Государи и кочевники. Перелом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Февраль свирепствовал дикими холодами.

Хлесткие ветры лихо разгуливали по гладкому ледяному полю Невы и пустым державным площадям Петербурга. На Дворцовой снежные вихри, вскидываясь вверх, обвивали Александровскую колонну, и бронзовый ангел, казалось, вот-вот сорвется с нее и улетит, растворившись в белой мгле. В посвистах ветра терялся отдаленный колокольный звон церквей и совсем не слышалось оркестровых маршей на плацах Николаевского кавалерийского училища и Пажеского корпуса.

Днем и ночью болезненно-желто светились окна Зимнего дворца. Одиночные кареты, сопровождаемые конными казаками и жандармами, изредка останавливались у подъезда. Великие князья, наследник и высокопоставленные особы время от времени навещали государя, чтобы справиться о здоровье императрицы. Немощная, не в состоянии шевельнуть и пальцем, одолевшая долгий и нелегкий путь от Канн до Петербурга, лежала она в постели, то и дело теряя сознание. К вечеру государь ждал принца Гессенского — брата императрицы, который обещал приехать с шестичасовым поездом. И вот, когда кареты принца остановились у Зимнего и сам он, поднявшись в Фельдмаршальский зал, предстал перед монархом, во дворце произошел взрыв: столовая царя и все ближайшие к ней комнаты и коридор потонули в черном дыму. Невообразимая паника: крики, визг и звон битой посуды продолжались до тех пор, пока не приехали пожарные…

Императрица была в беспамятстве и взрыва бомбы не слышала. На другой день ей сообщили: взорвался газ, погибло девять караульных солдат и более сорока ранено. Возведя очи, царица перекрестилась и попросила фрейлину Милютину съездить в госпиталь и утешить раненых.

Болезнь императрицы и взрыв бомбы, наделавшие массу непредвиденных хлопот, остановили на время многие экстренно важные дела. Военный министр генерал-фельдмаршал Милютин, вызвав из Минска командира 4-го корпуса генерал-лейтенанта Скобелева, какой уж день держал его в гостинице, предупреждая, что в любую минуту он может быть приглашен государем. Изредка Милютин собирал в канцелярии генералов, где они предварительно оговаривали вопрос о необходимости посылки Второй Ахалтекинской экспедиции в Закаспий. Наконец, 25 февраля государь пригласил всех к себе. Просторную приемную самодержца, а затем кабинет, выходящий окнами на Дворцовую площадь, Неву и Петропавловскую крепость, заняли парадные, с аксельбантами и орденами, мундиры и фраки.

Государь, принимая господ, выражал всем своим видом крайнюю усталость. И едва они сели за стол и зашуршали исписанными страницами, предостерег:

— Только попрошу, господа, не затягивать. Докладывайте, Дмитрий Алексеевич.

— Ваше величество, — начал министр, привычно огладив усы. — Прежде чем приступать к существу вопроса, позвольте мне охарактеризовать суть наших дел с туркменами за последние десять лет, с того момента, как отряд полковника Столетова высадился на восточном берегу Каспия и был основан там форт, а проще говоря, небольшой городок Красноводск. С той поры минуло десять лет, но за столь короткий период Россия добилась многого…

— Я бы не сказал этого. — Царь скептически улыбнулся и обвел взглядом сидящих господ. — В последние десять лет мы сумели подчинить Хиву, войну на Балканах у турок выиграли, а в Туркмении ни на шаг не продвинулись. Как топтались на каспийском берегу, так по-прежнему и топчемся. Не так ли, господа? — Государь еще раз посмотрел на подчиненных, прося поддержки.

— Истинно так, ваше величество, — поспешно согласился начальник Главного штаба Гейден.

Милютин, видя, как задвигались и зашелестели бумажками члены Госсовета, понял: «Упусти момент, и эти красноречивые оракулы вмиг превратят заседание в арену словопрений».

— Прошу прощения, ваше величество, — строже выговорил он. — Согласен с вами по Хиве и по войне с султаном, но и на Каспии мы не сидели сложа руки. В шестьдесят девятом был основан Красноводск, в семьдесят четвертом образовался Закаспийский военный отдел, включивший все восточное побережье Каспийского моря от реки Атрек на юге до залива Мертвый Култук на севере. Учреждены приставства — Красноводское и Мангышлакское… Засим мы приняли в подданство России всех прикаспийских туркмен: они были разделены по волостям и аулам. Вся родоплеменная туркменская знать получает от нас жалованье. Введена единая покибиточная подать в размере полутора рублей с кибитки в год. Далее мы приняли под свою эгиду кара-калинских туркмен, по их настоятельной просьбе…

— Господин министр, но отчего ж с туркменами у нас кровопролития, если все так хорошо?! — вновь не согласился царь.

— Причин много, ваше величество. И одна из них, может быть самая главная, — применение грубой силы к туркменам некоторыми нашими военными. Прежде всего я имею в виду действия Маркозова, сменившего в семьдесят первом году Столетова. Вы, вероятно, помните историю с отставкой Маркозова от должности. Сей муж силой отбирал у туркмен верблюдов, отказывался выплачивать деньги, а потом, как выяснилось, Марко-зов присвоил средства за верблюдов себе. Пришлось заменить Маркозова генералом Ломакиным…

— Вы ничего не выиграли от такой замены, Дмитрий Алексеевич, — бросил реплику великий князь Михаил — родной брат царя, кавказский наместник, опекавший в свое время подполковника Маркозова. — Ломакин поистине наломал дров: поражение под Геок-Тепе целиком лежит на его совести.

— Я не согласен с вами, Михаил Николаевич. — Милютин насупился, сделал паузу, собираясь с мыслями. — Причина поражения наших войск под Геок-Тепе в прошлом году совершенно иная. И виноваты в ней прежде всего мы с вами. Будь мы мудрее и проницательней, не оставили бы отряд Ломакина в глубине Туркмении, под Кизыл-Арватом, в то время как объявили войну турецкому султану и двинулись на Балканы. Английские и турецкие агенты тотчас воспользовались нашим промахом. На границе Ахала тут же появился английский капитан Нэпир, вступивший в сношения с ахальскими вождями. Помог ему в подстрекательстве против русских ахальский ишан Керимберды, побывавший накануне в Мекке и Стамбуле. Сии мужи подняли ахальский люд на газават, вследствие чего отряд Ломакина был отведен им к берегу моря. Что касается прошлогоднего похода в Ахал, предпринятого как бы в отместку за поражение, то он еще больше настроил туркмен против нас. Мы оказались битыми под Геок-Тепе не только физически. От нас отвернулись и те, кто раньше просился в наше подданство, — Нурберды-хан, Тыкма-сердар и прочие предводители Ахала…

— Дмитрий Алексеевич, стоит ли забираться в такие дебри? — не согласился великий князь Михаил. — Если мы будем считаться с каждым туземцем, думать — «а что они подумают о нас», то мы никогда не утвердимся в Закаспии и запросто отдадим его территорию англичанам. А они не дремлют.

— Что же предпринимают англичане? — спросил государь.

— Да, англичане не дремлют, — согласился Милютин и стал докладывать: — С начала января из Тегерана от посланника Зиновьева и от лиц, связанных с английским послом в России Деффирином, поступило несколько весьма важных сообщений: Англия принимает самые энергичные меры около границ Мерва, Ахала и юго-восточного каспийского побережья. Премьер Дизраэли распорядился перевести английское консульство из Решта в Астрабад, поближе к туркменам. Затем он же дал указание своему послу в Тегеране Томсону вынудить шаха, чтобы тот перебросил батальоны в Хорасан, дескать, для защиты Герата от русских.

— Вы беседовали на этот счет с Деффирином? — спросил царь.

— Разумеется, ваше величество, но английский посол не дал ясного ответа. Пришлось обратиться к нашему послу в Лондоне, князю Лобанову. Телеграмма, полученная от него, вовсе насторожила меня: посол сообщил, что английский кабинет не намерен вести какие-либо разговоры об азиатской политике.

— Скоро ли наконец истечет срок правления вездесущего Дизраэли? — спросил, усмехнувшись, Александр.

— Перевыборы вот-вот должны состояться, ваше величество. Полагаю, либералы Гладстона сместят консерваторов. Но как бы то ни было, надо послать в Закаспийский край еще одну экспедицию. Штабом разработан предварительный план Второй Ахалтекинской экспедиции. Если позволите, я ознакомлю вас?

— Думаю, о войне говорить нет смысла, — сказал царь. — В случае успеха либералов обстановка смягчится.

— Ваше величество, — возразил Милютин, — нынешний план клонится в основном к благоустройству Закаспия. Предлагается построить железную дорогу в глубь пустыни и укрупнить ряд морских портов. Войска же разместятся на треугольнике: Красноводск — Чекишляр — Кизыл-Арват — и займутся устройством опорных пунктов. В Ахал предполагается войти в начале 1883 года. Есть основания полагать, к тому времени наша миролюбивая политика остудит воинственный пыл текинских ханов. Если нам удастся вырвать правителей Ахала из рук английских агентов, засевших там, я думаю — геок-тепипскую крепость вовсе не понадобится брать пушками и штыками.

— Ну что ж, разумно, — удовлетворенно отозвался царь. — А кого предлагаете начальником отряда?

— Генерал-адъютанта Скобелева, ваше величество.

Царь посмотрел на сидящего рядом с Милютиным большеглазого, с роскошной русой бородой и усами Скобелева и скривил губы. Скобелев опустил голову, понял, что государь вспомнил его прошлые грешки. «Но, черт побери, неужели до сих пор лежит на мне царская немилость? — с отчаянием подумал он. — Не лучше ли еще раз вспомнить турецкую кампанию? Я ее начал с отрядом казаков, а закончил корпусным командиром в чине генерал-лейтенанта!»

— К вопросу о начальнике отряда мы еще вернемся, — сказал царь. — Продолжайте, Дмитрий Алексеевич. Пусть выскажутся господа, послушаем.

Милютин вновь направил вопрошающий взгляд на утомленно-изящного генерал-фельдцейхмейстера при золотых эполетах и аксельбантах.

— Михаил Николаевич, окажите любезность?

— Я подожду, пусть все выскажутся, — отказался наместник Кавказа, великий князь Михаил.

— Генерал Гейден, вам слово, — тверже сказал Милютин, глядя на начальника Главного штаба.

— Ваше величество, — волнуясь, заговорил Гейден. — На предварительных совещаниях я имел случаи высказаться по поводу предполагаемой экспедиции в Каракумы. Смею и теперь заявить, что вовсе не согласен с посылкой туда экспедиции.

— Что же вы предлагаете, граф? — полюбопытствовал царь.

— По моему крайнему убеждению, ваше величество, гораздо целесообразнее, в видах увеличения нашего могущества в Средней Азии и ослабления англичан в этом краю, построить железную дорогу от Оренбурга до Ташкента. Зачем тратить средства на экспедицию в безводную пустыню?

— Что скажете вы, Обручев? — посмотрел царь на большеголового, с сократовским лбом генерала.

— Я целиком разделяю точку зрения военного министра, ваше величество. Устройство опорных пунктов и постепенное вовлечение туркмен в культурное освоение закаспийских просторов, несомненно, самое разумное в нынешней обстановке. При мирном их освоении с помощью акционерных обществ и купеческих товариществ мы могли бы понести минимальные расходы и тем самым не помешали бы основной нашей программе в деле реорганизации армии и создания Черноморского флота. — Генерал Обручев энергично кивнул и сел.

— А каково мнение Министерства иностранных дел? — полюбопытствовал царь и спохватился: — Кстати, господа, почему опять нет канцлера Горчакова?

— Болен, ваше величество, — едва заметно улыбнулся Милютин. — Старческие припадки, мигрень, провал памяти. Намедни заходил к нему, так он и не узнал меня.

— Ладно, ладно, граф, о Горчакове поговорим после, — отмахнулся государь. — Пусть высказывается Гирс.

— Николай Карлович, слово вам, — сказал Милютин.

— Мое мнение сходно с проектом военного министерства, — сказал Гирс. — Необходимо лишь точно рассчитать, во что нам обойдется новая трехлетняя экспедиция.

— А вот мы сейчас спросим министра финансов, — сказал царь.

Милютин попросил встать Грейга:

— Слово вам, Самуил Алексеевич.

Министр финансов, смущенно оглядываясь и верноподданнически заглядывая в глаза государю, начал извиняться: расчеты пока не сделаны, ибо решение еще не принято. Царь нахмурился и велел подать предполагаемые расходы на экспедицию не позднее 1 марта, чем фактически отверг предложение Гейдена о постройке ташкентской дороги и утвердил предварительный план, разработанный военным министерством.

Наместник Кавказа, князь Михаил, видя, что совещание идет к концу, встал, не спрашивая слова.

— Александр, — сказал он с легким упреком государю, — все прекрасно, но мы не подумали об англичанах. Не исключено, что английские отряды Робертса и Барроу не сегодня завтра могут вторгнуться в Ахал, и тогда все наши планы потеряют всякую значимость. Я полагаю, экспедиционный отряд в Туркмении должен действовать в соответствии с реальной обстановкой. И для того чтобы его действия были целенаправленными и безошибочными, надлежит подчинить этот отряд моему округу. Волен также поддержать военного министра в отношении кандидатуры на должность командира отряда генерала Скобелева.

— Хорошо, Михаил, — согласился царь. — Замечания твои весьма разумны. А поскольку и ты хлопочешь за Скобелева, то представьте с Милютиным материалы Ахалтекинской экспедиции на утверждение…

В субботу в доме Милютиных был званый ужин. В вестибюль из глубины дома доносились хрустально-звонкие звуки фортепиано. В залитом газовым светом зале на сверкающем паркете кружились в блеске мишуры нарядно одетые знатные дамы, барышни — слушательницы женских медицинских курсов, военные. Мужское общество составляли в основном скобелевские офицеры, кому предстояло ехать в далекие Каракумы. Ужин, собственно, и был устроен в их честь. Скобелев блистал в парадном мундире при всех регалиях. Время от времени подходили к нему и вновь удалялись, когда начинался очередной танец, начальник штаба экспедиции полковник Гродеков и начальник тыла генерал Петрусевич. Сам хозяин дома, граф и военный министр, прохаживался во фраке. Легкий черный фрак с длинными фалдами и узкие брюки делали его моложе и стройнее. И окружен он был лицами штатскими: американцем Берри, французом Полем Монсье, русскими инженерами. Все они, зная, как нелегко попасть к министру на прием, спешили устроить свои дела в непринужденной обстановке.

В веселых беседах и смехе, в бодрых и чарующих волнах музыки время шло незаметно. Но вот звуки фортепиано смолкли, и гости, оставив широкий круг танцевальной залы, начали собираться группами у стен. И тут распахнулись тяжелые, массивные двери, ведущие в столовую.

Тотчас у входа в столовую появилось несколько дам, среди которых заметно выделялась молодая графиня Милютина. Стройная русоволосая дама, с высокой декоративной прической, в розовой кофточке с множеством мелких сверкающих пуговиц и длинной складчатой юбке, она предстала перед гостями воплощением женской нежности и изящества. Но эту нежнейшую особу господа не раз видели в костюме амазонки, на лошади, с хлыстом, и больше того — в белом халате сестры милосердия в военном госпитале. Графиня была фрейлиной императрицы и негласной попечительницей Красного Креста. Со всеми вопросами обращались к ней, хотя Красным Крестом формально управляла царица.

— Господа, прошу… Прошу вас к столу, — мягко выговаривала она, здороваясь с гостями.

Пока гости входили в столовую, беспрерывно говоря ей комплименты, она слабо улыбалась и отмахивалась от лестных слов и целых тирад голубым китайским веером.

— Сударыня, вы сегодня очаровательны, — сказал ей Скобелев, целуя в поклоне руку.

— Только сегодня? — притворно обиделась она. — Ох, генерал, я вам не прощу этого.

Князь Шаховской, молодой человек во фраке и белой сорочке с высоким воротником, отчего голову он держал слишком прямо, сказал в защиту графини с легким упреком:

— Михаил Дмитриевич, но ведь не «сударыня», а «ваше сиятельство».

— Пардон, князь, — высокомерно бросил Скобелев и отошел с графиней. — Шаховской по должности рядом с вами илп есть на то более основательные причины? — спросил, с опаской заглядывая ей в глаза и ища в них прощения за дерзость.

Милютина игриво улыбнулась и покачала головой:

— Вы невозможный человек, «белый генерал»!

— Ваше сиятельство, — заговорил он торопливо и жарко. — Обещайте после ужина танцевать только со мной.

— О-о! — вновь улыбнулась она кокетливо, и Скобелев с видом рыцаря-победителя направился к столу и сел в середине, между Петрусевичем и Гродековым.

Два длинных стола, заставленных всевозможными яствами, шампанским, коньяками, водкой, сельтерской водой и прочими напитками, стояли друг против друга, занимая всю столовую. Саженный проход между ними был условной границей, и, усаживаясь, скобелевские офицеры оказались за одним столом. Другой заселили господа статские и большинство дам. Скобелев тотчас обратил внимание на столь «вопиющую диспропорцию».

— Ваше сиятельство! — окликнул он графиню, которая села за другой стол, окруженная приятельницами. — По праву воинского порядка Красный Крест всегда шел бок о бок с боевыми полками. Господа офицеры весьма огорчены столь заметным отчуждением сестриц милосердия! Прошу вас, Елизавета Дмитриевна, к нам! Господа офицеры, приглашайте к себе за стол прекрасных представительниц военной медицины!

Спустя минуту «справедливость была восстановлена».

Милютин, сопровождаемый главой акционерного общества «Кавказ и Меркурий» генералом Жандром и американцем Берри, усадил своих собеседников и сам сел среди офицеров.

— Слышу, Михаил Дмитриевич, вы и здесь не теряетесь, командуете парадом, — сказал удовлетворенно министр. — Посему, с соизволения всех присутствующих, прошу вас возглавить наш небольшой скромный ужин.

Гости зааплодировали. Скобелев, приличия ради, начал отнекиваться. Однако Милютин не отступал, и Скобелев сдался.

— Ну что ж, — сказал он самодовольно, — по праву тамады предоставляю слово его сиятельству, генерал-фельдмаршалу.

Милютин не был готов к тосту. Немного растерялся, но затем окинул задорным взглядом офицеров и заговорил:

— Знаете, господа… В доме моем, после турецкой кампании, с моими прославленными офицерами я встречаюсь впервые. Гляжу на вас и вижу у каждого на груди награды: за Шипку, за Плевну… Гордостью наполняется мое сердце, что вы, воины отечества, совершили беспримерный в истории подвиг, освободив славянские народы от чужеземного ига. Нынче Европа и весь иной мир глядят на русского как на самого гуманного человека. Вот и опять собираетесь вы в поход за тридевять земель, чтобы оградить бедный кочевой народ — туркмен — от их вероломных соседей персиян, вступивших в сговор с Англией. — Милютин поднес к губам носовой платок, промокнул их и подытожил: — Такова она, русская натура: вчера турок били, а сегодня идем спасать их соплеменников. Выпьем, господа, за великую русскую душу, за тех, кому предстоит ехать в Закаспийский край!

Тост был принят восторженно, иначе и быть не могло: все-таки произнес его военный министр, к тому же хозяин этого дома. Но как только гости выпили и склонились к тарелкам, сразу же послышались тихие возражения: «Это как же понимать? В войне с турками десятки тысяч русских солдат полегло, а теперь изволь во имя спасения их соплеменников гибнуть?»

Тост показался многим весьма странным. Но те, кто уже в деталях был знаком с планом Второй Ахалтекинской экспедиции, приняли речь министра как должное. И лишь некоторые задумались: «Много ли будет проку от миролюбия? Год назад дрались с текинцами у Геок-Тепе, получили от них хорошую затрещину, а теперь к ним с миром направляемся. Не сочтут ли текинские ханы мирное устремление русских слабостью?»

Об этом подумал и сам Скобелев. Втайне он не соглашался ни с доводами Милютина, ни с планом освоения Ахал-Теке. Три года, отведенные на умиротворение туркмен, вовсе не предусматривали военных действий. Разве что англичане первыми переступят запретную черту?

Выпив рюмку коньяка после тоста министра, Скобелев прислушался к речам рядом сидящих и легко вздохнул: «Слава тебе, господи, не я один отрицаю прожекты военного штаба!» Он подумал о кавказском главнокомандующем, великом князе, и решил: «К чертовой бабушке всякие либеральные планы! Я найду поддержку у князя Михаила в Тифлисе! Захвачу Ахал в течение года и вовсе не стану связываться ни с пристанями, ни с железной дорогой».

Дерзкая мысль лишь на минуту ожесточила его лицо, и опять он принял вид веселого распорядителя.

Ужин проходил живо и шумно. Остроты, маленькие курьезные историйки непринужденно слетали с уст гостей. И конечно — тосты. Торжественно пили за героя турецкой войны, увенчанного славой побед, «белого генерала». Скобелев выслушал тост с гордо поднятой головой и еще раз подумал: «В том-то и дело, что слава приходит в грозных сражениях, а вы мне мирную канитель с туркменами навязываете!»

В праздничном гвалте никто не заметил прихода генерала Обручева. Войдя в столовую, он остановился и некоторое время оглядывал веселящуюся публику. Вместе с ним вошел высокий молодой офицер в парадном мундире. Он был мужественно красив: продолговатое лицо, орлиный нос, широкие черные брови и волевой взгляд, — все это бросилось в глаза, когда наконец на запоздавших обратили внимание.

— Николай Николаевич! Идите сюда, мы давно вас ждем! — позвала графиня и нетерпеливо сказала: — Скобелев, усадите, пожалуйста, гостей!

Обручев, с приподнятой в знак приветствия рукой, прошел за стол, дал место офицеру и сказал, прежде чем сесть:

— Господа, прошу познакомиться: доктор, капитан Студитский.

Капитан кивнул и сел напротив Скобелева.

Об этом офицере Скобелев уже был наслышан: фамилия его не раз произносилась в Главном штабе. Капитана назначили главой русской миссии в Закаспии, которая должна ехать туда раньше отряда Скобелева и развернуть дело по вовлечению туркмен в культурную жизнь и торговлю.

— Налейте капитану штрафную, — сказал генерал и спросил: — Говорят, вы служили в Ташкенте у генерал-лейтенанта Кауфмана?

— Служил, — по-свойски ответил капитан. — Оттуда отправился на турецкую кампанию.

— Н-да, — буркнул Скобелев и насупился: ему не понравился фамильярный ответ капитана, да и появление его вот тут, за столом. Генерал сразу почувствовал в нем противника. «Этот интендант собирается покорить туркмен добрым обхождением! Невероятно!» Доктор показался Скобелеву очень статским и не по чину независимым. Не понравились генералу умный взгляд капитана, высокая, вызывающая прическа и вьющиеся бакенбарды. Скобелев на какое-то мгновенье уловил, с каким интересом разглядывает капитана графиня, и снова спросил:

— Вы умеете говорить по-туркменски, доктор, или как придется?

Студитский улыбнулся:

— С узбеками я находил общий язык. Думаю, найду общий язык и с туркменами. Я хорошо изучил турецкий.

— Ну-ну, — опять помрачнел Скобелев. — Вы уже продумали, какими делами займется ваша миссия в Туркмении?

— В общих чертах, господин генерал. Буду исполнять службу в соответствии с обстановкой.

— Не нравится мне расплывчатость, — посуровел Скобелев.

Все следили за беседой генерала с доктором и чувствовала предвзятость Скобелева. Милютин поспешил вмешаться:

— Михаил Дмитриевич, оставьте этот разговор. Капитану будет особое задание. Сегодня он его получит.

— Как вам будет угодно, ваше сиятельство, — с деланной беспечностью согласился Скобелев и прибавил: — В самом деле, меня что-то потянуло на скучный лад.

Спустя полчаса в зале вновь звучала музыка и кружились пары. В боковой галерее, где стояли диваны и пальмы в фаянсовых вазах, курили и беседовали чиновники. Офицеры сели в одной из комнат, рядом с бильярдной, играть в карты. Скобелев сразу, как только кончили ужинать и донеслась музыка, пригласил графиню в танцевальную залу. Милютина, выходя из столовой, остановилась возле Студитского.

— Браво, браво, капитан. Это я рекомендовала вас в миссию. Я уверена, вы с успехом справитесь с возложенными на вас обязанностями.

— Ваше сиятельство, я польщен вашим вниманием, — довольно холодно отозвался он.

— Господин капитан, — сказала она строже. — Вам сообщили, что вместе с вами отправляется одна из сестер милосердия Красного Креста?

— Да, ваше сиятельство. Я просматривал список лиц, выезжающих со мной, и заметил — среди них есть одна женщина. Кажется, Трепова или что-то в этом роде.

— Трепетова, — поправила его Милютина. Обернувшись, она подозвала миловидную барышню с грустными глазами. — Познакомьтесь, господин капитан: Надежда Сергеевна…

Барышня в таком же, как у графини, наряде, но без бриллиантовых украшений, только на груди зеленая брошь, смущенно протянула руку. Капитан, склонившись, коснулся губами ее руки:

— Лев Борисыч…

— Ну вот и ладно, — удовлетворенно сказал Скобелев. — Мне за всю турецкую кампанию не было отдано столько почестей, сколько их получил доктор Студитский в один вечер. Милейшая, оставим счастливца и поспешим в залу, — поторопил он графиню.

Милютина еще раз одарила капитана обворожительным взглядом, словно не хотела его оставлять с другой, и удалилась.

Студитский спросил у новой знакомой, не желает ли она потанцевать. Барышня кивнула охотно. Он взял ее под руку, но тут появился адъютант Милютина:

— Господин капитан, будьте любезны, вас ждет министр.

Милютин поджидал его в своем домашнем кабинете. Тут же сидел генерал Петрусевич.

— Садитесь, доктор, — указал министр на кресло с гнутыми ручками, — Можете курить, господа. — Он поставил на край стола перламутровую пепельницу и повернулся к капитану. — О ваших предстоящих делах в Туркмении, как мне известно, вы уже беседовали с Обручевым. Он, вероятно, вам сообщил обо всем. К вам присоединятся купцы и акционеры торговых обществ. На сей счет получите подробные инструкции. А сюда я вас позвал, чтобы поговорить о более важном деле…

— Слушаю, ваше сиятельство, — сказал Студитский, прислонившись к спинке кресла и скрестив руки на груди.

Милютин перевел взгляд на Петрусевича, который сидел напротив, курил чубук.

— Прошлым летом, — начал министр, — генерал Петрусевич побывал в Афганистане и Туркмении. Ныне он является одним из авторов плана по освоению Ахалтекинского оазиса. План общеизвестен. Но есть в нем детали, не подлежащие огласке. Прошу, генерал-майор, ознакомьте нас с делом, которым предстоит заняться капитану Студитскому.

— Извольте, ваше сиятельство, — с готовностью отозвался Петрусевич, прикрыл медной крышечкой чубук и положил его на пепельницу. — Итак, в мае прошлого года в лагерь бывшего командующего в Закаспии, генерала Ломакина, приехал знатный текинец по имени Тыкма-сердар и попросился на русскую службу. Генерал охотно принял его, выдал ему жалованье и велел ехать в Ахал и уговорить тамошних ханов, чтобы и они, вместе со всем текинским народом, перешли на службу России. Сердар вернулся ни с чем: главные люди Ахала — Нурберды и Омар, уже вошедшие в деловые сношения с персидскими властями и английскими офицерами, осмеяли Тыкму и прогнали прочь. Тыкме все же удалось склонить на сторону русских жителей Беш-кала, то бишь Пяти крепостей. Они и сейчас проявляют к нам сердечность, но сам сердар, как говорят его соотечественники, возненавидел русских… Понятно ли я говорю? — спросил Петрусевич.

— Продолжайте, генерал, — сказал Милютин. — Все понятно.

— Ненависть Тыкмы-сердара к нашим офицерам возникла в те дни, когда отряд Ломакина отступал от Геок-Тепе, — продолжал Петрусевич. — И из-за чего! Кто-то из офицеров обвинил Тыкму в предательстве и оттрепал его за бороду. Ночью Тыкма бежал из русского лагеря и по сен день скрывается где-то в песках. К своим ханам возвращаться он боится и нам по сей день грозит, что не простит никогда оскорбления.

— Гордый, вероятно, человек, — сказал Студитский.

— Пожалуй, да, — согласился Петрусевич.

— Вот вам, господин капитан, и предстоит уговорить его, чтобы забыл прошлые обиды и перестал серчать, — сказал Милютин. — Надо добиться, чтобы Тыкма-сердар со своими джигитами первым из текинских предводителей принял подданство России. Если такое произойдет, то можно не сомневаться, впоследствии ханы Ахала тоже перейдут на нашу сторону.

— Где именно скрывается этот сердар? — полюбопытствовал Студитский.

Министр развел руками. Петрусевич подсказал:

— Придется вам самому выходить на след.

— Хорошо, господин генерал-майор, — подумав, согласился Студитский и посмотрел на Милютина: — Ваше сиятельство, будут ли еще какие-нибудь поручения?

— Достаточно и этого, — сказал Милютин. — Откровенно говоря, я думал, вы откажетесь от столь рискованной затеи. Надеюсь, вам известно, капитан, что текинский сердар без оружия не ездит?

— Разумеется, ваше сиятельство.

— Ну, тогда молодцом… Выполните поручение, Россия отметит вас самыми высокими почестями. У меня все, господа. Ступайте, веселитесь.

После того как Тыкма-сердар перешел на сторону царского генерала, а потом, оскорбленный им же, бежал из русского лагеря, он скрылся на Узбое и поставил там свои юрты. Иначе поступить не мог. Нурберды — глава текинцев, прогнав царских солдат к Каспию, велел разорить аул Беурму, принадлежавший сердару.

Узбой у колодцев Игды — сказочно красив. Сухое, в обрывистых берегах русло сверкает множеством пресных озер. По берегам — густые заросли камыша. Выше берегов, на север, тянется равнина. Весной она зеленая от разнотравья и цветов, летом — выжженная до желтизны, а зимой — серая, но во все времена года богата кормом для скота. Лишь в самые суровые зимы, когда пески скованы застывшим снегом и овцам не пробиться к траве, чабаны поспешно угоняют овец на юг.

В дни, когда солдаты царя отступали от Геок-Тепе, отары Тыкмы-сердара и его приближенных паслись в предгорьях и стали добычей царских солдат и джигитов Нурберды-хана. Теперь, кроме косяка верблюдов, у беурминцев ничего не было. Голодные и полураздетые, они кое-как перебивались в своих жалких кибитках. Часто джигиты, разделившись на небольшие отряды, отправлялись на охоту. Если удавалось привезти в становище несколько подстреленных джейранов, у кибиток царила такая радость, будто пришел долгожданный праздник. Но таких счастливых дней выдавалось немного, и Тыкма-сердар чаще всего слышал причитания женщин, плач голодных детишек и ропот мужчин.

Кряжистый и суровый, в длиннополой хивинской шубе и косматом тельпеке, каждое утро выходил Тыкма из кибитки, вставал на колени: совершал намаз. Глаза его были устремлены в сторону святой Мекки.

— О всемогущий, всемилостивый, — выговаривал Тыкма слова молитвы. — Услышь кающегося, укажи путь заблудшему…

Время от времени приезжал к нему Софи, правитель Казанджика, тоже спасавшийся от Нурберды-хана в песках. Вместе подолгу сидели на кошме, пили чай и вели невеселые беседы.

— Тыкма, дорогой брат мой, — однажды заговорил Софп. — Ветер дует из стороны в сторону и передвигает песок, но пустыня лежит на одном месте. Наши речи похожи на этот круговорот. Мы много говорим, но ничего полезного не делаем.

— А каких дел ты хочешь? — хмурясь, спросил Тыкма. — Пока не успокоятся ветры и мы не увидим, какой бархан самый высокий, мы не сможем с тобой осмотреться вокруг.

— Да, сердар, это воистину так, — согласился Софи. — Да только есть и в другом истина. В кибитках у моих людей совсем перевелась пшеница, рису тоже нет. Люди начинают пухнуть от голода. Если ты, сердар, забудешь обиду, нанесенную тебе Ломакиным, и поедешь в Чекишляр к урусам, жизнь у нас зазвенит жаворонком. Подумай, сердар, вспомни, какие блага они принесли туркменам Красной косы, Челекена, Гасан-Кули. А теперь и атрекские, и сумбарские гоклены приняли подданство России, служат белому царю. Вспомни, сколько хлеба, чая, полосового железа для серпов и сабель привезли мы из Сумбарского ущелья с русских базаров. Везде они открыли торговлю, а текинцы, вместо того чтобы торговать с урусами, сабли на них подняли. Вспомни, сердар, ак-пашу Столетова. Вах, какой это был хороший человек! Сколько хлеба и бумажной материи нам привез! О сердар, если не послушаешь меня, то потомки твои в седьмом колене будут поминать тебя недобрым словом. Скажут: «Недальновидным был Тыкма-сердар. Другие предводители, такие, как Кият-хан, Пиргали-султан, Ходжанепес, гораздо мудрее Тыкмы оказались…»

— Замолчи! — прервал его Тыкма. — Разве ты не видел, как русский офицер трепал меня за бороду?! И разве ты не видел, как плевали мне в лицо?

— Сердар, но Ломакина нет в Чекишляре. И те солдаты, которые видели твой позор, давно уехали в Баку.

— Не говори языком зайца, — еще больше рассердился Тыкма. — Лучше собирай своих джигитов, отправимся на охоту. Слышал, как по ночам волки воют? Это значит, джейраны где-то близко.

Выехали ночью к глубоким узбойским промоинам. В них, на глинистом дне, всегда была вода, и сюда прилетала дичь, заглядывали джейраны. Тут сторожили добычу волки. Сын сердара, Акберды, предложил сначала спугнуть волков. Джигиты согласились, и Тыкма повел их, чтобы заехать с северной стороны и гнать волков по сухому руслу. Продвигаясь по равнине, всадники удалились от Узбоя в сторону и вскоре заметили в темноте огонек. Несомненно, это была чабанская чатма. Решили заглянуть к чабанам. Пустили коней вскачь, приблизились тотчас. Несколько собак с лаем выскочили всадникам навстречу. Чабаны схватились за ружья, но джигиты успокоили их окриками, дав знать, что приехали свои и пугаться не надо. Возле чабанской кибитки лежали два верблюда под вьюками. Тыкма и все остальные сразу поняли: у чабанов гости.

— Кто у тебя? — строго спросил Тыкма, заглянув в кибитку. В ней горел очаг, и в слабом свете едва угадывался человек, лежащий на кошме.

Чабан ответил:

— Из Хивы человек. Едет к тебе, Тыкма. Нам ничего полезного не сказал. Разбудить?

Гость, видимо, не спал, услышал голоса и поднялся сам.

— Ва саламалейкум, добрые люди, мир вам, — сказал он из темноты.

— Кто ты? — спросил Тыкма, входя в кибитку.

— Я Ишмек, сын Ялкаба. Я возил в Хиву рыбий клей. Теперь еду домой, в Вами, но везу и для тебя кое-что, Тыкма.

— Что же для меня ты привез? — Тыкма сел напротив, сверля купца цепкими глазами.

— На Эмбе русские офицеры появились, верблюдов у кай-саков нанимают… Юрты закупают, войлоки… Весной, по слухам, опять русский царь солдат на Геок-Тепе пошлет, — выложил купец.

— Верны ли слухи? — усомнился Тыкма.

— Верны, сердар! — подтвердил Ишмек. — Я от самого полковника в Турткуле эти слова слышал. Когда рыбий клей урусам сдал, в контору за деньгами пришел там все и услышал.

— Что еще говорил полковник? — жадно спросил Тыкма.

— Есть еще кое-что, — довольно улыбнулся купец, видя, что не на шутку заинтересовал Тыкму-сердара.

— Говори, не тяни! — посуровел Тыкма.

— Скажу, скажу… Для того и заехал к тебе, — торопливо пообещал Ишмек. — Да и как могу промолчать, если русский царь и ташкентский генерал Кауфман приказали турткульскому полковнику перебросить отряд с пушками в Бурдалык. А другой отряд, из Самарканда, — к чарджуйской переправе.

— Зачем к переправе?

— Сердар, они очень хитры. Они решили так. Если Мерв начнет помогать в войне геоктепинцам, то тогда солдаты переправятся с пушками через Амударью, подойдут к Мерву и захватят его.

— Поистине это хитрость! — согласился Тыкма. — Что еще скажешь? Много ли войска русский царь приведет?

— Этого не могу сказать, сердар. Но, наверное, много.

— Почему так думаешь?

— Потому что командовать русскими будет Скобелев. Он с малыми силами не воюет.

— Ты сказал «Скобелев»? — испуганно вскинулся Тыкма-сердар. — Это тот, который взял хивинскую крепость, Коканд и Фергану?

— Да, сердар, тот самый.

— А где он сейчас?

— Если верить разговорам русских, то люди его покупают верблюдов, кибитки и лошадей для войны, а сам он собирает солдат, которые с ним ходили на турецкого султана.

— Ладно, Ишмек, ожесточаясь, сказал Тыкма-сердар и поднялся с кошмы. — Если соврал или перепутал, пощады тебе не будет. Может, еще что-то скажешь?

— Все, Тыкма-ага. Что знал, все в твой хурджун высыпал.

— Спасибо, Ишмек. Я щедро вознагражу тебя. А пока прощай. И никому ни слова о нашем разговоре!

— Буду нем как рыба, сердар. Благословит тебя аллах.

Сердар вышел из юрты. Джигиты нетерпеливо поджидали его.

— Акберды, — распорядился Тыкма. — Веди джигитов к промоинам, а мы с Софи следом за вами поедем. Гоните волков, обойдетесь без нас.

— Ладно, отец, как сказал, так и сделаем! — живо откликнулся Акберды.

Джигиты вскочили на коней и поскакали к речному руслу. Тыкма подождал, пока осядет пыль, поднятая копытами коней, и тоже поднялся в седло. Софи выехал за ним следом, затем догнал его, и они поехали рядом.

— О каких делах говорил с купцом? — спросил Софи, догадываясь, что разговор произошел важный.

— Дела такие, — вздохнул Тыкма, — что, не теряя ни минуты, надо ехать к Нурберды и упасть ему в ноги.

— Вах, сердар, не томи, говори, каким ядом угостил тебя купец?

— Русские опять идут, — сердито выговорил Тыкма. — Ведет их ак-паша Скобелев, который побил турок.

— Вот как, — тихонько, но удивленно отозвался Софи и задумался.

— Да, тот самый, — подтвердил со вздохом Тыкма. — И он такой человек, с которым никаких дел вести нельзя.

— Тыкма-ага! — бойко воскликнул Софи. — А может, отправим к нему человека с письмом?

— С каким письмом?! — обозлился сердар.

— Еще раз прошение о желании служить русскому государю напишем. Скобелев хоть и жестокий человек, но он и сильный. С такими, как он, считается царь. Если Скобелев переправит наше прошение царю — войны не будет. Русские опять базары откроют. Люди наши поедут на базар, каракуль отвезут, на пшеницу обменяют.

— Замолчи, Софи. Ты рассуждаешь как ребенок!

Софи на какое-то время умолк и опять заговорил, не очень уверенно:

— Ты, Тыкма-ага, конечно, прав. Умом своим я никогда не отличался. Никто никогда не назвал меня мудрецом или хитрецом. И сейчас я говорю по воле своего слабого сердца. Жалко мне, сердар, наших людей. Пять крепостей наших — Кизыл-Арват, Кодж, Зау, Кизыл-Чешме и Бами — десять лет надеялись на милость аллаха и русского государя. Люди привыкли думать: скоро наступит время и обездоленный наш народ найдет спасение под крыльями двухголового русского орла. А теперь что же, опять воевать?

— Русские нас хотят загнать в слуги к хивинскому хану. Неужели ты этого понять не можешь? — наставительно, но миролюбиво заговорил Тыкма-сердар. — Они не хотят сами управлять туркменами, потому что у нас много племен и у каждого племени свой хан. У нас нет своего государя.

Софи вновь задумался, помолчал и опять высказался:

— Но Нурберды хочет отдать туркмен в подданство персидского шаха! Разве там лучше, сердар? Мы всю жизнь воевали с шахскими хакимами, а теперь им прислуживать будем, так, что ли? Нурберды выдал свою сестру за персидского хана, породнился. Разве это спроста? А теперь тот перс все время гостит в Геок-Тепе. Тоже с умыслом. Он уже познакомил Нурберды с англичанами, и те обещали продать ему по сходной цепе новые винтовки. Русские трофейные винтовки текинцы продают на всех базарах, а на эти деньги хотят купить английские винчестеры. Тыкма-ага, подумай как следует! Не спеши лезть в силки. Попадешь, потом не вырвешься.

— Нет на свете человека, который перехитрит Тыкму! — гордо и с достоинством воскликнул сердар. — Ни персидским, ни хивинским Тыкма не станет. Мы поедем к Нурберды, чтобы сообщить о коварных замыслах русских. На этот раз они хотят взять нас с двух сторон. Скобелев с Каспия, Кауфман — с Амударьи. Посмотрим и послушаем, что скажет Нурберды, когда узнает о такой новости. Если к персидскому шаху запросится опять — уйдем от него в пески. Если объявит войну Скобелеву — поможем Нурберды-хану!

— Ох, сердар! Ты совсем не думаешь о своем народе. Если начнется война — в огне войны сгорят и наши люди и кибитки!

— Ты трус, Софи! — вспылил Тыкма-сердар. — Ты напуган прошлогодним бегством. Если нет у тебя своей храбрости — займи у меня!

Софи сник, не стал возражать больше. Так они, продвигаясь берегом, незаметно доехали до колодцев Игды и сухо распрощались.

На рассвете задымили тамдыры. Дым от печей потянулся в небо. Женщины, примостившись возле кибиток, замешивали тесто из последней муки, пекли чуреки. Мужья и сыновья, кому предстояла дальняя дорога, стали готовить коней.

Не простое дело — подготовить коня, чтобы мог он пройти сотню фарсахов по пескам, такырам и горам. И не зря испокон веков живет у туркмен неписаный порядок сбора в дорогу. Как только Тыкма объявил об отъезде, джигиты перестали кормить коней ячменем. Стали давать им лишь саман — мелко измолотую солому, от которой не разжиреешь. Кони едят ее неохотно. Но тем лучше для них — быстрее сбрасывают лишний жир и вес.

Сам Тыкма отправился за Узбой, занялся осмотром верблюдов. В походе они нужны не меньше, чем кони. Ведь пустыня — это сухой океан. В ней так же, как и в волнах, можно устать и не добраться до берега. Караван верблюдов в океане пустыни — надежный остров. От него можно удаляться и возвращаться к нему, но без него обойтись нельзя. На этом острове — запасы воды, провиант, оружие, порох, дробь и все иное, без чего немыслим длительный путь. Погибнут в пути верблюды — погибнут и люди. Вряд ли спасут кони, если окажешься без верблюдов посреди каракумской степи. Вот почему Тыкма доверил коней сыну и слуге, а верблюдами занялся сам.

Когда Тыкма вернулся, то увидел: все мужчины кочевья заняты разминкой коней. Одни гоняли скакунов по кругу, другие проезжались вдоль Узбоя — то шагом, то пуская своих красавцев в галоп; третьи — вовсе уехав в пески, к барханам, мучили до десятого пота коней там. Но и здесь, на приколе, по кругу, изрядно потрудились сыновья Тыкмы: со скакунов хлопьями сползала пена, и вид у них был такой, словно только что вырвались из преисподней.

На другой день все возобновилось. К утру четвертого дня черный, с белой отметиной на груди Кара-куш [1] Тыкмы-сердара осунулся настолько, что на него жалко было смотреть. Точно так же выглядел и скакун Акберды, Сары-куш — желтый красавец.

— Хватит, — сказал Тыкма. — Начинайте кормить.

Вскоре вокруг двух скакунов, поставленных возле кибитки, собралась вся семья Тыкмы: сыновья Акберды и семилетний Ораз, обе жены и внуки сердара. Принесли в атласном платке лепешки на бараньем сале. Тыкма разломил одну лепешку на две части и поочередно поднес лошадям: сначала Кара-кушу, затем Сары-кушу.

Через два дня снова начались испытания. Издавна так повелось: если лошадь, сбросившая лишний вес и пополнившая силы сдобными лепешками, могла после получасовой езды галопом обойтись лишь одним глотком воды, — эта лошадь считалась готовой к походу.

Джигиты всей сотней отправились на север — опять к тем местам, откуда начинали травлю волков, и оттуда пустили коней вскачь. Более получаса продолжалась дикая, с выкриками и свистом, скачка. Кони летели как птицы, легкость их была поразительной. Разве мог бы скакун иной породы сравниться с ними? Никогда! Ни английская, ни арабская, ни кабардинская не могут выстоять перед ахалтекинской лошадью. Туркменский конь может уступить лишь на первых шагах бега. Затем, когда он переходит в галоп, догнать его невозможно. Четыре фарсаха самой быстрой езды, не снижая темпа, — вот обычная норма ахалтекинца. И сейчас более получаса они неслись, обгоняя ветер и наполняя ветром халаты всадников. Прискакали все разом, вперед сердара вырваться не осмелился никто. Да и зачем? Не в этом суть скачки. Суть была в ином.' Возле кибиток стояли деревянные колоды с водой, из которых поили коней. Сразу же после езды джигиты бросили поводья, предоставив коням свободу. Но ни один скакун не побежал к воде. Кони продолжали носиться у кибиток, словно досадуя на то, что всадники слишком рано вывели их из дикой скачки.

— Теперь, друзья, отдохните сами и коням дайте покой. Завтра чуть свет отправимся в Ахал, — предупредил Тыкма.

Все, кому не в тягость пятидневный путь в седле, с ночевками на попоне, поехали с сердаром. Старики, женщины, в том числе и жены Тыкмы, выехали на верблюдах. Двигались в обычном порядке. Караван верблюдов, груженный печеным хлебом, мукой, ковурмой, солью, чаем, тулунами с пресной водой, двигался в центре. Конники, отрядами по пятьдесят человек, ехали впереди, слева, справа. Иногда джигиты удалялись от каравана на два-три фарсаха: заезжали к чабанам на колодцы. Иногда устраивали скачки, преследуя джейранов.

Кочевники, жившие у колодцев, посреди песков, снабжали Тыкму-сердара не только хорошей водой, но и новостями: кто куда отправился, кто бывал здесь в последние дни. Вести были чаще всего скудные и не представляли никакого интереса. Лишь после трех дней пути, уже на подступах к Копетдагу, свои люди, из рода сычмаз, сообщили сердару: Нурберды половину зимы провел в Мерве около молодой жены Гульджемал, а теперь стоит с войском в Геок-Тепе. Тыкма поблагодарил земляков за сведения и пустился в путь, дальше. На другой день всадники приблизились к Копетдагским горам и увидели свой родной аул Беурму.

Селение из двухсот глинобитных кибиток, обнесенное стеной, лепилось у входа в ущелье. По углам стен возвышались сторожевые башни. Стены глинобитные, без бойниц. Сильный враг мог бы свалить их при осаде. Но Тыкма обнес селение стенами не для того, чтобы прятаться от врагов. Стены оберегали его от внезапного нападения. Пока враг рвался в ворота и лез на стены, Тыкма успевал сесть на коня, а этого для него было достаточно. Скорее всего, стены служили для сохранения скота, а башни на них — для дозорных. Караульщики смотрели во все стороны. Стоило загореться огню в горах над Беурминским ущельем, это значило — идут персы. Дозорные тотчас объявляли тревогу, и Тыкма, сев на коня, достойно встречал непрошеных гостей. Так случалось не раз, и всегда сердар выходил победителем.

Но то, что случилось в конце прошлого лета, не шло в сравнение ни с какими набегами. Царский отряд, потерпев поражение от текинцев, в беспорядке отступал через Арчман, Вами, Беурму. Все, что попадалось ему под колеса и копыта, гибло: поля, дворы, кибитки, колодцы. Тыкма едва успел отправить своих сородичей на Узбой и сам бежал туда, боясь гнева Нурберды-хана.

Солнце закатилось за кручи Бендесена, огромная тень от горы легла на Беурму, и стало быстро смеркаться. Въехав в крепость, джигиты принялись развьючивать верблюдов, расседлывать коней. Кое-кто пошел осмотреть заброшенное подворье. Всюду виднелись следы огня: сожжены камышовые крыши и агилы, у стены бесформенной грудой валялись остатки сгоревшей юрты. Тут же догнивали трупы порубленных собак, и стервятники сидели поодаль, зорко наблюдая за прибывшим людом, в ожидании новой поживы.

Тыкма-сердар распорядился, чтобы ставили котлы и варили ужин. Сам с Софи вошел в комнату, где разместилась младшая жена Ширин. Здесь уже было все прибрано: на полу — ковры, одеяла стопкой и подушки. В углу стоял большой бронзовый канделябр со свечой — подарок генерала Ломакина. Свеча была зажжена, и комната озарялась тусклым желтым светом.

Ужин сердару принесли в комнату. Наспех поев, он угрюмо сказал:

— Софи, давай отдохнем. Все-таки впереди долгий путь.

— Надо было Нурберды-хану подарки послать, — неуверенно сказал Софи.

Тыкма сердито двинул бровями:

— Ему народ подарил весь Мерв, вместе с молодой женой, и он принял это как должное! А ты о каких-то жалких подарках! Спи, не люблю слушать глупости!

Тыкма лёг, укрылся одеялом и стал думать о Нурберды. Злость и почтение сливались в сердце сердара воедино и порождали бессилие. А бессилие будило чувство страха. «В самом деле, как с пустыми руками предстану перед ним?»

Утром Тыкма всполошил джигитов. Решил подняться в горы, дойти до русских постов и, по возможности, захватить в плен хотя бы одного солдата. Тогда бы Нурберды сказал: «Нет, Тыкма зря не сидел. И сомневаться, что порвал он навсегда с русскими, не надо!» К полудню сотня Тыкмы приблизилась к Бендесенскому перевалу. Дорога по крутой горе уходила ввысь. Совсем недавно по ней ехали фуры, пушки, конники, но дожди и сильные ветры стерли следы царских солдат. Изредка под копыта коней попадали стреляные гильзы, какое-то тряпье, может быть, пушечная ветошь. На изгибе дорожной колеи, когда открылся вид на глубокую лощину, джигиты увидели внизу телегу вверх колесами и обглоданные кости лошади.

Джигиты подошли к бывшему русскому опорному пункту Ходжа-Кала. В глинобитной крепостце с четырьмя сторожевыми башнями не было ни огонька, ни звука. И не понять: есть ли в ней русские? Перед выездом из Беурмы чабан сказал сердару: «Последнее место, где стоят белые солдаты, крепость Ходжа-Кала». Но что-то не похоже, чтобы кто-то здесь был. Несколько джигитов слезли с коней и перебежками, а затем ползком прокрались к самым стенам. Ворота были распахнуты, во дворе ни души. Конюшня пуста. Возвратившись, джигиты сообщили обо всем сердару. Тыкма безбоязненно ввел свою сотню в Ходжа-Кала и расположился на ночлег в пустых, пропахших копотью кельях. Ужинали в темноте, не зажигая огня. Сердар понимал: если русские и ушли отсюда, то на время. Может быть, они совсем близко.

На рассвете он отправил людей к Терсакану. К обеду джигиты вернулись и донесли: солдаты строят дорогу. Их много. Много у них коней и верблюдов. Кибитки и юламейки стоят на берегу Сумбара.

— Значит, нельзя взять ни одного?! — обозлился Тыкма. — Или вы на Узбое разучились мужскому делу и стали девками?!

Джигиты испуганно повернули лошадей и вновь удалились в горы.

Тыкма прождал их до ночи. И уже стал подумывать: не напасть ли самому? И тут с гиканьем и хохотом возвратились удальцы, гоня впереди коней трех солдат. Были они в грязных полушубках и драных сапогах. Тыкма взмолился аллаху: «Поистине ты всевидящ, всезнающ и щедр, всевышний!»

— Как вы их взяли?

— Ай, очень просто взяли! — лихо ответил Акберды. — Они за горой примостились, огонь развели, стали кашу варить. Кирки бросили. Перед этим камень на дороге долбили. Как только сели они, тут мы и напали сверху!

Тыкма приблизился к пленникам, косясь на их погоны. Офицера среди них не было. Один, похожий на татарина, был канониром. Тыкма легко разобрался в знаках отличия: не зря почти полгода жил у русских.

— Как зовут? — спросил Тыкма.

Пленник испуганно вскинул брови, услышав русскую речь, доверчиво сказал:

— А ведь ты — Тыкма-сердар! Ей-богу, я видал тебя в нашем лагере, когда ты Ломакину служил.

— Шайтан! — выругался Тыкма и ударил камчой по плечу канонира. — Я не служил ему! Я был у него, чтобы обмануть вас всех. И обманул! Твой генерал будет помнить Тыкму!

— Да меня-то за что бьешь, сердар? — заслоняясь рукой от второго удара, пролепетал канонир.

— Всех русских убьем. Тебя тоже, — спокойнее сказал Тыкма. — Как звать тебя?

— Петин я… Петром зовут… Саратовский я, из бедняков.

— Мне все равно, — с ухмылкой сказал Тыкма. — То, что на тебе есть, этого нам хватит.

Тыкма приказал джигитам, чтобы сняли с пленников все пригодное. Тотчас воины Тыкмы раздели солдат до исподнего белья и погнали впереди. Сотня двинулась назад, в Беурму.

На Бендесене, когда начали спускаться вниз, Тыкма-сердар велел Петину идти рядом. Канонир, раздирая ноги до крови об острые камни, охал, стонал и сквозь слезы отвечал на вопросы Тыкмы.

— Где стоят ваши, в каких местах?

— Везде, сердар: в Чекишляре, Чате, Дуз-Олуме, Красноводске. Много наших везде. Зря ты обнадеялся. Летом все равно займут весь Ахалтекинский оазис.

— Молчи, шайтан, или я сброшу тебя в пропасть! — Тыкма замахнулся камчой. — Сколько всего солдат?

— Не знаю, сердар. Разве мне об этом знать положено? Это штабист какой-нибудь мог бы сказать.

— Пушки есть?

Петин нагловато засмеялся:

— Да у царя пушек столько, сколько у вас винтовок. А то и больше.

Тыкма тяжело засопел, перестал спрашивать. Петин попросил:

— Сердар, посади на свободного коня. Вон свободная лошадь в пристяжке.

— Убью, шайтан! — выругался Тыкма и вновь замахнулся камчой.

В Геок-Тепе джигиты приехали вечером. Люди сразу узнали сердара. Он еще и к крепости не приблизился, а там уже шла суматоха. Ханы Ахала, съехавшиеся на совет к Нурберды. едва узнали о приближении перебежчика, заговорили, перебивая друг друга.

— Этот русский лизоблюд: что ему надо от нас? — злился Оразмамед. — Прошлым летом, когда русские бросились на нашу крепость, он был рядом с ак-пашой и кричал ему: «Лезьте на недостроенную стену!»

— С помощью русских он хотел сделаться главным ханом Ахала, — вторил Омар. — Неужели простим ему?

— Не спешите хвататься за сабли, — спокойно сказал Нурберды. — Если Тыкма и служил русским, то вина в этом наша. Мы все любили слушать о его храбрости, но когда он приезжал на маслахат, он даже не имел права советовать нам. Мы унижали его, и ему ничего не оставалось, как водить дружбу с ак-пашой!

Ропот и перебранка текинских предводителей продолжались до тех пор, пока не приблизился Тыкма-сердар.

Въехав в северные ворота крепости Денгли-Тепе, Тыкма дал знак своим всадникам, сопровождавшим его, чтобы остановились. Затем велел Софи следовать за ним. Вдвоем, на конях, они отправились к кибиткам Нурберды. Впереди, возле белой восьмикрылой юрты, куда сердар направил своего коня, стояли родичи хана. Тыкма успел разглядеть его жен: старшую Рааби, среднюю Наргуль и младшую Гюльджемал — красавицу из Векильбазара. Издали она казалась совсем юной. За руку она держала шестилетнего сына, и Тыкма подумал: «Сама еще дитя». Нурберды среди его близких не было. Когда до кибиток осталось шагов пятьдесят, от стоявших отделились два джигита и заспешили навстречу Тыкме.

— Сердар-ага, — торопливо сказал один из них, коснувшись рукой лошади. — Велено проводить вас.

Тыкма двинул бровями, мгновенно отметив про себя: «Не в зиндан ли?» — но подчинился безропотно.

Ханские нукеры проводили Тыкму и Софи к двум кибиткам, которые примыкали к насыпному холму. На нем шла работа: дехкане, пленные курды и царские солдаты носили вверх в мешках землю. Этот холм назывался Денгли-Тепе, а его именем и вся крепость, обнесенная высокой толстой стеной.

— Вот здесь вы будете жить, Тыкма-ага, — вежливо пояснил один из нукеров.

— А мои джигиты?

— О них не беспокойтесь. О них тоже позаботились. Вон, посмотрите туда, — указал он рукой на скопище черных юрт вдоль западной стены крепости.

— Ладно, понятно, — сдержанно проговорил Тыкма. — А где же ваш хан?

— Велено передать, сердар-ага, что Нурберды пригласит вас к себе после того, как вы умоетесь, попьете чай и немножко отдохнете после долгой дороги.

— Ладно, нукер, нам все понятно.

— Я приду за вами, сердар-ага. А сейчас, если нет надобности в нашем присутствии, то разрешите нам уйти.

— Идите, но сначала заварите чай, — приказал Тыкма и снял с ног сапоги у входа в кибитку…

Их пригласили лишь на другое утро. Всю ночь Тыкма промучился, снедаемый неведением: почему Нурберды медлит?

Утром все сразу стало понятно, когда Тыкма и Софи вошли в белую кибитку главного хана. Здесь уже сидели, поджидая их, Оразмамед и Омар. Тыкма подумал: «Ночью они советовались, как поступить с нами» — и пытливо заглянул в глаза сидящим. Но нет, он не нашел во взглядах текинских предводителей ни величия, ни надменных усмешек. Глаза Оразмамеда смотрели растерянно, а Омар, этот прославленный воин, с которым в храбрости мог сравниться разве что сам Тыкма-сердар, встретил вошедших тревожным взглядом.

— Хорошо ли доехали, Тыкма-ага? — спросил он, изобразив на лице улыбку. — Не было ли в пути несчастий?

— Все благополучно, Омар, — твердо отозвался Тыкма-сердар. — По пути заехали в Ходжа-Кала, припугнули русских. Трех солдат у Терсакана взяли.

Тут вошел Нурберды. Высокий, в суконном малиновом халате, в шапке из серого каракуля. Он был по-мужски красив. Его суровое лицо казалось жестоким. Глаза его спрашивали и усмехались одновременно. И Тыкма в эти несколько секунд, пока Нурберды разглядывал его и здоровался, вспомнил все неурядицы, какие были между ним и этим знатным и мудрым правителем Ахалтекинского оазиса и Мерва.

Обменявшись приветствием, Нурберды сел рядом, сунул под локоть атласную подушку и небрежно поднял руку. Тотчас слуги внесли несколько фарфоровых чайников со стопкой пиал и сладости. Нурберды приблизил к себе чайник и попросил, чтобы гости вели себя без всякого стеснения. Чтобы польстить Тыкме и Софи, он пояснил тут же:

— Я пригласил сегодня к себе самых нужных мне людей. С темп, кто остался за моим порогом, мы поговорим отдельно.

— Спасибо, Нурберды, — удовлетворенно отозвался Тыкма-сердар и тотчас спросил: — Хан Мамед-Аталык как себя чувствует? Не забыли ли о нем?

— Мамед-Аталык льет воду на руки русским, — с усмешкой пояснил Омар. — Опять заговорил о подчинении хивинскому хану. Ни совести, ни гордости. Трус!

Нурберды посмотрел на Тыкму, перевел взгляд на Софи, понял, что ни тот, ни другой не знают, что тут произошло полмесяца назад, и обстоятельно пояснил:

— Волею нашей и волею всевышнего мы недавно провели маслахат в Изгенте. Мы собрались после того, как узнали о намерении русских покорить Ахал-Теке. Когда нам сообщили, что едет сам ак-паша Скобелев, кое у кого затряслись коленки. Ата-лык струсил самым первым. Но, слава аллаху, почтенные люди, собравшиеся на маслахат, не поддержали ставленника Хивы. Лучшие люди нашей земли — Омар, Оразмамед и некоторые еще — повели себя как истинные мусульмане и слуги аллаха. Мы немедленно поднимем всех жителей Ахала и переселим сюда, в крепость. Кто не подчинится, тех будем убивать на месте.

Тыкма призадумался. Софи побледнел и переложил подушку под левый локоть. Стены крепости, за которыми сейчас они сидели, показались обоим огромным капканом, из которого уже не вырваться. То, о чем сказал Нурберды. никак не согласовывалось с их понятием о ведении войны. Они знали, что сотня всадников теке в песках не устрашится целой армии чужестранцев. Увлечь врага в Каракумы, чтобы он заблудился и, побитый песчаной бурей и налетами текинцев, пал в изнеможении, — самая дерзкая тактика. Но сидеть в крепости и отстреливаться — это безумие. Тыкма некоторое время смотрел в пиалу с чаем, затем поднес ее к губам, отхлебнул и недовольно сказал:

— Я всегда считал, Нурберды, и сейчас считаю: туркмена нельзя победить на воле. Если у него не хватит сил поразить врага, то его спасут Каракумы и быстрые ноги скакуна. Как же понимать решение маслахата? Почему почтенные ханы и аксакалы решили собрать в крепость весь парод? Разве от этого мы будем сильнее?

— Да, Тыкма-ага, сильнее, — спокойно возразил Нурберды. — Сила наша в единстве, а единства у нас нет. Ак-паша Скобелев еще в Петербурге, а Кауфман в Ташкенте. Но мы не можем поручиться за всех. Ваши кизыларватцы, по слухам, давно заготовили прошения о подданстве белому царю. Гоклены тоже приняли русское подданство. Тоже хотят стать русскими. Разве есть у нас уверенность, что не оставят нас в беде похурцы, арчманцы [2] и другие?

— Вот, значит, почему, — с сомнением проговорил Тыкма.

— Не только поэтому, Тыкма-ага, — тотчас пришел на помощь главному хану Омар. — Когда мы соберем в одно место всех стариков, жен и детей, то у джигитов не будет беспокойства за свои семьи. Есть и другая выгода, если мы всех соберем вместе. Как бы ни был силен Скобелев, все равно ни один туркмен не уйдет из крепости. Уйти из Денгли-Тепе значит отдать на растерзание отцов, жен и детей царским солдатам! Мы хорошо подумали, прежде чем пришли к такому согласию.

— Тыкма-ага, — сказал Нурберды, — чтобы не было кривых разговоров, ты тоже пересели сюда своих жен и детей. И ты тоже, Софи. И кизыларватца Худайберды приведите вместе с его семьей. О прочих людях говорить не хочу. Все как один должны переселиться в Денгли-Тепе. Таково решение маслахата, такова воля аллаха.

Нурберды замолчал. И долго в кибитке стояла жутковатая тишина, ибо за сказанным значилось: или победить, или всем умереть вместе.

— Нурберды, но как же мы развернемся в этих четырех стенах? — опять нарушил молчание Тыкма-сердар.

Нурберды иронически хмыкнул:

— Когда ваши подданные, ваши жены и дети соберутся в крепости и все мы будем спокойны, то почему бы вам и всем другим удальцам не встретить солдат Скобелева на Бендесенском перевале или в Кизыларватском ущелье? Мы разрешаем вам, и мы приказываем быстрее ветра носиться около царских вояк и налетать на них всюду, где они появятся!

— Ну что ж, это хорошо вы придумали, — подобрел и расправил согнутые плечи Тыкма-сердар. — Да только есть еще одна беда: у царских солдат винтовки лучше.

— Об этом мы тоже подумали, — улыбнулся Нурберды. — Надеюсь, тебе известно о моих связях с англичанами? Недавно был человек от них. Англичане помогут нам своим новым оружием, но нужны деньги. Бесплатно они ничего не дают, кроме улыбок и обещаний.

Сидящие в кибитке тихонько засмеялись, и Омар сказал с удовольствием:

— Английские офицеры — очень вежливые люди. Мягкость их подкупает каждого, а сила заставляет трепетать всю Россию вместе с ее царем и генералами. Англичане поддержат нас в войне с русскими.

— В этом не сомневайтесь, Тыкма, — подтвердил Нурберды. — Дизраэли, Робертс, Барроу и наши знакомые — Стюарт и О’Донован не дадут нас в обиду.

Пароход «Персиянин» вошел в Гасанкулийский залив и бросил якорь в восьми верстах от Чекишляра: подойти ближе к военному поселению мешало мелководье.

Прибывшее пассажирское судно встречали паровые катера и весельные баркасы. На одном из катеров, подошедшем к трапу, был местный пристав, подполковник Караш. Полный, с огромными черными усищами, в полушубке, перекрещенном ремнями, он зычно прокричал:

— Есть ли среди приезжих капитан Студитский?!

— Есть, — послышалось в ответ, и на трапе появился высокий офицер, тоже в полушубке и фуражке.

Впереди офицера, осторожно ступая по трапу, спускалась молодая женщина в длинном складчатом платье и бурой меховой шубке. Лицо ее было утомленным и бледным, в голубых глазах под припухшими веками — любопытство. Офицер, поддерживая даму под руку, помог ей сесть в катер, затем спустился сам и представился приставу:

— Капитан Студитский, военврач, начальник русской миссии. Со мной — старшая сестра милосердия Трепетова, — он посмотрел в сторону спутницы, — и команда из тридцати человек. Будьте любезны, распорядитесь, чтобы казаков поместили в катера и шлюпки.

— Не извольте беспокоиться, капитан, — отозвался Караш. — Все предусмотрено. Я получил телеграмму из Петербурга относительно вашей миссии. Поехали! — тут же приказал он мотористу катера.

Загудел мотор, и судно понеслось к берегу в веере искрящихся брызг. Вдали виднелись бараки, кибитки и высокий серый курган. Спустя полчаса катер подошел к дощатому причалу, и Караш, выбравшись первым из катера, помог выйти сестре милосердия и доктору. Он повел их в глубь поселения, на ходу поясняя, где что. С обеих сторон тянулись деревянные бараки с вывесками: «Штаб гарнизона», «Столовая», «Госпиталь», «Закусочная»… Всюду царило безмолвное запустение, только песок жидкими струйками передвигался по ступенькам и подоконникам. Вскоре гости поднялись на крыльцо небольшого деревянного дома. Во дворе стояла туркменская кибитка, и около нее дымился казан.

— Это моя резиденция, — сказал Караш и крикнул, глядя на юрту: — Кошлу-кази, где ты там?! Выйди!

Из кибитки вывалился низенький седобородый туркмен в тельпеке и плисовых штанах. Караш представил его:

— Знакомьтесь, господа, это наш почтенный ишан Кошлу-кази, глава здешних туркмен.

Ишан сложил руки на животе и поклонился несколько раз. Доктор решил, что знакомство должно проходить более сердечно: подошел к ишану и пожал ему руку.

— Я — табиб, — сказал по-туркменски. — Если что-нибудь болит, говори, не стесняйся.

— Слава аллаху, мы здоровы, — смущенно проговорил Кошлу-кази.

Надя тоже назвала свое имя и улыбнулась святому ишану, но он засопел и отвернулся. Говорить с женщиной, да еще в таком обществе, ему показалось грехом неслыханным.

После знакомства все вошли в дом и сели на ковер в средней комнате. Денщик пристава подал чашу с шурпой и наломанный чурек. Гости приступили к трапезе.

— Кошлу-кази, новости есть, — сказал Караш. — Сегодня приказ получил. Ак-паша Скобелев просит шесть тысяч верблюдов. Отправишься в Гасан-Кули, всех поднимешь на ноги. Через месяц верблюды и погонщики должны бать в Терса-кане.

Ишан испуганно посмотрел на пристава. Тот не отвел взгляда и еще злее и беспощаднее сказал:

— Не вздумай ослушаться, ишан. Твоя судьба, как и моя, в руках ак-паши, а он шутить не любит и никому ничего не прощает.

Кошлу-кази положил ложку, запрокинул голову и быстробыстро зашевелил губами, читая молитву. Затем он распрямился и заговорил предостерегающе:

— Караш, вчера люди с Чандыка приехали. Говорят, Тыкма-сердар там со своими джигитами побывал. Теперь после него три года трава расти не будет.

Надя тревожно посмотрела на доктора:

— Видите, Лев Борисыч, что тут творится!

Студитский насупился и склонился над чашкой. Волнистая прядь русых волос упала ему на лоб, отчего облик его принял благородный и одновременно строгий вид. «Да, с Тыкмой, как видно, шутки плохи, — подумал он. — Но и с Милютиным шутить не годится».

— Господин пристав, — спросил он, — а не смогли бы туркмены подготовить мне встречу с Тыкмой-cep даром?

Караш сжал губы, насупился.

— Сюда Тыкма-сердар не приедет, а к нему ехать — все равно что подставить шею под разящую саблю.

— Где находится его становище?

— Где бы ни находилось, но если объявитесь там, Тыкма убьет вас.

— Пристав, по-моему, вы труса празднуете, — усмехнулся Студитский.

Караш покраснел и едва сдержал себя, чтобы не нагрубить доктору. Благоразумие, однако, взяло в нем верх, и он коснулся рукой наград, висевших у него на груди под сюртуком.

— Вот этого «Георгия» третьей степени я получил из рук самого Скобелева, — произнес он с гордостью. — А вы мне говорите о трусости.

— Ладно, господин Караш, простите мою опрометчивость, — попросил Студитский. — Конечно же вы лучше меня знаете Тыкму, да и обстановку — тоже. Скажите, много ли купцов, приказчиков, маркитантов и прочего люда собирается со мной на линию?

— Много, капитан, но все они безоружны. Охраны я вам тоже дать не могу: солдат в гарнизоне — раз-два и обчелся. Шестеро охраняют телеграфную линию Чекишляр — Астрабад, трое разъезжают по линии в сторону Чата. Столбы туда телеграфные осенью завезли и оставили. Половину их зимой в кострах сожгли: то ли Тыкма, то ли свои же солдаты.

— Больных много?

— Хоть отбавляй. Больше ста человек в госпитале. Врачей — девять единиц, а пользы почти никакой. Сидят без медикаментов. Дизентерия, лихорадка, цинга подряд всех косит.

— Да, дела неважные, — согласился Студитский. — Однако, Караш, буду вам благодарен, если соберете торговцев.

— Соберу, отчего же не собрать.

Надя внимательно следила за разговором, думала о своем и наконец спросила:

— Господин Караш, а грузы наши: ящики, кули медицинские свезли на берег?

— Свезли, куда они денутся! Начальник госпиталя уже приглядывается, какие медикаменты присланы. Больные солдаты на одном честном слове живут. Лекарства им — в самый раз.

— Но мы же их для аулов привезли! — возразила Надя.

— Для каких аулов? — не понял Караш.

— Для всех, — пояснила она и пожала плечами.

Кошлу-кази, поняв, о чем идет речь, придвинулся к доктору.

— Наших туркмен будете лечить? — спросил с сомнением.

— Туркмен, конечно, — сказал Студитский. — Такова наша миссия.

— Молодец, табиб, — тихонько произнес ишан. — Сделаешь туркмену добро, он тебе двойным добром ответит.

С моря дул влажный ветер. Шуршали камыши на Атреке. Вдали, на синем озерце паслись розовоперые фламинго. Стайки уток то взлетали, то садились на воду. Отряд капитана Студитского, из полусотни повозок, накрытых парусиной, и нескольких цистерн с керосином, продвигался вдоль реки. В телегах и фургонах — медики, приказчики, маркитанты. На лошадях — десятка два джигитов и отделение казаков. Ехали медленно. Песчаная колея, разбитая подковами и изрезанная колесами, глубоко вдавалась в песок и казалась небольшой пересохшей речкой.

В Яглы-Олум добрались ночью. В кромешной тьме не было видно ни туркменского аула, ни военного укрепления. И лишь когда на караульной вышке вспыхнула лампа Шпаковского, ощупывая широким лучом окрестности, перед глазами приезжих замелькали поставленные в два ряда кибитки, чигирь [3] на берегу реки, агилы и пасущиеся верблюды. Ниже караульной вышки стояли каменные бараки, обнесенные стеной, и ворота. Оттуда вышли военные, и вскоре Студитский разговаривал с комендантом. О приезде торговой миссии здесь знали заранее и встретили ее. Комендант предложил доктору вместе с его медиками и казаками идти в барак. Что касается торговцев, им придется расположиться возле реки табором.

Повозки свернули с дороги, люди стали устраиваться на ночлег. Студитский не стал пока заводить фургоны во двор, решил это сделать завтра. Надю попросил следовать с ним в укрепление. Здесь, во дворе, они вошли в барак, пахнущий сыростью, и осмотрели приготовленные для них три комнаты.

— Это для солдат, — сказал комендант, отворив дверь в одну. В ней стояло с десяток раскладных кроватей. — А вон те, по соседству, — там одиночные.

Надя выбрала себе комнатушку с окном во двор. Комендант засветил керосиновую лампу и пожелал ей спокойной ночи. Студитский передал Наде сверток с документами и деньгами и ушел ночевать в фургон. Надя сдвинула занавески на окне, закрылась на крючок и стала раздеваться. «Боже, лучше бы я сидела с мачехой, — с горечью подумала она, развязывая уложенную в пучок косу. — Две недели на колесах, и чем дальше, тем хуже!» Сразу вспомнился Петербург, о котором она почти не забывала. Та «зеленая тоска» на Каменном, где жила Надя в казенной квартире на четвертом этаже, и стоны больных в палатах Николаевского госпиталя, где дежурила по ночам, казались ей сейчас легким сном. Вспомнились две могилки — матери и отца, похороненных в разные годы. Мать свою Надя почти не помнила, а отца два года назад привезли тяжелораненого из Болгарии: он пролежал в госпитале с полмесяца и умер. Слезы мачехи над умершим отцом, которые все время казались Наде притворными и вымученными, сейчас легко прощались. Надя теперь журила себя за излишнюю строгость к неродной матери. Решила написать ей письмо, рассказать о своих мытарствах по Волге, по морю и этим сыпучим пескам. Но еще больше хотелось получить письмецо от нее. Интересно, как живут в Петербурге? Что нового? С отчетливой ясностью вспомнила графиню Елизавету Дмитриевну и ужин в доме Милютиных. Накануне графиня пришла в госпиталь и сказала: «Ну, что, моя девочка, — все хандришь? Хочешь, я сокрушу твою несносную тоску?» — «Сделайте милость, ваше сиятельство!» — «Вот что я тебе посоветую: отправляйся-ка ты с доктором Студитским в Закаспий. Не думаю, чтобы тебе было там хуже». Графиня пригласила Надю на ужин и познакомила с доктором. Капитан проводил ее ночью в карете до самого дома. Дорогой молчал и только беспрестанно мурлыкал какой-то незнакомый мотив. Уже на Каменном спросил: «Сударыня, что вас заставляет ехать в глухомань?» — «Не знаю», — просто ответила Надя. Он удивился и принялся ей втолковывать, насколько почетна обязанность не просто исцелять людей, но пробуждать к цивилизованной жизни целое общество. Тогда она впервые услыщала от него, какие большие дела ее ждут в Закаспийском крае. Но только теперь поняла: всякое большое дело требует больших физических сил, нечеловеческого терпения и самоотречения. Поняла и тем не менее ничего не могла с собой поделать: хотелось назад, в Петербург.

Утром, когда Надя вышла из ворот укрепления, перед ней открылась живописная картина. Вдоль берега Атрека, растянувшись саженей на двести, стояли между фургонами и телегами палатки, юламейки, кибитки. Всюду царило оживление. Толпы торговцев, перемешавшись с толпами туркмен из аула, напомнили Наде о ярмарке. Приказчики прямо с телег торговали ситцем и сатином, обменивали товары на ковры и верблюжью шерсть. Какой-то купец предлагал аульному старшине целую кузницу: мехи, горн, наковальню, несколько молотов и разобранный навес для нее. Надя отыскала доктора в толпе, возле кузницы. Аульный старшина, которому стоимость кузницы была не по карману, жаловался:

— Начальник, скажи, где столько денег возьмет бедняк туркмен?

— Купите ее сообща, — предложил доктор. — Зачем тебе одному кузница? Овец, что ли, подковывать?

Стоявшие рядом аксакалы засмеялись. Капитан предложил им сесть и поговорить по душам. Старики, озираясь по сторонам, сели кто на землю, кто на оглоблю. Студитский устроился на раскладном стуле, спросил аульчан:

— Уважаемые, хочу вам задать вопрос: найдется ли в вашем ауле столько денег, чтобы купить все привезенное?

Аксакалы тихонько посовещались между собой, затем старшина сказал:

— Нет, начальник, столько денег во всем ауле не найдется. Это я говорю тебе точно, Мередом меня зовут.

— А знают ли аксакалы, что надо для того, чтобы были деньги?

— Да, начальник. Надо ехать в аламан[4], но русские запрещают. Другого дела не знаем.

— В том-то и беда, что не знаете, — сказал доктор, — а дело — вот. Посмотрите на ту большую площадку. На ней приказчики решили открыть большой базар. Надо поставить торговые ряды: крытые прилавки, магазины, сапожные будки. Рядом же с базаром построим большой каменный склад для хранения товаров. Если уважаемые аульчане хотят иметь деньги, то пусть соберут своих людей и начинают класть стены. Платить будем хорошо.

Туркмены сразу заговорили между собой, засуетились. Студитский понял: раз толпа взбудоражилась, значит, дело стоящее. Надо только не спешить, пусть подумают, посоветуются. А пока начал рассказывать о железной дороге, которую этим летом начнут строить русские солдаты от Михайловского залива до Кизыл-Арвата. Тотчас задали вопрос: что такое железная дорога? Доктор объяснил; кажется, поняли его, но никак не могли согласиться, чтобы кусок железа с огнем внутри мог катиться сам по себе.

— Ладно, — сказал капитан, — сегодня я покажу вам дорогу и поезд.

Обещанием он еще больше разуверил аульчан в правдивости своего рассказа. «Как он нам может показать? — говорили они друг другу. — Этот человек, конечно, очень добрый, но зачем говорить о несуществующем?»

К обеду туркмены подались за Атрек, в свой аул. Наде наконец удалось подойти к доктору.

— Лев Борисыч, да они же с ума вас сведут: такие крикливые и горячие!

— Ничего, Надежда Сергеевна. Это хорошая черта у туркмен. Вы помогите мне сегодня, голубушка. Приготовьте волшебный фонарь.

В сумерках отправились в аул. Кроме волшебного фонаря взяли с десяток керосиновых ламп. На всякий случай Надя повесила на плечо медицинскую сумку. Едва появились у кибиток, сразу же попали в тесный круг аульчан. Аксакалы, уже знакомые доктору, приглашали угоститься, дети сновали под ногами, заглядывая гостям в глаза, женщины украдкой выглядывали из кибиток. Подчиняясь настойчивой просьбе старшины Мереда заглянуть к нему, капитан велел рисовальщику заняться установкой волшебного фонаря, а сам с Надей зашел в кибитку. Он не сомневался, что в ней будет темно, и, войдя, снял с сундука тускло светящуюся нефтакыловую свечу и поставил лампу. Тотчас вывернул фитиль, чиркнул спичкой, зажег и надел стекло. Яркий свет озарил содержимое юрты. Жена Мереда, явно не ожидавшая чуда от железной банки с керосином, испуганно вскрикнула и закрыла глаза рукой, а ребятишки словно воробьи выпорхнули во двор. Меред с пониманием подошел к лампе, притронулся пальцем к стеклу и отскочил как ужаленный. Доктор тотчас пояснил, как надо обращаться с лампой. В считанные минуты хозяин освоил несложную премудрость и остался весьма доволен собой. Надя между тем успела познакомиться с хозяйкой — женщиной лет тридцати. Звали ее Айшой. Она была в дряхлом длинном платье, голова покрыта халатом, а нижняя часть лица прикрыта платком молчания — яшмаком. Надя подарила хозяйке аптечку: поставила ящичек рядом с лампой на сундук и начала показывать лекарства.

— Свет твоему дому, Меред, — сказал доктор. — Оставим женщин наедине, они сами разберутся — что к чему. Пойдем, покажу железную дорогу.

На дворе царил неописуемый ералаш. Рисовальщик, укрепив простыню на жердях агила и примостившись возле волшебного фонаря, показывал аульчанам картинки. Вокруг него толпились и старики, и дети. Одни восторгались и смеялись, другие подходили к простыне, но тут же отскакивали, когда рисовальщик менял кадры. Малыши испуганно плакали. Но вскоре все свыклись с «чудом» и успокоились.

— Ну вот, Меред, — сказал доктор, подведя к волшебному фонарю старшину. — Видишь железную дорогу с поездом? Этот поезд едет из Петербурга в Царское Село. Обрати внимание, как испуганы на картине люди. Когда появился первый поезд, они вели себя точно так же, как ведут себя сейчас твои дехкане.

— Да, доктор, это правда, — согласился Меред.

Картинки смотрели до поздней ночи. Освоившись, аульчане угостили русских шурпой и лепешками. Уходя, Студитский распорядился зажечь в кибитках все принесенные лампы.

Шла к концу вторая неделя пребывания русской миссии в Яглы-Олуме. Торговля шла хорошо: в укрепление каждый день приезжали люди из соседних аулов. Местные туркмены, после недолгих колебаний, взялись за постройку товарного склада. На берегу Атрека появились ямы. В них дехкане замешивали глину. Другие, помоложе, везли на арбах из ущелья камни. Студитский назначил десятником одного из приказчиков, оставил при лагере Надю и отправился дальше по линии.

Вновь с ним был отряд, но гораздо меньше прежнего.

Быстро продвигаясь по каменистой дороге, капитан в первый же день достиг гор.

На ночлег остановились в ущелье. В полкруга светила луна, но и в этом бледном свете хорошо просматривались склоны гор и вершины. Не было на них ни леса, ни кустарника, ни жилья, не слышалось звуков: все поглощалось шумом речной воды, несущейся в глубоком ущелье.

Путешественники готовили ужин, когда со стороны Терсакана появились всадники. Студитский скомандовал «в ружье», казаки кинулись к козлам и расхватали винтовки. Но едущие и не думали вступать в бой или бежать прочь. Не доезжая костра, они остановились, и сразу же разнеслась туркменская речь:

— Эй, кто бы вы ни были, остерегайтесь нападать! Вы имеете дело с Кара-муллой, который сопровождает в Чекишляр английских господ.

— Пусть Кара-мулла подъедет ко мне один! — скомандовал капитан.

Тотчас от группы всадников отделился один и осадил коня около дымящегося костра. Студитский, держа в руке револьвер, осмотрел придирчиво всадника: тельпек, черная борода, патронташ поверх халата. «Хорош мулла», — подумал с усмешкой.

— Что за люди с тобой? Почему ты их называешь английскими господами? Откуда они здесь появились?

— Начальник, ты спроси об этом у них, — недовольно проговорил Кара-мулла. — Мне же велено русским консулом в Астрабаде сопровождать англичан до Чекишляра.

— Хорошо, мулла. Можете слезть с коня и отдохнуть за пиалкой чая, — распорядился Студитский и прокричал по-английски: — Господам разрешается приблизиться для объяснений!

К костру подъехали двое в туркменских тельпеках и халатах, слезли с коней.

— Корреспондент «Дейли ньюс» сэр О’Донован, — представился один из англичан и подал Студитскому руку. — Рад видеть в этих диких горах цивилизованного человека. Надеюсь, угостите нас чашкой горячего чая?

Второй тоже подал руку.

— Полковник британских ее королевского величества колониальных войск сэр Стюарт.

— Садитесь, господа, — пригласил Студитский и, когда оба сели, попросил: — Будьте любезны предъявить мандаты на право посещения Атрекской линии.

О’Донован неохотно полез в карман, достал бумажник, порылся в нем и предъявил документ. Студитский прочитал: сэру О’Доновану разрешается посетить опорный пункт Чекишляр для встречи с генералом Скобелевым.

— Ваш мандат, господин полковник? — потребовал Студитский, вернув бумагу корреспонденту.

