнадцать лет. Самой Альме было всего тридцать шесть, когда она прибыла в Аушвиц. Постепенно, усилием воли и неуклонной дисциплиной, она смогла превратить музыкантов в оркестр.

После ее приезда группа расширилась до сорока-пятидесяти музыкантов. В состав оркестра входили скрипки, виолончель, бас, гитара, мандолина, флейта, аккордеон, барабан, цимбалы, два пианиста и шесть певцов².

Оркестру выделили постоянный барак: стены из досок, выкрашенных в серый цвет, висящие на оголенных проводах электрические лампы. Спереди было устроено большое пространство для репетиций, а сзади стояли кровати. В репетиционной комнате была деревянная дверь – редкость по лагерным меркам. Санитарные условия также были лучше, чем в остальном лагере. Женщинам разрешалось ежедневно посещать уборные, и они могли поддерживать чистоту в бараке³.

Мария Мандель распорядилась, чтобы женщин из оркестра относительно хорошо кормили и разрешали не принимать участие в жестоких перекличках на открытом воздухе. Кроме того, Мария поспособствовала строительству внутренней отопительной печи, которая поддерживала стабильную температуру для инструментов, выдаче для музыкантов постельных принадлежностей и стола, за которым они могли принимать пищу. Как позже воскликнула одна молодая женщина, «это была роскошь!»⁴.

Марго Ветровцова вспоминает, что период после прихода Альмы в оркестр был замечательным. «Она была великим музыкантом и великим творцом. Вся музыка была у нее в голове. Она могла составлять программы, хорошо подходящие к тому, что хотела публика и на что была способна группа»⁵.

К всеобщему удивлению, нацистские чиновники стали обращаться к новому дирижеру «фрау Альма», что стало полной неожиданностью⁶. После приезда Альмы Мандель посетила музыкальный блок. «Она пришла спросить, как идет набор в оркестр. Говорила с нами спокойным (для нее) голосом, с нежной улыбкой»⁷.

Уже через несколько недель в оркестре наметились улучшения. Мандель была в восторге: с ее плеч спал груз. Альма предприняла несколько сомнительных шагов, в том числе заменила многих музыкантов эпохи Чайковской на более квалифицированных еврейских музыкантов. Однако, понимая, что оркестр был безопасным убежищем для этих женщин, она добилась их перевода на канцелярскую работу или на должность копировщиц.

Розе также расширила репертуар оркестра. Она продолжала включать в него традиционные любимые немецкие песни и марши, но также начала осваивать более сложный репертуар из опер и симфонических произведений. Поскольку Альма была виртуозной скрипачкой, она включила в программу несколько произведений для соло-скрипки и оркестра.

Немецкие офицеры часто приходили в музыкальный блок во время репетиций, чтобы послушать игру Альмы. «С удовлетворением они приводили своих гостей и явно гордились тем, что у них есть женский оркестр, особенно скрипачка такого класса»⁸. Зофия Циковяк замечает:

– После очень хороших, по мнению немцев, концертов мы получали еще по ложке мармелада или же кусочек ливерной колбасы⁹.

Альма прекрасно понимала, что за дополнительные привилегии придется платить. Будучи всегда целеустремленным и трудолюбивым музыкантом, она стала еще более целеустремленной в Аушвице. Требуя от молодых музыкантов под своим руководством долгих часов работы и абсолютной самоотдачи, она не терпела ни малейшей небрежности. «Днем Альма проводила репетиции с оркестром, по вечерам репетировала свои сольные произведения, а ночью работала над музыкой для всего оркестра»¹⁰.

Женский оркестр начал давать регулярные воскресные концерты перед зданием дезинфекции, которое находилось между мужским и женским лагерями. Когда погода была особенно плохой, концерты проходили внутри¹¹. По воскресеньям большинство эсэсовцев были свободны от дежурства, а большинство заключенных женщин – от принудительного труда.

Выступления длились два-три часа, стулья и стойки музыканты приносили из своего блока. Мандель распорядилась, чтобы девушки надели специальную концертную одежду: темно-синие юбки, белые блузки, черные чулки, серо-голубые полосатые куртки из материала, который шел на одежду для заключенных, а также серо-лиловые косынки. Чтобы женщины «выглядели красиво», Мандель разрешила им отрастить волосы¹².

В первых рядах сидели эсэсовцы, иногда приглашались эсэсовские чиновники из других частей лагеря. Музыканты раздавали программки, которые сами же и делали. Позади эсэсовцев на скамейках сидели «привилегированные» заключенные, а за ними стояла «серая масса» – заключенные женщины¹³.

Зрители на этих концертах вели себя по-разному. Иногда эсэсовцы слушали с сияющими лицами. Иногда возникали беспорядки – эсэсовские женщины разговаривали, смеялись, ходили вокруг, или же подпевали заключенные. Время от времени Альма просила зрителей вести себя тише и уважать усилия музыкантов. В конце выступлений не аплодировали, поскольку эсэсовцы этого не допускали¹⁴.

Мандель обычно внимательно слушала концерты. Впрочем, Мария и другие эсэсовцы также не стеснялись критиковать выступления¹⁵. Катарина Грюнштейнова вспоминает «очень красивую молодую французскую еврейку», которая играла на скрипке.

– В конце она спела J’attendrai, что возымело большой успех. Однако Мандель не согласилась и сказала, это я точно помню: Dir Hüre flieht aus, von Kommando! («Шлюхи уходят по команде!»)¹⁶.

Воскресные концерты в Биркенау стали «общественным событием»¹⁷. В повседневной атмосфере всеобщего террора концерты создавали видимость нормальности. Посещая концерты, нацистские преступники укрепляли имидж цивилизованных людей¹⁸.

Для заключенных женщин в лагере эти концерты были словно бальзам на душу. Слушая музыку, они могли отрешиться от суровых реалий лагеря и повседневной рутины. «Можно сказать, что это было нечто необычное в нашей лагерной жизни, поскольку трудно было не испытать глубокого потрясения, и невозможно было забыть такой опыт. Это было словно кусочек свободы. А возвращаться в печальную реальность было горько»¹⁹.

Глава 44 У ворот

Одной из самых тяжелых обязанностей оркестра было играть у входных ворот женского лагеря, когда заключенные выходили на дневной принудительный труд, а ночью возвращались обратно.

Каждый заключенный помнил непрекращающееся пение «Links zwei-drei-vier» («Левой-два-три-четыре»)², обязательное для рабочих, которые входили или выходили из ворот лагеря. Оркестр неоднократно играл дюжину маршей, и заключенные должны были маршировать в ногу³, пока их считал ответственный за это чиновник⁴. «Самым важным было переступить порог лагеря левой ногой… В такие моменты Мандель часто хохотала»⁵.

Поскольку большая часть населения лагеря была направлена на работы на открытом воздухе, каждый человек должен был пройти через ворота. «Маршевый ритм, задаваемый оркестром, ускорял шаг заключенных и заставлял их идти в ногу, что облегчало эсэсовцам подсчет и надзор за ними»⁶. Поскольку в ежедневной работе участвовало около десяти тысяч женщин, это был немалый вклад.

Марго Ветровцова хорошо помнит эти обязанности. «Рано утром, зимой, когда было еще темно, мы несли инструменты и пюпитры к воротам и играли. Эсэсовцы не обращали внимания на то, что зимой при игре на струнных инструментах наши пальцы примерзали к струнам. После возвращения мы играли в блоке, [а затем] вечером снова у ворот – десять часов в день»⁷.

Эти дежурства у ворот часто становились ареной жестокости и бесчинств со стороны охранников СС. Сильвия Вагенберг вспоминала множество ужасных случаев, особенно однажды, когда оркестр играл быстрый марш, а заключенная не поспевала за ним. «Надзирательница отдала своей собаке приказ напасть на бедную девушку. Дьявольская собака разорвала ее на куски. До сих пор не могу забыть это ужасное зрелище»⁸.

Северина Шмаглевская описывала ранние морозные утра, когда ее рабочие проходили через ворота под ритм оркестра. «Через ворота идут шеренги жалких изгоев. Идут навытяжку, четко вышагивая мимо старшей надзирательницы Мандель, грозной блондинки, которая не моргнув глазом выносит смертный приговор»⁹. Женщины смотрят прямо перед собой, боясь поймать взгляд надсмотрщика, и занимают позицию в центре колонн, где легче уклоняться от ударов. «По обе стороны ворот, будто у врат мифического подземного царства, воют, исходя слюной от ярости, и рвутся со сворок громадные псы, специально обученные бросаться на людей¹⁰. <…> Рассветает. Солнца еще нет. Розовые полосы зари на небе»¹¹.

Мандель много раз дежурила у ворот, и скрипачка Зофия Циковяк вспоминает случай, когда они играли джазовую композицию, а заключенные женщины просто не могли уловить ритм, чтобы идти в ногу. Таубер вскочил в строй со своим хлыстом, вместе с другими надзирателями, с хлыстами наголо.