Стюарт скорчил недовольную гримасу. О’Донован пояснил:

— Капитан, скажите, где и когда вы видели, чтобы штатский корреспондент разъезжал по этой дикой стране без охраны? Полковник Стюарт — мой лучший друг и телохранитель.

— Смею вам заметить, господа: оба вы не имели никакого права появляться в районе русских опорных пунктов на Атреккой линии, — строго проговорил Студитский. — Консул разрешил одному из вас проехать в Чекишляр, но для чего вам понадобилось, да еще вдвоем, кружить по Атреку, когда от Астрабада до Чекишляра несколько часов пути морем?

Доводы русского капитана не испугали англичан, а лишь призвали к самозащите.

— Господин капитан, — сказал развязно Стюарт, — с каких это пор русские стали хозяевами в этих горах? Разве я не могу ездить на моей лошади там, где мне захочется? Ваши официальные газеты кричат на весь мир о благоустройстве этих мест, о железной дороге… Ваши устремления говорят о мире, но почему же мы сталкиваемся здесь со строгими военными порядками? Больше того, проезжая Терсакан, мы узнали, что атрекские туркмены пригнали сотни верблюдов для Скобелева. На этих верблюдах он собирается идти и покорить текинскую крепость!

— Простите, полковник: я — начальник русской мирной миссии, — возразил капитан. — Мы действительно пришли сюда, чтобы вовлечь в культурную жизнь кочевников: научить их пахать, сеять, строить. Наконец, мы выполняем просьбу самих кочевников, которые на протяжении многих лет просятся в наше подданство.

— Я не сказал бы, чтобы текинцы искали вашего подданства, — громко захохотал О’Донован. — Не кажется ли вам, капитан, что вы, находясь здесь, не меньше нашего подвержены опасности? Если Тыкма-сердар случайно выедет на эту дорогу, он еще подумает, кому отдать предпочтение: вам пли нам.

— Пейте чай, О’Доновап, — подал пиалу Студитский. — Мне правится ваша откровенность, хотя я и так знаю, что текинские ханы состоят на вашей службе.

— Увы, не все, — вновь цинично засмеялся О’Донован. — Часть из них держат русскую ориентацию. Не хотите ли коньяка?

— Спасибо, я пью чай.

О’Донован плеснул в пиалу из фляги, разбавил горячим чаем и сказал:

— Прекрасный грог. Жаль, мой друг Стюарт тоже не пьет. Он уверяет меня, что свежая голова в Туркмении — самая необходимая вещь.

Капитан в бликах костра видел их небритые лица и ввалившиеся от усталости глаза. «Не день, не два разъезжают тут заморские гости», — думал он и допускал мысль, что где-то недалеко расположен отряд англичан или каджарская конница под командованием английских офицеров. «Скорее всего — последнее, ибо британцы давно научились загребать жар чужими руками. А эти двое конечно же разведчики».

Гости просидели у костра не больше часа и, поблагодарив русского доктора за гостеприимство, отправились дальше, к Каспию. Студитский, возбужденный неожиданной встречей, понял: теперь не уснуть. Задолго до рассвета он поднял отряд на ноги, и с первыми лучами солнца путешественники приблизились к Терсаканскому военному укреплению.

Никогда прежде капитан не видел так много верблюдов. Они были всюду: в долине, на склонах гор и в глубоком речном каньоне, через который пришлось переправляться. Рыжие, длинношеие, словно мифические бескрылые птицы или твари с иной планеты, опустившиеся в этом диком, безжизненном ущелье, они бродили, пожирая сухие клубки прошлогодней колючки. По склонам виднелись, вразброс, туркменские кибитки и просто соломенные шалаши. Около них дымились костры и стояли, внимательно наблюдая за отрядом Студитского, погонщики, или, как тут их называли, верблюдчики.

Как только телеги переправились через каньон и свернули к огороженному каменным забором двору, оттуда выехали всадники. Комендант укрепления, пожилой майор с морщинистыми щеками и длинным носом, радушно, с прибаутками и хохотком встретил капитана и повел его к себе в холостяцкую комнатушку.

— Вот не ждали, признаться! — засуетился он, откупоривая бутылку водки.

— Мне не наливайте, майор. Откуда столько верблюдов?

— Как — откуда? Так чекишлярский пристав с ишаном гонят отовсюду. Начальник штаба Кавказского округа прислал сто тысяч рублей на верблюдов, вот и идет катавасия. Гонят и гонят со всех сторон, а у меня уже и деньги скоро кончатся, платить будет нечем. А верблюды-то — сплошная чесотка да течка. Ведь для транспортировки грузов годятся только инеры — самцы крупные, а тут и матки, и даже верблюжата. Скобелев-то скоро пожалует?

— Через месяц, не раньше, — сказал капитан. — Но меня не верблюды сейчас тревожат и не Скобелев. Скажите-ка, майор, почему по военной линии разъезжают английские агенты?

— Какие агенты? — всполошился комендант. — Никаких агентов я не видел.

— Мне они повстречались ночью. Двое.

— Черт те что творится, — отставив бутылку, пожаловался майор. — Туркмены говорят, что за горами, в Хорасане, около десяти тысяч шахского войска собралось. И офицеров английских много. Скорее всего, эти оттуда. Как бы не набросился шах. Нападет, и отмахнуться нечем. Скорее бы Скобелев пожаловал.

— Скобелев — не спасенье, — сказал капитан. — Скажите, майор, где сейчас находится Тыкма-сердар?

— Вот еще, вспомнили! — скривился комендант. — Не приведи господи, еще накличете беду. Зимой он уже разок тут побывал. Прямо из-под самого носа трех солдат уволок. Вог видите? — сунул комендант Студитскому пачку писем. — Канониру Петину из Саратова с каждой оказией по три письма, а он — у текинцев.

— Господин майор, как ступил я на туркменский берег, так беспрестанно пугают меня Тыкмой, — недовольно проговорил Студитский. — Вижу, что человек он удалой и беспощадный, но ведь он служил нам в прошлом году! Помогите мне встретиться с ним.

— Слушайте, господин капитан, — внушительно сказал комендант. — Зачем он вам понадобился, этот разбойник? Неужто опять собираетесь пригласить его на службу?

— Может быть. А что тут странного?

— А то, что Тыкма не решит существа дела, — сказал безнадежно майор и пояснил: — Тыкма — бедняк, сын кузнеца. Ни звания у него нет, ни хорошей родословной. Ханы его вовсе не слушают.

— Тыкма может внушить простым текинцам, что они обмануты своими ханами: вот чем ценен для нас сердар, — пояснил Студитский. — Если б не предательство некоторых ханов, народ Ахала давно бы принял русское подданство. Перейдет Тыкма к нам на службу со своими соотечественниками — вопрос Закаспия будет решен мирным путем.

Комендант задумался: довод капитана поколебал его.

— Может, оно и так, — сказал он сговорчиво. — Да только ехать к Тыкме на переговоры — все равно что в пасть дракону.

— Господин майор, неужели среди верблюдчиков не найдется человека, который бы вызвался проводить меня к нему?

— А черт его знает. Может, и есть. Что у них — на лбу, что ли, написано? Отправляйте пока своих приказчиков на мейдан — площадь там у горы, — махнул рукой в окно майор. — Пусть начинают торговлю. Народ съедется, а там и мы с вами подойдем и попробуем сыскать нужного человека.

— Ну что ж, это мне уже нравится, — согласился Студитский. — Пойду распоряжусь…

После бессонной ночи хотелось спать, и капитан, проводив приказчиков с телегами под конвоем казаков на торговую площадь, прилег на комендантской кровати. Вскоре он уснул.

За воротами укрепления между тем развернулась оживленная торговля. Как и в Яглы-Олуме, приказчики прямо с телег начали продавать мануфактуру, сахар, конфеты. К закату солнца съехались на мейдан верблюдчики; их тут собралось более двухсот человек. Все шло хорошо, и вдруг на дороге появились три всадника. Они скакали во весь опор и остановились как вкопанные около базарной толпы.

— Кошлу-кази! — громко прокричал один из них с седла. — Где Кошлу-кази? Люди, найдите немедленно Кошлу-кази, ему письмо от Тыкмы-сердара!

При упоминании сердара народ на мейдане заволновался. Некоторые приблизились к дороге, приглядываясь к незнакомцам. Появился Кошлу-кази.

— Ишан, возьми письмо от Тыкмы и прочитай народу! — властно сказал чернобородый всадник. — На, чего стоишь?

Кошлу принял трясущимися руками листок и начал оглядываться, не зная, что с ним делать.

— Э, а еще кази! — так же грубо попрекнул его черный всадник и приказал: — Ну-ка, дай я прочитаю сам!

Нагнувшись в седле, он выхватил бумагу из рук кази и громко зачитал:

— «Кошлу-кази, вонючий шайтан, послушай, что скажу! Если сегодня ночью не уйдешь от русских сам и не уведешь своих людей с верблюдами — завтра будет поздно! Завтра я отправлю тебя в ад с отрубленной головой! Тыкма-сердар пустых слов не говорит!»

В толпе мгновенно началось смятение. Всюду слышалось: «Тыкма, Тыкма», и всадник, бросив письмо в лицо кази, прокричал грозно:

— Люди, уходите, не ждите карающего меча сердара! Уходите, несчастные, пока аллах не проклял вас и не отринул от себя! Помните, в священном Коране сказано: «Он поглотит с вами часть суши или пошлет на вас вихрь с камнями, а потом не найдете вы для себя заступника!»

Черный всадник развернул коня, ударил его по бокам каблуками и поскакал прочь. За ним помчались и два его спутника.

Не только на площади, но и по всей низине, где стояли кибитки и шалаши, начался невообразимый переполох. Верблюд-чики бежали к своим жилищам, складывали их, гнали верблюдов подальше от укрепления. Кошлу-кази стоял как оплеванный, не знал, что делать. Остановить людей он не мог, да и не пытался. Вот кто-то опять закричал панически: «Тыкма! Тыкма, спасайтесь!» И Кошлу-кази, не испытывая больше судьбу, вскочил на лошадь и помчался в гору.

Капитан Студитский с комендантом и отделением казаков приехали на мейдан, когда на нем уже, кроме перевернутых телег и трясущихся в страхе приказчиков, никого не было. Напрасно комендант пытался остановить бегущих верблюдчиков. Люди уже были далеко от укрепления. Майор выхватил из рук казака ракетницу и выпустил вверх ракету: может, опомнятся?

— Вы еще больше их напугали, — сказал с усмешкой капитан. — Но что все-таки произошло? Отчего такой переполох?!

— Да, говорят, какие-то всадники письмо от Тыкмы привезли. Грозит, разбойник, всем поотрубать головы, а вы встречи с ним ищете! Тьфу, черт бы его побрал: ну и обстановочка!

Студитский промолчал, понял, что делать ему тут больше нечего. На рассвете отправился со своим отрядом в Кизыл-Арват.

Несколько всадников, позади которых шел небольшой караван верблюдов, проехали через селение Геок-Тепе и остановились возле северных ворот крепости. Едущий впереди чернобородый здоровяк в тельпеке и халате, обвешанный оружием, требовательно прокричал:

— Эй, стража, открывай ворота! Мне надо увидеть Нурберды-хана!

— Вах, Кара-мулла! Это приехал Кара-мулла! — засуетился нукер, распахивая настежь железные ворота. — Милости просим, святой мулла. Хан давно ждет вас и велел сразу пропустить к нему, как только приедете!

— Ну что ж ты разболтался — веди, — грубо приказал Кара-мулла.

Нукер побежал трусцой впереди муллы и других всадников и на подходе к холму, возле которого стояла восьмикрылая белая кибитка главного хана Ахала, упал на колени.

— Хан-ага, знатные люди к вам от гоклен пожаловали!

Слуга, стоявший у кибитки, оглядел прицеливающимся взглядом приезжих, откинул килим и скрылся в юрте. Вскоре вышел Нурберды, как всегда в каракулевой папахе и малиновом чекмене.

— Разместите гостей в соседней кибитке, — сказал он слуге. — Пусть немного отдохнут с дороги, потом я приму их.

Видя, что повелитель затевает обычную церемонию встречи, Кара-мулла попросил:

— Нурберды, вести очень важные, а время скоротечно!

— Ладно, заходите.

Хан скрылся в кибитке, а Кара-мулла велел своим джигитам снять вьюк с инера и развязать его. Когда джигиты сняли и вспороли вьюк, Кара-мулла вынул из него отрез английского сукна, два револьвера, винчестер и отдал все в руки джигитам.

— Следуйте за мной!

Войдя в кибитку, он взял у джигитов подарки и положил их на ковер перед ханом.

— Ты задаешь мне загадку, мулла? — спросил Нурберды. — Но отгадать ее нетрудно. Это подарки от полковника Стюарта.

— Нет, повелитель, возьмите немного выше, — слащаво улыбнулся Кара-мулла. — Револьверы, винчестер и сукно прислал тебе из Кабула английский генерал Робертс, а доставил все это Стюарт.

— Но я недалек был от истины, — довольно сказал Нурберды, перекладывая с ладони на ладонь холодный вороненый револьвер.

— А теперь догадайтесь, о чем говорит каждая вещь, — предложил Кара-мулла.

— Ну, это совсем легко, — засмеялся хан. — Револьверы — личный подарок мне и моему сыну Махтумкули.

— Верно, повелитель, — подтвердил мулла.

— Винчестерами, — продолжал Нурберды, — я должен вооружить всех своих джигитов. Но за них надо отправить Робертсу с десяток породистых коней и сотню текинских ковров.

— И это верно.

— А сукно… — Хан на мгновенье задумался и твердо произнес: — В мундиры из такого сукна Робертс оденет всех текинских джигитов, которые будут служить ему. Но для этого требуется весь народ Ахала настроить на английский лад.

— И это верно, повелитель! — торжественно воскликнул Кара-мулла.

— Что же, мы готовы ко всему, лишь бы англичане оказали нам помощь, — проговорил Нурберды.

— Если готовы, повелитель, то отправляйте немедленно своих людей в Хорасан за оружием. Я провожу их до того места, где их ждут новенькие винчестеры.

— Ладно, Кара-мулла, сегодня мы подумаем, кого послать. Теперь расскажи мне, что делается возле моря? Скоро ли придут русские полки?

Кара-мулла самодовольно улыбнулся:

— Пока они занимаются наймом верблюдов. В Терсакане они собрали больше тысячи инеров и много караванщиков, но теперь там нет ни верблюдов, ни их хозяев.

— Куда же они делись?

— Я припугнул ишана Кошлу-кази, прихвостня русского, что Тыкма снимет с него голову, если не уберется сам и не уведет своих караванщиков. Видел бы ты, хан, как они побежали! Я следил за ними с горы и держался от смеха за живот. С такими вояками Скобелев никогда не дойдет до Геок-Тепе, поверьте мне, повелитель!

— И все-таки мы должны быть готовы встретить ак-пашу. Надо поскорее переселить всех в крепость. Поговорим сегодня и об этом.

Вечером приехали и привязали у ханской кибитки своих коней Тыкма-сердар, Софи и Оразмамед.

Нурберды встретил их стоя, не пригласил даже сесть.

— Тыкма и ты, Софи, — распорядился он, — завтра утром отправитесь в Хорасан и привезете несколько вьюков английского нового оружия. С вами поедет Кара-мулла.

Оба кивнули.

Нурберды перевел взгляд на Оразмамеда.

— Ты отправишься в Кизыл-Арват и поднимешь всех на ноги. Всех до одного! Чтобы через неделю кибитки кизыларватцев стояли вот здесь, в крепости. И чтобы Худайберды приехал сам и привез свои кибитки. Каждого, кто посмеет ослушаться, убивай без разговоров на месте. Самого Худайберды привезешь — живого или мертвого.

— Ваша воля, повелитель, — хмуро согласился Оразмамед.

— Напомни этому негодяю: он всего лишь черный чабан. Нечестивец разбогател, пряча в песках отары и косяки верблюдов. Колодцы выкопал, людей к себе переманил. Бедняки ему поют суру [5] справедливости. Но он забыл, что воля главного хана Ахала равна воле всевышнего!

— Не беспокойтесь, повелитель, — смиренно склонил голову Оразмамед.

— Иди, собирайся в путь: ты моя надежда. — Нурберды легонько коснулся плеча молодого предводителя, затем подтолкнул его в спину.

Погода стояла хорошая. С утра было холодно, но поднялось солнце и пригрело так, что впору снимать чекмень. Горы, облитые сухим золотом солнца, казались очень красивыми. Над песками висела голубая дымка, легкая, словно сотканная из кисеи. Но не радовал джигитов этот поход. Не воинами ехали они к кизыларватцам, а карающей стражей. Но кого карать? Своих же! Джигиты ехали в седлах молча, лица насуплены. И сам Оразмамед хоть и готов был выполнить волю хана, но тяготился столь необычным поручением. «Кажется, пришли времена, — размышлял он, — когда друзья становятся врагами. Скоро и родные братья будут стрелять друг в друга. И все идет от несогласия».

Оразмамеду шел тридцать второй год. Восемь из них он провел в походах. На его глазах, как он говорил, падали башни и возрождались к жизни умершие города. Оразмамед служил сотником в войске хивинского хана, когда генерал-губернатор Туркестана Кауфман привел отряды и захватил Хиву.

Хан Хивы бежал к туркменам, а затем склонил голову перед Россией и сделался ее вассалом. Оразмамед тогда увел своих джигитов через пески в Ахал и поселился у подножия Копетдага. Молодой сотник смотрел на север и думал: «Что же будет дальше?!» Вскоре из Хивы приехал посланник хана и объявил: текинцы должны войти в состав Хивинского ханства и вместе с его величеством ханом служить России. Кое-кому этот приказ пришелся по душе. И первым выразил согласие Мамед-Аталык — наставник Оразмамеда. У него молодой сотник учился воинскому мастерству. Но далеко не все ханы приняли хивинского посланника. Сказали ему: «Служить России — почетно, но при чем тут Хива? Разве не хивинского хана Мадэмина двадцать лет назад побили текинцы? Разве не ему отрубили голову? А теперь опять служить Хиве? Но где же справедливость?! Где честь?!» Посланника усадили на чесоточного осла и отправили назад, а сами поехали на Кавказ, к великому князю Михаилу, наместнику Кавказа. Застали его в Баку. Наместник как раз объезжал свои владения и остановился в этом городе. Пришли к князю, подали ему прошение о подданстве России, но и тут получили ответ: «Служите Хиве, а через нее подчиняйтесь русскому государю императору». Нурберды, возглавлявший депутацию, попробовал убедить чванливого князя и рассказал ему притчу. «Ярым-падша[6],— сказал он, — вот послушай… Стал умирать караванщик, пришел к своему верблюду и говорит: бил я тебя много, без воды оставлял, еды не давал, но ты прости меня, грешного, страшно уходить на тот свет с грехом. Верблюд подумал и ответил: все тебе прощаю, хозяин, лишь одного простить не могу — зачем ты, когда мы отправлялись в дальний путь, привязывал меня к хвосту своего ишака? Вот и ты, великий князь, привязывая нас к Хиве, привязываешь верблюда к хвосту ишака». Князь посмеялся над притчей и тоже сострил: «Но я пока не собираюсь умирать, как тот караванщик, и пока не хочу просить отпущения грехов. Пусть пока верблюд ходит привязанным к хвосту ишака». Нурберды-хан раскланялся и ушел ни с чем. Больше текинские ханы к наместнику Кавказа не обращались. Чтобы не попасть в зависимость от Хивы, стали искать заступничества у персидского шаха. Сам Нурберды отдал свою сестру в жены персидскому шах-заде и через него познакомился с английскими офицерами и теперь, поддерживая с ними связи, перестраивал все население Ахала на свой лад… Оразмамед служил Нурберды-хану смолоду. Верил ему во всем, но теперь. когда возмужал Оразмамед, на мир насмотрелся и ума набрался, стал понимать, что главным ханом Ахала правит гордыня и ненависть к русским. «Нурберды чуть чего хватается за Коран и взывает кару на голову неверных. Но ведь англичане — тоже не мусульмане, тоже — неверные! Почему же он так преклоняется перед ними?» Все больше и больше Оразмамед в последнее время думал об Аталыке. «Прав, наверное, мои учитель, презирающий главного хана».

В тяжких думах въехал Оразмамед в Вами. Здесь уже царило запустение. Неделю назад Тыкма-сердар, возвращаясь из Беурмы со своим семейством, чтобы поселиться в крепости Денгли-Тепе, поднял на ноги и баминцев. Одни подчинились ему беспрекословно, другие оказали сопротивление и поплатились за это. В Бами Оразмамед увидел несколько изломанных кибиток и еще раз недобрым словом помянул главного хана. «Его, его затея с переселением! — подумал со злостью. — Сможет ли текинский народ защитить себя, сидя в крепости, — еще неизвестно. Но если англичане перевалят через Копетдаг и первыми появятся в Ахале, то Нурберды подарит им сразу весь народ. Всех сделает английскими слугами!»

Ночь провел Оразмамед в мучительных раздумьях о судьбе текинцев. «Воюют и устраиваются на земле цари и ханы, а простой народ гибнет во имя аллаха! Но почему должны завтра пострадать от меня и моих джигитов ни в чем не повинные кизыларватцы?»

Утром Оразмамед, хмурый и неразговорчивый, поднял свои сотни. Подъезжая к Кизыл-Арвату, остановил их в фарсахе от крепости.

— Надо избежать кровопролития, — сказал Оразмамед. — Пошлем к Худайберды гонца с письмом.

Гонец уехал и часа через три возвратился с вестью: Худайберды приглашает Оразмамеда в гости и хочет познакомить его с русскими.

— О каких русских ты говоришь? — обозлился Оразмамед. — Разве в Кизыл-Арвате есть русские?

— Есть немного, хан. Сам видел, — с жаром заговорил гонец. — Да и люди мне сказали: приехал русский табиб и с ним немного солдат да торговцев. Говорят, Худайберды души в них не чает: ест, пьет с ними. В крепости все у него живут.

Оразмамед оскорбился:

— Что ж, выходит, Худайберды весь, со всеми потрохами, стал русским? Сегодня с ними ест, пьет, а завтра поведет их на нашу крепость? Нет, надо поскорее поднимать кызыларватцев и гнать в Геок-Тепе, пока еще не поздно!

— Надо окружить крепость, — посоветовал один из сотников.

— Зачем тебе крепость? — не понял Оразмамед. — Худайберды ворота закроет, к нему не пробьешься.

— Именно этого нам и не хватает! — убежденно воскликнул сотник. — Когда он запрется в своей крепости и будет дрожать за свою шкуру, мы перевернем все кибитки около его крепости, а жителей уведем с собой.

Оразмамед задумался. Еще раз внимательно оглядел селение, раскинувшееся у подножия гор, огромную глинобитную крепость и дал команду к наступлению. Джигиты пустили коней рысью, затем возле самого Кизыл-Арвата перевели их вскачь. Часть устремилась к крепостным воротам, которые тут же затворились, едва приблизились текинцы. Другие две сотни Оразмамед повел сам к круглым войлочным кибиткам.

— Урр! Бей нечестивцев, продавшихся урусам! — прокричал он, мчась на скакуне первым, с поднятой саблей. И, повернувшись к скачущим следом за ним джигитам, приказал: — Выгоняйте всех на дорогу!

Повалились тамдыры, и затрещали теримы кибиток, залаяли оголтело собаки. Но нет, кизыларватцы не были застигнуты врасплох. Просто они не смогли сдержать первого натиска текинской конницы. Стычка пришла в равновесие тотчас, как только всадники завязли в длинных рядах кибиток. Началась рукопашная: в ход пошли не только ружья и сабли, но и заступы и большие овечьи ножницы.

Оразмамед в этой стычке был выбит из седла одним из первых. Он, напирая грудью скакуна на столпившихся возле кибиток женщин, стал теснить их к агилу, чтобы затем выгнать на дорогу, и тут почувствовал острую режущую боль в спине. Это хозяин кибитки, забежав сзади с привязанными к длинной палке ножницами, ткнул текинского предводителя в спину. Удар его был настолько силен, что Оразмамед вылетел из седла. И, наверное, был бы добит или раздавлен, если бы сам ударивший его не испугался содеянного.

— Вах, аллах, прости, помилуй, кажись, самого хана убили мы! — воскликнул он испуганно и, схватив его под мышки, затащил в агил с овцами.

Теряя сознание, Оразмамед не понял, что происходит. Видел лишь над собой лица и чувствовал, как по спине к ногам и животу стекает кровь. Потом он потерял сознание, не ведая, что джигиты его, оттесненные от селения, позорно ускакали к горам. А тех, кто кинулся к крепости, встретил сам Худайберды и тоже дал им достойный отпор.

Оразмамед пришел в себя, когда его принесли во двор крепости, положили на тахту и сельский табиб, засыпав глубокую рану целебной, мелко искрошенной травой юзарлык[7], с трудом остановил кровотечение. Затем, когда раненый проявил признаки жизни, табиб «омыл» сухими руками бороду, произнес «слава всевышнему» и спросил, не хочет ли хан выпить немножко воды? Оразмамед выпил настойки кеклик-от[8] и лишь после этого зашевелил губами:

— Прогоните урусов… Не дайте им убить меня…

Табиб успокоил раненого, что никто его не даст в обиду, и отправился к Худайберды, который был во дворе и стоял с капитаном Студитским. Они обсуждали дерзкий налет текинцев, втайне радовались, что так удачно отогнали их. Студитский уверял Худайберды, что здешние войны, в сравнении с европейскими, всего лишь мальчишеские драки. Вышедший от раненого табиб прервал их беседу.

— Хан-ага, — обратился он к Худайберды, — все, что зависело от аллаха и от нас самих, мы сотворили: мертвый ожил и теперь пойдет на поправку.

— Спасибо, табиб, — отозвался хозяин крепости. — Навещай почаще его, пока не излечишь. — И, проводив взглядом лекаря, вновь повернулся к собеседнику: — Все обойдется, аллах милостив.

— Знаешь, Худайберды, — усомнился капитан, — по совести говоря, я мало верю в лекарские способности твоего табиба. Напрасно не допустил меня к раненому.

— Доктор, это было бы неслыханным кощунством, — с неловкой улыбкой пояснил Худайберды. — Ты хоть и христианин, но должен знать кое-что о нашей религии.

— Я все знаю, Худайберды. Но рана очень серьезная.

— Мой табиб спас многих, этот тоже выживет, — небрежно отозвался Худайберды. — Пойдем угостимся да отправимся на мейдан.

Часа за два до захода солнца Худайберды с русским доктором, в сопровождении свиты старшин, проследовали к мейдану. Ехали на конях, то и дело останавливаясь и справляясь о здоровье и благополучии жителей. Кое-где в кибитках слышался плач: налет текинцев не обошелся без крови. Но погибших не оказалось, и Худайберды все время тихонько приговаривал: «Слава аллаху».

О предстоящем маслахате были оповещены все кизыларватцы заранее. И теперь, как только они увидели своего хана с русским офицером, тотчас заспешили к месту сборища. Торопливо садились поближе к ханской тахте. Ветхая и почерневшая от времени, сейчас она была застелена богатыми коврами. Хан со свитой слезли с коней, сняли обувь и сели на ковры. Худайберды в центре, русский сбоку, старшины — левее и правее, с обеих сторон. Писец-мулла в сторонке. Хан передал ему свиток и предупредил:

— Уважаемые люди Кизыл-Арвата, вы все знаете, зачем сегодня собрались сюда. Поэтому сразу хочу спросить: все ли согласны служить ак-падишаху? Если кто не согласен, пусть встанет и скажет!

Воцарилось молчание. Туркмены начали переглядываться, ища противников. Их не оказалось, и народ заговорил одобрительно:

— Нет таких, хан-ага!

— Все согласны! Говори дальше!

Тут донесся старческий женский голос:

— Хан-ага, вот сосед наш говорил, что урусы лампы с керосином всем дадут. А где же эти лампы? Может, совсем их и нет?

— Эй, Карры-гозель, не срами нас перед русскими! — смеясь, взмолился Худайберды. — Русские могут подумать, что мы просимся к ним потому, что у них есть керосиновые лампы!

— Ай, зачем тебе лампа! — в сердцах сказал какой-то джигит. — Слепая уже от старости, ничего не видишь, а все еще о лампе думаешь!

— Может, свет-то и отгонит мрак от моих слепых глаз! — возразила старуха.

Собравшиеся засмеялись и сразу вновь умолкли, ибо Худайберды поднял руку и попросил, чтобы все сидели тихо, ибо у муллы голос не очень громкий.

Писец развернул бумагу, посмотрел с некоторой опаской на солнце: не закатилось бы оно и не наступила бы темнота, прежде чем он закончит чтение, и начал:

— «Великому ак-падишаху! Непобедимому русскому государю императору, его величеству Александру Второму, от туркменских родов местности Беш-Кала, ближних крепостей, лежащих около Каспийского моря… Вековые чаяния туркмен наконец-то сбудутся, если государь осенит их своим могучим крылом и не будет впредь давать в обиду ни персам, ни хивинцам, ни каким другим чужеземцам!»

Далее мулла начал перечислять названия родов и численность дымов каждого селения. Сидящие у тахты внимательно слушали и всякий раз, когда назывался род, восклицали: «Хова!»

— От колена Сычмаз, род Учьрук! — возглашал мулла.

— Хова! — отзывались в передних рядах.

— Род Перранг!

— Хова! — восклицали чуть дальше.

— Род Мириш!

— Хова, хова! Саг-бол, мулла!

Мулла ускорил свою речь, увидев подъезжающую повозку с ящиками. Зашевелились и собравшиеся. Некоторые встали. Наконец мулла сказал, что прочитал бумагу целиком, теперь осталось поставить подписи, и Худайберды объявил:

— Уважаемые люди, идите и получите подарки от наших русских гостей. А старшины, сидящие тут, поставят свои подписи на милостивом прошении.

Началась раздача ламп и стекол к ним. Шум у повозки возник словно на пятничном базаре. Студитский удовлетворенно сказал:

— Ничего, пусть шумят, пусть толкаются. Ламп много. Вчера еще две фуры из Терсакапа пришли. Завтра еще запросим, если не хватит.

Старшины поставили под прошением отпечатки начерниленных пальцев, ибо никто расписаться не мог, и все отправились в крепость, на той.

Было часов десять вечера, когда Оразмамед, лежавший в отдельной комнате на тахте, попросил пить. Один из слуг, приглядывавший за раненым, сказал Худайберды:

— Хан-ага, текинец вроде бы бредит. Не помер бы.

Разговор этот шел при Студитском, который сидел за праздничным дастарханом. И капитан на этот раз решительно сказал:

— Что бы там ни думали туркмены о нас, как бы ни называли — «кяфирами» или «капырами», мне один черт. Моя святая обязанность и мой долг спасти от смерти человека.

С этими словами Студитский встал с ковра и отправился в свою комнату. Минут через десять он вышел в белом халате и чепце, с сумкой, на которой выделялся красный крест, и отправился к раненому. Худайберды встал тоже. Растерянно посмотрел на русского доктора, хмыкнул и пошел за ним следом. Сидевшие за дастарханом старшины заволновались:

— Ай, надо табиба позвать.

— Табиб вылечит…

Доктор вошел в комнату. В ней горела свеча, тускло освещая лицо Оразмамеда. Оно было восковым, и казалось, раненый мертв. Только редкие мучительные стоны подтверждали, что он жив и борется со смертью. Оразмамед лежал на правом боку, левый, пропоротый насквозь острием ножниц, был залеплен густой массой целебной травы.

— Кто здесь?! — испуганно спросил он.

— Мы тут, — ответил тихонько Худайберды, помолчал и добавил: — Молите аллаха о своем спасении…

— Позвольте мне подойти, — сказал Студитский и приблизился к раненому.

Только теперь Оразмамед разглядел совершенно белого человека, принял его за привидение и закричал панически:

— Ой, аллах всемилостивый, всевышний! Ой, смерть за мной пришла! Ой, прогоните ее!

— Успокойтесь, я пришел помочь вам, — сказал капитан.

Оразмамед съежился и полез плечом к стене, отодвигаясь от Студитского. Худайберды утешающе проговорил:

— Оразмамед, разве не стыдно вам. Ведете себя словно маленький. Перед вами не привидение и не смерть, а русский табиб.

Раненый в упор посмотрел на капитана, сдвинул сурово брови, отчего запавшие его глаза провалились еще глубже, и гневно сказал:

— Что русский, что смерть — одно и то же! Убери его от меня, Худайберды!

— Ну-ну, дорогой человек, зачем же так сердиться? — заговорил ласково доктор и хотел прикоснуться к ране — потянулся рукой.

Оразмамед, судорожно дернувшись, ударился головой о стенку, процедил сквозь зубы:

— Проклятый капыр, я убью тебя!

— Господин доктор, давайте уйдем и позовем таби-ба, — умоляюще попросил Худайберды. — Табиб придет, все будет хорошо. Спи, Оразмамед, выздоравливай. Не надо нервничать.

— Да, действительно «капыр», — недобро усмехнулся капитан и вышел из кельи.

Ночью состояние текинского предводителя ухудшилось. Напрасно местный лекарь склонялся над ним, то прикладывая тряпку, смоченную настоем зеленого чая, то поднося чай к губам, чтобы выпил. Оразмамед корчился от жгучей боли в боку и все время пытался сорвать тряпку. Удрученный собственным бессилием, табиб к утру собрал слуг и вместе с ними встал на колени перед раненым, принялся читать заклинания. Услышав унылый, заупокойный голос табиба, Оразмамед понял: из страшных лап смерти не вырваться. Мелькнуло в слабом дознании: «Сейчас они прочтут отходную, а когда умру, прочитают джиназу, но я ее уже не услышу». Щемящее ощущение потери жизни: неба, земли, жены — сковало его мышление, и только Страх, безотчетный страх овладел им. Последней надеждой всплыла перед ним высокая белая фигура русского врача, и он опять принял его за смерть, но уже не крикнул, а промычал что-то бессвязное, протестующее и погрузился во мрак.

Студитский убрал с усов больного губку, пропитанную хлороформом, шлепнул Оразмамеда по щеке и, убедившись, что он уснул, повернулся к двум солдатам — братьям милосердия, которые стояли тут же, в темно-серых халатах: один — с тазом, другой — с приготовленной трехслойной повязкой, пропитанной карболовой кислотой. Увидев столпившихся возле двери туркмен, капитан недовольно попросил:

— Закройте дверь. И прошу всех посторонних удалиться.

Дверь прикрыли. Гомон собравшихся утих. Студитский принялся снимать с кровоточащей раны полузасохшую травяную массу, прикладывая тампоны. Затем он занялся промыванием раны, которая уже загноилась. К счастью, зараза не проникла в кишечную полость, а это могло случиться, тут не помог бы ни опыт Студитского, ни его академические знания хирургии.

— Придется накладывать швы, — проговорил он. — Листеровская повязка — полумера. Дня через три сойдет опухоль, и будем сшивать рану. И чем его так пырнули, уму непостижимо: не разрубили, а прямо-таки разорвали…

Он говорил тихонько самому себе. Ни братья милосердия, ни тем более уснувший под наркозом больной его не слышали. Наконец, когда он обработал рану, наложил повязку и измерил температуру больного, которая была значительно выше нормы, строго сказал помощникам:

— Будете дежурить у постели раненого посменно. В случае чего — сразу зовите меня. Ни одна душа: ни табиб, ни мулла, ни сам хозяин крепости не должны входить сюда. Все понятно?

— Так точно, ваше благородие.

Примерно через час Оразмамед проснулся. У него шумело в голове от хлороформа, но боли в боку он не чувствовал. Ощущение приближения смерти оставило его. И солдат в халате, сидящий рядом, уже не казался ему посланником с того света. Брат милосердия, увидев, что текинский хан открыл глаза, улыбнулся:

— Долго, однако, спали, ваше благородие.

— Су давайт[9],— требовательно выговорил текинец и провел языком по синим спекшимся губам.

Брат милосердия мигом вскочил с ящика, взял стакан с кипяченой водой, приподнял голову хана и напоил. Тот устало закрыл глаза, словно прислушиваясь, какое действие окажет влага, и опять уставился на русского.

— Яман моя, сабсым яман[10],— пожаловался доверчиво.

— Яман ёк [11],— заулыбался солдат. — Выздоравливать теперь будешь. Не таких от смерти спасали. Иной раз ногу отхватят, а живет все ж таки.

Солдат, забыв о том, что текинец кроме двух-трех слов по-русски больше не понимает, принялся рассказывать ему о недавней войне на Балканах. Оразмамед слушал, ибо воспринимал речь солдата как чужую, незнакомую музыку, которую не очень-то хотелось слушать, но без нее — еще хуже. Под эту «музыку» он уснул вновь и проспал до следующего утра…

Студитский сменил повязку раненому. Отметил про себя: «Все идет, слава богу, хорошо, опухоль спала, нагноений вовсе нет». С Оразмамедом не разговаривал, боясь снова рассердить.

— Яман? — смущенно спросил Оразмамед.

— Не надо бояться! — ободряюще сказал капитан по-туркменски и пожал Оразмамеду руку. — Все будет хорошо.

— Саг-бол, — взволнованно проговорил больной, услышав родную речь, и проводил доктора добрым доверчивым взглядом.

Через три дня братья милосердия по указанию капитана продезинфицировали распылением карболки соседнюю комнату, застелили тахту простынями и перенесли туда раненого.

— Ну что ж, Оразмамед, — войдя, сказал Студитский, — самое страшное осталось позади. Теперь наложим кетгутовые швы, и тогда можешь собираться в свой Ахал.

— Как зовут тебя, табиб? Я назову твоим именем моего будущего сына, — дрогнувшим голосом произнес Оразмамед.

— Зовут меня Львом. По-туркменски — Арслан, — отозвался доктор.

— Хорошее имя, — заулыбался хан. — Ты достоин этого имени.

— Спасибо и тебе за доброе слово, — сказал капитан.

Вскоре рана Оразмамеда зарубцевалась. Он уже мог без посторонней помощи передвигаться по двору. Доктор решил, что наступило время поговорить с ним.

— Оразмамед, не смогли бы вы оказать мне услугу?

— Доктор, для вас я сделаю все! — признательно воскликнул хан.

— Помогите мне повстречаться с Тыкмой!

— Зачем, доктор? — насторожился текинец. — Тыкма ненавидит русских. Он дал клятву на Коране мстить вам!

— Ничего, хан, это не самое страшное, — улыбнулся Студитский. — Он дал клятву мстить нам, а я поклялся разубедить его в злых намерениях. Я должен с ним поговорить во что бы то ни стало.

— Доктор, мне будет жаль вас, если он вероломно нападет…

— Я приму все меры предосторожности, — пообещал Студитский. — И потом, я сам не из робкого десятка. Пусть Тыкма наметит место встречи и известит меня.

— Ладно, доктор, — посомневавшись, согласился Оразмамед. — Я уговорю Тыкму встретиться с вами, но уговорите ли вы его бросить саблю, в этом я не уверен…

Через день за Оразмамедом приехали его джигиты из Ахала. Он вышел из крепости, ведя коня под уздцы. Капитан провожал его как. близкого человека. На прощание они обнялись.

— Друг в беде — лучший друг. — сказал Оразмамед.

— Да возойдут в степень высшей добродетели твои слова, — отозвался Студитский. — И пусть усвоят их твои соотечественники. Скажи своим людям, хан, что русская душа распахнута настежь перед ними.

— Обо всем скажу, — пообещал Оразмамед.

Вскочив в седло, он ударил коня каблуками и еще раз махнул рукой. Пыльное облачко заволокло дорогу. Отъезжая, хан оглядывался на кизыл-арватскую крепость и чем дальше удалялся от нее, тем больше тревожило его сердце щемящее чувство привязанности к русскому доктору. Он думал о нем и не обращал внимания на едущих рядом джигитов.

— Хан-ага, — нарушил молчание один из них, — прости нас, но черную весть мы привезли.

— О аллах! Да говорите же, что случилось!

— Главный хан, Нурберды, умер.

Оразмамед вздрогнул и натянул поводья.

— Ты в своем уме, джигит? — спросил строго. — А ну-ка, вы, другие, повторите, что сказал он!

— Умер, — подтвердил другой джигит, ехавший справа. — Сначала он упал с коня. Говорят, тот конь норовистый был, ударил хана в живот копытом.

Оразмамед сделался еще строже и не стал больше расспрашивать. Мгновенно сердцем и мыслями перенесся в Ахал и пустил скакуна рысью.

Гонец от Тыкмы привез письмо. На кургузом листке излагались условия переговоров. Студитский с пятью всадниками утром выехал из крепости и прибыл в условленное место, на такыр, в полдень.

Огромная и ровная как стол равнина простиралась во все стороны. На юге едва виднелись Туркмено-Хорасанские горы, на севере, в двадцати верстах, желтели Каракумы.

Студитский, не слезая с коня, оглядывал равнину, ожидал Тыкму со стороны гор. Сердар появился с севера, из Каракумской пустыни. Шесть всадников, прежде чем их заметил капитан, приблизились настолько, что, будь их вдвое больше, вряд ли бы удалось спастись от них бегством. Студитский поспешил поднять над головой белый флаг, и Тыкма остановился. Затем парламентеры, оставив коней и охрану на месте, двинулись друг другу навстречу. Сошлись на полпути. Тыкма был в круглой каракулевой папахе, в легком коричневом халате из дорогой английской шерсти, в юфтевых желтых сапогах. Лицом походил на ястреба: хищный нос, цепкий взгляд, не предвещавший ничего доброго.

— Так вот ты какой, Тыкма-сердар! — залюбовался им Студитский. — Много о тебе слышал. Но ближе к делу. Русские зовут тебя к себе и обещают дать все блага, какие только захочешь.

— Спасибо, уважаемый, — криво усмехнулся Тыкма. — Я давно сыт посулами русских. Я приехал сюда не для того, чтобы слушать твои льстивые речи.

— Не сердись, Тыкма. Ты же знаешь: гнев плохой советчик, — попросил капитан. — Ни пустых слов, ни пустых посулов, ты от меня не услышишь. Условия таковы: если вернешься на русскую службу — получишь звание старшего офицера царской службы и станешь правой рукой главного начальника в Закаспии.

— Нет, я не нуждаюсь в подачках, — вновь сказал, как отрезал, Тыкма-сердар. — И я не вижу правды в твоих речах. Зачем вам безграмотный сердар, когда хватает таких, как ты? — Тыкма скользнул насмешливым взглядом по погонам Студитского.

Капитан понял, что с текинским предводителем надо говорить не только честно, но и умно, иначе успеха в переговорах не добьешься. Сказал напрямую:

— Ладно, сердар, попробую зайти с другого конца. Действительно, один ты не нужен. Но если ты со своим народом войдешь в Российскую империю, то народом своим и управлять будешь. Кто же, кроме тебя, сможет держать в руках текинцев? Особенно сейчас, когда умер Нурберды? Весь народ на тебя смотрит.

Тыкма задумался, но лишь для того, чтобы найти достойный ответ:

— Дважды я просился к вам вместе с народом, но вы не захотели читать моих писем и не захотели слушать моих желаний. Зачем же теперь вам понадобился мой парод?

— Тыкма, не горячись, — вновь попросил Студитский. — Обстановка сложилась так, что твой народ может погибнуть. Генерал Скобелев не остановится ни перед чем, ибо за горами стоят англичане.

— Вот это и есть истина, — спокойно сказал Тыкма. — С этого и надо было начинать. Скобелев боится англичан. Но запомни: как только прогремит первый выстрел под Геок-Тепе, он будет услышан в Кабуле и Тегеране. Вместе с вашим первым выстрелом перейдут через Копетдаг английские и персидские войска. Второго выстрела сделать вы не успеете. Так было под Стамбулом, так будет и здесь. Твой Скобелев направил своего коня к Стамбулу и хотел захватить этот славный город, но потребовалось всего лишь одно крепкое слово Англии, и твой ак-паша трусливо повернул назад! Передай своему ак-паше: молодой текинский хан Махтумкули получил письмо и богатые подарки от англичан из Кабула. Они заверили его, что не дадут русским Геок-Тепе. Они не позволят русским обратить туркмен в христианскую веру.

Тыкма распалял себя все больше и больше, и Студитский понял: ни ласками, ни посулами, ни угрозами его не проймешь.

— Ну что ж, Тыкма, — сказал капитан. — Время покажет, как заблуждаешься ты. Скобелев еще и не высадился на ваш берег, а. ты уже вскинул ружье и целишься в него. Не Скобелеву дано решать мирные дела в Закаспии, а мне.

— Тебе? — Тыкма скептически усмехнулся. — Ты кто такой?

— Тыкма, не кривись. Улыбка твоя крива по неразумению. Я — доктор, табиб, представитель прогрессивной России. Запомни, сердар: Россия — не только царь и его генералы. Россия — это добрый и отзывчивый русский народ. От имени этого народа я веду с тобой переговоры. Тысячи русских людей, не желающих ни тебе, ни твоим соплеменникам зла, едут сейчас в Туркмению, чтобы построить железную дорогу, новые города, больницы и гимназии. От имени этих русских я прошу тебя: поезжай в Геок-Тене и скажи всем, чтобы бросили ружья и шли строить вместе с русскими! Если ты сумеешь это сделать, то Скобелев и его генералы никогда не ступят на эту землю. Там, где властвует мир, войне места нет!

— Я не сумею этого сделать, табиб, — снова угрюмо произнес Тыкма-сердар. — Скажи своему ак-паше: мира не будет. У меня все!

Тыкма-сердар круто развернул коня и поскакал в пески. Студитский посмотрел ему вслед с сожалением и тоже повернул скакуна.

Скобелев сдал 4-й армейский корпус в Минске и приехал в Тифлис. Генерал горел жаждой деятельности. Едва вышел на перрон и поздоровался с полковником Софиано, который встречал его, сразу спросил:

— Великий князь на месте?

— Так точно, господин генерал. Ждет вас какой уж день!

— Отлично. Везите меня к нему. Задержался, черт — побери, со сдачей, да и дороги от Малороссии до Тифлиса ужасные. Докладывайте новости, — сказал Скобелев, усаживаясь в карету.

— Что ж докладывать… Войска сосредоточены в Петровске и Баку, артиллерия тоже там. Командующий медлит с переброской, мешают какие-то чрезвычайные обстоятельства.

— Опять обстоятельства, — недовольно усмехнулся Скобелев. — Небось опять испугались Дизраэли. Давно пора идти с саблей наголо, а мы сидим да наблюдаем, как милютинские благотворители у туркмен ситчиком торгуют. Давай трогай, чего стоим?!

Карета закачалась на рытвинах. Конные казаки поскакали сбоку.

Над Тифлисом сгущались сумерки. В домах и глиняных саклях на взгорье загорались тусклые огоньки. Вскоре карета остановилась. Заскрипели ворота. Штаб командующего войсками Кавказского военного округа, белый дом с колоннами времен эпохи Александра I, повидавший на своем веку сотни генералов, принимал еще одного. Карета въехала в огромный двор с садом и виноградными беседками. Казаки тотчас взяли вещи из багажника и потащили внутрь дома по остекленной галерее. Софиано проводил Скобелева в отведенную ему комнату, убранную коврами, попробовал пригласить к себе домой, на чашку чая, но генерал наотрез отказался.

Утром Скобелева принял командующий, великий князь Михаил.

Встретил его в своем кабинете, стоя у окна. Не сделал и шага навстречу, не двинулся с места. Лишь сказал уныло:

— Проходите, проходите, генерал. Садитесь. — Он указал на кресло и сел сам напротив. — Хорошо ли доехали?

— Прекрасно, ваше высочество. Смею спросить, в добром здравии ли вы?

— Ах, генерал, о чем вы спрашиваете? — вяло отозвался командующий. — С матерью императрицей совсем плохо, придется ехать в Петербург. Но не менее печальна обстановка на границах Средней Азии. Англичане в Афганистане, персы в Хорасане только и ждут удобного случая перейти Копетдаг. Там сосредоточены весьма крупные силы. Причем английские генералы не скрывают вовсе: как только мы двинемся на Атрекскую линию, тотчас выступят тоже и займут Мерв и Ахал.

— Ваше высочество, но надо же действовать! — всплеснул руками Скобелев.

Непроизвольно он поднялся с кресла, прошелся по кабинету, совершенно забыв, где находится. Великий князь, снисходительно улыбнувшись, сказал:

— Сядьте, сядьте, генерал, не надо нервничать.

— Простите, ваше высочество.

Скобелев вновь сел, вынул из кармана платок и вытер вспотевшее лице. Князь скучно продолжал:

— На войну с англичанами мы решиться не можем, но и всякое промедление смерти подобно. Мы можем потерять Мере и Ахал… и всю Среднюю Азию… В нынешней обстановке конечно же мирная миссия, отправленная Милютиным в Закаспии, не решит существа вопроса. Пока будет строиться железная дорога, англичане успеют построить свою, скажем, от Герата до Мерва.

— Что же вы предлагаете, ваше высочество?

Князь неловко усмехнулся:

— Господин генерал, я пригласил вас сюда единственно затем, чтобы задать этот вопрос!

— Мое мнение на этот счет остается неизменным, ваше высочество. Еще в феврале в Петербурге, после заседаний у государя и Милютина, я говорил вам об этом. И вы со мной согласились тогда: мирным способом, на котором настаивали военный министр и председатель ученого комитета, вряд ли удастся уладить закаспийский вопрос. В создавшихся обстоятельствах важен эффект первого удара. И если мы не сделаем это первыми, то это сделают англичане — Робертс и Барроу.

— Но как, я вас спрашиваю? — повысил голос генерал-фельдцейхмейстер. — Еще раз повторяю: английские отряды и персидские войска в три раза ближе к Ахалу, чем мы с вами. За ними приоритет. Вы знакомы, генерал, с планом Роулинсона?

— В общих чертах — да, ваше высочество.

— Что значит — в общих чертах! — упрекнул князь, достав из стола кипу исписанных страниц. — Вот, ознакомьтесь. — И, не дожидаясь, пока Скобелев прочитает изложение секретного документа, присланного из Тегерана послом Зиновьевым, князь вышел из-за стола и подошел к карте. — Англичане, свергнув афганского эмира, решили отдать Герат персидскому шаху и взамен от него потребовали, чтобы он сконцентрировал свои батальоны — Хой, Багадеран, Хамсе и прочие — у границ Ахала. Восемь тысяч солдат пехоты и кавалерии шах перебросил из западных останов[12] в этот горячий Хорасан. Представляете, генерал?!

— Вы сказали «из западных»? — насторожился Скобелев.

— Да, генерал, именно из западных. Шах поставил на карту все, чтобы опередить нас. Он совершенно оголил свои западные границы.

— Ваше высочество! — воскликнул Скобелев. — Но ведь обстановка складывается для нас более чем благоприятно!

— Не паясничайте, генерал, — одернул его князь. — Лучше подумайте как следует, что нам делать. А то ведь слава ваша, кажется, опережает военные таланты.

— И думать тут нечего, — не обиделся, пропустив мимо ушей насмешку командующего, Скобелев. — Надо что-то придумать, чтобы шахские войска вновь вернулись назад, к западным границам. Надо натравить курдского ильхани[13] Абдурахмана, чтобы напал на западные пограничные села персиян. Ей-богу, ваше высочество, через две недели шахские вояки покинут Хорасан и понесутся спасать свои семьи.

Великий князь с интересом посмотрел на Скобелева, несколько раз хмыкнул, пока генерал ожидал ответа, и резко возразил:

— Нет, генерал-адъютант, нет! В таланте вам действительно не откажешь: вы сразу нащупали брешь в английском плане. Но вы не подумали, во что нам обойдется провокация на границе. В случае неудачи государь меня не помилует, а вас со свету сживет. Он до сих пор еще помнит вашу ферганскую историю, да и с характеристикой вашей, выданной Кауфманом, хорошо знаком. Недавно я тоже ознакомился с ней. «Честолюбие Скобелева преобладает над всеми прочими свойствами ума и сердца настолько, что для достижения своих честолюбивых целей он считает все средства и пути позволительными, в чем признается сам с некоторым цинизмом…»

— Спасибо, ваше высочество, за характеристику, — помрачнел Скобелев. — Но я не вижу ничего дурного в моем честолюбии. Стремление к цели ведет к победе, а победителей не судят!

— Ладно, генерал, не сердитесь, — мягче произнес командующий. — Да у вас и нет права на меня сердиться. Я ведь знал, когда выбирал вас в начальники экспедиции, каков вы есть, и, думаю, не ошибся. Давайте-ка еще подумаем над английским планом. Может, отыщем иную брешь?

Скобелев, польщенный извинениями великого князя, попросил:

— Ваше высочество, но неужели нельзя натравить курдов на персидские села? Все бы решилось одним махом!

— Пока нельзя, генерал. Этим правом мы воспользуемся, если англичане и персы ринутся в Ахал.

— Тогда у меня предложение несколько иного характера, — раздумчиво заговорил Скобелев. — Надо послать секретную депешу послу Зиновьеву, чтобы забросил в Хорасан, в персидский военный лагерь, лазутчиков-дезинформаторов.

— А что дальше?

— А далее все очень просто. Лазутчики распустят слух, что курдский ильхани Абдурахман напал на западные останы Персии, откуда ушли солдаты, и занимается грабежом. Можно придумать клич: «Персы, что же вы ждете?! Бегите скорей спасать свои семьи от головореза Абдурахмана!»

— Ну, генерал! — восторженно сказал князь. — Действительно, стремление к цели ведет к победе. Садитесь и пишите депешу Зиновьеву!

Как только великий князь Михаил уехал в Петербург, Скобелев дал указание полковнику Софиано заняться переброской артиллерии в Чекишляр через бакинский порт, и тоже отправился в путь. Свой небольшой отряд из сотни казаков и осетин повел через Главный Кавказский хребет на Петровск.

Дорога была узкой и неровной, местами завалена снегом. Приходилось то и дело выходить из фургона и идти пешком. Конь Скобелева, красавец Шейново, серый арабский скакун, накрытый широкой бархатной попоной, важно шествовал за фургоном. Слезая, Скобелев шагал рядом с ним, а когда садился в повозку, не сводил с него глаз, то и дело подкармливал — то сдобным сухариком, то кусочком сахара.

Ночевали в саклях горцев, у мангалов. Уже в Дагестане, на подходе к Каспию, горцы сообщили, что полдня назад тут прошел кавалерийский дивизион. Поздно вечером в Чир-Юрте Скобелев догнал конников. Это был первый дивизион Дагестанского полка: джигиты следовали на восточный берег Каспия, в распоряжение командующего. С этим дивизионом и въехал в Петровск генерал; никто его не ожидал, и офицеры вовсе не были готовы к приему. О его приезде они узнали, когда дагестанцы заполнили огромный гарнизонный двор. Начальник петровского гарнизона любопытства ради вышел взглянуть на приезжих джигитов, неожиданно увидел среди них генерала с пышной бородой и бакенбардами и оробел не на шутку. Скобелев протянул ему широкую пухлую руку, спросил:

— Полковник Гродеков здесь?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Кто еще из военных и статских господ?

Гарнизонный начальник мигом назвал с десяток фамилий, среди которых были генерал Анненков и представитель акционерного общества «Кавказ и Меркурий» Эльфсберг.

Скобелев проследовал в штаб гарнизона и спустя час был окружен своими людьми.

Он не захотел знакомиться с Петровском. Город и так весь как на ладони: с берега моря до самой вершины горы амфитеатром лепились сакли, а на самой верхушке торчала никому не нужная русская крепостца «Бурная», построенная еще во времена, когда командовал на Кавказе Ермолов. Скобелев велел дивизиону Дагестанского полка грузиться на свободный пароход. А после полудня и сам занял каюту на пароходе «Великий князь Константин». Пароход, при штилевой погоде, взял курс на Красноводск и на другой день уже был у восточного берега Каспия…

Вдали виднелись горы и песчаная коса. Чайки кружились в огромной синей бухте. Скобелев прохаживался с Анненковым по палубе, смотрел растроганно на берег, качал головой:

— Все возвращается на круги своя. Опять закаспийские пески да полудикие кочевники. Пятнадцать лет назад я впервые ступил на эту землю, а вот сейчас подплываю к ней, и кажется, что вовсе не уезжал отсюда. Словно бы вчера по пескам да такырам за кочевниками гонялся.

— Неужто так давно вы знакомы с Азией? — не поверил Анненков.

Скобелев перехватил недоуменный взгляд своего спутника, улыбнулся:

— С шестьдесят четвертого начал знакомство с Туркестаном. Участвовал в покорении Бухары. Потом уехал на Кавказ, но вскоре опять попал в Туркестан, в отряд полковника Столетова. Я эту песчаную равнину всю изъездил. В рекогносцировку на древний Узбой выезжал с подполковником Маркозовым. Милютин до сих пор простить не может того, что у туркмен ради пользы дела верблюдов реквизировали с Маркозовым. Недавно прямо в кабинете у государя напомнил. А тогда, в семьдесят первом, целое дело затеял, все свое иностранное министерство на ноги поднял. «Как же так, как можно! Ежели лучшие представители России грабежом у туземцев будут заниматься, то на кого же положиться!» Отозвали тогда нас обоих из Красноводска — и Маркозова, и меня. Мирную политику начали внушать. И теперь еще внушают. «Иди, — говорят, — Михаил Дмитриевич, воюй у туркмен, но саблями их не руби, пулями не убивай, а сражай добрым словом, от сердца идущим». Каково, а! Многого ли добился тот же полковник Столетов, располагая к России туркмен магазинами да базарами да принятием от них грамот с просьбой вступить в наше государство? Генерал Ломакин тоже немало полиберальничал с кочевниками, а что проку?! Ей-богу, будь я на их месте, давно бы подчинил всю территорию Закаспия от моря до Амударьи…

— Ну, не скажите, Михаил Дмитриевич, — легонько возразил Анненков. — Доброе слово иной раз посильнее пушечного снаряда. Вы вот штыками хотите брать туркмен, а полковник Столетов обходительностью все прибрежные аулы к себе расположил. И не только прибрежные, но и в горах, в самой Кара-Кале у гоклен снискал любовь и уважение к себе. Душа русского человека такова, что он сердцем завоевывает славу. Вспомните Алексея Петровича Ермолова. Какой распрекрасный генерал был, ум, отвага, самостоятельность — все при нем. Казалось бы, что ему стоило переправить войска с Кавказа на туркменский берег да и занять этот край. А не пошел он на столь опрометчивый шаг. Офицера своего, гвардейского капитана Муравьева, спровадил с денщиком к хивинскому хану на переговоры, с туркменами дружбу завел. Да как еще завел-то! Торговлю о ними Россия открыла на Каспии, а когда началась война с Персией, так эти туркмены на стороне России протии перенял выступили, до Тегерана, дошли. Щедр был душой Ермолов, широк натурой. Вот к Столетов подражал как мог Алексею Петровичу, и Ломакин тоже. Вам бы тоже следовало надумать о расположении туркменских вождей к своей персоне. Слава-то у вас, Михаил Дмитриевич, нынче не меньше, чем у генерала Ермолова. Они небось сочтут за честь служить вам верой и правдой…

Слушая Анненкова, Скобелев приостановился у борта, облокотился о перила, стал смотреть в пространство. Отвечать на рассудительные советы Анненкова ему не хотелось, баялся обидеть резким словцом. «Уж слишком все они умны, эти миротворцы, — думал с неприязнью, — но дальше носа своего ничего не видят. Послушать их, подучается, что военные академии, корпуса, дивизии и полки существуют не для того, чтобы учиться воевать и брать штыком противника, а зализывать его обходительностью. Но полководцы потому и называются полководцами, что добывают свою славу на поле сражения, ведя полки на штурм крепостей! Да и логика у этих миротворцев слабая. Если Столетов столь умен и ловок, то какого дьявола его из Красноводска убрали?! Почему не Столетов брал Хиву и Коканд, а Скобелев! Почему не Столетов, но Скобелев — герой Плевны и Шипки! Столетов в Балканской войне всецело был подчинен мне, командовал одной из колонн моего отряда. И теперь государь император не Столетова на Каспий посылает, а Скобелева. Мирному генералу подыскали более спокойное место — направили посланником в Кабул…»

— Вот вы штыками хотите брать туркмен, — вновь напомнил о своем присутствии Анненков, склоняясь над перилами и глядя в море. — А я их железной дорогой покорю. Построю колею, завезу побольше товаров да продуктов в тот же Ахал, и тогда поглядим, чье оружие сильнее — ваше или мое.

— Ну-ну, мирный воитель! — Скобелев посуровел, выпрямился, посмотрел колко в глаза Анненкову. — Не слишком ли круто берете. Вы не только железную дорогу, вы мои военные заказы в срок завезти не можете.

— Что поделаешь, Михаил Дмитриевич: так уже ведется у нас. Не было еще такого, чтобы кто-то когда-то в срок уложился. Особенно если это строят и создают свои. Да и Нобель сплоховал. Обещал отправить опреснитель в нынешнем месяце, а теперь пятится: третьего июня только намечает испытание провести на заводе, в Петербурге.

— И английские «Норманди» тоже небось еще в Лондоне стоят? — недовольно спросил Скобелев.

— Ждем тоже в будущем месяце.

— Но эти-то, как их… ну из планетного общества, — никак не мог вспомнить командующий. — Инженеры из «Меркурия»… Они же хвастались! Из каких-то старых пароходных котлов обещали сделать опреснитель и прямо на пароходе воду перекачивать!

— Я думаю, эти не подведут! — пообещал Анненков. — Эти вот-вот должны появиться. Уж кому-кому, а мне вода пуще всех необходима. Рельсы на заводе Мальцева уже готовы, на семьдесят пять верст пути, и во Франции заказ выполнен фирмой Дековиля. Надо завозить все к Михайловскому! А как?! Воды ведь мне много потребуется. Не только на железнодорожные роты, но и на тысячу лошадей, которые будут тянуть вагончики! А лошади — они пьют побольше людей! Я не меньше вашего жду опреснительной установки!

Пароход вошел в бухту и остановился против Красноводской косы. Якорь бросили почти в версте от берега. Вдалеке на причале толпились люди. Несколько паровых катеров тотчас направились к «Великому князю Константину». Когда первый катер подрулил к корме, командующий увидел на нем начальника тыла генерал-майора Петрусевича. Он был в белом кителе и в фуражке с белым чехлом. И без того смуглый, с черными бровями и бородой, на фоне шелковой белизны он казался цыганом. Скобелев и все, кто сопровождал его, спустились в катер. В другой катер сели несколько штатских чиновников. Кавалеристы Дагестанского полка остались на месте — им следовало плыть до Чекишляра, и сойти на берег генерал им не разрешил. Они стояли у борта и молчаливо смотрели на отдаленный Красноводск: красноватые горы, под ними каменный городок и пристань со множеством лодок и небольших пароходов.

— Ну, докладывай, начальник, — сказал командующий Петрусевичу.

— Происшествий пока особых нет, господин генерал-адъютант. А сведения из Текинского оазиса любопытные. Вчера приезжали ко мне балканские туркмены, сообщили, что главный хан текинцев Нурберды внезапно умер.

— Что ж тут любопытного? — не понял Скобелев. — Один умер, другой на его место сядет.

— Ну нет, Михаил Дмитриевич! — возразил Петрусевич. — Нурберды у них был и богом и пророком. Всех туркмен держал в узде. А теперь престол занял его юный сын Махтумкули. Молодой совсем, к тому же как джигит никуда не годится. С детства к Корану приучен и молебствиям.

— Спокойно ведут себя текинцы? — спросил Скобелев.

— В прошлом месяце зашли к нам в тыл. Я думал, нападут на Терсакан и Чат, но не осмелились. Верблюдчиков-иомудов смертельно напугали: все как один подались за Гурген, от греха подальше. Пристав Караш сейчас там, скликает перетрусивших караванщиков.

— Выходит, Караш верблюдов вовсе не нанял?! — подивился Скобелев. — Ну, это уж никуда не годится. А как идут дела в Хиве? Встречался с купцом Громовым?

Там дело идет на лад, — удовлетворенно отвечал Петрусевич. — Верблюды, кибитки, юламейки — все будет собрано к сроку.

— Чем занимается капитан Студитский? Есть ли прок от его миссии? — вспомнил о докторе Скобелев.

— Есть, конечно. В Яглы-Олуме, Дуз-Олуме, Чате, Терса-кане — всюду наши торговцы. Всюду строятся склады, магазины, кузницы, мастерские. Если англичане не испортят дело, то за три года не только опорные пункты возведем, но и целые города построим, — похвастал Петрусевич.

— А вы, однако, мирный генерал, — недружелюбно бросил Скобелев. — Понятно, почему вас Милютин назначил начальником тыла в мой отряд. — Скобелев помолчал и прибавил: — Сколько вы уже в Азии скитаетесь, а не поняли азиатскую душу.

— Всяк понимает по-своему, — возразил Петрусевич и замолчал: потерял интерес к разговору. Он давно заметил, как рвется Скобелев в бой, как ищет славы. А тут, видите ли, о мире ему толкуют.

Катер подрулил к дощатому причалу. Генералы и сопровождающие их господа поднялись на помост и, обходя штабеля досок, горы ящиков и тюков, направились в военное управление — белый дом во дворе с хилыми деревцами. У ворот стояли часовые, одетые по-летнему, в белых рубашках и парусиновых поршнях[14].

Дежурный офицер отдал Скобелеву рапорт и пригласил к столу на веранду. Пиршества, однако, не получилось. Скобелев сел за стол, но от рюмки категорически отказался. Взял из вазы большое румяное яблоко прошлогоднего урожая, порасспрашивал о делах и тут же захотел взглянуть на опреснитель. Все сели на коней и поехали к морю, где виднелись свинцовосерые, опутанные трубами чаны. Чумазый машинист, встретив генерала со свитой, принялся жаловаться:

— Ваше превосходительство, мал он, опреснитель-то. С семьдесят первого года как поставили, так и стоит. Каждое ведро на учете. По книжкам выдаем. Каждый божий день докладываю начальнику военного управления, — он кивнул на Петрусевича, — что воды очень мало. Люди-то прибывают и прибывают, а пить нечего.

— Бакинцы привозят воду? — спросил Скобелев.

— Изредка, — недовольно сказал начальник тыла и посмотрел на представителя пароходного общества «Кавказ и Меркурий» Эльфсберга: — По всем статьям, за воду ответ держать вам. Скажите командующему, отчего воды мало?

— Жарко. Пьют много, вот ее и не хватает, — не мудрствуя, нашел ответ Эльфсберг. — Но мы принимаем меры. Как вам известно, господин генерал-адъютант, завод Нобеля вот-вот доставит один опреснитель.

— Слышал, и не один раз! — сердясь, сказал Скобелев. — Чует моя душа, застряну я тут в ваших заботах. Дернуло же меня связываться со всякими дорогами и опреснителями! Давай, Петрусевич, поехали дальше.

Скобелев осмотрел два барака местного госпиталя. В них находилось около сотни цинготных солдат из сводного батальона Александропольского и Ахалцыхского полков, отправленных сюда еще в прошлом году. Главный врач пожаловался на недостаток медикаментов и овощей. Эльфсберг, стоявший при беседе рядом, пообещал врачу несколько бочек кислой капусты, которую везут на барже из Астрахани.

Не задерживаясь в Красноводске, Скобелев вновь отправился со свитой на пароход и вечером был в Михайловском заливе. Здесь строилась новая пристань. Отсюда предполагалось вести до Кизыл-Арвата железную дорогу. В Михайловском заливе стоял плавучий опреснитель, недавно прибывший из Баку. Скобелев осмотрел огромную баржу с двумя чанами и остался доволен. Но едва ступил на берег, тут же ему испортили настроение инженеры Лессар и Югович.

— Ваше превосходительство, — пожаловался Югович, — вот, стало быть, закупили малую дековильскую дорогу. Господин Лессар ею распоряжается. Но я ему втолковываю и вам хочу доложить, что дековильские вагончики возят лошади. Потребуется тысяча лошадей, чтобы малая дорога работала бесперебойно. А чем вы будете поить лошадок, когда опреснитель рассчитан на один батальон солдат?

— Надоите! — вскипел Скобелев. — Ишь вы какие все тут беспомощные! Попробуйте у меня не напоить! Колодцы заставлю рыть. Возьмете лопату и будете рыть, понятно вам, господин инженер?

— Понятно, — подавленно пролепетал Югович.

И Скобелев уже несколько мягче пояснил:

— В семьдесят втором я тут проходил службу. Ездил отсюда на Сарыкамыш. У меня было две роты и — никаких опреснителей. Только колодезная вода. — Скобелев покосился на Петрусевича: — Это ваша работа, генерал. Небось наговорили тут всяких небылиц о нехватке воды, вот и подхватили ваши охи да вздохи бедные путейцы. У вас, господин Лессар, есть ко мне жалобы? — тотчас спросил он у второго инженера.

Лессар, молодой человек, в штатском костюме и шляпе, сказал усмехнувшись:

— Жалоб нет, но недоумение — полное. Завозят одновременно и дековильскую, и большую паровую с завода генерала Мальцева. Неужто будем вести две колеи сразу?

— Вы понять не можете, а я и понимать не хочу! — строго сказал Скобелев. — Мне ваши обе дороги — все равно что лишний вьюк верблюду. Анненков! — позвал Скобелев управляющего. — Скажи инженерам, зачем им завезли две разные дороги.

— Следствие неразрешенного спора, господин генерал, — пояснил Анненков. — Долго спорили, но не решили, какую дорогу выбрать. Вот и завезли обе.

Скобелев тихенько хохотнул, потом засмеялся во всю силу легких и закачал головой:

— Боже правый, помилуй! Спаси меня от этих головотяпов! Сегодня же телеграфирую в Петербург, чтобы сняли с моих плеч рельсы и вагоны. К чертовой матери! Пошли на пароход!

На следующее утро пароход бросил якорь у Чекишляра. Долго усаживались в катера. Опять спорили, не зная, как доставить на берег лошадей. Скобелев ругал конюхов, которые не могли никак перегнать на пустую плоскодонную баржу лошадей. Особенно дико вел себя скобелевский скакун. Он ржал, вставал на дыбы, норовя прыгнуть в волны, и Скобелев решил:

— А пусть его! Толкай в воду, доплывет!

— Ваше превосходительство, да вы что — утонет же!

— Господин генерал, пощадите коня!

— Толкайте, приказываю! — еще злее крикнул Скобелев.

Шейново толкнули со сходней в море. Плюхнувшись, он испуганно посмотрел на людей в катерах и поплыл к берегу. Катер, в котором сидел Скобелев, шел сбоку.

— Конь никогда не подведет, — глядя на плывущего скакуна, удовлетворенно говорил Скобелев. — Если хотите знать, господа, то именно лошадям я обязан в своей карьере. И звание, и награды — от них.

— Шутить изволите, господин генерал, — усмехнулся Петрусевич.

— Ну какие тут шутки! Конь как бог. На коня всегда положиться можно. Человек может подвести, а конь никогда… Знаете, как я оказался в Генеральном штабе? Благодаря хорошему коняге. Окончил Николаевскую академию по второму разряду, вовсе не думал о почтенных должностях. Но вот на практических научных испытаниях дали мне задание отыскать переправу через Неман, чтобы перебросить на другой берег кавалерийский отряд. А к чему она, переправа, когда лошади лучше иных людей плавают? Вскочил я на коня, огрел его плетью, бросился в Неман и благополучно переплыл его в оба конца. Генерал Леер экзамен принимал, так он в восторг пришел. Он же и настоял, чтобы меня зачислили в Генеральный штаб… Вот что такое кони! Этот тоже не подведет. Ишь как тянет!

— Прямо лебедь! — умиленно выкрикивал начальник штаба Гродеков. — Ей-богу, лебедь!

— Больше на фламинго смахивает! Морда такая же, крючконосая, свирепая! — со знанием дела возражал Петрусевич.

— Какой тебе, к дьяволу, фламинго! — не сводя глаз с Шейново, сказал с восхищением Скобелев. — Это же — змей. Морской змей!

Спустя полчаса, выскочив на мелководье, где было воды по колено, скобелевский скакун промчался мимо катера и словно вылетел на берег, встряхивая алмазно-белой гривой.

Чекишлярский гарнизон встретил красавца коня восторженными восклицаниями и криками «ура!».

Штаб отряда обосновался в деревянном бараке. Канцелярия окнами выходила на взморье. Рядом с ней — комната телеграфистов и кабинеты: начальника штаба, начальника тыла и других служб. К приезду командующего была налажена телеграфная связь со всеми опорными пунктами — до Терсакана. Связь исправно работала на линии Чекишляр — Астрабад — Тегеран — Тифлис.

Командующий и офицеры поселились в другой половине барака, отделенной от штаба каркасной стеной. Облюбовав себе комнатушку, Скобелев разбросал на столе чертежи, рескрипты, географические карты Азии и схемы расположения опорных пунктов по Атрекской линии.

Комендант гарнизона, еще когда высаживались на берег, доложил о полной готовности к приему войск. Скобелев на берегу ему сказал: «Не торопи, батенька, дай пораскинуть умом». Но теперь, убедившись, что медлить с переброской солдат нет нужды, решил сегодня же отправить телеграмму начальнику штаба Кавказского военного округа, генерал-лейтенанту Павлову. Помывшись и отдохнув, Скобелев зашел к телеграфистам.

— Работает служба? — спросил с порога.

— Здравия желаем, ваше превосходительство! — отчеканили оба аппаратчика сразу.

— Какие новости?

— Есть телеграмма от командира бакинского порта Свин-кина: спрашивает, приехал ли командующий в Чекишляр. Прикажете подтвердить?

— Подождет, — усаживаясь на скамью, сказал Скобелев. — Сначала пошлем депешу в округ, начальнику штаба.

Тут же он продиктовал несколько предложений о целесообразности перебазирования войск и артиллерии и, уходя, велел:

— Как придет ответ, доставите ко мне немедля.

Ответ был получен ночью, когда командующий, сидя за столом, изучал возможные подходы к Геок-Тепе. Телеграфист, видя в Комнате свет, тихонько постучал в дверь и, дождавшись разрешения войти, подал телеграмму. Скобелев, убедившись, что депеша из Тифлиса, удовлетворенно кивнул, отпустил телеграфиста и распечатал бланк. Первые же строчки огорошили его.

«Ждите особых распоряжений, — говорилось в телеграмме. — Россия в трауре и всеобщей печали. Умерла императрица». Ниже стояла подпись Начальника штаба Кавказского военного округа.

Скобелев шумно вздохнул: «Вот еще не было печали! Теперь все планы разрушатся! Пока князь Михаил не возвратится из Петербурга — о переброске отряда и мечтать нечего!» Он затоптался на месте, снял мундир, бросил в кресло, зачем-то посмотрел в окно в черную каспийскую ночь. «Нет, нет, теперь не уснуть! — заговорил мысленно. — Теперь не уснешь, пока не получишь нового распоряжения из Тифлиса! Ах, матушка государыня, как не вовремя!»

Уснул он под утро, когда принял решение. На рассвете разбудил дежурного телеграфиста, встал у аппарата и продиктовал:

— «Баку, начальнику порта Свинкину. Немедля начинайте отправку войск экспедиционного отряда и артиллерии в Чекишляр, в мое распоряжение. Скобелев…»

День, начатый с нарушения приказа начштаба Кавказского округа, ознаменовался еще двумя событиями. Из Тегерана посол Зиновьев телеграфировал о смене английского премьер-министра Дизраэли лидером либералов Гладстоном и возможном изменении во внешней политике Англии. Другая депеша была шифровкой от того же Зиновьева. Над ней долго сидели офицеры оперативного отдела и принесли Скобелеву, как им показалось, какую-то чушь: «Клич „Бегите спасать Свои семьи от головореза Абдурахмана“ возымел неотразимое действие. Сарбазы спешно покидают Хорасан».

— Ваше превосходительство, что это значит — понять невозможно, — робко произнес шифровальщик.

Скобелев был потрясен радостью. Он не мог ее скрыть. Губы его непроизвольно растягивались в улыбке, а глаза лихорадочно блестели, словно у карточного игрока, взявшего огромный куш.

— Милый мой, — сказал шифровальщику Скобелев, — зачем тебе понимать? Тут ерунда, пустяковина! Словом… дай-ка я тебя, друг сердечный, расцелую за эту белиберду. Зайди ко мне через час, угощу коньяком!

Офицер в недоумении согласился выпить с командующим, но так и не понял, что за абракадабра передана Зиновьевым…

Вскоре прибыл первый пароход из Баку. Потянулись по заливу шлюпки, баркасы, катера с солдатами, казаками, с орудиями разного калибра. Высаживаясь на берег, военные строились порот но. Командиры подразделений докладывали командующему о прибытии. Он встречал войска и сам распоряжался, куда кого поселить.

Вошли в залив и причалили к пристани большие паровые катера, прибывшие с Балтики. До Баку их транспортировали на барже, а оттуда они плыли своим ходом. Десятка два моряков вылезли на причал и вразвалку направились к баракан. С ними шел мичман Иван Батраков.

— Хорошо ли доплыли, балтийцы? — спросил Скобелев.

— Прекрасно, господин генерал-адъютант!

— Не потонули, слава те господи!

— А больше всего мучились мыслью, какими делами будем заниматься ла Каспии, — сказал мичман.

— Вот уж напрасно, — пожурил Скобелев. — Не надо было морочить себе голову. Я за вас давно подумал. Пойдете со мной по Атреку к опорным пунктам.

— Как так — по Атреку? — не понял мичман. — Но Атрек же не судоходен! Во всех лоциях сказано, что река Атрек не годна для судов. Разве что для небольших лодок.

— В лоциях одно пишут, а знающие люди иное говорят, — в том же тоне продолжал Скобелев. — Пойдете на катерах по Атреку. А пока назначаю вас комендантом морского порта и приказываю морякам заняться перевозкой войск с прибывающих пароходов.

— Слушаюсь, ваше превосходительство…

Скобелев проводил мичмана строгим взглядом и услышал, как моряки засмеялись, когда командир догнал их и сказал что-то.

В течение двух недель подходили к Чекишляру пароходы, доставляя солдат и офицеров. Селясь в бараках, тут же они приступали к военной учебе: стреляли по мишеням под курганом, маршировали с песнями и вели учебный рукопашный бой. Казаки свистели саблями, рубя на полном скаку чучела и прутья…

Подготовка к походу шла самая интенсивная, и Скобелев был немало удивлен, когда ему доложили о приезде корреспондента «Дейли ньюс» сэра О’Донована. Командующий посмотрел в окно и увидел бледного желтоволосого англичанина в мундире и высоких крагах.

— Кто пропустил его в расположение? — со злостью спросил у адъютанта Эрдели.

— Не могу знать, господин генерал. Пойти выставить?

— Ни в коем случае. Поздно теперь.

О’Донован поднялся по ступеням крыльца за комендантом и остановился у открытых дверей канцелярии.

— Господин генерал, позвольте?

— Входите. С кем имею честь говорить?

О’Донован предъявил документы и ждал, пока генерал ознакомится с ними и возвратит. Скобелев читал и думал: «Сукин ты сын, консул! Размазня русская. Пускаешь ко мне шпионов, в то время как я готовлюсь к самым решительным действиям!» Генерал вернул англичанину бумаги и указал на кресло.

— Благодарю, — учтиво, почти по блогам выговорил тот и польстил: — Ваши солдаты, генерал, так хорошо рубят палки и стреляют, что, право, я позавидовал им. Англичане, напротив, бездействуют и готовятся уходить из Афганистана.

— Можно покороче, сэр? — сказал Скобелев. — По какому делу ко мне?

— О генерал, дело пустяковое. У меня нет никаких желаний, кроме одного: я хотел бы участвовать в вашем походе в качестве наблюдателя.

— Я не собираюсь в поход. Моя экспедиция преследует чисто миролюбивые цели. Мы приехали сюда строить города, порты и железные дороги.

— Но текинцы в Геок-Тепе вооружились и давно ждут вас! — воскликнул О’Донован.

— Согласно разработанному плану, я приеду к ним в гости ровно через три года. Так, кажется, Гродеков? — спросил он, увидев у двери начальника штаба.

— Так точно, господин генерал.

— Но, господин генерал, я хотел бы немножко пожить у вас, чтобы написать о ваших прекрасных помыслах, — попросил О’Донован.

— Увы, не могу, сэр, — отказал Скобелев и отвернулся.

Гродеков, видя, что командующий никак не соберется с духом, чтобы выпроводить опасного гостя, сказал вежливо:

— Сэр, но вы уже писали о нас недавно в своей газете. Вы сообщили в ней, что скот у нас болеет пневмонией и оттого солдаты болеют. Не так ли?

Скобелев неожиданно выпрямился, спросил:

— Так это вы автор паршивой статейки?

— К сожалению, господин генерал, — отозвался Гродеков.

Скобелев встал:

— Ну-ка, сэр! Убирайтесь немедленно, и чтобы ноги вашей тут больше не было. Эрдели, проводи англичанина до Атрека!

— Прошу вас, сэр, — сказал адъютант и взял О’Донована под руку.

— Вот бестия, — глядя в окно, возмутился Скобелев. — Лезут во все дырки, как тараканы. Гродеков, надо поставить дело на должный уровень с разными корреспонденциями.

— Хорошо, Михаил Дмитриевич.

— И пора, пора отправляться в путь, — заговорил энергично и жестко Скобелев. — Пора! Пока благоприятствует обстановка, мы должны занять треугольник Чекишляр — Кизыл-Арват — Красноводск, а там видно будет!

Над Атреком дрожало знойное марево, и все тут казалось призрачным. Туркменские кибитки в Яглы-Олуме, если смотреть на них издали, висели над землей, в воздухе. Высокая деревянная вышка, на которой всегда стоял часовой, перекашивалась и тоже, словно боясь обжечься о раскаленную землю, парила над ней. Аул среди дня не подавал признаков жизни. Все живое пряталось в тени. Лишь одинокие верблюды в окрестностях аула невозмутимо жевали зеленую колючку да чабаны с палками пригоняли овец на водопой к Атреку.

Жизнь в Яглы-Олуме оживала на закате солнца. И первыми напоминали о себе цикады. Сначала робко и неуверенно, затем все звонче и дружней включались они в многоголосое пение. К ним присоединялись лягушки, которых водилось в реке и ее многочисленных заливчиках тьма-тьмущая. И вот уже начинали блеять в ауле козы и недовольно ворчать верблюдицы: это хозяйки-туркменки отгоняли от них верблюжат и ставили под вымя посуду. В военном укреплении, за высокой каменной стеной, гремели котелками солдаты, и пахло со двора пшенной кашей.

С наступлением темноты на вышке вспыхивала лампа Шпаковского. Вскоре она на какое-то время угасала, и начинал мигать гелиограф. Верстах в пятнадцати, на возвышенности, такими же сигналами отвечал ему другой гелиографический аппарат. Их было несколько: они стояли во всех поселениях от Терсакана до Чекишляра и по цепочке азбукой Морзе сообщались между собой. На аульчан эти загадочные сигналы всякий раз наводили страх. Солдаты следили за сигнализацией с благоговением, зная, что передается каждый день что-нибудь важное. Новости светового телеграфа держались под секретом, и только гелиографисты знали о них. Но иногда тайны ночных переговоров становились достоянием всех. Это значило: тайна была настолько велика, что не сказать о ней просто невозможно. Так в укреплении узнали о прибытии в Чекишляр Скобелева. Через несколько дней снова новость — начали высаживаться прибывшие из Баку и Петровска войска.

Когда Надя приходила в аул за чуреками и встречалась со своей доброй знакомой Айшой, тут уже знали обо всем, что произошло за день на Каспии. Оказывалось, приезжал человек из Гасан-Кули и рассказал. Или человек ездил в Чекишляр — сам все видел. Однако оттого, что кто-то доставлял последние сведения с моря, любопытство в ауле не уменьшалось. И исходило оно не из желания узнать и распространить новость, а из того, что людям хотелось как можно лучше понять русских. Часто возникали самые наивные споры. Но и они сближали Надю с аульчанами. Спорить, но еще больше уговаривать приходилось почти по всякому поводу. А поводов было много: от лечения глаз до обязательного мытья рук с мылом. Думала ли Айша, что когда-нибудь у нее в кибитке окажется медицинский ящик с красным крестом. Но теперь аптечка стояла на самом видном месте. И Айша, свободно обходясь без «беленькой баджи»[15], выдавала своим подружкам глазные капли и порошки от простуды. Айша же научила Надю доить верблюдицу, которую комендант укрепления купил для солдатской столовой. Айша научила Надю говорить по-туркменски: она уже могла свободно объясняться с туркменами. Айша однажды показала медичке, где лучше всего купаться. Надя переправлялась по колено в воде через Атрек и дальше — по тропинке, петлявшей в зарослях камыша, выходила к голубому озерцу. Было тут тихо и жутковато, но сюда никто никогда не заходил. Только птицы в зарослях у воды да беспечные лягушки, сидевшие на кочках, напоминали своими голосами о существовании живого мира.

Было жарко. Надя, отмахиваясь от мошкары, вышла к берегу, разделась и погрузилась по самые плечи в воду. Сделалось ей легко и приятно, и она подумала: «Как немного надо человеку, чтобы пришла радость!» Освежившись, она выбралась из воды, чтобы полежать на песке, и вдруг услышала отдаленные голоса. «Ого! — боязливо подумала Надя. — Этого только мне и не хватало!» Надела прямо на мокрое тело платье и заспешила к реке. И тотчас отпрянула назад, в камыши, и затаилась. Странное видение испугало и удивило ее: по дороге вдоль Атрека шли моряки и везли на двух арбах катер. Надя не поняла, какое имеет отношение к этой мелководной реке большой морской катер? Да и сами моряки? В тельняшках, бескозырках и фуражках! Словно на Финском заливе. Надя наблюдала за ними, пока они не подошли к воротам военного укрепления. Там они остановили верблюдов, тянувших катер, и скрылись во дворе. Тотчас окружили судно торговцы из лагеря, набежали аульчане…

Морская команда поселилась рядом с лазаретом.

Вернувшись в укрепление и войдя в свою комнату, Надя за стеной услышала проклятия и ругань. Наконец моряки успокоились и одни за другим потянулись к солдатскому рукомойнику — длинному жестяному корыту со множеством сосков. Надя стояла у окна, наблюдала за ними и не заметила, как сбоку подкрался к ней морячок небольшого роста:

— Здравия желаю, сударыня!

Надя едва успела ответить на приветствие, как послышался насмешливый окрик:

— Гриша, перестань обижать барышню!

К ней подошел моряк в лихо заломленной на затылок черной фуражке.

— Мичман Иван Батраков, — сказал он. — Начальник команды морских катеров. Сели на пустынные мели, не дойдя до цели, — пошутил складно. — Думали, Атрек — туркменская Волга, а он — воробью по колено. Уму непостижимо! — воодушевился он, глядя в глава сестрице милосердия и видя в них любопытство. — Кто-то сказал Скобелеву, Атрек судоходен, ну и вот результат.

— Результат прекрасный! — обиженно протянул низенький морячок. — Был бы Атрек поглубже — проплыли бы дальше и с красавицей не встретились.

— Гриша, иди смажь ракетницу, — в тон ему отозвался мичман. — Иди, иди… — И пояснил Наде: — Это Ползунов, наш заряжающий. Веселый малый. Сударыня, но как же вас зовут, вы не назвали свое имя?

— Надежда Сергеевна, — просто сказала Надя и прибавила: — Тренетова.

— Откуда вы, простите за назойливость?.

— Из Петербурга, с миссией доктора Студитского. Я у него в отряде старшей сестрой милосердия.

Ночью долго мигал гелиограф: это моряки переговаривались с Чекишляром. С вышки доносился голос Батракова: «Просигналь… Пусть ему доложат, что сплошные мели. Сто пятьдесят верст протащили волоком!»

Утром, когда Надя появилась в столовой, моряки уже успели позавтракать и стояли за воротами, столпившись возле своего катера. Надя отправилась в аул к Айше, прошла мимо балтийцев. Все поздоровались с ней, лишь Батраков сделал вид, что не заметил.

Из аула она принесла в ведерке чал, разлила в графины и отнесла в лазарет. Выйдя во двор, вновь встретилась с Батраковым:

— Хотите чалу, мичман?

— Спасибо, обойдусь, Надежда Сергеевна, — сказал он, не останавливаясь. — Вот переоборудуем свой катерок в опреснитель, я вас чистейшей водой угощу!

Надя посмотрела ему в спину и подумала: «Скажите пожалуйста! Даже внимания на меня не обращает!»

Дня через два мичман вновь подошел к ней:

— Надежда Сергеевна, сколько живу — ни разу не видел туркменского аула. Вы когда собираетесь туда? Хотелось бы посмотреть.

— Вечером, как всегда, — отозвалась она беспечно. — Но ведь вы не пьете чала?

— Ну нет, сейчас бы я стаканчик выпил, — возразил мичман.

— То-то же, — улыбнулась Надя. — Сейчас я вам налью.

Она подала ему стакан с чалом и не сводила с моряка глаз, пока он пил, запрокинув голову и морщась.

— А в прошлый раз отказались, — упрекнула Надя.

Он заглянул ей в глаза и пошутил неловко:

— Буду нить у вас чал — доктору ничего не останется.

Надя не нашлась что ответить. Она хотела сказать «останется и доктору», но усмотрела в таком ответе тайный смысл и смутилась. Мичман понял ее смущение и поспешил деликатно удалиться.

Вечером они отправились в аул. Перешли реку вброд, и вот — кибитки. Айша, увидев Надю с мужчиной, спряталась в юрту. Встретил их старшина Меред. На Батракова посмотрел с опаской: тоже не понял, для чего приехали моряки в пустыню, да еще катер на себе притащили.

— Здравствуй, хозяин, чего дичишься? — сказал мичман, подав ему руку. — Как живешь-можешь?

Надя попыталась перевести слова мичмана, но ничего не получилось. И Меред, махнув рукой, заговорил по-русски, коверкая слова:

— Ак-паша завтра ходить сюда. Моя встречай боюсь. Помогай нам, урус?

Мичман посмеялся над столь своеобразным произношением, однако, включившись в беседу, без особого труда понял, что завтра в Яглы-Олум приедет с отрядом Скобелев, туркмены боятся его, и потому Меред просит помочь им организовать достойную встречу генералу.

— Да что тут страшного? — удивился Батраков. — Приготовьте хлеб-соль, как полагается. Ну, если боитесь одни на дорогу выйти, могу составить компанию. Но вообще-то надо не генерала встречать, а солдат русских. Они такие же, как и вы, крестьяне из сел.

Надя, видя, что мичман нашел общий язык с Мередом, начала осматривать детей. Ребятишки толпились вокруг нее, косясь на моряка. Грозный вид его вызывал у них страх, но Надю они все любили и называли «беленькой баджи». Стоило ей появиться в ауле, как детвора сбегалась к ней.

Айша тоже побаивалась моряка, но еще больше собственного мужа: разговаривала с Надей, выглядывая из кибитки. Мичман понял комичность положения, хлопнул старшину по плечу и направился к укреплению. Крикнул, отойдя:

— Ладно, Меред, завтра приду, как договорились!

О приближении скобелевского отряда дала знать плотная желтая завеса пыли, расплывшаяся по всему горизонту со стороны моря. И лишь спустя час показалось вдали войско, растянувшееся на две версты. Мичман надел белый китель, новую фуражку и отправился к аульчанам, которые уже стояли на берегу Атрека и тревожно вглядывались в даль.

— Ну что ж, ждать нечего, — сказал Батраков и первым вышел на дорогу.

Аксакалы, в числе которых был и Меред, последовали за моряком. Старшина держал на вытянутых руках лежащий на полотенце теплый, только что испеченный чурек и солдатскую солонку, доверху наполненную солью. Чабан по ту сторону реки тихонько погнал небольшую отару овец; голов на пятьдесят, в том же направлении, куда отправились аксакалы.

Скобелевский отряд подходил к Яглы-Олуму медленно. Два дня пути по пескам и такырам начисто утомили солдат. Впереди, сгибаясь под медными трубами, шла музыкантская команда, за ней — лучшая боевая рота, составленная из участников недавнего Освободительного похода на Балканы, затем полуроты различных полков — Кавказского военного округа, артиллеристы с пушками, кавалеристы конного дивизиона Дагестанского полка. И так, в таком порядке, еще сотни людей, лошадей и повозок. В конце колонны двигались фургоны Красного Креста. В одном из них ехала графиня Милютина, прибывшая из Петербурга перед самым выходом экспедиции. Сам Скобелев, на сером скакуне, появлялся то тут, то там. Неотступно за ним следовали генерал Петрусевич и начальник отряда полковник Эристов. На подходе к Яглы-Олуму Скобелев продвинулся в голову колонны. Князь Эристов, поднеся к глазам подзорную трубу, осмотрел военное поселение, аул у реки, сказал с любопытством:

— Посмотрите-ка, господин генерал-адъютант. Нас встречает целая делегация туркмен.

— А ну-ка дайте трубу, — сказал он, нахмурясь, И, подержав ее у глаз, усмехнулся: — Прямо скажем, лишние сантименты. Студитский только тем и занят, что склоняет туркмен к дружбе. Признаться, князь, я мало верю в порядочность тех, кто услужливо сгибает шеи. Я люблю твердых людей. Раз взялся воевать — то воюй, пока тебе не дадут по шее. Вот когда эта шея согнется от крепкой затрещины — она уже не выпрямится. Так и застынет в поклоне!

Эристов слушал командующего внимательно, даже улыбался, но не согласился с ним:

— Ваше превосходительство, да вы просто не знаете своей силы! Туркмены наслышаны о вашей строгой славе, вот и вышли встретить хлебом-солью.

— Ладно, дьявол с ними. Пусть встречают. Скажи, князь, музыкантам, чтобы при входе в аул сыграли марш.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Аульчане тем временем, охваченные тревогой встречи, стояли, сбившись в кучу, держась поближе к Батракову. Чем ближе подходили русские солдаты, тем больше нарастало волнение туркмен. И вот, когда осталось до первых идущих в строю музыкантов шагов пятьдесят, произошло невероятное. Музыканты вскинули трубы и заиграли марш. Это было так неожиданно для туркмен и так сокрушительно, что они бросились прочь с дороги в заросли камыша. Никогда прежде им не приходилось слышать такой «адской музыки». Казалось, она извергалась из земли, потрясала небесные своды, и один аллах знает, что должно было произойти после этого грома. Рев труб туркмены приняли за гром пушек, но пушек неизвестных и потому сокрушавших.

— Куда же вы! Стой, стой! — закричал во всю силу легких Батраков, оставшись в одиночестве.

Он все же успел схватить за рукав старшину Мереда, который держал хлеб с солью и дрожал от страха.

— Аллах всевышний, всемилостивый, спаси, заступись! — приговаривал дехканин.

— Да чего вы испугались?! — кричал и смеялся мичман. — Да это же музыка! Оркестр! Неужто никогда не слышали?!

Так и остались они на дороге вдвоем: туркмен-дехканин с хлебом-солью и русский моряк. Войско остановилось. Скобелев подъехал к ним первым:

— Что за комедия, мичман?

— Ваше превосходительство, да кто же знал, что так подействует на них наша музыка! Все шло хорошо, самым должным образом.

— А почему вы месте с ними оказались? Вы же — царский офицер! Ладно, потом разберемся. Эристов, примите от туркмена хлеб-соль.

Князь слез с коня, взял чурек и передал в строй. Отряд двинулся дальше и остановился на огромном такыре, за военным укреплением.

Скобелев с офицерами заехал во двор укрепления, но пробыл там недолго. Командующий поздоровался с солдатами, стоявшими в строю, приказал разойтись, зашел с комендантом в барак, отведенный для штаба, и вышел недовольный:

— Пожарче ничего не могли сыскать? Баня же, майор! И вообще, Петрусевич, лето началось, — бросил на ходу начальнику тыла. — Я бы на вашем месте подумал о более подходящем жилье.

Скобелев сел на коня и направился к воротам. Офицеры последовали за ним.

— Михаил Дмитриевич, о каком же лучшем жилье мечтать в здешних местах? — обиженно заговорил Петрусевич, следуя рядом с командующим. — Ясное дело, хоромы впопыхах не построишь.

— Кибитки поставьте. Видели, в каких кибитках ханы живут? В огромных, восьмикрылых! На дворе жара под шестьдесят, а у них, как в погребе, прохладно!

— Ну, если прикажете, я тотчас займусь.

— Не ждите особых указаний, действуйте. Все-таки тылом командуете… Вон, посмотрите, как Елизавета Милютина устраивается, — показал он на такыр, где расположился отряд. — Смотрите, какой шатрище у нее. Дамы, они лучше нас разбираются в быту. Ее не заставишь лезть в жаркий сарай. Ладно, действуйте!

Петрусевич, адъютант Эрдели и десятка два казаков тотчас поскакали в сторону туркменского аула, за кибитками. Скобелев подъехал к шатрам Красного Креста, слез с коня и отпахнул на первом полог.

— Разрешите, ваше сиятельство, навестить вас в вашем царственном чертоге?

— Будьте любезны, Михаил Дмитриевич, заходите, — ласково проговорила графиня.

Была она в белом шелковом халате и мягких туфельках. Ее распущенные волосы лежали на плечах, глаза смеялись. Генерал залюбовался ею, чуть было не сказал: «Вы ослепительны, Лизонька», но увидел в глубине шатра возле маленького столика главноуправляющего Красного Креста, князя Сергея Шаховского.

— Милая графиня! — сразу переменился Скобелев. — Бывают ли у вас минуты, когда не волочится за вами этот сиятельный молодец?

— Господин генерал, вы прямо-таки беспардонны! — обиделся Шаховской.

— Ну, ну, только без дуэлей, — смеясь, сказал Скобелев, целуя графине руку. — Простите, ваше сиятельство, угром не успел с вами поздороваться. Да и сейчас заглянул на минутку, пока мне кибитку поставят. Как самочувствие, светлейшая?

— Ах, генерал, вы еще спрашиваете! Я перенесла такое горе, что и теперь еще не опомнилась.

— Лизонька, я оставлю вас, у меня есть дела, — ревниво сказал Шаховской, направляясь к выходу.

— Идите, князь, я не обижу нашу милую попечительницу, — сказал Скобелев и, едва тот удалился, признался: — Лиза, как вы очаровательны в этом наряде.

— Полноте, генерал, я же знаю, какой вы сердцеед. Вы только и норовите сказать комплимент всякой женщине. Я очень подурнела в последние два месяца. Горе, какое я перенесла, было ужасным. Вы же знаете, как я любила императрицу. Я не отходила от нее ни на минуту. Знаете, генерал, почему именно я здесь, а не кто-то иной?

— Нет, ваше сиятельство. Откуда мне знать?

— О, разве вы когда-нибудь интересовались мной! Я здесь единственно потому, что государыня перед смертью передала мне свои полномочия попечительницы раненых. Как это мило с ее стороны, не правда ли?

— Позвольте поздравить вас, — сказал Скобелев. — Между прочим, моя мать Ольга Николаевна тоже заведует Красным Крестом у болгар. Слышали?

— Разумеется, генерал. — мгновенно отозвалась она, не теряя своей мысли. — Мне было очень лестно, генерал, принять от самой императрицы столь почетный жезл. Но каков государь! Каков злодей! Сколько в нем желчи! Не успел похоронить царицу, тотчас велел мне, чтобы я собиралась с вами в поход. О как он меня ненавидит! Сейчас я напою вас чаем, генерал.

Она налила из термоса в китайские чашечки зеленого чая и села рядом. Щебет ее возобновился и не умолкал ни на секунду. Скобелев пил и думая о ней: «Конечно же хороша, бестия, но сколько притворства!»

— Ваше сиятельство, а что Шаховской? — спросил настороженно Скобелев.

— Пустяки, генерал. Просто князь влюблен в меня по уши. Капризничает, как мальчик. Впрочем, он на шесть лет моложе меня.

— Я завидую ему, графиня! Но разрешите откланяться.

— Заходите еще, генерал, вы так любезны!

Выйдя из шатра, командующий вновь сел на коня и продолжил осмотр походного лагеря. Всюду — палатки. Все спешат спрятаться от злого солнца. У походного лазарета. — очередь: появились первые больные. Еще когда двигались к Яллы-Олуму, командующий видел солдат со стертыми нотами. Шли они босиком, неся сыромятные поршни за плечами. Еще тогда он подумал: «Всех надо переобуть в поршни парусиновые! Азиатская жара сушит сыромятину». И сейчас, увидев возле лазарета солдат, направил коня к палаткам, где стояли Гродеков, Эрдели и войсковой старшина Верещагин, назначенный на время следования отряда его комендантом.

— Старшина, — сказал с седла Скобелев, — тут с неделю простоим, пока не добудем вьючных верблюдов. Время есть: вели сапожникам, чтобы начали пошив парусиновых поршней. Всех надо переобуть!

— Шьют уже. сапожники, господин генерал-адъютант. А что касается верблюдов, я отправил за Атрек офицера с казаками, чтобы отыскали пристава Караша, он занимается наймом верблюдов.

— На черта мне Караш, когда нужны верблюды, — выругался Скобелев. — Давай-ка, старшина, осмотрим торгашеский табор.

В сопровождении войскового старшины и казаков командующий побывал на строящихся складах, стены которых уже поднялись на целую сажень и занимали огромную площадь. Неподалеку от стен стояли базарные прилавки, будки, парусиновые навесы, телеги и арбы. Всюду пестрели надписи: «Братья Саркисовы и К⁰», «Мамон К⁰ — мануфактура», «Общество бр. Нобель — керосин, деготь». Скобелев про себя подивился столь заметному проворству Студитского, но вслух ничего не сказал. Повернул коня к лагерю, который состоял сплошь из кибиток и юламеек.

— Вот видишь, купцы толк знают, — сказал командующий. — Вы дальше палаток ничего не видите. Кибитки и юламейки — вот жилье солдата в Средней Азии. Чтобы через месяц весь отряд ночевал в юртах, старшина.

— Господин генерал, но начальник тыла сказывал мне, что уже везут с Мангышлака юрты и юламейки, — отозвался Верещагин.

— Везут, да никак довезти не могут!

В «таборе» торговцев командующий столкнулся с Петрусевичем.

— А вы почему-здесь? — удивился Скобелев. — Вы же за кибитками к туркменам отправились?!

— А туркмены меня сюда послали, — отвечал начальник тыла. — Оказывается, в этом муравейнике все есть, что захочешь. Десять больших кибиток сторговал у приказчиков купца Громова! Повезли уже казаки. Сейчас поставят.

— Да, этот капитан Студитский не валяет дурака, — отметил вслух Скобелев.

— Кстати, господин командующий, от него получено письмо с любопытной запиской, — сказал Петрусевич.

— Кому письмо-то? Кем получено?

— Мне прислал. Я же его снаряжал сюда. Да и по всем статьям, со мной ему связь держать.

— Где он теперь?

— В Кизыл-Арвате, господин командующий. Пишет, что с Тыкмой-сердаром встречался.

— С Тыкмой? Однако забавно. Ну-ка, дай письмо.

— Пожалуйста. — Начальник тыла подал конверт.

— Ладно, поехали, — сказал Скобелев и направил коня через Атрек к своему лагерю.

Кибитки, найденные для штаба, понравились командующему. Были они приземисты и широки. Ветру такую не свалить, а воздуха в ней и прохлады достаточно. Кибитку Скобелева застелили текинскими коврами, поставили в ней письменный столик, на решетки повесили термосы и фляги. Скобелев вынул из кармана часы — время обеда. Приказал накормить отряд и дать отдых. Проводив всех и оставшись один, он снял сапоги, мундир и накинул на плечи легкий турецкий халат. Теперь можно прочесть послание Студитского. Генерал лёг на ковер, подсунул под локоть подушку и вынул из конверта пожелтевшие листки, вырванные из тетради. Первые же строки пришлись не по душе Скобелеву.

«Милостивый государь Николай Григорьевич», — обращался капитан к начальнику тыла. И далее следовал язык далеко не военный.

Скобелев недовольно хмыкнул, хотел было отбросить письмо, но любопытство взяло верх над досадой, и он начал читать:

«В начале мая наконец мне, через участие знакомого хана, удалось встретиться с Тыкмой и иметь продолжительную беседу…»

— У него уже и ханы в друзьях ходят! — вслух возмутился генерал. — Ну, ну, доктор. Может, ты уже и сам принял мусульманскую веру? Посмотрим, на какой лад припеваешь.

«Тыкма-сердар, как и другие наиболее сильные ханы Ахала, стоит на стороне англичан, поколебать их трудно, а потому единственно правильный путь к миру с ними — это положительные примеры нашего образа жизни в здешних краях. Ни в коем случае не переступая границ Ахала, ибо нарушение покажется текинцам шагом России к военным действиям, необходимо в больших, я бы сказал — государственных масштабах заняться благоустройством той территории Туркмении, которая верой и правдой служит нам. Я имею в виду Мангышлак, все восточное побережье Каспия до Атрека, земли Кара-Кала и Беш-Кала. План мирного присоединения туркменских племен к России, рассчитанный на три года, вполне реален. За этот срок можно вовлечь в мирное устройство всех туркмен, живущих в Прикаспии. Но я не сомневаюсь, что и текинцы выйдут из крепости, поняв, какие блага им несет миролюбивый прогресс, идущий от русского народа. Через три года текинцы вместе с русскими будут строить дома и добывать полезные ископаемые. Мир, только мир и преобразование этого края должно быть в уме у каждого, кто ныне ступает на туркменскую землю. И каждый ступающий на нее помнить обязан о том, какие большие усилия затрачены, во имя дружбы и добрососедских связей с туркменами, генералом Ермоловым, гвардейским капитаном Муравьевым, ученым-натуралистом Карелиным, Столетовым и многими другими достойными сынами России…»

— Ну-ну, — вновь заговорил тоскливо Скобелев. — Такие умные рассуждения, хоть хватай кирку и беги копать арыки! Дурак ты, однако, доктор, раз не знаешь, что англичане за горами! Робертсы и Барроу мне спать не дают, не знаю, как их перехитрить и прежде них занять Ахал, а ты о них и не подозреваешь…

Похмыкав и повертев исписанные листки, Скобелев вновь взялся за чтение.

«…Вы спросите, что же конкретного я предлагаю? Спешу Удовлетворить ваше любопытство. Прежде всего — железная дорога. Не надо ее рассматривать как что-то особое. Ее собираются строить лишь силами военных батальонов: это излишняя осторожность. На строительство дороги надо пригласить всех туркмен, живущих в зоне стройки, а также тех, которые могут приехать издалека, в том числе и из Ахала. Но не только вести колею и носить шпалы смогут туркмены. Они могли бы заняться, под присмотром опытных инженеров, постройкой станций, мастерских и особенно водоемов. Туркмены — прекрасные умельцы по части сооружения колодцев. Кстати, земля здешняя богата подпочвенными водами. При наличии технических средств — буров, насосов и т. д. — можно поднять значительное количество воды, которой затем оросить огороды бедняков дехкан и вообще расширить их посевные угодья. С помощью техники можно также добывать нефть, которой, по рассказам туркмен, много у Балканских гор. А поскольку эти горы находятся в зоне железной дороги, то уже сейчас было бы целесообразным послать туда инженеров на предмет исследования недр…»

Скобелев не стал дальше читать, лишь взглянул на последние строки письма, в которых доктор просил Петрусевича переслать его записку в Петербург, в военно-ученый комитет генералу Обручеву.

— Я тебе перешлю! — зло посмеиваясь, сказал Скобелев, сунул листки в конверт, а затем — в полевую сумку. «Ясно, чьего ума дело, — подумал он и представил Обручева с его картами, схемами и расчетами на столе. — Реформатор, прости меня господи! Дореформировались. Сначала вместо корпусов — военные гимназии, вместо военных поселений — ополчения, а теперь мужиков надумали ввести в Государственную думу, иначе, мол, крестьянский лапоть раздавит империю. Либералами окружили себя всех мастей. И мне под нос сунули тухлого либералишку. Нет уж, распрекрасные реформаторы, не будет по-вашему. Скобелев пришел в Закаспий не землю сверлить да вспахивать, а воевать! Сохой да граблями славы не наживешь! Вот когда заговорят пушки — тогда о славе Скобелева вся Европа заговорит!»

Письмо Студитского вывело командующего из себя. До вечера он не смог успокоиться. То вставал и ходил по коврам, то ложился, чтобы уснуть, но опять вставал. А потом внезапно в небе загрохотал гром и хлынул ливень. Скобелев торопливо перекрестился, выглянул из кибитки и отпрянул: дождь был такой неимоверной силы, что казалось, небо с землей соединилось водопадом. Все было поглощено шумом дождя: даже не слышалось людских голосов. Но люди бегали возле палаток, садились на лошадей, тянули за недоуздки верблюдов.

Внезапно Скобелев ощутил воду под собой. Сначала она полилась под ковры, а потом по ним.

— Адъютант! — закричал Скобелев. — Эрдели, черт тебя побери, где тебя носит! Зови казаков ко мне!

Вскоре восьмикрылая кибитка командующего была окружена казаками. Они засуетились, вытаскивая ковры и прочую генеральскую утварь. Чуть было кибитку не сняли, но дождь вдруг перестал.

— Ладно, хорош, — сказал Скобелев и хотел было пойти к скакуну, который стоял за кибиткой, но сразу увяз чуть не по колено в грязи.

Тут только он вспомнил: ни в коем случае нельзя доверяться сухим такырам. Его еще смолоду этому учили, когда он возле Балхан с отрядом ходил. Но забыл Скобелев. Сейчас так хотелось ему найти виновника и выругать, но виноват был он сам. Сам приказал, не подумав: «Эристов, веди отряд на такыр, там заночуем!»

Весь оставшийся день и вечер отряд переселялся на твердое место, ближе к берегу. Скобелев командовал. Издали он увидел, как усаживают на верблюда графиню Милютину, и тихонько рассмеялся: «То-то же, сиятельная! Это тебе не царские будуары, это ее величество Каракумская пустыня!»

В Кизыл-Арвате тоже прошел дождь. С гор по оврагу пронесся селевой поток и разлился по такырам. Спустя неделю после дождя предгорья зеленели ярче прежнего и в воздухе стоял аромат от диких степных трав.

Доктор с Худайберды объезжали предгорную равнину, где намеревались заложить русское поселение. Капитан, сидя на коне и держа на ладони планшетку, делал набросок плана будущего поселка. «Здесь поставим госпиталь, — размышлял он, делая отметки карандашом. — Здесь — церковь… Вот здесь — вокзал и станцию».

— Знаешь, Худайберды, — удрученно сказал он, — все хорошо, только беспокоит меня овраг. Не обойти его, не объехать. Тянется от самых гор до каракумских песков. Придется воздвигать мост.

— Мост водой может снести, — предостерег Худайберды. — Иногда с гор бывает столько воды, что всю равнину заливает. Овраг переполняется до краев.

— Но лучшего места для поселка я не вижу. Тут и ручей рядом, и глина для кирпича, да и ущелье с хорошим строительным камнем.

Разговаривая, они не заметили, как к ним приблизился ханский нукер и сказал: в крепость приехал какой-то человек от русских, хочет видеть Худайберды.

— Один? — спросил Студитский.

— Нет, с ним человек десять казаков, — отвечал нукер.

— Поедемте, примем гостя, доктор, — сказал Худайберды.

Пришпорив коней, они через полчаса достигли крепости и въехали в огромные, обитые железом ворота.

Гостем оказался чекишлярский пристав Караш. Он сидел на айване, в туркменском халате и тельпеке, пил чай. Если б не огромные усы пристава, Студитский не узнал бы его. До этого он видел Караша в сюртуке и мундире. Казаки тоже были в халатах и тельпеках и тоже занимались чаепитием, но сидели отдельно.

— Какими судьбами, Караш? — спросил Студитский. — И что означает твой маскарад? Где твой сюртук, мундир, погоны?

— Здравствуйте, доктор, здравствуйте, Худайберды, — встретил рукопожатием Караш капитана и хозяина крепости. — Не обессудьте, что без вас распорядился самоваром и чайником. Целый день был в дороге, устал изрядно. Да и казаки уморились без воды.

— Ай, не надо извиняться! — мягко возразил Худайберды. — Я каждому гостю рад. Но если приехал гость русский — у меня настоящий праздник.

Разговаривая, сели рядом. Худайберды бросил в трубу тульского самовара саксауловых щепок.

— Хороший шайтан-очаг, — сказал удовлетворенно. — Лучшего подарка желать не надо.

— Худайберды, — сказал насупясь Караш, — ты слышал, наверно, о моем несчастье: у меня верблюдчики разбежались. Кошлу-кази, сукин сын, сам перетрусил и других перепугал до смерти Тыкмой-сердаром. Все подались за Гурген и не думают возвращаться назад.

— Да, Караш, слышал, — отвечал Худайберды. — Вот господин доктор рассказал мне, как бежали твои люди.

Караш вопросительно посмотрел на капитана. Студитский сказал:

— Я был в то время в Терсакане. Тревога оказалась ложной. Панику устроили англичане и каракалинский Кара-мулла.

— Вот, значит, кто, — грустно принял к сведению Караш и прибавил: — Буду знать, кого проклинать. Я попал в такую немилость к Скобелеву, что не могу отправиться к нему на доклад. Говорят, он меня везде разыскивает: людей по Атреку разослал. Сам тоже неподалеку: вчера его отряд прибыл в Ходжа-Кала. Без верблюдов перед командующим показаться не могу. Приехал к тебе. Худайберды, выручай.

— В песках верблюды, Караш. Здесь, в Кизыл-Арвате, голов сто, не больше, — отозвался Худайберды.

— Дорогой мой, дай мне хотя бы этих, иначе ак-паша меня со свету сживет.

— Бери, Караш. Людей тоже дам. Сам с тобой тоже поеду. Прошение государю русскому написали, надо Скобелеву передать.

— Сделай милость, Худайберды! — От радости Караш привстал и положил на плечи кизыларватцу руки.

Студитский, глядя на хозяина крепости, заметил:

— Широкая душа у тебя, Худайберды. Я тебе тоже всем обязан. — И, повернувшись к Карашу, спросил: — Но почему Скобелев в Ходжа-Кала? Он же должен ехать сюда. Из Ходжа-Кала, насколько я понимаю, дорога ведет в Ахал?

— Да, доктор, оттуда дорога идет через Бендесен в Ахал, — подтвердил Худайберды. — Может, Скобелев не захотел заезжать ко мне? Но разве я обидел его чем-нибудь?

— На тебя он не может обижаться. Не за что. Тут другая причина. Пожалуй, я тоже поеду с вами.

Начался сгон верблюдов. Гнали на мейдан из агилов и с пастбищ. Отбирали для скобелевского отряда каких покрепче: старых не тревожили, молодняк — тоже. К вечеру согнали перед крепостью сто инеров. Утром, чуть свет, слуги Худайберды взгромоздили на нескольких верблюдов вьюки: подарки для Скобелева. В основном ковры и кошмы. Собрали отряд из казаков и джигитов. До восхода солнца пустились в путь.

Ехали по каменистому ущелью. Узкая дорога тянулась то между бурых скал, то завивалась петлей вокруг холмов, поросших жесткими кустиками травы, словно зелеными волосатыми бородавками. К вечеру достигли Ходжа-Кала…

Старая туркменская крепость, в которой еще несколько дней назад не было ни души, кишела от множества скопившихся солдат-пехотинцев, кавалеристов, казаков, артиллеристов, моряков, всех интендантских служб. Огромная седловина между двумя горными хребтами была заставлена кибитками, шатрами, юламейками и расцвечена кострами. Около костров хрустели сеном расседланные лошади, а поодаль косяками бродили верблюды.

В темноте Студитский разглядел на огромных шатрах красные кресты и направился вместе со своими спутниками к ним.

Приблизившись к первому, увидел группу моряков, сидящих у огня, и нескольких медичек. Один из моряков рассказывал какую-то смешную историйку, другие громко смеялись. На капитана не обратили внимания.

— Здравия желаю, господа! — сказал он громко и сразу услышал:

— Ой, доктор! Откуда вы? — Надя встала с раскладного стульчика и взяла капитана за руки. — Садитесь с нами, доктор. Впрочем, нет, что я говорю. Вас давно ждет графиня Елизавета Дмитриевна. Она так обеспокоена…

— Значит, Милютина тоже приехала? — удивился Студитский. — И вас, вероятно, за собой из Яглы-Олума увлекла?

— Ну, конечно! — охотно отвечала Надя. — Теперь я рядом с нею. Проводить вас к графине?

— Нет, нет, не сейчас. Во-первых, поздно, наверное, она легла спать; во-вторых, со мной кизыларватский хан — я должен представить его командующему. Кстати, где он находится?

— В крепости. Вон видите громадину! — указала она на чернеющую глинобитную цитадель.

— Спасибо, Надежда Сергеевна, мы отправимся туда, потом я вас отыщу.

Войдя во двор крепости, капитан увидел п-образный ансамбль глинобитных зданий с айванами и деревянными колоннами, похожими больше на подпорки между полом и крышей. На этих подпорках висели зажженные фонари. В глубине виднелись двери, ведущие в комнаты. Дежурный офицер провел гостей по длинному айвану, затем нырнул в один из дверных проемов.

— Подождите здесь, господа, я доложу.

Вскоре он вернулся, пригласил следовать за ним и, остановившись у двери с огромным медным кольцом, отворил ее. Изнутри полыхнул яркий свет от нескольких керосиновых ламп.

Скобелев полулежал на застеленной коврами тахте, окруженный штабистами. Он был в мундире, но без сапог; на ногах туркменские джоранки. Караш, как старший по званию, доложил о себе и капитане Студитском.

— А это кто? — хмуро спросил Скобелев, оглядывая Худайберды.

— Кизыларватский хан, с прошением о подданстве, — отвечал Караш.

— Скажите кизыларватскому хану, что с прошением его завтра приму. Пусть идет отдыхает.

Худайберды удалился, отвесив поклон и запахнув полы халата.

— А теперь, господа, полюбуйтесь на этого витязя! — сказал Скобелев, обращаясь к офицерам штаба. — Больше месяца скитается преподобный пристав по туркменским аулам, а проку никакого нет. Где верблюды, Караш? Где те шесть тысяч животин, которых вы должны дать мне?

— Господин генерал-адъютант, мне удалось нанять сто верблюдов. Остальные верблюдчики, испуганные текинцами, бежали на Гурген.

— Сто верблюдов? — Скобелев встал с тахты. — Всего сто верблюдов? Да вы что, смеяться надо мной вздумали, пристав?! Да мне же не сегодня завтра грузы надо перебрасывать в Бамп! Идите и подумайте, где вам взять шесть тысяч верблюдов!

— Слушаюсь, господин генерал-адъютант.

Караш вышел, и Скобелев сразу сказал Студитскому:

— Вы тоже слоняетесь где-то. Отряд следует в Бами, а вам и дела нет.

— Но ведь планом предусмотрено войти в Ахалтекинский оазис только через три года! — возразил капитан. — До того времени мы должны заниматься благоустройством опорных пунктов и все конфликты решать мирным путем.

— Обстановка изменилась, капитан. Я строю свои планы и меняю нх, исходя из обстановки.

— Господин генерал, но я тоже хорошо изучил обстановку.

— Я читал вашу записку, — с легкой усмешкой сказал Скобелев. — Позволю вам заметить, это не деловая записка, а жалкий бред гимназиста, не выросшего из фланелевых штанишек.

— Для чего же вы назначили меня начальником мирной миссии?

— Не я вас назначил, доктор, а Обручев. Это он рекомендовал вас Милютину. И попрошу говорить со мной согласно вашему чину. Иначе я прогоню вас прочь от себя!

— Да, господин генерал, вероятно, так и случится. К сожалению, власти старшего по званию не может противостоять никакая логика. Но я хотел бы воспользоваться своим правом. Я ведь со своей миссией не вхожу в состав вашего отряда. Я подчинен непосредственно военно-ученому комитету и потому выполняю инструкции Обручева. Не смогли бы вы, господин генерал, на время забыть о моем звании и говорить со мной, как с начальником русской миссии, параллельно действующей с вашей колонной?

Скобелев хмыкнул, помолчал, посмотрел на штабистов. Свита, молча следившая за словесным поединком командующего и доктора, зашевелилась. Скобелев угадал по глазам Петрусевича, Гродекова и других, что будет лучше, если острая беседа не перерастет в перепалку.

— Хорошо, капитан, — миролюбиво сказал Скобелев. — Ответьте мне на вопрос: почему вы считаете, что в Кизыл-Арвате моему отряду стоять можно, а в Вами — нет? Но прежде чем услышать от вас ответ, я постараюсь ввести вас в курс своих замыслов. Итак, я исхожу из того, что, заняв передовые позиции в Вами, в непосредственной близости от Геок-Тепе, ставлю английские отряды Робертса и Барроу в самое затруднительное положение. Теперь уже, в случае конфликта с Англией, я первым подхожу к Геок-Тепе, а не они, поскольку их отряды стоят от Ахала дальше. Я закрепляюсь в Вами и не предпринимаю никаких военных действий, то есть веду себя так, как бы вел, живя с отрядом моим в Кизыл-Арвате. Теперь отвечайте, почему вы так боитесь моего похода в Вами?

Доктор, высокий, худощавый, с гордым достоинством стоял у двери. Скобелев, разговаривая с ним, даже не предложил сесть, и это оскорбляло Студитского.

— Господин генерал, — сказал он. усмехнувшись, — поскольку беседа наша ведется на равных, то позвольте и мне сесть?

Офицеры на тахте легонько засмеялись. Скобелев двинул бровями и указал место на тахте. Капитан сел. Командующий спросил, ухмыльнувшись:

— Может быть, подушку под локоть изволите?

— Спасибо, господин генерал, обойдусь.

— Ну, так отвечайте на мой вопрос: почему вам не угоден мой поход в Вами?

— Отвечу, конечно. Дело в том, господин генерал, что, переступая границу Ахала, да еще с крупным вооруженным отрядом, вы недвусмысленно заявляете текинцам: я иду на вас войной. Далее уже ни о каких мирных делах говорить с ними нет смысла. Если сейчас текинские ханы в растерянности — одни хотят мира, другие зовут на помощь англичан, — то с приходом вашего отряда в Вами они все объединятся, чтобы Дать вам отпор. Логично?

— Логично, с вашей точки зрения, — согласился Скобелев. — А теперь выслушайте меня. Если я поставлю свой отряд в Кизыл-Арвате и займусь мирным устройством прикаспийской территории, то сразу же по всей Средней Азии разнесется молва: Скобелев боится текинцев, боится англичан, шаха и всех прочих. Логично? — подчеркнуто жестко выговорил он.

— Логично, но тоже — с вашей точки зрения, — отозвался капитан.

— Как вам известно, капитан, когда сталкиваются две точки зрения, то это мешает друг другу и играет на руку неприятелю. Может, вы уступите мне? Все-таки я командующий, — сказал он, посмеиваясь.

— Вы нарушаете, господин генерал, утвержденный план экспедиции. Я не уступлю вам. Я обязан сообщить о ваших действиях генералу Обручеву и генерал-фельдмаршалу Милютину. Если вы войдете в Ахал — мирные устремления моей миссии обречены на провал.

— Вы свободны, капитан, — с вежливой злостью сказал Скобелев. — Идите.

— Честь имею, — сказал Студитский и, встав с тахты, направился к двери.

— Кстати, капитан, — бросил вслед Скобелев, — вы встречались с Тыкмой-сердаром… Он что — просил у меня мира?

— Нет, господин генерал. Он жаждет бросить весь свой народ против ваших штыков. Именно поэтому необходимо добиться мирного договора. Воюют генералы и ханы, а гибнут солдаты и дехкане. Но разве они повинны в чем-то?

Студитский попросил часовых, чтобы открыли ворота. Оказавшись вне крепости, он почувствовал, как тяжело навалилось на него черное небо с крупными блещущими звездами. Ночь была на редкость черна, а звезды так близко, что физически ощущалась высота плоскогорья, на котором расположился скобелевский отряд. Освоившись в темноте, капитан направился к месту, где развьючил верблюдов Худайберды. Его он нашел сидящим на кошме. Около кошмы дымил костерок и разговаривали джигиты.

— Ай, доктор, чем не угодил Худайберды ак-паше? — пожаловался хан. — Зачем не захотел со мной говорить?

— Ничего, ничего: завтра примет, не переживай, — успокоил его Студитский. — Дел у генерала много.

— Садись, доктор, чай пить будем.

— Худайберды, мне хороших людей повидать надо. Ты не жди меня, ложись. Завтра увидимся.

Капитан пожелал хану спокойной ночи и направился к шатрам Красного Креста. Надя сидела у того же костра с морским офицером, вороша прутиком жаркие угли. Студитский окликнул ее. Она встала и, видя, как пытливо заглянул ей в глаза доктор, смущенно сказала:

— Лев Борисыч, это наш… моряк из Кронштадта… Мичман.

— Очень рад, — сказал Студитский.

— Доктор, Елизавета Дмитриевна ждет вас. Я сказала о вашем приезде, — тут же сообщила Надя. — Вы будете жить во втором шатре: там князь Шаховской и какой-то акционер. Графиня сейчас у них.

Надя проводила Студитского к шатру, отодвинула полог и доложила:

— Ваше сиятельство, доктор…

— Ах, Надежда Сергеевна, как вы любезны! — воскликнула графиня и позвала капитана: — Доктор, голубчик, заходите поскорее, мы так соскучились по вас!

— Добрый вечер, господа, — кивнул Студитский и поцеловал графине руку. — Здравствуйте, ваше сиятельство.

— Слава богу, что приехали. Мы думали, вас похитили кочевники, — в шутку сказала Милютина.

Шаховской и Эльфсберг улыбнулись. Оба подали капитану руки. Графиня тотчас усадила его на раскладной стул и встала напротив, скрестив на груди руки.

— Ну-ка, рассказывайте, где же вы были? У вас такой утомленный вид. Вы, вероятно, очень устали, доктор?

— Нет, нет, ничего. Просто я весь день провел в седле и запылился. Дел много, Елизавета Дмитриевна. И перспективы наметились самые прекрасные. Но увы! Все может рухнуть за один день, за час. Командующий принял решение изменить маршрут экспедиции, а это значит, изменится и обстановка в здешних местах. Если загремят выстрелы — мирный покой этого края будет нарушен, и тогда долго нам придется добиваться того, что уже успели сделать.

— Доктор, ради бога, не говорите загадками, — попросила графиня. — В конце концов, я должна знать — что происходит! Отец меня предупреждал, чтобы мы вели себя с аборигенами по-человечески.

— Произошло непредвиденное, Елизавета Дмитриевна, — сказал капитан. — Скобелев пересмотрел свои планы. Отряд отправляется в Ахал на два года раньше предусмотренного срока.

Шаховской тотчас включился в беседу:

— Да, это так, и я был свидетелем внезапной перемены в действиях командующего. Скобелев связался с великим князем Михаилом и доложил ему, что персидские войска покинули Хорасан. Одновременно Скобелев потребовал свободы действий. Через несколько часов была получена телеграмма из Тифлиса: «Уход персидских войск подтверждаю, сообщаю, что и англичане готовятся уйти из Афганистана. Действуйте сообразно сложившимся обстоятельствам». Телеграмму подписал сам великий князь.

Студитский задумался. Графиня с участием посмотрела на на него, готовая в любую секунду прийти на помощь. Тягостное молчание нарушил Эльфсберг:

— Господа, но что же вы хотели от Скобелева? Теперь, когда ему не грозят ни персы, ни англичане, конечно же он не упустит возможности проявить свое геройство. Я сам слышал, как он сказал Гродекову: «Ахал возьмем зимой, а там пусть хоть всемирный потоп! Победителей не судят!» Так что, господа, будьте готовы ко всему.

Милютина пожала плечами, посмотрела поочередно на сидящих около нее мужчин и спросила удивленно:

— Выходит, все наставления, какие дал военный комитет и генерал Обручев, не имеют силы? Нет, я этого не оставлю. Я потребую от Михаила Дмитриевича, чтобы было все по-человечески.

— Вряд ли, Елизавета Дмитриевна, что-то получится, — сказал Шаховской. — Скобелев упрям и честолюбив невероятно. Разве что текинцы сами запросят мира.

— Как это ужасно! — расстроилась графиня. — Но, капитан, голубчик, вы же хотели встретиться с каким-то текинским сердаром. Вы встретились с ним?

— Он оскорблен и непоколебим в решении защищать свою крепость до последнего дыхания. Только продолжительная мирная обстановка может излечить его обиду. Нельзя допустить военных действий в Ахале. Надо заставить Скобелева отказаться от похода в текинский оазис.

— Но как, как, милый капитан? — взмолилась графиня.

— Необходимо убедить его во что бы то ни стало. Иначе вовсе непонятно, для чего учреждалась русская мирная миссия. Непонятно, Елизавета Дмитриевна, чего ради вы упросили вашего отца, Дмитрия Алексеевича, чтобы миссию непременно возглавил я. Читал бы я по-прежнему лекции вашим сестрам милосердия на женских курсах, делал бы операции в Николаевском госпитале…

— Господин капитан, — хмурясь, сказал Шаховской, — безусловно, вы правы. Надо попытаться уговорить Скобелева. Но нужны убедительные аргументы. Я, например, не смогу их привести. Генерал попросту не станет со мной разговаривать на эту тему. Скажет: занимайтесь больными — и будет прав.

— Серж, вы, как всегда, бежите в кусты, — упрекнула графиня. — Я не думаю, чтобы капитану Студитскому легче было объясняться со Скобелевым, чем вам. Вы ведь — князь. В конце концов, если он не поймет вас как главноуправляющего Красного Креста, вы заговорите языком дворянина.

— Это бесполезно, — конфузливо отказался Шаховской. — У меня нет никаких доводов и никаких вразумительных возражений.

— О боже! — ужаснулась графиня. — Господин доктор, скажите князю, как вразумить Скобелева.

— Боюсь, что и мои доводы не убедят командующего, — отозвался Студитский. — Он уже ознакомился с моим письмом на имя начальника тыла о ближайших делах и планах русской миссии и назвал это письмо забавой школяра. Вопрос надо ставить перед Скобелевым прямо: почему он, командующий экспедицией, не имея на то никакого права, грубо нарушает план освоения Закаспия? План рассмотрен и утвержден военным министром!

— Вот видите, Елизавета Дмитриевна! — воскликнул Шаховской. — Если Скобелев не посчитался с министром, то мне, право, нет нужды сражаться с ним.

— Ах, Серж, — отмахнулась Милютина. — Скобелев прежде всего человек. И ничто человеческое ему не чуждо. Надо убедить его в том, что туркмены вовсе не хотят войны. Разве он не видел, как встретили его дехкане в Яглы-Олуме? Они вышли к нему с хлебом-солью. Да и Красный Крест прибыл сюда не для того, чтобы вытаскивать с поля боя раненых. Насколько я понимаю, основная наша задача — оказать медицинскую помощь аборигенам, создать фельдшерские пункты в селах, вступить в борьбу с антисанитарией и спасти население от эпидемий. Разве не так, Серж?

— Вы, безусловно, правы, — поспешно согласился Шаховской, зная, что, если ей возразить, спор может продолжаться до бесконечности. — Но не пора ли нам выпить по чашке чая и поесть? Я, пожалуй, пойду распоряжусь.

Он удалился, прервав запальчивую речь Милютиной. Графиня посмотрела ему вслед и заговорила со Студитским и Эльфсбергом.

— Господа, может быть, есть смысл написать о самочинствах Скобелева военному министру?

Капитан промолчал, лишь двинул бровью, Эльфсберг вкрадчиво возразил:

— Ваше сиятельство, но я же вам докладывал, что Скобелев получил разрешение на поход у великого князя Михаила.

— Великий князь — главнокомандующий на Кавказе, а план утвержден министром, — с досадой отозвалась Милютина. — Поставить все с ног на голову и не доложить об этом в Петербург! По-моему, это преступление. Не так ли, капитан?

— Безусловно, ваше сиятельство.

— Нет, я этого так не оставлю, — пообещала графиня.

Утром Скобелев во дворе крепости принимал кизыл-арватского хана Худайберды. Капитан участвовал во встрече в качестве переводчика: генерал сделал вид, будто не обижен на него.

Худайберды с туркменами подошел к застеленной коврами тахте, возле которой стоял Скобелев, и, упав на колени, подал прошение. Командующий благосклонно принял бумагу, велел хану встать и вместе с другими занять почетное место. Худайберды, однако, отказался сразу сесть. Слуги его побежали к воротам, принесли оттуда несколько ковров и расстелили перед командующим.

— Вот, ак-паша, это — вам от моего народа, — сказал Худайберды.

— Спасибо, хан, за подарок. В долгу не останусь, — пообещал Скобелев и положил хану на плечо руку. — А теперь ешьте-пейте, да примемся за дело. В России бездельников не любят.

Офицеры засмеялись. Худайберды сказал:

— Туркмены всякое дело любят, ак-паша.

— Покамест я не вижу, чтобы туркмены принесли моей экспедиции пользу, — возразил командующий. — Верблюдов и тех не могли поставить отряду. Худайберды, ты сможешь меня выручить?

— Смогу, ак-паша. Только за верблюдами надо ехать к Сарыкамышу. Там мои люди с инерами ходят.

— Молодец, хан. А сколько верблюдов можешь пригнать?

— Две тысячи могу, ак-паша.

— Мало. Шесть тысяч животин надобно, причем не позднее августа.

Худайберды задумался, потеребил бороду, вздохнул тяжко.

— На Мангышлаке можно купить. Если своих людей со мной пошлешь — приведем шесть тысяч.

— Вот это другой разговор! — воскликнул Скобелев. — Людей своих с тобой пошлю к Сарыкамышу и на Мангышлак. Петрусевич, поедете с Карашем туда. И попробуйте мне не обернуться до августа!

— Постараемся, Михаил Дмитриевич, не извольте беспокоиться, — отозвался начальник тыла. — Если хан уверен в успехе дела, то все сладится. Были бы верблюды.

— Ну так сегодня или завтра и отправляйтесь. Возьмите с собой сотню казаков Лабинского полка и туркмен побольше, чтобы отбиться могли в случае нападения.

— Слушаюсь, господин генерал-адъютант.

Скобелев перевел взгляд на Гродекова:

— Вы, Николай Иваныч, как и условились, отправитесь с авангардом в Вами. Возьмете с собой медиков. Надо сразу же устроить госпиталь, баню и все прочее.

— Медики не поедут в Вами, господин генерал! — донесся голос графини Милютиной. В сопровождении князя Шаховского и Эльфсберга она пришла в крепость, когда церемония уже окончилась, и сейчас стояла, наблюдая, как Скобелев отдает распоряжения.

— Елизавета Дмитриевна, не надо так громко, — смущенно попросил Шаховской. — Можно как-то по-иному, когда уйдут люди и командующий останется один или, в крайнем случае, со свитой.

Князь напрасно испугался бестактности графини: Скобелев лишь округлил глаза и сделал вид, что ничего не слышал. Бросить же слова во второй раз у графини не хватило духу. «В самом деле, получилось бестактно», — пожурила себя она и стала ждать подходящего момента.

— Михаил Дмитриевич, может быть, соизволите обратить внимание и на нас?! — вновь сказала она с некоторым вызовом, видя, что командующий не собирается ее замечать.

— Ах, это вы, ваше сиятельство! — удивился Скобелев. — Простите, не усмотрел вашего появления. И князь с вами! Прекрасно. Поднимайтесь ко мне на тахту.

— Пожалуй, поднимемся, Серж, — сказала Шаховскому графиня. — Как он ловко умеет притворяться, я даже не думала.

Скобелев встал и подал руку графине. Оказавшись на тахте, она села рядом с ним, подождала, пока усядутся Шаховской и акционер Эльфсберг, сказала претенциозно:

— В Вами все-таки медики не поедут.

— Отчего же, ваше сиятельство? — удивился Скобелев. — Или доктор вам не советует? — Скобелев бросил взгляд на Студитского. — Впрочем, такие вопросы решаются без посторонних.

— Да, я понимаю это, — согласилась графиня.

Скобелев был явно смущен: и ее репликой, и тем, что сидит она вот здесь, не при своем деле.

— Господа, — сказал Скобелев, — у меня срочные дела, пожалуй, я откланяюсь, а вы тут пируйте. Ваше сиятельство, прошу, — позвал он ее и слез с тахты.

— Генерал, голубчик, а руку! — капризно сказала графиня. — Я же не сойду с тахты без вашей помощи.

— Пардон, — смутился Скобелев.

Генерал и графиня отошли от тахты и поднялись на айван.

— Вы пришли ко мне после того, как поговорили с доктором Студитским? — спросил Скобелев.

— Ах, Михаил Дмитриевич, но он же прав! Во всем прав! Я не понимаю, зачем вам понадобился Вами!

— Ваше сиятельство, — попросил генерал, — я очень прошу — не вмешивайтесь в дела военных, а в мои тем паче. Лечите себе на здоровье больных и раненых. Если нужна Красному Кресту какая-нибудь помощь — в деньгах или продовольствием, — я окажу ее тотчас. Что касается похода и занятия Вами, это вас не должно интересовать.

— Нет, генерал, вы должны внести полную ясность, — обиделась графиня.

— Хорошо, ваше сиятельство, — сказал Скобелев и крикнул, повернувшись к тахте: — Гродеков, Петрусевич, Эристов и вы, доктор, прошу ко мне!

Все собрались у него в комнате. Он достал из полевой сумки бумагу, и сказал:

— Никаких сражений и кровопролитий не будет, если текинцы безоговорочно примут мой ультиматум. Вчера ночью принято решение отправить гонца с этой бумагой в Ахал. Ханы должны сложить оружие и выйти из крепости с хлебом-солью. Будут они благоразумны — буду благоразумен и я. Что касается Вами — это селение избрано в качестве главного опорного пункта. Весь центр тяжести переносится на Вами. — Командующий строго посмотрел на Студитского. — Всем, чем вы занимались в Кизыл-Арвате, доктор, вам необходимо заняться в Вами… Продовольственные и вещевые склады, госпиталь, баню, столовую, жилые бараки — все это надо строить. Что касается вашей предполагаемой докладной Обручеву о моих действиях, скажу вам следующее… На военном совете у государя командующий Кавказским округом великий князь Михаил Николаевич оговорил право распоряжаться моей экспедицией. Так что, господин доктор, жалуясь на меня, вы подаете жалобу на князя Михаила и самого государя императора. Советую вам воздержаться.

Капитан промолчал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Сотня джигитов Тыкмы-сердара, разделившись на несколько групп, стояла на копетдагских высотах Бендесенского перевала. Несколько дней назад Тыкма отправил ответное письмо Скобелеву от ханов Ахала. В письме содержался категорический отказ и резкое предупреждение: если ак-паша переступит через перевал, то будет уничтожен со всем его войском. Сейчас Тыкма, сидя на коне, оглядывал дорогу в Ходжа-Кала и ждал появления царских войск. Тыкма был в легком текинском халате и тельпеке, за поясом револьвер, в руках, поперек седла, английский винчестер, в ножнах — сабля. Настроенный воинственно, он все же допускал мысль: «А может, ак-паша струсит, не полезет в бой? Он должен знать, что на моей стороне англичане!»

В сизой рассветной дымке утопали седловины гор. Выше, в каменных рубцах, белел снег и огненные лучи солнца уже ощупывали вершины. Далеко-далеко в синеве рассвета над Ходжи-Кала взлетела зеленая ракета. У Тыкмы-сердара екнуло сердце. Он был давно знаком с этим сигналом — русские солдаты двинулись в путь.

— Акберды, — сказал тревожно Тыкма сыну, — поезжай, предупреди Софи, чтобы был готов. Если их мало — вступим в бой, если идет весь отряд, спустимся в долину.

Тыкма-сердар посмотрел с горы вниз. Там, все еще окутанный мраком ночи, лежал Ахалтекинский оазис и прилегала к нему необъятным пространством Каракумская пустыня.

Акберды пустил коня по откосу и вскоре выехал на соседнюю гору. Тыкма вновь стал смотреть на дорогу. Не двигаясь, то и дело задерживая дыхание, он прислушивался к утренней тишине. Наконец дернул уздечку: «Идут!» Острый слух сердара уловил отдаленное ржанье лошадей и стук копыт. Чтобы убедиться, не ошибся ли, Тыкма слез с коня и приложился к дороге ухом. Тотчас вновь разогнулся и вскочил в седло: «Идут!»

Выехав еще выше, на самую вершину, Тыкма достал из хурджина подзорную трубу и вскоре поймал в оптический круг с десяток едущих на конях казаков. Самые первые держали в руках пики с флажками. «Дозор, — отметил про себя Тыкма. — Основные силы еще далеко». Но вот заклубилась над горами пыль и показались вдали конные отряды: один, второй, третий. За ними шла пехота. Дальше стоять не было смысла, и Тыкма сказал джигитам:

— Ну-ка, друзья, испробуем английские ружья. Подпустим на пятьсот шагов.

Сам он тоже вскинул над гривой коня винчестер, загнал патрон в патронник и стал целиться. Не дожидаясь, пока кто-то выстрелит, нажал на спусковой крючок первым. Грянул выстрел. Русский казак качнулся в седле и сполз с лошади. Тут же прогремело еще несколько выстрелов, и еще два казака упали с коней. Но через секунду-другую засвистели над головой сердара русские пули. Едущие за дозором кавалеристы пустили лошадей вскачь, стреляя на ходу по джигитам. Тыкма повернул коня и поскакал к перевалу…

К полудню всадники Тыкмы-сердара съехались в селении Арчман. В стычке потеряли двоих. Тыкма приказал везти убитых в крепость и там похоронить. Сердар спешил: надо было поскорее сообщить Махтумкули, Омару и другим о вторжении скобелевского отряда. Все время пришпоривая коня, он подгонял других, чтобы не отставали, и к вечеру перед ним распахнулись ворота текинской крепости.

Предводители встретили сердара возле большой белой кибитки. Тыкма слез с коня. Ступив на землю после долгой езды, ощутил боль в ногах: возраст уже давал о себе знать, — недавно Тыкме исполнилось пятьдесят пять.

— О чем думали, то и произошло: кого не хотели видеть, тот идет, — сказал он. — Шесть казаков мы подстрелили, но и наши двое погибли от их пуль. Скобелев идет через Бендесен. Не сегодня завтра будет здесь.

Ханы молча выслушали Тыкму. Омар, повздыхав над погибшими джигитами, сказал:

— Они умерли геройской смертью в битве с капырами. Надо похоронить их со всеми почестями.

Оразмамед сразу распознал намерения Омара, подумал: «Не жалостью к этим двум болит твое сердце. Болит оно иным недугом. Ты боишься, как бы не заколебался народ перед русскими. Как бы не склонил хан Мамед Аталык геоктепинцев в сторону мира с русскими. Если такое случится, англичане тебе не простят». Вслух Оразмамед сказал:

— Зачем воспалять сердца у людей? Разве без этого горя мало?

— Мы не только воспалим, но и объявим джихат [16] скобелевским солдатам, — с достоинством произнес Омар. — Кровь погибших джигитов русские оплатят десятикратно. Махтумкули, — обратился он к главному хану, — надо уничтожить всех христиан, находящихся у нас в плену. Предлагаю отдать их в руки Оразмамеда. Он побывал в руках русских, пусть теперь покажет нам свою любовь к ним. — Омар тихонько засмеялся.

Оразмамед побледнел. О, этот мудрый ишан умеет мстить. Всего несколько добрых слов сказал Оразмамед о русском докторе, но теперь Омар использует их в качестве мести.

— Ты сомневаешься во мне? — усмехнувшись, спросил Оразмамед.

— Да, Оразмамед, — сказал тот спокойно. — Я знаю, что ты иногда заходишь к Мамеду Аталыку, а он давно льет воду на руки русским.

— О чем вы говорите! — грубо вмешался в разговор Тыкма. — Я пленников привел из Ходжа-Кала, я и расправлюсь с ними.

— В вашей преданности нам мы давно не сомневаемся, Тыкма, — возразил ишан. — Пусть пленными займется Оразмамед.

— Ладно, ишан, беру христиан на свою совесть, — согласился Оразмамед.

Он направился к восточной крепостной стене, вдоль которой в несколько рядов тянулись черные кибитки переселенных дехкан. Юрт было так много, что невозможно проехать между ними, чтобы за что-нибудь не зацепиться. Всюду валялись предметы домашнего обихода, всюду сидели женщины и дети, всюду дымили тамдыры. Но и нескольких тысяч кибиток не хватало, чтобы разместить всех согнанных в Денгли-Тепе. Многие вырыли себе убежища прямо в земле и селились в этих огромных норах. Оразмамед ехал на коне между кибитками, и его узнавали обитатели крепости. Люди здоровались и виновато улыбались, словно стеснялись за такой беспорядок и неустроенность, а женщины лезли чуть ли не с кулаками: «Хан, скажи, зачем пригнали всех сюда! Разве пески перестали быть для нас родным домом? Здесь нас всех побьют урусы!», «Хан, где взять зерно? Хлеба нет, детей кормить печем!»

Просили, грозили, хватали за полы халата, а он ехал невозмутимо, ибо знал: если остановится и заговорит, то его не отпустят. Так он проследовал до двух кибиток Алтын-дайзы, которые стояли в юго-восточном углу крепости, неподалеку от колодцев.

Оразмамед хорошо помнил тот день, когда Тыкма, возвратившись из песков, привез с собой трех пленных солдат. Попадались они ему и позже на глаза не один раз. Сначала русские солдаты ходили под стражей на очистку ханского кяриза [17]: спускались на веревках в глубокие колодцы и вычерпывали оттуда грязь и камни. Позднее, после смерти Нурберды, двух солдат у Тыкмы купил какой-то бай, а третьего, канонира Петина, выпросила у него старая вдова Алтын-дайза. Вот к ней-то и ехал Оразмамед.

Канонира Оразмамед знал больше других и проявлял к нему жалость. Парень хоть и был удручен своей участью пленника, по никогда не унывал. Работая на очистке кяриза, плакал от усталости и голода, но других подбадривал лихими прибаутками. А когда попал к Алтын-дайзе, осмелел еще больше. Знал Петин множество частушек и анекдотов. И как только научился говорить по-туркменски, сразу принялся рассказывать их. Старуха слушала с удовольствием, но еще с большим желанием — ее невестка, Джерен. Молодая женщина души не чаяла в батраке, молилась за него аллаху, чтобы сохранил урусу жизнь. Молилась не ради особого расположения или привязанности, а потому, что видела в нем одном свое будущее счастье. Алтын-дайза взяла Петина в дом единственно потому, что мечтала обменять его на своего сына, мужа Джерен, который находился в русском плену. Вот и молилась за пленного батрака: Джерен ради мужа, Алтын-дайза ради сына.

Кроме канонира, у тетушки Алтын жил еще один батрак. Не русский и не пленный — свой, туркмен. Попал он к ней тоже от Тыкмы-сердара. Раньше ездил с сердаром, играл на дутаре, и звали его Кертык-бахши. Но в одной из стычек ранили Кертыка в руку, играть он больше не мог, и Тыкма вместе с канониром отдал его Алтын-дайзе. Сказал ей в шутку: «Русский пушкарь и тебя и моего бахши прокормит своей спиной!»

Оразмамед хорошо знал Кертыка, а тот не раз рассказывал хану о своем новом друге — русском канонире. Как-то они пошли вместе пасти верблюдов бая, соседа Алтын-дайзы. Канонир в колодках — далеко не уйдешь. Кертык пожалел его, усадил возле ручья и принес в кувшине воды и чурек. Петин наелся и запел:

Кертык спросил, о чем он поет, Петин как мог перевел. Кертык засмеялся, похлопал канонира по плечу. И сам похвастал: жаль, рука не подчиняется, а то бы спел такие песни, что пушкарь бы заплакал. Петин тут же предложил ему: «А ты возьми с собой дутар. Я буду по струнам ударять, а ты по грифу левой рукой, глядишь, и получится?

Оразмамед, возвращаясь из Кизыл-Арвата, сам видел, как играли вдвоем на одном дутаре Кертык-бахши и пленный кано-пир. Подъехав, он слез с коня и заслушался. Сидели они рядом. Кертык держал луковку дутара в коленях, левой рукой скользил по ладам грифа, а канонир правой рукой бил по струнам. Кертык пел:

Оразмамед, стоя за спиной музыкантов, дослушал песню, похвалил обоих и сказал: „Русские хорошие люди. Я еду от них“.

Это было еще в мае. С тех пор прошло два месяца, но о той встрече Оразмамед не забыл и сейчас, подъезжая к кибиткам Алтын-дайзы, волновался, не знал, с чего и как начать разговор.

Сумерки уже опускались на крепость Денгли-Тепе. Огромный двор, в котором теперь было около двадцати тысяч кибиток и вдвое больше людей, гудел от множества голосов. В этом гуде вдруг вырывалось и резало слух то конское ржанье, то крик осла, то плач, то чей-то окрик и брань. И над всем этим водопадом звуков висел дым от тысяч горящих тамдыров и очагов и пахло мясом, маслом и хлебом.

Подъехав к двум закопченным кибиткам, Оразмамед слез с коня и окликнул хозяйку:

— Ой, Алтын-дайза, жива-здорова? Принимай гостя!

Полная Цожилая женщина в бордовом кетени и стоптанных чувяках отошла от дымящегося тамдыра и, разглядев в потемках Оразмамеда, всполошилась.

— Джерен, где ты там ходишь? Не видишь разве — гость к нам пожаловал! И эти лентяи спрятались в кибитке, хоть бы коня у хана приняли да привязали! — вспомнила она о Кертыке и канонире.

Оба батрака тотчас выскочили из второй кибитки. Кертык взял под уздцы скакуна и привязал его к жерди, которая отгораживала кибитки от улицы.

— Оразмамед, какой чести мы удостоились, что ты навестил нас? — обрадованно спросил Кертык.

— Особой чести, — хмуро отозвался хан и вошел в кибитку к Алтын-дайзе.

Джерен прикрыла рукавом лицо перед ханом, но глаза ее сияли жаждой любопытства. Ей так и хотелось спросить: „Хан, неужели мой муж нашелся?“ Алтын-дайза думала о том же и тоже жадно заглядывала в глаза Оразмамеду.

С завидным проворством хозяйки расстелили на коврике са-чак, развернули платок с наломанным чуреком, поставили чайник с пиалами и белыми бухарскими конфетами. Оразмамед оглядел все это, поблагодарил за внимание к нему, но сесть за сачак отказался. Помедлив, сказал:

— Алтын-дайза, не гневись на меня. Не по своей воле я в твоей кибитке. Я послан сюда главным ханом и ишаном, чтобы взять у тебя пушкаря.

— Хан, зачем тебе мой пушкарь? — испугалась Алтын-дайза.

— Не надо спрашивать, дайза, ибо ответ тебе покажется гораздо страшнее моей просьбы.

— Да что ты мне зубы заговариваешь?! — тотчас рассердилась Алтын-дайза. — Мы-то его как знатного человека встретили! Чай, чурек подали, а он последнего батрака пришел отбирать!

Джерен сразу выбежала из кибитки — и к батракам, которые стояли во дворе возле скакуна. Караковый жеребец ахалтекинской породы был высок в холке и необыкновенно красив своей статью.

— Кертык, Петька, беда! — сказала шепотом Джерен. — Оразмамед не с добрым умыслом к нам пришел. Пушкаря, говорит, отдайте.

— Да ты что, Джерен?! — не поверил Кертык. — Оразмамед всегда считался нашим покровителем.

Кертык вошел в кибитку к хозяйкам, чтобы спросить, зачем понадобился хану Петин, и тут Оразмамед сурово проговорил:

— Кертык, ты тоже со мной пойдешь!

— Оразмамед, да скажи, чем мы провинились? — взмолился Кертык.

— Вам все надо знать! — вспылил он. — Ну так знайте. Совет ханов повелел мне уничтожить всех христиан. Где еще два солдата, которые с пушкарем пришли в Геок-Тепе?

— Если б знал, все равно бы не сказал, — с вызовом и обидой сказал Кертык. — А еще говорил, русских уважаешь…

— Ладно, шагай! — Оразмамед вынул из-под кушака тяжелый пистолет и толкнул дулом в спину Кертыка. — Иди, говорю, бахши… Иди!

Кертык, злясь и недоумевая, подчинился. Канонир, видя, что друг его сник, тоже сдался.

— Оразмамед, что плохого я вам сделал? — залепетал он. — За четыре месяца я слова против никому не сказал. Всю работу выполнял, дней и ночей не видел, всегда при деле.

— Иди, иди, — толкнул его Оразмамед. — Слышишь, святой ахун[18] к чему народ призывает?

По всей крепости разносился громкий голос святого ахуна:

— Илля, ильляха, Аллаха акбер, Аллаха акбер![19] Послушайте, мусульмане, что скажет вам наш несравненный в геройстве и мудрости Омар!

Тотчас разнесся голос ишана:

— Люди Ахала! Мы потеряли наших лучших сынов, да продлится их жизнь в кущах рая. Но мы возьмем за каждую мусульманскую жизнь десять христианских — такова воля всемилостивого, всевышнего!

Петип понял: это приговор ему и пленным, замотал головой и задрожал в страхе:

— Нет, Оразмамед, нет… Не хочу умирать… Куда ты меня ведешь?!

— Шагай, шагай, да побыстрей, иначе тебя растерзают муллы и их прислужники. Шагай, да говори поживей, где живут два других солдата!

— У бая Гельды один, а другой у Чарымереген-бая, — с трудом выговорил канонир.

Оразмамед прогнал батраков до своих кибиток, посадил обоих под замок и ушел. Через час вернулся с двумя другими пленными. Джигиты Оразмамеда вывели из кибиток Петина и Кертыка.

— Давай, давай побыстрей, — заторопился Оразмамед. — Сейчас в пески пойдем, там перестанешь плакать, пушкарь.

Оразмамед сел на скакуна. Вскочили в седла и джигиты. Троих пленных солдат и Кертыка пустили впереди себя и погнали к северным воротам крепости. Они были распахнуты, и возле огромной боковой створки стоял стражник.

— Куда ведешь капыров, хан? — спросил он несмело.

— В пески и дальше, на тот свет, такова воля хана и ишана.

Всадники, гоня пленных, а вместе с ними и Кертыка, миновали кладбище, выехали на простор и тут остановились. Быстро слезли с коней, зарядили винтовки.

— Давайте садитесь на наших лошадей все четверо! — распорядился Оразмамед. — Живей, живей, чего растерялись? Не думайте, что Оразмамед ваш враг. Мне русские сделали большое добро, спасли от смерти, я тоже в долгу не остался. Кертык, конь, на котором ты сидишь, — мой лучший конь. На нем я ездил в Чарджуй, с ним был в Боджнурде и Хиве. Приедешь к русским, сразу найди доктора Судиски, скажи ему: „Это подарок от Оразмамеда“. Теперь быстро скачите в Вами! Ну, давай, давай!

Всадники с места взяли в галоп. Только и услышали, как громыхнули сзади ружейные выстрелы: один, второй, третий. И догадались сразу — это Оразмамед и его джигиты разрядили винтовки стрельбой вверх: дали знать в Денгли-Тепе, что с пленными покончено…

В Бами беглецы приехали на рассвете. Стали приближаться к селению, и тут заметили их казаки. Конный дозор кинулся на чужаков, оцепляя со всех сторон. Петин остановил лошаденку, сказал взволнованно:

— Все, братва: дальше ни с места, иначе перестреляют, как куропаток. А еще будет лучше, если вовсе слезем с лошадей. — И Петин спрыгнул наземь.

— Я думаю, братушки, рубаху белую надо вверх поднять, — предложил один из солдат.

— А что ж, давай, сымай, — поддержал его другой.

Казаки, приблизившись и увидев, что им машут, остановились. Затем один, старший в отряде, прокричал, чтобы подошел кто-либо. Петин передал поводья Кертыку и направился к ним. Он еще и слова не успел вымолвить подходя, а его уже узнали:

— Робяты, да это же канонир наш, Петин! — закричал один из всадников. — Ей-богу, он!

— Боже ж мой, и впрямь канонир пропавший! — воскликнул другой.

Схватили его в охапку, начали обнимать. Тут и остальные подошли. И тех двух признали казаки. Один лишь Кертык оказался незнакомым. Петин быстро пояснил, что за человек с ними.

— А лошадка у него — одно загляденье, — позавидовал старший дозора, щеголеватый урядник. — Не то что у вас. Вам-то они самых захудалых кляч сунули.

— И за это спасибо. Там такое было — думали, ног не унесем и света белого больше не увидим! — обрадованно заговорил Петин. — А что касается каракового скакуна, на котором Кертык приехал, тут целая история. Коня-то он привел для нашего доктора… какого-то Судиски… Немец, что ли?

— Студитский, наверное! — догадался урядник. — Ну так это начальник миссии! Поехали!

Казаки вместе с беглецами направились к шатрам Красного Креста, предположив, что доктор Студитский там.

Уже светало, но побудку еще не объявляли: отряд после длительного перехода спал крепким сном. Только часовые прохаживались возле кибиток и юламеек.

Графиня проснулась от осторожного разговора возле ее шатра и разбудила Надю:

— Душечка, пойди посмотри, кто это спать не дает?

Надежда Сергеевна, завернувшись в простыню, выглянула из шатра.

— Казаки какие-то с лошадью, ваше сиятельство, — сказала сонно.

— Очень мпло, — улыбнулась графиня. — Казаки, да еще с лошадью. Такое и во сне не приснится, а наяву — пожалуйста.

— Елизавета Дмитриевна, кажется, они спрашивают о докторе Студитском, — сказала, прислушавшись к разговору на дворе, Надя.

— Да? И что же они спрашивают, душечка? А может быть, приехал наш капитан, вот и говорят о нем?

Женщины мгновенно надели халаты, туфли и вышли наружу. Казаки вели коня под уздцы вдоль шатров, останавливаясь и приглядываясь. Графиня окликнула их и, подождав, пока подъедут, спросила:

— Вам нужен доктор Студитский?

— Да, сударыня, — бойко отозвался Петин. — Коня мы тут ему привели от текинского хана.

— Боже, как это мило! — воскликнула графиня и подошла к скакуну. — Доктор говорил о каком-то хане, наверное, это тот самый хан прислал. Но самого капитана здесь нет! Он в Ходжа-Кала, занимается устройством верблюжьего лазарета. Вы могли бы оставить скакуна у меня. Как приедет доктор, я передам ему.

— Отчего же не оставить! — согласился Петин. — Очень даже можно оставить. А вы кто такая будете?

— Дурень, — цыкнул урядник. — Это же графиня! Ее сиятельство Милютина.

— Вон как! — опешил канонир и заговорил торопливо: — Берите, берите, ваше сиятельство. Кому-кому, а вам всегда мы доверим!

— Только вы ему клевера приносите, — сказала графиня чуть строже. — Не буду же я сама ходить за клевером.

— Ну, о корме не беспокойтесь. Сам я, да и Кертык вот — рядом, — расхвастался канонир.

В лагере зазвенела армейская труба, возвещая побудку. Минута-другая, и из кибиток высыпал весь отряд. Казаки с пленниками, оставив графиню, отправились к плацу и тотчас были окружены солдатами. Посыпались вопросы и расспросы. Канонир охотно рассказывал обо всем. Подошли офицеры, заинтересовавшись, что там за сборище. Комендант гарнизона, войсковой старшина Верещагин, увидев своих казаков, остановился тоже.

— Кто такие? — спросил у дежурного урядника.

— Утречком, ваше высокоблагородие, задержали. Из плена наши солдатики сбегли, от текинцев. Коня с собой прихватили для доктора, и сами — на трех лошадках, правда похуже… Того-то жеребчика, хоть он и доктору предназначен, графиня облюбовала.

— Черт-те что, — сказал Верещагин. — Ничего не пойму. Ну-ка, живо — задержанных в комендатуру!

Только двинулись беглецы к коменданту — встретили Скобелева на коне. Урядник скомандовал „смирно“, доложил о ночном происшествии командующему.

— Веди ко мне, — распорядился Скобелев. — Пусть подождут.

Направились к скобелевской кибитке. Урядник посадил беглецов наземь, сам сел и стал ждать.

— Ну вот, началась канитель, — недовольно сказал Петин. — Теперь, пока все до последней нитки не прощупают, не отвяжутся.

От генеральской кибитки было видно, как строился отряд на плацу в огромное каре, как выехал на середину Скобелев и поздоровался с солдатами. Громкое солдатское „здравия желаем“ эхом прокатилось по предгорьям. Затем заиграл оркестр. Вернулся командующий через час. Слез с коня, бросил поводья ординарцу. Пленники вскочили и замерли.

Скобелев подошел ближе, спросил, в каких подразделениях служили пленные прежде, чем занимались у текинцев. Опять отвечал за всех канонир. Говорил длинно и жалобно. Командующий посочувствовал ему, но все же насторожился.

— Не ясно мне, откуда хан такой добрый сыскался? Вам бежать помог, а доктору жеребца прислал. Может, выдумали хана?

— Господин генерал-адъютант, так друзья же они — доктор и тот текинский хан Оразмамед, — внушительно сказал Петин. — Где-то в Кизыл-Арвате познакомились и сдружились.

Скобелев насторожился еще больше.

— Ну, это уж совсем, братец. Случаем, не путаешь насчет дружбы? Когда свой дружит с недругом и подарки от него драгоценные получает — тут налицо прямое предательство. Что-то путаешь…

— Никак нет! — отчеканил канонир. — Рассказал вам все, как было, ничего не утаил.

Подошел комендант, затем — начальник штаба и офицер особых поручений. Тоже принялись задавать вопросы и вымотали всю душу канониру. Сник он, сказал устало:

— Все равно ничему не верите.

— Господин генерал-адъютант, — предложил особист, — я думаю, необходимо расследовать странное бегство пленных солдат. Неплохо бы поговорить с доктором Студитским. Если солдатики не врут насчет коня, то тут дело нечистое.

— Хорошо, майор, займитесь, — согласился Скобелев. Урядник построил беглецов и отвел на гауптвахту.

Караваны верблюдов шли в Вами двумя маршрутами: через Бендесенский перевал и по равнине от Кизыл-Арвата. Везли все необходимое: от гвоздя до сосновых пиленых досок. Строительный батальон, да и строевые солдаты с утра до ночи были заняты на кладке стен и сооружении каркасных бараков для жилья и госпиталя. Рядом сколачивались огромные навесы, под которыми складывали все привезенное. В небольшом саду, среди шелковиц, поставили длинные столы для офицерского состава. Рядом, под открытым небом, — столы для нижних чинов. Но уже сооружали солдаты помещеньице для кухни и столовую начали строить.

Госпиталь располагался в шатрах. Раненых пока немного, но кладбище уже появилось. На нем виднелось шесть деревянных крестов.

Со дня первой стычки на перевале текинцы вовсе не давали о себе знать: затаились. Скобелев приказал бывшим пленникам построить макет крепости Денгли-Теце. Петин соорудил из глины некое подобие текинской цитадели и объяснил командующему и штабу, где что. Ни Скобелев, ни штабисты не удовлетворились сбивчивыми показаниями канонира: решили провести рекогносцировку.

Вскоре несколько казачьих разъездов побывали на участке от Вами до Арчмана. Выезжавшие с ними топографы сделали кроки. Никто их в пути не потревожил. Скобелев подивился столь мирному исходу и решил взять на рекогносцировку отряд в восемьсот человек. Включил в списки казаков-лабинцев, кавалеристов отдельного батальона Дагестанского полка, несколько пехотных рот, шесть артиллерийских орудий и четыре картечницы, при полном составе морской команды…

Кибитки моряков находились в первом ряду огромного скобелевского лагеря, рядом с шатрами Красного Креста. Напротив лагеря, за небольшим ручьем, шло строительство госпитальных бараков и столовой. Левее строилась добротная кирпичная баня. А пока что солдаты умывались и купались в ручье.

Моряки все эти дни трудились на разных объектах. Мичман Батраков с пятью матросами дополняли артель землекопов, которая рыла котлован под сардобу [20]: в ней предполагалось хранить запасную воду, на случай, если текинцы в горах отведут воду ручья в сторону. Мичман днем был всегда занят. С Надей виделся лишь по вечерам. Обычно они уходили вверх по ручью или, когда графини не было в палатке, уединялись в ней. К морякам Надя зашла лишь однажды: в день ухода отряда на рекогносцировку. Зашла, чтобы собрать мичману рюкзак.

В девять вечера, после молебна, скобелевский отряд отправился в Геок-Тепе, запылил между горами и Каракумской пустыней.

Шли всю ночь, без остановок. Сверху светила луна, обливая горы мертвенным серым цветом. Тишину ночи нарушал лишь скрип фургонов да цокот конских копыт. Сухо похрустывали камни под стальными обручами пушечных колес. На рассвете устроили привал. Отдыхали до полудня. Вечером вошли в Арчман, расположились возле серного источника. После короткого отдыха — снова в путь.

На подходе к Дуруну увидели отряд текинцев. Всадники, словно поднятые вихрем, вынеслись из пустыни, промчались мимо, стреляя на скаку из винтовок. Казаки ответили беспорядочной стрельбой. Текинцы, увидев численное превосходство царского отряда, ускакали прочь.

Точно такая же перестрелка произошла в Ак-Кала. По сути не оказывая сопротивления, воины Тыкмы-сердара втянули скобелевский отряд в свои боевые порядки, заняв позиции с юга — на холмах, с севера — в песках, и остановили его в двенадцати верстах от Геок-Тепе, в крепостце Егянбатыр-Кала. Скобелев и сам не заметил, как увлекся погоней и зашел так глубоко в тыл. Только тут он спохватился: боевые силы у него не столь уж велики, а довольствия взято в поход всего на шесть суток.

Расположившись с офицерами штаба в крепостце, Скобелев приказал отряду оградить ее всеми имеющимися средствами. Пехотинцы, артиллеристы, морская команда, казаки — все как один принялись укреплять крепость. Дороги, ведущие к ней от Геок-Тепе, были обезображены ямами и завалены срубленными деревьями. Входы в Егянбатыр-Кала были забаррикадированы.

В крепостной хижине горел фонарь. Офицеры входили и выходили, получая распоряжения командующего. Гродеков не покидал генерала, впервые видя его столь потрясенным. Скобелев вышагивал по кошмам и сокрушенно вздыхал.

— Вот она, отгадка, на все их притворные хитрости! — выпалил вдруг со злобой. — Все эти прошения о подданстве, подарки и льстивые речи — не что иное, как усыпление моей бдительности! Они усыпили ее, черт побери! Скажу вам, Николай Иванович, как на духу: если выберемся отсюда, закажу молебен во спасение души.

— Тысяч десять их, не меньше, — сказал с тяжким вздохом Гродеков. — Судя по всему, они давно готовились встретить нас.

— И все-таки надо вплотную подойти к Геок-Тепе и сделать кроки, иначе весь наш поход гроша ломаного не стоит, — высказался Скобелев. Помолчав, добавил: — Вот что, полковник… Возьмите-ка лист бумаги.

Гродеков достал из полевой сумки толстую тетрадь и карандаш.

— Я слушаю, Михаил Дмитриевич.

— Пишите: „…Полковнику Вержбицкому и всем офицерам отряда. В случае моей смерти на предстоящей рекогносцировке 6 июля я поручаю командование отрядом полковнику Гродекову“.

— Да вы что, господин генерал?! — испугался начальник штаба. — Бог с вами… Не заболели, случаем?

— Перестаньте, полковник, я знаю, что делаю. Пишите дальше: „Он вполне способен вывести целым отряд, и ему известны все мои соображения. Я сознательно поставил отряд, по-видимому, в весьма трудное положение, но я убежден, что при молодецком ведении дела он вернется с честью. Общее впечатление всего этого смелого движения оправдывает риск“[21].

Конница Тыкмы-сердара начала окружать Егянбатыр-Кала в четыре часа утра. Всадники теке подходили с гор и со стороны песков. Ракетная сотня и морская команда тотчас открыли по ним огонь. Взрывы ракет и бомб рассеяли плотные строи конницы, но не повернули ее вспять. Джигиты спешились, спрятали коней за холмом и перебежками, ложась и стреляя из винчестеров, стали приближаться к Егянбатыр-Кала. Их маневр сбил с толку артиллеристов. Стрелять из ракетниц и картечниц по рассеявшемуся неприятелю — не дело. Пальба из орудий прекратилась. Скобелев, наблюдавший за ходом сражения в бинокль с глинобитной стены, возмутился:

— Что произошло? Почему полковник Вербжицкий прекратил огонь? Эрдели, отправляйся к артиллеристам и передай мой приказ — ни на секунду не ослаблять огня!