– Затем я увидела ее [Мандель], ту самую, которую я видела в нашей маленькой комнате, тоже среди рядов заключенных, свирепо бьющую их. Тогда меня охватил ужас¹².

Циковяк продолжает:

– Когда Мандель вскакивала в строй и начинала избивать людей, нельзя сказать, что она кричала. Это было… Я не могу подобрать слово, которое бы означало что-то большее, чем крик. Это было больше похоже на рев, на поведение животного – неконтролируемое, совершенно неконтролируемое¹³.

В обязанности оркестра входило также проведение концертов в здании больницы или в санчасти. Большинство женщин были слишком больны, чтобы слышать музыку, а другие не хотели ее слушать. Нередко музыка в больничном корпусе совпадала по времени с выбраковкой в газовые камеры. Музыка подгоняла лагерных служащих, или же отвлекала их от того, чем они на самом деле занимались¹⁴. Иногда оркестр также играл по прибытии транспортов с заключенными.

Для молодых музыкантов и их дирижера занятие музыкой в таком месте, как Аушвиц, оказалось суровым моральным испытанием, а для некоторых – и настоящим крестом. Хелена Нивиньская вспоминает о тяжелейших нравственных страданиях.

– Играть музыку в таком месте… Признаки глубокой депрессии были заметны у Альмы Розе и многих других¹⁵.

Альма, как и все музыканты, едва выживала. Манька Свальбова сравнила Розе с птицей, которая не может привыкнуть к тому, что ее держат в клетке, и постоянно калечит свои крылья до крови¹⁶. Альма вложила свои страдания и страх в работу, в напряженные репетиции и ожидания. Для многих молодых женщин под ее руководством, не привыкших к жесткой дисциплине, которую требует музыка, «физические и умственные усилия, связанные с ежедневными репетициями и выступлениями, были колоссальными». Нивиньская отмечает, что часто случались обмороки, а многие теряли сознание от крайнего физического и нервного истощения, вызванного многодневными репетициями¹⁷.

Население лагеря в целом также проявляло огромную неприязнь к оркестранткам, которые находились в лучших условиях. Это стало ежедневной дилеммой для музыкантов: должны ли они защищать себя и играть дальше или отказаться играть и обречь себя на более тяжелую жизнь или смерть? Хелена Нивиньская, близкая подруга Зофии Циковяк, рассказывала, что Зофия до конца жизни мучилась этими вопросами¹⁸.

Зофия, которой в лагере было всего восемнадцать лет, искренне любила Альму, ставшую важной фигурой в ее жизни. Спустя пятьдесят с лишним лет в ней осталось много неразрешенных эмоций: вина, печаль, гнев. Зофия вспоминала, как однажды ночью, когда они находились под Lagersperre – запретом покидать бараки, – они с Альмой выскользнули из блока и стояли в его тени, наблюдая за тем, как в лагере отбирали еврейских женщин для отправки в газовые камеры, прекрасно понимая, какая участь их ждет.

– Их везли в открытых грузовиках, голых. Они кричали. Она сказала мне тогда, что не хочет умирать таким бесчеловечным способом¹⁹.

Глава 45 «Она становилась красивой»¹

Казалось, Мария черпала силы в оркестре, чтобы заниматься остальными своими обязанностями. Порой после трудного дня, занятого выбраковкой или чем-то еще, она заходила в музыкальный блок и просила сыграть ей, чтобы успокоить нервы. Несколько заключенных заметили, как менялось ее лицо, когда Мария слушала музыку, увлеченно и с удовольствием⁴.

Когда Мария подходила к оркестровому бараку, перед ней появлялся посыльный с возгласом «Мандель идет!» или «Обер идет!»⁵. «Когда она входила, от нее веяло опасностью. Уходя, Мария выглядела более расслабленной, довольной. Каким-то образом музыка воздействовала на нее: это была своеобразная форма психотерапии»⁶.

Иногда Мандель просила Альму сыграть для оркестра какое-нибудь конкретное произведение. В других случаях она просто спрашивала: «Что нового? Что нового может сыграть оркестр?»⁷. Хелена Нивиньская заметила, что все музыканты знали, что если они сыграют плохо, то рискуют навлечь на себя гнев Марии. «Однажды Мандель бросила палочку в девушку-гречанку, которая не могла освоить произведение. Ее очень расстроила неумелость девочки»⁸. Музыкальный вкус Марии варьировался от традиционного репертуара, например, Моцарта и Баха, до более сентиментальных и популярных песен. По словам Зофии Циковяк, два произведения, в частности, заставили ее сильно измениться в лице: Mein Peterle и популярное танцевальное Jalousie Tango, где виртуозно солировала скрипка. Когда играла эта музыка, Мандель погружалась в задумчивость, ее лицо смягчалось и становилось отстраненным.

– Что касается остальных произведений, Мандель сидела со спокойным лицом. Затем выражение ее лица становилось более серьезным, сосредоточенным, задумчивым. Она хотела показать свою наслушанность!⁹

Мандель редко садилась во время выступления, скорее она стояла и слушала, иногда даже не оставалась до конца произведения. Она предпочитала приходить одна, а не с Хёсслером, причем часто рано днем или когда у нее заканчивалась смена¹⁰.

– Обычно она приходила до полудня. Поскольку она практически все время работала, то забегала к нам по пути куда-нибудь еще¹¹.

Когда Мандель уходила, им приходилось вставать.

Однажды оркестр подготовил скромное театральное представление. Музыканты сделали маленькие бумажные шляпы и надели их, размахивая флажками и исполняя прощальную песню. Мария очень расстроилась. Скрипачка Зофия Циковяк описывает:

– Ей это не понравилось! Она пошла пятнами [крапивница]. Она подумала, что мы машем ей рукой и хотим, чтобы она ушла¹².

Музыканты оркестра обсуждали причины, по которым Мандель поддерживает оркестр. Они сошлись во мнении, что по крайней мере отчасти она использует его ради престижа. Видя, с каким неуважением относятся к Мандель ее подчиненные, они заметили, что Мария ищет пути, чтобы не допускать такого отношения к себе. Она всегда преподносила себя особым образом и выглядела «совершенно интеллигентно»¹³. «Мандель старалась создать впечатление важности, степенности, недоступности. Она выходила на охоту с суровым выражением лица, поджатыми губами, холодным взглядом. Она носила юбку, носила элегантную форму: она всегда отличалась элегантностью»¹⁴.

Циковяк полагает, что покровительство оркестру укрепляло ее чувство самоуважения. Мандель хотела показать остальным: если она разбирается в музыке, значит, она «безупречна»¹⁵.

Когда Мандель приводила представителей или высокопоставленных чиновников из Берлина послушать оркестр, она стояла очень гордо, полностью принимая на себя всю заслугу музыкантов. Участники оркестра шептались между собой: смотрите, как Мандель раздувается от гордости!¹⁶

Глава 46 Мужчины в лагере

Покровительство Марии оркестру повысило ее авторитет в глазах начальства в Биркенау, в том числе Йозефа Крамера и Йозефа Менгеле. Любовь Менгеле к музыке была хорошо известна, и он посетил несколько концертов оркестров лагеря. Отношения Марии с Хёсслером продолжали оставаться соперническими и противоречивыми. Между ними не было особой любви, но когда дело касалось оркестра, в их непростых отношениях проявлялось некое сотрудничество. Хотя должность Хёсслера была выше Марии и в силу своего пола он всегда считался вышестоящим, Мария отказывалась вести себя как его подчиненная³.

Уцелевшая Анна Паларчик считает, что Мандель и Хёсслер ненавидели друг друга, так как постоянно соперничали⁴. То, что Мария отказалась подчиняться Хёсслеру во время службы в Аушвице, показывает, как сильно выросло ее чувство собственной значимости за время службы в лагере.

Самым высокопоставленным нацистским чиновником, которому довелось услышать оркестр, был Адольф Эйхман, совершавший поездку по Биркенау в конце февраля 1944 года⁵. Мандель организовала визит Эйхмана в музыкальный блок, что, возможно, стало апогеем ее гордости за свои достижения. Альма тщательно готовила оркестр; все понимали, как важно, чтобы они хорошо выступили.

Хотя Эйхман пробыл в музыкальном блоке всего несколько минут, у него сложилось положительное впечатление об оркестре. В награду женщины получили дополнительную порцию лагерного кофе и, что еще важнее, возможность прогуляться за городом в сопровождении небольшой охраны, вырвавшись из вечной хмари лагеря в расцветающую на улице весну. Музыканты считают, что этот глоток свободы был результатом того, что Альма в разговорах с Мандель подчеркивала страдания молодых исполнителей⁶.