Адъютант командующего сбежал по лестнице вниз, вскочил в седло и помчался к ручью, на берегу которого заняли позицию артиллеристы. Скобелев и Гродеков внимательно наблюдали за ним. Вот он выехал на правый фланг и, остановив коня, замахал руками. Видимо, со свойственной ему горячностью передавал приказ командующего. Вот он пришпорил скакуна и направился к центру позиции. Было видно, что Эрдели вступил в перебранку с полковником Вержбицким и моряками.

— Засужу негодяев! — со злобой процедил Скобелев. — Промедление смерти подобно!

Скобелев сжал пальцы в кулак, видимо, хотел пригрозить полковнику, но лишь отчаянно махнул рукой и спустился вниз.

— Коня мне! — крикнул властно.

Минуту спустя он уже мчался вдоль ручья, выкрикивая:

— Почему замолчала артиллерия?! Пушки почему молчат?! Приказываю немедля открыть огонь!

Скобелев приблизился к первой батарее, где находился Вержбицкий, и тут произошел огромной силы взрыв. Конь генерала взвился на дыбы, ошалело заржал, а Скобелев вылетел из седла. Несколько артиллеристов бросились к нему, но он растолкал их и сам поднялся на ноги.

— Коня! — прокричал он гневно. — Коня держите!

Шейново, с израненной грудью, облитый кровью, выскочил за батарею и помчался по ручью в сторону Каракумов. Эрдели и три конных казака с ним пустились за генеральским скакуном. Полковник Вержбицкий, с побелевшим лицом, суетился вокруг командующего, пытаясь найти оправдание. Он скороговоркой пояснял, что стрелять из орудий по одиночному противнику — безрассудно. Скобелев лишь с укоризной покачал головой:

— Ну и глупцы же вы, шляхтичи. Сколько вас ни учит история, а все равно ума нет. Запомните, Вержбицкий, придуманное не мной изречение. Автор сей фразы Дизраэли: „Противника надо бить по загривку и воображению!“ Хотел бы я знать, чем, если не пушками, вы могли бы отогнать туземцев?!

Вновь гремели орудия, шипели в воздухе ракеты и свистела картечь.

Команда моряков, стреляя из картечниц, наблюдала за Скобелевым. Вот он сел на другого скакуна и поехал на левый фланг позиции, где адъютант и казаки толпились возле Шейново.

— Интересно, кого это угораздило пульнуть горящую ракету под ящик со снарядами? — спросил Батраков.

— Кто-то из ракетчиков, — отозвался заряжающий.

Моряки вновь занялись стрельбой. Текинцы, видя бесполезность своих атак, постепенно начали отходить за холмы. Конница их подалась на север, в Каракумы. Тотчас батарея подняла пушки на холм. Отсюда артиллеристы открыли стрельбу по аулу Геок-Тепе. Пехота двинулась вслед за отходящими конниками теке, совершенно не подозревая, что Тыкма-сердар устроил еще один маневр: заманить царские войска поближе к своим основным силам, стоящим близ крепости, и уничтожить.

Командующий, однако, видя тактические странности туркмен, тотчас разгадал замысел Тыкмы-сердара.

— Передайте мой приказ: войскам отойти в Егянбатыр-Кала! — распорядился он и опять занервничал.

Отряд, увлекшись преследованием, не мог остановиться и все глубже и глубже заходил в ловушку. Горячка с солдат слетела, когда со стороны Геок-Тепе началось массовое наступление текинцев, а из Каракумов, словно подхваченная ветром, вынеслась их конница и ударила во фланг. Скобелевский отряд в полном беспорядке начал отходить. Стесненный со всех сторон текинцами, он был загнан в крепость и к двум часам ночи окружен. Крепость затаилась. Ни выстрела, ни звука…

Странное поведение царских солдат повергло Тыкму-сердара в раздумье. „Почему не стреляют русские? Почему молчат? Неужели они легли спать в то время, как мы окружили их со всех сторон?“ Необычная тишина и спокойствие поразили не только Тыкму, но и всех его джигитов. До четырех утра сердар совещался со своими юзбаши — напасть или подождать до утра?

Скобелев не спал. Не спали его офицеры и солдаты. Заняв оборону, ждали штурма. И думали: „Вероятно, это будет последний бой“. И то, что текинцы не наступают, чего-то ждут, сбивало с толку всех. Время близилось к рассвету. На рассвете у солдат бывает побудка — звенит труба… Подумав о трубе, Скобелев вдруг вспомнил о том, как в Яглы-Олуме громом оркестрового марша обратил туркменских дехкан в бегство. Не применить ли оркестр и теперь? Может, испугаются: разбегутся и эти? Скобелев позвал к себе капельмейстера:

— Ну-ка, трубадур, собирай в кучу музыкантов. Играйте гимн! — Тут же он повернулся к Гродекову: — Полковник, как только грянет музыка, сразу начинайте выводить отряд в степь и немедля стройте в каре.

Заиграл духовой оркестр. На рассвете музыка раскатилась всесокрушающим громом. Тыкма сразу догадался, что это такое. Но только он. Другие никогда не слышали русской духовой музыки, растерялись. Начали пятиться, затем побежали.

Сердар вскочил в седло, закричал, останавливая убегающих джигитов. Он остановил их, но проиграл время. Отряд Скобелева построился в каре и спешно стал отходить.

Видя, что русские отступают, Тыкма дал команду напасть и разгромить их „живую крепость“. Всадники кинулись в погоню, но как только подскакали ближе, были встречены залпами из винтовок. Трое или четверо текинцев успели зарубить пехотного офицера, но и сами погибли. Когда волна конной атаки отхлынула, задняя стенка каре разомкнулась, образовав „ворота“, и артиллерия принялась стрелять по отходящим джигитам.

Скобелев вернулся с рекогносцировки с сотней лабинцев: остальные, потрепанные в стычках и утомленные жарой, еще продвигались по предгорью в сторону Вами.

Командующий был ошарашен и удручен. Только находчивость помогла ему вывести отряд из столь затруднительного положения. Текинцы встретили его четко организованными действиями, а Тыкма проявил завидные способности военачальника.

Была полночь. Ступив наконец-то на мягкие ковры в кибитке, Скобелев разделся и лёг. Голова у него гудела от перегрева и беспрестанных волнений. Мысли путались. Назойливо стучало в мозгу: „Войска, войска, нужны войска, чтобы взять эту крепость!“ С отчаяньем он вспоминал, как выбило его из седла и как солдаты ловили израненного Шейново. Конь с разодранной грудью, весь окровавленный, стоял перед глазами генерала, и было жаль его до слез.

Генерал уснул тяжелым сном и проснулся чуть свет с опухшим лицом и затекшими глазами. Проснулся оттого, что помнил — на рассвете вернутся Гродеков и Вержбицкий с остальной частью отряда.

Одевшись, он вышел из кибитки и загремел рукомойником. Он умывался и смотрел на восток, в предгорья: оттуда должен появиться отряд, Но пока было тихо, ни голосов, ни ржанья коней, никаких признаков, что скобелевцы на подходе.

Звон рукомойника разбудил коменданта укрепления, войскового старшину Верещагина. Он тоже вышел из кибитки, издали приветствовал Скобелева и вскоре явился к нему в полной форме.

— Что нового в Бами, старшина? — сухо спросил командующий.

— Ночью, как прибыли, я докладывал вам об англичанах. Может, забыли?

— Помню, почему же забыл, — повысил голос Скобелев. — Значит, говоришь, их агент Аббас-хан побывал здесь? А что же сам О’Донован — боится теперь меня? Что же он ходатая прислал?

— Да этого О’Донована наши дозорные у гор задержали и прогнали назад, в Хорасан, — довольно отвечал Верещагин. — А агент его пробрался. Думаю, господин генерал, он заехал сюда единственно затем, чтобы осмотреть, как расположен наш баминский гарнизон. Ко мне его привели с завязанными глазами.

Скобелев засмеялся и тут же сделался строже:

— Будь начеку, старшина, и гони прочь всяких лазутчиков. Секрет сбережешь — успех обеспечишь. Есть ли какая почта из Тифлиса?

— От военного министра, с грифом „совершенно секретно“, господин генерал-адъютант.

— Что же молчишь до сих пор? — посуровел Скобелев.

— Да ведь вечером только получили… К тому же, шифровальщик говорит — очень уж важная депеша. Стал его расспрашивать, а он словно воды в рот набрал. Ясное дело — служба у него такая. Ни чужому, ни своему доверять нельзя.

— Пойдем в штаб, — сказал командующий и зашагал, опережая Верещагина.

У штаба стояли часовые и дежурил, сидя на скамье, офицер при сабле и пистолете. Увидев командующего, он мгновенно встал и доложил о полном порядке. Скобелев, приняв рапорт, спросил:

— Где министерская депеша?

Офицер вошел в шатер, пропуская вперед командующего.

В штабе горела керосиновая лампа. В глубине у знамени по стойке „смирно“ стоял часовой.

— Вот, господин генерал-адъютант, — подал дежурный сложенную вдвое телеграмму.

Скобелев вскрыл ее, прочитал первые строчки, побледнел и выронил телеграмму из рук. Трясущимися руками он поднял ее с пола, но поднести к глазам не смог — у него явно не хватало мужества.

— Что с вами, господин генерал-адъютант? — испугался дежурный офицер.

— Господин генерал, вам плохо?! — кинулся к нему и Верещагин.

Скобелев, бледный, с остекленевшим взглядом, прошел мимо них и скрылся в своей кибитке. Офицеры бросились следом, хотели войти в кибитку, но, услышав из нее мучительные стоны и плач генерала, остановились у входа.

— Пошли прочь! — закричал командующий. — Сволочи продажные! Не я ли этого змея отличал и приближал к себе! О мать моя… Да что же творится на белом свете?! Где честь?! Справедливость где!

Он плакал навзрыд, зарывшись головой в подушку, и никто не смел войти к нему.

Спустя час с сотней казаков въехал в Вами начальник штаба Гродеков. Комендант тотчас доложил ему о состоянии командующего. Гродеков сказал:

— Из-за коня убивается, другой причины нет. Шейново всего изрешетило осколками.

— Телеграмма из Петербурга, — напомнил Верещагин. — Разве о коне там знают?

— Ах, да, из Петербурга же! — спохватился Гродеков и, осторожно ступая, зашел к Скобелеву. — Михаил Дмитриевич, что с вами?

Скобелев мгновенно приподнялся с подушки и сел. Он был все еще бледен, но постепенно обретал вид нормального человека. Глаза его горели то невыразимой жалостью, то жаждой мести.

— Молчи, Николай Иваныч, — проговорил он. — Молчи, не надо никому говорить. — И подал телеграмму.

Гродеков прочитал: „Мужайся, Михаил Дмитриевич, да пошлет тебе господь нужных сил перебороть горе: мать твоя Ольга Николаевна убита вблизи Филиппополя… Некие черногорцы, под предводительством твоего бывшего офицера Узатиса, коего ты в свое время жаловал орденом Св. Георгия, остановили карету Ольги Николаевны и потребовали от нее полмиллиона на оружие для македонских повстанцев. Ольга Николаевна отказала и тотчас была застрелена. Многие злодеи схвачены, но Узатису удалось застрелиться…“ Дальше выражали свое соболезнование: Милютин, Гирс, Лорис-Меликов и члены царской семьи.

Начальник штаба положил депешу на ковер, замолчал надолго. Что скажешь? Чем утешить? Нечем. Скобелев заговорил первым. Заговорил зло и мстительно:

— Вот она, верность! Узатиса я любил, как своего младшего брата. А выходит, собственного палача при себе холил! Что же ждать от других, которые прямо настроены против меня?

Гродеков тяжко вздохнул и не отозвался. Скобелев спросил строго:

— Что ж молчишь, Николай Иваныч?

— Думаю, траур надо объявить в отряде.

— Нет, — твердо выговорил Скобелев. — Не надо тревожить солдат, и так потрепало их в походе. Неси, да так, чтоб в глаза не бросилось, коньяку… Помянем мать мою, Ольгу Николаевну.

— Михаил Дмитриевич, может, вам съездить к болгарам, в Филиппополь? Или в Петербург? Покойницу, наверное, похоронят в столице. Вам необходимо проводить ее в последний путь. Кстати, и здесь теперь спокойно. Тыкма, пожалуй, не отважится в ближайшее время потревожить нас.

— Замолчи, полковник, не терзай мне душу, — жестко выговорил Скобелев. — Неси коньяк. Сердце у меня разрывается. Выпью, легче будет, я знаю себя. Заодно о делах поговорим. Надо ехать в Чекишляр и запросить оттуда князя Михаила, чтобы дал еще солдат. Милютину телеграфирую. Пусть пришлет в Вами отряд туркестанских стрелков из Турткуля. Иди…

С Бендесенского перевала спустился в Вами целый колесный поезд. В телегах, арбах, фургонах громоздились мешки и ящики с товарами и продовольствием. Прибыли приказчики, каменщики, плотники, белошвейки, прачки. Впереди отряда ехали капитан Студитский и акционер Эльфсберг.

Графиня, пригласив с собой Шаховского, выехала встретить доктора на его скакуне. Графиню и князя сопровождали несколько кавалеристов.

— Серж, представляешь, как он удивится и возрадуется, когда узнает, что это его конь!

— Мне кажется, Студитский не порадуется подарку, — возразил Шаховской.

— Глупости, Серж! Такой умный коняга и красивый — прямо на загляденье. Почему же не обрадуется? Я думаю, доктор будет очень доволен.

Шаховской не отозвался. За несколько лет знакомства с графиней он хорошо изучил ее характер. Насколько она была мила, настолько и властна. Оттого, что Милютина порой проявляла к нему нежность, он влюбился в нее. Властность же ее сначала угнетала князя и приносила мучения, но постепенно он научился терпеть. Он попросту или умолкал, или уходил, едва графиня начинала раздражаться. Милютина была старше его на шесть лет, но это не смущало и не тяготило молодого князя. Он знал, что когда-то за ней ухаживали адъютанты ее отца, военного министра, с которыми она частенько появлялась в Мариинском театре. Но ни один из блистательных офицеров не добился ее благосклонности, и это радовало князя. Шаховской, один из немногих, знал об истинных отношениях Лизоньки Милютиной с государем. Ходили слухи: графиня, мол, оттого и не выходит замуж, что — фаворитка царя. Но это были злые слухи. На самом деле Елизавета Дмитриевна, будучи фрейлиной, два года назад пристыдила назойливого царя за его домогательства и пожаловалась императрице. Скандал был, правда, невелик: царица смотрела на любовные похождения его величества сквозь пальцы, но фрейлине Милютиной пришлось покинуть дворец и уехать в Кострому. Она пробыла в глуши несколько месяцев и вернулась вновь благодаря настоятельным просьбам императрицы. Тотчас по приезде Милютиной государыня сделала ее своей любимицей и назначила попечительницей Красного Креста. Но как только умерла царица, государь вновь вспомнил о фрейлине Милютиной и отправил ее в далекий и трудный поход, со Скобелевым. О царской немилости графиня конечно же всегда помнила, но не показывала виду…

— Серж, ну что же ты замолк?! — напомнила о себе графиня, видя, что ее кавалер не собирается вести разговор дальше.

— Бесполезная трата времени. Все равно ты будешь настаивать на своем, — отозвался Шаховской и пришпорил коня: начинался подъем на перевал.

— Нет, ты все-таки скажи, почему тебе не нравится этот конь? — потребовала она, догнав его.

— Лизонька, милая, конь мне нравится. Я говорю о том, что этот конь не понравится доктору.

— Но почему, почему?

— Лиза, но разве ты не слышишь и не видишь ничего вокруг себя! В лагере только и разговоров о странной дружбе доктора Студитского с текинским ханом. Какой-то хан из Геок-Тепе прислал доктору лучшего скакуна, но ведь мы во вражде с текинцами!

— Голубчик, но во вражде с ними только Скобелев да его офицеры. Доктор и не собирается враждовать с ними. Он, как ты знаешь, только и говорит о мире и дружбе с туркменами.

— Не забывай, Лизонька, что все текинские ханы состоят в связях с англичанами, — предупредил Шаховской.

— Но почему же все? — возмутилась графиня. — Если б этот текинский хан состоял в дружбе с англичанами, он не стал бы дарить коня нашему доктору.

— Значит, доктор — заодно с текинскими ханами и, может быть, с англичанами.

— Серж, ты невыносим! — графиня остановила коня.

— Полноте, Лизонька, ну зачем ты сердишься?

— Серж, я прошу тебя, оставь меня одну!

— Лизонька, но умоляю тебя!

— Нет, я прошу: оставь меня одну!

— Ну хорошо, если тебе так угодно.

Князь развернул коня и поехал в Вами.

Настроение у графини испортилось. Отправляясь встретить обоз, она хотела позабавиться, пошутить над доктором, прежде чем вручить ему столь дорогой подарок, но теперь игривости в ней как не бывало. Подождав у обочины, пока приблизится колесный поезд, она выехала навстречу, затем слезла со скакуна и подождала, пока подъедет Студитский.

— Добрый день, ваше сиятельство! — приветствовал он графиню и слез с лошади. — Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, что вы… Здравствуйте, капитан. Я приехала на вашем коне. Вам его прислал в подарок текинский хан Оразмамед. Странно, но кое-кому это не нравится.

Студитский немало удивился подарку, но не меньше и обрадовался.

Вечером он появился в офицерской столовой. Поздоровался со знакомыми, сел за стол. Тотчас к нему подсел офицер особых поручений.

— Господин капитан, вам известно, что на беглых солдат из Геок-Тепе заведено следственное дело?

— Пока что, господин майор, не могу понять, о чем идет речь, — ответил с достоинством Студитский.

— Я введу вас в курс событий. Командующий генерал-адъютант Скобелев вчера, уезжая в Чекишляр, распорядился взять с вас объяснительную записку по поводу вашей дружбы с текинским ханом. Будьте любезны, объясните во всех подробностях, как могло произойти, что текинцы генеральского коня ранили, а вам они своего лучшего скакуна подарили?

— Хорошо, я принесу вам объяснительную.

Тыкма-сердар ехал с сотней джигитов по такыру и смотрел на хребты Копетдага. Солнце только-только скрылось за горами, вечерний теплый мрак расстилался над отрогами и пустыней. Тыкма смотрел и не мог понять, каким образом скобелевские солдаты узнают о его приближении. Несколько раз Тыкма пытался выехать на Бендесен, и всегда его встречали выстрелами казаки. Казаков было вдвое, втрое больше, они начинали преследование, и Тыкма со своей сотней уходил в пески.

Вот и сейчас, продвигаясь по такыру на порядочном расстоянии от гор, он думал: „Надо подняться сегодня в Ходжа-Кала, но опять налетят русские!“ Об этом же думали и его джигиты.

К Тыкме-сердару подъехал Софи, сказал с опаской:

— Конечно, сердар, ты опять скажешь: „У страха глаза велики“, но приглядись вон к тем огонькам, на горе. Это они нас видят и сообщают своим миганием о нас на опорные пункты русским.

— Сказки Шахерезады послушаем потом, — хмуро отвечал Тыкма. — Никаких мигающих глаз у Скобелева нет. Мы целый год были с тобой у Ломакина, разве ты видел что-нибудь подобное?

— Сердар, но я сколько тебе твержу: сам видел, как скобелевцы везли большие стекла. Эти стекла сейчас мигают и передают всем о нашей сотне. Давай уйдем в пески, выждем сутки-другие, а потом ночью в темноте поднимемся в горы?

— Ты все-таки заяц, Софи, — засмеялся Тыкма. — Давай-ка бери с собой половину людей и постарайся незаметно выехать на Бендесен.

— Ладно, сердар, попробую еще раз.

Отряд джигитов с Софи мгновенно изменил направление и устремился к горам. Тыкма стал следить за мигающими огнями на горах. Вот они вспыхнули во всех концах и заморгали так часто, словно боялись, как бы текинцы не прорвались к перевалу. Софи, следуя приказу сердара, ехал к горам, не обращая внимания на сигналы гелиографов. Спустя час началась перестрелка. Софи вновь отступил к такыру, откуда отправил его сердар, но не нашел на нем ни Тыкмы, ни оставшихся с ним джигитов.

— Ва алла, где же он? — возмутился Софи. — Неужели ускакал, боясь русских?

Тыкма в это время поднимался в горы на перевал. „Давно надо было отвлечь их всевидящие глаза, — удовлетворенно думал он. — Пусть они гоняются за Софи, а я займусь верблюжьим лазаретом в Ходжа-Кала“. Намерение свое он пытался осуществить с того дня, как приехал в Геок-Тепе английский агент Аббас и сообщил, что в Ходжа-Кала русские согнали больше тысячи верблюдов и на них повезут боеприпасы и оружие в Вами. Там же, в старой крепости, скобелевцы лечили больных лошадей и верблюдов. И серый скакун арабской породы, на котором ездил Скобелев, тоже был там. Захватить его было заветной мечтой Тыкмы-сердара. Тогда бы Скобелев осрамился на весь мир, а имя Тыкмы почиталось бы всюду.

Беспрепятственно в эту ночь сердар с джигитами приблизился к крепости. Перед самым рассветом послал сына Акберды и с ним трех джигитов — выведать, где скобелевский конь.

Подкравшись к самым воротам крепости, джигиты залегли и стали ждать удобного случая, чтобы пробраться в конюшню. Час прошел, другой, стало рассветать. Всюду стояли с винтовками часовые, а вокруг разъезжали конные посты, стреляя вверх из ракетниц.

— Видно, бесполезно охотимся, — сказал Акберды. — Идти на верную смерть нет никакого смысла.

Вернулся он ни с чем. Тыкма рассердился:

— О, аллах, неужели нельзя ничего сделать? Тогда сожгите конюшню!

— Отец, не горячись, — попросил Акберды. — Давай рассудим. Скобелевский скакун в руках лекаря с того дня, как ак-паша побывал у нас, верно? Две недели, даже больше, с того дня минуло. Не сегодня, так завтра скобелевские конюхи поведут живого и здорового в Вами.

— А если конь уже подох? — усомнился Тыкма.

— Давай подождем, отец.

— Ладно, ты благоразумен, Акберды.

Джигиты прождали три дня, и вот ранним утром несколько конюхов и два десятка казаков вывели лошадей из конюшни.

Около тридцати кляч прикрывали генеральского скакуна, вышагивающего в середине табуна. Тыкма-сердар и его джигиты, укрывшись за пригорком, наблюдали за этой картиной и посмеивались.

— Отец, они хитры как лисы, — сказал Акберды. — Но раз прячут коня, значит, боятся нас. А если боятся, значит, мы не должны их бояться!

— Хватит петь, пора действовать, — сказал Тыкма, прицеливаясь в едущего впереди всех офицера.

Остальные джигиты тоже залегли с винчестерами.

— Только бы серого не задеть, — сказал Акберды.

Тыкма посмотрел на него строгим взглядом, сказал „аллах всемилостив“ и выстрелил. Тотчас воздух наполнился гулом от винтовочного боя. Четырнадцать казаков и все конюхи были убиты наповал. Несколько казаков успели развернуть коней и умчаться прочь. Серый скакун Шейново метнулся в гору, но тут же его догнал Акберды и повел к сердару.

Тыкма с благоговением огладил круп коня, осмотрел его грудь, увидел на ней зажившие рубцы и сказал:

— Многих ты возил… Осман-пашу, ак-пашу… Теперь будешь моим. Поехали, джигиты! — скомандовал Тыкма-сердар и, вскочив в седло, повел Шейново в поводу…

В Геок-Тепе Тыкма въехал на скобелевском скакуне. В дороге накинул на него седло, надел уздечку и покрыл красной бархатной попоной. Подъезжая к крепости, пустил вперед глашатаев. Несколько человек, кружась волчком и поднимая пыль, кричали во всю силу легких: „Люди Ахала! Слушайте, люди Ахала! Несравненный Тыкма-сердар, в храбрости которому нет равных, захватил у ак-паши Скобелева его легендарного коня! Горе генералу! У русских не хватит слез, чтобы восполнить такую потерю! Пусть здравствует наш Тыкма-сердар!“

Въехав в северные ворота крепости, Тыкма с гордым, независимым видом прошествовал на сером генеральском скакуне мимо белой кибитки Махтумкули-хана, мимо кибиток Омара и поднялся на холм Денгли-Тепе. Выхватив саблю, Тыкма вздыбил скакуна и вновь осадил его.

Толпы геоктепинцев, стоявшие внизу у кургана, встретили своего сердара восторженными криками.

Скобелев вернулся в Вами примерно через месяц. Ехал по ущелью, через Ходжа-Кала, где теперь находился верблюжий лазарет и где ветеринары лечили его скакуна. О нападении текинцев и захвате коня узнал в пути. Со злости и досады Скобелев велел арестовать главного ветеринарного врача, а казаков, оставшихся в живых после стычки с Тыкмой-сердаром, отправил в арестантскую роту.

В Бами генерал въехал молчаливо. Голову держал гордо, дескать, дьявол с ним, с конем. Но деланного безразличия хватило в нем ненадолго. Выслушав от князя Эристова подробности нападения текинцев, сказал:

— Господин полковник, не кажется ли вам, что в пропаже моего жеребца и в приобретении доктором Студитским коня у текинцев есть определенная связь?

— Ну что вы, господин генерал! — возразил Эристов. — Излишняя подозрительность. Доктор весьма аргументированно изложил свою полную непричастность к каким-либо пакостям.

— Будьте любезны, полковник, пришлите ко мне через часок Студитского, — распорядился Скобелев.

Помывшись после дороги и пообедав, командующий снял сапоги и мундир, облачился в турецкий халат и в таком домашнем виде принял доктора. Студитский вошел в генеральскую кибитку в сопровождении Эристова.

— Снимайте, господа, сапоги и садитесь на ковер, — предложил генерал. И, когда оба офицера выполнили его просьбу, сказал по-свойски: — Капитан, давайте поговорим откровенно?

— Я всегда готов, господин генерал-адъютант, — сдержанно отозвался Студитский, предвидя, что разговор вновь, как и прежде, будет нелегким.

— Я хорошо знаком с тем, как вы исцелили текинского хана: мне рассказывал Худайберды, да и от других слышал, — заговорил Скобелев. — Я допускаю мысль, что текинский хан в благодарность за спасенную жизнь подарил вам скакуна. Как говорится, добром ответил на добро. Но, господин капитан, как вам известно, через месяц-другой мы начнем осаду крепости, и тогда, может статься, исцеленный вами текинский хан занесет над моей головой саблю… А может быть, и над вашей. Вы способны защитить меня от своего друга-текинца, если такое случится? Вы поднимете на него руку?

— Господин генерал-адъютант, это исключено.

— Ну что ж, спасибо за честный ответ, — проговорил, насупившись, Скобелев и посмотрел на Эристова. — Вот так, полковник… Доктор наш, по крайней мере, не кривит душой. А Узатис клялся мне в верности, сапоги мне целовал… А потом ограбил и застрелил самого дорогого для меня человека на свете, родную мать. — Скобелев выпрямился, взглянул гневно на Студитского и выговорил с обидой: — Спасибо за честность, но если бы вы не защитили меня от текинского хана, Россия бы вам никогда не простила этого отступничества!

— Господин генерал-адъютант, вероятно, вы не поняли меня, — пояснил Студитский. — Я не могу защитить вас, ибо ни под каким предлогов не собираюсь ехать под Геок-Тепе. У меня и моей миссии совершенно иные, далеко не батальные задачи.

— Ах, вот оно что! — оживился командующий. — И что же вы намереваетесь делать? Сидеть в Вами и смотреть на гибель других?

— Мой долг спасать людей от гибели, — спокойно отозвался Студитский. — Ее сиятельство графиня Милютина поручает мне на время военных действий заведовать здешним госпиталем. Князь Шаховской уже подписал приказ.

— Недурно, — помолчав, отметил генерал. — А если я отменю приказ Шаховского?

— Тогда вы лишите меня возможности оперировать раненых. Я займусь делами миссии.

Эристов, доселе молчавший, вздохнул и посмотрел с укоризной на командующего.

— Господин генерал, смиритесь с потерей своего жеребца, ей-богу! Хирургов в вверенном вам отряде почти нет, раз, два и обчелся, а вы и Студитского хотите прогнать. Ей-богу, у нас в Грузии говорят: когда горит сердце, то молчит рассудок.

— Ладно, князь, сам не горячись, — попросил Скобелев. — С капитаном у нас разговор еще продолжится, когда я, после осады крепости, установлю крепкий и долголетний мир. Я заставлю текинцев склониться перед Скобелевым. Можете быть свободны, доктор. Принимайте госпиталь, а я начну готовиться к походу…

Осень пришла в Ахал-Теке черными бурями. Песок каракумской пустыни, поднятый в небо, заслонял солнце начисто. Выпадали дни, когда в Вами и окрестностях было совсем темно, словно ночью. Песок струями сыпался с неба и сухо потрескивал на половицах и столах. Черные слои пыли постепенно отступали на восток, но долго еще небо отсвечивало желтизной. И едва оно очистилось — наступило похолодание. С переменой погоды произошли перемены обстоятельств. Вскоре после черных бурь в Вами подошли верблюжьи караваны — почти шесть тысяч животных. Это значило: армия Скобелева теперь в состоянии поднять в путь все довольствие.

Начальник тыла генерал Петрусевич и Худайберды, как и намеревались, побывали не только у Сарыкамыша, но и на Мангышлаке. В караванах пришли сплошь косматые бактрианы[22], а караванщики — киргизы. Скобелев, довольный слаженным делом, шумно обнимал и хлопал по плечам начальника тыла, пожимал руку кизыл-арватскому хану. В конце концов, проводил их обоих в новую баню, а когда они вернулись, раскупорил бутылку французского коньяка и выпил с Петрусевичем за успех. Попробовал командующий взбодрить рюмкой и Худайберды, но тот воспротивился, замахал руками и, смеясь, выскочил наружу.

— Ладпо, пусть пьет чай, — сказал Скобелев и принялся расспрашивать в подробностях о путешествии: — Значит, говоришь, киргизы хорошо расположены к нам?

— Да не жалуюсь, Михаил Дмитриевич. Не только верблюдов, но еще и целую тысячу лошадок для дековильской дороги продали.

Услышав о лошадях, Скобелев помрачнел, пожаловался с обидой:

— А мои казаки скакуна моего проглядели. Теперь на нем Тыкма-сердар катается, хвастается всюду: у самого „белого генерала“ коня украл!

— Я слышал об этом на Эмбе, — сказал Петрусевич. — Не поверил. Думал, врут киргизы.

— На Эмбе даже знают?! — испуганно спросил командующий и сел. — Если до Эмбы слухи дошли, то небось и в Петербурге известно. Сучий сын Тыкма. Да я его на паршивой кобыле после взятия крепости возить буду и всей Европе показывать!

— Непонятно, на что надеются текинские ханы, — сказал Петрусевич. — Неужто им не ведомо, что сил у нас во сто крат больше?

— Известно… Все им известно, — недовольно сказал Скобелев. — Дело в том, что не свои силы они сравнивают с нашими, а английские да турецкие. Все думают: британский премьер и турецкий султан вступят в сговор против России, не дадут в обиду текинцев. Проанглийская группировка в Геок-Тепе сильна. И главный хан, и духовенство ждут англичан. С месяц назад, по сведениям нохурцев, в Геок-Тепе побывал английский агент, перс по происхождению, некто Аббас. Письмо от английского командования привез, чтобы держались во что бы то ни стало, не поддавались России. Дескать, Англия предпримет все меры, чтобы убрать царские войска из Ахала.

— Ужели все еще реальна угроза англичан?

— В настоящий момент они совершенно для нас не опасны, — уверенно сказал Скобелев. — Гродекова я отправил в Хорасан — создавать продовольственные склады. Англичане ушли оттуда. Но кто может поручиться за завтрашний день? Я не допускаю и мысли, чтобы Англия отказалась от Мерва и Ахала. А посему считаю, необходимо как можно полнее использовать обстановку в свою пользу. Теперь, когда все у нас в ажуре, сидеть сложа руки не годится.

Скобелев принялся инструктировать Петрусевича: какие припасы грузить на верблюдов в первую очередь, когда и каким путем следовать в Ахал. Начальник тыла стал уточнять детали, затем заспорил, и так просидели они за столом до полуночи…

Через несколько дней вернулся с Атрекской военной линии Караш. Доложил: все грузы с промежуточных опорных пунктов переведены в Вами. Отряды туркменской милиции, собранные из иомудов, гоклен и кизыл-арватцев, держат в поле зрения все Дороги в Ахал. Создан небольшой отряд милиционеров в Нохуре. Лишь святой ишан Кошлу-кази со своими людьми прячется на Гургене, но у Караша с ним будет разговор особый.

И от Гродекова, из Хорасана, гонец явился с письмом. Начальник штаба сообщал, что в Мешхеде он закупил сто тысяч пудов муки и фуража, все это расположил в селении Янги-Кала, в семидесяти верстах от Геок-Тепе. Просил для транспортировки продовольствия охрану казаков. В письме же приписывал: курдский ильхани Шуджа-од-Доуле приведет свои отряды и по первому слову „белого генерала“ бросит их на текинцев…

Скобелев заспешил. Каждый новый день пожирал сотни пудов муки и фуража, а продовольствия было завезено на три месяца. Он не стал дожидаться отряда туркестанских стрелков полковника Куропаткина. Поручив командование войсками, сосредоточенными в Вами, коменданту, Скобелев выступил с колонной князя Эристова. Шеститысячный отряд, составленный из всех родов войск, запылил вдоль подножия Копетдага, вытаптывая поля и мелеки [23] дехкан. На пути лежали брошенные глиняные крепостцы, развалины мазанок, поломанные мельницы на речушках. Не было вокруг ни души, словно все вымерло.

Текинские всадники дали о себе знать, когда передовые части царского войска приблизились к ручью Секиз-яб. Завязалась перестрелка. Джигиты Тыкмы-сердара, опять подразнивая казаков, зазывали их поближе к своей крепости. И когда казаки и артиллеристы выдвинулись вперед, то увидели: стены крепости Денгли-Тепе черны от людей, стоявших на них. Скобелев отдал приказ: открыть навесной огонь из мортир. Несколько сотен казаков, выдвинувшись вперед артиллерии, защищали пушки от возможного нападения конников теке. Опасения были не Напрасны. Уже на втором часу завязавшегося боя джигиты стали заходить с флангов, создавая угрозу отсечь батареи от основных сил. Скобелев находился в нескольких верстах от поля боя, при гелиографе, корректировал наступление. Но вот ему с горы просигналили: „Текинцы обходят с флангов“, и командующий распорядился отвести войска в Самурское укрепление — так он назвал одну из близлежащих крепостей.

Ночью Скобелев закрылся в глинобитной комнатушке, где ему поставили раскладную кровать, стол и застелили полы кошмами. В углу на гвозде висела, чадя жирной копотью, лампадка. Он долго не ложился. Расстелив на столе карту Геок-Тепе, напряженно думал: „Как раскусить этот крепкий орешек?“ Селение, состоящее из маленьких крепостей, убогих и невзрачных на вид, в минуту опасности вдруг превращалось в неприступную твердыню. Так было летом, когда он, проводя рекогносцировку, едва не поплатился отрядом, с этого началось и сейчас. Из каждой крепостцы гремели ружья, отовсюду появлялись джигиты. „Положим, что через неделю артиллерия сровняет с землей эти глинобитные мазанки, — размышлял он. — Но как подступиться и взять основную крепость?“ Четырьмя высокими неприступными стенами возвышалась она в северной стороне селения. Двадцать тысяч кибиток. Более пятидесяти тысяч текинцев заперлись в ней, чтобы дать отпор, а затем сокрушить царский экспедиционный отряд. Скобелев вздыхал, надувал щеки, ища наиболее верное решение, но останавливался на уже принятом плане: окружить крепость с трех сторон и непременно оставить неприкосновенным северный фас крепости. Надо выгнать текинцев из крепости через северные ворота в пески — тогда участь их будет решена…

Весь командный состав находился на передовой позиции во главе батальонов, рот и батарей. Скобелев с адъютантом и конной охраной постоянно появлялся то на ручье Секиз-яб, то у гелиографистов на холме, сообщаясь „зеркалами“ с тылом отряда, где хранились боеприпасы и располагался полевой лазарет. Оттуда, на третий день наступления, приехал на командный пункт начальник тыла Петрусевич.

— Крутитесь здесь под ногами, а пользы от вас нет никакой! — обозлился Скобелев.

— Господин командующий, но я…

— Что „я!“ — еще больше рассердился Скобелев. — Вы — тыловик, никогда по-настоящему не нюхавший пороха! Зашибет невзначай.

Господин генерал-адъютант, но я же по делу!

— Прочь, прочь подальше, Петрусевич, — не слишком строго, но унижающе поторопил командующий. — Лучше бы взяли сотню казаков-лабинцев: командира у них ранило. Со стороны кладбища самое слабое место у неприятеля.

— Если прикажете, я готов, — с обидой отозвался Петрусевич.

— Возьмите сотню лабинцев и отряд дагестанцев. Там надежные вояки, — подсказал Скобелев и занялся переговорами по гелиографу.

Вновь началось наступление. Конные казаки и пехота двинулись вперед одновременно. Петрусевич с оголенной саблей не очень уверенно выехал перед строем и повел за собой конников. Вот его отряд устремился к северо-восточному фасу крепости. Раза два копь у генерала вздыбился: седок плохо справлялся со скакуном.

— Словно на бешеной корове скачет, — сказал Скобелев, глядя в подзорную трубу. — Вот уж поистине тыловик. Слова ему не скажи, сразу в реестры впишет, а тут свечки на кляче выбрасывает.

— Зачем послали его в бой? — удивленно спросил стоявший рядом князь Эристов.

— Ладно, полковник, пусть учится. Глядишь, и медальку заслужит. А то вернутся люди в Россию с орденами да медалями, а у Петрусевича ни одной бляшки на груди.

События между тем разворачивались стремительно. Конница Петрусевича, приблизившись к северо-восточному фасу крепости, заняла позицию на кладбище. Сам генерал с несколькими казаками въехал во двор мазара и начал оттуда стрельбу. Но это была непростительная ошибка тылового генерала. Увидев со стен и из бойниц, что царские казаки топчут туркменские могилы, защитники крепости пришли в негодование. Джигиты Тыкмы-сердара, стоявшие в засаде, обошли крепость с восточной стороны и вступили в бой с казаками. Бой завязался прямо на кладбище. Часть джигитов ворвалась во двор мазара, где был Петрусевич. Увидев близкую опасность, он схватился за пистолет, но тут же был зарублен саблей. Текинцы схватили убитого и помчались прочь, однако у самых ворот казакам удалось отбить труп генерала. Затем он вновь оказался у джигитов, и вновь его выхватили казаки. Гелиографисты с холма сообщали Скобелеву: „С Петрусевичем — беда!“ Командующий бросил на помощь резервную сотню, состоящую из осетин, но поздно.

Наступление вновь захлебнулось. Замолчали пушки, возвратились на исходные позиции конница и пехота. Лабинцы привезли изуродованный труп Петрусевича, положили на расстеленную простыню в скобелевской крепостце. Съехались медики: Шаховской, Милютина, еще человек десять врачей и сестер милосердия.

Скобелев стоял, склонив голову, и мял в руках фуражку. Князь Шаховской, впервые за свои двадцать восемь лет увидевший так близко смерть, никак не мог побороть в себе страх. Графиня первой опустилась на колени и коснулась рукой головы убитого.

— Ах, Николай Григорьевич, — произнесла она, приложив платочек к глазам. — Да как же так? Зачем же вам надо было бросаться в бой? Вы же никогда прежде не стреляли.

Всхлипнула стоявшая рядом с графиней старшая сестра милосердия Трепетова. Затоптался на месте и завздыхал Шаховской.

— Прекратите панихиду, — тихо, но со злостью выговорил Скобелев. — Здесь поле боя, а не Смоленский монастырь. Приказываю вам, Шаховской, немедленно похоронить генерала.

Жесткий, сдавленный голос командующего сразу привел всех в себя. Труп положили на носилки и унесли. Вечером погребли в яблоневом саду. Дали прощальный залп. Сад назвали именем генерала Петрусевича.

Графиня на похоронах стояла рядом с командующим. Едва закончилась траурная церемония, сказала ему:

— Черствый вы человек. Мне передали, что это вы толкнули неопытного Петрусевича на верную гибель.

— Стыдитесь, голубушка, — одернул ее Скобелев. — Всякий мужчина считает за честь послужить царю и отечеству, а вы о генерале говорите как о голопузом младенце, прости меня господи.

— Вы не должны были отрывать Николая Григорьевича от его забот, — не сдавалась Милютина. — Отец мой, Дмитрий Алексеевич, высоко ценил Петрусевича как интенданта и топографа и всегда называл гражданским человеком.

— Графиня, умоляю вас, смиритесь с потерей. Я не меньше вашего скорблю. Ведь он был моим помощником. Потери близких нам людей неизбежны. Жизнь — жестокая штука: иногда выкидывает такое, что и умом не понять. Слышали о смерти Ольги Николаевны?

— Да, Михаил Дмитриевич, — отозвалась с участием графиня и, помолчав, прибавила: — Мне кажется, смерть вашей матери и варварский поступок офицера Узатиса ожесточили вас… Но, генерал, любите хотя бы своих близких!

— В вас я души не чаю, графиня, — усмехнулся Скобелев, — но вашего капитана Студитского…

— Напрасно вы так о нем, — конфузливо поежилась графиня.

— Ладно, прощайте и берегите себя, — откланялся Скобелев, сел на коня и поехал на командный пункт.

Он был в бешенстве от ее упреков, наставлений и оттого, что погиб не просто генерал, но начальник тыла.

— Эристов! — крикнул Скобелев, поднимаясь на стену крепости. — Идите и прикажите открыть огонь по Денгли-Тепе из всех орудий одновременно!

— Господин генерал, — заволновался полковник, — но в крепости не только джигиты, но и дети, женщины, старики!

— Я приказываю, полковник! — вскричал Скобелев. — Выполняйте приказание!

Эристов удалился и передал приказ связным. Минут через пятнадцать прогремел оглушительный залп. Над Денгли-Тепе образовалось черное облако дыма и пыли.

— Я разнесу эту чертову цитадель в клочки! — грозно выговорил Скобелев. — Это мой салют Петрусевичу!

Второго залпа не последовало. Полковник Эристов, подчиняясь настойчивым требованиям офицеров, отменил варварское распоряжение командующего. Скобелев спустился с командного пункта и заперся в глинобитной келье. С минуту он сидел на раскладной кровати, положив локти на стол. Не в силах унять возмущения, встряхивал головой. Затем стукнул кулаком по столу и вынул из полевой сумки лист бумаги. Написав первую строчку: „Главнокомандующему Кавказского военного округа, Великому князю Михаилу“, тяжко вздохнул. „Нет, не простят мне гибель генерала, — подумал тоскливо. — Цена его жизни — взятие крепости. Только осада и замирение текинцев могут в какой-то мере оправдать смерть Петрусевича!“ И застрочил дальше: „По долгу присяги доношу, что взятие Геок-Тепе есть дело крайне серьезное, требующее сосредоточения достаточных средств, осмотрительности и счастья: может быть, разве неприятель бросит укрепление, что в Средней Азии бывает редко… Как только в Самурском будет сосредоточено двухмесячное довольствие и остальные войска и запасы, немедленно будет приступ-лено к ускоренной осаде неприятельских укреплений: причем поведу дело настойчиво и, насколько возможно, быстро…“[24]Выйдя из комнатушки, командующий окликнул Эрделп и велел телеграфировать текст в Тифлис.

— Заодно распорядитесь от моего имени, чтобы послали гонца за Гродековым, — приказал Скобелев. — Пусть доставку провианта возложит на своих помощников, а сам немедля едет сюда!

Но ни оправдательная телеграмма князю Михаилу, ни приказ об отзыве Гродекова ни в коей мере не успокоили его, не привели в равновесие. Он чувствовал себя оскорбленным и униженным. Большие осуждающие глаза графини и ее упреки корежили Скобелева. При мысли, что кто-то из офицеров, он не знал, кто именно, приказал отставить ураганный огонь, у Скобелева сжимались пальцы в кулаки.

— Белошвейки несчастные! — выговаривал он с усмешкой. — Кисейные барышни, а не офицеры!

Не в силах остудить в себе все время закипающую кровь, он отдал распоряжение собрать штаб, с приглашением всех командиров подразделений.

Офицеры съехались в Самурское укрепление. Эристов выстроил их, скомандовал „смирно“. Командующий не подал команды „вольно“. Подумал, подходя к строю: „Пусть постоят по стойке „смирно“. Сказал, заложив руки за спину:

— Может, вовсе зачехлим пушки и будем ждать, пока противнику надоест сидеть в крепости и он выйдет с поднятыми руками? Не нравится мне, господа, ваше сердоболие! Война есть война. Самое неизбежное в ней — смерть. Кому первому пришло в голову отменить мой приказ, прошу выйти из строя!

Офицеры замешкались. Князь Эристов, не желая выдавать виновных, ибо их было много, сделал шаг вперед.

— Значит, только вы? — усмехнулся командующий. — Ну что ж, я отстраняю вас, господин полковник, от командования.

В крепости в числе двадцати тысяч джигитов не менее трети поддерживали сторонников мира. Их возглавлял хан Мамед Аталык — старый, заслуженный воин. Звание „отец парода“ он получил за мудрость, справедливость, сдержанность и многие другие качества опытного мужа.

После первых стычек и пролитой крови он собрал у холма своих джигитов.

— Люди! — провозгласил он. — Не их страха за себя собрал я вас! Мне за семьдесят, мои дни сочтены. Совесть велит покаяться мне перед аллахом, вот и пришел я сказать вам — совесть моя чиста, ибо я не занес меча над головой своих благодетелей — русских. Много лет они привозили моим людям хлеб и ткани, железо и посуду. Много лет мои люди посылали в Россию шерсть и каракуль, ковры и коней. Но почему же теперь мы встречаем русских несговорчивостью и ружейным огнем?!

— Хан-ага! — послышалось из рядов, стоящих у холма. — Надо открыть ворота и вывести всех, кто не хочет воевать!

— Нурберды и ишан обманным путем загнали нас в крепость! Выпусти нас, Аталык! Туркмен на свободе — птица с крыльями!

— Хан-ага, Нурберды давно умер! Надо ли нам слушаться его сына Махтумкули, безусого младенца, — выкормыша англичан?!

Аталык подождал немного, пока поутихнет толпа, и заговорил снова:

— С каждым днем сторонников наших становится все больше! Вот и хан Оразмамед, после того как познакомился с русскими, перешел на нашу сторону! Еще не поздно нам сбросить английских холуев и просветлить глаза народу! Гоните от себя продавшихся!

Внезапно толпа пришла в движение, послышались возмущенные крики и взаимные оскорбления. Это нукеры главного хана налетели с плетками на беззащитную толпу. Вот и Омар на коне появился. В руках пистолет, и взгляд злой направлен на Аталыка. Толпа кинулась на него, выбила из рук пистолет и оттеснила.

— Попробуй, ишан, только задень Аталыка! — грозили ему.

— С каких это пор начали поднимать руку на почтенных старцев?!

Потасовку тотчас пресек старый Ахун. Взобравшись на холм к Аталыку, сгорбленный и худой, в белой чалме и таком же халате, он возвел руки к небу, сказал несколько торопливых слов, обращенных к аллаху, и попросил:

— Не кощунствуйте, люди, не смейте гневить всевышнего! Перед лицом смерти все равны! Только вера в аллаха и его благие начертания могут дать нам единство и победу над капырами! Расходитесь, люди, и поскорее беритесь за оружие! Мамед Аталык, вам тоже надлежит уйти, чтобы успокоились ваши люди.

— Ладно, Ахун, — сказал Аталык. — Не буду с тобой спорить! Но и ты, как и твои хозяева ханы, служишь англичанам. Твои слова о вере — всего лишь ладонь, закрывающая солнце, а солнце спрятать нельзя. Истина засияет всеми лучами.

С этими словами хан Мамед Аталык сошел с холма и затерялся в толпе. Гордый уход его, однако, не погасил пыл Ахуна. Старец услужливо пропустил к себе ишана, затем появился английский ставленник Аббас. Властно подняв руку, он цепким взглядом обвел собравшихся и прокричал:

— Люди, опомнитесь и ничего не бойтесь! Именем аллаха клянусь вам, что английские отряды и войска шахиншаха уже вышли из Мерва и приближаются к Ахалу!

Вновь у холма начались перебранка и крики. Одни кричали, чтобы английский холуй убирался прочь, другие приветствовали его. Все разбежались, когда за стенами крепости вновь загремели царские пушки…

Ночью Ахун пришел к Аталыку и застал у него Оразмамеда. Ахун топтался у входа, осматривая убранство кибитки, пока его не пригласили сесть.

— Слышал, дорогой Аталык, и вас постигло несчастье? — сказал Ахун.

— Да, святой Ахун, сегодня мы тоже схоронили своего человека. Пусть земля ему будет пухом.

— Поистине капыры свирепы, как дикие кабаны, — сказал Ахун с ожесточением. — Святой долг каждого мусульманина убить хотя бы одного из них. Мы должны отплатить за пролитую кровь. Аталык и ты, Оразмамед, — вкрадчиво попросил Ахун, — не пора ли одуматься и пойти к Махтумкули с повинной? Если вы этого не сделаете, вам придется держать ответ перед аллахом.

— Отвечать будут те, кто вверг свой народ в бедствия, — невозмутимо сказал Аталык.

— Ответят за гибель дехкан английские слуги: Махтумкули и ишан, — прибавил к сказанному Оразмамед.

Аталык вздохнул и проговорил, усмехнувшись:

— Жаль Тыкму… Он, как оскорбленный козел, крутится возле вас, а до истины докопаться не может.

— Вы неисправимы в своей глупости, — расстроенно произнес Ахун. — Но запомните, вы оба поплатитесь за свое упрямство!

— Не торопитесь, святой Ахун, с приговором: Судный день еще не наступил, — успокоил его Аталык.

— Я ухожу, но я еще вернусь! — пригрозил Ахун.

— Приходите, пиалка чая для вас всегда найдется.

С Каспия беспрерывно шли войска. Задерживаясь на день-другой в баминском укреплении, они отправлялись в Геок-Тепе. К ротам и сотням пристраивались маркитанты. Их повозки с нехитрыми, но всегда необходимыми товарами тянулись сзади армейских подразделений.

Но, несмотря на людскую текучесть, Вами рос и благоустраивался. Появились улицы. На них громоздились продовольственные и товарные склады, солдатские бараки и бараки вольно-определяющейся публики. В одном из бараков разместился госпиталь. Студитский принял его за месяц до выхода скобелевского отряда под Геок-Тепе. Тогда же он, помня рассказ Оразмамед-хана о том, что живущие восточнее геоктепинской крепости туркмены настроены очень хорошо к русским, посетил с небольшой охраной некоторые аулы. Встретили его действительно мирно. Долго и охотно расспрашивали о России, о жизни русских и заверили, что безмеинские, асхабадские и анауские туркмены, загнанные в крепость силой, при первом удобном случае перейдут к русским. По приезде Студитский сообщил об этом Скобелеву, но генерал лишь посмеялся над доктором. Капитан попросил Милютину и Шаховского, отъезжавших со Скобелевым в Геок-Тепе, раненым туркменам оказывать такую же помощь, как и русским солдатам. Оба его поддержали…

Бои у стен крепости уже шли. Студитский об этом знал. Но раненые с передовой позиции пока что не прибывали. В госпитале на день-другой задерживались солдаты, идущие в ротах со стороны Каспия, с травмами, истощением. Подлечившись, уходили дальше — в окопы.

Студитский жил в юламейке рядом с госпитальным бараком. Когда похолодало, он утеплил ее войлоком, поставил железную печку и поверх кошм постелил огромный текинский ковер, подаренный ему Худайберды-ханом.

Едва наступал вечер и загорался в юламейке доктора огонек, шли к нему люди: за лекарством, за советом, просто посидеть поговорить за пиалкой чая. Доктор принимал всех. А когда разнесся слух, что у доктора живет хан Кизыл-Арвата, начали заходить к нему и туркмены из окрестных сел. Чаще всего заезжали нохурцы — большеглазые, с черными вьющимися волосами. Садились, интересовались обстановкой в Геок-Тепе, рассказывали о том, что происходит в Хорасане. Вести приносили противоречивые. Одни говорили: персы приветствуют Скобелева и желают ему победы. Другие — наоборот: „Если Скобелев победит текинцев, установит границу и запретит аламаны[25], то тогда персам нечего делать будет“.

Но вот вернулся из Хорасана начальник штаба полковник Гродеков. Вновь пошел разговор об англичанах. О’Донован и полковник Стюарт живут у курдского ильхани и подговаривают его сорвать скобелевскую осаду крепости. Перед отъездом в Геок-Тепе Гродеков пригласил на ужин коменданта Верещагина и доктора Студитского.

Лысый, в пенсне, с конусообразной бородкой, к тому же изнуренный путешествиями по Хорасану, Гродеков выглядел гораздо старше своих лет. Пил только шампанское и ел, подоткнув салфетку под воротник.

— Хитры, анафемы, ужасно хитры, — говорил он, быстро пережевывая пищу. — Приезжаю к этому ильхани Шудже, говорю ему о муке и пшенице, а он: „Ах, дорогой полковник, сколько живу на свете — никогда не имел хорошей люстры“. Дал ему на люстру тысячу. Прошло дней этак десять, запросил на ландо. Видите ли, у всех князей в Европе желтые коляски, а у него нет. Выложил еще две с половиной. И что вы думаете, господа! Спрашиваю его, перед тем как ехать сюда: „Шуджа, поможешь Скобелеву в осаде?“ А он отвечает с цинизмом: „Ай, полковник, еще неизвестно, кто победит. Если Скобелев победит — Скобелеву поможем, если Махтумкули окажется сильнее — ему поможем“. Вот ведь какой политик… Ну, а что вы, доктор? — спросил тут же у Студитского. — Так и не помирились с командующим? Так и преследует он вас за связи с текинцами?

Капитан усмехнулся:

— Неужели и вы всерьез придаете значение этому делу?

— Пожалуй, нет, — отозвался Гродеков. — Но в нынешней обстановке нужно быть особенно осторожным.

— Всякая осторожность — проявление трусости, — сказал Студитский. — А трусость никогда не вела к дружбе. Доверие, только доверие — вот что соединяет в дружбе людские сердца. Скобелев никому не доверяет, даже самому себе. Разве нельзя было обойтись без кровопролития? Можно, господин полковник. Шумим о Геок-Тепе на весь мир, говорим о ней как о какой-то сверхъестественной крепости. А эта крепость — всего-то глиняные стены, да и в крепости старики да дети. Джигитов в ней тысяч десять, не больше… Геок-Тепе — далеко не вся Туркмения, господин полковник. Геок-Тепе всего лишь небольшая кочка на пути развивающейся и крепнущей дружбы между русскими и туркменами. Нельзя смотреть на эту крепость как на всю Туркмению. Преобладающее большинство туркмен уже вошли в состав России добровольно. Живут под ее эгидой иомуды, гоклены, эрсаринцы. Все живущие по берегам Каспия и Амударьи, в горах по персидской границе ладят с нами. Геок-Тепе — одна пятидесятая часть всей Туркмении. Словом, кочка на пути к миру и прогрессу. Неужто нельзя обойтись без войны? Да можно же, только Скобелев не хочет этого. Ему нужна громкая слава, а не мирные переговоры.

— Переговоры — самая долгая канитель, капитан. Знаете, сколько пудов хлеба ежедневно пожирает скобелевский отряд? — строго сказал Гродеков. — Не знаете? Ну так я доложу вам, добрейший человек. Если через три месяца крепость текинцев не будет взята, то отряд помрет с голода. Не хватит ему ни того, что есть, ни того, что я заготовил в Хорасане.

— Голода можно избежать, — сказал спокойно Студитский. — Необходимо найти мир с текинцами и дать им возможность заняться огородами и полем.

— Дорогой доктор, у нашего разговора нет конца, — отмахнулся начальник штаба. — Да и текинцы… Вы же знаете, чтомы послали им два ультиматума и не получили ни одного положительного ответа.

— Ошибка в том, что посылали ультиматум. Надо вести переговоры с текинцами на равных условиях. Все мы люди, все мы человеки, господин полковник. У меня к вам просьба. Приедете в Геок-Тепе, скажите Скобелеву, что капитан берется добиться мира с текинцами.

— Каким образом? — полюбопытствовал Гродеков.

— Я отправлюсь к ним в крепость один.

— Ну, знаете, голубчик, — пожал плечами начальник штаба. — Я положительно отказываюсь понимать вас. Вы прямо-таки маньяк в своей мирной ориентации. Немудрено, что Скобелев заподозрил нас в предательстве.

— А все-таки, господин полковник? Напомните обо мне командующему.

— Хорошо, но мне жаль, доктор. Вы можете окончательно потерять доверие.

Утром Гродеков отправился в Геок-Тепе. Капитан передал с ним письма, присланные графине из Петербурга. Несколько слов написал от себя.

В один из декабрьских дней гелиографисты с холма просигналили Скобелеву о приближении большого отряда с севера. Скобелев с офицерами штаба поднялся на командный пункт, приложился к биноклю. Увидел на горизонте стелющуюся пыль и солдат с пушками в верблюжьих упряжках. Отряд был огромен и продвигался уверенно, не страшась никого.

— Объявите тревогу, полковник, — сказал командующий Гродекову. — Вероятно, англичане.

Понеслись команды по цепи переднего края. Жерла орудий повернулись в сторону Каракумов.

На стенах Денгли-Тепе появились защитники крепости, замахали тельпеками, приветствуя приближение „англичан“. Вскоре, однако, текинцы ушли со стен, а в скобелевском лагере солдаты закричали „ура!“: им объявили, что пришел на помощь отряд Туркестанских стрелков. Скобелев распорядился, чтобы гелиографисты передали командиру отряда: вести солдат к восточному фасу крепости и расположиться лагерем. Тотчас командующий велел идти на соединение с туркестапцами ротам Апшеронского и Ахалцыхского полков.

Пока шло передвижение рот, из крепости не было произведено ни одного выстрела: вероятно, главный хан Ахала и ишан, обманувшись в англичанах, сникли и не успели ничего предпринять. Туркестанские стрелки, соединившись со скобелевскими ротами, остановились в полуверсте от восточной стены и тотчас принялись снимать вьюки с верблюдов и ставить юламейки. Скобелев, в сопровождении штабистов и охраны казаков, поспешил к туркестанцам. Издали он узнал в числе приехавших офицеров полковника Куропаткина — командира отряда, своего старого соратника по Балканскому походу. Подъехав к нему, молодецки спрыгнул наземь.

— Куропаткин! Вот не ожидал, признаться! Просил тебя у Милютина, но не думал встретить, ей-богу!

— А я твои усы и бородищу оттуда, из песков еще, угадал! — щурясь с хитрецой, принялся шутить Куропаткин, обнимая соратника. — Думал, не свижусь с тобой, развела нас судьба, ан аллах помог встретиться. Эх, как долго дружба наша тянется. Почитай, с самого Коканда. Помнишь, как Махрам брали?

— Помню. Алексей Николаевич, еще бы не помнить.

— А алтайскую царицу Курбан-джан не забыл?

— Помню, друг мой, все помню, — похлопывая по плечам Куропаткина, отзывался Скобелев. — Думаю, и она нас с тобой вспоминает…

Было это лет шесть назад. Летом из Ферганы в горы Куропаткин повел экспедиционный отряд, и в пути на него напали киргизы. С трудом отбили казаки своего командира и отправились за помощью к Скобелеву. Тот поднял отряд, двинулся в горы и пленил предводительницу горцев. Хотел было везти ее в Коканд, но Куропаткин отсоветовал: „Ну зачем же, Михаил Дмитриевич? Сия дама и так поняла, сколь велика мощь России. Не лучше ли ее расположить к себе? Подари ей что-либо на память, добро, оно долго помнится“. Скобелев собственноручно надел на Курбан-джан парчовый халат, пожелал ей долгих лет жизни и службы на благо киргизского народа, и с тех пор ни разу люди Курбан-джан не тревожили русских казаков… Сейчас, вспомнив о Курбан-джан, Скобелев почувствовал в себе некую неловкость: „Узнает Куропаткин о том, как я туркмен "жалую", тоже небось советы подавать станет".

Куропаткин вспомнил о третьем штурме Плевны, о контузии Скобелева, о своем тяжелом ранении на перевале, после которого его отправили в тыл, спросил:

— Кто же был после меня у тебя начальником штаба?

— Келлера я тогда назначил, — отозвался Скобелев. — Неплохой офицер.

— А здесь кто?

— Полковник Гродеков, прекрасной души человек, — охотно сообщил Скобелев и кивнул на крепость: — Видал орешек? Никак раскусить не можем.

— Пушками небось хотите взять?

— Нет, полковник. — вздохнул Скобелев. — Пушками не дают: жертв слишком много. И не столько даже жертв, сколько криков посторонних. Все туркмен жалеют. И ее сиятельство Милютина, и медики, и офицеры многие, не говоря уж об англичанах. Какой-то их писака, Чарльз Марвин, разразился журнальной статейкой о моих жестокостях. А где они, жестокости-то? Плевну штурмовали — стен в дыму не было видно, а тут решили с помощью бикфордова шнура взять осажденных.

— Только так, и не иначе, Михаил Дмитрич, только так, — уверенно заявил Куропаткин и пошел с командующим в поставленную кибитку.

Войдя, он сбросил пропыленный полушубок, расстегнул пуговицы на кителе. Солдаты тотчас подали раскладные стулья.

— Насчет жестокостей скажу тебе так, Михаил Дмитрич, — продолжал Куропаткин. — Туркмены хоть и говорят: "Камыш как следует не зажмешь — руку порежешь", но сами очень не любят, когда их зажимают. Мягкость — она везде полезнее. Я, например, всех старшин вокруг Петро-Александровска расположил в свою пользу. И всех добром… Наделил их правом власти, форму военную аксакалам выдал. Хоть и без погон, но все равно — отличие от других есть. В гости к себе приглашаю, сам охотно хожу.

— Да ведь Хива-то с семьдесят третьего года России подчиняется! — обиделся Скобелев. — А тут туркмен еще замирять надо. Они же как шмели. Вылетят из гнезда, пожалят и назад — в гнездо.

— Для тебя и тут, как на Балканах: "Все турки одинаковы", — упрекнул Куропаткин. — А я еще и в поход не собрался, а получил сведения от Кауфмана, что у текинцев две враждующие партии. Одна — за русских, другая — за англичан.

— Как у вас все просто да ловко получается, — усмехнулся Скобелев и вспомнил: "Текинец подарил капитану жеребца". — Ладно, Алексей Николаевич, устраивайся, да ко мне в штаб, в Самурское укрепление, — сказал Скобелев, выходя. — Там обсудим все обстоятельно.

Постепенно все маленькие крепости, так называемые "кала", отбитые у текинцев, превратились в мощные укрепления. Появились позиции: Великокняжеская, Ширванский и Ставропольский редуты, Ольгинская (последняя была названа в честь погибшей матери Скобелева. Крепость Денгли-Тепе окружили с трех сторон. Как и предусматривалось планом осады, свободным оставался лишь северный выход из крепости, ведущий в пески. Перед стенами, словно грибы после дождя, поднялись юламейки и юрты. Солдаты начали рыть траншеи: сначала третью, затем вторую и первую параллели. Траншеи соединили ходами сообщения. В первой постоянно находились стрелки Туркестанского отряда, во второй несколько пушек и пехотные роты, в третьей — резерв, и за третьей траншеей располагался лагерь со всеми строевыми службами. Там же находился и военно-полевой лазарет Красного Креста. Шатры лазарета алели крестами в самом центре лагеря. Здесь содержались легкораненые. Их подлечивали сестры милосердия и вновь отправляли в траншеи. Тяжелораненых несли в операционную, на Ольгинскую.

Надя появлялась на Ольгинской лишь по крайней необходимости. Иногда нуждалась в медикаментах, но чаще приходилось перевозить в фуре раненых солдат. Активных боев пока не было, но перестрелка велась постоянно. В этой перестрелке за день непременно два-три солдата попадали под пули. Помощниками у Нади были санитары — Петин и Кертык. Первому Скобелев запретил возвратиться в свой артиллерийский расчет, поскольку канонир побывал в плену. Второй, Кертык, привязался к лазарету из солидарности со своим русским другом.

Изредка Надя виделась с мичманом. Картечницы моряков стояли на бруствере второй траншеи, и Батраков в часы затишья забегал в лазарет. Заглянув в медицинский шатер, где принимала раненых Надя, он никогда не заставал ее одну и всякий раз шутливо отчитывал то одного, то другого солдата: "И как это тебе удалось, братец, подставить себя под пулю? Теперь будешь сюда ходить, любоваться сестричкой!" Он дожидался, пока она заканчивала перевязку, выпроваживала солдата и усаживала его рядом с собой. Она была рада, что он есть, жив-здоров. Если бы он знал, как она тревожится за него! Стоило Наде увидеть, что Петин и Кертык идут от траншей с носилками, у нее опускались руки и лицо покрывалось холодным потом. "Только бы не его, боже, смилуйся!" — шептала она. Раненым оказывался не он, и Надя энергично приступала к делу, чтобы оказать пострадавшему помощь. Она о нем думала всегда. И когда Батраков не заходил долго, Надя посылала во вторую траншею санитаров: узнать, как он там.

Появление "похоронщиков", как называли Петина и Кертыка, всякий раз вызывало у солдат раздражение.

— Опять пожаловали со смертью! — говорил кто-нибудь в траншее.

— Только и накликают беду! — ворчал другой.

— Не бойся, дядя, будешь жить, если не умрешь! — лихо отзывался Петин, шагая дальше.

— Ты тот самый, который у них в крепости сидел? — спрашивали тут же.

— Он самый! — так же бойко отзывался Петин.

— Да как же тебя не убили нехристи?

— Ты брось насчет нехристей! — отмахивался канонир. — Вот со мной Кертык-бахши, он тоже нехристь, а идем вместе трупы закапывать.

— Подите прочь, провалиться бы вам!

— Обманутые все там, в крепости-то, — не обращая внимания на злые окрики, продолжал Петин. — Бедняки дехкане сроду бы не стали воевать, кабы не ханы да сердары. Омар у них да Тыкма-сердар заправилы вроде некоторых наших.

— Но-но, покороче язык-то держи! — пугались его речей.

Послушай, канонир, — спросил однажды Батраков. — В самом деле у них распри между богатыми и бедными?

— А то! — воскликнул Петин. — Да они своих бедняков еще пуще нашего угнетают. Я-то хоть могу, положим, Агафона послать куда следует, хоть он и унтер-офицер. А попробуй их бедняк это сделай со своим хозяином, или десятским, или сотником! Враз голову срубят! Вот он тебе — живой пример, господин мичман, — указал Петин на Кертыка. — Пошел на войну — вроде человеком был. А когда ранили — никому не нужным стал. Убег вместе со мной. Не от туркмен убег, а от каторжной жизни! Тут понимать надо!

— Ты-то сам не собираешься вернуться к своим в батарею? — спросил мичман.

— Нет… Теперь людей хоронить буду. Настрелялся. Побывал в плену — доверие потерял. Ладно, бывайте, а убьют — не забывайте! — распрощался Петин. Уходя, спросил: — Может, Надежде Сергеевне что-нибудь передать?

— Скажи, что жив-здоров, завтра непременно загляну!

В одну из ночей в первой траншее появились саперы, начали рыть колодец. Туркестанцы спросили: "Зачем, разве воды не хватает?" Военный инженер полковник Рутковский сказал без особого раздражения:

— Не вашего ума дело.

Туркестанцы примолкли и поняли: затевается что-то особенное, о чем знать никому не надо…

Вскоре в траншеях стало известно: саперы роют не колодец, а минную галерею, которую подведут под стену крепости и заложат взрывчатку. Рыли саперы днем и ночью беспрестанно, сменяя друг друга. И стрелкам казалось, за каждым движением "кротов" следит командование. Инженер Рутковский не выходил из траншеи, то подбадривая, то поругивая саперов. Время от времени, согнувшись в три погибели, приходили к минной галерее Гродеков, Куропаткин и сам Скобелев.

— Живей, живей, — поторапливал командующий. — Вот уж поистине кроты!

Вертикальный колодец был относительно широк, но от него в сторону стены отходила минная галерея всего в 4 фута высотой и 3,5 шириной. Передвигаться по ней можно было лишь на четвереньках. Саперы задыхались от пыли и недостатка воздуха. матерились и кляли всех святых и командование вместе с ними.

Снизу глухо доносились их раздраженные голоса, когда приходили Скобелев или начальник штаба:

— Спустились бы, ваше превосходительство, да попробовали сами, чем подгонять!

— Ну-ну, поговоришь у меня! — слышалось в ответ от Рутковского. — Ишь наловчились! Самого командующего одергивают!

На четвертый день работа в галерее вовсе прекратилась. Командующий вызвал инженера. Тот удрученно сообщил:

— Задыхаются саперы, воздуху совсем нет. Только что одного унесли санитары… Если б позволили, господин генерал-адъютант, вентилятор из Вами доставить, вот тогда бы дело пошло. Есть там, валяется на складе вентилятор системы Динендаля.

— Ну и сапер пошел: мелкий да капризный, — поморщился Скобелев. — На глазах мельчают. Однако что ж… Отправляйтесь, Рутковский, за вентилятором.

Разговор происходил в кибитке командующего. Тут же находился начальник штаба. Стоял у стола, рассматривал схему минной галереи. Едва инженер-полковник удалился, Гродеков сказал:

— Михаил Дмитриевич, давно хочу поговорить с вами об одном дельце, да все как-то некстати. А вот теперь, думаю, в самый раз. Текинцы в крепости вовсе присмирели. Никаких активных действий с их стороны. Может, попробуем еще раз склонить их к миру?

— И долго вы думали? — выпрямился и насупил брови Скобелев. — Или не надоело писать ультиматумы?!

— Ультиматумом ничего не добьешься, это верно, — согласился начальник штаба. — А вот если доктора Студитского отправим к ним в крепость…

— Убирайтесь вы все вон со своим доктором! — вспылил командующий. — Слышать не могу этого имени. Недавно ему простил его связи с текинским ханом, а вы его опять — к текинцам!

— Михаил Дмитриевич, не горячитесь. Подумайте лучше, какую пользу может оказать нам связь доктора с текинским ханом. С помощью того хана Студитский и других предводителей уговорит на перемирие.

— Да они этому доктору сразу кишки выпустят. Не думаю, чтобы дальше этого дело пошло.

— Студитский сам в крепость просится, господин генерал. Добровольно.

— Сам? — не поверил Скобелев. — Ну, это уж чересчур! Просто наш герой сидит в Вами и не знает подлинной обстановки. Да и что значит "сам", когда есть еще и "сама"! Она мне за Петрусевича грозит. А если убьют и капитана Студитского, Милютина на весь мир меня ославит. Нет, не хочу с ними связываться. Они, анафемы, туркмен раненых рядом с солдатами на кроватях держат, а я к их помощи прибегать должен! Ну так вот, Гродеков, плевал я на доктора и на его услуги. Крепость будем взрывать. Взрыв услышит не только Азия, но и вся Европа. Вместе со взрывом прогремят и почести. А если мира начну добиваться, всякий сопляк, не говоря уже о господах столичных, трусом меня назовет.

— Жаль, господин генерал-адъютант.

— Что жаль? Что жаль, Гродеков?! Я вижу, вы тоже на куропаткинскип лад запели. Он-то, видишь, как ловчит. И форму своим ханам пожаловал, и на охоту с ними ездит. А я понимаю так: ни в коем случае нельзя панибратствовать русскому офицеру ни с ханом, ни с джигитом. Англичане вон как ведут себя в Индии да Афганистане. У них самому дрянному солдату раджа поклоны шлет. А у нас! Тот же самый О’Донован сплетни опять распустил, дескать, Россия никогда не сможет стать колониальной державой, ибо ее солдаты вместе с бедными дехканами у дороги водку пьют. Вот ведь шельма, какое обобщение нашел. И если подумать да взвесить — прав англичанин… Ладно, Николай Иваныч, закончим пустой разговор, дела ждут.

Через три дня полковник Рутковский с солдатами привез из Вами вентилятор Динендаля — огромную четырехлопастную вертушку с рукояткой. От лопастей — кожаный рукав с раструбом на конце. Приволокли солдаты "игрушку" к минной галерее, опустили рукав вниз, принялись вращать рукоятку. Саперы внизу ожили, заработали лопатками. Загудел вентилятор, ни днем ни ночью не переставал вертеться. И опять командование зачастило к минной галерее. Защитники крепости стали появляться на стене, начали прислушиваться и приглядываться к "шайтан-машине"…

Зимние сумерки сгустились быстро, утонули во тьме синие Копетдагские горы. Покрылась тьмой пустынная равнина. И траншеи царских войск спрятались в темноте. Лишь время от времени вдалеке высвечивали огоньки, когда солдаты закуривали. Потонула во мраке и крепость.

Ровно в полночь, когда прокричал в крепости первый петух, незаметно текинцы слезли со стен, одолели ров и поползли к первой параллели траншей. Ни звука от них: только легкий шорох одежды да прерывистое дыхание. В солдатские окопы ворвались одновременно — по всей параллели. Грозный клич, крики, смертельные стоны, запоздалая стрельба — все смешалось в темноте ночи. Туркестанцы не успели и опомниться, как были смяты. Сокрушая на своем пути все, что попалось под руку, джигиты прорвались к батареям и здесь вступили в рукопашную. Несколько человек схватили горное орудие и на своих плечах утащили его в темноту, к крепостной стене. Другая группа текинцев подхватила ящики с гранатами. Человек десять ворвались в блиндаж, здесь располагался штаб Апшеронского отдельного батальона — схватили зачехленное знамя. Закипевший бой, в котором трудно было понять что-либо, посеял панику во всем скобелевском лагере. Грохнули орудия на Ставропольском редуте. На крепостцах засветились лампы Шпаковского, направляя лучи на траншеи. Начался артобстрел Денгли-Тепе. Но поздно спохватились скобелевцы. Текинцы с такой же молниеносной быстротой бежали из траншей, уничтожив несколько десятков царских солдат. К рассвету захваченная пушка стояла на Денгли-Тепе и возле нее суетились джигиты. Тут же развевалось захваченное знамя 4-го батальона. Но уставу воинская часть, потерявшая знамя, подлежит расформированию. Как только о потере знамени узнал Скобелев, отдал распоряжение: апшеронцев разделить по соседним частям и вывести на передовую линию, дабы искупили кровью свой позор. Командующий был потрясен.

— Вот как приходится расплачиваться за полумеры! — сказал Куропаткину.

— Ничего, ничего, генерал, — успокоил его тот. — Надо поскорее "распечатать" крепость, тогда все встанет по своим местам.

— О чем ты говоришь, полковник, помилуй! — одернул Куропаткина командующий. — Как ты ее теперь "распечатаешь", когда текинцы вентилятор сломали. Поломали и на полдороге бросили.

— Вот ведь нелегкая, — вздохнул Куропаткин. — Впору хоть о мире затевай с ними переговоры. Может, и впрямь пошлем доктора Студитского в крепость? Мне Гродеков говорил о вашей с ним беседе.

— Не заставляй меня лишний раз ругаться, — попросил Скобелев и отвернулся.

— Ну что ж, прости, господин генерал, — обиженно проговорил Куропаткин и ушел.

Тотчас он заглянул в штабную кибитку к Гродекову.

— Ну что ж, Николай Иваныч, в самый раз навестить графиню.

— А Скобелев?!

— Что Скобелев… Мы ее попросим, и она уговорит его, чтобы послал капитана в крепость. Собирайтесь.

До Ольгинской позиции ехали на конях. Здесь поручили лошадей ординарцам и направились к шатрам Красного Креста. В одном проходила операция. Медики были там и графиня тоже. Пришлось подождать. Но вот она вышла.

— Елизавета Дмитриевна, нижайший поклон вам, — поклонился Гродеков и потянулся к ее руке.

— Полковник, миленький, да вы что! — испуганно сказала она. — Мне же надо помыть руки. Зайдите ко мне в шатер. Я сейчас.

Вскоре она вышла, вытерла руки висящим у кровати полотенцем и села, с любопытством оглядывая обоих.

— Вы по делу ко мне, господа? Ну конечно же! Так просто вам некогда. Я тоже все время занята, милые. Столько раненых. Скорее бы конец этой варварской перестрелке. Но вы тоже хороши! Неужели нельзя уговорить текинцев, чтобы пошли на перемирие!

— Можно, ваше сиятельство, — сказал Гродеков. — Если вы пожелаете и попросите командующего, перемирие может состояться.

— Господи, милый генерал! Кстати, простите, я ведь не поздравила вас с очередным званием. Примите мое искреннее поздравление, Николай Иваныч!

— Спасибо, ваше сиятельство, — отозвался он, напряженно улыбнувшись, и сказал прямо: — Все зависит от вас, Елизавета Дмитриевна, ибо в крепость на переговоры согласен идти только один офицер. Больше никто рисковать не хочет.

— Кто этот офицер? — настороженно спросила графиня. — Действительно, только безумцу такое может прийти в голову.

— Этот офицер — доктор Студитский…

— Что? — не сразу поняла она. — Доктор Студитский? Лев Борисыч?! Да вы что, господа?

Графиня от сильного волнения поднесла руки к подбородку.

— Простите, ваше сиятельство, — тихо проговорил Куропаткин. — Но доктор сам вызвался… И не только вызвался, но настойчиво уговаривает командующего дать ему возможность побывать в крепости.

— Нет! — сказала, выдохнув, графиня. — Нет! Вы не посмеете позволить ему! Я не сомневаюсь, он пожертвует собой во имя мира. Но такие люди, как капитан Студитский, нам нужны живыми!

— Простите, ваше сиятельство, — смутился Гродеков.

— Графиня, это я настоял пойти к вам… Прошу прощения, — стыдливо потирая бородку, проговорил Куропаткин.

— Господа, вы должны понять меня, — ободрившись, заговорила Милютина. — Капитан Студитский — глава русской мирной миссии. Гибель его — это гибель мирных устремлений России. Никто из нас не сможет его заменить. Сознательно ставить под угрозу смерти доктора Студитского…

— Ваше сиятельство, ей-богу, он сам этого требует! — воскликнул Гродеков.

— Он требует, а что же вы? Что же сам Скобелев?!

— Простите, ваше сиятельство, — улыбнулся и поднял руки Гродеков.

Оба откланялись и вышли из шатра.

Неприметно, под покровом ночи, прибыл в Ахал отряд из Мерва. Привел его Каджар-хан. Увидев на рассвете окруженную с трех сторон текинскую крепость, Каджар не стал подходить к ней, направил всадников в аул Багаджа. Следующей ночью с небольшой группой нукеров Каджар через северные, открытые ворота проник в крепость.

Весть о прибытии подкрепления из Мерва взбодрила сторонников Махтумкули. В большой белой кибитке собрались предводители. Толпы джигитов стояли во дворе, у холма, в ожидании новостей: с приездом мервцев все ожидали перемен.

Каджар сидел с текинскими ханами, степенно тянул чай из пиалы и не спешил откровенничать.

— Да, конечно, — говорил загадками. — Английские люди очень аккуратные и точные в исполнении. Если аллах не отвернется от мусульман, то англичане не отвернутся от туркмен.

Каджар явно недосказывал. Махтумкули, по молодости, нервничал и торопил его:

— Каджар, но вы хотя бы скажите нам, где английские солдаты и офицеры?

— Они везде, Махтумкули, — отвечал он. — Они владеют сушей и морем. Сегодня они здесь, завтра — там. Важно, чтобы они помнили о нас. А память у них крепкая.

— Каджар, когда можно их ждать здесь?

— Вы спрашиваете о невозможном, дорогой Махтумкули, — раздраженно ответил Каджар и обвел взглядом сидевших у входа сердаров и юзбаши. Помедлив, вновь заговорил: — У тайны есть свои тайны, а у тех тайн — секреты, не так ли?

— Уважаемые соотечественники, — сказал, обращаясь к сердарам и юзбаши, Омар. — Время позднее, гость с дороги устал. Я понимаю ваше нетерпение узнать истину истин, но давайте дадим отдохнуть Каджару.

Сидевшие у входа и терима кибитки неохотно поднялись и ушли. Тыкма-сердар остался сидеть, хотя до сих пор он никогда не участвовал в закрытых разговорах ханов. Каджар подумал об этом и повторил ранее сказанное:

— Да, Махтумкули, и ты, ишан, воистину у тайн еще есть секреты. Не подождать ли нам еще немного?

— Тыкма, — сказал ишан, — вы сегодня жаловались, что третий день без сна. Идите поспите, а потом поспим мы.

Сердар сверкнул злыми глазами, сощурился и поставил пиалу на ковер.

— Где твои джигиты, Каджар? — спросил жестко. — Ты почему их не привел сюда? Ты дорожишь жизнью каждого своего человека, когда мы расплачиваемся сотнями жизней!

— Сердар, ну зачем так грубо? — пожурил его ишан. — Ты же знаешь, ханская власть не допускает присутствия посторонних в важных беседах. Пора бы понять это.

— Я давно все понял, — сказал Тыкма. — Завтра мы готовим еще одну, последнюю, сокрушительную атаку. Если джигиты Каджара будут прятаться где-то в Багаджа и не помогут нам, я тогда растопчу все ваши тайны и секреты. Теперь секретничайте, я пойду.

С этими словами он удалился.

Ханы ухмылялись и ждали, пока сядет Тыкма на скакуна. Но вот он вскочил в седло, звякнул уздечкой и уехал.

— Тыкма всегда остается Тыкмой, — сказал, посмеиваясь, ишан. — Как был грубым подпаском, так и остался. Говорите, Каджар, и простите молодого хана за его нетерпение. Махтум-кули постарается вас слушать, не перебивая.

Махтумкули бросил на Омара обиженный взгляд, но промолчал. Каджар сказал:

— Друзья мои, секрет мой мало утешит вас, но я приехал к вам только затем, чтобы сказать самое главное… Англичан у себя в этом году не ждите.

— В уме ли ты, Каджар?! — испуганно воскликнул ишан.

— А зачем же они мне сукно и дорогие подарки прислали, если не придут? — наивно спросил Махтумкули.

— Выслушайте меня до конца, — попросил Каджар. — Не надо пугаться. Вам ничего не грозит. Вас ждут богатство и слава. Англичане уводят войска из Афганистана — так решил их премьер-министр Гладстон. Но они уходят на время… Они опять вернутся…

— Каджар, да ты понимаешь, о чем говоришь?! — повысил голос ишан. — Ты проехал сто фарсахов, чтобы сказать нам вот такое?

— Ишан, не торопи события, — пренебрежительно отмахнулся Каджар. — Я приехал сказать, что английское командование договорилось с властями Хорасана насчет вас. Сорок самых богатых семей ханского происхождения правитель Хорасана приглашает к себе. Когда они все туда переселятся, Англия возьмет в свои руки их родословные и докажет, что Ахал и Мерв принадлежат сорока ханам. А сейчас самое важное, чтобы эти сорок ханов не попали в руки Скобелева.

— А как же народ? — удивленно спросил Махтумкули.

— Предложение англичан, конечно, заманчиво, — сказал Омар. — Но можем ли мы оставить тысячи людей в крепости?

— Сможете, ишан, иного выхода нет. Если вы не уйдете, то все ваше богатство будет достоянием русских. Пока еще не поздно — поторопитесь. Путь в пески открыт. У Багаджа я буду ждать вас. Будьте благоразумными.

— Вах, Каджар, черную весть ты привез нам, — охая и вздыхая, вновь заговорил ишан, — Отдать Ахал русским, а самим бежать в гости к хорасанцам, верно ли это? Говорят, гость только два дня гость, а на третий он хуже врага. Не придется ли нам плакать на чужбине?

— Но вы же потомки Чингисхана! За вас весь мир встанет! — внушительно сказал Каджар. — Через четыре года, после выборов в Англии, Робертс и Барроу вновь вернутся в эти края. Они железную дорогу в Квете строили. Сами ушли, а дорогу не тронули: значит, вернутся.

— И все-таки мы еще раз попытаемся сломить скобеленских солдат, — уныло проговорил ишан. — Аллах с нами, на вашей стороне истина…

Этой же ночью возле южной крепостной стены, у кибиток Мамеда Аталыка, толпились текинцы.

Аталык с Оразмамедом сидели на ковре и зачитывали входящим в кибитку дехканам прошение русскому царю:

— "Великий повелитель всей суши и всех морей, лев вселенной, несравненный в своей силе и благости Искандер II, мы, туркмены племени теке, закрытые в крепости по велению неблаговидных людей, какими являются ишан, Махтумкули и другие, ныне, желая вырваться из крепких стен Денгли-Тепе, несем тебе свое милостивое прошение. Прими, прочти и осени нас своим могучим крылом. Обязуемся тебе, великий ак-падишах, служить верой и правдой: торговать с русскими людьми всем богатством, какое имеется в нашей земле, а также защищать, не щадя живота, земли твои, если прикажешь…"

Прошение зачитывал Оразмамед. Входящие слушали внимательно, кивали и, обмакнув палец в разведенную маслом сажу, прикладывали к бумаге. Церемония эта длилась почти всю ночь, пока не побывали у Аталыка все, кто его поддерживал, а таких насчитывалось больше тысячи. Люди, оставив отпечаток на прошении, направлялись к выходу, а Аталык предупреждал:

— Завтра еще одна вылазка. Берите с собой всех: братьев, детей, жен… Не все пройдут через русские траншеи. Солдаты не могут знать, кто свой, кто чужой. Но кто окажется у русских, избежав смерти, тот скажет, что не все текинцы служат ишану и Махтумкули, не все любят англичан. Назовите себя друзьями русских…

Уже на рассвете Аталык распрощался с Оразмамедом.

— Сынок, — сказал старый хан, — сил у тебя побольше, чем у меня. Если русский солдат занесет над тобой саблю, ты отмахнуться сумеешь. Возьми прошение к русскому государю, спрячь у себя на груди. Пробьешься к ак-паше — передашь ему.

— Хорошо, хан-ага, — согласился Оразмамед. — Я постараюсь пробиться. Но и вы не падайте духом. Держитесь около меня, я и вас защищу.

На этом они распрощались.

Оразмамед, вернувшись в свою кибитку, долго сидел на ковре при чадящей лампадке и смотрел на свою семью. Жена и семилетний сын спали, укрывшись чекменями. "Как же их провести сквозь огонь и штыки солдат?" — думал хан, и сердце его содрогалось при мысли, что они погибнут. Оставить их здесь он не мог: ишан и Тыкма. узнав о перебежчиках, сразу же займутся их семьями. Может, и не убьют, но уже не встретишься больше ни с женой, ни с сыном. Он лёг, но уснуть не мог, все время прислушивался к их дыханию и мучительно думал о завтрашней вылазке.

Утром к Аталыку приехал святой Ахун. Не слезая с коня, предупредил:

— Аталык-хан, ой, Аталык-хан! Волей всевышнего весь народ текинский собирается сегодня в ночь истребить скобелевских солдат. Пойдут и твои люди. Не вздумай отказаться. Тогда милости не проси. Только кровью своей ты и Оразмамед смоете свой позор! Я тоже в эту ночь возьму саблю и поведу всех за собой!

Аталык выслушал Ахуна молча, ничего не ответил.

Сотни джигитов, помахивая плетками, разъезжали по огромному крепостному двору и поднимали всех на ноги. Люди вольно или невольно брали с собой что попадет под руку и шли к лестницам, ведущим на стену. К полуночи поднялись все и залегли по всему фасу перед траншеями. Ровно в полночь разнесся сигнал, и тысячи геоктепинцев бросились в атаку, чтобы смести солдат и весь скобелевский лагерь с его кибитками и шатрами.

Оразмамед шел в первой цепи. Слева — жена, справа семилетний сын. Позади шагал Аталык с джигитами. Когда царские солдаты выскочили с винтовками из траншеи, люди Аталыка кинулись в сторону, чтобы не попасть под штыки, но тут посыпались гранаты. Оразмамед успел прижать к себе сына. Яркой вспышкой ослепило их и швырнуло в сторону. Прикрывая своим телом мальчика, Оразмамед прижался к земле. Он лежал и не замечал, что его топчут ноги бегущих, только слышал крики и беспрерывную стрельбу из ружей и пушек.

Лишь к рассвету наступила тишина. Вдоль траншеи проскакали русские всадники, а потом появились тут и там санитары с носилками.

— Жив ты, Ашир? — спросил Оразмамед у сына.

— А мама где? — заплакал малыш.

Оразмамед несколько раз окликнул жену, но не услышал ответа. Когда совсем развиднелось, он увидел ее мертвой. Рядом с ней лежал с оторванными ногами Мамед Аталык.

Ком удушья запер горло Оразмамеда, дышать стало нечем. Слезы покатились по его щекам. Он сел и стиснул голову ладонями. Он не заметил, как к нему подошли санитары. Очнулся, когда услышал:

— Петька, да это же Оразмамед!

— Он и есть. Ты не ошибся, Кертык, — сказал канонир и тронул хана за плечо.

— Отведите меня к ак-паше, — попросил текинец. — У меня бумага, надо отдать ему.

Петин взял за руку мальчика и спустился с ним в траншею. Оразмамед последовал за канониром. Кертык остался: надо было вынести с поля боя жену хана и Аталыка…

О’Донован и Стюарт находились в те дни на горе Маркоб, в двенадцати милях от Геок-Тепе. На вершину горы им помогали подняться опытные проводники, курды. Ловкие и неутомимые, они несли в мешках и везли на лошадях поклажу гостей. И место для наблюдения за полем боя выбрали самое подходящее. С вершины, находясь в полной безопасности, можно наблюдать за всем, что происходит на расстоянии, по крайней мере, тридцати — сорока миль. Англичанам поставили кибитку, развели костер, поскольку на высоте было холодно, и они принялись наблюдать за Геок-Тепе. Селение лежало внизу, словно на ладони. Крепость Денгли-Тепе, небольшие крепостцы, мельницы на Секиз-Ябе, весь русский лагерь, состоявший из кибиток и юламеек, вся дорога, подходившая к нему, по которой беспрерывно шли караваны верблюдов, фуры, ехали конники, — все это хорошо было видно в бинокль.

Англичане, словно боги на Олимпе, глядели вниз на бренный, копошащийся мир и затаенно думали: "Быть или не быть?" Если войска Скобелева возьмут Денгли-Тепе, то не быть англичанам в Ахалтекинском оазисе. Если русское войско потерпит поражение и откатится к Каспию, значит — быть! Значит, Стюарт и О’Донован спустятся с Маркобской горы и, как добрые гости, явятся к ханам. И тогда судьба Ахала и Мерва будет решена. О’Донован на весь мир раззвонит о поражении России и заставит нового премьера Англии, сэра Гладстона, не только вернуть английские войска в Кабул, но и двинуть их в среднеазиатские ханства, и в первую очередь к текинцам.

Две недели холодные ветры зимней пустыни ударялись о кибитку англичан. Ни шерстяные чекмени, ни косматые тель-пеки не могли защитить заморских гостей от дикой стужи. Спасал лишь бренди. О’Донован то и дело прикладывался к бутылке и, согревая кровь, развязывал язык. В пьяном виде он был не в меру болтлив и заносчив.

— Сэр Гладстон напрасно не считается с нами! Он занялся Трансваалем! Но я заставлю его понять, и он поймет: Средняя Азия — это все!

— Англию губит упрямство, — уныло отвечал Стюарт. — Если б наш прежний премьер занялся бурами, то Гладстон наверняка бы позаботился о текинцах. Чертова страна! Упрямый народ! Но мы будем повелевать Азией руками азиатов! Мы создадим отряды текинских джигитов, и командовать ими будут английские офицеры. Это будет страшная сила! С ее помощью я наведу порядки во всей Средней Азии!

— Ты будешь вице-королем, Стюарт! Только давай еще выпьем. Кровь стынет в жилах от азиатского холода!

Ведя беседы, они не переставали следить за Геок-Тепе, и чем дольше держалась крепость, тем увереннее и наглее были их разговоры. Но тем более сокрушающе подействовала на них развязка многодневной осады.

Услышав подземный гул и раскатившееся по горам эхо, оба выскочили из палатки и, еще не приложившись к биноклям, увидели черный столб дыма над текинской крепостью. А потом они молча и сосредоточенно наблюдали за ходом штурма. Они видели, как заметались люди между юртами в крепости, как полезли на холм русские солдаты и поставили императорский флаг; как постепенно толпы защитников, вперемежку с царскими солдатами, словно выплеснулись из крепости в пески и расплылись по пустыне.

— Это — конец! — первым нарушил напряженное молчание Стюарт. — Можно отправляться в Мерв, а еще лучше — сразу в Мешхед. Русские не остановятся в Ахале!

— Да, полковник, вы правы, — согласился О’Донован. — Но посмотрите туда! — указал он рукой на восток, откуда двигался большой отряд.

Стюарт вновь приник к биноклю и скучно сказал:

— Это кучанский ильхани со своими людьми. Он обещал помочь Скобелеву, и он держит свое слово.

Курды-проводники стояли рядом. Они только что поднялись на вершину, принесли свежий лаваш и мясо. Они каждый день поднимались сюда и уходили вниз.

— Ваших соседей, теке, побили, — сказал Стюарт, посмотрев на проводников. — Ваш Шуджа помогает русским.

Проводники тихонько засмеялись. Один из них пояснил:

— Сааб, если б текинцы побили урусов, тогда бы Шуджа напал на урусов. А сейчас он поехал, чтобы взять побольше добычи. Наши люди говорят, текинские ханы ночью из крепости уходили, в песках золото и серебро прятали.

— Недурно, — сказал Стюарт и опустил бинокль. — Давайте-ка снимайте кибитку да укладывайте вещи.

Когда взрыв разворотил стену, черным столбом взметнувшись к небу, и штурмовые колонны бросились в брешь, затопляя, словно наводнение, узкие кривые улочки крепости, Скобелев сел на коня и выехал с резервной сотней на открытое место. Отсюда он следил за штурмом и взятием Денгли-Тепе. Толпы текинцев вскоре были сломлены. Выплеснувшись из северных ворот крепости, джигиты устремились на север, в пески. Кавалеристы преследовали их.

— Ну что, Гродеков, поздравляю! — сказал Скобелев. — Победа полная. Теперь этот взрыв во всем мире будет услышан. Давай-ка посмотрим, что там. в крепости?

Скобелев и начальник штаба направили коней к бреши в стене, сотня осетин последовала за ними. Въехав в крепость, командующий увидел, как солдаты на вершине холма устанавливают штандарт, тянут туда две пушки, перекрестился: "Слава богу, слава богу". Обогнув холм и не обращая внимания на суету в крепости, Скобелев выехал через северные ворота и не спеша повел свою сотню в сторону песков. Нет, он выехал не затем, чтобы преследовать противника. Зачем? Это сделают и без него — другие. Но надо было продемонстрировать и свое участие в преследовании. И он ехал. И выезд его был похож на триумфальное шествие победителя. Генерал хмурился, чтобы выглядеть строгим, но сияющая улыбка славы заливала его лицо. Он торжествовал и не смог ничего с собой поделать, чтобы скрыть радость. Ощущая в себе запоздалый прилив доброты, пришедшей на смену жесткой, бескомпромиссной строгости, он приказал ни в коем случае не трогать бегущих в пески стариков, женщин, детей. Возле пустынного аула в ноги скакуну командующего неожиданно бросилась девочка лет семи и едва не была раздавлена. Скобелев успел остановить коня. Скакун "выкинул свечу" и отпрянул в сторону, а девочка засмеялась и, заложив руки за спину, посмотрела вверх, на генерала.

— Откуда взялась эта погремушка? — спросил он, радуясь, что не задавил ее, и слез с коня.

— Бросилась неожиданно, — принялся оправдываться командир сотни. — Не углядел, господин генерал-адъютант, виноват.

— Ничего, ничего, слава богу — все обошлось, — проговорил командующий и спросил у девочки: — Чья ты? Отец, мать где?

Девочка опять засмеялась и потянулась к погону генерала. Ехавший в скобелевской сотне Караш (уже целый месяц он исполнял службу переводчика у командующего) слез с коня и попросил:

— Разрешите, господин генерал-адъютант, я поговорю с ней?

Караш задал несколько вопросов девочке: как зовут, сколько лет, кто отец и мать, но на все вопросы получил один ответ — "не знаю".

— Ну что ж, раз ничья, возьмем ее себе, будет наша, — весело объявил Скобелев. — Давай, Караш, посади кизымку к себе на коня, вернемся в лагерь — приютим.

Сотня командующего проехала еще несколько верст и повернула обратно. Возвращаясь, Скобелев видел, как казаки вели из песков женщин, детей, стариков, и радовался: "Теперь и джигиты скоро начнут возвращаться к своим семьям. Спасибо мудрой голове покойного Нурберды: помог мне захватить весь текинский народ сразу. Не собери он всех в крепости, пришлось бы бегать по пескам за каждым". Вернувшись, слезли с коней у кибитки командующего. Скобелев велел начальнику штаба организовать праздничный обед для рядового и офицерского составов, сам вместе с Карашем и туркменочкой отправился к шатрам Красного Креста. Графиню он увидел тотчас — она стояла в окружении медиков и была в центре внимания. Кто-то ей сказал: сюда едет Скобелев. Милютина хотела уйти в шатер, но заметила красивую кудрявую девчушку в красном платьице, которую вел за руку генерал, и задержалась.

— Боже, какое прелестное создание! — восхитилась она. — Как тебя зовут, маленькая? — спросила у девочки. — Не знаешь? Или сказать не можешь?

— Не знает, ваше сиятельство, — сказал Караш.

— Ну ничего, мы назовем ее Танечкой… Сегодня ведь Татьянин день. Вы не против, генерал?

— Весьма удачное имя, — одобрил Скобелев. — Я взял эту девочку себе, по теперь подумал: пожалуй, будет лучше, если воспитаете ее вы.

— Генерал, как я вам благодарна! — растрогалась Милютина. — Такое нежное дитя, прямо как на картинке. Я и фамилию ей сразу нашла. Неплохо будет звучать — Танечка Текинская?

— Великолепно, графиня, вкус у вас бесподобен! — одобрил выбор графини Скобелев и остановил взгляд на медиках. — Господа, всех приглашаю на торжественный обед…

Графиня ответила за всех, что медики непременно будут, и попросила Караша, чтобы он не уходил и помог ей в качестве переводчика в разговоре с текинским ханом Оразмамедом.

— Он сейчас у меня, генерал. С сыном.

— Приятной вам беседы, графиня, — козырнул Скобелев и зашагал к штабным кибиткам.

Милютина, пропустив Караша в шатер, вошла сама.

— Ну вот, Оразмамед, теперь поговорим с помощью переводчика.

Караш сказал несколько слов по-туркменски, затем протянул руку, знакомясь, и начал переводить беседу. Дети тоже сразу познакомились. Танечка взяла за руку сына текинского хана, отвела в сторонку, и вместе они начали рассматривать небольшие картины на парусиновой стенке выше кровати графини.

— Дорогой хан, я приношу вам самое глубокое соболезнование. Мне искренне жаль вашу жену, ибо она была подругой достойного человека, связавшего свою судьбу с русскими, — длинно высказалась графиня.

— Такова была воля аллаха, — тихо отозвался Оразмамед, думая о своем горе.

— Я восхищена вашим мужеством, — продолжала Милютина. — Вы пронесли дружбу и привязанность к русскому доктору через огонь и штыки. Мне тоже очень дорог ваш друг капитан. На коне, которого вы подарили доктору, я много ездила.

Оразмамед, услышав о Студитском и о скакуне, заметно оживился.

— Где сейчас Студитский? — спросил он.

— В Вами, дорогой хан, недалеко отсюда. Он управляет госпиталем.

— Я тоже из Вами, — сказал Оразмамед и несмело приба-вил: — Раньше Вами принадлежал мне, но теперь я не знаю, куда ехать.

— Дорогой хан, вы не отчаивайтесь, — попросила графиня, с участием глядя на него. — Через несколько дней мой Красный Крест отправится в Вами, и я возьму вас с собой. Капитан поможет вам устроиться в новой жизни.

Оразмамед благодарно кивнул. Графиня продолжала:

— Вы можете не беспокоиться за свое будущее, как и за будущее своего сына. Вот эту девочку, Таню, я возьму с собой в Петербург и сделаю из нее благородную госпожу. Я могла бы взять с собой и вашего сына. В Петербурге существуют военные гимназии и академии, которыми ведает мой отец — военный министр.

Оразмамед забеспокоился, взгляд его выразил растерянность: слишком всемогущей оказалась эта красивая женщина. Милютина поняла его состояние, сказала, смеясь:

— Испугались, голубчик? Не надо меня бояться. Я добра к вам и сделаю все, что пожелаете.

— Госпожа, — сказал смущенно хан, — мои люди и люди умершего Аталыка сидят на ручье Секиз-Яб и ждут меня. Я должен им сказать несколько ободряющих слов. Какова будет воля ак-паши?

— Дорогой Оразмамед, идите к ним и передайте: все будет хорошо, пусть немножко подождут. Мальчика своего можете оставить у меня. Идите, голубчик.

После нескольких дней, прошедших в беспрестанной сутолоке, неразберихе и тяжелом труде, на Ставропольском редуте заиграл оркестр. Сначала был исполнен гимн, затем прокатилось троекратное громкое "ура!". Причиной столь ликующей радости была телеграмма, полученная Скобелевым от князя Михаила. Наместник Кавказа поздравлял его от имени государя Александра II со взятием Геок-Тепе и повышением в звании.

Скобелев принимал поздравления, объезжая построившиеся развернутым фронтом войска. Сидел он на черном ахалтекинском жеребце Покорителе, только что подаренном генералу кучанским правителем Шуджа-од-Доуле и названном' так в честь Скобелева.

Подъехав к солдатам 4-го батальона Апшеронского полка, командующий милостиво приказал возвратить им знамя, отбитое у текинцев стрелками Куропаткина. Отдельно, в стороне от войск, топтались, ежась на хлестком январском ветру, не менее сотни аксакалов, старшин из всех селений — от Каспия до Асхабада. Многие уже давно вручили Скобелеву свои прошения о вхождении в состав России и пользовались правами русских подданных. Некоторые только что, с помощью опытных старшин, составили прошения и ждали случая, чтобы вручить их.

Объехав строй и провозгласив здравицу в честь взятия Геок-Тепе, командующий остановился напротив старшин. К нему тотчас подъехали на конях генерал Гродеков и войсковой старшина Верещагин, прибывший из Вами. Командующий назначил его комендантом Геок-Тепе.

— Старшина, — сказал ему Скобелев, — перескажите им потом мою речь, если не поймут. — И, выпрямившись в седле, произнес: — Запомните, уважаемые, кто еще не успел усвоить главного… Войска могущественного белого царя пришли сюда не разорять жителей Ахалтекинского оазиса, а, напротив, водворить в нем полное спокойствие, с пожеланием добра и богатства. Если текинцы от малого до старшего придут ко мне с покорностью или вышлют своих представителей, то они будут мною приняты! А теперь говорите, что ко мне у вас?

Туркмены все разом заговорили, задвигались, не зная, с чего и как начать. Первым обратился к Скобелеву Худайберды:

— Ак-паша, мудрый из мудрых! Народ ближних крепостей Беш-Кала, приняв власть ак-падишаха, вверил тебе свои судьбы и смиренно пожинает блага. С таким же смирением хочет служить тебе народ Вами, Арчмана и Дуруна. От имени этих крепостей принес тебе прошение хан Оразмамед.

Еще две недели назад, когда текинский хан, чудом оставшийся в живых, принес прошение в кибитку Скобелева, командующий выслушал его сбивчивую речь, а потом, прочитав прошение, сказал: "Будет день, хан, и ты вручишь мне эту бумагу при всем народе Ахала". Сейчас этот день, этот час и мгновенье наступили. Оразмамед вышел из строя туркменских старшин, приблизился к командующему и, опустившись на колени, подал грамоту.

— Молодец, Оразмамед, — громко сказал Скобелев. — Жалую тебе твои аулы и жду самой ревностной службы на благо России. Передайте всем сердарам и ханам! — прокричал еще громче командующий. — Каждого, кто вернется по своей доброй воле, ждут его угодья и люди, принадлежащие его роду. Передайте об этом также Махтумкули, ушедшему в Мерв, и Тыкме-сердару, бежавшему в пески!

Оразмамед, ободренный генеральской милостью, вновь встал в строй, и командующий принял прошение следующего хана. Церемония продолжалась до полудня. Наконец Скобелев велел старшинам разойтись и готовить людей к возвращению на прежние обжитые места.

Толпы туркмен постепенно рассредоточились. Площадь опустела.

Оставшись в окружении генералов и офицеров, Скобелев недовольно бросил:

— Хоть и осыпал нас государь своими милостями, но службу мы сослужили не до конца. Главного-то хана нет. Ушел в Мерв и увел с собой до десяти тысяч населения. Нет и Тыкмы-сердара с его задиристыми джигитами. Сегодня со своей сотней я отправляюсь в аул Асхабад, там меня ждет полковник Куропаткин. Вам же, генерал Гродеков, поручаю заняться возвращением в Ахал Махтумкули и Тыкмы-сердара.

— Слушаюсь, генерал, — отозвался удрученно Гродеков и прибавил: — Слушаюсь, но, откровенно говоря, не знаю, с чего начинать. Не гоняться же мне за ними по всей Каракумской пустыне. Бессмысленное занятие.

— Надо ехать и уговорить, чтобы вернулись, — отчеканил Скобелев.

— Что ж, опять прикажете обращаться к доктору?

Строгое лицо Скобелева исказилось в недоброй улыбке. Он похмыкал и, ничего не сказав, направил коня к штабу.

В покоренной крепости между тем наводился строгий военный порядок. У места взрыва, в проеме, через который ворвались в Денгли-Тепе скобелевские солдаты, стояла усиленная охрана, у северных ворот — тоже. Казаки возвращали целыми толпами из песков женщин и детей. В самой крепости те же казаки выгоняли из кибиток и нор спрятавшихся жителей и вели их к холму. Напрасно им втолковывали, что вернут к прежнему местожительству. Женщины, усвоившие раз и навсегда, что они должны достаться русским солдатам, сопротивлялись как могли: вырывались, плакали, бросали в казаков комья земли.

— Давай, давай! — кричали громко казаки. — К холму все! К холму!

— Выходи, не бойсь! Ничего худого не будет!

— К холму! К холму!

Командовали казаками комендант Верещагин и его помощник, ротмистр, с висящими закрученными усами. Ротмистр орал как сумасшедший, вращал налитыми кровью глазами и никого не хотел слушать. Увидев у развороченной кибитки двух солдат возле женщин, он весь затрясся от возмущения:

— Стой, ни с места! Стрелять буду! А ну, казаки, взять!

Казаки кинулись к месту происшествия, обступили солдат. Ротмистр растолкал их и еще злее приказал:

— Взять сукиных сынов, насильников и мародеров!

— Да вы что, господин ротмистр?! — испугался Петин. — Да мы ничего такого не позволяем.

— Отставить разговорчики, взять обоих!

— Да погодите же! — взмолился Петин. — Я же бывший пленник, канонир! Вы же меня знаете! А это Кертык-бахши… тоже — наш… из похоронной команды!

— Почему вы с женщинами? — понизил голос ротмистр, разглядев: одна из них, мертвая, лежит лицом вверх, на виске спекшаяся кровь, а другая плачет над ней.

— Это моя хозяйка… Я когда был в плену, жил у нее, — пояснил Петин. — А эта, — указал он на Джерен с мальчишкой, — жена Кертыка.

— Ну и ну, — недовольно отмахнулся ротмистр. — Казаки, отправьте старуху в братскую могилу, а этих с молодкой и с дитем сведите к Верещагину, пусть сам разберется.

Пока шли к комендатуре, расположенной тут же в одной из кибиток, Петин подсказывал своему другу:

— Кертык, братец, это самый подходящий случай взять к себе Джерен. Если оставишь одну с мальчишкой — куда она пойдет? Ясно, попадет к какому-нибудь баю, будет черные казаны мыть. Главное, ты не тушуйся: говори, мол, Джерен женой тебе доводится и дитя — твое.

— Вах, Петька, не по обычаю это. Люди узнают — что тогда?

— Да какой теперь обычай, когда все с ног на голову поставлено! Разве по обычаю ты гимнастическую рубаху и шаровары напялил? А Джерен возьмешь к себе — доброе дело сделаешь. Да ведь и сам ты мне говорил: по душе она тебе.

— Петька, ты спроси ее, согласна ли? — не сдавался Кертык.

Молодая женщина, всхлипывая, вела сынишку за руку. Она слышала, о чем говорят ее бывшие батраки, и не знала, что лучше: оставаться в Геок-Тепе и ждать веления рока или уйти с Кертыком.

— Хозяюшка, — по старинке назвал ее Петин. — Ты-то что молчишь? Или думаешь, мне только и заботы, как думать о вас?! Да я же от беды сохранить обоих хочу.

Джерен промолчала. Но по румянцу на щеках, и ее растерянному взгляду Петин понял, что ему делать. Как только подошли к комендатуре, Петин выскочил вперед и обратился к коменданту:

— Господин полковник, вы же знаете нас — мы из похоронной команды!

— Ну и что? По каким делам обращаешься? — спросил Верещагин.

— Вот Кертык-бахши, из перебежчиков, давно у нас служит.

— Знаю. А эта женщина с ребенком — кто такая?

— Семья его, господин полковник. За помощью к вам пришли. Беурминский он, из-под Кизыл-Арвата. Может, дадите одну арбу с верблюдом? Мы сами его кибитку погрузим. А как отправится обоз в Вами, пристроимся к обозу.

Верещагин посмотрел на Кертыка, затем на женщину с мальчиком.

— Фельдфебель! — крикнул он. — Поди сюда. Дай в распоряжение бывшего канонира арбу с верблюдом.

— Слушаюсь, господин полковник! — отчеканил фельдфебель и тут же сказал Петину: — Вон видишь, повозка с похорон возвращается? Возьмешь ее.

Спустя час на подворье, где когда-то жил Петин, стояла арба с впряженным верблюдом. Солдаты, разобрав уцелевшую кибитку, по частям укладывали ее в арбу. Джерен помогала им. Рядом с жердями и войлоком уложила ковроткацкий станок, медные чаши, чайники, подушки, одеяла…

Огромный обоз Красного Креста второй день готовился к отъезду. Предстояло перевезти в Вами больше сотни раненых. Медперсонал, подчиняясь князю Шаховскому и графине Милютиной, трудился без сна и отдыха. Фургонов было немного: в них поместили лишь тяжелораненых. Остальных сажали в открытые телеги и арбы. В телеги же грузили снятые шатры, кибитки, ящики с перевязочным материалом и медикаментами, двухдневный провиант — сухари, консервы и прочую снедь.

Графиня перед самым отъездом усадила в свой фургон приемную дочь Таню и сына текинского хана. Сам Оразмамед и его джигиты сели на лошадей. Они же вызвались охранять обоз, хотя ему был придан отряд казаков.

— Хан, если устанете, милости просим в фургон! — сказала ему графиня.

Оразмамед закивал, хотя ничего из сказанного не понял.

В третьем фургоне разместилась с тяжелоранеными Надя. Среди них был и мичман Батраков. Вот уже неделю она старательно лечила моряка и молила бога, чтобы сохранил ему жизнь. Батраков все время лежал вниз лицом: в лопатке у него была ножевая рана. Его ударили ножом сверху, когда команда моряков ринулась через проран в крепость. Хирург определил: у мичмана повреждена мышца, необходим шов, но что сделаешь в полевых условиях? Батраков мучительно боролся с болью, но виду не показывал.

Арба с пожитками Джерен пристроилась в самый хвост обоза. Пока Петин и Кертык переносили из палаток раненых и размещали их в фургоны, Джерен сидела с сынишкой и пугливо прикрывала лицо. Сестры милосердия, да и графиня уже знали, кто она такая, и смотрели на нее без особого любопытства. Обыкновенная туркменка, жена перебежчика-санитара. Безграмотная, темная и не понимает, что к чему. Вряд ли кто-нибудь, глядя сейчас на нее, мог подумать, что в сердце этой женщины есть свои тревоги, печали, страх и надежды на будущее. Джерен сидела на арбе и думала о погибшем муже. Если бы он сейчас появился здесь, он даже не спросил бы ее: "Ты куда собралась ехать?" Он увидел бы с ней Кертыка, выхватил нож и зарезал обоих. Таков обычай. Джерен думала о гибели матери мужа, Алтын-дайзы, и тоже не находила слов, которые могла бы сказать мужу, появись он сейчас здесь. Алтын-дайза погибла еще за день до того, как русские ворвались в крепость. Она вышла из кибитки, чтобы отвязать и прогнать пса Сакара, потому что выл по-волчьи, не к добру, и в это время в воздухе просвистело пушечное ядро, разорвалось у самых ног Алтын-дайзы и убило ее и Сакара. Напрасно Джерен тормошила свекровь, пытаясь оживить и поднять на ноги. Алтын-дайзу удалось лишь втащить в кибитку. В горе и растерянности молодая женщина бросилась к соседям, но там свое горе: убили бая, которому раньше пасли верблюдов батраки. Тогда Джерен заплакала в голос, с причитаниями, но никто не подошел к ней. Лишь к вечеру старуха из соседнего порядка проворчала злобно: "Чего воешь, дура, разве не знаешь, что хоронить мертвецов некому?! Сердар запретил возиться с мертвыми. Надо защищать живых от смерти!" Так и пролежала Алтын-дайза, пока не появились Петин и Кертык. Оба обрадовались встрече с Джерен и ее сынишкой. А тетушку вынесли во двор и стали думать, как ее похоронить. Ни савана, ни носилок, да и в крепости такое, что мертвецов на арбах везут в общие могилы. Тут-то и застал санитаров патруль. Всех четверых отвели к коменданту, а Алтын-дайзу с другими мертвыми отвезли к горам. Что и говорить, черную смерть приняла Алтын. Нет, не простил бы муж Джерен, что не уберегла мать. Джерен думала со страхом и о том, что нарушает обычай, уезжая в далекий край с батраком. Не было еще такого, чтобы женщина по своей воле выбрала другого, даже если ее муж мертв. У Джерен сердце содрогалось от этих мыслей. И, ища облегчения, она успокаивала себя: "Но разве меньшее зло оказаться в лапах старого бая?" Успокаивала себя Джерен и тем, что место, куда увезет ее Кертык-бахши, далеко от Геок-Тепе: никто ее никогда не найдет. Думая обо всем этом, Джерен хотела сейчас лишь одного: поскорей бы двинулся обоз. Поскорей бы ее арба укатилась прочь из этих страшных мест!

Наконец где-то впереди дали команду садиться в повозки. Потом появился отряд казаков. Петин, а за ним и Кертык-бахши залезли на арбу. Петин взял вожжи и посадил с собой рядом мальчика:

— Ну, как дела, Мурад? Устал небось? Ну ничего. Если ты в свои пять лет такое повидал, вырастешь — сам черт тебя не устрашит. Хочешь, дам сухарь?

Малыш не выдержал, заплакал, покусывая губы.

— Ты чего, Мурад? — обнял его и погладил по голове Петин.

— Бабушку убили. Сакара убили, — пролепетал в слезах мальчик.

Канонир промолчал и еще крепче прижал мальчишку.

Кертык сидел рядом с Джерен, но смотрел в сторону. Повозки потянулись по разбитой дороге, всюду валялось тряпье, консервные банки, разбитые ящики, гильзы, Кертык думал о том же, о чем уже десять раз передумала Джерен. Когда немного отъехали от Геок-Тепе, Джерен начала понемногу входить в роль хозяйки своих чабанов.

— А сундук хивинский так и не взяли: оставили на месте, — сказала она и, видя, что "чабаны" молчат, прибавила: — Как же я буду без сундука?

— Хозяюшка, ты не того, — пошутил Петин. — Теперь-то мы вольные. Ты не повелевай нами. И уж если охота бранить, то брани одного Кертыка. Но опять же, если видишь в нем своего хозяина, а не батрака. У нас в Саратове, когда хозяйка хозяина бранит, тому приятно. А когда бранит батрака, то батрак ей кулак кажет!

— Вий, Петька, чего говоришь! — засмущалась, улыбаясь, Джерен. — Сундук не взяли, куда шара-бара положу?

— У Кертыка рука зажила, сам смастерит сундук.

Джерен покраснела и принялась развязывать сачак с лепешками.

— Ешь, Кертык-хозяин, — улыбнулась она.

— Ай, я сыт, Джерен-джан, — сказал он смущенно. — А вообще-то можно попробовать.

— Ну, поехали! — разнеслось впереди, и обоз двинулся, оставляя позади мрачные стены текинской крепостп.

Через день обоз Красного Креста с тяжелоранеными был в Вами. Началась трудная работа во имя спасения жизни сотням солдат и текинцев.

Раненых снимали с фургонов и телег, укладывали на носилки и несли в госпитальные палаты. Вскоре госпиталь был переполнен. Размещали по восемь человек в каждой палате, заполнили кроватями весь коридор. Мест, однако, для всех не хватило, и Студитский распорядился ставить рядом с госпиталем шатры. На дворе было холодно, в горах и предгорьях лежал снег. Температура днем поднималась выше нуля, снег подтаивал, и от него веяло промозглой сыростью.

В шатрах поставили железные печки. На заготовку дров в горы и в пески, за саксаулом, Шаховской снарядил солдат. А пока пользовались строевым лесом: жгли в печах бревна и доски, с невероятным трудом доставленные сюда из России.

Всегда спокойный и уравновешенный акционер Эльфсберг в эти дни сделался совершенно иным.

— Золото сжигаете, господин капитан! — раздраженно кричал он на Студитского. — За этот лес я золотом расплачивался, а вы его в огонь!

— Не отчаивайтесь, друг мой, все возместим, — обещал капитан и, в свою очередь, стыдил акционера: — Неужто не совестно вам, господин Эльфсберг? Неужто вы не понимаете, что все это делается ради жизни людей?

— Каких таких людей?! — возмущался акционер. — Офицеры у вас в теплых палатах лежат, а чернь разве стоит того, чтобы жечь ради нее золотое добро? Солдаты сплошь… Как их ни лечи, все равно калеками будут. И туркмен тут больше, чем солдат. Вот уж никчемное сердоболие. Вчера в них из пушек палили, а сегодня спасать от смерти взялись.

Студитский вытолкал из своего кабинета ретивого торгаша. Тот отправился к начальнику гарнизона, которым временно командовал полковник Вержбицкий, доложил о самочинствах доктора и сел писать на него рапорт. В бумаге указал ущерб, понесенный от "дурных" действий начальника миссии, господина капитана Студитского. Начальник гарнизона признал некоторые доводы Эльфсберга разумными и отправил его жалобу Шаховскому и Милютиной с резолюцией: "Непредвиденные расходы, связанные с беспорядками в госпитале, всецело ложатся на казну Красного Креста. Нанесенный г-ну Эльфсбергу ущерб следует возместить согласно представленных им счетов". Ниже приписал: "Понимаю ваше патриотическое благородство, господа. Что не сделаешь во имя русского солдата! Но чем объяснить, что сотни казенных рублей тратятся на раненых туркмен?"

Жалобу акционера вручил Милютиной дежурный по штабу в тот час, когда после продолжительной операции она вместе со Студитским и ассистентами вышла из операционной. На лице Елизаветы Дмитриевны лежала тень неимоверной усталости, глаза были воспалены от напряжения. Студитский тоже выглядел подавленным: три часа борьбы за человеческую жизнь не увенчались успехом. Раненый умер. К тому же умерший был туркменом. Прочитав жалобу с циничной резолюцией, Милютина подала листки Студитскому.

— Лев Борисыч, признаться, я не ожидала такой выходки от Эльфсберга. И этот Вержбицкий хорош!

— К сожалению, ваше сиятельство, Скобелев не одинок.

— Пожалуй, я навещу полковника Вержбицкого. Я преподам ему урок русского благородства! — загорячилась Милютина.

— Не надо, ваше сиятельство. В нынешней обстановке наша гуманность может обернуться против нас самих. Если доложат Скобелеву о том, что в госпитале вместе с русскими солдатами лежат на излечении туркменские джигиты, он не потерпит этого. Генерал прикажет выдворить текинцев. Мы, разумеется, заступимся и спасем их. Но мы потеряем много дорогого времени на перепалку. А оно нам так необходимо сейчас. Нельзя терять ни минуты…

Медики работали по двенадцати часов в сутки. Не все операции заканчивались благополучно, но палаты госпиталя с каждым днем становились просторнее: раненые выписывались и отправлялись с оказиями к морю, в Чекишляр. Текинцы покидали госпиталь, выражая самую горячую благодарность русским медикам. Выходя из госпитального барака, они тотчас попадали в объятия своих родственников и близких, которые жили в кибитках, рядом, и ждали чуда — выздоровления своих отцов и братьев. Медиков осыпали подарками.

Утром доктор делал обход раненых. Сопровождала его Надя. Она была бесконечно благодарна доктору за его особое внимание к мичману. Хотя ничего особого он не проявил: просто очистил рану и сшил рассеченную мышцу. Проделал это в строгих антисептических условиях. Запах карболки и сейчас стоял в госпитале.

— Здравствуйте, мичман, как себя чувствуете? — спросил, войдя в палату, Студитский.

— Хорошо, доктор. Жар упал, так, небольшая слабость и головокружение.

— Полежите еще недельки две и можете отправляться в свой Кронштадт. Впрочем, службу придется оставить: ранение довольно серьезное. Домой, вероятно, придется ехать.

— Я уже думал об этом, — отозвался мичман и задумался. Лежал он на левом боку, черные кудри падали ему на лоб и мешали смотреть на доктора и Надю.

— Здесь у нас разворачивается жизнь, — сказал капитан. — Железная дорога, дороги почтово-транспортные, станции, полустанки, больницы, может быть, даже гимназии для туркмен. Подумайте об этом, мичман. Мне говорили, что у вас — золотые руки. Это вы сконструировали опреснитель из котла парового катера, что стоит в Яглы-Олуме?

— Я, — отозвался Батраков. — Да там нет ничего, хитрого.

— Как бы вы были к месту на постройке станций! — воскликнул капитан. — Первая проблема там — вода. Надо поить не только железнодорожников и дехкан, но и паровозы, а эта игрушка пьет будь здоров!

— Где же все-таки думаете брать воду? — заинтересовался Батраков. — Из ручьев действительно паровозы не напоишь.

— Признаться, знаю не больше вашего, где ее брать, — сознался Студитский. — Но я поставлю всю Россию на ноги, а вода будет. Думаю обратиться к акционерам "Кавказа и Меркурия", к самому генералу Жандру. Его представители советуют попросить у него буры. Попробуем пробить шурфы, может, потечет.

— Может быть, — заинтересованно отозвался мичман. — Но если учесть, что в Кизыларватском ущелье колодцы глубоки, то вряд ли буром дотянешься до воды. Придется нанимать туркмен: у них есть настоящие мастера по колодцам. Но знаете, доктор! — от прихлынувшего волнения мичман приподнялся и сел на кровати. — Сардобы — вот что надо!

Надя тотчас подошла к моряку и начала уговаривать его лечь: не дай бог разойдутся швы. Студитский тоже попросил мичмана лечь и не волноваться. Но тут же спросил:

— А что это за сооружение — сардоба? Давно слышу о них, но не приходилось видеть.

Надя поняла, что разговору не будет конца, попросила умоляюще:

— Доктор, может, уже хватит? Вы же говорили, что нельзя его много тревожить?

— Да, Надежда Сергеевна, да. Простите, увлекся. Ну, выздоравливайте, мичман. Поговорим еще о сардобах.

— Вне всякого сомнения, — отозвался Батраков. И, когда Студитский вышел, сказал: — Надежда Сергеевна, по-моему, мне нечего делать в Петербурге. Останусь-ка я здесь. А что? Не понравится, уеду, а придется по душе — жалеть не буду.

— Мне тоже здешние места нравятся, — смутившись, отозвалась Надя.

По вечерам навещал доктора Оразмамед.

Кибитку он свою поставил на окраине Бами, возле ручья. Несколько дней она красовалась в одиночестве, словно заброшенная. Но затем появилось около нее еще несколько войлочных юрт, и теперь этот мирок именовался аулом. Оразмамед рассказывал доктору, что вернулись люди, ранее служившие ему, останавливаются у него и незнакомые. Кому-то надо навестить раненого родственника, который лежит в госпитале, кто-то привез кошмы и хотел бы обменять их на муку или рис.

Оразмамед чаще всего приходил вместе с сыном. Стойкий и мужественный человек, в разговорах он не сетовал на судьбу, не вспоминал о погибшей жене, чтобы не показаться слабым, но когда умолкал, то в глазах у него отражалась тоска, и капитан думал: "Оразмамед ни на минуту не забывает о горе".

Несколько раз Оразмамед был в гостях у графини Милютиной. Шел к ней боязливо, с явной неохотой, лишь благодаря настойчивым просьбам сына, которому не терпелось увидеться с Таней Текинской и поиграть в мяч или полистать книжки. Елизавета Дмитриевна с радостью встречала гостей, усаживала их за стол, угощала лакомствами и принималась уговаривать хана, чтобы отпустил сына на учебу в Петербург. Графиня расписывала как можно красочнее обстановку и условия, в каких окажется мальчик, сулила ему блестящее будущее: офицерские погоны, путешествия в европейские страны. Оразмамед постепенно сдавался, но не представлял, как он останется совершенно один.

В один из дней Оразмамед пригласил медиков к себе, в кибитку. В честь высоких гостей люди хана зарезали овцу, приготовили шурпу и плов. Еду подали в глиняных обожженных чашах прямо на кошму, где сидели Милютина, Шаховской и Студитский. Слуга подал деревянные ложки. Есть сидя было неудобно. Графиня и князь явно тяготились обстановкой. Елизавета Дмитриевна, со свойственной ей прямотой, высказала, что Оразмамед живет очень бедно, в кибитке у него неуютно и холодно. Хан насупился: решил, что его упрекают за плохой прием. Графиня поняла, что проявила бестактность, и поспешила загладить свою вину.

— Оразмамед, ради бога! — взмолилась она. — Это не упрек и не обида. Просто я хотела сказать, что вы нуждаетесь… Я распоряжусь, чтобы вам ссудили достаточную сумму на обзаведение хозяйством.

Гости ушли веселыми — хозяин остался доволен…

На следующий день поступила телеграмма: едет начальник штаба Кавказского военного округа генерал-лейтенант Павлов. Полковник Вержбицкий поднял на ноги весь личный состав, началась уборка территории военного поселения: казарм, госпиталя, бараков вольноопределяющихся, где квартировали торговцы, приказчики и рабочие. На наведение порядка ушло два дня. И вот телеграмма уже из Ходжа-Кала, и начальник гарнизона со свитой отправился на Бендесен встретить генерала. В свите был и капитан Студитский: выехал, словно чувствовал, что без доктора не обойтись. Павлов в дороге заболел и ехал не в седле, а в телеге, накрытый тулупом.

Встретили его на самом перевале. Вержбицкий хотел доложить о полном порядке и отсутствии происшествий, но едущий есаул указал на телегу.

— Не тревожьте, генерал-лейтенант сильно больны. Животом маются. Вода У вас тут нехорошая.

— Есаул, кого там леший принес? — донесся слабый голос из-под тулупа.

— Свои, баминские, выехали встретить, господин генерал.

— Слава богу, пусть везут поскорее к доктору.

Студитский подъехал к телеге и склонился над закутанным в тулуп больным:

— Что с вами, генерал? Я доктор.

— О господи, бурчит, спасу нет, — пожаловался генерал. — Сели вчера водку пить, а этот бородатый берендей, повар, капустки соленой преподнес. Цинги, дескать, не будет, а оно вон как вышло.

Студитский пощупал у генерала лоб, нашел, что есть небольшая температура, и велел казакам поторопиться. Часа через три были в Вами.

Павлова положили в отдельную палату, окружили заботой и вниманием. Болезнь у него прошла на другой день, но генерал уже не хотел ехать дальше.

— Доктор, скажи-ка начальнику гарнизона, чтобы дал телеграмму Скобелеву. Говорят, он где-то в Асхабаде или еще дальше. Пусть приедет сюда. Скажи в депеше, что я привез ему кресты, медали и все прочее за взятие Геок-Тепе. Пусть поспешит.

Еще через день Павлов переселился из госпитальной палаты в отдельную комнату. Надел полный мундир и стал похож на солидного генерала: невысок, но кряжист, лицо красное, словно крапивой обожжено, нос мясистый и бородавка на щеке. В его честь Вержбицкий дал ужин: пригласил к себе нескольких офицеров. Тут подъехал из Геок-Тепе еще один генерал, и тоже начальник штаба — Гродеков. Прибыл с иными заботами, но попал, как говорится, в кон.

Ужин проходил весело. Предметом разговора конечно же была текинская крепость, наделавшая так много шуму вокруг. Но теперь беседы о ней велись в более сдержанных топах. Ни Павлов, ни Гродеков, ни тем более доктор Студитский не восхищались отвагой "белого генерала". Павлов первым сказал о нем с иронией:

— Ай да "белый генерал"! Вся и слава, что распугал текинцев, как кур с насеста. Петухи разбежались по пескам — не соберешь. А в курятнике остались одни куры с цыплятами. Ведь что получилось, господа. Махтумкули в Мерв бежал со своими джигитами. Тыкма-сердар тоже увел своих джигитов в пески. Собственно, в крепости остались лишь те, которые и раньше с нами знались и уважали нас. Словом, шуму много, но дело не окончено. Долго еще придется гоняться по пескам да упрашивать, чтобы шли служить России. А если не сумеем уговорить их, то они такой бастион в Мерве создадут, что никакими пушками не расшибешь. Англичане хоть и ушли из Афганистана, но агенты их свили в Мерве крепкое гнездо. Корреспондент "Дейли ньюс" — первый советник Каджара.

Павлов высказывал свои опасения, сомнения, заботы, и слова его ложились в унисон мыслям Гродекова. Он держал в левой руке рюмку с коньяком, правой выбивал пальцами дробь по столу и хмурился. "Так, так, конечно, все так, — говорил про себя. — Взрыв произвел впечатление, но не дал желаемого результата. Но что же вы думали раньше, распрекрасные господа, когда ставили с ног на голову принятый план освоения Закаспия? Вы сами себе отвели на его осуществление три года, но тут же скомкали его. Выдумали угрозу! Шахских вояк из Хорасана выпроводили! Но ведь англичане, после победы либералов, сами из Кабула ушли. Зачем же было спешить и поощрять честолюбивые порывы Скобелева к скорейшему захвату Геок-Тепе? Стояли бы сейчас спокойно в Кизыл-Арвате, вели бы переговоры не спеша. Если разобраться, шумная победа стала даже Скобелеву в тягость. И он тоже засуетился: подай ему миром бежавших ханов".

— Знаете, генерал-лейтенант, — признался Гродеков, — мне импонируют ваши взгляды и речи. И давайте-ка выпьем за нашего уважаемого, сидящего с нами доктора Студитского. Ему одному под силу сделать то, чего не может сейчас сделать весь скобелевский отряд.

— Однако, генерал, при чем тут доктор? — не понял Павлов. — Врач, конечно, он отменный: в один день меня вылечил… Миссию свою выполняет тоже исправно: на опорных пунктах всюду магазины открылись, строительство идет, торговцы едут… А вот насчет того, чтобы он ханов нам вернул, это уже извините.

— Вы преувеличиваете мои возможности, Николай. Иваныч, — сказал Студитский. — В крепости я бы еще мог их уговорить, но сейчас это сделать гораздо сложнее. Господин генерал-лейтенант прав, что в Мерве они как в бастионе. И насчет англичан — тоже прав.

— Прав, конечно, — подтвердил Павлов и пояснил: — Наша разведка из Хорасана сообщила, что О’Донован и Аббас готовятся заполучить прошения от сорока ханов Мерва в пользу персидского шаха. Если шах Насретдин возьмет прошения и примет текинских ханов — не видать России Мерва. Войной на него не пойдешь, а чтобы миром присоединить — не с кем будет переговоры вести. Ханы-то уйдут! Вот она какая тут — политика.

— И все-таки, господин доктор, я прошу вас отнестись к моему предложению со вниманием, — сказал Гродеков. — Я специально приехал, чтобы уговорить вас ехать в стан Тыкмы-сердара. Сначала надо вернуть в Ахал его. О Махтумкули говорить рано. Что вам необходимо, чтобы вы могли отправиться на урочище Джуджуклы? По последним сведениям, Тыкма находится там. Сколько вам потребуется казаков, провианта? Может, еще что-то?

— Ни казаков, ни чего другого не надо, — подумав, сказал Студитский. — Поедем вдвоем с ханом Оразмамедом, если, конечно, он согласится. А просьба у меня к вам такова. Текинский хан Оразмамед не сделал нам никакого зла, напротив, привел в наш стан своих соотечественников. Окажите ему должное внимание.

— Ну, это в наших возможностях, — уверенно заявил Павлов. — Перед моим отъездом к вам мы с великим князем Михаилом Николаевичем вели разговор о том, чтобы самых лояльных ханов послать к государю в Петербург, отличить их званием и наградами. Если ваш хан заслуживает, то мы его первым в список впишем.

Студитский легко вздохнул.

— Господин генерал, Оразмамед — прекраснейший человек. Я ручаюсь за него, как за себя. Пусть побывает в столице. А если званием пожалуете, он будет самым примерным офицером.

— Ну что ж, коли так, — удовлетворенно сказал генерал. — Сейчас же и возьмем на заметку.

Вынув записную книжку и карандаш, Павлов еще раз спросил имя хана и вывел крупными буквами: "Оразмамед. Необходимо взять с собой для представления государю".

Тут же условились: капитан Студитский выедет без промедления, как только сдаст госпиталь.

После ужина Гродеков начертил на листке примерный маршрут следования к урочищу Джуджуклы. Доктор поблагодарил генерала и, распрощавшись, отправился к себе. Войдя в кабинет, он убрал в шкаф препараты и медицинский инструмент, затем отправился доложить о своем отъезде Шаховскому.

Князя в его комнате не оказалось. Капитан нашел его у графини.

— Простите, что не вовремя, господа, — извинился Студитский.

— Заходите, доктор, — живо отозвалась Елизавета Дмитриевна. — Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Завтра отправляюсь по заданию Гродекова на границу с Мервом.

— По заданию? — удивилась Милютина. — Но разве начальник штаба вправе распоряжаться вами?

— Я сам выразил согласие, Елизавета Дмитриевна. Поеду к Тыкме-сердару и постараюсь на этот раз уговорить, чтобы шел к нам на службу.

Шаховской сидел в кресле в белой расстегнутой сорочке, держался фамильярно, как самый близкий графине человек, и не отказал себе в удовольствии заметить:

— Будь вы несговорчивее, капитан, вас бы не понукали когда угодно и кому вздумается. Мы кое-как уговорили командующего не посылать вас на перемирие в текинскую крепость. Но теперь вы опять заставляете нас идти к Гродекову.

— Боже упаси, князь! — посуровел Студитский. — Я отыскал вас, чтобы спросить: кому сдать госпиталь? Вероятно, заместителю?

Шаховской поднял глаза на графиню. Милютина пожала плечами.

— Вы думаете, господин капитан, все еще есть необходимость уговаривать кого-то?

— Непременно, ваше сиятельство. Взятие Геок-Тепе не решило существа дела. Главный хан и Тыкма-сердар, как вам известно, не покорились Скобелеву. Англичане усиленно влияют на обоих, чтобы приняли подданство шаха. Если сейчас мы упустим время и не решим вопрос присоединения остальной части Туркмении мирным путем, то обстановка вновь обострится.

— Хорошо, капитан, — согласилась графиня. — Поезжайте. Но, право, без вас я буду скучать.

— Ценю вашу привязанность. — Он поцеловал ей руку и вышел.

После падения крепости Тыкма-сердар скрылся на колодцах Багаджа. Сюда же отступили все его джигиты. Здесь он надеялся встретиться с Каджаром и решить с ним вместе, что делать дальше, но тот бежал вместе с ишаном и Махтумкули в Мерв.

В кибитке Тыкмы-сердара стоял плач: женщины оплакивали смерть Акберды. Тыкма по приезде сообщил им, что его старший сын погиб в крепости. Сам сердар крепился, не показывал слабость джигитам. Разгоряченные боем и бегством, прибыв на колодцы, они потрясали саблями и рвались назад. Тыкма следил за ними и видел, как постепенно их горячность уступала место трезвому рассудку. Вот уже некоторые заговорили о семьях, оставшихся в крепости, стали думать, как выручить из неволи жен и детей. Через неделю кто-то привез из Геок-Тепе воззвание Скобелева. Генерал сулил прощение текинцам и обещал все блага, если они станут служить под гербом русского государства. Джигит, привезший воззвание, сообщил, что видел своими глазами, как аксакалы и ханы, принявшие подданство России, увозят своих людей из крепости в родные места. Видел, с какими почестями разговаривал Скобелев с кизыл-арватским ханом Худайберды и как благосклонен был к Оразмамеду.

Тыкма призадумался. Софи подсел к сердару.

— Тыкма-ага, — сказал он слезливо, — люди хотят ехать, но неизвестно, как обойдется с нами ак-паша. Может, простит, а может, отправит всех в Россию. Надо умилостивить Скобелева.

— Что же ты хочешь от меня, Софи?

— Отдай нам генеральского жеребца. Мы вернем его Скобелеву, и он простит нас.

— Ты глупец, Софи! Ты сумасшедший дурак! — взревел сердар. — Как смеешь ты говорить о коне?! Убирайтесь от меня прочь, трусы!

— Хорошо, сердар, мы уйдем, — смиренно отозвался Софи и удалился. За ним последовали все его джигиты.

Вскоре они начали собираться в путь. Тыкма с беспомощной злобой посмотрел на них, вывел Шейново из агила и привязал к териму кибитки. Здесь же, около коня, он постелил коврик, сел и положил у ног заряженный пистолет. "Чего захотели! — мрачно подумал он. — Разве есть цена этому скакуну? Весь белый свет знает о том, что Тыкма захватил у ак-паши жеребца. Но если белый свет узнает, что Тыкма струсил и вернул коня назад, — это будет все равно что Тыкма отдал свою славу и честь русским! Нет, Софи-хан, твоя просьба невыполнима. Если мне не останется места на этой земле и придется отправиться в преисподнюю, может, тогда я приду к генералу и за коня выхлопочу себе жизнь!"

После того как Софи уехал и пыль рассеялась в синем небе, Тыкма созвал своих преданных джигитов.

— У кого в Денгли-Тепе остались родственники? — спросил он.

Таких не нашлось, ибо все они, еще когда Нурберды переселял жителей оазиса в Геок-Тепе, не подчинились его приказу. Они-то знали: туркмен свободен в песках, но не в стенах крепости.

— Тогда вам ничего не надо бояться, — сказал Тыкма. — У кого есть конь и сабля, того нельзя считать побежденным.

Еще через неделю на колодцах появился небольшой отряд русских казаков. Они остановились в отдалении и подняли над головой белый лоскут. Тыкма понял: зовут на переговоры. Некоторое время он стоял с джигитами у кибитки и не знал, как ему поступить: ехать к прибывшим от Скобелева людям или пригласить их сюда. "Не попасть бы в ловушку!" Поразмыслив, Тыкма послал к ним одного джигита. Тот вскоре возвратился в сопровождении парламентера. Это был пристав Караш.

Встретив его, Тыкма ухмыльнулся:

— Дорого тебе, Караш, обходится служба у русских. На Гургене мои джигиты за твоим Кошлу-кази гонялись, хотели труп его собакам бросить. Тебя тоже тогда ждала такая участь, жаль — не нашли.

— Тыкма, воздержимся от оскорблений, — попросил Караш. — Я прислан к тебе Скобелевым для официального разговора.

Тыкма пригласил гостя в кибитку: на дворе свистел зимний ветер, от которого мерзли щеки и сводило губы. Караш, войдя, окинул взглядом бедное убранство походной кибитки сердара, посмотрел на жену и младшего сына хозяина: оба сидели тут же и одеты были бедно.

— Плохо живешь, — сказал Караш. — Другие текинские ханы, говорят, несметные богатства в Мерв увезли.

— Садись, гость, попей чаю, — пригласил Тыкма и резко заговорил: — Я никогда не стремился к богатству, хотя оно лилось ко мне рекой. Тыкма потрошил хорасанских купцов, но тут же раздавал добычу беднякам дехканам. Тыкма угонял с хорасанских пастбищ отары, но раздавал их бедноте, чтобы наелись хоть раз досыта…

Сердар говорил о себе как о защитнике бедноты. Караш не сомневался в его искренности, поддакивал, кивал и вспоминал одну за другой легенды о Тыкме, о которых он умалчивал. "В тринадцать лет Тыкма впервые принял бой с персами… В семнадцать — повел джигитов в Хорасан и, увлекшись, дошел почти до Персидского залива. В отместку персидский шах-заде напал на крепостцу Тыкмы и увез с собой его жену: она была беременна, на шестом месяце. Шах-заде посадил ее на цепь, приковав конец цепи к потолку, и запросил немыслимых размеров выкуп. Тыкма с тридцатью джигитами отправился в Мешхед на базар, собрал беспрепятственно дань со всех купцов и торговцев и выкупил жену из плена. Она родила Тыкме сына Акберды, такого же, как отец, храброго джигита. Но вот погиб Акберды. И жена вот сидит, сгорбившись, с младшим сыном. И ни кола ни двора у Тыкмы, одна бедность".

— Да, Караш, — продолжал Тыкма, в то время как гость вспоминал о его подвигах, — для тебя богатство — золото, ковры, деньги. Для меня — конь, пески и семья. Нет, не Скобелев заставил тебя приехать ко мне. Тебя заставил ехать сюда страх перед потерей твоего богатства. Ты не привел Скобелеву верблюдов — потерял уважение ак-паши. Верно говорю? Верно, Караш, верно. Не отворачивайся от правды. Теперь ты потеряешь свои погоны, потому что я никогда не соглашусь служить Скобелеву и его государю.

Караш бледнел, слушая сердара, и всеми силами стремился уговорить его перейти в стан русских.

— Сердар, ты прав. Я дорожу своим богатством и хочу быть еще богаче. Мне не нужны большие почести, мне нужна нефть. Если я выполню поручение ак-паши, помирю тебя с ним, он отдаст мне все нефтяные колодцы на Челекене. Сейчас ими распоряжаются русские промышленники — Нобель, Плашковский, но потом они будут мои. И твои, Тыкма, если будешь благоразумным. Я отдам тебе третью часть нефти.

— Дурак ты! — возмутился Тыкма-сердар. — Убирайся, я не хочу говорить с тобой. Ты царский холуй, вот ты кто, Караш!

Тыкма встал и уставился сердитым взглядом на гостя сверху. Караш понял — все потеряно, Тыкма — неумолим. Отчаянье его было столь велико, что он хлопнул себя ладонью по лбу и возмущенно воскликнул:

— О аллах, вразуми этого несчастного! Неужели он не видит выгод, какие сулит ему жизнь? Скобелев обещает ему весь Ахал, весь текинский народ, а он не хочет!

— Прощай, Караш, и забудь дорогу ко мне. Приедешь еще раз — убью, — сухо предупредил Тыкма-сердар и вывел гостя из кибитки.

Караш сел на коня и поехал к казакам, которые поджидали его на почтительном расстоянии. Он удалялся и все время оглядывался, не пустил бы Тыкма вслед пулю. А Тыкма-сердар стоял и посмеивался над ним. "Поистине мельчают туркмены… Чем выше почести, тем ниже совесть".

Выждав, пока отряд Караша скроется с глаз, сердар распорядился снять кибитки и ехать к Мерву.

К вечеру его джигиты и небольшой караван навьюченных верблюдов двигались по краю пустыни. Тыкма боялся идти по оазису, ибо он был заполнен царскими солдатами и курдами кучанского ильхани.

Время от времени Тыкма посылал то в Асхабад, то в Гяурс и Каахка лазутчиков, чтобы выведали, где Скобелев. Люди возвращались и сообщали одни и те же вести: ак-паша ведет солдат к Мерву.

Скобелев действительно был у границ Мерва. Он двинулся через горы в Люфтабад, но получил приказ из Тифлиса! — немедленно остановить движение, и расположился лагерем на реке Теджен.

Сердар был настроен, как прежде, воинственно. У него насчитывалось всего четыреста джигитов, но непоколебимая вера в себя и слава опытного и бесстрашного предводителя говорили ему: "Тыкма, только ты можешь защитить Мерв от Скобелева. Помоги мургабцам, и они вознесут твое имя до небес!"

Сердар послал людей с письмом к Каджару. В послании упрекал его, что тот не выполнил обещаний: в то время как джигиты Тыкмы рвутся в бой, чтобы сразиться с царским отрядом, Каджар и другие ханы трусливо заперлись в стенах Мерва. "Наберись отваги, Каджар, — требовал Тыкма. — Дай мне в помощь две тысячи воинов, и я прогоню ак-пашу. Скажи также Стюарту и его другу О’Доновану, что Тыкма хотел бы о многом поговорить с ними. Лучше Тыкмы-сердара им человека не найти".

Лазутчики отправились в Мерв, и Тыкма прождал их чуть ли не месяц. Все так же он стоял в степи, не входя в оазис. Время от времени его джигиты отправлялись на охоту, привозя дичь. А когда кончился хлеб, напали на обоз Скобелева и разграбили его: привезли мешки с сухарями и галетами. Вернувшись с провиантом, привезли весть: "В Петербурге свои же русские убили царя. На его место сел другой. Скобелев теперь здесь не останется, потому что бедняки в России жгут деревни, а сам Скобелев — помещик". Тыкма обрадовался столь важным сведениям и стал ждать, когда уведет отряд Скобелев. Но проходили дни и недели, а Скобелев лишь отошел к Асхабаду и там остановился, по всем признакам — надолго.

Наконец вернулись из Мерва лазутчики, привезли бумагу от Каджара. Сердар не умел читать и послал слугу, чтобы привел грамотного муллу. Ученый человек тут же нашелся. Пришел, развернул свиток и прочитал:

— "Тыкма, ты просишь две тысячи всадников и службу у англичан. Поистине твой аппетит неумерен, а речи оскорбительны. Будет обидно мервцам поручить тебе охрану нашей земли. Ты убежал от русских и после этого просишь почета у нас, считая себя храбрецом. Если ты храбрый, то, значит, на свете нет трусов. Но ты — трус, и запомни это. Храбрецы все погибли в Геок-Тепе…"

— Хватит скулить, мулла! — сердар вырвал у него из рук бумагу.

Скомкав письмо, он бросил его в горящий очаг. Успокоившись немного, сказал:

— Бумага английская.

Кони шли ровно, копытя мокрую землю. С десяток джигитов сопровождали Студитского и Оразмамеда. За день отмеряли по сорок верст. Ночевали в аулах, куда только-только возвратились из крепости дехкане и устраивали жилье. По пути видели, как туркменская беднота перекапывала заброшенные мелеки и вспахивала поля близ аулов. Придет тепло, заколосится пшеница, поспеют арбузы и дыни, но пока что все вокруг выглядело серым и невзрачным.

О смерти царя Студитский узнал в Асхабаде, когда устраивался на ночлег в крепости, на Горке. Так скобелевские солдаты назвали большой холм, возвышающийся над кибитками и глиняными домами туркмен. В короткой депеше говорилось о восшествии на престол наследника, Александра III, и необходимости в войсках повысить бдительность. На Студитском это известие не отразилось никак. Капитан подумал лишь: "Будут ли какие-нибудь перемены? А если будут, то не отразятся ли они на царской политике в Туркмении?" Не хотелось ему, чтобы вновь ожившая мирная ориентация была бы попрана распоряжениями нового государя. Думая об этом, он невольно думал о генерале Обручеве и военном министре Милютине — учредителях мирной миссии в Закаспии. Понимал, что убийство царя так или иначе отразится на судьбах окружавших его вельмож и генералов. И конечно же с военного министра тоже спросится за его либерализм в последние годы. Студитский подумал о Елизавете Дмитриевне: она уже никогда не вернется во дворец фрейлиной и, наверное, сложит с себя полномочия попечительницы Красного Креста. Может быть, придется и ему оставить Закаспий…

Первые сведения о местонахождении Тыкмы-сердара капитан получил в Теджене. Местные туркмены сообщили: недавно он разорил русский обоз и скрылся в песках. Слушая пх, Студитский вспомнил о Гродекове: маршрут следования, начерченный им, был точен. Но начальник штаба скрыл, что посылал уже к Тыкме пристава Караша. Об этом узнал Студитский тоже от тедженцев. Капитан подумал: "Что сулил сердару Караш? Весь Ахал? Наверное — да. Но не сумел убедить и уехал ни с чем. Но что же могу посулить я, кроме того, что обещает Скобелев? А он обещает Тыкме — опять же — Ахал! Неужели опять уеду от него, не добившись мира?"

Из Теджена отряд Студитского взял направление на Мерв и на следующий день вступил в пределы урочища Джуджуклы. Край этот, иссеченный барханами, совершенно не соответствовал своему звучному экзотическому названию. Едва путешественники ступили в эту дикую глушь, как поднялся ветер и стало нечем дышать. Мириады песчинок ударяли в лицо, лезли в глаза и нос, и не было никакой возможности спрятаться от них. Так продвигались час или два. Наконец завиднелся небольшой зеленый островок посреди желтой бесконечности песков.

— Это кабанье озеро, — сказал Оразмамед. — Здесь можно остановиться и как следует отдохнуть. Заодно запасемся водой.

Подъехав к озерцу, отряд развьючил верблюдов, расседлал коней. В низине, возле камышей, ветер был не так хлесток, как на барханах. Капитан наломал сушняка и стал разжигать костер, чтобы вскипятить чаю. Он повернулся спиной к озеру, зажег горстку камыша и, когда встал, сразу увидел на ближнем бархане десятка три всадников-туркмен. Они держали винтовки поперек седла. Пока что не угрожали, но, по всему было видно, готовились к недоброму. И капитан, и Оразмамед, и все остальные конечно же догадались сразу — это джигиты Тыкмы.

— Позовем их к себе, — сказал Студитский.

— Я знаю их, — спокойно отозвался Оразмамед. — Они из сотни самого сердара. Вон тот, со шрамом на лице, мне знаком. — Тут же Оразмамед крикнул: — Эй, Клычли, ну-ка подведите коней ближе! Чего стоите, как зайцы? Или не узнали?!

Джигиты удивленно переглянулись, поговорили между собой и приблизились.

— Вах, Оразмамед, каким путем вы оказались здесь?! — спросил джигит со шрамом.

— Где Тыкма? Он мне нужен, — сказал Оразмамед.

— Там, сердар. На той стороне озера. — Клычли махнул рукояткой кнута и прибавил: — Это хорошо, что ты к нему приехал. Все остальные от Тыкмы отвернулись. Тебе Тыкма рад будет.

— Поедем, доктор, — сказал Оразмамед. — Не будем терять время.

Вскоре джигиты сердара, следуя по заросшему камышом берегу, вывели отряд к становищу. Около берега стояло десятка два кибиток, рядом паслись верблюды и целая отара овец. Кибитка Тыкмы не отличалась от других, но ее капитан узнал сразу: возле нее был привязан скобелевский конь.

Тыкма, услышав голоса, мгновенно вышел из кибитки. Увидев Оразмамеда, а затем русского офицера, понял, зачем пожаловали. Капитан, здороваясь с Тыкмой, обратил внимание, что во взгляде у него уже не было той дерзкой уверенности, какую он видел летом прошлого года под Кизыл-Арватом. Взгляд сердара выражал сомнение и растерянность. И разговор он начал не столь категорично, как тогда.

— Значит, Оразмамед, ты тоже перешел к русским? — спросил с сожалением. — Говорят, и другие ханы у них: Худайберды, Софи, Кульбатыр, Паша-сердар…

— Все приняли благости России, — отвечал Оразмамед. — Не сегодня завтра Скобелев отличит всех особыми почестями.

— Сначала отличит, — хмуро посмеиваясь, сказал Тыкма, — а потом в лицо наплюет и за бороду схватит.

— Сердар, я слышал, как поступили с тобой в отряде Ломакина, — вступил в беседу Студитский. — Какой-то глупый офицер решил выместить на тебе злобу за поражение, а ты принял этого глупца за весь русский народ. Нельзя всех мерить одним аршином.

Тыкма ухмыльнулся.

— А разве ваш князь Михаил лучше с нами обошелся? Когда мы привезли ему свои прошения, он не стал читать их. Он повел себя как павлин среди простых кур.

— Всякие люди есть в России, — пояснил капитан. — Есть царь, есть графы, князья, помещики, купцы, генералы, офицеры, рабочие, крестьяне. Россия, как, впрочем, и Туркмения, делится на сословия. Говорят, тебя тоже ваши ханы никогда не приглашали на маслахат: не хотели сидеть рядом с простолюдином?

— Да, доктор, было такое, — неохотно отозвался сардар. — Но скажи мне, к какому же сословию принадлежу я?

— Ты атаман, Тыкма, — сказал Студитский. — Всех атаманов любят простые люди, но сторонятся и боятся люди богатые. Но если примешь русскую службу — атаманом не будешь. Останешься при своих джигитах, так же будешь называться сердаром, но звание у тебя будет офицерское. Примешь Ахал, получишь погоны капитана или майора.

— Доктор, ты честный человек, это я знаю. Но зачем говоришь об офицерских погонах? Если б русские захотели сделать меня офицером, они бы давно сделали.

— Сердар, если веришь мне, то послушай, что тебе скажу, — жарче заговорил капитан. — Начальник штаба Кавказского военного округа сейчас в Вами. Составляет списки, кого с собой в Петербург взять, к царю. Если откинешь страх и наберешься храбрости — ты тоже поедешь.

— Доктор, не ловушка ли это? Не верю я Скобелеву. Не простит он мне. Коня я у него отбил — лучшего скакуна во всей Турции и России. Сраму из-за меня ак-паша натерпелся.

— Поезжай и верни ему коня, — сказал Оразмамед. — Зачем тебе его скакун?

— Только поторапливайся, — посоветовал Студитский. — Кучанский ильхани двух коней Скобелеву подарил. На одном, Покорителе, генерал сейчас ездит.

— Вы совсем сбили меня с ума, — пожаловался сердар. — Я стал как ребенок, который не знает, с какой стороны взять в руки пиалу. Дайте мне подумать.

— Подумай, Тыкма, — согласился капитан. — А будешь думать, то учитывай главное. Скобелев не уйдет из Ахала до тех пор, пока ты не вернешь ему скакуна. Не может он вернуться в Петербург без этого коня. Над Скобелевым все генералы и царь будут смеяться.

Сердар принялся угощать доктора и Оразмамеда. Принесли в чаше шурпу, подали чайники с зеленым чаем. Гости ели, пили, а Тыкма сидел и мучительно раздумывал. "В Мерв мне пути нет. Там — англичане, не принявшие и оскорбившие меня. На Узбое тоже жизни не будет: ак-паша достанет и там. Да и люди с голоду перемрут. Хай, Тыкма, тебе скоро шестьдесят! Жизнь идет к концу, бояться нечего!"

— Послушай, сердар, — сказал Студитский. — Отдашь коня генералу, он уедет отсюда, а мы с тобой останемся и все дела вершить будем. Имя твое не померкнет, оттого что к Скобелеву на, поклон явишься. Не к нему ты идешь, а к России. Скобелевы появляются на арене жизни и уходят, а Россия остается. Она добра своим сердцем и мудра умом…

После обеда доктор с Оразмамедом решили поохотиться. В зарослях водилось много фазанов, сюда же приходили на водопой джейраны. Взяв ружья, они удалились от кочевья и возвратились к вечеру, неся подстреленных фазанов. Студитский приблизился к кибиткам и увидел: Тыкма и его джигиты моют скобелевского жеребца. Мылят мылом, скребут кошмой и обливают из ведер озерной водой. Капитан спросил:

— Что, Тыкма, загрязнился конь?

— Ай, доктор, не знаю, примет ли ак-паша своего скакуна, после того как кучанский ильхани подарил ему двух хороших коней?

Капитан улыбнулся и не стал мешать сердару.

Вешний день поливал солнечным теплом зазеленевшие предгорья. После обильных дождей с Копетдагских гор неслись мутные потоки. Овраги у Асхабада заполнились водой, и сотне Тыкмы-сердара пришлось объезжать их. К аулу он приблизился с севера, со стороны Каракумов. Его заметили свои, туркмены, и выехали встретить и проводить к ак-паше. Но и Тыкма, подъезжая, увидел в бинокль большой асхабадский курган и на нем множество кибиток. "Здесь все решится! — снова притронулся к его сердцу страх и отступил: — Пусть будет так, как угодно аллаху!"

Студитский и Оразмамед понимали его состояние и подбадривали:

— Все будет хорошо, Тыкма…

— В твою честь — целый праздник в Асхабаде!

Конная сотня Тыкмы ехала медленно, словно пробиралась в потемках. Но было светло, и вся предгорная равнина лежала перед сердаром. Кибитки скобелевцев стояли не только на кургане, но и около него. А правее, где раньше по пятницам шумели текинские базары, сейчас виднелись персидские шатры: это кучанский ильхани со своей конницей расположился лагерем. Тыкма с неприязнью подумал: "Сколько угодников у всякого сильного! И разве у меня их не было еще недавно? Были! Но теперь они все ползают на коленях перед ак-пашой".

Курган уже совсем был близко, и теснее стала толпа встречающих. Люди лезли под ноги лошади, приветствуя сердара: можно было подумать, он возвращается с победой. А он ехал, чтобы сложить оружие. И только знающий душу народа мог сказать, почему приветствуют так горячо Тыкму. Нет, это было не злорадство: вот, мол, и ты, сердар, как ни храбрился, а приехал на поклон к урусу! В приветствиях выражалась надежда простого люда: наконец-то окончатся всякие войны, перестанет литься бедняцкая кровь и воцарятся мир и спокойствие на туркменской земле.

Уже возле самого холма навстречу Тыкме-сердару выехали несколько русских офицеров и полусотня казаков во главе с полковником. Преградив дорогу гостю, полковник сухо сказал:

— Поверженный является к победителю без оружия. Почему же, сердар, при тебе сабля?

— С ним не только сабля, — сказал Студитский и, обернувшись, поманил пальцем джигита в белом тельпеке, на гнедом скакуне.

Джигит подъехал, хмурясь и боязливо оглядывая полковника и русских казаков. Это был младший сын Тыкмы, восьмилетний Ораз. Тыкма сказал полковнику:

— Я отдам оружие самому Скобелеву.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему, — согласился полковник и посмотрел на холм.

Там, наверху, где расположилась большая часть русского лагеря и штаб командующего, чувствовалось движение: командующий готовился принять Тыкму-сердара с достоинством. Вскоре с плоской вершины кургана на склон спустился с генералами и офицерами Скобелев. Он был в суконном мундире при погонах и в фуражке. Ему поставили раскладной стул. Садиться он не стал и сказал начальнику штаба, чтобы разрешили Тыкме приблизиться.

Тыкма, ведя Шейново в поводу, а другой рукой подталкивая сына, поднялся на Горку. Тысячи туркмен, казаков, пехотинцев, кучанских курдов, собравшихся у подножия кургана, застыли в тревожном ожидании. Приблизившись к командующему, Тыкма опустился на одно колено, дрогнувшим голосом произнес:

— Великий ак-паша, прояви милость и прими заблудшего. Отныне и навсегда сердце мое, мысли мои и воля принадлежат великому русскому императору. Клянусь верно служить ему!

С этими словами Тыкма положил к ногам командующего свою саблю и подтолкнул вперед мальчика.

— Великий ак-паша, — опять заговорил Тыкма, — чтобы никогда не посетили тебя сомнения в моей преданности, возьми с собой в Петербург моего сына и сделай его царским офицером.

— Вот за это спасибо! — воскликнул Скобелев и повторил: — Вот за это спасибо!

Командующий подошел к Тыкме и по-дружески обнял его. Склонился к Оразу, спросил, как зовут.

Во время этой небольшой церемонии толпы, стоящие у кургана, восторженно переговаривались, выкрикивали "слава" и с нетерпением ждали, что будет дальше.

Скобелев принял коня, торопливо похлопал его по крутой лоснящейся шее, словно устыдился встречи с ним, и отдал поводья одному из офицеров. Тот увел Шейново наверх, где стояли кибитки. Генерал вернул Тыкме-сердару саблю, еще раз пожал руку и громко заговорил:

— Господа текинские ханы и ты, Тыкма-сердар! Не нынче, так завтра вам надлежит представить списки всех именитых людей Ахала. Сии правители будут называться вашим же словом — аксакалы. Каждому аксакалу кладу жалованье за усердную службу государю императору триста рублей в год. Аксакалы будут носить форменные халаты, которые мы в скором времени вам пришлем… Управляться Ахалтекинский оазис будет общинно. Оседлые туркмены подчинятся аксакальствам, а кочевники — волостям. Население поделим на четыре участка. Баминский — от Кизыл-Арвата до Арчмана, Дурунский — от Сунчи до Кизыл-Арвата, Геок-Тепинский — от Егянбатыр-Кала до Безмеина, Асхабадский — от Безмеина до Гяурса. Отныне и навсегда для населения вводятся подати. С земельных участков — харадж, со скота и права торговли — зекат. Сроки взноса податей: харадж — в августе, зекат — в мае… — Скобелев замолчал, подумал, что еще сказать, и обратился к Гродекову: — Приглашай ханов наверх…

Здесь, на Горке, армейские повара с помощью солдат расстелили в кибитках трофейные ковры, разложили на них посуду, ложки, вилки, пиалы — все, что имелось в вещевом складе. Гродеков распорядился выставить на ковры ром и водку, приготовить несколько казанов плова и побольше зеленого чая.

Казаны и кубы с кипятком задымились еще до начала церемонии. И теперь, когда ханы всех тридцати селений, от Кизыл-Арвата до Гяурса, поднялись на курган и стали усаживаться в кибитках, обед был готов. В кибитку вместе со Скобелевым и Гродековым вошли Тыкма-сердар с сыном, Софи и Худайберды. Остальные заняли места в других юртах. Заиграл на дворе духовой оркестр. Ханы, уже слышавшие эту оглушающую музыку, но не привыкшие к ней, зашевелились в смятении. Музыка вызывала тревогу, ошеломляла своими ужасными звуками. Сын сердара, Ораз, затравленно начал озираться и, не выдержав, заплакал. Тыкма шлепнул его по затылку. Ораз испуганно затих. И сам Тыкма не удержался, выругался:

— Проклятье, как вы могли додуматься до таких труб!

Скобелев и Гродеков, видя, как "чутко" реагируют туркмены на музыку, рассмеялись.

— Ничего, аксакалы, — сказал командующий, — привыкнете. Научитесь понимать русскую речь — поймете и музыку. Но сначала надо научиться пить водку. Давай, Гродеков, наливай!

Начальник штаба, посмеиваясь, налил водку в пиалы и подал в руки по пиале каждому хану, кроме мальчика. Затем налил Скобелеву и себе. Тыкма-сердар хотел было возразить, скривился и зажмурил глаза, но Скобелев сказал сердито:

— Не вздумай упорствовать, Тыкма. С русскими надо — по-русски!

Тыкма понюхал содержимое пиалы и закашлялся.

— Вах, сгори моя душа! — воскликнул Софи и опустошил пиалу первым.

Генералы рассмеялись и тоже выпили. Решились наконец и Тыкма с Худайберды. Покривились, поморщились, повздыхали, несколько раз упомянули аллаха и, выпив, заговорили оживленно.

— Вах, побывать бы в Петербурге, — сказал Тыкма. — Там, наверно, не то, что у нас. Это правда, ак-паша, будто бы царский дворец из хрусталя и золота?

— Правда, сердар, — отозвался Скобелев. — Давай-ка еще выпьем, а то слишком быстро ты о дворцах заговорил. Впрочем, поедешь вместе с сыном в Петербург. Сына твоего устроим в военную гимназию, а тебя я представлю государю.

— Ак-паша, ты мудрый из мудрых! — с благодарностью отозвался Тыкма.

— Ты получишь офицерское звание, будешь зачислен на русскую службу, — сказал Скобелев.

В самый разгар пиршества в кибитку командующего заглянул один из аксакалов, позвал сердара. Тот поднялся с ковра и нетвердым шагом приблизился к выходу:

— Что тебе, яшули[26]? Разве не видишь, с кем я?

— Тыкма, — заговорил аксакал, — весь народ стоит у кургана, ждет, когда всех остальных пригласят на той. "Неужели, говорят, мы не заслужили?"

— Ты дурак! — выругался Тыкма. Игривое настроение сердара вмиг сменилось злобой. — Зачем меня зовешь? Разве сам не знаешь, что надо сказать народу? Софи! Худайберды! Идите сюда!

— Что случилось, Тыкма? — спросил Скобелев. — Чего встревожился?

— Ай, ничего, ак-паша. — Он вернулся и сел с генералом, а Софи и Худайберды отправились наводить порядок.

Выбежав на склон кургана первым, Софи заругался и закричал:

— Убирайтесь вон, оборванцы! Вы что — с генералом на один ковер захотели сесть?! Вон отсюда!

Толпа примолкла, ошарашенная криком. Тогда Худайберды начал внушать:

— Не стыдно вам, уважаемые, сравнивать себя с людьми, подобными богам? Не позорьте себя и не позорьте своих ханов перед ак-падишахом. Если русский государь узнает, что черные дехкане просились на один ковер с людьми богатыми, он рассудок потеряет от горя!

— Ай, пусть бы потерял! — крикнули из толпы.

— Поистине вы оборванцы, лишенные ума! — пристыдил Худайберды джигитов и удалился вслед за Софи в генеральскую кибитку.

В середине апреля скобелевский отряд двинулся к Каспию: наступила пора возвращения в Россию.

Скобелев ехал в авангарде с сотней осетин. В свите его, помимо генералов и офицеров, теперь состояли ханы и сердары, отправившиеся в Петербург, к царю.

Следом за авангардом ехали казаки Лабинского полка и дагестанские конники. Шла пехота, поднимая пыль по широкому фронту от кромки песков до горных острогов. В упряжках тяжело катились зачехленные орудия. Дехкане смотрели вслед уходящему войску. В Асхабаде, Геок-Тепе и некоторых других селениях командующий оставил лишь небольшие гарнизоны.

Капитан Студитский задержался в Асхабаде на два дня. Приказом командующего, по согласованию с военным министром, он был назначен главным санитарным врачом Закаспийского края и был подчинен временно майору Сполатбогу. Майор приехал в Закаспий уже после взятия крепости, еще не освоился, вовсе не понимал по-туркменски и, что не так, грозил кулаком и матерился сочно. Студитскому приходилось то и дело одергивать его. Два дня они, сидя на Горке, в кибитке, занимались учетом текинских аулов и писали разъяснительные бумаги для дехкан. Студитский в эти два дня составил записку для Милютиной, в которой указывал — сколько врачей, провизоров, сестер милосердия, какой инвентарь и первой необходимости медикаменты потребуются для будущих госпиталей, лазаретов, фельдшерских пунктов. Предполагая, что Милютина может уехать из Вами со скобелевским отрядом, он торопил Сполатбога. Наконец они выехали. Гнали скакунов почти до Арчмана. Но тут Сполатбогу захотелось выкупаться и денька два отдохнуть у сероводородного источника. Студитский оставил своего начальника и вновь пустился в путь. Графиню он не застал. Как и предполагал, она уже покинула Вами.

Медперсонал госпиталя тоже отъезжал в Кизыл-Арват, все имущество уже лежало в фургонах и телегах. Капитан зашел в свой кабинет — он был пуст. Отыскал Надежду Сергеевну и мичмана и узнал, что графиня уехала недавно.

— Вторые сутки пошли, как отбыла, — пояснила Надя. — Вот, записку вам оставила.