В итоге оркестранткам устроили две прогулки за город, одну ранней весной, другую чуть позже. Сегодня уцелевшие лелеют эти воспоминания.

– Было тепло, в окрестностях было много прудов, и девушкам разрешалось купаться и вообще расслабляться, разговаривать друг с другом, садиться и отдыхать. Это было нечто сказочное. Потрясающее…⁷

Во время второй прогулки заключенных сопровождали только две женщины-надзирательницы, одна из которых была Ирма Грезе с собакой. Зофия Циковяк вспоминает, что в то время как некоторые девушки купались, она не плавала, а сидела у дерева. Когда пришло время уходить, Зофия отстала, а потом поскользнулась. Собака бросилась за ней (ее так выдрессировали), но веревка обвилась вокруг запястья Грезе и потянула ее вниз вслед за Зофией и собакой. Завязалась суматоха, все полетели на землю, распластавшись у пруда.

– Момент веселья посреди безумия. Комедия оплошностей! Все попадали плашмя!⁸

Все, включая Грезе, рассмеялись, пораженные в тот момент нелепостью ситуации. Никаких неприятных последствий не последовало.

Глава 47 «Оркестр означает жизнь!»

Мандель была в восторге от того, как Альма руководила оркестром. Она прониклась к ней искренним уважением, несмотря на то что Альма была заключенной и еврейкой. Женщины были близки по возрасту (в 1943-м Марии был тридцать один год, Альме – тридцать семь), обе австрийки, немецкий был их родным языком. Альма, симпатичная женщина с длинными темными волосами, на которых начала появляться седина, и Мария, живое воплощение светловолосой голубоглазой представительницы арийской расы, завязали своеобразные отношения. Нивиньская вспоминала, что Альма обладала очень сильным характером. «Она тоже была красива, но по-другому, и была ростом выше Мандель. Своей осанкой, исполненной достоинства, она внушала уважение»².

Весь лагерь гудел от сплетен, когда Альму заметили в кабинете Марии, сидящей в кресле и наслаждавшейся обычным разговором. Это произвело фурор. Мандель обращалась к Альме не иначе как «фрау Альма», а та рассказывала истории о своей концертной карьере, о сценах и торжественных приемах, где ей довелось выступать. Женщины были потрясены тем, что Альме разрешалось сидеть! «В истории лагеря не было ни одного подобного примера. Это было невероятно! НЕВЕРОЯТНО!»³. Мария относилась к Альме с неким благоговением, неоднократно говоря ей, что она будет последним человеком, который когда-либо войдет в газовую камеру⁴.

Музыка Альмы и ее выступления особенно глубоко тронули Марию. «Когда я наблюдала за ней во время успешного концерта, особенно во время нового выступления Альмы, то ее лицо сияло, буквально светилось радостью. На лице появлялось выражение глубокой проникновенности. Когда Альма солировала, в глазах Мандель читалось изумление, настолько хорош был конечный продукт»⁵.

Элен Шепс вспоминает:

– Мандель очень восхищалась Альмой Розе, нашим дирижером. Несомненно, именно поэтому она «благоволила» к участникам оркестра. Она часто передавала нам небольшие посылки, которые, вероятно, были вещами умерших людей!⁶

В свою очередь, Альма прикладывала много усилий, чтобы составить интересные программы для воскресных концертов. Некоторые музыканты бунтовали против включения более легких произведений, учитывая атмосферу лагеря смерти. Но Альма всегда твердила, что «оркестр означает жизнь!»⁷.

Временами Альма пользовалась своим влиянием на Марию, чтобы выпросить у нее дополнительную еду для музыкантов, но, похоже, старалась не злоупотреблять этой возможностью. Ведь Мандель уже предоставила женщинам оркестра значительные преимущества, включая прогулку на природе после визита Эйхмана⁸. Поэтому Альма не хотела просить эсэсовцев о слишком больших одолжениях.

Скрипачка Виолетта Жаке вспоминала, как Мандель однажды сказала Альме: «Если вам нужен хлеб, то попросите меня. Я распоряжусь, чтобы его раздали»⁹. Через несколько дней девушки напомнили Альме об этом предложении, и она отказалась, сказав, что они плохо сыграли на последнем концерте. Это вызвало некоторое недовольство. По мнению близких к Альме людей, она отказалась от услуг эсэсовцев, пытаясь сохранить достоинство и собранность и вдохновить оркестранток вести себя так же. Альма считала, что такая жесткая дисциплина необходима для защиты жизни каждого из них. У нее также было тонкое чутье относительно того, как далеко она может зайти в общении с Мандель.

Такой же смелой Альма была в общении и с другими нацистами, помимо Мандель. Во время одного воскресного концерта несколько эсэсовских женщин в зале начали смеяться и ругаться. Альма остановила музыку, сделала глубокий вдох и сказала: «Я не могу так играть». Разговоры прекратились, и оркестр продолжил играть¹⁰.

Заключенные всегда поражались тому, что Альма перечила эсэсовцам. Анита Ласкер-Валль подчеркивает:

– Она вызывала у нас безусловное и абсолютное уважение, и, судя по всему, у эсэсовцев тоже. Я не сомневаюсь в том, что права, когда говорю, что она занимала уникальное положение¹¹.

Со своей стороны, Мандель имела дело с другими надзирателями и эсэсовцами, особенно с Марго Дрексель и Антоном Таубером, которые открыто выступали против оркестра и считали его участников лентяями. Таубер настаивал на том, чтобы музыкантам поручили обычную работу.

Считая, что для поддержания исполнительского уровня оркестра ей необходимо повышать качество исполнителей, Альма спровоцировала некоторый конфликт, когда начала добавлять в состав оркестра евреев. Когда Мандель заметила, что в оркестре появились новые музыканты с семитскими чертами лица, это стало проблемой. Всякий раз, когда Мария была чем-то расстроена, взволнована или тронута, ее лицо покрывалось большими красными пятнами или крапивницей. В тот момент ее лицо тоже пошло пятнами, и она возмущенно рявкнула на Альму, заявив, что не желает иметь «еврейский оркестр»¹². Оставшиеся в живых музыканты помнят, как побледнело в этот момент лицо Альмы.

Во время следующего разговора в лагерном кабинете Мандель снова «накричала на Альму за то, что она замышляет против польских женщин и потворствует еврейским музыкантам», и обвинила ее в том, что она освобождает заключенных арийцев и ставит на их место евреев. Мария заявила, что запрещает Альме переводить арийцев на другие должности без ее на то разрешения. В конце концов обе женщины пришли к непростому перемирию: Альме было разрешено принимать еврейских музыкантов, но приказано поддерживать оптимальное равновесие между количеством еврейских и нееврейских исполнителей¹³.

Альме приходилось ежедневно ходить по непростой дорожке, балансируя между потребностями своих девушек в оркестре и постоянным давлением со стороны Мандель и других эсэсовцев. Она всегда знала, что отношения, которые сложились у нее с Мандель, будут лишь настолько крепкими, насколько хорошо будет играть оркестр.

– Альма несколько раз упоминала, что оркестр должен играть хорошо, потому что пока он играет хорошо, мы будем нужны. Если оркестр не будет играть хорошо, мы все отправимся в газовую камеру, а затем – в крематорий¹⁴.

Что касается Марии, то благодаря таланту Альмы оркестр стал предметом ее гордости. Она гордилась тем уважением, которое он ей приносил. Гордилась, что высокопоставленные мужчины-офицеры в лагере теперь старались приходить на концерты. Гордилась, что благодаря Альме итоговый продукт был так хорош.

Мария также находила в музыке спасение, даже утешение. Музыка позволяла оставить лагерь, грязь, череду смертей и мечтать о другой жизни, где ее обязанности не будут обходиться такой, по ее мнению, дорогой ценой.

Глава 48 Рождество в Аушвице

Рождество 1943 года выпало на середину очень холодной зимы. В канун Рождества Марию, немецких надзирательниц и Volksdeutsche («самых достойных немцев») пригласили на вечеринку в дезинфекционный блок. В меню был луковый суп и выступление лагерфюрера Хёсслера. Северина Шмаглевская вспоминает, что Хёсслер произносил банальную речь, полную избитых заверений, и обещал награды за хорошее поведение, при этом часто повторяя: Wir Deutsche! Wir Deutsche! Wir Deutsche! («Мы – немцы!»)².

Для развлечения приводили музыкантов. Одна юная музыкантка из оркестра ярко вспоминала свое первое Рождество в лагере:

– Я была совсем маленькой и совсем юной, моя голова была обрита. Эсэсовцы устроили вечеринку… Они попросили меня сыграть рождественскую песню на свирели. Они надели на меня розовое платье и розовую ленту – ленту повязали вокруг лица, как у зубного врача.

Девушка исполнила песню и наблюдала, как в ту же ночь труппа Берлинского театра была отправлена в газовую камеру³.

Рождество было единственным днем в лагере, который не начинался и не заканчивался перекличкой⁴, и позже Шмаглевская рассказывала о необычном концерте женского оркестра, на который были допущены все женщины, кроме тех, кто сидел в одиночной камере. Толпа женщин была взволнована отсутствием эсэсовцев и внимательно слушала концерт.

Альма начала дирижировать грустную и безрадостную мелодию⁵, в которой участвовала Пуффмутти Мусскеллер, печально известная заключенная и капо[5], содержавшаяся как в Равенсбрюке, так и в Аушвице. Мусскеллер, талантливая йодлер [6], уже несколько месяцев безуспешно упрашивала Альму позволить ей присоединиться к оркестру. В тот раз Альма уступила ей.

Северина Шмаглевская ярко описала, как Мусскеллер, с налитыми кровью глазами и раскинутыми руками, раскачивалась, задыхалась и откидывала голову назад, чтобы спеть. Песня была «выжимкой тоски»: Wien, Wien, nur du allein («Вена, город моей мечты»). Терзания Мусскеллер и ее звериные крики, не похожие на пение, придали песне «отчаяние». Оркестр уловил настроение песни и играл пылко, вторя настроению песни и своему собственному настроению. «Распахнулись и запели на все голоса джунгли тоски, которые стороной обходили заключенные». Внутри бани стало душно, так как снаружи продолжал падать снег⁶.

В конце концов пение Мусскеллер вышло из-под контроля и превратилось в истерику, и она начала заменять некоторые слова вульгарными. Альма разрыдалась и остановила музыку. После выступления Альма чуть не упала в обморок, сказав в отчаянии: «Мы уходим»⁷. Исполнительница Рахела Олевски вспоминала:

– Я смотрела на лицо Альмы Розе. Она была так несчастна, что расплакалась после представления. Что она [Мусскеллер] наделала? Она погубила оркестр!⁸

После того как Мусскеллер заставили замолчать, она стала злейшим врагом Альмы⁹.

Одна заключенная вспоминала, что на Рождество все надеялись получить лишнюю порцию картошки. «Но было уже темно, а еды все не было. Казалось, эти часы тянулись вдвое медленнее». Наконец принесли ужин, но там был только маленький половник с репой и водой¹⁰.

«Тем временем совсем стемнело, и кто-то начал петь рождественскую песню. Я никогда не забуду эти голоса. Хотя они звучали на разных языках, все равно слышался один и тот же звук детских голосов: «Тихая ночь, святая ночь», который в конце распадался на душераздирающие рыдания»¹¹.

Глава 49 Парадокс надзирателей лагеря

Несмотря на многочисленные рассказы о жестокости Мандель в лагерях и смертях от ее руки, у Марии была и добрая сторона. Она редко являла себя миру, но определенно существовала, и заключенные, испытавшие ее на себе, никогда о ней не забывали. Уцелевшая Хелен Тихауэр отзывалась о Мандель только положительно. «Я никогда не испытывала жестокости или чего-то, что заставило бы меня ее ненавидеть. Она никогда не проявляла жестокости в Биркенау! Она была руководителем высшего звена – весьма по-дамски»⁵.

Тихауэр, которая и работала в лагерной канцелярии, и играла в оркестре, вспоминает день, когда она незаконно осталась в своем бараке из-за сильных менструальных болей. Там ее застала Мандель. Это было грубым нарушением лагерных правил. Однако, к удивлению Тихауэр, вместо какого-либо наказания Мандель просто по-матерински нежно погладила ее по лбу и позволила остаться в постели⁶.

В другой раз Тихауэр вызвали в кабинет к Мандель. Она нервничала, а Мандель держала в руках книгу «Речные пираты». Хелен попросили оформить книгу и вложить в нее украшенное посвящение Йозефу Крамеру, поскольку десятого ноября у него был день рождения. Тихауэр осмелилась сказать, что это был и ее день рождения. Удивительно, но Мария сказала Хелен, чтобы она выбрала себе «подарок на день рождения»⁷ из множества посылок, отправленных заключенным и хранящихся в блоке 5.

Тихауэр также наслаждалась прогулкой за городом, устроенной для женщин-оркестрантов.

– Мы ходили купаться. Невозможно поверить, сколько она сделала для нашего благополучия!⁸

Тихауэр подчеркнула, что никогда не была свидетельницей побоев. Ее положение в Аушвице было слишком высоким для этого, и в ее присутствии никогда не употребляли ненормативную лексику.

– Нет! Как раз наоборот! Я много слышала о ней в кабинете. Она часто беседовала с немецкими женщинами при их увольнении со службы – давала советы⁹.

Когда в 2003 году Тихауэр спросили о предыдущем интервью, данном в Фельданге вскоре после войны, в котором она заявила, что Мандель принимала участие в нескольких отборах прибывающих заключенных в газовые камеры, Тихауэр изменила свои показания: «Она никогда не участвовала в выбраковке!»¹⁰.

Анита Ласкер-Валль описала одну личную встречу с Мандель. Анита узнала, что ее сестра, Рената, прибыла в лагерь. Ища способ помочь, Анита приняла смелое решение обратиться непосредственно к Мандель и спросить, может ли Рената стать Läuferin – посыльным, желаемой должностью в Аушвице с хорошими условиями.

Анита владела немецким языком, что, несомненно, помогло ей, как и то, что она была единственной виолончелисткой. «Как ни странно, она [Мандель] была довольно вежлива и сказала, что посмотрит, что можно сделать». Вскоре после этого диалога Рената действительно стала Läuferin. «Разумеется, я боялась, что Мандель передумает, как только увидит Ренату. Однако она не передумала, и это оказалось разницей между жизнью и смертью»¹¹.

Александр Кинский, помощник Blockführer (руководителя блока), вспоминает, что однажды ему пришлось предстать перед Марией Мандель по поводу составленного на него обвинительного заключения: Крамер обвинил его в том, что тот был пьян.

– Я отверг это обвинение, сказав, что если бы оно было правдой, то Крамер, несомненно, наказал бы меня. Мандель прочитала мне лекцию о том, что я слишком снисходителен к заключенным женщинам и что я должен вести себя профессионально и не вступать с ними ни в какие разговоры¹².

После этого Мандель велела Кинскому поспать и не стала его наказывать.

Хильде Симхе, ударница оркестра, позже заявила, что не наблюдала жестокости Мандель.

– Я не боялась ее. Когда она приходила в оркестр, то вела себя нормально.

Хильде также вспоминала, что Мандель иногда разрешала направлять в оркестр специальные посылки из Канады [7] в качестве одолжения¹³.

Гермина Марковиц, которая была совсем маленькой, когда ее отправили в Биркенау, помнит, как потянула мышцу на ноге и ее отобрали для отправки в газовые камеры. Ее отвели в карантинный блок дожидаться своей участи. Марковиц сидела в углу, окруженная толпой из двухсот заключенных, когда вошла Мандель. Увидев ее, Мария спросила: «Что там делает зеленый овощ [das Grüne Gemüse]?». Марковиц выделялась своей молодостью, ведь она была единственной девушкой среди множества пожилых женщин. Словацкий врач сказал Мандель, что Марковиц всего лишь потянула связки и быстро поправится. На удивление, Мандель приказала взять Марковиц и отправить ее в санчасть. Таким образом она спасла ей жизнь.

Когда Марковиц вернулась в свой обычный барак, ей сказали, что Мандель искала ее и что она должна явиться к воротам, так как в лагере «набирают» секретарей. Гермина встала в очередь вместе с остальными, и из них отобрали десять человек. Она не попала в их число и собралась возвращаться в свой блок, когда Мандель крикнула ей: «Эй, ты, с больной ногой, вернись!» Марковиц заключает: «Так я получила работу в офисе»¹⁴.

В 2003 году Анна Паларчик в интервью рассказала «очень милую и красивую историю о Мандель». Паларчик работала в специальном бараке, блоке 4, где были необычайно хорошие для Биркенау условия. На койках лежали одеяла, душ принимали почти ежедневно. Однажды Мандель пришла с двенадцатилетней немецкой девочкой.

– Она сказала мне, что эта девочка будет жить в моем блоке, мол, «ты должна заботиться о ней, и лучше бы тебе делать с ней домашние задания»! Я не могла этого понять: в этом месте! Там, где стояли крематории и убивали людей.

Когда Паларчик спросила, немка ли девочка, Мандель ответила, что она из семьи Сименсов, ее мать носит фамилию Сименс, а отец был евреем. Когда супруги развелись, отца вместе с дочерью увезли в Аушвиц.

– Я не знала, что с ней делать! Она пробыла со мной ну где-то неделю, [постоянно повторяя]: Ich bin ein Deutscher Frau! [ «Я немка!»] И мне хотелось смеяться, и я была удивлена, что Мандель велела мне учить ее немецкому языку, в то время как я сама едва могла говорить по-немецки!