Студитский развернул листок:

"Милейший Лев Борисович, очень жаль, что не довелось проститься. Мы уже упаковали все вещи и сегодня покидаем Бами. Будете в Петербурге, непременно заходите. В нашем доме вас всегда примут как самого желанного гостя. Если не трудно, напишите, как сложится ваша дальнейшая судьба. Серж вам кланяется…"

— Оразмамед здесь? — спросил он, сложив записку.

— Со Скобелевым подался и сына с собой взял, — отозвался мичман.

— Вот дьявольщина, опоздал, — пожалел капитан и встрепенулся: — А что, если попробовать догнать их? Может быть, успею? Милютину мне непременно надо повидать!

Через час он уже гнал коня на Бендесенский перевал. Его сопровождали три казака.

На ночлег капитан остановился в Ходжа-Кала, в уже знакомой ему крепости. Она была полупуста. Жили в ней солдаты военного укрепления и ветеринары, которые тоже готовились к отъезду, ибо верблюжий лазарет был закрыт, а верблюды распроданы или возвращены бывшим хозяевам. Ночевал капитан в той самой большой комнате, в которой когда-то вздорил со Скобелевым. Засыпая, думал с неприязнью о нем: "Пришел, разворошил, разогнал — и это теперь именуется победой! Нет, генерал, все только-только начинается".

На следующее утро Студитский вновь пустил коня рысью в надежде догнать графиню в Терсакане, но не застал ее ни в Терсакане, ни в Чате, ни в Яглы-Олуме.

В последнем опорном пункте он повстречал старых знакомых — Мереда и Айшу. Оба видели графиню и разговаривали с ней. Айше она оставила медикаментов и перевязочного материала.

У Студитского оставалась еще одна ночь до отплытия парохода, он провел ее в седле. Когда капитан появился на чекишлярской пристани, посадка на пароход уже закончилась. Шлюпки возвращались из устья залива, где дымил "Великий князь Константин". Капитан упросил мотористов парового катера свезти его к пароходу. Почти полчаса он стоял в рокочущем суденышке, держась за поручни, и со страхом думал: "Неужели не успею? Неужели отчалит?" Он успел. Но трап был уже убран, и пароход вот-вот должен был сняться с якоря. Студитский попросил матросов, чтобы пригласили графиню Милютину. Она появилась у борта и тотчас отошла. "Не узнала, что ли?" — подумал он. Но вот заскрипела лебедка, опустился трап, и он поднялся к ней.

— Елизавета Дмитриевна, прошу прощения! Думал, не успею.

— Что случилось, голубчик? Вам передали мою записку?

— Да, ваше сиятельство. Спасибо. Я непременно буду писать. Но я с просьбой к вам. Вот, возьмите… — Капитан подал ей несколько мелко исписанных страниц. — Тут все, что требуется для будущих госпиталей и больниц. Прошу вас, Елизавета Дмитриевна, проявите участие.

— Хорошо, хорошо, капитан, не волнуйтесь. Я обязательно похлопочу обо всем. Сразу, как только приеду домой, займусь вашими делами.

Нехотя подошел князь Шаховской. Он был в пальто и шляпе, выглядел солидно.

— Здравия желаю, господин капитан. Однако вы расторопны. Что-то произошло?

— Господа, господа, вы задерживаете! — поторопил боцман. — Прошу вас, господин офицер, к трапу.

Студитский кивнул Шаховскому, поцеловал графине руку и быстро спустился в рокочущий катер.

Возвратившись на берег, он стоял на дощатом причале и долго смотрел на далекий дымок в море. "Теперь со мной нет никого, — думал он. — Впереди безбрежное море, позади безбрежная пустыня".

— Доктор! — услышал он за спиной голос Караша. — Ха, дорогой, опять мы с вами встретились! Как говорится, все начинается сначала.

Караш был в белом кителе и фуражке под белым чехлом.

— Здравствуйте, Караш. — Студитский подошел и подал руку. — Значит, и вы вернулись к родным берегам?

— Да, доктор, вернулся. Как говорится, с чем пошел, с тем и вернулся. Пойдемте ко мне, если не спешите. Где ваша лошадь?

— Во дворе госпиталя, — отозвался капитан. — Поручил санитарам, чтобы накормили и напоили. Отдохну немного, да надо отправляться на железную дорогу. Теперь у меня дел прибавилось: за весь санитарный порядок в крае надобно нести ответ.

Как и в прошлый раз, они поднялись на веранду и вошли в комнату, застеленную коврами. Ничего в ней за год не изменилось, разве что пыли прибавилось. Денщик принес чайник с пиалами, потом подал подогретое мясо и чурек. Караш, потчуя гостя, вновь пожаловался:

— Да, доктор: с чем пошел, с тем и вернулся. Плевну брали — "Георгия" заслужил, а за Геок-Тепе даже медали не досталось. Подвел меня Кошлу-кази. Ох как подвел! Долго буду помнить его верблюдов. Да и к Тыкме-сердару ездил, тоже от ворот поворот получил.

— Ничего, мы его уговорили.

— Но и вам, как я вижу, Скобелев ничего не пожаловал? — сказал Караш.

— Мне-то за что? — засмеялся Студитский. — Я крепость не брал. В Вами отсиживался, строительством руководил. Вп-дели, сколько теперь там складов да лавок? Все руками моих вольноопределяющихся сделано.

— А на железную дорогу по каким делам собираетесь? — спросил Караш.

— Дорога — теперь самое главное в крае, — сказал Студитский. — Надо здешних туркмен в работу вовлекать. Может, поедете со мной за компанию? Придет время — безвылазно на чугунке будете торчать. Вся жизнь по ней потечет. Не лучше ли сразу познакомиться?

Караш задумался, покрутил ус, хмыкнул:

— Неужто судьбой мне уготовано всю жизнь приставом быть? Я о коммерческих делах все больше помышляю. Сейчас немецкий инженер строит мне на Челекене керосиновую установку. Нефть буду перегонять на керосин. Ценная жидкость. Хоть и пахнет черт знает чем, но дехканам — только дай. Заведу товарищество, повезу бочки по аулам. Как думаете, доктор, стоящее занятие?

— Несомненно, Караш. Но как бы вас крупные промышленники не опередили? Нобель с Челекена возит нефть в Россию, но устроится Закаспийский край — повезет нефть и керосин сюда. Не лучше ли вам к нему на правах пайщика войти?

— Мы сами с усами, доктор! — засмеялся Караш. — Разверну дело, Нобелю шею сверну. Дорогу, конечно, надо посмотреть. Когда вы собираетесь туда?

— Сегодня хотел.

— А если завтра, доктор? Мне надо заехать в Гасан-Кули, с Кошлу-кази повстречаться. Говорят, он с Гургена вернулся. Не повидав его, нельзя мне уезжать. Если желаете — поехали вместе. Из Гасан-Кули легче до Михайловского залива добираться. Выедем на Хивинскую дорогу и — прямо к Балханам.

К вечеру они были в Гасан-Кули. В прошлом году Студитский проезжал здесь, видел одиночные кибитки. Теперь селение разрослось, стало многолюдным. Вдали на Атреке паслись отары овец и косяки верблюдов.

— Жизнь возвращается на свои круги, — заметил Студитский.

— Возвращается, — хмуро согласился Караш. — И этот сукин сын тоже возвратился. Эй, джигит! — окликнул Караш встречного. — Кошлу-кази вернулся?

— Да, Караш. Слава аллаху, все вернулись. Кошлу-кази тоже.

— Не тронули вас шахские каджары на Гургене?

— Помиловали, Караш. А если бы задели, то и мы не остались бы в долгу.

— Храбрые вы, как посмотрю. А почему же в Ахал испугались пойти?

— О чем говоришь, Караш? — обиделся джигит. — Не в боязни дело! Со своими воевать — разве рука поднимется?

— Умный человек ваш Кошлу-кази, — с иронией сказал пристав и направил коня к реке.

Кибитки свои Кошлу-кази поставил возле Атрека. От аула к нему — полчаса ходьбы, а если на коне — и того быстрее. Караш вскоре подъехал к порядку кази. Он не стал слезать с коня, лишь крикнул:

— Эй, Кошлу-кази! Будь любезным, выйди, гости к тебе!

Из кибитки сначала выглянула женщина, ахнула и спряталась. Затем вышел и сам казн. Увидев пристава, вобрал голову в плечи, как старый селезень. Руки к груди поднес. Пристав в злой усмешке скривил губы:

— Какой дорогой шел, когда возвращался с Гургена?

— Вот этой, Караш, — показал рукой кази на дорогу, уходящую к Атреку.

— По этой дороге и убирайся отсюда, предатель!

Караш склонился с коня над кази и ударил его плетью по голове. Не давая ему опомниться, он погнал его по дороге к Атреку.

— Какой дорогой пришел, такой и уйдешь! — разъяренно приговаривал Караш и лупил святого ишана по голове и плечам.

Кошлу-кази сначала кричал и возмущался, а потом смолк и пустился со всех ног бежать. Караш скакал рядом, бил его и наслаждался местью.

— Спрятался, значит?! Струсил?! Сбежал! Верблюдов не дал?! Вот тебе, ублюдок!

Оказавшись у берега, кази было остановился, замешкался: берег был слишком высок. Но Караш вновь замахнулся, и Кошлу-кази прыгнул вниз. Он шлепнулся в мутную воду, измочил одежду и бороду, заплакал, моля о пощаде.

— Иди на тот берег, — приказал пристав, — и не появляйся больше здесь. — С этими словами он вынул револьвер и потряс над головой.

Кошлу-кази, не оборачиваясь, высоко поднимая ноги, зашлепал по воде. Караш стоял до тех пор, пока тот не скрылся в прибрежных камышах на южном берегу Атрека.

Студитский наблюдал за экзекуцией издали и качал голо вой: "Ну и ну, вот так пристав… поистине пристав!"

— А с виду вы — весельчак, — сказал капитан, когда Караш возвратился, красный от гнева как рак.

— Когда надо — смеемся, когда надо — сами плачем и других заставляем, — ответил недружелюбно он. — Вы не обращайте на меня внимания. Сейчас поменяем власть. Эй, зайцы трусливые! — закричал Караш на подчиненных кази. — Ну-ка снимайте кибитки и отправляйтесь вон! Идите за своим кази!

Люди Кошлу-кази принялись разбирать кибитки. Караш, поторапливая их, постепенно успокаивался. Наконец спросил у столпившихся джигитов:

— Где Ирали-кази?

— Здесь он, Караш. Сейчас здесь был. Видели…

Вскоре появился молодой человек в чекмене и тельпеке.

— С приездом, Ирали, — сказал пристав. — Многому научились в хивинском медресе?

— Кое-что усвоили, — отвечал смиренно молодой кази.

— Людей не боитесь?

— Чего ж людей бояться, не тигры же они!

— Тогда вы, Ирали, займете место Кошлу. Соберите всех ко мне.

С заходом солнца возле кибитки, где отдыхали доктор и пристав, собралась толпа. Караш выплеснул остатки чая из пиалы и вышел. Капитан последовал за ним: интересно было послушать, о чем пойдет речь.

Пристав подождал, пока все усядутся на землю, заговорил внушительно:

— Уважаемые земляки, я собрал вас, чтобы поговорить с вами и пристыдить за малодушие, какое вы проявили. Вы спрятались на Гургене и не поддержали ак-пашу в его походе. Вы поступили бесчестно, уважаемые.

— Караш, — возмутился сидящий у ног пристава старик, — но как мы могли идти против своих же?

— Как я, так и вы, — грубо одернул его пристав. — Подданство России приняли, а выполнять ее приказы не ваше дело, так, что ли?

— Одно дело — персы или хивинцы, совсем другое — свои! — опять возразил старик.

— Ну-ка, яшули, отойди от меня подальше, — приказал Караш. — Кто тебе дал право перебивать меня?

— Какое право?! — послышался чей-то крик.

— Бедному дехканину слова нельзя сказать!

Шум начал усиливаться, и Караш смягчился:

— Уважаемые люди. Я вас предупредил — вы послушали. А теперь скажу самое важное. За то, что атрекцы ослушались Скобелева и не способствовали ему в походе, приказано взимать с каждой кибитки подать в размере шесть рублей в год.

Толпа вновь разразилась криками:

— Подавится ак-паша шестью рублями!

— Не получит ни одного рубля!

— Люди, это грабеж!

Караш поднял руку, дождался относительной тишины и предупредил:

— Уважаемые, не заставляйте меня идти на крайность. Если вы не прекратите бунтовать, я вызову сюда полк солдат. Немедленно расходитесь, и чтобы до следующей пятницы все отдали Ирали-кази по шесть рублей! У меня к вам — все.

Караш ушел, атрекцы тоже разошлись. Ночью они сняли свои кибитки и подались на Гурген.

Кони рысили по Хивинской дороге. Колея ее едва угадывалась, поскольку верблюжьи караваны следов почти не оставляли, а следы большеколесных арб заметало песком. Время от времени попадались на пути солончаки, превратившиеся после весенних дождей в непроходимые озера. Но вот потянулась Мисрианская равнина — земля, ранее обетованная. Семьсот лет назад была она цветущим садом. Через нее проходили караванные пути, здесь стояли города и селения. И сейчас еще торчали тут и там развалины стен, угадывались по бугоркам и впадинам древние канавы. Как свидетель былого могущества посреди равнины стоял разрушенный дворец Меше-ди-Мисрана — столицы дахов…

Студитский и Караш вели вялый, неторопливый разговор, начавшийся с самого Гасан-Кули. Капитан упрекнул пристава за крутое обхождение с атрекцами. Карашу это не понравилось, и он какой уж час втолковывал доктору то, что строгость и сила в здешних местах — самые необходимые меры для поддержания порядка.

— Запомните, капитан, — говорил он со знанием дела. — Есть понятия, которые усваиваются нашими людьми не так, как европейцами. Вы все время повторяете: "Добро, добро, добро!" Но туркмены воспринимают ваше добро как вашу слабость перед ними, ибо только слабый, по их соображениям, может искать добро. Сильный же показывает зло и принуждение. Вы считаете обман признаком подлости, но мои соотечественники в обмане видят ум и мудрость. Не зовите же меня к ненужной доброте, капитан. Поверьте мне, если я начну улыбаться вот этим джигитам, которые едут с нами, то через час они будут хлопать меня по плечам, дергать за уши и смеяться в лицо…

Студитский терпеливо слушал Караша, но смотрел на него с сожалением.

— Я не согласен с вами, — сказал с насмешкой. — Какой бы жесткой ни была почва, но доброе семя, брошенное в нее, дает добрые всходы. Нет, пристав, не о национальных особенностях сейчас твердите вы мне, а о человеческих недостатках. Вы говорите языком Скобелева. Вы не желаете затрачивать сил на посев добра. Ведь необходимо иметь на это огромное терпение и добродетель, но и то и другое вы растеряли в вашей суровой военной жизни: сначала в кадетском корпусе, затем в академии, еще позже на войне с Турцией. А теперь вас попросту не хватает, чтобы проявлять гуманность к своим же братьям по крови и племени.

— Слушайте, капитан, — удивился Караш. — Неужели вы и впрямь хотите навести порядок в Туркмении добродетелью? Да вас никто слушаться не станет! Вы скажете: "Дорогой Аман, иди очисть вон тот колодец, а то хивинцы бросили в него дохлого верблюда". Аман же вам ответит: "Долго ты думал, доктор? Разве ты не знаешь, что у меня ноги болят?"

— Знаете, Караш, — невесело возразил Студитский, — никого просить я не стану. Мы… Я имею в виду самую сознательную часть прогрессивно настроенных россиян… Мы личным примером возродим утраченное добро и доверие в туркменском народе.

— Красивые слова, доктор.

— Нет, Караш, вы увидите, что это не так. Только добродетель способна властвовать в мире, все остальное обречено на провал. Я убежден: когда мы призовем к труду и благоустройству туркмен Прикаспия и Ахала и когда этот труд увенчается постройкой дорог, новых городов с больницами и гимназиями, то туркмены Мерва сами придут и скажут: "Научите и нас доброму делу".

— Вы фанатик, капитан.

— Ну нет. Я фанатично люблю свое дело. Я стремлюсь лечить не только язвы на теле человека, но и язвы целого общества. Поэтому-то и кажусь вам фанатичным человеком…

Заночевали на безвестном колодце, в чатме чабана. На рассвете вновь отправились в путь и к вечеру достигли Балханских гор. Вершина их Дигрем, словно сказочный застывший великан, возвышалась над необъятными просторами Каракумов. Путешественники поднялись на взгорье и увидели отсюда древнее русло Узбоя.

— Это и есть тот самый Узбой, о котором давно и много спорят ученые, — сказал Караш и поднес к глазам бинокль. Понаблюдав, протянул бинокль Студитскому. — Полюбуйтесь, доктор. Сейчас, на закате солнца, хорошо видно высохшее озеро, куда впадал Узбой и вытекал из него двумя рукавами. Обратите внимание: тот сухой рукав, что идет на Запад, к Каспию, называется Аджаиб. А вот этот, что огибает Балханы, — Актам.

Студитский прильнул к биноклю и увидел как на ладони все, о чем рассказал Караш.

— Но почему все же река прекратила свое существование? — спросил он.

— Разные на этот счет версии, — отвечал Караш. — В детстве от отца я слышал, будто в те годы, когда царь Иван Грозный завоевал Казань, Астрахань и стал поглядывать на Хиву, хивинский хан решил, что самый доступный путь в Хиву — по Узбою. По нему тогда ходили каюки от Актама до Ургенча. Хивинский владыка боялся, что Иван Грозный приведет свои ладьи по Каспийскому морю, войдет в Узбой и приблизится к цветущему Хорезму. Вот и решил перекрыть эту реку. Говорят, отрезал ее плотиной от Амударьи.

— Правдоподобная версия, — согласился Студитский. — Но я слышал: то же самое проделывали с Узбоем еще раньше монголы?

— Все может быть, — согласился Караш. — Одни сделали, другие повторили. Между прочим, Хорезм по Узбою сообщался с Мешеди-Мисрианом. Последняя жизнь зачахла в Дахистане, когда перестала поступать сюда вода.

— Войны, — сказал Студитский. — Только они повинны в гибели целых цивилизаций. Но что теперь представляет собой Узбой?

— Сухая долина, доктор. Разгуливает в берегах песок, кое-где сохранилась вода в виде небольших озер. Пожалуй, самое интересное место — Актам. Чувствуете, какой ядовитый запах идет от него?

— Я давно почувствовал, что тут пахнет сероводородом, — живо отозвался Студитский. — Но откуда он здесь?

— Русло Актама переполнено черной вонючей грязью. Есть и озеро небольшое с такой же вонючей водой, около Молла-Кара. Мы будем проезжать мимо.

Офицеры спустились в низину и двинулись дальше, поторапливая коней, чтобы успеть до наступления темноты в лагерь строителей Закаспийской военной железной дороги. Через полчаса остановились в Молла-Кара. Озеро было небольшим. Рядом с ним среди разросшегося тамариска стояло несколько кибиток. Поодаль медленно, словно нехотя, вращались крылья ветряной мельницы.

— Эй, хозяева! Есть ли тут кто-нибудь?! — крикнул, подъехав к кибиткам, Студитский.

Тотчас из ближней юрты, большой и высокой, вышел в парусиновом костюме и соломенной шляпе кавказец. Увидев гостей, он сначала нахмурился, но тут же заулыбался, узнав их.

— Доктор… Господин Студитский, какими судьбами?! Здравствуйте! Вот не думал встретить вас в этой глуши.

Капитан тотчас вспомнил его: предприниматель Тер-Аванесов. С ним Студитский виделся в Чекишляре и Яглы-Олуме. Но почему он здесь? И мельница, вероятно, его. Заметив немой вопрос в глазах капитана, Тер-Аванесов, радушно пожимая ему руку, поспешил удовлетворить любопытство.

— Доктор, дорогой, я не стал испытывать капризы судьбы и отправился на железную дорогу. На Атрекской линии столько акционеров и приказчиков, что повернуться невозможно. Вот я тогда и подумал: а почему бы мне не податься к Балханам? Ай, собрал вещи, сел на коня и поехал.

— Мельница ваша? — спросил Студитский.

— А как же, господин доктор! Конечно, моя. Здесь, знаете, какие залежи соли! Клянусь, можно всю Россию солью посыпать — столько здесь ее. Соль кусковая, дробить надо. Думал, думал, как мне с ней быть, и отправился к строителям дороги. Захожу в вагон к генералу Анненкову. Говорю ему: "Господин генерал, ссудите леса на постройку мельницу. Мне будет хорошо, и вам тоже. У вас два батальона солдат, и ни у кого нет лишней соли!" Ай, туда-сюда, поговорили, выпили немножко. Потом генерал помог мне купить эти соляные участки.

— Недурно у вас получилось. А грязями тоже пользуетесь?

— Пока нет, доктор. Приезжал из эшелона фельдшер, набрал в пробирки и пузырьки воду из озера и грязь, потом говорил мне, что грязь тут целебная. Какая-то серно-йодистая, что ли.

Студитский вынул из медицинской сумки термометр и, в то время как Караш допытывался у хозяина, есть ли в Балханах нефть, измерил температуру воды в озерце. Она оказалась +30 по Реомюру, а по запаху точно такая, как в Сакских и Францесбадских источниках, "Если вода и грязь аналогичны крымским и европейским, то смело можно открывать курорт", — решил Студитский и тоже заполнил пробирки водой и грязью.

Не задерживаясь долго, офицеры отправились в путь и ночью прибыли в лагерь строителей железной дороги.

Ночью, кроме костров и множества изнуренных солдат, Студитский ничего не увидел. Даже самого Анненкова не разглядел как следует. Генерал выглянул из вагона, спросил, кто такие, сказал, где разместиться на ночлег, и удалился в купе.

Утром перед приезжими открылась широкая панорама строительства дороги. Две железнодорожные ветки — одна широкая, другая узкоколейная, дековильская, — тянулись параллельно от Каспия в сторону песков. На широкой колее стоял поезд со множеством вагонов, в которых жили солдаты. Все подножие гор было заставлено кибитками, юламейками и палатками. Между кибитками и дорогой бродили верблюды. В некотором отдалении виднелся туркменский аул. За ним, на зеленом взгорье, паслись овцы.

Ночевали Студитский и Караш в кибитке, у фельдшера. Утром он пригласил гостей в офицерскую столовую. Это был огромный навес: десятка два вкопанных в землю бревен, а сверху парусина. Под парусиной стояли дощатые столы и грубо отесанные лавки. Рядом походные кухни и еще один навес, поменьше: в нем торговали маркитанты.

Идя в столовую, Студитский обратил внимание, как загрязнен лагерь. Всюду валялись отбросы и воняло падалью.

— Господин фельдшер, — пошутил капитан, — вы не будете в обиде, если свою деятельность главного санитарного врача я начну с того, что оштрафую вас за вашу нелюбовь к чистоте и порядку? Неужели вы не чувствуете гнилостного запаха?

— Простите, господин капитан, виноват. Но еще день-два, и запах улетучится, — отозвался фельдшер. — В Михайловском на опреснителе взрыв произошел.

— Там взорвалось, а здесь падалью запахло? — усмехнулся капитан. — Вы шутник, фельдшер.

— Садитесь, господа, за стол, — пригласил фельдшер и, когда уселись, пояснил: — Тут у нас такая катавасия была, не приведи господи. В начале марта пришло известие об убиении государя, ну и всполошились солдаты. Кто-то пустил слух, что в России началась революция, дескать, горят деревни и города. Солдаты оставили дело и кинулись в Михайловский залив, чтобы сесть на пароход и плыть домой. А в Михайловском кочегар опреснитель взорвал. Бросили клич: "Нет царя — не нужна и дорога царская!"

— Я слышал о бунте на вашей дороге, — сказал Студитский. — О нем даже у туркмен известно. Что поделаешь — переполнена чаша терпения, озлоблен народ. Но падалью-то почему пахнет?

— Да воды же не было для лошадей, — принялся втолковывать фельдшер. — Тысячу коняжек пригнал господин Лессар для дековильской дороги, а тут опреснитель вышел из строя. Пока суд да дело — половина табуна подохла. Остальных успели отогнать на колодец в пески. Много лошадок подохло. Закопали не так уж и близко, а все равно вонь от них. Шакалы разрывают, растаскивают трупы.

— Справляетесь с делом без лошадей?

— Где там! Полное расстройство. Вон, кстати, и генерал Анненков идет.

Фельдшер встал. Все сидящие в столовой тоже поднялись, приветствуя генерала. Полноватый, с холеным, тронутым загаром лицом и желтыми усами, он кивнул всем и задержал взгляд на Студитском. Спросил, хорошо ли спалось на новом месте, и сел рядом.

— Кажется, я где-то с вами раньше виделся? — сказал с некоторым сомнением.

— В доме военного министра, в прошлом году, господин генерал, — подсказал Студитский.

— Да, да, вспомнил. Вы по-прежнему возглавляете миссию?

— Да, господин генерал. Но я настоял, чтобы поручили мне санитарную часть края.

— Разве в миссии нечем заниматься?

— Именно потому, что прибавилось в миссии дел, я и стал главным санитарным врачом. Должность эта позволяет мне выезжать в любой опорный пункт, в любой аул.

— Что же вы намереваетесь предпринять в ближайшее время? — заинтересовался Анненков.

— Прежде всего, господин генерал, создать фельдшерские пункты во всех крупных селениях.

— Но там же вовсе нет россиян! Разве что в Кизыл-Арвате да в Бами.

— Но, создавая медпункты, я имею в виду прежде всего туркмен.

— Туркмен? — усомнился и хмыкнул Анненков. — Тут свои солдаты мрут как мухи от болезней, а вы о туркменах думаете.

— Я думаю о тех и других. Все мы люди, — попробовал смягчить тон беседы Студитский.

— Цинга и лихорадка косят людей беспощадно. До туркмен ли сейчас?! — еще больше возбудился Анненков. — Лощины от Михайловского до Казанджика удобрены мертвецами. Через каждые десять верст кладбище. Не нравятся мне ваши ненужные старания, доктор.

— Господин генерал, не забывайте, что мы пришли в Закаспий, чтобы помочь местному населению выйти из нищеты и дикости. Строя железную дорогу, вы признаете, что она преобразит кочевое общество, но почему же вы отвергаете мою медицину?

— Я думаю, дорогу мы строим не для того, чтобы лучше устроилось здешнее население, — возразил Анненков. — Дорога нам даст хлопок, джут, соль, нефть и все прочее, в чем нуждается Россия. Что касается туркмен, они превратятся в подсобную силу — и только.

— Вы не правы, генерал, — не согласился Студитский. — Туркмены почти сто лет просили нас, чтобы взяли их в подданство. В нас они видят избавителей от тысячи бед, а вы в них видите подсобную силу. Генерал, с возможным учреждением Закаспийской области, о которой сейчас ведется речь в высших кругах, мы привлечем к правлению и туркмен. Речь пойдет не о подсобниках, а о возрождении общества в экономическом и культурном аспектах. Будут не только дороги, не только города и заводы, но фельдшерские пункты и амбулатории, гимназии и все прочее, чем живет цивилизованное общество.

Анненков слушал и снисходительно улыбался. Покопавшись ложкой в консервированной каше, отодвинул тарелку.

— Вы, капитан, человек образованный и, я сказал бы, заряженный на общественный лад. Но скажите мне, где вы достанете средства, чтобы провести в жизнь свои намерения? Знаете, я только приступил к строительству дороги, год всего минул, а уже растраты неимоверные. Строю, а сам думаю, как бы государь не посадил на скамью в качестве подсудимого. Люди бегут и мрут, лошади передохли, воду порциями выдаем… Армяне и татары работали у меня в качестве вольнонаемных, теперь все разбежались. В Баку, Гяндже, Тифлисе — волнения, связанные с убийством государя. У меня норма, господин доктор, полторы версты готовой дороги в день, а мы и полверсты не проходим. Дековильская подсобная дорога стоит. Раньше по ней рельсы и шпалы из Михайловского подвозили, а теперь хоть на собственных плечах их тащи. На паровой дороге один паровоз. Вот сейчас погоню весь эшелон, задним ходом, в Михайловское, будем рельсы и шпалы грузить, а потом — вперед аж до Ахчи. Словом, доктор, производительность сократилась вдвое, а хлеб тот же съедаем.

— Не пробовали просить помощи у туркмен? — осторожно спросил Студитский.

— Да вы что?! Какая от них помощь?!

— Туркмены могут прийти с верблюдами и возить строительный материал из залива.

— Могут, да только не здесь. Дорога-то — военная. Я не имею права подменять солдат туземной силой. А если нарушу приказ, то сколько хлопот потребуется, чтобы добывать хотя бы один караван верблюдов на стройку!

— Вот тут-то и поможет вам моя миссия, господин генерал, — довольно сказал Студитский. — Я приведу вам туркмен с верблюдами, но оплата должна быть полная, без всяких скидок, иначе дело потерпит провал. Знаете, — признался Студитский, — еще когда строили склады и дома в Вами, я образовал строительные артели туркмен. И сейчас они строят. Но я не занижаю им жалованье.

— Ну что ж, сядете и вы на скамью подсудимых, — засмеялся Анненков и прибавил: — Впрочем, действуйте, капитан! Но смотрите, чтобы пристав не написал куда следует! — Генерал хлопнул Караша по плечу и встал.

— Господин генерал, — взмолился Караш, — имею к вам личную просьбу. У меня керосин на Челекене есть. Не смогли бы дать хотя бы один вагон, чтобы перевезти бочки от Михайловского — в Джебел, Ахчу и дальше?

— Однако вы — пристан особенный, — усмехнулся Анненков и отказался: — Нет, пока не могу. Не до этого.

Оставив Караша у Балхан, Студитский отправился вдоль железнодорожной насыпи в сторону Кизыл-Арвата. Останавливался на строящихся разъездах и станциях. Пока что здесь не было ни рельсов, ни будок, ни станционных зданий, лишь кибитки, в которых жили строители. Обследуя близлежащую местность, капитан записывал в тетрадь характерные особенности ландшафта и прикидывал, где и что расположить.

Осматривая аул Джебел, находящийся в четырех верстах от Молла-Кара, записал: "Предгорья Большого Балхана. С гор стекают ручьи, здесь же кяриз — подземный водовод с исключительно чистой водой. Местность прекрасная: дышится легко и вокруг безграничный простор. Вот куда бы переселить моего папашу с его ревматизмом. Сухость исключительная. В Джебе-ле есть полный смысл создать фельдшерский пункт, а в Молла-Кара — курорт. Я провел анализ воды и рады, взятых из озера и Актама: грязи серо-йодисто-железные. Весьма необходимы в лечении суставных болезней. Хорошо бы провести железнодорожную ветку от Джебела к Молла-Кара, тогда курорт со временем может обрести широкую бальнеологическую значимость".

"Бала-Ишем. Сюда добирался весь день, не спеша. Всю дорогу думал об отце. Вспомнился Вышний Волочек, окруженный хмурыми лесами, деревянный отцовский сруб с двором и сараями. Глушь российская и глушь каракумская — явления совершенно разные. Там — глушь, зовущая к покою, здесь — к пробуждению. Отец зовет меня к себе, жалуется на ревматизм и усталость. Клянет скрипучую телегу, на которой исколесил весь уезд, и рад лишь тому, что он — лекарь, несет людям здоровье и облегчение. Надеется: у меня дела пойдут лучше, чем у него, когда возвращусь в Вышний. У меня, дескать, академия за плечами, да и здоровье отменное. Но не влечет меня в лесную глухомань. Моя амбулатория — каракумская пустыня. В ней мой стол, в ней моя служба и жизнь…

В двадцати верстах от Бала-Ишема, на солончаке Баба-Ходжа, ведется добыча каменной соли. Тут тоже распоряжается вездесущий Тер-Аванесов. Разрешение на разработку соли взял у Анненкова, но не слишком ли злоупотребляет своей властью генерал-строитель? Верблюдов нанять боится, как бы не взгрели, а землей туркмен распоряжается свободно. Арендатор, по всему видно, платит ему хорошо. Предприимчивый генерал, вероятно, решил взятками покрыть свои перерасходы по строительству. Тер-Аванесов поглядывает и на балханскую нефть, но туда отправился Караш. Решил осмотреть нефтяные колодцы и, по возможности, приобрести буровой инструмент. Не знаю, получится ли что-нибудь у него, но нефти в Балканах много. Туда тоже есть полный смысл проложить железную дорогу.

На Баба-Ходжа протянута дековильская узкоколейка, которой до последнего времени заведовал Лессар. Но сейчас лошадей нет, и все остановилось. Сам Лессар где-то под Казанджиком занимается сооружением насыпи под дорогу и поиском воды.

На перегоне к следующей строящейся станции, Айдин, подъезжал к берегу Узбоя. Здесь он совершенно сух и частично заметен песком, но русло хорошо просматривается за несколько верст. Во время паводков по нему течет грязная жижа и образуются целые болота. Через Узбой здесь сооружается железнодорожный мост".

"Перевал и Ахча-Куйма — местность совершенно бесплодная. По рассказам туркмен, в огромных барханах время от времени появляются грабители. Ахча-Куйма в переводе на русский — "береги деньги". Разбойников я не встретил, но саксаула в барханах очень много. Отсюда его можно вывозить на опорные пункты; топливо прекрасное. Следует завести дровяной склад".

"Казанджик. На подходе к селению повстречал инженера Лессара. Симпатичный молодой человек. Я принял его за англичанина. Он — в легком костюме из парусины и широкополой соломенной шляпе. С ним оказались еще трое моих знакомых: мичман, канонир и бахши. Моряк Батраков выписался из госпиталя, женился на сестрице милосердия Трепетовой, и оба остались в Кизыл-Арвате. Теперь он руководит работой по сооружению водонапорных башен и сардоб. Канонир Петин и Кертык-бахши — санитары в госпитале, но охотно помогают мичману, сопровождая его по участку. Бахши ездит с дутаром. Привязанность его к музыке удивительно стойкая. Может обойтись без еды, без воды, но без музыки не может. Мичман Батраков, посмеиваясь, рассказал забавную историю, случившуюся неделю назад с Кертыком. Строил он себе сарай, решил завести корову. Работал с самого утра, устал. Сел, чтобы взбодрить себя музыкой. Взял дутар, заиграл и запел. Не прошло и минуты, как его окружила несметная толпа. Все торгаши с базара сбежались послушать. Кертык натешился, отложил дутар и вновь взялся за кирпичи. Гостям ничего не оставалось, как помочь музыканту. К вечеру сарай был готов. Удивительная солидарность.

У Лессара я спросил: где он теперь возьмет лошадей? Инженер махнул рукой: "Черт с ней, с дековилькой. Лошади подохли — история спишет. В конце концов, вся Россия теперь бунтует. Взрыв опреснителя — один из тысячи таких взрывов!" Я заговорил насчет найма верблюдов. Он с радостью одобрил мою инициативу. "Верблюды — не лошади, — сказал он, смеясь. — Они неделями воды не просят. Если уговорим туркмен, чтобы дали внаем верблюдов, моя дековилька вновь оживет!"

"Отправились к Казанджику, потолковать с хозяевами насчет верблюдов. По пути осмотрел местность. Казанджик расположен у подножия горных цепей Малых Балханов и Кюрен-дага. Местность малярийная. Много случаев смерти от этой страшной болезни. Вода доставляется в аул по кяризу и по арыку из горного источника Иджири. Лессар сказал мне, что в Казанджике много деревьев. Советует открыть здесь больницу. Что ж, посмотрим…"

Утро овевало шелковистым ветерком. В белесом небе, словно бубенчики на ниточках, звенели жаворонки. Захлебываясь от восторга, жаворонки срывались с высоты и падали на землю, почти под ноги лошадям. И вновь они взмывали в высоту, трепеща крылышками и упиваясь пением.

Команда Студитского ехала вдоль Кюрен-дага, пуская коней вскачь и снова переводя на шаг. После полудня достигли Казанджика.

Селение пребывало в знойном покое. Всюду солнцепек, и нигде ни души. Сотни кибиток, разбросанных в предгорье, казались оставленными тысячелетие назад. Ни звука, ни дымка, и собаки даже не лают. Единственное напоминание о жизни — козы и овцы на холмах.

— Ну что, друзья, подождем до вечера, — сказал Студитский, остановив копя у источника Иджири. — Пока не спадет жара, никто из кибиток не выйдет.

Путешественники расседлали коней, спутали им ноги, пустили пастись, а сами разделись, чтобы искупаться. Что может быть приятнее, чем в жаркий день окунуться в горном ручье, смыть с себя дорожную пыль, а вместе с нею и усталость.

— Послушайте, Петр Михайлович, — сказал капитан, — а нельзя ли воду из этого ручья отвести к станции?

— Я думаю, было бы преступлением, если б мы похитили эту животворную влагу у дехкан, — очень серьезно отвечал Лес-сар. — Я уже беседовал об этом ручье со здешним распорядителем воды — мирабом. Он говорит, вся вода до последней капли разбирается аульчанами. Там, возле Казанджика, ручей разветвляется на множество арыков. Я думаю, надо осмотреть кяриз.

— Далеко ли железнодорожная ветка пройдет? — включился в беседу мичман.

— А вон, видите, на равнине горбы? — указал Лессар. — Это начало насыпи.

— А нельзя ли станцию поставить напротив кяриза? — спросил Студитский.

— Все можно, но нужно ли? В том месте как раз овраг, по нему селевые воды сбрасываются в пески.

— По-моему, надо раз и навсегда отказаться от ручья и кяриза, — сказал мичман. — Самое верное — водонапорная башня. А если станет дело за бурами и насосами и невозможно будет добыть их, то разумнее всего обратиться к древней сардобе. Выроем огромную яму, засыплем ее чистым песком, подведем к ней стоки для дождевой воды, и, уверяю вас, за зиму в ней столько будет чистейшей, фильтрованной влаги, что хватит бог знает на сколько!

— Этот вариант, конечно, вполне приемлем, — согласился Лессар, — но не здесь. Сардоба нужна там, где нет вовсе ручьев.

Пока доктор, мичман и инженер решали проблему стока воды к станции, Петин и Кертык кипятили чай. Вскоре вода забулькала в котелке. Сели над ручьем, пообедали, попили чаю и стали собираться. Вроде бы и отдыхали недолго, а солнце уже к Кюрен-дагу склонилось, горные скалы отбросили тень. Оседлали коней — поехали. Петин тотчас взял на себя роль глашатая. Как только запылили между кибитками, канонир во всю мочь закричал по-туркменски:

— Люди славного Казанджика! Почтенные аксакалы, джигиты и все остальные, в ком живет дух Кер-Оглы, выходите на мейдан! К вам приехал знаменитый Кертык-бахши, чтобы усладить вас своей чарующей музыкой и песней!

Вряд ли кто в ту пору знал о Кертыке-бахши. Но призыв глашатая был столь внушительным и многообещающим, что из кибиток, словно муравьи из муравейника, высыпали аульчане. Дети, джигиты, старцы — все потянулись к месту, где остановились приезжие. Вот уже донеслось отовсюду:

— Русские приехали!

— Люди ак-падишаха у нас!

— Паровоз скоро приедет!

Студитский первым слез с коня и поднялся на тахту, под которой бежала вода источника. За ним последовали остальные.

— Послушайте, люди Казанджика, что скажу! — громко объявил капитан. — Мы приехали к вам самыми добрыми друзьями. Мы хорошо знаем вашего хана Софи и могли бы обратиться к нему, но он — в Петербурге. Поэтому обращаемся к вам! Но прежде необходимо, чтобы все люди Казанджика собрались сюда. Пусть пока поет бахши, а вы послушайте!

Кертык тотчас вышел на середину тахты с дутаром и сел, сложив ноги калачиком. Некоторое время он настраивал дутар, затем ударил по струнам и запел:

— Ва, алла, молодец парень! — восхищенно проговорил кто-то в толпе, едва Кертык окончил песню.

— Где же он раньше был, почему его не знали!

— Ай, он же совсем молодой еще!

Студитский и Лессар сидели в тесном окружении туркмен. Капитан приглядывался к аульчанам, и ему было приятно, что дутар пришелся им по сердцу. Но капитану не очень-то понравились слова песни, и он сказал Кертыку:

— Нельзя ли что-нибудь повеселее? А то взялся жалеть сердаров да ханов! Чего их жалеть? Они сейчас за одним столом с ак-падишахом сидят!

— Ай, начальник, зачем так говоришь? — воспротивился старик аксакал. — Бахши хорошую песню спел. Когда бахши поет о Кер-Оглы — народу одно утешенье!

— Эй, потише там, не мешайте парню! — донеслось из толпы.

— Дорогой бахши, спой еще!

— Спой про пери Агаюнус!

— Ай, пропади мое богатство! — воскликнул чернобородый здоровяк, пробиваясь к тахте. — Вот, на тебе, бахши, за то, что разбудил сон моего сердца! — Он положил к ногам Кертыка пиалу с серебряными монетами.

— Что вы, люди! — запротестовал Кертык. — Я разве за деньги сел петь?

— Эй, парень, не стыдись! — послышалось вновь из толпы. — Если не ошибаюсь, деньги тебе сейчас в самый раз. На тебе даже халата хорошего нет, а о тельпеке и говорить нечего!

Кертык невольно взялся за тельпек и основательно растрогал аульчан. К ногам бахши посыпались монеты.

— Ну, это уже ни к чему, — проговорил Студитский. — Получается, что мы не в состоянии позаботиться о своем бахши. Это непорядок. Давай-ка, Кертык, заканчивай представление, да поговорим о деле!

— О каком таком деле?! — возмутился аксакал.

— Пусть поет еще!

— Вах, люди, бедный бахши в одежде и пище нуждается: нельзя же ему не помочь!

— Пой, бахши, о пери Агаюнус!

Студитский, видя натиск толпы, засмеялся:

— Ладно, друзья, пусть поет, а мы сходим посмотрим на ваш кяриз.

— Я, пожалуй, останусь с Кертыком, — сказал канонир.

— Ладно, сиди, мы скоро вернемся.

Уходя с площади, Студитский услышал бодрый, шаловливый мотив и не менее шаловливые слова:

— Кертык не пропадет со своими песнями, — сказал Лессар. — Теперь до ночи не отпустят, пока все дастаны не переслушают.

— Все это, конечно, хорошо, — сказал Студитский. — Но выглядят такие представления слишком жалко. Словно нищему подают, а он ведь — певец, насколько я понимаю!

Лессар, уже изучивший казанджикские места, привел доктора и мичмана к кяризу. Воды из него вытекало достаточно, но грунт тут был каменистый. Если вести воду от кяриза к станции, придется долбить камни. Но много ли сделаешь киркой да лопатой? Опять же взрывчатка нужна!

Начался спор: один — о водонапорной башне, другой — о сардобе. Проговорили до самых сумерек. Когда солнце зашло за горы, Студитский спохватился:

— Друзья, аульчане, наверное, давно разошлись. Поехали поскорее!

Пустив коней вскачь, они быстро приблизились к площади.

— Ну и ну, — сказал Лессар. — Все еще поет. Ай да Кертык!

— Да это не он, — сказал Студитский. — Это уже другой. На Кертыке была черная драная папаха, а этот в белом тельпеке.

— И халат другой, — согласился мичман.

— Да по голосу можно отличить! — сказал Лессар. — У этого хриплый голос, а у Кертыка — звонкий, как флейта.

— Надо отыскать своего бахши, — сказал капитан, слез с коня и подошел к толпе. — Кто этот певец? — спросил у джигита.

— Как — кто? — удивился джигит. — Ваш это…

— Нет, не наш. Наш в черном тельпеке был. Не скажете, куда ушел?

— Никуда не ушел! — засмеялся удивленно джигит. — На него люди новый тельпек надели и халат — новый.

— Да что ты говоришь?! — засмеялся Студитский. — Вот так представление! Прекрасный у вас народ! Каков дух товарищества! Вы только поглядите на него! Кертык, оказывается, все еще поет!

— Хрипит уже, — пошутил Лессар.

— Да, друзья, пора и нам перейти к делу, — сказал капитан и поднялся на тахту.

Он подождал немного, пока Кертык закончит песню, затем заговорил громко:

— Уважаемые аульчане, у нас на Руси говорят: "Делу — день, потехе — час". Разрешите мне сказать несколько слов об очень важном деле?!

— Говори, начальник!

— Пусть твои слова будут тоже хорошей песней!

Студитский поднял руку, требуя тишины.

— Беда на железной дороге, — сказал капитан. — Лошади передохли. Рельсы и шпалы возить не на чем. Приехали к вам за помощью. Нужны верблюды! Много надо верблюдов!

Сразу воцарилось молчание. Затем кто-то несмело сказал:

— Скобелев всех верблюдов искалечил. После Геок-Тепе они опомниться не могут.

Толпа разразилась смехом.

— Начальник, поверь! — крикнул какой-то старик. — Инеры перестали смотреть на верблюдиц, а верблюдицы не смотрят на инеров. Верблюжат в этом году совсем нет!

Толпа вновь засмеялась. И как только люди успокоились, вновь донесся голос:

— Люди ак-падишаха пришли свою дорогу делать, по почему же из России мало лошадей привезли?

— Уважаемый, — отозвался Студитский, — я с вами не согласен. Дорога нужна прежде всего туркменам. Вы — хозяева этой земли, вам нужна дорога не меньше, чем русским. Если вы окажете помощь строительству, то будете иметь полное право на эту дорогу. Но я хотел бы сказать и о другом. Как представитель русской миссии обещаю, что генерал Анненков будет платить вам столько же, сколько платит русским рабочим. Вы будете перевозить рельсы и шпалы — и получать за каждого верблюда рубль в день. Мы заинтересованы, чтобы у вас были деньги. Будут у вас деньги — торговля у нас оживится. Вы знаете, сколько разных товаров привезли русские купцы в опорные пункты! Все эти товары продаются только на русские деньги.

Вряд ли требовалось разъяснять аульчанам, что мануфактура, керосин, железо и все прочее отдается за деньги: это они давно усвоили. Заботило их иное.

— Господин начальник, — спросили из толпы, — почему же генерал Анненков, когда у него лошади были целы, никого из туркмен не брал к себе с верблюдами?

— Это говорит о том, — сердито отозвался Студитский, — что не у каждого генерала на плечах голова, бывает и тыква.

Толпа опять разразилась веселым, безудержным смехом.

— Сколько надо верблюдов и куда их пригнать? — спросил сидевший на тахте аксакал.

— Не меньше трех тысяч! — отозвался Студитский. — Две тысячи в Молла-Кара, к генералу; одну тысячу к Ахча-Куйму на узкоколейную дековильскую дорогу, вот к этому человеку. — Капитан поискал глазами Лессара и крикнул: — Петр Михалыч, покажись народу!

— Здесь я! — отозвался Лессар.

— По всем вопросам, — продолжал Студитский, — обращайтесь ко мне.

Тут же его забросали вопросами. Он стоял и терпеливо отвечал, пока люди не разошлись, чтобы завтра заняться сгоном верблюдов.

В самую жару, когда и в тени дышать тяжело, на огромном открытом пространстве от Молла-Кара до Казанджика сосредоточилось более десяти тысяч строителей и около трех тысяч верблюдов. Укладывали шпалы и рельсы опытные, обученные этому делу солдаты двух железнодорожных батальонов. Доставляли же шпалы, рельсы и костыли к насыпи туркмены на верблюдах. Шпалы и рельсы везли волоком, костыли — в арбах. Туркмены же строили параллельно насыпи почтово-транспортную дорогу: срезали бугры, засыпали землей и щебенкой ухабы, рыли ямы под телеграфные столбы. В аулах были созданы бригады, которые вели проселочные дороги к станции и копали арыки.

Вновь начала действовать дековильская дорога. Вдоль насыпи по ровным такырам, на которых лежала узкоколейка, катились вагончики, запряженные верблюдами, и кучерами в вагонетках сидели туркмены. Лессар теперь находился на своем, дековильском участке.

Студитский с мичманом, канониром и бахши все так же передвигались от селения к селению. Кертык с удовольствием пел аульчанам, Петин ходил с санитарной сумкой, начиненной медикаментами и перевязочным материалом. Иногда доктор заходил в кибитки, лечил больных. Но совершенно был беспомощен перед малярией. "Надо графине написать, пусть вышлет хины", — думал он. Не забывал он и о молла-каринском озере. Там уже стояло с десяток кибиток, и туда ездили принимать грязи некоторые офицеры из эшелона, приказчики и маркитанты.

Но, пожалуй, самым бойким местом на трассе Закаспийской военной железной дороги был в это лето Казанджик. Тут, как только подвели колею к поселению, сразу же появились торговцы. Началось строительство складов и военного пакгауза. Здесь начали складывать свои товары купцы, чтобы потом везти их дальше. Вокруг Казанджика появился лагерь железнодорожников и торговцев: кибитки, юламейки, легкие парусиновые палатки жарились на солнцепеке, а люди на насыпи вбивали костыли, стягивали на стыках рельсы, ставили стрелки. В самую жару сотни солдат и дехкан толпились по всему ручью Иджири. А ночью загорались костры, и казалось, дикие полчища остановились здесь на время, чтобы отдохнуть и двинуться дальше. Но нет, это было мирное наступление. Тяжелое, связанное с риском — жить пли умереть, но все-таки мирное наступление.

Студитский, приезжая сюда, всякий раз восхищался размахом дел. И в тот день, когда они с мичманом сошли с поезда в Казанджике и зашагали к строящейся водонапорной башне, сказал не без гордости:

— Видал, моряк, какая силища собралась?

— Дармоедов много, капитан, — сказал Батраков. — Что ни купец — то дармоед, что ни приказчик — плут. А таких тут больше половины.

— Ну, мичман, — недовольно отозвался Студитский, — вы сегодня настроены на меланхолический лад.

— Да ведь досада берет, Лев Борисыч. Солдат или дехканин не успеет рубль заработать, а на этот рубль сразу все торгаши кидаются. Сунул бы я каждому по лопате, пусть бы мне котлован копали. А то жрут, да спят, да последнюю шкуру дерут с солдата и дехканина!

— Ладно, Иван Гордеич, не кипятись, — попросил капитан. — Прав ты, конечно, и возражать тебе я не стану. Но, как говорится, всему свое время. Построим дорогу, города, тогда можно будет и купцам всыпать. Вот устроим крестьянские коммуны, образуем земельные запашки, глядишь, и купцы попятятся.

— Да ведь земельные запашки тоже не скатерть-самобранка, — заметил Батраков. — Да и не аршинами измеряется тут богатство, а каплями воды. Но вода-то в руках богачей — баев!

— Ничего, ничего, мичман, дай одно сделать, потом и в другом разберемся.

Над Кюрендагом давно уже темнела туча и слегка погромыхивало в ней: не зря с утра так шпарило солнце. Очередной высверк молнии ярко озарил предгорья, и пахнуло дождевой влагой.

— Дождь будет, — сказал Батраков. — Видите, заряды какие?

— Вижу, конечно. Но сегодня и мы с вами заряжены под стать этой туче, — засмеялся Студитский. — У сталось, вероятно.

— Я бы не сказал, — вновь возразил Батраков. — Просто я, в отличие от вас, не очень-то верю этой разномастной силе. В Европе уже вовсю капитал властвует, а мы тут аграрный мирок затеваем. В Европе грохочут станки и машины. Там множится рабочий люд, там расправляет крылья свобода. Нельзя пам опираться на мусульманский мирок. Его основной движитель — ислам — безнадежно отстал от передовых философских учений!

— Вы сегодня в ударе, мичман! Дождь пойдет непременно. Уже накрапывает.

Снова желтый зигзаг молнии прострелил тучу и загрохотал гром.

— Идемте, иначе не успеем! Вымокнем до нитки, — поторопил капитан.

— Ничего, это полезно.

Оба посмотрели на небо и не спеша пошли к железнодорожному составу, который стоял в версте от станции. Дождь застал их в пути. Бежать не стали — пусть мочит. Дождь в Каракумах редкость: с самого мая не было ни капли дождя. И, уже подходя к поезду, прибавили шаг, а потом побежали, ибо с неба посыпался град, крупный, с голубиное яйцо. У них даже не хватило духу добежать до генеральского вагона — вскочили в первый попавшийся тамбур.

— Ну и ну! — удивился Студитский. — Ничего подобного я тут раньше не видел!

— А какой был невинный денек! — крикнул мичман, в шуме падающего града не слыша собственного голоса.

Суматохи, возникшей в лагере, вообще не было слышно: только метались люди возле юламеек и бежали, прячась в вагонах и под ними. Жиденькие парусиновые палатки, укрепленные на кольях, вовсе не выдержали обрушившейся тяжести — повалились одна за другой. В самом поселении наблюдалась такая же суматоха, но скоро и там все замерло — все живое попряталось. Лишь грозная стихия природы властвовала в этом, казалось, маленьком и слабосильном мирке.

Студитский посмотрел на часы. Прошло почти полчаса, как они стояли в тамбуре, спасаясь от града под крышей, но ледяные струи с неба падали с прежней силой. Вот уже целые потоки воды зашумели под колесами. "Как бы не смыло дорогу, — подумал капитан, но вслух этого не сказал, боясь показаться смешным. — Наверное, дорога рассчитана и не на такие стихии", — успокоил себя. Мичман тоже выглядел озабоченным. Он даже осунулся от напряжения.

— Надо бы выкатить состав с равнины на высокую насыпь, — сказал он. — Рельсы сплошь залило.

— А если насыпь размоет, тогда и вовсе худо будет! — отозвался Студитский.

Постепенно град сменился дождем, затем перестал и дождь. И на месте черной тучи, лежавшей на горах, разлилось зарево. Это закатившееся солнце посылало последний жар своих могучих лучей. Студитский первым спустился с тамбура и позвал мичмана. Ступая по щиколотку в воде, они добрались до двух передних вагонов. Генерал Анненков, в белом кителе, молча стоял в тамбуре, сложив на груди руки.

— Живы, господин доктор?! — воскликнул он. — Как думаете, не наделал бед этот, прямо скажем, не азиатский град?

— Будем надеяться на лучшее, господин генерал.

— Хорошо, залезайте сюда, — сказал Анненков и приказал помощнику, чтобы велел солдатам поднимать сваленные градом палатки.

Вновь началась суматоха, но уже деловая — с ворчанием и матерщиной. Анненков понаблюдал за работой солдат-железнодорожников и велел машинисту, чтобы разводил пары: пора отправляться в Молла-Кара.

Еще полчаса, и поезд тихонько пошел на запад. Генерал пригласил доктора к себе в купе, на ужин. Батраков прошел в тамбур и, встав у открытой двери, начал смотреть на утопающие в темноте надвигающейся ночи копетдагские горы. В широких трещинах разорвавшихся туч загорелись звезды. Батраков подумал: "Сколько же придется ехать и когда состав приплетется в Молла-Кара, если будет двигаться черепашьим шагом?" И тут услышал со стороны гор необычный, всепоглощающий шум. Сразу же заскрипели тормоза, и поезд остановился.

— Ну что еще опять! — донесся из купе недовольный голос Анненкова. И сам он, в нательной рубахе, вышел в коридор. Студитский последовал за ним.

— Такой грозный шум, словно горы рушатся, — сказал капитан.

И тут, непонятно откуда, прилетело слово "сель". Наверное, его принес машинист. Он ворвался в генеральский вагон и, крестясь, проговорил:

— Беда, ваше превосходительство… Вода с гор идет!

— Анафема! — простонал Анненков. — А зачем же ты остановил поезд? Разве нельзя было проскочить?

— Нельзя, ваше превосходительство. Дальше уклон и низина. Там и прокатится сель, а сюда, бог милует, не достанет водица… — Последние слова машиниста утонули в бешеном реве горного потока.

Вода действительно понеслась низиной, впереди состава. Грозный поток, наткнувшись на железнодорожную насыпь, начал разливаться вдоль дороги. Затем уровень его стремительно поднялся, и вода пошла через рельсы. В темноте никто не мог толком сказать, что творится и что надо делать. Только железнодорожники то и дело бегали от генеральского вагона к паровозу и обратно. Зажженные фонари мелькали в темноте. К полуночи стало ясно: вдоль железнодорожного полотна образовалось целое озеро, вода хлещет через рельсы, и вряд ли насыпь выдержит тяжесть скопившейся воды. Ближе к утру вода вдруг начала убывать, и путейцы доложили: насыпь размыло, образовался проран — часть шпал упала в воду, а рельсы провисли. Можно было не дожидаться утра и двигаться назад. Но Анненкову хотелось увидеть, что же произошло, каков убыток и сколько придется затратить времени, чтобы восстановить путь. Едва рассвело, он спустился вниз на насыпь и пошел к паровозу.

— Не ходили бы вы туда, ваше превосходительство, — сказал ему машинист. — Неприятность там… С непривычки стошнить может.

— Что еще такое? — обеспокоился Анненков и прибавил шаг.

Студитский, Батраков и несколько офицеров едва успевали эа ним.

Они прошли с четверть версты и остановились, пораженные. Воды почти не было — струился небольшой арычок. Но оба берега были усыпаны человеческими трупами. Скелеты, черепа, полуразложившиеся трупы — сколько их! Сто? Двести? И не сосчитать. Анненков побледнел, зашевелил губами и начал креститься. Один из путейцев пояснил тихонько:

— Ваше превосходительство, сель начисто смыл кладбище. Там, в низинке, — показал он рукой к горам, — еще со времен скобелевского похода хоронили людей. И наших железнодорожников там же погребали… Сами знаете, смертность высокая… Одних цинготных…

— Молчать! — вне себя вскричал генерал. — Немедленно организовать команду и закопать трупы!

Повернувшись, он сплюнул и заспешил к своему вагону. Студитский проводил его взглядом сожаления.

Батраков растерянно смотрел на капитана и никак не мог прийти в себя. Знал и сам не раз слышал, как возили на кладбище умерших и погибших солдат. Знал и о том, что смертность на строительстве военной дороги очень высокая. Но одно дело — знать, другое — видеть…

Горный сель надолго задержал капитана и мичмана на строительстве. Вернулись они в Кизыл-Арват к концу лета.

Войдя в свою холостяцкую комнатушку, Студитский в кипе газет и журналов нашел письмо графини Милютиной.

Капитан тотчас вскрыл конверт, прочел несколько строк и разочаровался.

"Любезнейший Лев Борисыч, — писала графиня. — Не стану вас томить, сразу же скажу: с вашей запиской о медперсонале и медикаментах я пока никуда не ходила и даже не сказала о ней отцу. В доме у нас не все ладно. Вы, вероятно, знаете: отец ушел в отставку. Семейство мое расстроено. Такое ощущение, словно кого-то похоронили из близких. Слава богу, до этого не дошло, но уход отца с поста министра ужасно отразился на маме, моих сестрицах и конечно же на мне. Я больна или хандрю и вовсе не могу ничем заняться.

Августейшие особы всегда отличались метаморфозами в своих поступках, но ныне поднявшийся на престол цесаревич, кажется, превзошел во всем своего отца и деда… Но все по порядку… На другой день после моего возвращения из Закаспия входит ко мне в комнату отец и просит, не могла бы я сопровождать его в поездке в Гатчину, к государю? Я, разумеется, не могла отказать ему, тем более он выглядел растерянным и нездоровым. К нам присоединился Серж Шаховской… Словом, мы отправились в Гатчину и были на приеме. Все проходило как обычно, с той лишь разницей, что на отца все смотрели с сочувствием, ибо знали, по какой причине он попросился в отставку. Государь с крайним притворством сожалел, но императрица тут же выдала его. Она сказала отцу: "Граф, вы поступили разумно в вашем положении". В тот день я не поняла, о каком таком положении ведется речь. По возвращении отец рассказал нам, отчего он покидает министерство. Оказывается, ему поставили в вину все его предыдущие реформы, которыми он так укрепил русскую армию. Парадокс, не правда ли? Венцом же обвинения оказался акт возвышения в диктаторы Лорис-Меликова. Бедный Михаил Тариэлович, как он пекся о безопасности ныне покойного государя! Он составил целую программу по его защите, и вот, представьте себе: программа диктатора, с легкого благословения военного министра, якобы оказалась первым шагом к демократической конституции… Что поделаешь: государь убит, и целиком повинно его окружение… Я чувствую, что утомила вас скучными рассуждениями. Но конец моего письма еще тоскливее. Два дня назад наш дом навестил новый военный министр, генерал Ванновский. У отца с ним был долгий деловой разговор, а затем, когда гость удалился, я узнала — все наше семейство навсегда покинет Петербург и поселится в крымском поместье, в Симеизе… Капитан, голубчик, я расстроена ужасно. Но я выполню ваше поручение во что бы то ни стало. Я с превеликой симпатией всегда думаю о Туркмении и о вас тоже.

Желаю вам блестящего будущего и всяческих благ.

Пишите мне…"

Через неделю в кизыл-арватском укреплении появился генерал Анненков. Приехал навести порядок в связи со скорым прибытием начальника вновь образующейся Закаспийской области.

Генерал осмотрел улицы, бараки, новое здание управления железной дороги. Заехал в огромный двор строящихся железнодорожных мастерских: здесь уже поднялись стены цехов и весь Двор был заполнен строительным материалом. Отслужил обедню в деревянной церкви, только что доставленной из Астрахани, затем пожелал взглянуть на госпиталь. Обошел госпиталь-ный барак вокруг, нашел, что внешне все хорошо, чистота образцовая, на окнах марлевые занавески. В коридоре генерала встретила Надя.

— Не угодно ли, ваше превосходительство, осмотреть палаты?

— Отчего же не осмотреть? Ведите, сестрица.

— Халат, пожалуйста, накиньте на плечи. И вы, господа, — обратилась она ко всем.

Студитский тихонько сказал ей:

— Надежда Сергеевна, может быть, покормите генерала и гостей? Время обедать.

— Конечно, Лев Борисыч. У нас сегодня — украинский борщ.

Надя тотчас велела сестрам милосердия, чтобы накрыли столы, сама повела Анненкова, показывая ему палаты, кабинеты, объясняя, где что.

— Господин капитан, — сказал Анненков. — Я слышал, вы собираетесь открыть амбулаторию для туркмен?

— Да, собираюсь, да никак не соберусь, средств пока нет, — отозвался Студитский.

— А когда найдете средства, то где же разместится эта амбулатория? Неужели здесь, в госпитале?

— А вон тот, крайний кабинет и займу, — указал рукой капитан.

— Не советую, — отозвался Анненков. — Если слухи о вашей туземной амбулатории дойдут до великого князя, он не помилует.

— Вы, господин генерал, страшились кочевников, а они вам помогли дорогу вдвое быстрее построить, — заметил Студитский.

Анненков растерянно кашлянул, пригладил усы и ничего не сказал. Обиделся.

— Господин генерал, теперь извольте посетить нашу столовую, — пригласила Надя.

Анненков кивнул и последовал за старшей сестрой милосердия. Войдя в столовую, он посмотрел на стены, затем на потолок и остановил взгляд на кухарке и Джерен, которые стояли у раздаточного окна.

— Доктор, а почему у вас здесь туземка?

— Какая туземка?

— Ну вон же стоит с тарелками!

— Это посудомойка, господин генерал. Я разрешил ей служить в госпитале.

— Что?! — возмутился Апненков. — Вы взяли в военный госпиталь туземку?! Да как вы посмели, капитан! Туркмен вы мне привели на дорогу — это куда ни шло: у меня там пески да такыры. Но здесь-то военный госпиталь!

Джерен, услышав грубый голос генерала, юркнула в боковую дверь и вышла во двор. Надя стыдливо опустила глаза, по сразу же подняла их, полные упрека.

— Господин генерал, вы несправедливы к бедной женщине. И к доктору Студитскому тоже. Что же плохого, что в госпитале у нас работает туркменка?

— Ну, ну, сестрица! Вы, кажется, обещали покормить нас прекрасным обедом?

— Пожалуйста, господин генерал, садитесь, стол накрыт.

Все сели. Сестры милосердия начали обслуживать генерала и его свиту. Принесли украинский борщ. Анненков приступил к трапезе и сразу отметил:

— Не знаю, что сказать о вашем борще, сестрица, но хлеб, прямо скажем, — отменный. Кто у вас печет эти пышки?

— Туземка, которую вы прогнали, — сказал Студитский.

Анненков не ожидал такого ответа, явно растерялся.

Надя поняла его состояние.

— Господин генерал, Джерен — замечательная женщина.

Анненков помолчал, затем с деланным удовольствием вдохнул запах чурека:

— В самом деле, господа, хлеб бесподобно вкусен. Вы, сестрица, — попросил он Надю, — приласкайте туземку. Скажите ей, это я так, по ошибке накричал.

— Спасибо, господин генерал.

В воскресенье кизыларватцы потянулись к железной дороге. Там играл духовой оркестр, а подальше, возле ущелья, артиллеристы возились с пушкой, чтобы отсалютовать, когда поезд с начальником области приблизится к поселению. Казаки на лошадях, пехотинцы в парадной форме, солдаты железнодорожного батальона, рабочие-путейцы из смоленских мест, дехкане, персы и курды из-за гор — все сошлись и съехались на встречу. Солнце уже взошло и стало припекать. Трубачи устали дуть в медные трубы. Медики и повара уже направились к себе в госпиталь. И тут грохнула пушка и полетели ввысь зеленые ракеты.

— Идет! Ур-ра-а! — закричал начальник гарнизона.

— Ура! — закричали стоявшие в шеренгах солдаты.

Вновь загремел оркестр, и вскоре паровоз с вагонами показался вдали. Вот он сбавил скорость, тихонько подошел к станции и зашипел парами, отчего толпы шарахнулись в стороны.

Из первого вагона вышел начальник Закаспийской области генерал-лейтенант Рерберг. Остановился, оглядывая собравшееся воинство и прочий люд, поднял приветственно руку. Он был в парадном мундире, при всех регалиях. За ним спустился с подножки Анненков. Далее хлынули из тамбура офицеры штаба, инженеры, промышленники.

Анненков подождал, пока утихнет шумная волна приветствий, и представил нового начальника.

Рерберг снял фуражку, обнажив мясистый складчатый затылок, промокнул лоб носовым платком, снова надел головной убор и произнес, приглядываясь к толпе цепкими серыми глазами:

— Весьма рад, господа, весьма рад познакомиться. И с офицерами, и с нижними чинами, а также со статскими лицами. Будем служить вместе, будем жить дружно. Дел много, я бы сказал, дел непочатый край. Одних аулов в области более трехсот.

С многочисленной свитой он проследовал в гарнизон лабинцев. Там осмотрел казармы и конюшни, пообедал, отдохнул и вечером отправился к крепости, чтобы взглянуть на скачки.

Худайберды поджидал его в форме прапорщика. На нем не очень ладно сидел мундир с погонами и фуражка, но что поделаешь? Он вместе с другими именитыми людьми побывал в Петербурге, получил офицерское звание и полмесяца назад вернулся домой. Вернулись и другие. Софи и Оразмамед стали тоже прапорщиками, а Тыкма — майором.

У крепостной стены, протянувшейся чуть не на версту, было многолюдно. Левее ворот стоял огромный дощатый настил, застеленный коврами. Слуги торопливо ставили чайники и пиалы, несли сладости.

— Господин генерал, мой народ очень рад, что вы приехали к нам, — сказал Худайберды и с опаской покосился на многочисленных господ, не зная, как их всех поместить на тахте.

Однако опасения хана были напрасны. Рерберг, как только ушли слуги, попросил подняться с ним на тахту лишь офицеров, вошедших в состав управления областью. В их числе оказался и капитан Студитский. Как исключение со свитой сели железнодорожные инженеры и предприниматели нефтяной компании Нобеля.

Едва уселись, Рерберг принялся рассказывать о том, как был принят князем Михаилом и какие пожелания от него услышал. Речь зашла о налогах с местного населения. Анненков тотчас возразил:

— Ну что вы! Что вам дадут налоги? Только железная дорога может нас спасти!

— Как бы не так, — рассердился Рерберг. — Ваша дорога в этом только году дала около трех тысяч убытку, а пройдет пять — десять лет, так от нее вся матушка-Россия застонет.

— Ну, это вы зря так о дороге, — не согласился Анненков. — Если с умом подойти к этому вопросу, то и выгоды можно получить.

— Дождешься от нее выгод, — вновь отмахнулся Рерберг и приказал: — Худайберды, начинайте скачки, а то солнце сядет.

На старт выехало несколько джигитов. Лабинский офицер выстрелил вверх из ракетницы, и конники поскакали вдоль гор, оставляя за собой облако пыли.

— Не слишком резво начали, — сказал Рерберг.

— Кони, видно, никудышные, — тотчас отозвался Анненков. — Вот у Скобелева был жеребец, это да!

— Скобелев и сам хоть куда, — сказал Рерберг. — Что хватка, что ума — все одинаково. Он один из первых угадал, что не будет никакого прока от вашей железной дороги.

— Да полноте, Петр Федорович, — взмолился Анненков. — Скобелев не желал возиться с дорогой, потому что она ему во взятии текинской крепости не годилась. А мы же на дорогу с иной точки смотрим. Она должна соединить Россию с Мервом и Бухарою. Вот тогда от нее пойдут барыши. Тогда в два года все затраты, угробленные на нее, возместит.

— До Мерва ныне все равно что до луны, — сказал Рерберг. — Вот если б склониться перед государем да упросить его, чтобы еще разок прислал нам сюда Скобелева. Он бы за год с Мервом управился. Тут бы мы и убытки вернули, и доходы бы немалые в казну царскую внесли.

Едва Рерберг заговорил о Скобелеве, к генералам сразу придвинулись инженеры Нобеля. Принялись поддакивать, о доходах повели речь. Студитский тоже вступил в беседу:

— Господа, неужели размах мирной торговли мал? Миссия наша внесла в торговый оборот России огромную лепту. Да и только ли в торговое дело! Мы вовлекли в мирную культурную жизнь сотни тысяч дехкан — это ли не успех?

— Успех, да не для всех, — буркнул Рерберг. — Вы думаете, зря со мной приехали нефтепромышленники? Они ночами не спят — видят свою нефть да керосин на рынках Мерва и Бухары. Рановато Скобелева отозвали, эх, рановато.

— Петр Федорович, а почему бы вам самим не повести отряды на Мерв? — предложил Анненков.

— Поживем — увидим, — отозвался Рерберг. — Обстановку надо изучить.

— Не с того начинаете, господин генерал, — с обидой выговорил Студитский. — Люди тут жизнь готовы отдать во имя мира, а вы…

— Но-но, доктор! — одернул его Рерберг. — Миролюбие ваше ни к чему. Капиталы в оборот можно пустить только при посредстве военных действий. Не советую разглагольствовать о ненужных вещах. Сам великий князь Михаил Николаевич говорит, что Мерв мирным путем не присоединишь, а вы тут против его стремлений идете!

"Опять князь Михаил, — со злостью подумал Студитский. — Скобелева он благословил на Геок-Тепе, а Рерберга науськивает на Мерв! Нет, господа, я не отступлю от своих убеждений!"

"Милостивый государь Николай Николаевич!

Отправляя эту Записку вашему превосходительству, прежде всего я хотел бы искренне поблагодарить вас за все старания ваши и военно-учёного комитета в развитии мира на далекой Закаспийской окраине.

Более полутора лет минуло с того дня, как я был послан вами с миссией мирного устройства туркменского края. За это время сделано русскими людьми много хорошего, о чем я доносил вам неоднократно в своих рапортах. Думаю, что именно успехи русской миссии привели к мысли об учреждении новой Закаспийской области. Не будь сегодня на обширной территории — от Мангышлака до Атрека и на восток — до Теджена стабильного мира, Государственный комитет не решился бы вести разговоры о повой области.

Мирная ориентация, бескорыстная помощь туркменским племенам и ныне процветает во всем ее многообразии. Казалось бы, сей и пожинай плоды, но вновь объявились горячие головы, которым не по сердцу обширная наша программа. Вновь раздаются жалостливые голоса о несвоевременном уходе скобелевского отряда из Туркмении, о необходимости вновь пригласить его на завоевание Мерва. Причиной же столь радикального настроения стала Закаспийская военная железная дорога. На скорейшем присоединении Мерва к России, в первую очередь, настаивает генерал-лейтенант Анненков, допустивший, как вам известно, огромные растраты на постройке дороги. "Чем мы быстрее проведем колею в Мерв и Бухару, тем быстрее окупятся многотысячные расходы", — говорит он. Импонируют ему и настраивают нового начальника области, генерал-лейтенанта Рерберга, на еще одну экспедицию, подобно скобелевской, нефтепромышленники Нобеля. Сотнями тысяч пудов добытой на Челекене нефти обещают они удивить население Мерва и Бухары. Я приветствую всевозрастающий размах русской торговли, но лишь в том случае, если он не опирается на штыки…

Словом, ваше превосходительство, снова — спешка. Спешка, которая скомкала ранее разработанный вами и офицерами Главного штаба план постепенного мирного присоединения Ахалтекинского оазиса. Мне до сих пор непонятны скоропалительные действия командования Кавказского военного округа и Скобелева. Взятие текинской крепости ныне именуют блистательной победой "белого генерала". Но ведь итог штурма всего лишь — переход на русскую службу нескольких ханов, которые и без войны, при условии, если им пожалуют офицерские звания, успешно служили бы России. Что касается беднейшей части текинского населения — она никогда ничего не имела против русских: напротив, вела с нами торговлю и добивалась мирного вхождения в состав России. Главный же хан Ахала, служивший англичанам, и все его влиятельное окружение ушли в Мерв и не сдались Скобелеву. Победа больше похожа на праздничный фейерверк, на праздник для Скобелева. Текинцы же, на чьи неповинные головы обрушился карающий меч "белого генерала", долго еще будут клясть русских, хотя русский народ, кроме добра и сочувствия, ничего другого к туркменским племенам не питает. Вот что такое поспешность…

Ваше превосходительство, простите за длинное предисловие, перехожу к самой сути. Ранее, когда скобелевские войска стояли у стен крепости, я просил его отправить меня парламентером к текинцам. Скобелев отказал мне, и причина была в том, что он не хотел мира. Ему нужна была победа и слава. Ныне, когда вновь созрела и разрастается дикая мысль о походе на Мерв, я вновь обращаюсь с той же просьбой: разрешите мне отправиться к главному хану Мерва в качестве парламентера. Мне не нужно ни отряда, ни охраны. Разрешите взять с собой майора Тыкму-сердара и нескольких джигитов… Действуя от вашего имени, т. е. начальника Главного штаба, генерал-лейтенанта Обручева, я обязуюсь с честью выполнить дело по возвращению Махтумкули в Ахал и мирному присоединению Мерва к России.

Это все, ваше превосходительство. Жду ваших указаний и надеюсь, они будут положительными. Капитан медицинской службы Л. Студитский".

Капитан запечатал конверт и отправился в госпиталь.

Было девять утра. Надя только начала обход больных, когда в коридоре госпиталя появился Студитский.

— Доброе утро, Надежда Сергеевна. Зайдемте к вам в кабинет на минуту, — попросил он.

— Пожалуйста, Лев Борисыч. Я вас слушаю.

— Вам уже известно, что я переезжаю со штабом начальника области в Асхабад?

— Да, доктор, я знаю. Мне вчера сказал мичман.

— Надежда Сергеевна, у меня к вам просьба. Отправьте это письмо в Петербург, генералу Обручеву, но так, чтобы его не тронула цензура.

— Но ведь мичман туда собирается! — сказала Надя.

— Как? Совсем?!

— Ну что вы, нет. Едет в Петербург, хочет привезти сюда мать.

— Великолепно, Надежда Сергеевна, отправьте письмо с ним. Пусть зайдет к дежурному в Главный штаб и передаст.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Полковник Стюарт поил в Мургабе коня и смотрел за реку: там на огромной равнине лежал глинобитный Мерв и высвечивал над ним мавзолей султана Санджара.

Стюарт — в коричневом чекмене и черном косматом тельпеке. Несколько всадников с ним — тоже в туркменской одежде. И лишь один отличался от всех своим черным бурнусом и черной чалмой. Это был английский агент Аббас, переодетый в святого ревнителя веры, Сияхпуша.

Всадники проехали несколько сотен верст, измучились в дороге и заморили коней и вот наконец достигли цели. Мерв лежал у их ног.

— Да поможет нам в деяниях наших всевышний, всемилостивый, да придаст нам сил в святом радении за веру! — запричитал Аббас. — Пусть задохнутся и сгорят в геенне огненной враги наши.

— Неплохо вы усвоили свою роль, — умываясь и полоща рот, усмехнулся Стюарт. — На чернь, безусловно, вы произведете должное действие. Но как быть с Махтумкули? Вы не однажды бывали у него в Геок-Тепе, возили ему мои подарки. Уж не думаете ли вы, что он не узнает вас в этой черной ризе?

Аббас хитро сощурился.

— Господин Стюарт, но почему я должен ехать к Махтумкули в этом черном бурнусе и чалме? Я появлюсь перед ним в той самой одежде, в какой он меня видел раньше. А вот когда придется мне говорить перед базарной толпой, я выйду к ней во всем черном. И представят меня не Аббасом, а Сияхпушем.

Стюарт удивленно посмотрел на своего агента и засмеялся.

— Действительно, как это мне не пришло в голову, видеть вас в двух лицах? Я ведь и сам больше месяца пробыл в Асхабаде в роли конюха.

Рассказывая о том, как он, назвавшись опытным сейисом и конюхом Суреном, осматривал лошадей у русских казаков, Стюарт выехал на дорогу. Аббас и остальные последовали за ним, Мерв был уже близко. Стюарт не стал спешить, пустил коня шагом. Аббас ехал сбоку, посмеивался в угоду своему хозяину и поддакивал ему.

— Господин Стюарт, — сказал он с улыбкой, — я очень рад, что теперь вы сами убедились, насколько безопаснее и практичнее действовать в маске. Я никогда не одобрял открытых дел О’Донована. Я предупреждал его.

— О’Донована подвела пьянка, — сухо отозвался Стюарт. — Из-за нее он попал в долговую яму и потерял ценнейшие бумаги. Теперь придется опорожнить кошелек, чтобы отыскать их.

Оба замолчали и подумали о корреспонденте "Дейли ньюс", так бесславно покинувшем Мерв. Мысленно Стюарт ругал и себя, что не обеспечил своего друга золотом. "Но, черт возьми, — тут же и оправдывал он свою задержку, — для того чтобы съездить мне в Тегеран к посланнику Томсону и запастись монетой, понадобился всего месяц! Кто бы мог подумать, что ненасытный О’Донован за это время пропьет свои наличные да еще и взятые в долг тысячу таньга?" Стюарт с ним встретился, когда О’Донован был позорно изгнан, отсидев в зиндане больше двух недель. Он и теперь бы сидел в яме, но его кто-то выкупил, уплатив долги. Кто этот благодетель, О’Донован не знал, как не знал сейчас и полковник Стюарт. Ясно было лишь одно — "спасителю" О’Донована потребовались его бумаги, и он приобрел их у кредитора. "Спаситель" же потребовал, чтобы англичанина выдворили из Мерва прочь. Стюарт ни на йоту не сомневался, что "выручил" О’Донована русский агент.

— Может быть, поедем через базар? — предложил Аббас.

— Нет, мой друг, явление Сияхпуша народу должно быть обставлено таинствами. Поедем прямо к Каджару, — не согласился англичанин.

Оказавшись на кривых улочках Мерва, Стюарт поразился его убожеству. Город был полуразрушен и глух. Низкие глинобитные кибитки без окон, оплывшие дувалы, кучи мусора, на которых грызлись собаки. В отдалении сиял синим куполом мавзолей. Он один и напоминал, что когда-то здесь процветал богатейший цивилизованный мир.

— Жалкий и ничтожный Мерв, где же твоя былая слава? — усмехнулся Стюарт. — Где твой знаменитые дворцы и базары? Неужто тобой когда-то восторгались Александр Македонский и Султан Санджар?

— Вах-хов, — уныло проговорил и Аббас. — Видно, ангел смерти прошел по этпм местам. Эй, чумазые! — крикнул он, увидев ребятишек. — Где живет Каджар?

Подросток вызвался показать, встал впереди лошадей и трусцой побежал по пыльной дороге. Оказавшись у двора с высоким дувалом и резными воротами, он остановился. Стюарт дал ему монету и велел, чтобы позвал хозяина. Вскоре вышел слуга, сказал, что Каджара дома нет, но, поняв, что за люди к нему приехали, услужливо распахнул ворота.

Кавалькада Стюарта въехала во двор, напоминавший небольшую крепость. Не было в ней лишь бойниц и сторожевых башен. Во дворе вдоль дувала тянулся длинный и низкий, с айваном и деревянными колоннами, жилой дом. Но, несмотря на то что казался низким, он состоял из двух этажей. Нижний этаж выглядел полуподвалом. Стюарт про себя отметил: дом построен на персидский лад. А когда оглядел подсобные помещения, то убедился, что и они не имеют ничего общего с туркменскими агилами. В глубине двора за фруктовыми деревьями виднелся бассейн, а за ним длинный сарай. Судя по внешним приметам, здесь находилась ткацкая мастерская. Сарайчик поменьше походил на сапожную мастерскую, какие Стюарт видел в Астрабаде, Шахруде и других персидских городах. Всадникам англичанин не велел приближаться к тем сараям, чтобы не обидеть невежеством хозяина. Джигиты поставили лошадей в саду и сами расположились тут же, постелив попоны и вытащив из хурджунов снедь.

Еще когда подъезжали к Мерву, Стюарт заметил, как разнятся строения здешних жителей. На подступах к городу и его окраинах всюду виднелись войлочные кибитки, небольшие огороды, кое-где ветряные мельницы. В самом городе лепились тесно друг к дружке глинобитные, персидского стиля, дома.

Слуга провел Стюарта и Аббаса на широкий, с резными колоннами айван, усадил их на ковер и подал чай. Гости с удовольствием припали к горячим дымящимся пиалам. Англичанин, продолжая думать о неоднородности населения оазиса, спросил:

— Послушайте, Аббас, вы хорошо знакомы с Мервом?

— Я бывал здесь только проездом, полковник. Но с историей и всеми событиями хорошо знаком.

— Хотелось бы знать, почему в городе нет текинских кибиток?

— Кибитки свои текинцы в Мерве никогда не ставили, — ответил Аббас. — Сколько существует Мерв, он никогда не принадлежал туркменам. Сначала в нем хозяйничали сасаниды, потом арабы. На смену халифам пришли сельджуки. Это был расцвет Мерва, но налетел Чингисхан и сровнял с землей дворцы, мечети и роскошные дома. Знаете, полковник, мавзолей султана Санджара с той поры стоит в запустении. Говорят, там ночуют совы. Туркмены в Мерве стали селиться сто лет назад, да и то на окраинах.

— Но почему именно на окраинах? — вновь заинтересовался Стюарт. — Похоже, что в этом есть определенный смысл?

— О, конечно, господин полковник! Ведь в городе тысячелетиями складывалась своя, городская, культура. Здесь жили купцы и ремесленники. А текинцы никогда не были ни сапожниками, ни портными. В городе им нечего делать. Они привозят на базар шерсть, пригоняют скот, продают все это и уезжают к себе в аулы. К тому же, находясь за городской чертой, они довольно часто диктуют свои условия горожанам.

— Вот это меня и настораживает, — сказал Стюарт. — Я сразу понял: текинцы держат свои кибитки в отдалении неспроста.

— Вы, наверное, обратили внимание, что среди горожан много каджаров и бухарцев?

— Я не видел ни тех, ни других, но догадался по архитектуре домов, — уточнил Стюарт.

— В Мерве много каджаров, полковник. Они были переселены сюда еще в давние времена Тимуром. Предание гласит: когда Тимур покорил страны Средиземноморья, то построил свои войска и сказал: "Храбрее львов и лучше индийских слонов сражались в моих рядах каджары. За их храбрость дарю я им три самых лучших оазиса. Пусть одни поселятся в цветущей Гяндже, другие — в солнечном Мерве, а третьи — в моей столице Самарканде!" С той поры и живут каджары в этих трех местностях.

— Любопытно, — сказал Стюарт. — Вероятно, и сам Каджар имеет отношение к племени?

— Разумеется, господин полковник. И не только Каджар, по и персидский шах Насретдин. Вы же знаете, что в Персии правит династия каджаров?

— Да, разумеется.