В конце концов Анна узнала, что семья добилась освобождения девочки¹⁵.

Элла Лингенс-Райнер несколько раз встречалась с Мандель. Элла была заключенной с необычным статусом: она, немка, была единственным нееврейским врачом среди заключенных¹⁶. Она удивилась, узнав об инциденте, когда Мандель организовала досрочное освобождение молодой австрийской девушки, отказавшейся изготовлять боеприпасы. Инцидент вызвал небольшой скандал, который впоследствии замяли. Хёсслер, все еще враждуя с Марией, хотел доложить об этом в Берлин. Однако в то время он сам попал под горячую руку начальства из-за кражи древесины, и вскоре после этого его на некоторое время отправили в отставку.

Лингенс-Райнер отчетливо помнила, что Мандель любила дарить подарки, особенно чужие вещи.

– Иногда я просила разрешения писать своему сыну маленькие письма с рисунками¹⁷. Старшая надзирательница не только каждый раз выдавала мне разрешение, но и проявляла свою симпатию, вкладывая мне в руку что-нибудь, например, сухофрукты или банку сардин. Я брала подарок, не понимая причины такой щедрости, и уходила.

Мандель также дала Лингенс-Райнер направление на склад посылок и велела ей взять себе «какую-нибудь посылку получше»¹⁸.

Станислава Рахвалова, заключенная, у которой было много неприятных встреч с Мандель, также отметила проявления доброты со стороны Марии.

В Аушвице низкий порядковый номер на руке заключенного значил, что этот человек прожил гораздо больше, чем обычно жил среднестатистический узник. Даже персонал относился к таким долгожителям с некоторым уважением. После того как Мария пробыла в лагере четыре месяца, она отдала приказ не участвовать в выбраковке любой здоровой женщине с низким четырехзначным номером. Для примерно трехсот молодых женщин из самого первого транспорта в Аушвиц, до сих пор остававшихся в живых, это стало значительной передышкой, и многим из них удалось выжить²⁰.

Хотя скрипачка оркестра Зофия Циковяк прекрасно осознавала жестокость Мандель, она в то же время очень глубоко задумывалась о ее мотивах. Она считала, что существовало две Мандель: более жестокая Мандель из Равенсбрюка и Мандель из Аушвица, чье высокое положение не позволяло ей проявлять такую же жестокость.

Зофия не раз была свидетелем того, как Мандель избивала людей у ворот. Позже она заметила:

– Между собой мы обсуждали, что она делала это скорее для показухи перед подчиненными, чтобы показать, как они должны себя вести, а не из врожденного садизма. Таубер точно был садистом, как и Дрекслер – его заместитель. Но я бы не сказала, что у Мандель были какие-то садистские наклонности.

Зофия признала, что, когда Мандель распускала руки, это было ужасно.

– Но я не могу сказать, что она с наслаждением терзала заключенных. Скорее она заботилась о том, чтобы произвести на персонал впечатление очень важного человека²¹.

Глава 50 Лагерные дети

Мария всегда мечтала о детях. Больше всего она хотела стать матерью, но у нее так ничего и не получилось. Вместо этого любовь Марии часто доставалась детям членов семьи. Она была очень привязана к трем сыновьям своей сестры Анны и послала своим любимым племянникам красный грузовик и пару лыж, купленных в Польше. Эти лыжи сохранились до наших дней – потрепанные, но исправные.

В Биркенау она часто отвлекалась от своих профессиональных обязанностей из-за постоянной одержимости детьми. После неудачной помолвки в Мюнцкирхене Мария закрутила серию романов с высокопоставленными мужчинами в различных лагерях, где проходила службу. Ни от одного из этих мужчин она не забеременела, и ее бездетность или, возможно, даже неспособность иметь детей стала причиной многочисленных попыток общения с детьми, которые появлялись среди прибывавших узников.

Мария носила с собой пирожные и шоколад и часто посещала детские бараки, чтобы раздать угощения. Станислава Рахвалова рассказывала:

– Я несколько раз видела ее с улыбающимися детьми на коленях, прекрасную в своей радости, потому что дети бежали к ней в веселой суматохе и протягивали руки за подарками².

Мария также могла защищать детей в лагере. Однажды заключенная, отвечавшая за карантинный барак, вывела детей на улицу поиграть. Когда они обнимались всей толпой, то потеряли равновесие и попáдали на землю. Внезапно смех и хихиканье обернулись мертвой тишиной; заключенная подняла голову и увидела Марию, гневно кричавшую:

– Ты же польская мать! Как ты могла быть такой беспечной? Дети могли пострадать!

Заключенная была уверена, что ее накажут, но в итоге ей лишь посоветовали «быть осторожнее»³.

В другой раз Мария подошла к «чрезвычайно красивой и сильной» беременной немке. Мария попыталась объяснить ей, как глупо усложнять свою жизнь в лагере рождением ребенка без отца, а затем неожиданно попросила ее отдать ребенка ей. «Я так несчастна, потому что у меня нет детей – они были бы мне как родные»⁴.

Время от времени Мария «усыновляла» ребенка, который привлекал ее внимание, например, интересного мальчика-сироту из числа цыган, который сносно говорил по-немецки. Мальчику было около пяти лет, и он стал любимцем эсэсовцев, которые обнимали его и катали на лошадях, а для ухода за ним выделили заключенную. В декабре 1943 года Зофия Улевич лично видела, как Мандель везла цыганского ребенка на санках, плотно укутав его одеялами, чтобы согреть, и привязав для безопасности.

– Она специально опрокидывала санки, поднимала его и громко смеялась. Цыганскому мальчишке это нравилось, и он смеялся вместе с ней. Он был хорошим ребенком, ему повезло, он мог выжить.

Затем пришел приказ ликвидировать цыганский табор, и мальчика тоже отправили в печь⁵.

Несколько уцелевших участников оркестра живо помнят, как Мария вытащила из одного транспорта другого маленького, светленького мальчика. Семь дней они были неразлучны, везде ходили вместе, Мария одевала его в специальную одежду и окутывала теплом. На восьмой день Мандель отправила ребенка в газовые камеры⁶.

Скрипачка Зофия Циковяк вспоминала, что была уже осень, когда она пришла с мальчиком, «милым ребенком, который очень доверял ей, был очень открытым». Мария попросила оркестр сыграть короткую композицию, и ребенок начал танцевать под музыку.

– Он начал танцевать, как танцуют дети. И что интересно, ребенок продолжал держать ее за руку. Я это помню, потому что через некоторое время, не знаю, через сколько, я увидела ее на дорожке у железной дороги; она вела его в крематорий, и это меня парализовало. Я мучилась вопросом: «Как это возможно?»⁷.

Глава 51 Ребенок, которого съели крысы

Станислава Рахвалова, которой предстояло сыграть важную роль в будущем Марии, всегда отмечала эту двойственность в ее характере. То, как она однажды «усыновила» ребенка, а на следующий день участвовала в выбраковках на железнодорожной рампе, где были дети, которые шли прямо на смерть, а она спокойно наблюдала за этим. «И то и другое была Мандель»².

После войны появилось много свидетельств того, что Мандель проявляла особую жестокость по отношению к беременным матерям и новорожденным детям. Хотя на суде она отрицала это («После родов матерей помещали в больницу, где им обеспечивали медицинское обслуживание и уход за детьми»³), существует множество доказательств обратного.

Анна Паларчик рассказывала, что часто видела в лагере, как новорожденных детей клали в машину «Скорой помощи», словно помещали на своего рода склад.

– Их клали туда, и они оставались там до самой смерти. В сорок втором году, если беременная женщина поступала в лагерь, ни она, ни ребенок не оставались в живых⁴.

Доктор Костюшка вспоминал, как новорожденных детей топили, а затем сжигали в печи, как младенцев в возрасте нескольких месяцев забирали у матерей и убивали⁵. Александр Кинский позже рассказывал, что Мандель заморила голодом ребенка⁶, а Антонина Пятковская поведала об одном случае, когда Мандель приказала выбросить новорожденного ребенка за пределы барака, где его съели крысы⁷.

Пятковская также рассказала, что в 1942 году по приказу Мандель беременных женщин и младенцев убивали уколами фенола⁸. Доктор Костюшка согласился с ней, заявив, что Мандель отправляла беременных женщин в газовую камеру или убивала их уколами фенола⁹ и что из-за условий содержания в женском лагере почти все рожденные там дети умирали¹⁰.

На последующем суде над Мандель было отмечено несколько особых случаев. Среди них – жестокие действия Марии во время ликвидации чешского семейного лагеря, а также другой случай, когда из Витебска прибыл транспорт с русскими женщинами, и она забирала детей из рук матерей, бросая их «как камни» в машины, стоявшие наготове, чтобы отвезти детей в газовые камеры.