— Если разобраться по существу, господин полковник, шах давно считает Мервский оазис своим. Из-за него он постоянно вступает в распри с текинцами. Ровно двадцать лет назад текинский хан Коушут заявил каджарам, чтобы убирались прочь из Мерва. Тогда шах рассвирепел и послал в Мерв каджарам подкрепление в тридцать тысяч человек и тридцать одну пушку. Было сражение. К сожалению, Коушут разгромил шахские отряды и захватил все пушки. Говорят, текинцы их прячут в каком-то ауле.

Англичанин заволновался:

— Но ведь текинцы в любое время могут точно так же поступить и с Каджаром? Достаточно ли сильна его группировка?

— Весь городской народ на его стороне, господин полковник. О дехканах ничего не скажу. Текинской беднотой в оазисе управляют ханы. Их-то и хотел склонить на свою сторону О’Донован.

Стюарт вынул из полевой сумки несколько номеров газеты "Дейли ньюс" и занялся чтением статей О’Донована о Мерве.

Каджар возвратился через сутки. Стюарт поджидал его с нетерпением. Едва хозяин въехал во двор, подозрительно осматривая чужих лошадей и джигитов, англичанин окликнул его с айвана:

— Не беспокойтесь, хан, здесь все свои. Мы давно ждем вас!

Каджар поднялся на айван, растерянно улыбаясь. Он не ждал гостей, хотя и допускал мысль, что англичане могут появиться в Мерве. Их агенты с прошлой весны находились в Хорасане и наблюдали за ходом переговоров между русскими и персами: вырабатывалась конвенция о новой границе.

— Ва саламалейкум, — протянул руки Каджар сначала Стюарту, затем Аббасу. С обоими он не раз встречался в Хорасане, но у себя их видел впервые. — Я ждал гостей спереди, а они появились сзади, — продолжал извиняющимся тоном, поливая себе на руки из богатого китайского кувшина. — Как поживает наш друг О’Донован? Благополучно ли он доехал до Тегерана?

— О’Донован давно в Лондоне и уже выступил с несколькими статьями о Мерве в своей газете, — отвечал Стюарт. — Но меня удивляет ваш издевательски-наивный вопрос. Вы что, не знаете, при каких обстоятельствах покинул Мерв О’Донован? Разве вам неизвестно, что он сидел за неуплату долгов в зиндане, а потом его выкупили?

— Господин Стюарт, о чем вы говорите! — удивленно и вместе с тем испуганно воскликнул Каджар. — Мои люди сообщили мне, что он поехал в Мешхед и оттуда отправится в Тегеран. Я был спокоен за него.

— И вы не знаете, у какого именно бая или хана сидел он в долговой яме?

— Нет, господин Стюарт.

— Что ж, выходит, людская молва на этот раз прикусила язык?

— Нет, не прикусила, господин Стюарт, — подавленно отвечал Каджар. — Эта молва не вылетела из того аула, где надсмеялись над моим другом.

— Надо немедленно найти тот аул, того бая пли хана, где сидел О’Донован! — строго сказал Стюарт.

— Господин полковник, но разве он не мог сообщить вам место своего заточения? — удивился Каджар.

Молчавший доселе Аббас наконец не выдержал роли безучастного слушателя, сказал с усмешкой:

— Каджар, вы родились на Востоке, воспитаны по-восточному, но говорите сейчас как наивный европеец. Скажите, когда вы видели, чтобы преступника находили в том месте, где он совершил преступление? О’Донована возили целый день с завязанными глазами, потом бросили в зиндан, отобрали у него все бумаги. Он пробыл в яме две недели, и опять ему завязали глаза и отвезли в Мешхед. Теперь он в Лондоне, кланяется вам и просит, чтобы вы отыскали пропавшие бумаги.

— Нет, Каджар, не вы хозяин этой земли, — мрачно заявил Стюарт. — Вы не имеете никакого влияния на текинских ханов, если до сих пор не знаете, как надсмеялись над вашим английским другом. Вам кланяются городские водоносы да мойщики мертвецов, а настоящие хозяева оазиса — за городом. Надо отыскать пропавшие бумаги! Вы не представляете, что они значат для нас!

— Хорошо, господин полковник, я сегодня же разошлю своих людей в текинские аулы.

Аббас, сидя у стены и перебирая четки, попросил:

— Каджар, соберите также всех служителей веры в мечеть возле мавзолея султана Санджара. Надо побеседовать с ними.

— Мне кажется, это не даст никакой пользы, — возразил Стюарт. — Вряд ли в мечеть приедут текинские муллы, если к Каджару не заходят текинские ханы.

— Ханы — одно, муллы — другое, — не согласился Аббас. — Я думаю, служителям веры будет интересно взглянуть на великого хранителя веры и толкователя черной магии Сияхпуша.

— Разве Сияхпуш здесь? — удивился Каджар.

— Да, он приехал с нами, — усмехнулся Аббас. — Он остановился в одном из тайных жилищ Мерва и не хочет показываться на глаза всякой черни.

— Аббас, могли бы пригласить его ко мне, я не "всякая чернь", — обиделся Каджар.

Аббас, прищурившись, посмотрел на Стюарта. Тот сказал:

— Нельзя, чтобы и Сияхпуш оказался в яме.

— Соберите, Каджар, всех мулл: Сияхпуш хочет видеть их и говорить с ними, — вновь попросил Аббас.

— Хорошо, сейчас я дам распоряжение своим людям. — Каджар спустился во двор.

Как только он удалился, Стюарт произнес с сомнением:

— Боюсь, от Каджара мало будет помощи. Пока не поздно, надо навестить Махтумкули.

Зимнее солнце неласково заглядывало в грязные лужи. После дождя улицы Мерва превратились в серое месиво из песка и глины. День был довольно холодный, из Каракумов дул пронизывающий ветер, но на главной площади города толпились тысячи людей. Устрашающе грозно ревели огромные кожаные трубы — карнаи, трещали бубны и пели флейты. Изредка, когда на минуту-другую умолкала музыка, разносился громкий голос глашатая:

— Люди Мерва, да обольются ваши сердца медом радости и амброй удовольствия! Да будет вечно снисходителен к вам всевышний, всемилостивый! Люди Мерва, к вам пожаловал неприкосновенный и несравненный в благодеянии и мудрости Сияхпуш! Устелем путь его розами и коврами!

В центре площади на караковом скакуне восседал Каджар, окруженный конными нукерами. Он в числе первых выехал на площадь, чтобы проводить Сияхпуша в большую мервскую мечеть, куда еще вчера съехались муллы со всего Мургаба. Сияхпуша ждали с нетерпением: святой должен был появиться среди толпы внезапно, может быть, даже он спустится с неба — это его дело. И в ожидании Сияхпуша толпа звала его музыкой и призывами.

Каджар ждал появления святого со стороны Мекки. И весь народ обращал в ту сторону взоры, но Сияхпуш выехал к площади из того самого переулка, где стоял дом самого Каджара. Ехал он на жеребце, в черном бурнусе и такой же чалме, и все его лицо до самых глаз было закрыто черным лоскутом. При виде Сияхпуша люди мгновенно смолкли, перестали греметь карнаи и оглушающие барабаны. Сначала первые ряды, а потом и все остальные упали на колени и зашептали молитвы. Каджар тоже слез с коня и тоже встал на колени. Но будь предводитель городских толп повнимательнее, он наверняка бы узнал на Сияхпуше сапоги Аббаса. И коня бы угадал, хотя и был он покрыт от гривы до хвоста черной бархатной попоной.

Увидев толпу, Сияхпуш немножко растерялся: он явно не ожидал такой почетной встречи. Остановив коня, "святой" некоторое время смотрел на народ, затем спустился с лошади и забормотал вполголоса заученные суры Корана. Сначала он говорил тихо, но, понимая, что народ Мерва целиком в его чарах и не собирается расставаться с собственной глупостью, проговорил громче:

— Земная твердь, вода в реках и морях загрязнена гяурами! По земле Мерва ходят гяуры — то в образе нищих, то в образе странствующих дервишей. Воздадим же кару им за их нечистоплотность и сатанинские козни!

— Воздадим! — глухо пронеслось по площади.

— Ведите меня, люди, в обитель аллаха и. дайте увидеть тех, кто стал забывать об исламе и перестал отличать черное от белого.

Сияхпуш вновь сел на коня, и с десяток услужливых улемов[27], встав впереди, повели его к окраине. Следуя улицей, идущей от площади к мавзолею, Сияхпуш с многотысячной толпой горожан приблизился к главной мечети и, сойдя с коня, ступил на дорожку, устеленную коврами. Яркие текинские ковры лежали на мокрой земле от дороги до самого входа в мечеть. Возле мечети, глинобитного куполообразного строения, к которому примыкало медресе, состоящее из сотни маленьких купольных келий, стояли служители ислама, и среди них главный ишан Сеид-Али. Черная одежда именитого гостя подействовала на них не меньше, чем на простолюдинов. Сияхпуш только начал слезать с коня, а они уже повалились на колени и подняли руки к небу. Ободренный их раболепием, Сияхпуш мягко прошествовал по коврам и сделал жест рукой, чтобы муллы встали. Не дожидаясь, пока его пригласят в мечеть, он вошел в нее первым и сразу поднялся на мамберу[28].

— Во имя аллаха милостивого, милосердного! Хвала аллаху, господу миров, — запричитал он. — Тебе мы поклоняемся и просим помочь…

Муллы и их ученики, заполнившие всю мечеть от порога до мамберы, вновь запричитали, воздавая хвалу всевышнему. И вновь, как и на площади, Сияхпуш начала выговаривать сбивчиво и торопливо строки из Корана:

— И обрадуй тех, которые уверовали и творили благое… И заставил их сатана споткнуться о него, и вывел их оттуда, где они были… Мы давали Мусе завет сорок ночей, а потом вы после него взяли себе тельца, и вы были нечестивы… — Воодушевляясь все больше и больше, Сияхпуш начал размахивать черными рукавами, и голос его зазвучал громко и властно: — И мы навлекли на вас дождь и ветер пустыни, чтобы смыть и смести нечисть, занесенную на священную землю Мерва. Покайтесь, правоверные, в грехах своих и уразумейте, пока еще не поздно: нет религии выше ислама! Нет большего преступления, чем принимать у себя гяуров. А сегодня они ходят по земле Мерва и собирают плоды и зерна с ваших полей… Да покается тот, кто принимал у себя нечистого европейца, кормил и поил его. Пусть выйдет сюда тот, кто знал английского гостя!

По рядам прокатился глухой говор, и к Сияхпушу на мамберу поднялся седобородый Сеид-Али.

— Покайтесь, правоверные, — сказал он смиренно. — В мечети сейчас нет такого человека, в чьем ауле не побывал бы гость из Англии.

— И воздайте хвалу тому, кто держал много дней и много ночей в зиндане гяура за его распутство и корыстолюбие! — возгласил Сияхпуш. — Пусть выйдет тот человек, и мы посмотрим на него. Воистину он достоин похвалы Аллаха!

В толпе выпрямился и подошел к мамбере чернобородый мулла.

— Святой Сияхпуш, — сказал он стесненно, — я приказал Куванч-баю бросить бесчестного негодяя в зиндан. Я это сделал по требованию многих почтенных ханов, которых бессовестно обворовал англичанин.

— Да услышит твои слова всевышний! Да вознаградит тебя высшими благостями! Да освятит твое жилище и аул весь, в котором ты молишься. Где твой аул и как он называется? — спросил Сияхпуш.

— Аул наш называется Абдал Топаз, — гордо отозвался чернобородый мулла.

— Ладно, уважаемый мулла, пойди на свое место, а мы продолжим наши проповеди… Мы с вами вспомнили англичанина, — продолжал Сияхпуш. — Но разве может сравниться зло одного англичанина со злом, принесенным русскими? Гяуры подошли к границе священного Мерва и грозят захватить его. Не пора ли вам, уважаемые, подумать, как спасти мусульманскую веру от христианской? Не пора ли объединить весь народ Мургаба и поставить над ним хана?! Пора, уважаемые, иначе будет поздно…

Вечером, когда Стюарт и Каджар. сидели при зажженной лампе, пришел Аббас.

— Мир вам, — сказал он, проходя и усаживаясь рядом, — не прикажете ли, хан, чтобы принесли мне чаю? Я был в гостях у Сеид-Али и теперь умираю от жажды.

Каджар хлопнул в ладоши. В комнату вбежал слуга и, получив распоряжение, так же быстро удалился.

— Какими хорошими вестями угостил вас этот Сеид-Али? — спросил Стюарт.

— Новость, господин полковник, поразительная. Я видел самого Сияхпуша и слышал его проповеди в большой мечети. А потом Сеид-Али позвал почтенного гостя к себе домой, и мне тоже удалось вместе со святыми побывать под одной крышей. Могу сказать вам, господин полковник, где находится зиндан, в котором так долго томился наш друг.

— С этого и начинайте, — сказал Стюарт. — Остальное меня меньше всего интересует.

— О’Донован томился в ауле Абдал Топаз. Туда день пути, и того меньше. В яму его бросил аульный мулла. Но никаких бумаг он не видел и о пропаже их не знает. Мулла поклялся мне в этом.

— Но были же кроки! — повысил голос Стюарт.

— Думаю, что ими воспользовался Куванч-бай, во дворе которого находится зиндан.

— Надо допросить бая! — сурово выговорил Стюарт.

— Полковник, но не вызовет ли допрос подозрение у текинцев? — предостерег Каджар. — Тем более что сейчас здесь пребывает Сияхпуш?

— Катитесь вы со своим Сияхпушем к дьяволу! — не сдержался Стюарт и только тут подумал, что обидел Аббаса. — Простите, Аббас, — тут же извинился англичанин.

Аббас улыбнулся:

— Каджар прав. Наш приезд к баю и допрос могут вызвать нежелательные последствия. Я думаю, надо заманить Куванч-бая сюда и здесь поговорить с ним.

— Сюда, ко мне? — испуганно спросил Каджар. — Но этот бай потом выдаст нас!

— Ладно, хозяин, — согласился Стюарт. — Мы его привезем тайно. Ночью мы захватим его, и никто не узнает об этом. Завтра утром, Каджар, пошлешь своих людей в аул, пусть привезут бая. Надеюсь, не надо их учить, как это сделать? Впрочем, инструкции никогда не мешали. Пусть твои люди дождутся, пока бай уснет, потом заберутся к нему в кибитку, всех свяжут, а самого бая положат в мешок и привезут сюда.

— Ох-хов, — вздохнул Каджар.

— Не нравится мне ваше малодушпе, хозяин, — предупредил Стюарт. — Вы выглядите усталым, надломленные человеком. Идите спать, и мы тоже отдохнем.

На рассвете джигиты поехали за Куванч-баем. Стюарт после завтрака отправился осмотреть хозяйственные пристройки во дворе, чтобы подыскать подходящее место для допроса. Он заглянул в шелкоткацкую мастерскую, в ней сидели за станками женщины. Услышав тяжкие удары где-то в скрытом помещении, англичанин направился туда и увидел странную картину. Человек восемь рабов, раздетых до пояса, обливаясь потом, натягивали веревками деревянные рычаги и поднимали к самой крыше огромный металлический молот. Затем один из рабов подкладывал большие куски какого-то камня, молот падал сверху и дробил их в порошок.

— Чем они занимаются? — спросил Стюарт у Каджара.

— Они делают порох, — отозвался тот.

— Какая варварская техника, — усмехнулся Стюарт. — Если бай не скажет, где кроки, заставим его поработать в твоей пороходельне.

— Скажет, — хмуро пообещал Каджар. — Сейчас я вам покажу местечко, где будем его держать.

С этими словами он повел англичанина в агил, где стояли коровы, и велел слуге убрать лежащее возле жердей сено. Слуга сдвинул копну, обнажив накрытую толстой железной решеткой яму.

— Это мой зиндан, — сказал Каджар. — Посмотрите вниз.

Стюарт нагнулся и увидел глубокую яму с соломой на дне. Там лежали керамическая чашка, деревянная ложка и ползало множество муравьев.

— Прекрасная конура, лучшего не придумаешь, — посмеялся Стюарт. — Видимо, в такой держали и О’Донована?

— Да, господин полковник: зинданы похожи, только один больше, другой меньше.

Куванч-бая привезли ночью в огромном шерстяном чувале из-под селитры. В нем он едва не задохнулся. Когда его сбросили в зиндан, он долго лежал неподвижно и не произносил ни звука. Утром Стюарт и Аббас заглянули в яму и увидели его сидящим на соломе.

— Эй ты, паршивый вор, почему ты залез в чужую яму?! — издевательски спросил Аббас. — Разве у тебя нет места в своем зиндане?

— Ой, люди! Слава аллаху, люди рядом! — возрадовался бай. — Я думал, меня схватили джинны и отвезли в свой колодец.

— Сын паршивой овцы, — прервал его словоизлияние Аббас, — в такой яме ты две недели держал англичанина и отобрал у него бумаги. Говори, где они, или никогда не вылезешь отсюда!

— Хозяин, пощади! — взмолился Куванч-бай. — Я взял с англичанина только то, что ему раньше дал. А дал я ему сто таньга.

— Врешь, сатана, у англичанина не было ни одного таньга, он не мог тебе вернуть, а ты не мог с него взять!

— Хозяин, выпусти меня отсюда, и я тебе расскажу все!

— Поднимите его, — сказал Стюарт. — Да завяжите глаза, чтобы не приметил, в чьем дворе находится.

Куванч-бая вытянули на веревке, завязали глаза и повели в подвал с зерном. Здесь Аббас усадил его на мешок, сел сам и приказал рассказать все, как было. Стюарт стоял у входа и слушал.

— Хозяин, не совру тебе ни одного слова, только не убивай меня, — взмолился бай. — Было так. Англичанин ездил из аула в аул и призывал всех ханов, чтобы писали прошения о желании вступить в подданство Насретдин-шаха. Одни англичанина гнали, другие слушали. Крупные ханы отказались писать, а мелкие, у кого земли своей нет, написали прошения. Таких собралось двадцать восемь душ, и у всех гость занял по пятьдесят и сто таньга. Когда занимал, говорил, что скоро вернет. Ханы ждали от него долг, а чужеземец пил арак и всем грозил, что отрубит голову. Тогда ханы собрались, связали его и вывернули карманы. Таньга в них не нашли. В сумку полезли — там бумаги. Взяли бумаги, а самого, с благословения нашего муллы, бросили в долговую яму. Бумаги были у меня. Я англичанину сказал: пока не отдашь мои сто таньга, ничего не получишь. Так прошли две пятницы. Потом приходит один из джигитов, говорит: "Куванч-бай, вот тебе твои сто таньга, отдай нам англичанина и все его бумаги". Я повиновался. Тот человек и с ним еще несколько джигитов увезли англичанина в Мешхед. В том городе он обещал со всеми расплатиться. Вот так было, хозяин…

— Так, да не так, — сказал Аббас. — Что-то ты забыл назвать имя того, кто взял у тебя англичанина вместе с бумагами, а взамен дал сто таньга. Кто этот человек?

— Хозяин, я не знаю его. У него были черные усы и маленькая борода.

— А не скажешь, уважаемый, сколько было у того человека во рту зубов? — злобно спросил Стюарт и сунул дуло пистолета в рот Куванч-бая.

Бай свалился с мешка и заплакал:

— О великодушные, пощадите, я больше ничего не знаю, я все сказал.

— Ладно, — сказал полковник. — Посадите его опять в зиндан. Пусть подумает, может, вспомнит имя того, в чьи руки попали наши кроки.

Тут же бая схватили джигиты и бросили в яму.

Там он просидел еще день и всю ночь, беспрестанно плача и призывая на помощь аллаха. Стюарт и Аббас между тем рассуждали: все сказал бай или утаил? Может, действительно не знает похитителя бумаг?

— Сегодня еще раз его испытаем, — сказал Каджар. — Если не назовет имени, значит, не знает.

С этими словами он удалился со двора и вернулся с ужом. Пресмыкающееся, извиваясь на шее хозяина, лезло ему в рукав. Стюарт гадливо отшатнулся, подумав, что это ядовитая змея.

— Не бойтесь, не укусит, — гладя ужа, вежливо проговорил Каджар. — Мой сын не расстается с ним с самого лета. Это безвредное существо. Но Куванч-бай примет его за змею и скажет все, что недосказал. Сейчас вы в этом убедитесь.

— Вам нельзя показываться, — предупредил Стюарт, — иначе вас он узнает. Отдайте эту тварь Аббасу.

Аббас брезгливо взял ужа и зашагал к яме, где сидел бай.

— Сын паршивой овцы, — угрожающе заговорил Аббас, — в последний раз спрашиваю имя того, кто взял у тебя бумаги англичанина! Говори или подохнешь от укуса змеи!

— Пощадите! — взмолился бай.

— Если змея тебя пощадит, значит, ты не виноват! — сказал Аббас и бросил ужа на голову Куванч-бая.

Бай взревел нечеловеческим голосом и умолк. Напрасно потом пытались привести его в чувство.

Вместе со смертью бая пропала и надежда отыскать драгоценные кроки Мургабского оазиса. Чтобы вновь снять эту местность на карту, потребовался бы еще целый год. Стюарт с яростной злостью отбросил мысль о топографических съемках и весь нацелился на Векиль-Базар, где жил со своей мачехой бежавший из Ахала Махтумкули.

Всю дорогу, пока ехали туда, полковник твердил Аббасу о бесплодном пребывании в Мерве О’Донована:

— Кроки, конечно, жалко. Но и в другом О’Донован оказался круглой шляпой. Зачем ему понадобилось собирать прошения с мелкопоместных ханов? Разве они владетели оазиса? Я нахожусь здесь несколько дней, но уже усвоил, что Мургабский оазис делят всего четыре хана. Два — от рода Утамыш, два — от рода Тохтамыш. Махтумкули — наш давний друг, вот и будем опекать его.

Аббас молчал. Знал, что попытки Стюарта вновь склонить текинцев на свою сторону вряд ли принесут успех.

Векиль-Базар, огромный аул, более чем из двухсот кибиток, в центре которого возвышалась глинобитная крепость, встретил чужаков лаем собак. Желтые тупомордые волкодавы лезли под копыта лошадей до тех пор, пока слуги Гюльджемал-ханум — хозяйки крепости, не открыли ворота и не пригласили гостей. Здесь Стюарт и Аббас увидели все те же айваны с резными деревянными колоннами и множество дверей, ведущих в комнаты ханши, ее пасынка и многочисленных родственников. Когда гости умылись с дороги, Гюльджемал вышла на айван взглянуть на англичанина и его холуя Аббаса. Последнего она не раз видела в Геок-Тепе, но о самом Стюарте только слышала, когда привозили от него подарки. Гюльджемал никогда раньше не вникала в вопросы политики, не женское это дело, но после бегства из Геок-Тепе и она усвоила и повторяла со слов Омара и Махтумкули: "Это англичане предали нас. Это они не помогли нам войсками! Много они обещали, но кроме двух-трех тряпок на халаты мы от них ничего не получили!" Ханша сейчас смотрела на англичанина с превосходством и пренебрежением. Стояла на айване до тех пор, пока гости не поклонились ей. А когда они направились к ней, чтобы поздороваться, она демонстративно ушла с айвана в комнату.

— Однако спесивая бабенка, — заметил тихонько Стюарт. — А где же сам хан и его мудрый учитель ишан?

Как только гости начали озираться, ища кого-нибудь, тотчас к ним вновь подошли ханские слуги и повели в отведенную комнату. Один из слуг сказал:

— Хан на охоте, придется гостям подождать его.

В комнату им принесли чай и конфеты…

Но Махтумкули был дома. Просто он не спешил показаться гостям. Вчера, когда слуги англичанина приехали к нему с просьбой, чтобы он принял полковника, хан вообще хотел отказать в приеме. Только благодаря настоятельной просьбе ишана согласился. И теперь, выказывая пренебрежение, не спешил с приемом.

Махтумкули лежал в своей комнате, подложив под локоть атласную подушку, и перелистывал Коран. Омар стоял у двери и раздраженно спрашивал:

— Зачем же вы вчера дали согласие, если сегодня они вам неугодны? Мир велик, а судьба человеческая коварна. Англичане хоть и не тверды на слово, но и они могут пригодиться в тяжелый час.

— Омар, вы опять меня начинаете пугать, — с обидой отозвался Махтумкули. — Как только я начинаю думать о возвращении в Ахал, вы меня начинаете запугивать расстрелами и казнями.

— Нет тебе возвращения к гяурам, сынок, о чем ты говоришь?! — возмутился еще больше ишан.

— А эти разве не гяуры? Эти самые, О’Донован и Стюарт, — тоже гяуры. Причем самые ничтожные из гяуров. О’Донован обокрал многих наших и прокутил их деньги. Разве можно с ними вести серьезные дела?

— Да. дорогой наш хан. — завздыхал ишан. — Рано вы решили оставить этот мир, рано захотели на русскую веревку!

— Тыкма-сердар тоже боялся русской веревки, а теперь ходит в погонах русского майора. Тыкма убил сотни русских солдат, и ему простил ак-падишах. Я же не убил ни одного!

— Хай, верблюжонок, да вы совсем безвинны. Но скажите, наконец, вы примете гостей?

— Ладно, ишан, пусть приведут их в гостиную. В белой кибитке с ними не сяду, не хочу, чтобы остался от них запах!

— Хорошо, повелитель, — улыбнулся Омар, — накроем дастархан в гостиной.

Через час Махтумкули вместе с ишаном вышли к англичанину и его агенту. Поздоровались за руку с обоими, но особых почестей не оказали.

— Как чувствует себя королева Англии? — спросил Махтумкули, вызвав недоумение и в то же время брезгливую улыбку у Стюарта.

— Спасибо, она в превосходном здравии и шлет вам свой нижайший поклон, — быстро нашелся Стюарт.

— Нет ли каких-нибудь бумаг от вашей королевы? — вновь спросил Махтумкули.

— Будут, господин хан, — пообещал Стюарт, — но для этого надо вам помириться с каджарами Насретдин-шаха. Сэр О.’Донован, находясь здесь, имел честь довести до сведения всех ханов, что каджарские власти готовы принять в свое подданство Мерв.

Англичанин сразу же заговорил о самом важном, и в беседу мгновенно включился ишан.

— Господин полковник, — сказал он, — наш друг О’Донован оставил нам бумагу наместника Хорасана, но кое-кому показалось, что наместник — это не сам шах. Наш Махтумкули тоже хотел бы видеть у себя бумагу самого шаха.

— Ишан, мне не нужны никакие шахские бумаги, о чем вы говорите? — вспылил Махтумкули. — Ни шаху, ни хорасанскому наместнику текинцы служить не будут. Горе, которое они принесли туркменскому народу, нельзя забыть. И разве о шахе вели мы разговор, когда жили в Геок-Тепе? Разве не вы, Стюарт, обещали после разгрома Скобелева создать отдельный текинский полк, который будет подчиняться самой королеве Англии? Вы всем обещали офицерские чины и целые чувалы золота. Теперь вы заговорили о подчинении каджарским властям. Текинцы не могут валяться в ногах у шаха, с которым они воюют столько, сколько существует мироздание!

— Милый хан, — вкрадчиво сказал Аббас, — но каджары все-таки мусульмане. Они, как и мы, исповедуют ислам и живут по Корану.

— Давайте будем оценивать добро и зло по содеянному, — сказал Махтумкули. — Каджары беспрерывно нападают, убивают, угоняют в рабство туркмен. Русские беспрерывно просят: покупайте у нас хлеб, гвозди и мануфактуру. Русские не помнят зла. Они даже Тыкму оставили в живых!

— Милый хан, но это же русская хитрость! — усмехнулся Стюарт. — Мы знаем, что они не тронули Тыкму и дали ему майорские погоны. Мы знаем и о том, что недавно Тыкма побывал здесь и склонял вас вернуться в Ахал. Хан, но вы подумали, почему он так старается? Нет, вы не подумали. И ваш учитель, ишан, не догадался. А я вам сейчас открою секрет. Известно ли вам, уважаемые, что сын Тыкмы находится в Петербурге?

— Да, известно, — ответил ишан, в то время как Махтумкули весь подался вперед, слушая англичанина.

— Он находится у царя заложником, — продолжал Стюарт. — Царь отдаст его сердару лишь тогда, когда Тыкма привезет царю одного знатного человека. Ради того, чтобы спасти сына, Тыкма пообещал привезти в Петербург вас, Махтумкули!

— Да, это похоже на сердара, — согласился ишан, а молодой хан побледнел и заерзал в подушках.

— Советую вам, Махтумкули, подумать о подданстве шаху Насретдину, — сказал Стюарт.

Махтумкули засопел, занервничал, затем вскочил на ноги и убежал из комнаты.

— Все вы одинаковые, проклятые гяуры! — закричал, удаляясь. — И англичане, и русские! Я не хочу никого! Пусть убираются от меня вон!

Тотчас с айвана донесся успокаивающий голос Гюльджемал. И Омар сказал:

— Ничего, с ним это бывает…

В Асхабаде на Горке каждый день гремел пушечный выстрел: столица новой Закаспийской области напоминала окружающему миру о своем существовании.

Пушка подсказывала новым властям о том, что надо строить, и вокруг Горки силами солдатских батальонов и тысяч дехкан, включившихся в деловую жизнь, поднимались дома.

Появилось здание военно-народного управления. Закладывался фундамент госпиталя, городской гимназии, почты, телеграфа, аптеки. Персидские купцы, хлынувшие из-за гор на асхабадский рынок, поставили огромный караван-сарай со двором и обнесли его дувалом. Появились первые улицы: Базарная, Торговая, Офицерская, Топографская…

Из пригорода Кеши вошел в Асхабад первый русский караван московского купца Коншина. Более пятисот верблюдов, нагруженных вьюками, заняли всю Скобелевскую площадь и прилегающие к ней улицы.

Начальник области, генерал Рерберг, только что вселился со штабом в новое здание. Окнами оно выходило на площадь, и теперь генерал, направляясь в штаб, объезжал косяки разгуливающих по Асхабаду верблюдов. "Ну, анафемы, вы у меня попляшете! — грозил неизвестно кому Рерберг. — Безобразие, понимаешь!" Иногда за верблюдов доставалось первому попавшемуся под руку офицеру или чиновнику, но чаще других — капитану Студитскому. "Вот она, ваша антисанитария, — говорил Рерберг. — Как тут не быть заразе?! Одних мух — миллиард целый!"

Но досадовал Рерберг не на беспорядки, а на предписание, полученное от начальника Главного штаба генерал-адъютанта Обручева. В официальном документе указывалось: никаких военных действий в сторону Мерва не предпринимать, а встретить как подобает приказчиков московского купца Коншина с товарами и создать им необходимые условия для следования на рынки Мерва. Старший каравана, приказчик Северьян Косых, надоедал генералу, прося познакомить его с мервцами, чтобы обезопасить себя от нападения в дороге. Рерберг противился, но помогал. Послал Тыкму-сердара в Мерв. Тот привез оттуда хана Бабахана с джигитами. Мервцы подъехали к штабу, склонились перед Рербергом: в геок-тепинских делах, мол, не участвовали, вины на нас нет, а посему просим доверять нам. С Бабаханом и его людьми познакомился приказчик Северьян Косых.

Студитский в эти дни налаживал медицинскую службу в Асхабадском уезде. Почти каждый день выезжал в крупные селения — создавал фельдшерские околотки и аптеки, но еще чаще пребывал на строительстве асхабадского военного госпиталя. С утра он обычно приезжал на службу в свой кабинет, находящийся при штабе начальника.

Однажды его окликнул полковник Аминов:

— Господин капитан, будьте любезны, зайдите ко мне.

Входя к начальнику штаба, Студитский вовсе не думал, что потребовался по сугубо важному делу, связанному с поездкой в Мерв. С того дня как он оставил письмо Надежде Сергеевне, для того чтобы мичман передал его Обручеву, прошло чуть ли не полгода. Капитан за этот срок передумал обо всем, вплоть до того, что письмо, может быть, даже не попало в руки начальника Главного штаба. И вот неожиданность.

— Господин капитан, оказывается, вы возглавляли русскую мирную миссию во время похода Скобелева на Геок-Тепе? А я, признаться, впервые об этом узнал лишь сегодня. Есть распоряжение командировать вас в Мерв. Обручев предлагает выехать с караваном купца Коншина, но действовать будете по своему усмотрению.

— Благодарю, господин полковник, — не скрывая радости, отозвался Студитский.

Полковник посмотрел на него с некоторым подозрением: не укладывалось в сознании, чтобы столь опасная поездка могла радовать.

— Вы, вероятно, лично знакомы с Обручевым? — спросил Аминов, закинув ногу за ногу и положив руки на подлокотники кресла.

— Почему вы так решили?

— Есть какая-то недосказанность в распоряжении начальника Главного штаба. Похоже, только он и вы знаете, чем именно вам предстоит заняться, — высказался Аминов.

— Вероятно, генерал Обручев не счел нужным сообщать о моем конкретном задании. Но в общих чертах я могу сказать. Выезд мой преследует единственную цель: обеспечить добровольное вхождение Мерва в состав России.

— Вы это беретесь сделать один? — удивился Аминов.

— Если разрешите, возьму с собой Тыкму-сердара.

— Ну что ж, охотно пойду вам навстречу. При случае не забудьте упомянуть в рапорте Обручеву и о моем участии, — попросил Аминов.

— Если я вас понял правильно, господин полковник, то о своих действиях в Мерве я должен докладывать непосредственно начальнику Главного штаба?

— Да, капитан, но, разумеется, через меня.

— Хорошо, господин полковник. Разрешите еще один вопрос?

— Пожалуйста, капитан, я слушаю.

— Могу ли я с завтрашнего дня распоряжаться майором Тыкмой-сердаром?

— Разумеется, я скажу ему, чтобы собирался в дорогу с вами.

— Спасибо. Я вполне удовлетворен, — поблагодарил Студитский.

— Вы рискуете жизнью, капитан, — предостерег полковник. — Советую вам не отдаляться от торгового каравана.

Караван выступил из Асхабада в начале февраля. Погода стояла хорошая. Легкий морозец покрыл инеем всю предгорную равнину. Лежа в белесом тумане, согревала под солнцем свою серую шкуру каракумская пустыня.

Караван отправился под конвоем казаков, переодетых в туркменских джигитов. С ними же ехали два прапорщика — Соколов и дагестанец Алиханов.

Сам капитан лишь участвовал в проводах. А через день поднял в дорогу Тыкму с его джигитами.

Студитский не поехал с караваном умышленно. Расчет его был прост. Как только русский караван выйдет из Асхабада, за каждым его шагом будет следить весь Мерв. Ханы, не говоря уж об английских агентах, сразу узнают, кто в караване, кроме приказчиков, и предпримут контрмеры. Гораздо удобнее, решил капитан, сначала ехать следом и наблюдать, что делается вокруг. Тут можно быть совершенно спокойным: все будут заняты караваном и никто не обратит внимания на ничтожный отряд из десяти джигитов. Впоследствии можно обогнать караван на несколько дней и незаметно появиться в Мерве. Избрав такую тактику, отряд Студитского на третий день догнал торговцев, обошел их стороной и еще через день выехал к Мерву.

Как и предполагал Студитский, здесь уже все знали о скором прибытии русских торговцев. Сведения эти принеслись в Мерв еще три месяца назад, когда приказчики купца Коншина въехали в Асхабад и начали торговлю там. Сначала речи велись о московской мануфактуре, но постепенно противники русских стали искажать доходившие вести. К февралю в аулах и на базарах Мерва шли упорные толки: едет в Мерв вооруженный русский отряд, и если мервцы не окажут сопротивления, то будут застигнуты врасплох и уничтожены.

Тыкма-сердар предложил Студитскому ехать прямо на базар: только там можно правильно оценить обстановку. Одетые по-туркменски, они меньше всего беспокоились, что их узнают. Доктор отрастил на туркменский лад бородку и ничем не отличался от других джигитов. Черный косматый тельпек, густые черные брови, черные глаза, чекмень, за кушаком пистолет и туркменский нож надежно сливали его с окружающей толпой.

Для посещения базара специально был выбран пятничный день, когда тысячи торговцев и покупателей съезжаются на огромную площадь Мерва и образуют длинные ряды, толпятся у каджарских лавок и сидят в чайханах. Отряд Студитского проехал краем базара и остановился у чайханы "Елбарс" — любимого места мервской знати. Оставив джигитов с лошадьми, капитан и майор Тыкма-сердар вошли в дымное помещение и огляделись. Это был огромный сарай с несколькими дверями. Не менее десяти вместительных дощатых настилов стояло на нем, и на всех тесно сидели люди. Тыкма отыскал свободное место на тахте и пригласил Студитского. Старичок чайханщик тотчас подошел к гостям и, удивленно улыбнувшись, сощурил глаза. Тыкма достал золотой туман[29], подал чайханщику и поманил его пальцем, чтобы тот подошел ближе.

— Я узнал тебя, Сары, — сказал сердар.

— Милостью аллаха, и вы мной узнаны, — заулыбался старик.

— Обо мне никому ни слова, — предупредил Тыкма.

— Почтеннейший, о чем вы просите?

— Говорят, скоро русские купцы к вам пожалуют. Готовы ли вы их встретить? — спросил Тыкма.

— По-всякому собираются их встретить, — торопливо отозвался чайханщик. — Одни готовят серебро, другие точат сабли.

— Кто точит сабли?

— У Каджара гость английский живет, настраивает людей против русских. Да и святой Сияхпуш призывает народ на войну с гяурами.

— Ладно, Сары, подай нам чай да что-нибудь закусить.

Чайханщик отправился к жаровне и жестяному кубу, под которым играло пламя. Вскоре он подал пиалы и чайники. Гости занялись чаепитием и прислушивались к разговорам сидящих. Отовсюду доносилось: "Урус". Одни боялись русских, другие сомневались в их искренности, третьи ждали их и надеялись на перемены в оазисе.

— Знаешь, Тыкма, — сказал капитан, — обстановка эта напомнила мне о том, как русские мужики ждали цыгана с ученым медведем. Взрослые сидели дома и не удосужились выйти и взглянуть на зверя, а ребятишки, в числе которых был и я, запаслись камнями и палками и отправились на площадь. Здесь тоже так. Большие ханы сидят в своих аулах, а базарная мелюзга языки чешет о русский караван. Я думаю, нам здесь нечего делать. Надо ехать в Векиль-Базар к Махтумкули и начинать переговоры.

— Потише, доктор. — тихонько сказал Тыкма. — Посмотрите-ка, вон вошли англичанин Стюарт и его слуга Аббас.

Тыкма повернулся спиной к ним, сунул руку под кушак и взвел курок пистолета. Студитский не успел отвернуться и встретился глазами со Стюартом. Англичанин нахмурился, отвернулся и отошел в угол. Вот он о чем-то шепнул Аббасу, и оба опять посмотрели на Студитского.

— Сердар, будь внимательней, они идут сюда, — предупредил капитан и тоже сунул руку под кушак.

Стюарт и Аббас приблизились и, не церемонясь, сели рядом.

— Здравствуй, Тыкма, — сказал англичанин. — Вот где довелось встретиться. Но где же твои погоны? Говорят, ты стал майором русской милиции? И вас, господин доктор, я узнал. Помните ночь в Кизыл-арватском ущелье?

— Отчего же не помнить, — спокойно отозвался Студитский. — Помню. Вы тогда так и не предъявили мне документа на право посещения Атрекской военной линии. И сейчас, вероятно, прибыли в Мерв без надлежащих бумаг?

— Но разве есть уже Мервская военная линия? — засмеялся Стюарт.

— Есть мирная линия, — уточнил капитан. — Как и в прошлый раз, когда мы с вами встретились, я возглавляю мирную миссию России. Ожидаемый в Мерве русский торговый караван — мое предприятие.

— Капитан, но разве вы согласовали с ханами Мерва свой приезд?

— Так же, как и вы, полковник.

— Я нахожусь по приглашению городского головы Мерва.

— А я приглашен народом, жаждущим мира и торговли с Россией.

— Не думаю, чтобы за вас вступился народ Мерва, если Каджар прикажет задержать вас, — сказал с угрозой Стюарт.

— Если это случится, полковник, — помедлив, четко произнес Студитский, — то за меня вступится Россия. Впрочем, вы не настолько глупы, чтобы не понять ситуацию. Выпейте чашку чая.

— Спасибо, капитан, не могу больше терять драгоценного времени. Еще встретимся. — Стюарт и Аббас откланялись и удалились.

— Надо ехать к Махтумкули, и как можно скорее, — сказал Студитский, перевертывая пустую пиалу. — Если заручимся его поддержкой, то англичанин будет бессилен испортить нам торговлю.

— Вы немножко торопитесь, господин доктор, — не согласился Тыкма. — Разве не знаете, чьи люди сопровождают караван Северьяна? Там больше ста джигитов Бабахана. Надо ехать к нему. Он поднимет народ и не даст в обиду русских приказчиков.

— Не опоздать бы, — усомнился капитан. — Сейчас Стюарт с помощью Каджара поднимет на ноги весь городской люд.

— Сары! — окликнул чайханщика Тыкма и, когда тот подошел, сунул ему в ладонь еще несколько золотых. — Сары-ага, — торопливо заговорил сердар, — немедленно пошли своего человека в Векиль-Базар к Махтумкули. Пусть скажут ему, что Тыкма завтра приедет в гости.

— Ваша воля, сердар, — благодарно склонился чайханщик.

Тыкма не сказал, что с ним будет русский капитан, и допустил ошибку.

Джигит, посланный чайханщиком в Векиль-Базар, к вечеру был у Махтумкули. Торопливо и сбивчиво докладывал он о том, что на днях в Мерве появятся русские купцы и что завтра сюда приедет сам Тыкма-сердар. Услышав его имя, Махтумкули побледнел, выгнал гостя и беспомощно посмотрел на мачеху.

— Гюльджемал, что все это значит? Не успел англичанин рассказать о злых умыслах Тыкмы, а он уже и сам едет. Значит, не врал Стюарт?

Гюльджемал чуть двинула бровью и не выказала ни малейшего опасения.

— Тебе-то что? — сказала она. — Пусть едет. Разве ты не можешь спасти себя от Тыкмы в своей собственной крепости?

— Гюльджемал, но разве ты не знаешь этого злодея?! Он способен на все. Он даже может бросить мне в чашку яд, лишь бы отпустили из Петербурга его сына.

— Глупый ты, — сказала мачеха. — Тебе уже двадцать лет, но мужчины еще не видно.

— Зачем ты опять оскорбляешь меня?! — вспылил Махтум-кули. — Ты только и способна на то, чтобы унижать!

— Хан, но ты ведешь себя не умнее своего младшего брата. Мой Юсуп-хан и то бы не обратился ко мне за помощью. Если хочешь следовать совету женщины, то скажу тебе так: никогда и никого не бойся. Кто заигрывает с трусостью, тот заигрывает со смертью.

— Проклятье! — возмутился Махтумкули. — Она еще начинает мне читать нравоучения! Ну-ка, вы! — крикнул он слугам. — Найдите и позовите сюда ишана!

Ишан вскоре пришел. Как всегда, он был спокоен и немножко зол. Глаза его были наполнены дерзостью.

— Махтумкули, — сказал он, входя, — вы хотите спросить меня — принимать или не принимать Тыкму-сердара?

— Да, учитель. Был человек от него, но я прогнал его, не дав ответа.

— Вы правильно поступили, хан. Этот негодяй уже дважды продался русским. Как мы можем верить хотя бы одному его слову?!

— Я не верю ни одному движению этого вероотступника, — согласился Махтумкули.

— Успокойтесь, хан, — попросил ишан. — Все будет так, как угодно аллаху. Каджар встретит русских купцов и разгонит их в разные стороны. Вам не надо ни помогать Каджару, ни защищать русских. Пусть они все пропадут и сгорят в геенне огненной!

Ишан удалился. Махтумкули взял четки и принялся перебирать их, чтобы успокоиться. Он отсчитывал костяшки и видел перед собой суровое лицо Тыкмы. "Вот негодяй, — расстроенно думал Махтумкули. — Разве я советовал ему отдавать в заложники сына, а самому надевать русские погоны? Теперь он хочет откупиться моей кровью!" К вечеру Махтумкули забылся, вышел к ужину, и тут опять появился слуга.

— Хан, Тыкма-сердар у ворот. Просит, чтобы разрешили ему войти в крепость.

— Прочь от меня, ничтожество! — вскричал Махтумкули. — Как вы посмели подпустить его к воротам?!

Тут же появился ишан, сказал спокойно:

— Махтумкули, не надо нервничать. Прикажите джигитам, чтобы взяли ружья и отогнали негодяя. Впрочем, не беспокойте себя, я сам распоряжусь.

Ишан решительно спустился с айвана и направился к воротам, где толпились стражники. Махтумкули с благодарностью посмотрел вслед ишану, затем поднялся по крутой лестнице на стену крепости и посмотрел вниз. У ворот он увидел с десяток джигитов и самого Тыкму. Сердар стучал в ворота рукояткой кнута и требовал, чтобы поскорее открыли. Остальные спокойно сидели на лошадях. Но вот прогремел первый выстрел, за ним второй, третий. Джигиты Тыкмы-сердара, спасаясь от пуль, мешая друг другу, отпрянули от ворот. Трое сразу были ранены. Остальные, видя, что дело принимает серьезный оборот, начали отстреливаться. Стреляя в ворота, они пустили коней вскачь и скрылись в мургабских камышах. Отступил с джигитами и сам Тыкма. Омар, поняв, что отогнал сердара, велел открыть ворота крепости. Распахнув створки, ишан увидел у стены склонившегося джигита. Одной рукой он тянул за уздечку своего скакуна, другой — держался за плечо. Из-под пальцев у него сочилась кровь.

— Эй ты, поганое отродье, а ну-ка встань! — приказал ишан, потрясая пистолетом.

Джигит поднялся, снял тельпек, обнажив русые волосы, затем сбросил с себя чекмень и предстал в форме русского капитана.

— Я доктор Студитский, — проговорил он, морщась от боли. — Ведите меня в крепость и перевяжите рану.

— Вах-хов, вот, оказывается, это кто?! — удивился ишан. Он не раз слышал это имя и знал, что хан Оразмамед обязан жизнью именно доктору Студитскому. Вспомнил ишан и о том, что доктор уговорил сдаться Тыкму-сердара.

— Ну что же вы стоите? — строго сказал капитан, держась за плечо и направляясь во двор крепости.

Тут только ишан сообразил: раненому надо помочь, и приказал разыскать табиба. Один из слуг сёл на лошадь, поскакал к стоявшим вдоль Мургаба кибиткам.

Капитан, окруженный слугами и джигитами, прошел до айвана и сел на каменной ступеньке. У него кружилась голова и подташнивало: надо поскорее остановить кровь. Он обвел тревожным взглядом джигитов и задержал внимание на одном из них, который держал его коня.

— Парень, достань из хурджуна зеленую сумку, — попросил капитан.

Тот посмотрел на хурджун, сунул в него руку и вынул медицинскую сумку. Он передал сумку доктору и стал ждать, что будет дальше. Студитский, зажав ее в коленях, расстегнул и вынул бинт и пузырьки.

— Парень, будь любезен, помоги развернуть бинт.

Помощник был простым слугой, и помощь его вызвала протест Гюльджемал. Стоя в стороне, на женской половине айвана, она внимательно наблюдала за доктором и, когда ей показалось, что ему помогает не тот, кому следует, сказала возмущенно:

— Махтумкули, помоги сам русскому! Или ты ждешь, когда я подойду?

Хан понял, что вмешательство его сейчас в судьбу русского доктора более чем необходимо. Стрельба, в которой не было никакой надобности, ранение русского гостя целиком лежали на совести самого Махтумкули. Гюльджемал смотрела на него полными упрека глазами, и он читал ее взгляд: "Ничтожный мальчишка, ты не смог справиться с собственной трусостью и приказал стрелять в гостей. Так наберись же мужества хотя бы исправить свою ошибку!"

Махтумкули взял бинт и подождал, пока капитан сделает тампон. Но вот Студитский смочил чем-то тампон, приложил к ране и велел хану забинтовать плечо. Махтумкули усердно взялся за дело. Ишан подсказывал ему и виновато поглядывал на доктора.

— Ну вот и все, — удовлетворенно сказал Студитский. — Слава аллаху, что стрелок оказался не очень меткий, а то бы пришлось отправиться на тот свет.

Омар опять виновато взглянул на капитана.

— Доктор, прости нас за оплошность: мы метили в Тыкму-сердара, а попали в тебя. Тыкма — дурной человек, за нашим Махтумкули охотится. — Ишан указал подбородком на Махтумкули, который укладывал в хурджун сумку Студитского.

— Так это и есть Махтумкули? — удивленно спросил Студитский. — А я хотел из этого джигита доктора сделать. Сижу и думаю: как войдет народ Мерва в состав России, так обязательно открою в вашем ауле фельдшерский пункт и этого молодого человека обучу врачебному делу.

Джигиты тихонько засмеялись. Студитский посмотрел на ишана:

— Уважаемый, а о какой охоте вы мне сказали? Вы, вероятно, пошутили?

— Зачем нам шутить? — возразил ишан. — Разве царю не нужна голова Махтумкули? Тыкма мечтает отправить нашего хана в Петербург, чтобы выкупить сына.

Студитский с досадой вздохнул и покачал головой.

— Вы притворяетесь или на самом деле глупы? Кому нужна голова вашего хана?

Ишан терпеливо перенес обиду и, ожесточась, спросил:

— Ну тогда объясните нам, зачем вам нужен хан, если не нужна вам его голова?

— Я все объясню, уважаемые, — пообещал капитан. — Но сначала дайте мне отдохнуть.

Джигиты заговорили между собой, соглашаясь с просьбой русского. Махтумкули повел его в комнату, придерживая под руку. Гюльджемал, ревниво следившая за неловкими движениями пасынка, вновь подсказала:

— Не забудь накормить гостя! Скажи, чтобы принесли шербета!

— Сам знаю, не учи, — буркнул Махтумкули.

Рана не опасна — это капитан понял сразу, как только ему помогли перевязать плечо. Вероятно, пуля сорвала кожу с плеча, и только. Боли почти не чувствовалось. Студитский лёг на ковер, под голову ему дали подушку и накрыли шубой. "Однако помощь неотложная у них выполняет службу не очень исправно, — подумал он, вспомнив, что еще час назад ишан послал джигита за лекарем. — Будь ранение посерьезнее — и околеть можно".

Лекарь все же пришел. Низенький седенький старичок приоткрыл дверь в комнату, где лежал капитан, и тихонько сказал:

— Милость аллаха в нашем деле распространяется на всех. Если вы не отвергнете моих рук, я окажу вам помощь.

— Здравствуйте, яшули, — отозвался Студитский. — Проходите, присаживайтесь.

Лекарь протянул руку, чтобы дотронуться до забинтованного плеча, но капитан отвел ее:

— Слава аллаху, молодой хан позаботился обо мне. Передайте ему от меня спасибо и скажите, что я жду его с шербетом и чашкой чая.

— Вий, вислоухий, он все еще не принес гостю обещанного! — возмутилась за дверью Гюльджемал и разразилась долгой бранью на своего пасынка.

Вскоре в комнату вошли Махтумкули, ишан и сама ханша. Любопытство к русскому доктору было столь велико, что она пренебрегла обычаем, не закрыла лицо перед мужчиной. Впрочем, среди своих слуг и многочисленных джигитов она уже давно ходила без яшмака. Платок молчания не давал ей власти повелевать людьми, но она повелевала ими с того дня, как умер ее муж Нурберды. Студитский с интересом посмотрел на нее. В парчовом платье, увешанном серебряными монетами и золотыми подвесками, в сафьяновых туфлях, она заставила капитана вспомнить о Шахерезаде. У нее было монголоидное лицо, глаза казались узкими. Смотрела на него она с некоторой опаской.

— Пейте, доктор, — сказала она, неловко улыбнувшись, и, встретив ответную улыбку, налила чай в пиалы.

— Спасибо, ханум, — сказал он и сам убрал шубу и подушку в угол комнаты.

Все сели на ковер. Мужчины рядом с капитаном, Гюльджемал в некотором отдалении.

— Почему вы не захотели, чтобы лекарь осмотрел вашу рану? — спросил Махтумкули.

— Не имеет смысла, — отозвался капитан. — Через три дня заживет. Пуля была неопасной. Какими, кстати, пулями вы заряжаете ружья?

— Ай, круглыми пулями, — сказал с пренебрежением ишан, словно круглой пулей человека не убьешь и говорить об этом даже стыдно.

— Тыкму зря отпугнули, — сказал Студитский. — Он ехал к вам с самыми добрыми намерениями.

— Доктор! — взволнованно воскликнул ишан, словно задели его самое больное место. — Но ходят дурные слухи, будто Тыкма хочет выкупить своего сына за голову Махтумкули!

— Точно так же боялся за свою голову и Тыкма, когда я уговаривал его принять подданство России. Но, как видите, Тыкма цел и невредим, носит погоны старшего офицера и повелевает людьми своего племени. Согласитесь, уважаемый, у Тыкмы больше было оснований бояться, что с него снесут голову. Он целый год ездил на коне Скобелева, и все это время ак-паша грозил ему: "Ну, погоди, шайтан. После взятия крепости я повезу тебя в Европу, надену на тебя седло и буду ездить на тебе по улицам Парижа и Петербурга!" А когда Скобелев взял крепость и я уговорил Тыкму сдаться, Скобелев обнял Тыкму при всем народе Ахала.

Гюльджемал откровенно рассмеялась над рассказанным, а Махтумкули и ишан улыбнулись.

— Но зачем же понадобился Махтумкули царю? — не отступал ишан.

— Дорогой ишан, неужели так трудно сообразить? Ведь Махтумкули — это Ахал и Мерв, вместе взятые. Примет он подданство России, значит, примут подданство и его люди. А если хан и его подчиненные станут подданными России, следовательно, и территория Мерва будет принадлежать ей! Разве не эту цель преследует Насретдин-шах, посылая вам письма, чтобы переселились в Хорасан?

— Ай, этот Стюарт специально пугает меня Тыкмой, — оживился Махтумкули. — Он заодно с каджарами.

— Махтумкули, я обещаю вам, что с вашей головы не упадет и волоска, когда вы вновь приедете в Ахал. С моей помощью стали офицерами Оразмамед, Худайберды, Софи, Тыкма… Пожалуют и вам звание. И землю в Ахале вернут.

— Доктор, — сказала Гюльджемал, — это такой глупый и упрямый человек: уговорить его невозможно. Возьмите с собой в Петербург моего другого сына. Он пока дитя, но, когда он вырастет, будет настоящим офицером. Только не надо обращать его в христианскую веру. Этого мы не хотим.

— Но этого в России и не делают, — сказал Студитский.

— А Караш! — сказала Гюльджемал. — Его отправили в Петербург ребенком и там отвели в церковь к попу. Теперь он христианин.

— Ханум, это исключительный случай. Я могу вам показать многих мусульман, которые служат в русской армии и исповедуют ислам.

— Вы, конечно, хороший человек, — сказал ишан. — Но все ли такие, как вы, в России? Нам надо подумать.

— Подумайте. Но помните, какие выгоды сулит вам русское подданство. Как только вы примете наш образ жизни, сразу же придет на вашу землю железная дорога. Построим вместе города и новые аулы, гимназии, больницы… Да что мне уговаривать вас! Разве вы не знаете, что делается в Ахале? Словом, думайте и поступайте, как вам выгоднее. А сейчас у меня к вам лишь одна-единственная просьба, ради которой я и Тыкма ехали сюда.

— Доктор, вы хороший человек. Если ваша просьба выполнима — я сам ее выполню! — пообещал Махтумкули.

— Просьба моя такова. На днях прибывает в Мерв русский купеческий караван. Создайте ему безопасность движения и торговли, возьмите русских купцов под охрану. У меня к вам просьба главного генерала России есть.

Студитский достал из полевой сумки письмо Обручева к ханам Мерва и прочитал его сначала по-русски, а потом перевел на туркменский язык.

— Доктор, мои векили жизнь отдадут за русских! — пообещал Махтумкули, взяв письмо.

— На нас вы можете положиться, — рассудительно пообещал ишан. — В Персию нам дороги нет, а на родину — путь открыт. Напишите своему генералу: Махтумкули и его люди поддержат Россию…

Караван купца Коншина приближался к Мерву. Более пятисот верблюдов, растянувшись на целую версту, под охраной переодетых казаков и сотни джигитов Бабахана шествовали по разбитой дороге, минуя предместья. Жители толпами стояли вдоль дороги, с интересом приглядываясь, кто едет и что везут. Наиболее любопытные тут же садились на лошадей и следовали за караваном.

Тысячи горожан и приезжих аульчан толпились у главных ворот и на базарной площади города. Многие лезли на стены и смотрели на приближение русских оттуда. У ворот с преданными слугами разъезжал Каджар. Стюарт, боясь столпотворения, не поехал, остался в его доме. Но Аббас, переодетый в Сияхпуша, был в свите Каджара и первым поднялся на городскую стену. Его появление вновь взбудоражило толпы. Все ринулись к стене, на которой он стоял, воздев руки к небу.

— Мусульмане! — прокричал он громким, душераздирающим голосом. — Разве были в истории славного Мерва времена, когда он открывал свои ворота перед гяурами?! Никогда такого еще не было!

Внизу по толпе прокатился гул одобрения.

— Мусульмане! — вновь прокричал Сияхпуш. — Если вы пустите в город гяуров, то наступит светопреставление! Это я вам говорю: имя мое Сияхпуш!

Вновь по толпе прокатился глухой ропот. Страсти с каждой минутой накалялись.

— Остановите урусов и закройте ворота перед ними! — прокричал Сияхпуш. — Именем аллаха я приказываю вам повиноваться! Эй, стража, закройте ворота перед гяурами!

Несколько нукеров бросились к огромным кованым воротам и затворили их. Караван остановился в ста шагах от них. Не менее сотни городских мальчишек, подкупленных Каджаром, вдруг выскочили из-за глинобитных кибиток и принялись бросать камнями в караван.

— Смерть гяурам! — выкрикивали они.

— Смерть неверным!

Но вот все обратили взгляды на несколько сотен скачущих всадников. Никто не знал, кто они. И сам Каджар не ждал никого в гости. Недоумение тут же сменилось голосами:

— Векили едут! Махтумкули едет!

— Бабахан едет!

— Откройте ворота текинцам! — разнесся чей-то властный голос. — Пусть убираются прочь каджары! Мы пригласим их, когда понадобится обмывать мертвецов!

Те же стражники вновь распахнули городские ворота, и текинцы въехали в город. Вслед за ними потянулся караван. И пока вышагивали верблюды в живом коридоре толпы, со стены безумолчно неслись голоса. Сияхпуша сменил Каджар.

— Люди! — обратился он к безудержному людскому потоку, клокочущему у стен города. — Падают и умирают царства, разваливаются города и крепости — такова воля всемилостивого всевышнего! Волей аллаха начертаны судьбы всех людей! Но против его воли пошли текинские ханы! Они открыто потворствуют гяурам!

Каджара оттеснил поднявшийся на стену с телохранителями Бабахан. Сын прославленного Каушута[30], он не отличался мудростью, но пользовался уважением среди текинцев.

— Люди, зачем накликать беду на свою голову? — спросил он, обращаясь к народу. — Русские пришли к нам торговать от имени ак-падишаха. Если мы их тронем, то ак-падишах пришлет войска и захватит Мерв. Распоясывайте свои кушаки да доставайте серебро: в караване много всякого добра!

— Разве у каджаров мало своего добра?! — вновь заговорил Сияхпуш. — Не о товарах надо говорить, а о душе! Душу продашь — товар не купишь!

Внизу вновь заволновались, но уже не в пользу Сияхпуша. Кто-то выкрикнул:

— Прогоните черного злодея, это он мутит душу народа! Пусть уходит, откуда пришел!

— Эй ты, шайтан, убирайся!

— Идите, сбросьте его со стены, — невозмутимо сказал ишан джигитам и пояснил Махтумкули: — Вы не узнали его? Это же английский холуй Аббас!

Махтумкули удивился, заерзал в седле. Ему захотелось показать свою власть, но у него не хватало ни опыта, ни мужества.

— Ишан, я сам хочу сказать это народу, — сказал он, направляя коня к лестнице, куда устремились векили, чтобы спустить со стены Сияхпуша.

— Благословляю вас, — улыбнулся ишан. — Большие дела начинаются с малого. Идите!

Махтумкули поднялся на стену в тот самый момент, когда его джигиты схватили за рукава Сияхпуша и потянули вниз.

— Люди! — закричал Махтумкули. — Человек в черном бурнусе — это не Сияхпуш! Это английский слуга Аббас! Вот, посмотрите! — С этими словами Махтумкули сорвал с его лица черный платок и бросил со стены.

Толпа пришла в неистовство. Сияхпуша столкнули с лестницы, и он покатился по ступеням. Однако нукеры Каджара, стоявшие внизу, успели оттеснить векилей и спасти английского агента. Они торопливо усадили его на коня и, с трудом пробиваясь сквозь толпу, увезли ко двору Каджара.

Махтумкули, освоившись и обретя дух, продолжал:

— Русские пришли с миром — и с миром их примем, с миром отправим назад в Россию! Отдадим им все подвалы и все лавки для товаров — пусть торгуют!

Караван между тем занял всю базарную площадь. Часть народа давно уже отпрянула от главных ворот, с которых неслись речи. К тому же начинался дождь. И Бабахан мудро решил.

— Люди Мерва, — сказал он, — давайте поможем русским приказчикам разместиться в караван-сарае, а то пошел дождь и как бы не было снега!

Ораторы начали спускаться со стены, и все, кто слушал их, отправились на базарную площадь.

Каджар спускался со стены впереди Махтумкули. Повернувшись к нему, злобно спросил:

— Как же так? Недавно были у вас Стюарт и Аббас в гостях, а сегодня вы сделали их своими врагами?

— Уйди с дороги! — гневно произнес Махтумкули.

Торговля началась на другой день. Русские приказчики заняли все лавки, разложив на них отрезы сукна и драдедама, пестрый халатный бархат, ситцы с узорами в азиатском духе, полосатые нанки, миткали, покрывала и платки. Здесь же фарфор и хрусталь, деревянные чашки и ложки, ножницы, зеркала. В отдельном ряду — сундуки, кованные медью, и шкатулки, покрытые лаком. В продовольственном ряду — мука пшеничная, крупы, сахар. Тут же — котлы с таганами, сковородки, чугуны, кастрюли…

Еще до рассвета заполнилась людьми базарная площадь. Но когда вышли из караван-сарая приказчики, вывозя на арбах товары, началось столпотворение. Люди стремились к лавкам взглянуть на русские товары, которых никогда раньше не видели. Каждому хотелось купить и бархата и ситца. И сразу возникли недовольства: далеко не у всех нашлось, на что покупать. Медные деньги приказчики не брали, а золотые тилля [31] и серебряные таньга были только у богатых…

Прошумели базары живо и празднично день, другой, а на третий поубавилось народу. И ропот пошел: "Дорого берут русские приказчики!" Сначала люди торговались, затем открыто поругивать стали торгашей, и особенно бородатого Северьяна. Объяснял он как мог, что не вправе снижать цену, не он главный. Сам купец Коншин, дескать, в Москве. Но пререкания еще больше возбуждали толпу.

Стража, состоявшая из казаков и джигитов, надежно охраняла торговцев и поддерживала порядок, но число недовольных с каждым днем росло. Пользуясь шатким настроением народа, по-прежнему разжигали в нем ненависть к русским Каджар, Стюарт и его агенты. На седьмой день торговли вновь вспыхнула вражда к русским приказчикам. Теперь они были объявлены разведчиками. Царь-де послал их, чтобы запомнили все в Мерве, а потом придут войска и без труда захватят весь Мургабский оазис.

Студитский в эти дни вместе с Тыкмой, Махтумкули и Баба-ханом жил в караван-сарае, направляя торговлю в нужное русло. Глава каравана приказчик Северьян Косых находился тут же, в соседней комнате. Ложился он со страхом и просыпался со страхом. После того как люди Каджара вновь затеяли ссору, он пришел к Студитскому и упал на колени.

— Господин капитан, пора нам, пока не поздно, складывать товары да отправляться домой. Ничего не идет, ничего не покупают. Денег у народа мало, а товары дорогостоящие!

— Что же ты, Северьян, взял с собой дорогие товары? — упрекнул его Студитский. — Вероятно, ты думал, в Туркмении одни ханы да баи живут? Думал, у них мешки с золотом? Нет, брат, тут не лучше, чем в России. Бедняк лаптем шурпу хлебает, а когда чай пьет, на сахар издали поглядывает. Дешевых товаров надо было побольше брать.

— Да ведь если б знать, где соломку подстелить!

— Я-то думал, твой купец Коншин да и ты сам поопытнее меня в торговых вопросах.

— Откуда нам… — скривился Северьян, теребя пышную бороду. — Собрал, значит, купец мой своих товарищей в ресторан вечером. Ну, размахнулись там, как и бывает. А потом он им говорит: "А что, друзья мои, отправим-ка в далекий сказочный Мерв торговый караван? Там золото веником метут, а из райских птиц перины делают и подушки. Повезем самые дорогие товары…" Товарищи-то его как отрезвели, так и сказали — нет, а Коншину отступать некуда: накануне дал свое согласие господину начальнику Главного штаба, генералу Обручеву. Вот так и получилось.

— А ты бы сбавил цены, — предложил Студитский.

— Да ведь Коншин разорится! — испугался приказчик. — О себе уж не говорю: убьет он меня или в Сибирь загонит. Нет, нет, господин капитан, не настаивайте. Лучше сразу мне пулю в лоб, чтобы не мучиться.

— Ладно, Северьян, пожалуй, ты прав, но ведь и обстановка, согласись, не из легких. Надо же выход искать. Если отправишься ты назад, то другого каравана следом не будет. Никто больше не захочет ехать. А противники мирной торговли засвистят во все пальцы: вот, дескать, какая она, мирная миссия! И пошлют еще одного Скобелева на Мерв. Пожалуй, Северьян, я лучше застрелю тебя, чем живым отсюда выпущу. Думай, как торговое дело поправить!

Приказчик со слезами удалился от Студитского. Только он вышел, явился Тыкма, обеспокоенный и разгневанный.

— Доктор, беда так и крутится рядом! Чайханщик сказал мне, будто сегодня ночью люди Каджара готовятся склады и погреба русских купцов ограбить. Охрану хотят перебить.

— Этого только не хватало, — озаботился Студитский. — Давай-ка зови сюда Бабахана и Махтумкули, надо что-то предпринимать.

Студитский подошел к небольшому арочному окну и посмотрел вниз. Перед окном лежал двор караван-сарая, в котором тесно стояли лошади и верблюды, а за каменным забором — базарная площадь. Пока что там было тихо: люди толпились у лавок, стояли в стороне группами. Но как обманчив бывает внешний покой. "Стоит сейчас появиться Сияхпушу, — подумал Студитский, — и вся эта мирная базарная толпа придет в движение и даже может совершить нападение на погреба и склады". Капитан увидел в окно, как вместе с Тыкмой вошли во двор Баба-хан, Махтумкули и несколько джигитов. Все были возбуждены и торопились сюда, к Студитскому. Капитан отворил им дверь и сразу спросил:

— Ну, что будем делать? Сможем удвоить или даже утроить охрану?

— Доктор, послушай, что скажу, — отозвался Бабахан. — Если прибавим охрану, Каджар тоже прибавит. Ночью может произойти большая драка. Конечно, текинцы побьют людей Каджара, но русским купцам тоже плохо придется. Да и товары убережешь ли!

— Говори, Бабахан, в чем видишь спасение. Резню, безусловно, надо предотвратить. Всякая драка так или иначе играет на руку нашим врагам. Главное для них — сорвать русскую торговлю. Для нас главное — не дать приказчикам удариться в панику, иначе все пойдет насмарку.

— Доктор, — сказал Бабахан, — я думаю, самое лучшее, если мы все купеческие товары перевезем в мою крепость, Каушут-хан-Кала. Там много сараев и погребов, все товары поместятся. Когда перевезем товары и русские будут в безопасности, дадим по шее Каджару.

— Ко мне тоже можно, — обиделся Махтумкули. — Разве у меня мало места?

— Хай, Махтумкули, разве я говорю, что у тебя мало места? — отозвался Бабахан. — Дело не в этом. Дело в том, что твой Векиль-Базар очень далеко. Моя крепость рядом. Скажем всем, чтобы ехали на базар в каушутовскую крепость.

— Пожалуй, это самое лучшее, что можно придумать в нынешней обстановке, — согласился капитан. — Давайте, поднимайте джигитов, пусть помогут Северьяну вьючить верблюдов.

Проводив ханов, Студитский стал думать о непоправимой ошибке, допущенной Коншиным. "Действительно, покупная способность в Мерве слаба, а товары дорогие. Но и московский купец прав: не везти же ему самый дешевый товар за тридевять земель! Дорога дороже обойдется, чем выручка от проданного товара. Беден народ Мерва, беден. Четыре хана и сотня баев держат у себя весь капитал оазиса. Все деньги — и мелкие, и крупные — у них. Медные и золотые. Лежат без движения, в оборот не идут. Да и как им быть в обороте, если никаких дел больше нет и некому да и не за что платить деньги. Эх, поскорее бы сюда железную дорогу! Начнем строить, привлечем к труду дехкан, пустим в оборот миллионы рублей — пойдет и торговля! — И опять забеспокоился Студитский: — Но как же быть с товарами Коншина? Ну, перевезем их в крепость, а дальше что? Так и будут лежать отрезы сукна да бархата в погребах? Может, ханы раскошелятся? Опять же рискованно; вынудишь их скупить товары — вовсе обидятся, и знакомство расстроится".

После обеда верблюдов нагрузили вьюками, вывели со двора. Джигиты оцепили караван, и двинулся он к крепости Каушутхан-Кала. И вновь горожане, преданные Каджару, вышли из домов, полезли на стены и подняли крики. Но это были восторженные крики! Каджар праздновал победу. На площади появились музыканты, и заиграли на весь Мерв их огромные кожаные трубы.

Студитский со своими союзниками ехал впереди каравана и не скрывал улыбки. Махтумкули поглядывал на него и никак не мог понять, чему радуется доктор.

— Господин капитан, — спросил он, — Каджар прогнал русских из города, поэтому радуется. А вы чему радуетесь, нам непонятно?

— Я радуюсь тому, что Каджар потерял текинцев, — сказал капитан. — Раньше он опирался на ваших джигитов, на ваш хлеб, на ваш скот. Теперь у него нет этой опоры.

— Доктор, вы ясновидец, — польстил ему Махтумкули. — Оказывается, Каджар празднует поражение, а не победу!

— Надо полагать, что это так, — подтвердил капитан. — Но и мы пока терпим неудачи. Впрочем, выход есть, но необходимо полное согласие.

Огромная текинская крепость, построенная двадцать лет назад Каушутом, была основательно запущена. На огромной ее территории разгуливал ветер, передвигая с места на место островки песка. Всюду росла колючка и паслись верблюды. Лишь у главных ворот, под высокой глинобитной стеной, стояли кибитки. Здесь жил сын Каушута, Бабахан, и его многочисленный род.

Погонщики завели караван в крепость и начали развьючивать верблюдов. Бабахан пригласил всех к себе в огромную белую кибитку и приказал слугам, чтобы подали обед.

Как только расстелили дастархан и подали шурпу в двух огромных медных чашах, Студитский спросил:

— Северьян, неужели купец Коншин велел тебе торговать без всяких скидок? Не бывает такого у вас.

— О чем речь? — удивился Северьян. — Уже на третий день торговли я сбавил цены до последнего! По таким низким ценам сукно да бархат даже в Нижнем Новгороде не продавали. Вот он, тариф на товары, полюбуйтесь! Лично пером Коншина подписан. — Северьян торопливо достал из сумки бумагу, но Студитский отвел его руку.

— Но по самым низким ценам все же идет твой товар?

— Идет с горем пополам. Чтобы весь его распродать, надо год, а может, и больше здесь прожить. А ведь торгашей и охрану за деньги кормить приходится. Сожрем всю прибыль, и сказочное наше путешествие на этом закончится…

Среди приказчиков купца постоянно находился Комек-бай. Он ездил в Асхабад с джигитами Бабахана, бывал у Рерберга и в Мерв сопровождал Северьяна, присматриваясь к его товарам. На базаре он не отходил от него и сейчас сидел рядом. Студитский давно приметил его. Когда ехали сюда, в крепость, капитан расспросил, чем торгует Комек и как смотрит на торговлю русских купцов. Комек пояснил: товары русские плохо берут не только потому, что они дорогие, но и брать их боятся из рук гяуров — слишком запуганы люди аллахом. Вот если бы у русских были приказчиками туркмены, тогда бы дело пошло. Студитский сказал баю: а почему бы не взяться ему да и не помочь русским? Тот подумал и ответил: дело долгое, и барыша может и не быть. Сейчас капитан, разговаривая с Северьяном, вспомнил Комека и предложил:

— А если, Северьян, сдашь ты свои товары Комеку? Оставь, а сам поезжай в Москву. Скажешь своему хозяину: отдал, мол. весь товар надежному человеку в Мерве. Он будет торговать, а деньги пересылать Коншину через русский банк в Асхабаде.

— Господи боже мой, — перекрестился Северьян. — Да ведь это все равно что смертный приговор себе подписать. Да вы думаете, оставит в живых меня Коншин за такое самоуправство? Нет, нет, не соглашусь ни за что! Разве могу я довериться чужому человеку? Был бы Мерв нашим — куда ни шло, а то ведь и Мерв нам не принадлежит.

— Да, брат, слабоват ты, — пожалел Студитский.

Северьян заерзал на кошме, жарко стало. Капитан не спускал с него глаз и смотрел с прищуром. Взгляд его был строг и презрителен. Бабахан, Махтумкули, Тыкма, приказчики и русские прапорщики Соколов и Алиханов с интересом следили за разговором доктора и Северьяна. Комек-бай смотрел в собственные колени, вероятно, испытывал стыд, что Северьян не доверяет ему.

— Мил человек! — плаксиво воскликнул Северьян, глядя на Студитского. — Ну посуди здраво. Ну, скажем, возьму я на себя весь грех, доверю товары Комеку. И он их примет. А тут — война. Объявляет, значит, государь Мерву войну и идет с пушками. Может такое быть? Может. Чего за примером ходить, когда до сих пор в Закаспии Скобелевым пахнет!

— Дурья башка! — пристыдил приказчика Студитский. — Именно это твое доверие и не допустит войны. Трус ты, Северьян. За свою шкуру дрожишь!

— Ох как ловко, ох как! — закачал головой приказчик. — Я дрожу, а вы не дрожите. Встаньте на мое место, а я посмотрю — будете дрожать или нет!

— Ладно, Северьян, — сказал капитан решительно. — Мне-то ты можешь доверить товар Коншина? Я — русский, офицер Закаспийского штаба и посланник Обручева. Доверишь мне?

— Подумать надо, — попятился вновь Северьян. — Время, брат, такое, только думай да оглядывайся. А вдруг и тебя, скажем, достанет пуля. Вон плечо-то и сейчас еще побаливает от пули.

— Убьют меня, останется контракт между нами. Заключим с тобой деловую бумагу. В свидетели призовем твоих же приказчиков, прапорщиков и обоих ханов. Ну, так как, Северьян? Смотри, оскорблюсь, если и мне не доверишь!

— Быть по-вашему, доктор! — махнул рукой Северьян. — Давай начнем писать бумагу. Сдам товары, а сам отправлюсь в Москву. Черта мне, что ли, здесь высиживать?

— Ладно, Северьян, считай, что договорились, — сказал Студитский и посмотрел на бая и ханов. — Ну что ж, уважаемые, теперь все зависит от вас. Комек-бай, возьмешь у меня товар в кредит? Будешь выплачивать деньги по мере продажи. Продашь по высокой цене — десять процентов от выручки твои, по самой низкой — три процента.

В глазах Комека зажглось любопытство. Он посмотрел на Студитского, затем на Северьяна и в знак согласия подал руку.

Капитан Студитский вернулся в Асхабад на рождество. В столице Закаспия звенели русские гармоники. В только что выстроенной гостинице "Гранд-отель", под Горкой, играл офицерский оркестр и кружились пары. Шумно было в кабаках на Русском базаре. Веселились купцы, приказчики, солдаты и обыватели, которые уже заселили всю западную часть города.

Капитан въехал в город с восточной стороны с большим туркменским отрядом. В первом ряду, рядом со Студитским, сидели на конях Махтумкули, Бабахан, Омар и другие знатные люди Мерва.

Их ожидали со вчерашнего дня: капитан из Теджена телеграфировал полковнику Аминову о депутации Мерва. Начальник штаба к десяти утра построил на Скобелевской площади войска гарнизона для встречи почетных гостей. Вчера же он сообщил о столь знаменательном событии в Тифлис Рербергу, который, по вызову кавказского командующего, находился там. Ночью был получен ответ: "Мервцев встретить со всеми почестями, дать отдохнуть и везти в Петербург для представления государю".

Мервский отряд проехал мимо асхабадского аула и строящегося городского сада, свернул на Офицерскую улицу и выехал на площадь, к войскам. Заиграл оркестр. Аминов с адъютантом подъехали к депутации. Студитский доложил о приезде гостей. Полковник спрыгнул с седла и бросил поводья адъютанту. Спешились ханы и джигиты.

— Ну, здравствуйте, — сказал Аминов, обнимая Махтумкули и остальных.

Тотчас офицер, командующий парадом, провозгласил:

— Дружественному Мерву ура!

— Ура! Ура! Ура! — троекратно разнеслось по площади.

— Как доехали? Все ли благополучно? — справился Аминов и, видя, как стеснены гости, не стал ждать ответа. — Прошу, господа, на коней. Совершим круг почета и отправимся в гарнизонный городок.

Под звуки оркестра туркменские всадники и кавалерийская сотня совместно совершили круг по площади и отправились на военный двор по Офицерской улице. Джигитам была отдана целая казарма. Ханов поместили в бараке, выделив для каждого отдельную комнату.

— Ну что ж, капитан, — сказал Аминов, — поздравляю с успехом. Вы один сделали то, что не сделала бы целая дивизия. Главное, обошлось без ссор и обид, не говорю уже о кровопролитии.

— Ну что вы, полковник, — устало улыбнулся капитан. — Были и ссоры, и стычки, но небольших масштабов. Не все ханы Мерва пока на нашей стороне. Некоторые занимают нейтральную позицию, а Каджар служит англичанам. Я сообщал вам: полковник Стюарт до сих пор в Мерве и мутит сознание горожан.

— Да, я знаю. Был у нас здесь секретарь тегеранского посольства, но мы быстро его выпроводили. Спрашивал о потерянных кроки. Они у Лессара. Наш мешхедский агент передал их инженеру. Недавно я ознакомился с кроки. Думаю, они могут пригодиться, хотя Лессар уверяет, что корреспондент "Дейли ньюс" весьма неточно произвел съемку местности по Мургабу.

— Лессар здесь? — спросил Студитский.

— Здесь. Велено его и вас снарядить к Обручеву. Повезете ханов и заодно передадите кроки начальнику Главного штаба.

— Полковник, я буду вам от души благодарен, если дадите мне возможность побывать на родине, — легко вздохнул Студитский. — Я так устал на чужбине. Ни писем, ни телеграмм.

— Позвольте, капитан, письма есть…

Студитский, не задерживаясь, заспешил в штаб и там у адъютанта взял письма. Он направился в офицерский дом, где занимал две комнаты, обставленные казенной мебелью. Войдя, обратил внимание на свежесть и запах русского веника: вероятно, перед его приездом солдаты сделали здесь уборку. Капитан снял сюртук, фуражку, расстегнул воротник и сел за стол. Прочитал отцовское письмо. Отец сообщал, что получил его письмо из Мерва, гордится смелостью сына и беспокоится, не случилось бы несчастья. Опять жаловался на ревматизм и строго требовал: "Надо надеяться, дорогой Лева, что это твое последнее путешествие в мусульманские страны? Должен же ты иметь сыновнюю совесть! Мать схоронили без тебя, сестру выдали замуж без твоего участия. Неужто ты не понимаешь, что и я не вечен? Год, два, да и за мной придет костлявая с косой. Умру — и меня не похоронишь…"

Письмо было грустным, но оно не испортило хорошего настроения капитана. Отложив отцовское письмо в сторону, Студитский взялся за другой конверт и с недоумением подумал: "У меня нет знакомых в Оренбурге!" Вскрыв конверт, развернув несколько листков и прочитав первые строки, удивился. Письмо от графини Милютиной.

Как далеко он был мыслями от нее в эту минуту! Из какой глубины поднялись вдруг разбуженные чувства уважения к ней! Сознание еще не могло ни усвоить, ни рассудить, отчего она в Оренбурге, как оказалась там, а чувства уже горячо разлились по сердцу.

"Лев Борисыч, здравствуйте!

Это уже третье мое послание к вам, но от вас — ни слова. В прошлом месяце я получила весточку от Надежды Сергеевны, из Кизыл-Арвата, она сообщила, что вы в Мерве. Я решила, что оттуда переправлять почту нет никакой возможности, и поэтому прощаю вам ваше молчание.

Вы, конечно, удивлены — почему пишу из Оренбурга?

Я приехала в Оренбург, потому что в этом мрачном городе умерла моя сестра Леля. Умерла во время родов. Вчера мы положили ее в цинковый гроб и, наверное, завтра отправимся в Москву, в Новодевичий монастырь, где похоронены моя бабушка и оба брата отца… Тоскливо мне, что и говорить. Хочется жить по-иному, но, увы, не получается. Столько всяких перемен в последнее время, но звезда моего счастья вряд ли уже взойдет на небосклоне. Я писала вам во втором письме, что вышла замуж за Сергея Владимировича. Разумеется, Серж счастлив, но я, как вы догадываетесь, лишилась всего… Живем с мужем в Чернигове. Глушь неимоверная. Лето провели в Симеизе, в нашем родовом поместье. Море, солнце, горы — на что они мне?! Сначала я думала: ну вот, наконец-то обрела покой. Поехала в Никитский ботанический сад к Базарову, попросила, чтобы выслал вам в Закаспий саженцев. К чести его, он это сделал… С месяц суетилась в Ялте, добивалась учреждения курсов сестер милосердия, но ничего не добилась. Пробовала у себя создать свой домашний театр, но тоже безуспешно. И я поняла, что начинаю тлеть или догорать — как угодно. Теперь уже нет в милютинском доме того, что когда-то привлекало в нем. Я думаю, дело тут не только во мне. Может быть, даже не во мне, а в закатившейся славе отца. Он — из тех, которые с пылким жаром берутся за все, но ничего не доводят до конца.

Я не знаю, знакомы ли вы с нашим домом хорошо? Кажется, я рассказывала об отцовских братьях. Они оба были передовыми людьми своего времени. Один — известный экономист, публицист и даже социалист — дружил с петрашевцами. Другой — либерал и славянофил, служил в комиссии по выработке крестьянской реформы. Оба ратовали за полное раскрепощение крестьян… Но оба они как-то бесследно ушли, не сделав до конца начатое. Кто-то им помешал, кто-то подорвал в них веру и силы. То же самое и с отцом. Автор целого ряда военных реформ, превративших дряхлое воинство России в современную русскую армию! Его усилиями реакционная газетка "Русский инвалид" была превращена в газету политическую, либерального направления! Сколько статей было опубликовано в ней о крестьянах и земельных вопросах! Казалось, незабвенной славой покрыто имя Милютина, но видели бы его вы сегодня! Теперь он воюет с каждой статейкой, которые беспрестанно публикуются во всех московских и петербургских газетах и клеймят его за прошлые либеральные порядки… Простите меня, Лев Борисыч, кажется, я увлеклась политикой. Но что поделаешь! Живя в обстановке, где день и ночь произносятся затасканные фразы о демократии и либерализме, поневоле поддаешься искушению говорить так же звонко и глупо… Пустота, надломленность — эти качества переливаются по нашим сосудам из поколения В поколение. Чего же спрашивать с меня, со слабой женщины с расшалившимися нервами и неимоверной тягой к дворянскому уюту… Простите, но вы во сто крат сильнее всех нас, вместе взятых. Я не провидица и не гадалка, но могу предсказать — будущее за такими, как вы…

Р. S.! Забыла сказать о главном, ради чего, собственно, и пишу. Записку вашу о необходимости укомплектования медицинских учреждений Закаспия я давно передала в военно-медицинский отдел министерства. Немедленно напомните о себе.