Люба Рейсс рассказала, что во время одного из отборов Мандель заметила среди заключенных молодую гречанку, очень красивую и здоровую, на позднем сроке беременности. Мандель отправила ее в блок 25.

– Женщина объяснила, что находится на девятом месяце беременности и что после родов она сможет работать. Она умоляла сохранить ей жизнь. Мандель ударила ее ногой в живот и отправила в газовую камеру¹¹.

Как можно объяснить эти парадоксальные действия Марии? Психолог Джон Гротген предполагает, что Мандель не могла позволить себе дать волю доброте, сжаливаться над такими вещами, как кудряшки ребенка, и изо всех сил старалась избегать сострадания. Все, что вызывало сострадание, было опасно как в личном, так и в профессиональном плане. Она должна была бороться с этим.

– Мария воспринимала себя как человека, который вряд ли станет родителем. Одной из трагедий в жизни Марии была преждевременная смерть сына ее сестры, Франца Йозефа. Таким образом она проживала эту потерю: это был способ убежать от своей реальности.

Гротген отмечает, что для Мандель дети также были возможностью стать еще более влиятельной. Взять жизнь, взрастить ее, а затем убить. Обладать властью, чтобы совершить такой поступок.

– Что касается ее общения с детьми – это как эмоциональный отпуск. Например, пообщаться с ребенком – насладиться приятными эмоциями, словно побывать в простом, счастливом мире. У многих надзирательниц были свои постыдные удовольствия, а у нее свои; это и еще животная потребность во власти¹².

Глава 52 Преждевременная утрата

5 апреля 1944 года женский оркестр постигла тяжелая утрата – умерла Альма Розе.

За три дня до этого Альма провела удачный воскресный концерт. Она гордилась своими музыкантами, а вечером ее пригласили на празднование дня рождения фрау Шмидт, капо, работавшей в Канаде. По возвращении в оркестровый барак Альме стало ужасно плохо: разболелась голова, появилась тошнота, головокружение и судороги. Она бредила, двигая руками, как дирижер². Вызвали Мандель, которая прибыла с врачом СС и приказала доставить Альму в санчасть. Мария была крайне расстроена и выделила Альме отдельную комнату в больничном блоке с неслыханной роскошью – раскладушкой с постельными принадлежностями³.

В следующие два дня состояние Альмы ухудшалось. Доктор Менгеле приходил на консультации, а Альма металась между бредом и ясностью ума. После различных безуспешных попыток лечения Альма умерла незадолго до рассвета 5 апреля в возрасте тридцати восьми лет, вероятно, от ботулизма.

Мандель вернулась в музыкальный блок и объявила, что оркестранты могут пройти в санчасть, где тело Альмы положили на постамент из двух табуретов, покрытый белой тканью⁴. Оркестрантки, многие из которых открыто плакали, попрощались и положили на тело Альмы маленькие букетики диких цветов. Анита Ласкер-Валль позже отметила, что «даже эсэсовцы выглядели расстроенными»⁵.

После этого Мария несколько отстранилась от оркестра, хотя музыканты изо всех сил старались поддерживать высокий исполнительский уровень без наставлений Альмы. Стало очевидно, что Альма и была оркестром⁶. Без ее твердого руководства коллектив начал распадаться.

Глава 53 Мáла

В начале лета 1944 года заключенные в Аушвице-Биркенау были потрясены побегом и поимкой заключенных Малы Циметбаум и Эдека Галинского. История Малы и Эдека сегодня считается одним из самых трогательных примеров любви и мужества во время Холокоста.

Мала Циметбаум была молодой женщиной, известной своими языковыми способностями, острым умом и уверенностью в себе. Основная должность Малы была Läuferin, лагерная посыльная. Это была одновременно трудная и престижная работа. Посыльный должен был стоять у главных ворот в любую погоду. Как только надзиратель, например Мандель, кричал Läufer!, женщина должна была подбежать и выполнить любой приказ. Положение и влияние Малы выросли до того, что ей, в отличие от заключенных, разрешили носить длинные волосы и хорошо одеваться. Ее также уважали другие заключенные, которые ценили ее старания улучшить условия их содержания².

Мала быстро стала любимой посланницей Мандель и пользовалась большей свободой в лагере³. Она влюбилась в Эдека Галинского, польского заключенного. Придумав и осуществив тщательно разработанный план, она сбежала вместе с ним, переодевшись в немецкую форму. Когда эсэсовцы узнали о случившемся, они были потрясены⁴. Марго Дрексель даже начала поиски, опасаясь, что Мала где-то заболела. «Они просто не могли поверить, что она сбежала!»⁵

После необычайно долгой переклички, во время которой лагерь гудел от новостей, завыли сирены, и все поняли, что они сбежали.

Поползли слухи, что Мала и Эдек взяли с собой списки, чтобы рассказать миру об Аушвице. Эсэсовцы стали быстро звонить на военные заставы в округе, распространяя новости о побеге и наращивая погоню⁶.

Мале и Эдеку удалось скрываться от преследователей две недели – это были дни надежды и ликования для заключенных лагеря, эмоционально отождествлявших себя с беглецами. Паре удалось добраться до словацкой границы, но они вызвали подозрение у пограничников. К сожалению, Мала и Эдек были арестованы и возвращены в Аушвиц.

Эдек был подвергнут пыткам, а затем повешен в Биркенау. Мале отрезали волосы и поместили в барак. Один заключенный позже рассказывал: «Мне удалось поговорить с ней наедине. Она сказала только: «У меня все хорошо»⁷. Всем знакомым она говорила, что не позволит себя повесить.

Поскольку Мария Мандель доверяла своей посыльной, она восприняла побег Малы как личное предательство. Публичная казнь позволила бы Марии выплеснуть свой гнев и послужила бы предупреждением для других.

Мандель приказала заключенным собраться на специальную перекличку на улице лагеря, расположившись по кругу, чтобы все могли хорошо видеть и слышать происходящее. «Было не холодно, дождя не было, погода была хорошая»⁸.

Пришла Мандель с другими чиновниками⁹, за ними – Мала, сдержанная и очень бледная. После того как все собрались, воцарилась звенящая тишина, и Мандель зачитала приговор с листа бумаги в руке¹⁰.

– Эта Мала, которой мы так доверяли, сбежала. Из Берлина пришел приказ, что еврейская женщина, которая осмелится сбежать из нашего лагеря, должна быть повешена, – произнесла Мандель¹¹.

Когда заключенные начали тихо переговариваться между собой, Мала вдруг выхватила украденное лезвие и порезала себе запястья. Затем поднесла окровавленную руку к Марии¹², в то время как охранники пытались скрутить ее и отобрать лезвие. Мала боролась изо всех сил, крича:

– Я знаю, что умру, но это не важно! Вы тоже умрете, ваши часы сочтены!¹³

Двое мужчин все-таки смогли надеть на Малу наручники и жестоко избили ее. Зрелище, которое Мандель тщательно планировала, было испорчено, наступил хаос, и она была вне себя от гнева. Заключенным приказали вернуться в бараки, а Малу увезли на каталке в блок 4. «Они хотели остановить кровотечение, чтобы привести приговор в исполнение. Чтобы она не умерла от собственной руки». «Она больше не была человеком. Она была кровавым сгустком, месивом»¹⁴.

Мандель пошла следом, и через приоткрытую дверь свидетели видели, как она избивала и пинала Малу, с ненавистью крича на истекающую кровью женщину¹⁵.

– Затащите эту свинью в печь живьем!¹⁶

Малу увезли на повозке¹⁷. Никто точно не знает, где и как она умерла, но в тот день ее не стало¹⁸.

Во время последующего суда над Марией за военные преступления она принижала свою роль в казни Малы и Эдека. «В политическом отделе я узнала, что Мала была приговорена к смерти в Берлине. Мне позвонил Arbeitsdienstführer [9] Рейтерс и сказал, что Мала хочет перерезать себе вены. Поэтому я приказала немедленно отвезти ее в больницу на лечение. Позже я получила приказ из политического управления перевезти ее для казни в крематории»¹⁹.

В душе Мария была разгневана поступком Малы и своими действиями. Как, каким образом Мала осталась жива, истекая кровью?! Весь женский лагерь застыл в молчании, видя, как унижают главную надзирательницу.

После неудачной казни Мария была вся в поту, в крови Малы, сердце все еще колотилось от ярости. Она оказалась удивительно бессильна перед ее мужеством.

Глава 54 Возвращение домой

Лето 1944 года стало судьбоносным для Марии Мандель. Из Венгрии стали прибывать большие вагоны с заключенными, и весь лагерь Аушвиц-Биркенау привлечен для их массового уничтожения. Побег, плен и неудачная казнь Малы Циметбаум усугубили стресс Марии.

Все еще переживая смерть Альмы Розе, Мария изо всех сил старалась поддержать женский оркестр. Дирижер, назначенный на место Альмы, не мог поддерживать качество и организованность коллектива. Воскресные концерты были отменены, хотя музыканты продолжали играть марши для приезжающих и уезжающих с работ. В физическом плане Марию продолжали мучить кишечные паразиты.

Самым сильным личным потрясением стала смерть ее матери. Мария вернулась в Мюнцкирхен на похороны – визит, который помнят до сих пор. Охваченная чувством собственной важности и желая произвести впечатление на общество, Мария приехала в сопровождении двух мужчин-эсэсовцев, облаченных в полную парадную форму².

Чувства Марии к матери оставались сдержанными. Ее любовь к Анне сдерживалась той отстраненностью, которую она ощущала в детстве, когда ее мать страдала от депрессий и болезней. Став взрослой, Мария стала опекать Анну и по мере возможности помогать отцу.

Ее семья была озадачена тем, как сложилась жизнь Марии. «У матери Марии действительно были проблемы с нервами. И она очень страдала оттого, что ее дочь состояла в нацистской партии»³. В последние два года жизни, заметив изменения в характере Марии, жители деревни вспоминают, что Анна ежедневно ходила на мессу, чтобы помолиться за душу дочери⁴.

Мария периодически возвращалась в Мюнцкирхен во время своей службы в Аушвице, и эти визиты всегда производили большое впечатление на общину. Приезжая в родной город, она старалась представить себя важной персоной. Это был огромный стимул для ее самолюбия – внезапно обнаружить, что ее одновременно боятся и ею восхищаются. Горожане и мэр, которого она ненавидела, должны были стоять и чествовать ее. «Ей было от этого очень приятно»⁵.

Мария часто приезжала со свитой на служебном автомобиле СС; «с ней всегда были титулованные офицеры»⁶. Однажды с Марией приехал ее друг, офицер СС (предположительно Яниш). Франц Мандель сказал, что они не могут оставаться дома, поэтому они уехали и два дня гостили у ее сестры. Отец сказал Марии: «Ты можешь приходить в любое время, а твой друг – нет»⁷.

В качестве повседневной одежды во время визитов Мария часто надевала конноспортивные бриджи с сапогами и шляпу «Теллер-Мутце»⁸. Один мальчик также ярко запомнил тот день, когда увидел ее в военной форме. «Она была очень горда собой!»⁹ Другой мальчик, чей отец был другом Франца Манделя, вспоминает, что «она носила не коричневую, а черную форму и одну из тех высоких шляп, похожих на тарелки»¹⁰.

– Она была очень крупной и высокой, настоящей германской женщиной! И никто не знал, чем она занималась, что она делала, и не имел ни малейшего представления о том, в чем она была замешана. Никто этого не знал!¹¹

В предыдущие визиты, когда Мария проезжала через железнодорожный вокзал в Шердинге, разным людям платили за то, чтобы они забирали ее в повозке и отвозили домой. Однажды, в 1943 году, этим занялся местный житель. Его дочь вспомнила, что ее отец слышал рассказы о том, что происходит на Востоке, и, заинтересовавшись, задал Мандель массу вопросов. Мария пришла в ярость от его расспросов и пригрозила депортацией, если он не прекратит. Покорившись, мужчина до смерти испугался, что впоследствии его заберут и отвезут в концлагерь¹².

Существует фотография, сделанная, возможно, в последний приезд Марии в Мюнцкирхен перед смертью матери. Родители и дети собрались у парадной двери семейного дома. Ее отец и мать сидят на деревянных стульях, вокруг собрались дети, теперь уже взрослые. Они основательно постарались для этого случая, хорошо одевшись: мужчины в галстуках и пиджаках, женщины – в платьях с украшениями на декольте.

Лоизи стоит справа рядом с отцом, приехавшим из Швейцарии. На лице ее приятная улыбка, и явно чувствуется ее милый нрав. Георг и Анна стоят в центре за родителями, лица у обоих мрачные. Георг выглядит спокойным, Анна – немного измученной. Мать слабо улыбается и аккуратно сжимает руки на коленях. На лице Франца Манделя приятное, но строгое выражение.

Мария стоит слева, теперь это зрелая женщина лет тридцати. Она располнела, но выглядит скорее сильной, чем грузной, и на ее лице приятная улыбка, она смотрит прямо в камеру. Что особенно показательно, ее левая рука протянута и нежно лежит на плече матери в знак защиты и любви.

В 1944 году Мария несколько раз приезжала в Мюнцкирхен: один раз на похороны матери, один раз в октябре и еще раз в декабре на Рождество. Во время своих визитов домой Мария с отцом часто навещали одного из близких друзей Франца, который жил неподалеку на своей ферме.

Это крупное хозяйство до сих пор расположено на окраине Мюнцкирхена, за полями, где бегают и резвятся большие кролики. Красивое поместье с большим внутренним двором выглядит так же, как и в 1944 году. Здесь царит мирная обстановка, а на страже стоит старый фермерский пес.

Нынешний владелец – энергичный и красноречивый человек в возрасте около шестидесяти лет. Он очень обаятельный и тепло приветствует нас. Однажды, в 1943 году, будучи подростком, он отвез Марию на железнодорожную станцию – на одной лошади с коляской:

– До Шердинга сорок пять минут пути, около десяти километров. Она всю дорогу молчала!¹³

Он ясно помнит визиты Марии и ее отца к нему домой, начиная с 1944 года, когда ему было пятнадцать. Мария была одета в черную форму. Когда отцы беседовали, сын вспоминает, что Франц Мандель сказал, что война очень скоро закончится. Сын фермера отмечает, что, если бы Франц сказал это прилюдно, его бы депортировали¹⁴.

Одна из одноклассниц Марии, Паула Бауэр, вспоминает о встрече Марии с Антоном Шиллером во время декабрьского визита домой.

– После полуночной мессы Мария Мандель встретилась со своим бывшим любовником. Они сердито спорили друг с другом. Она стала очень отстраненной и строгой¹⁵.

Члены общины также отмечали беспокойство Шиллера, когда весной того года война подошла к концу.

– Мы видели, как он ездил туда-сюда. Шиллер застрелился, когда узнал, что придут американцы¹⁶.

Один человек вспоминает, что Мария несколько раз угрожала забрать его в концлагерь. «Она поклялась отомстить ему за то, что он ее бросил. Но до этого дело не дошло»¹⁷.

Глава 55 Ад на земле

Летом того же года, вернувшись в Аушвиц, Мандель добилась своего рода профессионального триумфа: она получила высокий партийный номер и была награждена Крестом за военные заслуги II класса за свою службу на войне³. Крест за военные заслуги был разновидностью Железного креста, которым могли награждаться как гражданские лица, так и военнослужащие. Медаль за заслуги, учрежденная Адольфом Гитлером, была скорее стандартной наградой, чем настоящим знаком отличия за выдающиеся заслуги.

Мандель позже отметила в своих показаниях: «Летом 1944 года я получила партийный номер выше 8 000 000, а также орден «За военные заслуги» II степени. Кроме меня, его получили Дрекслер, Кок, Франц и, кажется, Брандль. Крест мне вручил комендант Крамер»⁴. В служебной характеристике нацистские власти «положительно оценили ее работу»⁵.

В дополнение к большим партиям евреев из Венгрии, ежедневно прибывавших на уничтожение, Биркенау был вовлечен в несколько значимых акций в течение того, что станет последним годом войны. Чешский семейный лагерь был ликвидирован 11 июля 1944 года, а цыганский лагерь – 2 августа 1944 года⁶.

Весь персонал Аушвица начал испытывать давление, связанное с «обработкой» огромного количества людей. Оскар Грёнинг вспоминал об этом напряжении, как и комендант Рудольф Хёсс, который в своем дневнике отмечал, что летом 1944 года, во время действий в Венгрии, из-за задержек поездов в течение двадцати четырех часов пришло пять поездов вместо ожидаемых трех. «Вдобавок ко всему, в поездах было больше людей, чем когда-либо»⁷. Хёсс подытоживает: «Только в Аушвице летом 1944 года мы казнили около 400 000 венгерских евреев»⁸.

Основная функция Биркенау как крупнейшего объекта массового истребления в Третьем рейхе уже стала фактом повседневной жизни. Поезда с евреями часто прибывали, и длинные очереди людей, идущих в газовые камеры, стали обычным зрелищем. «О прибытии вагонов объявляли в комендатуре руководство железной дороги в Аушвице и железнодорожный персонал на линии, после чего их загоняли на боковой путь. Вагоны в количестве сорока штук, в которых было набито до восьмидесяти евреев, оставались стоять на перроне, а локомотив отправлялся обратно на железнодорожную станцию Аушвиц»⁹.

Затем эсэсовцы и заключенные лагеря приступали к процессу выбраковки. К этому времени сопутствующий хаос стал обычным делом.

После долгих переездов без еды и воды двери в поезда с силой распахивали эсэсовцы с автоматами и криками Raus! Raus! (На выход!). Собаки лаяли, звуки оглушали, приказы сыпались быстро и обильно, в воздухе часто висел дым и запах гари.

Грёнинг вспоминает, что с прибытием венгерских евреев ситуация стала гораздо более суматошной и что часто два состава стояли на перронах, а другой ждал на вокзале в Освенциме¹⁰. «В этот период даже опытные офицеры начинали испытывать укоры совести»¹¹.

Такое методичное уничтожение евреев оставляло эсэсовцам мало времени на отдых, и Грёнинг вспоминает, что работал до изнеможения. Он описывает многочисленные дни, когда обязанности, подробно описанные в Особом поручении, возлагались на офицеров, дежуривших с шести утра до шести утра следующего дня, то есть двадцать четыре часа в сутки. «Вполне понятно, что качество надзора от этого сильно страдало».

Каждый раз, когда приходил очередной состав, а предыдущий еще не был полностью обработан, вновь прибывшим приходилось ждать. Позже Грёнинг отмечал, что в такой ситуации делалось все возможное, чтобы вновь прибывшие не могли узнать о действующих процедурах.

Некоторые из музыкантов оркестра вспоминают, что их использовали в качестве отвлекающего маневра, чтобы успокоить прибывавших людей, а многие уцелевшие пассажиры вспоминают, как оркестр звучал на фоне криков и плача женщин и детей, лая собак и выкрикиваемых немцами приказов.

– Однажды оркестр играл всю ночь во время отбора венгерских конвоев. [Мы] видели, как прибывали все конвои. Играли на улице, весь наш репертуар, до последней ноты»¹².

Другой целью было отвлечь эсэсовцев, которые также должны были оставаться на улице всю ночь.

Из-за того что оркестровый барак располагался напротив крематория, женщины всегда знали о массовых убийствах, происходящих за их окнами. Когда прибыли венгерские заключенные, сожгли так много людей, что крематорий не справлялся. Множество тел сбрасывали в ближайшую могилу и сжигали там¹³. Одна участница оркестра позже рассказывала, что вид горящих трупов и жуткий дым от них преследовали ее всю дальнейшую жизнь¹⁴.

В этот период оркестр репетировал и играл с утра до ночи.

Оскар Грёнинг соглашается, что крематориев не хватало для выполнения поставленной задачи, поэтому пришлось вернуть «старую технологию» открытого сжигания трупов в ямах и кострах¹⁶. Хелен Тихауэр подтверждает это и отмечает, что ночью небо было красным от огня.

– Я гуляла поздними вечерами, когда сжигали тела, и эти факелы горели высоко в небе. Красный цвет был везде вокруг меня. Мне казалось, что я попала в настоящий ад на земле¹⁷.

Во время перевозки венгерских евреев заключенные видели, как Мандель непосредственно участвовала в выбраковке¹⁸.

Мария справлялась с давлением по-своему. На ее собственной вилле, где работали заключенные женщины, после отбора устраивали вечеринки и пили алкоголь, взятый из вещей новоприбывших. Немка по фамилии Климашевская, проработавшая на вилле около месяца, вспоминает, что Мандель вела дневник, в котором делала записи о прибывающих транспортах, выбраковках и количестве людей, отправленных в газовые камеры¹⁹.

Глава 56 Роспуск оркестра

Последние шесть месяцев существования лагеря Биркенау выдались бурными и, по нацистским меркам, беспорядочными. Над комплексом Аушвиц все чаще летали разведчики союзных войск. Оскар Грёнинг вспоминает, что, когда прибывали составы из Венгрии, часто летали союзные пилоты, которые к этому моменту войны «могли беспрепятственно летать, не встретив ни одного немецкого самолета, даже штурмовика».

Примерно в трех километрах к востоку от Аушвица находилась крупная фабрика Моновиц-Буна, принадлежавшая компании I. G. Farben. Именно оттуда начались бомбардировочные рейды, направленные на промышленную часть лагеря¹.

Грёнинг отмечает, что было одно или два нападения на фабрику и один раз даже на главный лагерь Аушвиц I. Ущерб был минимальным, и никакие важные объекты не пострадали. «Пострадали два блока домов рядом с главным лагерем, в которых работали заключенные, – таким образом, евреи оказались между двух огней войны»². Данута Чех подтверждает, что 20 августа 1944 года в воскресенье поздно вечером при хорошей погоде американцы бомбили I. G. Farben в течение двадцати восьми минут. Другие бомбардировочные рейды состоялись в середине сентября³.

Позже Грёнинг отмечал, что, хотя несколько бомб упало после или во время атак на завод в Буне (в пяти километрах от него), «никто не воспринимал опасность бомбардировок всерьез – мы были слишком рассредоточены»⁴.

Мария, однако, восприняла опасность бомбежки всерьез. Анна Паларчик рассказывает «забавную историю» о воздушном налете, когда заключенным сказали отправиться в блок. Они обрадовались приближению британской авиации, которая собиралась разбомбить лагерь.

– Однако эсэсовцы… [очень нервничали во время налетов]. Девушки в главном лагере видели, как Мандель ползла на четвереньках к Бункеру!⁵

В августе Мария попросила о переводе из Аушвица, но ей приказали остаться еще на несколько месяцев⁶. В начале октября заключенные зондеркоманды, отвечавшие за работу крематория IV, подняли восстание и взорвали установку. В ответ последовали жестокие расправы, а женщины, участвовавшие в сопротивлении, были арестованы и убиты за то, что снабдили восставших взрывчаткой.

Где-то в октябре Мария снова посетила Мюнцкирхен. К этому моменту ее жесткая внешняя скорлупа начала давать трещины под давлением обстоятельств. Один из племянников Марии вспоминает, что Мандель приехала в форме, на внедорожнике, в сопровождении человека с оружием, который ждал снаружи, пока она беседовала с сестрой внутри. Мария пробыла там недолго, и Анна, ее сестра, плакала, когда она уходила, потому что хотела, чтобы Мария осталась и не возвращалась в Аушвиц. Ее племянник хорошо помнит, как Мария сказала: «Ich kann nicht mehr weg» («Я больше не могу»)⁷.

По возвращении в Биркенау Мария окончательно распустила оркестр, что произошло, когда Франца Хёсслера в очередной раз не было на месте⁸. Хёсслер, узнав о случившемся, пришел в ярость и неистово пытался восстановить оркестр. «Это была комедия, просто комедия! – восклицал позже один из уцелевших. – Остальные сжигают документы, уничтожают всякие следы, везде видны панические приготовления к эвакуации, а он создает новый оркестр»⁹. Одна участница оркестра, Вися, сказала, что Мандель специально распустила оркестр, пока Хёсслера не было, чтобы поквитаться с ним такой злой шуткой. «[Мы действительно думали], что это было исключительно ее решение [распустить оркестр] без согласования с Хёсслером»¹⁰.

Хелена Нивиньская вспоминает, как это происходило.

По мере того как заключенных отправляли обратно в Германию, население лагеря стало уменьшаться. Несколько самых ненавистных всем охранников, в том числе Ирма Грезе, были переведены в Берген-Бельзен. В некоторой степени условия содержания заключенных стали легче, а постоянное преследование ослабло. Одна из уцелевших назвала это время «идиллией»¹².

В интервью 2003 года Хелен Тихауэр отметила, что если бы Германия выиграла войну, то в планах был новый женский лагерь, которым должна была руководить Мандель.

– В конце 1944-го Мандель получила повышение и стала руководителем будущего крупнейшего женского лагеря в рейхе – Кауферинга. Это было в ближайших планах.

Мандель уже отобрала группу женщин из Биркенау, которых она собиралась взять с собой, и Тихауэр была одной из них:

– Она уважала меня, потому что у меня были свои навыки. Я покорила ее¹³.

Однако на тот момент Германия явно не выигрывала войну, поэтому все планы по созданию нового женского лагеря в Кауферинге были отменены. По мере того как лагерь Биркенау стал уменьшаться, информации о Марии становилось все меньше. Как и многие офицеры СС, она держалась в тени и пыталась понять, что будет дальше, особенно учитывая растущую, но редко высказываемую вслух вероятность того, что Германия проиграет войну.

Одна из последних записей о Марии в Аушвице была сделана Эллой Лингенс-Райнер поздней осенью того же года.

Заключенные быстро поняли, что Мандель, как и многие другие надзиратели, начала нервничать. Как отмечает Лингенс-Райнер:

– Теперь тюремщики были напуганы и пытались задобрить нас в последний момент кусочком шоколада! Так их мозги представляли себе мир¹⁴.

Согласно записям, в ноябре Мария практически не работала, а затем, 30 ноября, в последний раз покинула Аушвиц, чтобы приступить к выполнению нового задания в немецком лагере Мюльдорф.