Пишите, не ленитесь…"

Вскоре мервцы отправились в Петербург. Сопровождали их Студитский, Лессар и два отделения казаков с хорунжим. На трех арбах, запряженных верблюдами, везли подарки царю: несколько текинских ковров, золотые и серебряные поделки.

Утром выехали, вечером прибыли в Геок-Тепе. С нескрываемым любопытством и жалостью смотрел Махтумкули на заброшенные стены текинской крепости. Ров зарос дикими травами, по стене около того места, где зияла брешь, бегали белые козлята. Картина запустения никак не вязалась с видением прошлого, когда здесь, во дворе крепости, держались до последнего десятки тысяч людей, не желая сдаться царскому генералу. Махтумкули пожелал заглянуть внутрь крепости. Омар угрюмо проговорил:

— Стоит ли любоваться своим поражением? При виде этих развалин у меня сжимается сердце.

— Не было бы поражения, не было бы и нашей победы, которую мы теперь одержали, — отозвался хан. — При виде этих стен я испытываю сожаление, что мы не смогли в ту пору разобраться, кто — друг, кто — враг. Будь мы мудрее и дальновиднее, не дали бы пролиться безвинной крови.

— Рано празднуете победу, хан. Не забудьте, что здесь хозяйничает Тыкма. Вон, посмотрите на всадников. Это, наверное, он выехал встретить нас.

— А вот и Тыкма! — воскликнул Студитский.

— Чтоб он лопнул, проклятый! — проворчал ишан. — Где бы мы ни появились, он всегда у нас стоит на дороге.

— Да, это так, — согласился Махтумкули. — Пуля, которая попала в вас, доктор, предназначалась ему.

— Но-но, друзья, вы слишком жестоки к своему соотечественнику, — пожурил капитан, — Тыкма встречает вас как дорогих гостей.

— Именно как гостей, но не как хозяев, — еще больше разозлился ишан. — А кто ему разрешил занять землю Ахала?

Тыкма, как только отряд Студитского приблизился, слез с лошади, бросил поводья слуге и пошел навстречу. Он обнял всех поочередно; ханы не выказали своего недружелюбия к нему. Принимая поздравления, похохатывали деланно, вымученно улыбались. Тыкма гостеприимно пригласил гостей в свою крепостцу. Во время осады Денгли-Тепе ее называли Ольгинской. Отсюда вели наблюдения за крепостью разведчики и доносили о текинцах Скобелеву. Теперь эта крепостца называлась Тыкма-Кала. В ней он жил, сюда свозил подати от населения. Мешки с зерном и джугарой и сейчас лежали под навесом: недавно Тыкма закончил сбор осенних податей.

О приезде ханов Мерва. направляющихся в Петербург, Тыкме сообщил телеграммой майор Сполатбог. Тыкма хорошо приготовился к встрече. В просторной комнате расстелил дастархан, велел приготовить кябаб и плов. К приезду все было готово. И едва гости успели помыть руки, как он пригласил их к дастархану.

— Дорогой сердар, — первым заговорил ишан, — справляются твои люди на земле Махтумкули? Земля покойного Нурберды очень обширна!

— Справляемся, — коротко отозвался Тыкма. — Воды хватает, кяриз течет хорошо.

— Сердар, неужели не мучает вас совесть, когда берете воду из моего кяриза? — не сдержался Махтумкули.

— Хан, вы бросили его и сбежали, — строго отозвался Тыкма.

— Мы бросили, а вы воспользовались и подобрали! — начал горячиться Махтумкули.

— Чтобы ваша земля не засохла совсем, Скобелев отдал ее мне, — с достоинством сказал Тыкма.

— Скобелев отправился на тот свет, а вы ходите по этому свету и пользуетесь чужим богатством! — ядовито произнес ишан.

Студитский, следивший за нелицеприятной беседой, одернул текинцев:

— Друзья, вопрос землепользования здесь не решишь. Ясно, что потребуется вмешательство властей. Прошу без дела не гневить друг друга.

Лессар тоже вмешался в разговор:

— Конечно, капитан, вы правы. Без начальника области не обойтись. Но мне хотелось бы услышать, почему Махтумкули так настаивает на покинутых землях? Аминов пообещал ему весь Атек: разве там земля менее плодородна?

— Здесь, вероятно, дело в престиже, — заметил Студитский. — Тыкма хозяин, Махтумкули пока — гость.

— Доктор, вы не знаете, сколько денег мой отец потратил, чтобы очистить кяриз! Тыкма знает. Этот кяриз был завален камнями. Мы его очистили, и теперь он принадлежит нам, — сказал с обидой хан.

— Чистили его батраки и пленные солдаты, — уточнил Тыкма. — Ни твой отец, ни ты не заплатили им ни одного тилля. Зачем говоришь неправду?

— Я говорю истину, доктор, не слушайте его. За всю жизнь он не сказал ни одного слова, которому можно поверить.

— Махтумкули, но если судить здраво, то в Ахале могут уместиться и твои люди, и люди Тыкмы, — сказал Лессар.

— Если Тыкма останется здесь, он мне будет платить за каждую каплю кяризной воды! — строго выговорил Махтумкули.

— Хай, молодец, — сказал ишан. — Будь твердым как кремень. В конце концов, ты имеешь право на Ахал.

— Эта земля принадлежит царю, — спокойно заявил Тыкма. — Царь ее взял, царь руками Скобелева отдал ее мне. Если будете лезть сюда, я напишу самому царю.

— Мы тоже едем к царю и скажем, кто ты такой! — пригрозил Махтумкули. — Ты — простолюдин, ты не хан, не бай, ты подпасок у своего отца — чабана.

— Друзья, ну зачем же так? — одернул их Студитский. — Я вам обещаю, никто не будет обижен! Вы совсем не похожи на взрослых людей!

— Да, конечно, — с иронией сказал Лессар. — Они не будут обижены. Обижен будет народ. Ханы помирятся, а народу платить подати. До крестьянских ли коммун?

— Ладно, Петр Михалыч, вы тоже спешите наперед батьки в пекло. Дайте сначала людям устроиться, потом будем говорить о реформах. Я не меньше вашего заинтересован в земельных вопросах.

Вспыхнувшую ссору кое-как погасили. Текинцы обменялись рукопожатием, однако Махтумкули и ишан не захотели ночевать у Тыкмы. Пришлось отправиться в путь. Тыкма не стал уговаривать их. На прощание сказал:

— Ничего, отдохнете в Петербурге…

Мартовским утром вышли они из вагона. Над Петербургом полз сырой туман, ощупывая крыши домов, стоявших напротив вокзала. Привокзальная площадь сплошь была заставлена каретами. Тарахтели колеса, фыркали лошади, позванивала конка. Туман скрывал все великолепие северной столицы: не видно ни Исаакия, ни Адмиралтейства.

Выходя с перрона на площадь, Студитский подумал: "Теснее стал Петербург и мрачнее". И сразу вспомнил светлый день детства, когда отец привез его из Вышнего Волочка в гимназию. Тогда, подъезжая к городу, маленький Лева, прилипнув к вагонному окну, смотрел на сияющий вдали шпиль Адмиралтейства, и дух у него захватывало от сказочной красоты… Он вспомнил детство, и колесо времени в памяти капитана завертелось вспять… Деревянный дом в Вышнем Волочке, снежная горка, лед на пруду, сени с огромной кадушкой и пряный запах грибов, письменный стол отца и микроскоп. На стене портрет Пирогова. И сипловатый, довольный голос отца: "И повидали же мы страхов с Николай Иванычем! И в Севастополе, и в Болгарии. Столько братьев-славян вырвали из костлявых рук смерти! Но и трупов замерзших распилили черт знает сколько, прежде чем научились лечить, а не отрезать руки да ноги…" Смелые, порой циничные речи отца, сельского фельдшера, пугали Левушку. И все же они, эти страшные рассказы о войне и страданиях людей, да еще микроскоп, в который смотрел Лева часами, пробудили в мальчике любовь к медицине… Сейчас все вдруг вспомнилось. Выйдя на площадь, Студитский остановился, подождал, пока подойдут Лессар и ханы с казаками, сказал с сожалением:

— Тесновато в каменном городе, не правда ли? В Туркмении — пошире. Куда ни посмотри — нет конца и края.

Махтумкули растерянно улыбнулся. Чувствовал он себя подавленно. Давила на него тяжесть каменных громад. Покачав головой, выговорил удрученно:

— Здесь камней больше, чем во всем Копетдаге. Откуда взяли столько? Неужели с гор привезли?

Студитский улыбнулся. Лессар откровенно рассмеялся и озорно взглянул на Бабахана и Омара.

— А как вам, Петербург понравился?

— Холодно, господин инженер. В Туркмении всегда солнце, а здесь только холод, — отозвался ишан.

Студитский оглядел площадь и множество экипажей у обочины, заметил военных.

— Кажется, нас встречают. К нам идут…

— Простите, вы из Закаспия? — спросил, подойдя, майор.

— Да, оттуда, — отвечал Студитский. — С депутацией ханов Мерва.

— Очень приятно! — обрадовался майор. — А то я выхожу к третьему поезду, и все безрезультатно. Прошу, господа.

В сторонке, на обочине площади стояли три крытые кареты военного ведомства.

Казаки, сопровождающие депутацию Студитского, взвалили на плечи тюки с подарками. Солдаты, приехавшие с майором, взяли чемоданы, все разместили в багажники.

— В "Знаменскую", — сказал кучерам майор.

Гости сели в кареты, и они покатили по мостовой.

В гостинице им были отведены лучшие одиночные номера и приставлены денщики. Весь день приезжие устраивались и отдыхали после длительного пути. Наутро вновь пожаловал тот же майор и пригласил всех в Главный штаб. Снова сели в те же кареты и спустя десять минут вошли в просторный вестибюль, затем в кабинет начальника Главного штаба.

Обручев ожидал их.

— Прошу, господа, заходите смелее, — сказал он, встречая депутацию у двери.

Он был в мундире, при всех регалиях. Руки держал за спиной, казался широким и головастым. В какой уж раз Студитский видел его так близко и всегда думал: "Не голова, а котел, сколько в ней ума!" Капитан много раз задумывался над парадоксальной карьерой Обручева и восхищался ею: "Сначала кадетский корпус и Академия Генштаба, а затем… друг Герцена и Огарева. И вновь — военный штаб. Начальник военно-ученого комитета, теперь начальник Главного штаба". От Обручева веяло спокойствием и уверенностью. "Государь прогнал Милютина, Абазу и Лорис-Меликова, но главный реформатор полон сил и уверенности в себе!" — подумал Студитский, чувствуя крепкое рукопожатие генерала.

— Ваше превосходительство, смею доложить, что задание ваше выполняется успешно! — сказал с волнением капитан.

— Вот именно, выполняется, — согласился Обручев. — Медленно, но уверенно. Я очень рад вам, капитан, и нашим гостям. Прошу садиться.

Обручев поочередно за руку поздоровался со всеми, у каждого спросил, как его имя и кто он. Затем усадил всех в кресла.

— Сколько вам лет, Махтумкули? — спросил по-турецки.

Махтумкули живо сверкнул глазами и улыбнулся:

— Двадцать есть.

— Не много, хан. Вся жизнь у вас впереди. Будете служить России или только поглядеть на нее приехали?

— Буду, господин генерал, — сердечно отозвался Махтумкули.

— А вы, Бабахан? Нравится вам Петербург?

— Да, господин генерал. Мой отец, Каушут, хотел дружить с русскими, но рано умер.

— Сожалею, хан, и надеюсь, что вы продолжите стремления своего отца.

— Да, господин генерал. Мы постараемся, чтобы люди Мерва присягнули на верность России.

— Спасибо, хан. А что скажете вы, Омар? Если не ошибаюсь, на вас более чем на кого-либо жаловался Скобелев. Слишком храбро вы защищали свою крепость.

— Господин генерал, так же храбро и преданно я готов служить России.

— Ну что ж, господа, я вполне удовлетворен вашими ответами, — сказал Обручев и остановил взгляд на Лессаре. — Хотел бы я, господин инженер, ознакомиться с кроки англичанина.

— Пожалуйста, ваше превосходительство, — Лессар достал из полевой сумки карту и подал ее.

— Великолепная работа, — усмехнулся Обручев, разглядывая карту.

— Господин генерал, масса неточностей, — возразил Лессар. — Кроки сделаны с целью постройки железной дороги от Мерва до Герата, но они грешат ученичеством!

— Но ведь кроки делались ради железной дороги? — уточнил Обручев.

— Да, разумеется.

— А что же вас не устраивает? Не собираетесь же вы строить дорогу по этим кроки?

Лессар не понял, почему Обручеву вдруг понравились кроки англичанина, и умолк.

— Господин Студитский, характеризуйте вкратце обстановку в Мерве. Вы давно уехали оттуда?

— В декабре, ваше превосходительство.

— Давненько, однако. Есть сведения из Тегерана, что вновь активизировались английские агенты и оказывают серьезное влияние на нескольких весьма влиятельных особ в Мерве. Кто такие Каракули, Майлы и Каджар?

— Первые два до сих пор держали нейтралитет. Третий — слуга англичан и Сияхпуша.

— Вы говорите о Сияхпуше, словно это один человек? Но наш тегеранский посланник утверждает, что таких Сияхпушей по меньшей мере десять.

— Мне довелось встречаться лишь с одним, ваше превосходительство.

— Все эти Сияхпуши — английские агенты, — продолжал Обручев. — Они во многом способствовали англичанам, чтобы сорвать торговлю купца Коншина.

— Ваше превосходительство, но я докладывал вам о том, что товары взяты в кредит и безопасность их надежна. Присутствующие здесь Махтумкули и Бабахан взяли на себя охрану. Что касается прибылей, они поступают от торговца из Мерва, который исправно отправляет деньги в казну Коншина.

— Я получил докладную от Коншина. Он не в особом восторге от своих торговых дел. Анархия, которая царит на Мургабе, беспокоит не только Коншина, но и Главный штаб. Пока что ни я, ни вы не знаем, кто управляет Мервом. Махтумкули, Бабахан, что вы можете сказать? Есть ли в Мерве твердая рука?

— Нет, — сказал Махтумкули. — В Мерве каждый сам себе хозяин.

— С тех пор как умер мой отец Каушут, в Мерве не было крепкого правителя, — высказался и Бабахан.

— Господин генерал, — посоветовал ишан, — Мерву необходимо русское правление. Если придет один русский с приказаниями от царя, то весь народ будет его слушать. Сам народ себе никогда не выберет хана. Четыре крупных рода дрались между собой и продолжают драться. Ни один из них не потерпит, чтобы ханом стал его соперник. Приезжайте, соберите всех и поставьте над всеми одного русского управляющего.

— Хорошо, господа, сегодня мы поговорим обо всем.

Обручев встал и попросил, чтобы пригласили офицера из Азиатского департамента. Вошел майор, который второй день опекал депутацию. Обручев спросил его:

— Майор, что у нас сегодня в программе?

— Осмотр достопримечательностей, ваше превосходительство.

— Будьте любезны, приглашайте ханов. Студитский и Лессар пусть останутся.

К одиннадцати собрались генералы и офицеры Главного штаба, чиновники Министерства иностранных дел и Азиатского департамента. Прежде чем открыть совещание, Обручев сказал:

— Господа, у нас сегодня присутствует генерал Комаров, новый начальник Закаспийской области. Прошу, Александр Виссарионович, покажитесь.

Генерал-лейтенант Комаров, невысокого роста, плотный, с густой черной бородой и черными сверкающими глазами, поднялся из кресла, поклонился и сел.

— Теперь по обсуждаемому вопросу, — сказал Обручев, взял со стола листки, заглянул в них и начал говорить, не обращаясь к написанному. — Итак, господа, на сегодняшний день четко определились три точки зрения относительно Мерва. Все три высказаны в связи с тем, что существующие беспорядки и многовластие в Мургабском оазисе не дают далее России осуществлять планомерную политику на этом участке Средней Азии… Точка зрения генерал-губернатора Туркестана генерала Черняева сводится к тому, чтобы поручить управление Мервом одному из сановников хивинского хана. Генерал Комаров, в свою очередь, предлагает расположить сильный русский отряд на границах Мерва, а именно на реке Теджен, у плотины Карры-Бенд, и оттуда оказывать влияние на политическую жизнь в Мургабском оазисе. Он предлагает, по мере укрепления мира и дружбы с населением, продвигаться, не причиняя беспокойства жителям, к центру Мерва и, наконец, прочно закрепиться в оазисе… Есть еще одна точка зрения: обеспечить вхождение Мерва в состав России путем наступления крупной торговли и благоустройства оазиса. Эта идея рождена графом Милютиным, поддержана мной и осуществляется довольно успешно русской торговой миссией… Военно-научный комитет рассмотрел все три предложения и нашел, что на сегодняшний день ни одно из них неприемлемо. Посланник Хивы не может управлять Мервом, поскольку не желают этого народ и все четыре предводителя Мерва. План Комарова также негож, ибо понадобится слишком много времени для его осуществления. Самое реальное — наступать базарами и всевозрастающей торговлей. Однако торговля служит лишь укреплению дружбы, но не может водворить стабильный порядок в Мерве… Кавказский наместник предлагает укрепить торговые караваны солдатами и артиллерией, но такой подход к вопросу чреват последствиями. Мы знаем, во что превратилась мирная миссия Ломакина в 1878 году, когда ей были приданы штыки и пушки. Мы, разумеется, не забыли и поход Скобелева, когда русская мирная миссия была подчинена воинскому порядку… Сегодня, господа, у нас присутствует офицер русской миссии капитан Студитский. Благодаря ему и таким, как он, Закаспий ныне вовлечен в широкую культурную жизнь. Всюду идет строительство, всюду налаживается торговля. В Мерв благодаря настоятельным требованиям рынка направлены новые караваны. Теперь мы уже везем туда керосин, причем участвуют сразу два предпринимателя… компания братьев Нобель и отставного пристава Караша, Так, кажется, капитан? — спросил Обручев.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Капитан Студитский, инженер Лессар и ханы Мерва, которые сейчас находятся в Петербурге, предлагают совершенно иной подход к вопросу присоединения Мерва к России. Они считают, что легче всего это сделать самим ханам, не прибегая к чьей-либо помощи.

— Господин генерал-адъютант, но вы только что говорили о хаосе и невозможности поставить над Мервом одного хана, — заметил генерал Соболев, служащий Азиатского департамента.

— Хана и не будет, — сказал Обручев. — Нынешние наши влиятельные гости из Мерва — Махтумкули, Бабахан и Мурад-ишан — надеются примирить все враждующие группировки на Мургабе и обратиться с прошением о добровольном вхождении в состав России… Волеизъявление всех четырех ханов Мерва — это то, чего мы с вами добиваемся, господа. Одновременно просятся в наше подданство племена туркмен, живущие в Иолота-ни и Серахсе, — сарыки и салоры. Надо будет удовлетворить и их просьбу. Прошу подумать… А покуда будете соображать, ознакомлю вас с действиями английской агентуры в Мерве.

Обручев развернул кроки О’Донована, прикрепил их кнопками к доске, стоявшей сбоку стола, и сказал:

— Вот, полюбуйтесь… Россия только говорит о Мерве, а Великобритания и ее агенты уже сняли кроки от Мерва до Герата. Собираются строить железную дорогу.

Присутствующие сразу оживились, заговорили все, подошли к кроки.

— Господин генерал-адъютант, неплохо бы предать гласности непомерные аппетиты англичан! — воскликнул представитель Азиатского департамента. — Представляю, как бы забегал английский посланник, который только и знает, что напоминает мне о неблаговидных действиях русских агентов в Мерве!

— Будет необходимость, сделаем и публикацию, — пообещал Обручев. — Но садитесь, господа, о действиях английских агентов расскажут вам более подробно капитан Студитский и инженер Лессар…

Вечером, после ужина, когда капитан, возвратившись в свой гостиничный номер, сел за письмо — решил сообщить отцу о своем приезде в Петербург, — в дверь постучали. Студитский открыл и увидел на пороге портье:

— Господин офицер, прошу простить за беспокойство, но к вам пожаловал знатный господин.

— Ну так веди его ко мне.

— Смею доложить, что тот господин не пожелали подняться к вам, а попросили вас к себе. Их превосходительство сидят в вестибюле и ждут-с.

— Хорошо, скажите господину — я сейчас выйду к нему.

Портье удалился, и Студитский, надев мундир, спустился по широкой лестнице в вестибюль.

Ожидавший его сидел в кресле, отпахнув полы мехового сюртука. На нем была черная косматая шапка. Он курил и стряхивал пепел в большую мраморную пепельницу. Студитский не сразу узнал гостя. Бородка, усы… Ба, да это же Шаховской! Бородку и усы отрастил для солидности. В Геок-Тепе он выглядел совсем мальчиком. Но теперь муж, причем шестью годами моложе своей супруги. Тут волей-неволей сделаешься солидным.

— Князь, вы ли это?! — удивился капитан. — Добрый вечер.

— Здравствуйте, Лев Борисыч. Я, как видите…

Они пожали друг другу руки, и Шаховской обнял капитана.

— Каким образом вы в Петербурге, Сергей Владимирович? Княгиня мне писала, что вы — в Чернигове.

— Да, капитан. К сожалению и увы, в Чернигове. Я же поступил на службу в военное ведомство… Впрочем, об этом потом. Я случайно узнал о том, что вы в Петербурге, с туркменскими ханами, и сказал Лизе. Княгиня тотчас послала меня за вами. Не откажите в любезности отужинать с нами.

— Но я уже…

— Капитан, никаких "уже"! Если мне не удастся уговорить вас, то за вами приедет она сама. Не позволите же вы себе тревожить женщину в такой поздний час, да еще в такую мерзкую погоду! — Последние слова он произнес в шутливом тоне, видя по глазам доктора, что он сдался.

— Ладно, князь, уговорили. Только позвольте мне одеться.

Через минуту они сели в карету, которая стояла у подъезда гостиницы, и поехали по вечернему Петербургу. В оконце замелькали желтые уличные фонари.

— Мы с Лизой оказались в Петербурге из-за постигшего нас несчастья и по стечению обстоятельств, — заговорил Шаховской. — Мы уже полтора года живем в Чернигове. Я ведь теперь — градоначальник. Случилось так, что меня вызвали в Главный штаб, а Лизонька была на похоронах сестры, в Москве. После поминовения она со свекровью покойницы, бабушкой Гершельман, приехала сюда, и тут мы увиделись. А о вас, капитан, мне сказали сегодня в Главном штабе.

— Ну что ж, я очень рад встрече, — искренне признался Студитский. — И позвольте, хоть и с опозданием, поздравить вас, князь, с законным браком. Я помню, вы без ума были от графини и, кажется, немножко ревновали.

— Может быть, — засмеявшись, согласился Шаховской…

Спустя полчаса они вышли из кареты, ступили в мрачный подъезд и поднялись на второй этаж. Шаховской потянул за шнурок, остановившись у обитой кожей двери. Внутри зазвенел колокольчик, и вскоре дверь отворилась.

— Я с гостем, — сказал Шаховской и крикнул в глубину коридора: — Елизавета Дмитриевна, у нас доктор Студитский.

— Боже, как это мило с вашей стороны, Лев Борисыч! — услышал капитан голос княгини и увидел ее в светлом дверном проеме боковой комнаты.

Подойдя, она подала капитану руку для поцелуя и помогла снять сюртук. Он вошел в гостиную комнату — довольно просторную, с двумя окнами, диваном, круглым столом и креслами. Стол был накрыт по-праздничному. Хозяйка дома, бабушка Гершельман, и черноглазая девочка лет восьми-девяти встречали гостей у дивана.

— Лев Борисыч, помните это милое создание? — спросила княгиня.

— Неужели та самая девчушка?! — удивился и обрадовался он. — Таня, кажется?

— Татьяна Текинская, — шутливо сказал Шаховской.

Девочка смущенно подала капитану руку. Он спросил, помнит ли она его. Таня кивнула. Графиня сообщила, что Танечка уже хорошо говорит по-русски и по-французски.

— А по-туркменски? — спросил Студитский. — Ты можешь говорить по-туркменски? Давай поговорим с тобой.

— Я уже забыла, — призналась девочка.

— Жаль, жаль, — сказал капитан. — Туркменский тебе надо знать. Когда-нибудь ты почувствуешь в нем необходимость.

— Не преувеличивайте, капитан, — возразил Шаховской. — Танечка станет высокообразованной дамой. С туркменами ей жить не придется. Она будет учительницей или врачом.

— Жаль, Сергей Владимирович, — повторил капитан и пояснил: — Я помню тот день, когда многие наши офицеры взяли на воспитание туркменских сирот. Я часто думаю, что после того как туркменские ребятишки получат образование, то непременно вновь вернутся в Закаспий и станут первыми просветителями своего народа.

— Боже, Лев Борисыч! — воскликнула княгиня. — Я совершенно с вами согласна. Наверное, так и будет. Сыновей Оразмамеда и Тыкмы-сердара в кадетском корпусе обучают турецкому языку, я это точно знаю. Но, капитан, Танечка же — нежное существо. Неужели ей придется жить в феодальной Туркмении?

Студитский усмехнулся, пожал плечами.

— Но почему же — нет? Мы откроем русско-туркменские школы, и в них потребуется много учителей. В них и сейчас уже есть необходимость. Первое, чем я займусь по возвращении в Закаспий, — образую первую такую школу и приглашу в нее учителями бакинских татар.

— Браво, капитан, но — ближе к столу! — воскликнул Шаховской. — Лиза, Таня, Варвара Николаевна, что же вы все забыли об угощении?

Через минуту все были за столом. Выпили за встречу шампанского, и беседа продолжалась. Заговорили о Скобелеве, о его загадочной смерти. Княгиня, видя, что ее Серж рассказывает об этом в общих чертах, тотчас возразила:

— Серж, но это же светские досужие сплетни! Все — гораздо сложнее. Жизнь Скобелева — это пример непомерного честолюбия. Вы думаете, нужна была ему эта крепость, Геок-Тепе? Крепость ему была нужна как очередная ступень к громкой славе и высшей должности. Если бы не смерть государя, он бы с успехом осуществил свои честолюбивые замыслы. Михаил Дмитрич метил в заместители к моему отцу, и он был у цели. Но ушел в отставку военный министр Милютин, и вместе с ним был отдален от дворца Скобелев. Вместо Зимнего — Могилев и какой-то армейский корпус. Представляете, каково было настроение у "белого генерала"! Тут, разумеется, и недовольство вслух, и тайные заговоры — все уместно…

— Но все говорят о каких-то его речах в защиту славян? — сказал Студитский.

— Это прямое следствие его недовольства, — подсказал Шаховской.

— Серж прав, — согласилась княгиня. — Нынешний государь, едва принял престол, сразу полез в объятия к своей немецкой, гессенской родне. Вновь пошли толки о Священном союзе. И это после того, как Россия освободила славян от турецкого ига! Скобелев решил защитить славян от немецкого кайзера. В ресторане Бореля он закатил такую речь, что против него поднялась вся пресса Бисмарка. Разумеется, за немцев заступился наш новый государь. Скобелев едет в Париж, встречается с черногорскими студентами и там у них произносит речь в защиту славян и опять нападает на немцев. В конце концов, государь отозвал его из Парижа. По пути Скобелев остановился в Москве, в гостинице и там скончался во время попойки, в компании развратных женщин.

— Ну, что ты хочешь, Лизонька, — заметил князь. — Скобелев никогда не отличался высокой нравственностью.

— Я думаю, смерть "белого генерала" была все-таки насильственной, — продолжала княгиня. — И замешан тут конечно же сам государь.

— Лиза, не надо так категорично, — попросил Шаховской. — Милютины и без того в немилости, но если дойдет до государя…

— Бедный Серж, — засмеялась княгиня, — Как же ты боишься за меня. Ценю твою любовь, милый… А как у вас дела с вашей запиской? — тотчас спросила она у Студитского.

Капитан усмехнулся, заговорил без особой охоты:

— Знаете, Елизавета Дмитриевна, я оказался таким профаном в организации медицинского дела… Я представлял так. В моем ведении тридцать два населенных пункта. Назначу в каждый аул одного врача или фельдшера, двух-трех сестер милосердия, провизора… Создам таким образом свою медицинскую дружину. Буду время от времени навещать аулы, помогать медикам и их собирать у себя в Асхабаде. Казалось бы, желания мои не столь уж шикарны. И вот вчера, после заседания у Обручева, захожу в военно-медицинский отдел, напоминаю о своей записке…

— Вы у Вильде были? — спросила, перебив его, княгиня.

— Да, конечно. Лысый, в пенсне, полковник.

— Ну и что же, Лев Борисыч? Продолжайте, я слушаю.

— Полковник положил передо мной папку, отыскал штатное расписание управления Закаспийской области и велел ознакомиться. Оказалось, по штату значится лишь заведующий медицинской частью, врач и фельдшер. Захлопнул этот Вильде папку и говорит: "Что же вы, голубчик, уже два года область существует, а таких прописных истин не знаете?" Я ему заявляю: "Но как же, мол, так — в Закаспии более четырехсот тысяч населения, а если присоединится и Мерв, то население удвоится". А он мне: "Да пусть хоть утроится! Для вашего населения существует земская медицина! Пусть аксакалы в селах за свой счет нанимают фельдшеров!" — "Но это пока невозможно, — отвечаю я ему. — В аулах знахари и табибы вполне устраивают баев и ханов. Вы же знаете, говорю, Кораном запрещено, чтобы христианин вмешивался в дела мусульманские". Полковник посоветовал мне заниматься лишь военной медициной: "Пусть, на здоровье, шаманят знахари: это не ваше дело".

— А если вам собрать знахарей и табибов, научить их современной методе оказания помощи? — предложил Шаховской.

— Серж, — недовольно заметила княгиня, — можно подумать, в Закаспии ты не был и не видел, как ревностно относятся эти табибы к своему врачеванию. Иное дело, если нам удастся из таких, как наша Танечка, и других туркменских ребятишек подготовить врачей и фельдшеров. Надо побольше направлять из Туркмении детей в пансионы и кадетские корпуса.

— Скоро сказка сказывается, — заметил князь.

— Да, к сожалению, это так, — согласилась княгиня. — Мы заговорили о будущем. А настоящее, Лев Борисыч, по-моему, в подвижничестве. Почему бы вам не обратиться за помощью в больницы и госпитали? Я думаю, найдутся медики, кому захочется поехать в Туркмению. Если вы создадите им хотя бы мало-мальски сносные условия, успех может быть обеспечен.

— Пожалуй, это самое разумное, — подумав, согласился Студитский.

Заговорили о нуждах туркмен. Вспомнили Оразмамеда и его убогую кибитку… Засиделись допоздна. В полночь Студитский откланялся. Князь усадил его в карету, проводил до гостиницы и, прощаясь, напомнил, чтобы капитан заходил, когда сочтет нужным, и непременно сообщил о дне своего отъезда…

Утром Студитский и Лессар сели в возок и отправились в Главный штаб. В пути инженер сообщил, что английский посол узнал о прибытии туркменских ханов в Петербург и уже проявляет нервозность. В Лондон послана секретная депеша, в Тегеран — тоже. Англичане собираются предпринять контрмеры. Генерал Обручев смотрит на их возню с усмешкой. Вероятнее всего, в штабе соберутся журналисты, и Обручев ознакомит их с английской картой.

— Значит, карта О’Донована бита? — заметил с усмешкой капитан.

— Вчера я еще не предполагал, что эта карта придется к месту, — сознался Лессар. — А сегодня с нее снимают копии. Может быть, даже опубликуют в газетах. Разумеется, с нужными примечаниями.

— Поздравляю вас, Петр Михалыч, с успехом, — пожал руку инженеру Студитский.

У Главного штаба Лессар слез с возка, отправился в канцелярию корпуса топографов. Капитан поехал в Николаевский госпиталь.

Лошадь бежала резво. Кучер, согнувшись на облучке, прикрыв воротником тулупа затылок, помахивал кнутом. Под полозьями скрипел снег. Студитский, закрывшись до подбородка медвежьей полостью, смотрел на утренний Петербург. На улицах было людно, но тихо. Выпавший, вероятно, последний снег скрадывал звуки и голоса. Капитан выехал на набережную и сразу подумал, сколько всякого у него связано с ней! И детство в военной гимназии, и юность — в Медико-хирургической академии. Жаром волнения обдало его, когда возок подкатил к госпиталю. Студитскому показалось, что никуда он и не уезжал из Петербурга. Прошлое настолько приблизилось и вошло в его сознание, что стерся промежуток в три года. Он очень легко представил, будто вчера был в госпитале и разговаривал с профессором Апухтиным по поводу отъезда в Туркмению.

Расплатившись с кучером, капитан вошел в вестибюль и еще раз с усмешкой отметил: "Да, все так, как и было!"

— Доброе утро, Егор, — сказал Студитский швейцару.

— Утро доброе, барин, — меланхолично отозвался тот, принимая шубу и шапку. — Давненько вас не видел. Вроде бы уезжали куда-то?

— Да, уезжал. Вернулся на время. Профессор Апухтин у себя?

— Не приехали еще. Ждем-с.

Капитан медленно пошел по коридору, оглядывая цветочные кадки между окнами и портреты медицинских светил на стене. Все, как прежде. Ничего не изменилось. Вот и портрет Пирогова. Точно такой, как у отца в доме, только в увеличенном размере.

Студитский вошел в приемную главного врача. Там стояли несколько человек в халатах, но никого из них он не знал и додумал: "Вот и перемены, оказывается, есть". И время как-то сразу растянулось: промежуток в три года заполнился бесконечными дорогами Закаспия. Капитан кивнул молодым врачам. Те вежливо ответили, но ни один не спросил — кто он?

Подходя к операционной, Студитский вспомнил февраль восьмидесятого. Утром он приехал на службу, зашел в кабинет, и ему доложили, что вчера вечером в Зимнем был взрыв: привезли раненых солдат. Он зашел в палату к пострадавшим. Все были забинтованы. Некоторые ранены легко, трое нуждались в операции. Здесь он впервые увидел фрейлину Милютину и познакомился с ней. Нежное существо с невинным взглядом — она, не моргнув глазом, солгала ему: "В Зимнем произошел взрыв газа. Эти солдатики были под подвалом, в караульном помещении, и все пострадали". Графиня добилась, чтобы ей разрешили присутствовать на операции одного из пострадавших. Два томительных часа она наблюдала за руками Студитского, стоя в оцепенении, прислонившись к стене. Капитан извлек из тела раненого несколько чугунных осколков и после операции показал их Милютиной. "Газ, говорите, ваше сиятельство?"

Потом он встречал ее еще несколько раз. Однажды графиня доверительно ему сообщила: "Было покушение на государя, столовая разнесена взрывом бомбы". Знакомство их натолкнуло графиню на мысль рекомендовать капитана медицинской службы Студитского в качестве главы русской миссии в Закаспии.

Вспоминая не столь далекое прошлое, капитан прохаживался по коридору, встречая взглядом всякого проходившего мимо. Некоторых он узнавал и раскланивался. С другими здоровался за руку. Наконец появился главный врач. Грузно опираясь на трость, вошел в приемную. Студитский окликнул его и ступил следом за ним в кабинет. Апухтин услышал голос, но не узнал своего бывшего помощника. И теперь, увидев его в кабинете, растерялся:

— Боже мой, Лев Борисыч! Откуда ты взялся?! Вот не думал увидеть. Садись. Садись. Надолго к нам? Может, совсем вернулся?

— Нет, Григорий Степаныч, на время. С особым поручением закаспийского командования. Ханов Мерва показать государю привез. Но государь не спешит их увидеть, вот и пользуюсь обстановкой. Зашел по делу.

— Говори, а то в одиннадцать у меня лекция. — Профессор вынул из нагрудного кармана часы и положил на стол.

— Хотел бы встретиться с медперсоналом госпиталя, рассказать о жаркой стране Туркмении, — шутливо сказал Студитский, зная наперед, что вряд ли профессору понравится его предприимчивость.

— Догадываюсь о цели твоего визита, — потускневшим голосом отозвался главврач. — И сразу предупреждаю: у меня каждый фельдшеришко на особом счету. Не говорю уже о квалифицированных врачах. Помнится, когда ты уехал, я с полгода не мог подобрать себе подходящего помощника!

— Не ожидал от вас столь неласкового обхождения, — тоном ученика продолжал Студитский. — Кто же другой, если не вы, может помочь мне? И потом, Григорий Степаныч, я почти три года читал лекции курсисткам Красного Креста…

— Вот курсисток и уговаривай, — подобрел Апухтин. — Курсисток много, да и то поспеши. С прошлого года прием на курсы сестер милосердия прекратился. Слишком вольны сестрицы: только и слышишь о демократии и эмансипации. Между прочим, капитан, ты мог бы занять один лекционный час сегодня же. Прочитаешь лекцию вместо меня: скажешь им, с чем пожаловал.

— Спасибо, Григорий Степаныч. Я готов хоть сейчас.

— Сейчас и пойдем. Давай-ка поначалу по чашке кофейку выпьем. Как раз успеем…

Минут через пятнадцать они вошли в наполовину заполненный конференц-зал. Барышни сидели в основном в задних рядах, подальше от кафедры. Профессор попросил, чтобы сели поближе. Просьба его осталась без внимания. Тогда Апухтин объявил: в гостях у слушательниц капитан медицинской службы, бывший хирург Николаевского госпиталя. Ныне он служит в Туркмении и пожаловал на встречу, чтобы рассказать, что делается за тридевять земель от государства Российского.

По рядам сразу прокатился легкий говорок, и курсистки заняли несколько первых рядов.

— Итак, уважаемые, — обратился профессор, — начнем нашу встречу. Прежде всего я познакомлю вас с нашим гостем, капитаном Студитским… Выпускник Медико-хирургической академии. В прошлом — мой слушатель. Затем мой ближайший помощник в этих благородных стенах, в коих находитесь сейчас вы. Три года назад капитан добровольно покинул их, отправился в далекий Закаспий и вот сегодня, приехав ненадолго в Петербург, вновь посетил нас. Я предоставляю слово нашему гостю, сам откланяюсь и оставлю вас. Прошу-с, господин военврач…

Профессор, припадая набок и опираясь на трость, покинул конференц-зал. Студитский взошел на кафедру, подождал, пока Апухтин выйдет, и сказал:

— Восемь лет назад, когда я учился в академии и слушал лекции доктора Апухтина, он обходился без трости. Он тогда еще не был ранен. Ранение он получил в Болгарии, куда выезжал с Пироговым и другими русскими врачами. Пусть это будет нескромно с моей стороны, но я горжусь, что был ассистентом, когда доктор Пирогов оперировал Апухтина. Григорию Степанычу грозила ампутация ноги, но наш величайший хирург сделал все, чтобы его коллега стоял на ногах. Я лишь присутствовал. Но позвольте мне сегодня заявить, что всякое присутствие на сложной или не столь сложной операции есть обретение опыта. Там, в Туркмении, когда из-под Геок-Тепе везли в Вами раненых солдат и туркмен, я не раз вспоминал жесткие умелые руки Пирогова, его строгий, уверенный взгляд.

Послышались аплодисменты. Студитский сделал паузу и, воодушевившись, принялся рассказывать об участии медиков в экспедиции Скобелева. Эпизоды, случаи, удачные и неудачные операции в госпитале — все неожиданно вспомнилось ему. Он и не хотел об этом говорить. Он хотел лишь сказать, что медицину сегодня надо рассматривать как науку, направленную на массовое оздоровление; что главная суть ее — уничтожение на огромных географических ареалах заразных, смертоносных болезней. Он назвал Среднюю Азию королевой трахомы и оспы. Сейчас самое главное — преподать урок этой злой королеве. Капитан заговорил о своей деятельности, а затем перевел разговор на нехватку медицинских рук в Закаспии.

— Милые барышни, — обратился он в зал. И, услышав смех и оживление, сам улыбнулся. — Туркмения ждет вас и вряд ли сможет обойтись без вашего участия, без ваших волшебных рук.

— Каковы условия? — послышался голос.

Он подумал и решил: идеализировать обстановку нет смысла. В Туркмении нужны люди самоотверженные, умеющие переносить самые жестокие трудности.

— Условия суровые, — сказал твердо. — Аулы, бараки, поездки в пески и горы…

Курсистки на какое-то время притихли. И вновь — вопрос:

— Господин капитан, но мы читали в какой-то газете, что для выезжающих в Закаспий на постоянное жительство выдается ссуда на постройку дома, разведение сада, огорода и прочее. И еще какие-то есть льготы, касающиеся заработка.

— Разумеется, льготы есть, — с радостью согласился Студитский, понимая, что эти щупленькие, еще не видевшие больших трудностей барышни не боятся расстояний и обстоятельств…

Прощаясь с курсистками, он советовал им подумать, прежде чем принять решение. И если кто-то утвердится в мысли посвятить себя благородному делу служения Родине на далекой российской окраине, то пусть зайдет к нему в "Знаменскую" или в земство, где производится запись переселенцев.

Время скоротечно. Март пролетел незаметно. Апрельское тепло оживило природу. Прогремел первый весенний гром, прошли дожди. Снег растаял на обочинах дорог и крышах; город потемнел и сделался строже. Потускнело золото Адмиралтейства. Грязным и рыхлым стал лед на Неве, вот-вот начнется ледоход.

Почти целый месяц Студитский провел в разъездах по Петербургу: посетил ряд больниц и госпиталей, где провел такие же беседы, как в Николаевском госпитале. Капитан, вместе с Лессаром, был на приеме у министра просвещения: просил помочь двум асхабадским гимназиям. Навестил земство — справился, хорошо ли идет вербовка переселенцев. Заехал в кадетский корпус, встретился с сыновьями Оразмамеда и Тыкмы-сердара, передал подарки и обоих заставил написать отцам по письмецу. Еще в первые дни после приезда в столицу Студитский и Лессар вместе с ханами побывали в Царском Селе, затем — в Петергофе. После этих поездок мервцы всецело попали под покровительство офицера Главного штаба: бывали всюду с ним. С доктором и инженером виделись лишь вечерами. Все уже устали от бесчисленных экскурсий и выездов и тяготились мыслью — отчего государь медлит принять их? Наконец царь выбрал время.

Ночью, возвратясь в гостиницу от Шаховских, капитан нашел на столе записку Лессара: "Доктор, вы неуловимы. То я в топографском корпусе, то вы — в земстве или академии. Завтра вам ехать в Гатчину, будете на приеме у государя в качестве переводчика Махтумкули-хана".

Студитский проснулся рано утром, но кареты уже стояли у подъезда гостиницы, а майор из Главного штаба ожидал его и Махтумкули в вестибюле.

Капитан быстро побрился, надел парадный мундир и отправился в соседний номер — поторопить хана. Махтумкули давно уже встал, но в дорогу еще не был готов. Он торопился, но получалось у него все очень медленно. Хан принялся жаловаться: почти всю ночь не спал, все время думал о государе. Капитан пошутил: "Ничего, в старости отоспишься: сейчас отдыхать некогда". Хан не понял шутки и усомнился: "Вах, доктор, доживу ли до старости?" — "Доживешь, если на прием к царю не опоздаешь!" Студитский вышел в коридор и стал ждать его там. Наконец Махтумкули надел парчовый халат, каракулевую папаху и выскочил в коридор.

Майор, поджидавший их, облегченно вздохнул:

— Господа, побыстрее в карету. Обручев с офицерами уже выехал.

Три с лишним часа ехали по мокрой после дождя дороге. Эскорт конных казаков скакал впереди кареты. Студитский сидел с майором напротив Махтумкули и думал: "Почему не поездом? Поездом быстрее. Вероятно, решили показать текинскому хану красоту окрестной природы?" Но Махтумкули вовсе не интересовался лесами и лужайками. Он был стеснен и удручен предстоящей встречей с русским царем, о котором ему постоянно твердили с самого детства. Он допускал мысль, что государь может ему напомнить об убитых солдатах под Геок-Тепе, и, думая об этом, судорожно вздыхал.

Гатчина поразила хана своим великолепием. Студитский тоже был здесь впервые, хотя и прожил много лет почти рядом. Сквозь голые ветви высоких деревьев всюду виднелись дворцы и дворцовые пристройки, парки, пруды. В полынье на оттаявшем царском пруду виднелись черные лебеди. Трехэтажный царский дворец с двумя пятигранными башнями охранялся усиленной стражей. И еще больше стояло жандармов у входа, в вестибюле и внутри дворца.

Прием текинского хана состоялся в пятом часу вечера, когда царствующие особы отдохнули после обеда. Гости, собравшиеся в церемониальном зале, среди которых были Обручев и закаспийский начальник генерал Комаров, долго прохаживались по залу, рассматривая картины в тяжелых рамах. Наконец заиграл оркестр, и Александр III, под руку с императрицей, вышел к гостям. Оба сразу обратили внимание на текинца: одежда его резко отличалась от других. Махтумкули, которого вежливо выставил вперед, навстречу царю, Обручев, припал на колено и склонил голову.

— Он так молод… Он совсем еще мальчик, — заметила тихонько императрица, рассматривая его в лорнет сверху.

— Поднимитесь, хан, — сказал царь. — Очень рад встрече. — Он подал руку гостю и прибавил: — Жалую вам майора! Генерал! — позвал тут же Обручева. — Оденьте хана в мундир, попрошу к столу.

Спустя час произносились тосты. Махтумкули, разгоряченный шампанским и ошалевший от блеска и роскоши, вел себя довольно непринужденно. Офицерский мундир с эполетами делал его более мужественным и красивым. Царь время от времени заговаривал с ним и вселял в молодого майора отвагу.

— Чем теперь займется майор Махтумкули? — спросил государь у Обручева.

— Есть виды, ваше величество, подарить ему земли Теджена. Мы собираемся переселить туда из Мерва одно небольшое туркменское племя. Сейчас ведутся работы по возведению плотины на реке. После завершения плотины можно будет оросить до двухсот гектаров залежных земель.

— А как смотрит на такой подарок сам майор Махтумкули? — спросил государь.

Студитский перевел ему смысл беседы и вопрос государя. Махтумкули растерянно посмотрел на царя, затем на императрицу и опять припал на колено.

— Государь! — заговорил он, умоляюще заглядывая ему в глаза. — Верни мне мой Ахал! Там умер мой отец и родственники, там мой кяриз!

Студитский перевел просьбу. Царь пожал плечами и спросил у Обручева:

— А почему, собственно, вы не хотите поселить хана на его родине?

— Ваше величество, — ответил Обручев, — мы готовы, но вы отдали земли Ахала майору Тыкме-сердару. Помните, в мае позапрошлого года вы принимали его здесь же?

— Ах, вот оно что! — ободрился и улыбнулся царь. — Оказывается, все дело во мне. Ну а что, господин генерал, для Тыкмы не нашлось бы другой земли? Может быть, его отправить на Теджен? Или, еще лучше, на старое пепелище? Я помню, он тогда нам говорил о том, что имеет свое родовое поместье.

— Как прикажете, ваше величество.

— Ну так, майор, я разрешаю вам вновь поселиться в Ахале и пользоваться своими угодьями. Но не забывайте о налогах и податях.

Махтумкули припал к царской руке. Государь, выждав несколько мгновений, отстранил хана и попросил сесть. Императрица, следившая за беседой, недоуменно улыбнулась и взглянула на самодовольного супруга:

— Друг мой, но кто же будет править в Мерве, если ты переселишь Махтумкули-хана?

— Комаров, вероятно, — отозвался государь и посмотрел на генерал-майора, начальника Закаспийской области. — Александр Виссарионович, поясните императрице, как будет управляться Мерв.

— Слушаюсь, выше величество, — привстал и энергично кивнул генерал. Улыбнувшись царице, очень вежливо пояснил: — Все неурядицы в Мерве происходят оттого, что им правят четыре хана и каждый до сего времени претендовал занять место главного. Вот мы и решили, ваше величество, поставить над четырьмя ханами одного русского начальника. Ханы его будут слушать и подчиняться только ему. И между собой ссориться перестанут.

Государыня удовлетворенно кивнула. Царь, напротив, ужаснулся:

— Милейший, но ведь нужны и войска?!

— Только небольшой гарнизон в Мерве, — сказал несколько растерянно Комаров и посмотрел на Обручева.

— Позвольте, ваше величество, я скажу несколько слов? — попросил начальник Главного штаба.

— Сделайте милость, — отозвался царь.

— Мервский округ решено образовать по примеру округа Ахалтекинского. Опыт доказывает разумность такой формы правления, — доложил Обручев. — Земли Мерва разделятся на четыре части, в каждой — свой хан. Все ханы будут получать содержание от вашего величества по особой ведомости. Что касается охраны границ округа, — население Мерва будет содержать на свой счет фараджиев, по двадцати пяти человек при начальнике округа от каждого участка. Не более пятидесяти джигитов будет содержать и каждый из четырех ханов.

— Все равно мало, генерал! — возразил государь. — Вы же сами докладывали о реальной угрозе английских агентов со стороны Персии!

— В случае военных действий введем на территорию Мервского округа регулярные войска.

— А кто такие фараджии? — спросила императрица.

— Мусульманские солдаты, ваше величество, — сказал Обручев.

— Хорошо, генерал, — удовлетворился наконец ответами государь и предупредил: — За англичанами следите особо.

— Стараемся, ваше величество.

Государь оглядел сидящих за столом господ, остановил взгляд на Махтумкули-хане и произнес тост во славу дружбы русского и туркменского народов. Позже, когда было произнесено еще несколько тостов, царь объявил, что скоро коронация, и пригласил всех присутствующих ехать с ним в Москву.

Возвратившись из Гатчины, Студитский дал телеграмму отцу в Вышний Волочек, чтобы не ждал, а вышел к поезду. Отъезд — через три дня. "Но успеет ли старик получить телеграмму? — засомневался тотчас. — Может быть, выехать самому раньше, погостить у отца, а потом, когда будет проезжать поезд, сесть в вагон?" Задумка его тотчас рухнула, едва он сказал о ней майору из Главного штаба. Тот хмыкнул, покачал головой, и Студитскому стало ясно: вольности в Петербурге не поощряются. В любую минуту капитана могут вызвать в штаб, и, если его не окажется, произойдет неприятность.

Шаховские тоже собирались в Москву, и тоже на коронацию. Договорились ехать вместе. Разместились в одном вагоне. Как только поезд покинул петербургские предместья, вышли в коридор, к окну. За окном тянулись хмурые северные леса и овраги, на склонах лежал снег. Виднелись вдалеке серые стога сена и деревенские избы. Но скоро все скрылось в сумерках, и крупные звезды засветились по горизонту.

Княгиня, скрестив руки на груди, смотрела то на мужа, то на Студитского.

— Как переменчива судьба… Разве мое место в этом вагоне? — заговорила печально она. — Сейчас я могла бы быть при государыне, но увы! Теперь те, кто еще недавно заискивал передо мной, прячут или отворачивают от меня глаза.

— Лизонька, ради бога, не принижай себя, — попросил Шаховской.

— Но разве не правду я говорю, Серж? Если б ты знал, как меня пугает неловкая пустота глаз, которые раньше горели подобострастьем. А что, собственно, произошло? Фрейлина покинула царский дворец, а отец ее — министерское кресло. Я лишь с недавних пор поняла, сколько скудоумных людей в нашем обществе. Раньше я никогда об этом не задумывалась.

— Полноте, Лизонька…

— Я решительно не знаю, как мне жить, — продолжала она, не обращая внимания на замечания мужа. — Я не гожусь для провинциальной жизни. Меня совершенно не устраивает полу-сельский уют Чернигова, в котором я не нахожу себе места. Мне не правится и Ялта с ее скучными вальсами и светскими сплетнями.

— Ну, останься подольше в Москве, — посоветовал князь. — Я поживу один, без тебя.

— Серж, ты не понимаешь. Просто я не могу жить без дела. Я не хочу бездельничать.

Капитан молча слушал разговор Шаховских и думал об отце: получил ли он телеграмму?

Вышний Волочек встретил Студитского смутными очертаниями множества изб. Поезд остановился, и сразу донеслось многоголосое карканье ворон на колокольне и деревьях. Капитан торопливо спустился с подножки на дощатый перрон и огляделся. Вокзал был освещен тремя фонарями. Едва поезд остановился, из вагонов вышли жандармы, встали у тамбуров.

Капитан не сразу отыскал отца. Пришлось прокричать столпившимся поодаль мужикам:

— Борис Иннокентьич Студитский, отзовись!

— Здесь я, Лева! — послышался взволнованный голос.

— Ну вот и встретились наконец-то! — обнял отца капитан. — Как ты тут? Писем давно от тебя нет: думал, случилось что-нибудь!

— А что тут может случиться, в этой глухомани? — радостно отвечал старик. — Разве что смерть. Помру — сообщат. Но если и сообщат, все равно на похороны не успеешь. Мерв-то твой черт знает где. Его и на карте российской нет. Ты хоть скажи толком, когда вернешься совсем? Не век же тебе бродить по свету! Сверстники твои давно все переженились, семьями обзавелись, а тебя и женщины не прельщают.

— Вернусь, только не совсем, — отвечал Студитский податливо. — Следующим летом обязательно на месячишко приеду. Отдохнем вместе. На охоту сходим, больницу твою посмотрю. Но если говорить начистоту, отец, то у меня к тебе просьба. Оставь к дьяволу свои деревни да приезжай ко мне. Там столько для лекаря дел! Все там у нас начинается заново.

— Ты думаешь, здесь дел меньше? — усмехнулся отец. — В эту зиму опять тифом людей покосило изрядно. Добиваюсь вот, чтобы земство легкую коляску с лошадью выделило. На телеге разве далеко уедешь? В Пскове, говорят, у лекаря казенный экипаж.

— Да неужто все дело в экипаже? — засмеялся Студитский. — Знаешь что, отец. Если так, то вот держи. Тут триста рублей. Я тебе на ремонт дома приготовил, но раз тебя заботит докторская коляска — купи себе.

— Да ты что! — оттолкнул деньги отец. — Да ты в уме? Сам-то с чем останешься? Я ведь тут в своем доме, а ты — на чужбине!

Капитан насильно сунул в сюртук отцу припасенные для него три сотни и застегнул пуговицы.

Сиплый пронзительный гудок заставил обоих замолчать. Капитан, еще раз обняв отца, побежал к вагону.

— Я еду в Москву, а оттуда в Мерв! Я напишу тебе!

— Прощай, Левушка! — услышал он сквозь стук колес. — Бог сбережет тебя! Прощай!..

Вернувшись в вагон, он не нашел у окна Шаховских — ушли в купе. Капитан прижался плечом к окну, прислонил ко лбу ладонь и стал всматриваться в ночь. Город медленно уплывал, тусклые огни терялись во мраке. Вот и последний огонек сгинул, и наступила темень.

Тыкма все лето был занят сбором налогов. Ездил в Арчман и Нохур, привез оттуда на сорока верблюдах ячмень и фрукты. После долгих разъездов отсыпался целые сутки. Отдохнув, собрался было в Асхабад, к начальнику уезда, но он сам пожаловал в Геок-Тепе. Въехал во двор с казаками, по-хозяйски поднялся на айван и позвал:

— Тыкма-ага, ой, Тыкма-ага, где ты?

Сердар, щурясь, вышел из темной комнаты.

— А, начальник… Заходи, заходи… Сам к тебе собирался.

— Долго ты, однако, не показываешься в Асхабаде. Ждал тебя, ждал, да и терпение лопнуло. Много ли зерна привез?

— Сколько мог — все привез, — отвечал Тыкма, усаживая гостя на ковер. — Какие новости, господин майор?

— Махтумкули от царя возвращается, вот и приехал я поторопить тебя малость.

— Зачем меня торопить? — не понял Тыкма.

— Затем, чтоб садился поскорее в седло да отправлялся в Беурму. Разве тебе неизвестно, что царь приказал вернуть Ахал Махтумкули?

— Господин начальник, за что такая немилость? — обиделся Тыкма. — Я верой и правдой царю служу, налоги собираю, хана Махтумкули помог в Петербург отправить! Теперь ты Тыкму гонишь за все хорошие дела.

— Да разве я гоню? — всплеснул руками Сполатбог. — Царь велел, а я только выполняю. Да и что тебе так дался Ахал? Неужто в Беурме хуже? Да и родина там твоя. Сам бог велел каждому на родине помереть, а тебе уже под шестьдесят.

— Значит, Тыкма вам больше не нужен? — засопел сердар и склонил голову. — Эх вы, где совесть у вас?

— Не сердись и не горюй, сердар, — попробовал взбодрить его Сполатбог. — Как получал, так и будешь получать свои триста рублей в год. Джигитов своих поведешь к Анненкову на дорогу, поможешь ему строить почтово-транспортный тракт и насыпь.

Тыкма долго молчал, нервно теребил бороду и снова заговорил:

— Да, начальник, значит, вот как получилось. Не по-людски получилось.

— Но ведь деньги тебе те же будут идти! — возмутился начальник уезда.

— А если я от ваших денег откажусь? — спросил сердар.

— Тогда прогоним тебя на Узбой, а в Беурму другого сердара посадим.

Тыкма опять задумался.

— Ладно, господин начальник. Спасибо за все царю. Тыкма будет служить ему верой и правдой. Давай угостимся немного.

После обеда он велел своим людям снять кибитки, грузить на верблюдов и отправляться в путь. Сам занялся сдачей зерна и кишмиша. Отворил двери сарая, небрежно указал на мешки:

— Вот все тут. С собой Тыкма ничего не возьмет, не беспокойтесь.

— Ты милостивый человек, — усмехнулся Сполатбог. — Мы тебе верим, как самим себе, так что поезжай. Без тебя разберемся, что к чему.

— Ладно, прощайте, — сказал Тыкма.

Войдя еще раз в дом, он взял двуствольное ружье — подарок Рерберга, — закинул его за спину, сел на коня и поскакал из Геок-Тепе прочь. В дороге догнал своих джигитов, послал тысячу проклятий царю, Махтумкули-хану и занял место впереди отряда.

На следующий день, подъехав к беурминской крепости, Тыкма увидел открытые ворота и выругался: "Все пошло по-старому, чтоб ты сдох, проклятый шайтан, за твои козни!"

На подворье, возле двух старых юрт, встретили Тыкму обе жены. По ним он не особенно соскучился. Лишь спросил, все ли хорошо в доме. Слуги бросились к нему, взяли коня, повели в стойло. Седенький старичок сопровождал Тыкму на айван и, усаживаясь рядом с ним на ковер, тараторил:

— Новости есть, сердар. Без новостей жизни нет. Неделю назад купцы с ситцем и шелком заезжали. А сегодня кизыл-арватский бахши у нас гостит. Приехал на той. Раньше он жил здесь, у тебя батрачил.

— Ты распорядись, чтобы джигитов накормили. А бахши сюда приведи: пусть и нам сыграет, — велел Тыкма.

Вскоре нукеры сердара заполнили подворье, уселись на кошмах. Жены и служанки Тыкмы понесли чашки с шурпой, чайники и пиалы. Только приступили к ужину — явился бахши.

— Я так и подумал, что это ты, Кертык, — скупо улыбнулся Тыкма. — Проходи сюда, ко мне, садись!

Кертык, поддерживая рукой дутар, который висел за спиной на веревочке, поклонился и сел рядом:

— С приездом вас, сердар-ага. Век вам жить и блаженствовать. Давно не виделись.

— Давно, — согласился Тыкма. — Ты-то, говорят, убежал к русским?

Кертык стыдливо пригнулся, однако нашелся что сказать:

— Тыкма-ага, я убежал к русским, а вы к ним с повинной явились. Говорят, вам большие деньги царь платит, а я от них копейки получаю.

Тыкма недовольно покривился, отвернулся от бахши и кашлянул в кулак.

— Мало платят, а живешь у них. Чем же у них лучше?

— Всем лучше. Они мне работу дали и жену в госпиталь устроили.

— Выходит, ты и жену себе нашел? — удивился Тыкма. — Откуда же она?

— Тыкма-ага, — тихонько похвастался Кертык, — помните тетушку Алтын? А у нее невестка была… Джерен… помните? Ну вот… Тетушка погибла в войну, а Джерен я к себе взял. Теперь живем с ней…

Тыкма, слушая своего бывшего батрака, даже выпрямился. Чуть было не подавился от услышанного. С опаской, как на преступника, посмотрел на него, потом перевел взгляд на джигитов.

— Подвинься поближе ко мне, Кертык, — попросил Тыкма. — Еще ближе. Вот так: чтобы никто не слышал, что скажу.

— Говорите, сердар.

— Вот видишь того нукера, который без тельпека, в одной тюбетейке?

— Да, вижу, Тыкма-ага.

— Это — муж Джерен. Он еще год назад вернулся из русского плена.

— Но вы же говорили, он погиб!

— Мало ли что я говорил.

Кертык почувствовал, как все поплыло у него перед глазами, а собственные ноги показались ему тоненькими как спички. Он зашарил в воздухе рукой, словно хотел опереться о воздух, и бессильно опустил руку на гриф дутара.

— Сыграй, сыграй, — насмешливо сказал Тыкма. — Сейчас у тебя такая радость — только петь.

— Тыкма-ага, пощадите меня.

— Играй, говорю!

И нукеры, сидящие поодаль, закричали:

— Сыграй, бахши!

— "Шесть красавиц" сыграй!

— "Кер-оглы" пусть споет!

Кертык с трудом собрал все свои силы, закачал головой и, ударив по струнам, запел:

Он пел и чувствовал, как трудно ему подчиняется собственный язык, как тяжелы его руки и какой болью переполнилось сердце. Он пел, выговаривая слова, а сам думал: "Если сейчас Тыкма скажет о том, что я увел у живого мужа жену, — смерть мне и ей. Эти, сидящие здесь, как псы кинутся в Кизыл-Арват, схватят Джерен и привезут сюда. Эти люди свяжут ее и меня, бросят у дороги и забросают камнями… потом коршуны растерзают нас… О аллах, смилуйся!" Кертык, ударяя по струнам, с трудом оторвал взгляд от мечущихся по грифу пальцев и посмотрел вниз, туда, где сидели джигиты и тот, который назывался мужем Джерен. На лице того человека была начертана усталая тоска, и по тому, как он был спокоен, Кертык понял — бедняга пока что ничего не подозревает. "Сейчас я спою, и Тыкма сделает то, что и положено в таких случаях всякому порядочному и благочестивому мусульманину".

допел Кертык и вновь молящими глазами уставился на Тыкму-сердара.

— Да, это так, — сказал Тыкма. — Теперь не стало ни одной. — И, подумав, пока джигиты обменивались впечатлениями о песне, спросил: — Кертык, кто же теперь твой хозяин?

— Царь — мой хозяин, — пролепетал Кертык.

Тыкма улыбнулся одними губами.

— Ты же сказал, копейки от русских получаешь!

— У меня паспорт русский, сердар-ага.

— Тебе рабочие помогли с паспортом?

— Да, сердар-ага. Ваня помог… моряк питерский…

— Молодец, Кертык, хороших друзей завел. Твои друзья знают о туркменских обычаях?

— Знают, сердар-ага. Они говорят, кое-какие наши обычаи очень жестоки. Мои друзья против калыма и против насилия. Они не платят калым за женщин.

— Значит, ты на них равняешься? Тебе наш обычай не нравится?

— Тыкма-ага, пощадите, — вновь взмолился Кертык и украдкой поглядел на бывшего мужа Джерен.

— Ладно, пой пока.

Кертык опять запел. Запел о пери Агаюнус и Кер-оглы. Пел долго, не прерываясь. Пел, не глядя на сидящих. Пел и смотрел то на пальцы, то на собственные ноги. Он не заметил, как встал Тыкма и отправился в покой младшей жены. Кертык ударил в последний раз по струнам, вывел высокую ноту и сказал усталым голосом:

— Друзья, если позволите, я отдохну?

Джигиты наградили его пение радостными восклицаниями и похвалой, стали расходиться. Кертык кинул за плечо дутар и тихонько затрусил со двора. Выходя, он подумал: "Тыкма ушел к жене. Пройдет час-другой, прежде чем он вспомнит обо мне, — надо бежать!" Кертык, оглядываясь по сторонам, пробрался к воротам, вывел коня в поле, сел в седло и поскакал. Подпрыгивая в седле, думал со страхом: "Только бы не спохватился раньше времени Тыкма! Только бы добраться до Кизыл-Арвата".

Вернувшись в Кизыл-Арват и увидев свою кибитку, Кертык с горечью подумал: "Стоит у всех на виду. Не спрячешься в ней. Тыкма теперь следом скачет. Не упустит он случая, чтобы не расправиться со своим старым батраком. Мало того, что я ушел от него, но еще и оскорбил сердара! О глупая моя голова!"

Стараясь сохранять самообладание, он остановился возле кибитки, привязал к жерди агила коня, умылся в арыке, снял сапоги у входа и только потом позвал:

— Джерен, ты здесь?

— Вий, люди! — с досадой воскликнула она. — Он еще спрашивает, здесь ли я? Но сам ты где был? Четыре дня тебя ждет Джерен, беспутный ты человек!

— Ладно, Джерен-джан, дай мне пиалку чая.

— Мурад, подай отцу чай, — сказала она сыну. — Да шурпу принеси, я на очаг поставила.

— Есть не буду, сыт, — отказался Кертык и подумал: "Вот и Мурад не знает другого отца, кроме меня, а я не знаю другого сына".

Прежде чем сесть на кошму, Кертык выглянул во двор и прислушался: нет ли подозрительных звуков? Стал пить чай, после каждого глотка настораживался. Джерен наконец обратила внимание на странное поведение мужа, спросила:

— Ты чего все время оглядываешься, Кертык? Как заяц на чужом огороде…

— Так оно и есть, Джерен-джан, — отозвался он и замолчал.

— Кертык, зачем таишь от меня что-то!

— Ничего, Джерен-джан, особенного нет, но надо нам поскорее бежать из этих мест.

— Ой, горе мне… Да чего же такое случилось?

— Случилось то, чего мы больше всего боялись, — сказал Кертык и осторожно посмотрел на Мурада. Потом перевел взгляд на Джерен. — Жив он…

Джерен вскрикнула, побледнела, потянулась рукой к вороту платья. Рука ее затряслась.

— Уедем отсюда, Кертык-джан, — произнесла, цепенея от ужаса. — Уходить надо, если он жив…

— Кого вы так испугались? — спросил Мурад, молчаливо следивший за странным поведением матери и отца. — Почему от меня скрываете? Разве я не должен знать своего врага?

— Сынок, не спрашивай… Зачем тебе знать не детское…

— Мурад-джан, — сказал спокойно Кертык, — ты, конечно, уже не маленький и понимаешь, что речь идет об опасности. Я не могу тебе сказать всего, но знай: твою мать и меня могут убить. В окрестностях появился человек, который может поднять руку на нас.

— Кертык-джан, надо уходить, — взмолилась Джерен. — Не надо ждать утра. Они могут прийти ночью, когда мы будем спать, и тогда сам аллах не спасет нас.

— Мама, давайте пойдем в госпиталь, — предложил Мурад. — И дяде Ивану надо сказать, и Петину, они сильные! Разве они не защитят нас?

Кертык задумался, отставил в сторону пиалу и чайник.

— Джерен-джан, я его видел рядом с собой… Я виноват перед тобой, Джерен… Это я уговорил тебя… Но я не могу жить без тебя… Я думаю так: может, они и не придут сегодня. Но все равно придут — не сегодня, так завтра. Поэтому не будем испытывать судьбу… Бери Мурада, и идите в барак к Петину, а я начну разбирать кибитку.

Когда жена и сын отошли и скрылись за дувалом, где стояли бараки рабочих, Кертык принялся вытаскивать колья, к которым крепилась кибитка. Он знал, что разобрать кибитку одному — занятие очень долгое. Он думал и о том, что увезти кибитку незаметно будет трудно: все равно люди увидят и скажут любопытным, в какую сторону поехал Кертык-бахши. Кертык уже снял с терима войлоки и сложил их, когда пришел Петин.

— Кертык, не горячись, — сказал канонир. — Зачем спешить? Страх — плохой помощник.

— Кертык, да ты что! — принялись его успокаивать и другие, узнав, в чем дело.

— Брось, Кертык, пороть горячку! — повысил голос Петип.

— Ай, отстань… Ты же знаешь наш обычай. Первый муж за Джерен большие деньги заплатил, Джерен — его собственность.

— Если дело в деньгах, то можно собрать их и вернуть первому мужу, — сказал Петин. — Я сам займусь этим.

— А честь? — возразил Кертык. — Разве вернешь ее?

Пришел мичман. Следом за ним Надежда Сергеевна. Узнав о случившемся, оба призадумались. Действительно, Кертык "наломал дров" по простоте душевной. Но надо было помочь другу, и мичман, взвалив чувал с вещами на плечи, отнес его к себе домой. Надя взяла два хурджуна — с лепешками и чашками… Гвалт, возникший вокруг кибитки, привлек внимание горожан. Вскоре собралась целая толпа; люди спрашивали друг у друга, что произошло, почему бахши ломает юрту. Понять, что случилось, никто не мог. И вот уже появился пристав с тремя конными казаками.

— Эй, Кертык-бахши, ты что — с ума сошел?! Зачем тебе понадобилось среди ночи кибитку ломать?

— Провинился среди своих… Бежать хочет, — пояснил кто-то приставу. — Не уйдет — к утру голову снимут.

— Не снимут, — рассудил пристав. — Он пачпортный. А снимут — ответят по всем строгостям закона.

— Когда снимут, тогда и закон нипочем!

Столпившиеся принялись шутить и дерзить. И пристав сказал:

— Ну-ка, казаки, возьмите бахши с собой. В приставстве потолкуем. И свидетелей парочку.

Кертыка взяли под руки. Мичман оттолкнул казаков, сказал приставу:

— Он пока что не провинился. И без помощи может обойтись. А в свидетели возьми меня, господин пристав. И гляди, если что случится с Кертыком и его женой — пеняй на себя!

— Ишь ты, распорядитель, — недовольно пробурчал пристав. Однако, зная, с каким почтением относятся к бывшему мичману кизыларватцы, сказал беззлобно: — Ладно, пойдем, на месте разберемся.

Вскоре все сидели в мрачной каморке, толковали о происшедшем. Пристав составлял протокол и приговаривал сквозь зубы:

— Вот она, туземная служба! Только вчера получил телеграфный рескрипт от Комарова, что Тыкма-сердар переводится в Беурму. А сегодня этот Тыкма уже счеты старые сводит. Придется завтра послать к нему своих казаков. Пусть поговорят как следует.

Кертык молчал и хмурился. "Может быть, Тыкма и не думает о расправе? Может, и не скажет мужу Джерен, где она и с кем? Я сам наделал шуму… Ох, жизнь…"

От пристава допрошенные ушли в полночь. Кибитка так и осталась наполовину не разобранной. Ночевал Кертык в бараке у Петина. Встал очень рано, поскольку за ночь не сомкнул глаз, думал, как ему жить дальше. Сидя на крыльце барака, он смотрел на свою кибитку. Чья-то черная собака бегала около нее, обнюхивая кошмы и кундюки. "Сатана проклятая!" — выругался Кертык и решил отогнать ее. Он встал и уже направился к кибитке, по тут увидел несколько всадников-туркмен. Среди них был и Тыкма-сердар. Сердце у Кертыка заледенело, язык сделался чужим. Он опустился на корточки и стал следить, что же будет дальше.

Всадники слезли с копей, окружили кибитку. Несколько человек один за другим кинулись внутрь. И тут из засады выскочили вооруженные казаки с самим приставом.

— Стой, ни с места! — заорал он не своим голосом и три раза подряд выстрелил вверх из пистолета.

Во дворах залаяли собаки, закудахтали куры, из дворов начали выглядывать любопытные. Тыкма, оказавшись в окружении казаков, злобно нахмурился.

— Господин поручик, — сказал он приставу, — хозяин этой кибитки — мой батрак. Я приехал взять его и увезти в Беурму.

— Не дури, Тыкма, не дури! Все знаем! — властно заговорил пристав. — Мстить ты приехал — вот зачем ты приехал. Комаров тебя в Беурму спровадил, а ты в отместку разбоем занялся. Ну-ка, пойдем в приставство — там разберемся.

Джигиты, видя, что их сердара берут под стражу, попытались вырвать его из рук казаков, но только усугубили дело. Казаки подняли стрельбу. А пристав распалился еще пуще. Введя Тыкму-сердара в канцелярию, приказал ему, чтобы написал клятвенное обязательство, что ни сам сердар, ни его люди не тронут Кертыка и Джерен. И когда Тыкма сделал, что от него требовали, пристав пригрозил:

— Ты думаешь, сердар, на тебя управы нет? Если случится злодеяние и с меня потребуют ответ, я тебя в Сибирь загоню! Тебя в сибирские рудники загоню, а сына твоего, который обучается в Петербурге, вовсе со свету сживу!

Тыкма смотрел на пристава и терпеливо ждал, пока он успокоится. Затем сказал:

— Ты не похож на царского слугу… Ты защищаешь оборванцев.

— Глупец ты, Тыкма, — усмехнулся пристав. — Да если я тебе отдам на расправу этих оборванцев, весь Кизыл-Арват на ноги поднимется. Разнесут твою Беурму. Тут таких голодранцев тыщи две, а то и больше. Начнется бунт — тут и тебе и мне несдобровать. Обоим место найдется. Если бедняки не убьют, так царь за неисправную службу разжалует и в тюрьму упечет! Так-то вот, сердар. Ступай и поразмысли как следует… Нам с тобой вместе жить, а потому надо жить с умом и рассудком!..

Тыкма возвращался в Беурму мрачнее тучи. Джигиты встретили его возле гор. Бывший муж Джерен пригрозил в гневе:

— Тыкма-ага, это несправедливо! Я все равно убью их, как велит наш обычай! Убью, как паршивых собак!

Тыкма-сердар молчал. Он думал о холодной Сибири, которую никогда не видел, но представлял по рассказам других. При мысли, что может он оказаться в вечной зиме на рудниках, у него по телу прошел мороз. Затем Тыкма подумал о сыне Оразе, представил огромный дом кадетского корпуса, генералов, офицеров. "Время летит быстро: не успеешь оглянуться, Ораз станет офицером, потом, может быть, и генералом". И, вспоминая угрозы кпзыл-арватского пристава, Тыкма мысленно стал оправдывать его: "Действительно, поручик — умный человек. Конечно, он заботился только о своей шкуре, но, оказывается, у нас с ним шкура одинаковая!"

В Беурме, когда джигиты стали разъезжаться по домам, Тыкма сказал мужу Джерен:

— Не спеши, заедем ко мне, угостимся… Подумаем, что надо делать.

Войдя в кибитку, Тыкма усадил гостя, сам сел напротив, спросил, сощурив глаза;

— Значит, хочешь обоих убить?

— Да, сердар-ага! Так велит обычай, начертанный аллахом.

— Ты не станешь убивать их, — спокойно возразил Тыкма.

— Клянусь аллахом, я расправлюсь с ними!

— Ты не подумал, что ожидает меня, если погибнут несчастные!

— Я все равно сделаю свое дело, если даже потом умру!

— Нет, ты должен умереть раньше, — сказал со вздохом Тыкма, вынул из-за кушака пистолет и застрелил джигита.

Было около девяти вечера. Над Кизыл-Арватом опускались сумерки, укрывая согретые солнцем темно-сиреневые горы. На станции попыхивал паровоз, закатывая во двор железнодорожных мастерских несколько цистерн с нефтью. Оттуда же доносился лязг металла: слесари-паровозники клепали котел.

Надя, поджидая мичмана — он должен был вот-вот вернуться из поездки, — гладила ему рубашки. Стояла на веранде у стола, изредка поглядывая через перила на играющих во дворе соседских детей. Вдруг прибежал Петин:

— Беда, Надежда Сергеевна! Черная оспа! Самарин послал к вам.

— Да ты что, откуда ей взяться? — удивилась, не поверив, Надя.

— Часа два назад люди Софи-хана привезли из ущелья туркмена, — торопливо принялся рассказывать канонир. — Привезли, положили на кушетку… Осмотрел его Самарин и сказал: беда, дескать, пришла, черная оспа налетела. Больной покорчился, посинел, да тут же и умер. Туркмены сломя голову бросились бежать. А Самарин… Он же с больным голыми руками возился… Ощупывал сначала, осматривал… Вышел и говорит: "Близко ко мне никому не подходить, вероятно, я заражен оспой". Мы испугались, отшатнулись от него. А он распорядился: послал меня в Лабинский полк, чтобы казаки преградили вход в ущелье и никого не выпускали и не впускали. А потом — к вам. Скажи, говорит, чтобы вечером в железнодорожном собрании Надежда Сергеевна беседу провела с жителями: всем прививки будем делать.

— Ох уж этот Самарин, барышня кисейная! — недовольно выговорила Надя. — Он недавно спутал обыкновенный фурункул с проказой. Как бы и на этот раз не поднял зря панику!

Самарин, молодой врач, окончивший медицинскую академию, совсем недавно принял госпиталь. Он сразу не понравился Наде. Низенький, щупленький, белобрысый, с синими глазами. Начал с того, что отыскал "проказу", увидев возле железной дороги, на базарчике, туркмена с фурункулом на лице. Туркмена силой скрутили и, чтобы изолировать, отвезли домой, в аул.

Надя в перчатках и маске, соблюдая все предосторожности, в тот же день явилась к нему и через несколько дней вылечила: "проказа" оказалась самым обыкновенным фурункулом.

Надя не спеша догладила рубашку, залила водой горящие угли в утюге, переоделась и пошла в управление железной дороги, к начальнику участка. Тому уже сообщили об оспе, и его лихорадило от страха.

— Может, вывезем людей к морю, на свежий воздух? — сказал он уныло.

— Да вы что, господин Мгебров? Карантин! Только карантин, и никакой эвакуации! В противном случае болезнь переметнется и на Россию, и на Кавказ. Если действительно оспа, будем делать прививки. Пойдите в собрание, скажите, чтобы прекратили показывать "волшебные картинки". Я поговорю с рабочими.

В кабаке, напротив железнодорожного клуба, играла гармошка. Рабочие — некоторые прямо с работы, другие, уже переодевшись в чистое, — толпились у стойки, над которой возвышалась винная бочка. Большеносый армянин, звякая медяками, наливал в стаканы сухое вино. В клубе аппаратчик показывал "волшебные картинки".

— Ну-ка, приятель, выключи свою ерундовину! — приказал Мгебров и вышел вперед. — Несите-ка стол! — тут же раздался его голос.

Железнодорожники недовольно зашикали на него, засвистели. Мгебров, пока устанавливали стол, сам зажег лампу и пригласил Надю.

— Господа, — сказал он взволнованно, — граждане рабочие. Прошу не ругаться и выслушать внимательно… Оспа у нас в поселении завелась. Вот так. Дело не шуточное. Предоставляю слово старшей сестре милосердия Батраковой… Только потише, граждане, не шумите. Шумом черную оспу не прогонишь… Начинайте, Надежда Сергеевна.

Мгебров так многозначительно посмотрел на Надю, словно отправлял ее в бой. Надя прошла к столу. Сердце ее забилось учащенно, дыхание стало прерывистым. Давно уже так не волновалась. И заговорила не своим голосом:

— Прежде всего… Не пейте сырой воды!

— А мы ее и не пьем! — донеслось со скамьи. — Мы вино пьем. Говорят, кто вино пьет, того никакая зараза не берет.

Сидящие дружно засмеялись. Мгебров начал призывать публику к порядку. Сначала словами, а затем постучал карандашом по графину.

— А в графине-то вода кипяченая? — спросили из первого ряда.

— Отставить разговорчики! — прикрикнул Мгебров.

— Оспа… — вновь обрела голос Надя. — И особенно черная оспа — болезнь очень опасная. Переносится она ветром. С завтрашнего дня начинаем всему населению города прививки… На железной дороге — тоже. А сейчас, во избежание неприятностей, советую вам расходиться по домам.

Ошарашенный страхом, рабочий люд хлынул к своим баракам.

На рассвете у входа в ущелье затрещали выстрелы и полетели вверх ракеты: это лабинцы возвращали назад кочевников, перепуганных налетевшей смертью и рвавшихся к городу. В крепости и вокруг нее дехкане зажгли костры, отгоняя черным дымом "ангела смерти". Жители Кизыл-Арвата робко топтались у бараков или совсем не выходили во двор, занавесив окна одеялами. Начальник участка все-таки не устоял перед искушением сбежать подальше от оспы: сел в паровоз и отбыл к Михайловскому заливу. Железнодорожники, работавшие вблизи города, последовали его примеру. Их городок на колесах откатился к морю и затаился у Балханских гор.

Сестры милосердия, повара и вся иная госпитальная прислуга повязали на лицо марлевые салфетки. Петин запряг верблюда в арбу и погрузил на нее бак с карболкой. Были приготовлены в дорогу фургоны. Врач Самарин объявил, чтобы медики были начеку: как только привезут вакцину, медперсонал выедет в ущелье, к месту очага болезни. Сам он, закрывшись в кабинете, никого к себе не подпускал. Сестры милосердия переговаривались: может, уже температура у начальника, помочь бы ему надо, а он заперся на ключ.

Самарин между тем сидел в кабинете за столом. Глаза у него были воспалены. Время от времени он заговаривал сам с собой, наливал в стакан из фляги медицинского спирта и пил, не закусывая. Если б не запах спирта из докторского кабинета, никто бы и не узнал о его состоянии. Первым начал принюхиваться Петин и догадался: "Врач отгоняет опасную заразу". Принялись стучаться к нему в дверь. Сначала он не отвечал, а потом начал просить, чтобы оставили его в покое и дали спокойно умереть.

— Господин Самарин! — окликнула его Надя. — Что за метод лечения вы избрали? Не лучше ли сделать прививку?

— Поздно, Надежда Сергеевна! — громко и возбужденно отвечал он из-за двери. — Если микроб попал в организм, никакая прививка не поможет. Единственное средство — чистейший медицинский спирт, и я его применяю… Идите по дворам, не сидите сложа руки. Население надо готовить к прививкам!

Немного позднее, когда постучались к нему, Самарин не ответил. Заглянули в окно и увидели его спящим: спал он, уронив голову на стол и раскинув по всему столу руки.

Вакцину привезли на другой день. Медички тотчас приступили к делу: пошли по домам. В Лабинском полку прививал оспу полковой фельдшер. Самарина опять потревожили, решили во что бы то ни стало и ему сделать прививку. Очнувшись от долгого тяжелого сна, он вновь наполнил стакан, выпил, встряхнул головой и подчеркнуто твердой походкой вышел из кабинета.

— Всех на борт! — скомандовал лихо. — Запрягайте коней и садитесь в повозки, пойдем на печенегов! Кто мне никому не подходить, кроме бравого канонира Петина!

Петин вывел лошадей из конюшни, подвел кобылу к начальнику, помог ему сесть в седло и сам вскочил на коня.

— Надежда Сергеевна! Где она? Ах, вы здесь! Очень приятно. Следуйте за мной. Пункт назначения — ущелье, аул Чопан-ата. Берите всех… Поваров тоже!

— Хорошо, хорошо, господин начальник, — торопливо согласилась Надя и, отойдя к повозкам, в какой уж раз недоуменно пожала плечами: — Боже мой, что с ним творится! Он совершенно пьян.

Три фургона, телеги и арба с карболкой потянулись через железную дорогу к мрачным отрогам гор. Солнце уже село. Темнота наступающей ночи быстро охватила небо над горами и пустыней, и одна за другой появлялись на небе звезды. Ночь повеяла холодом. Казалось, он выползал из каменных скал. В темноте по всему ущелью — и в низине, и высоко в горах — горели костры.

Ночная прохлада отрезвила госпитального начальника. Сначала он куражился, всячески демонстрируя свое пренебрежение к смерти. Выкрикивал лихо и задиристо:

— Все умрем! Всему миру придет смерть. Вся лишь разница — один умрет сегодня, другой — завтра! Так давайте же не будем унывать!

Потом тихонько запел какую-то заунывную песню. И Петин тихонько принялся одергивать его:

— Ваше благородие, неловко петь-то, когда кругом гуляет смерть. Услышит, что над ней издеваются, что не уважают ее, возьмет да и накинется на нас.

— Не накинется… Это только суеверных она страшит, а меня, брат ты мой, так просто не возьмешь!

Но постепенно он замолчал: холод вышиб из него весь хмель. Сидя на лошади, он ежился, сутулился и молчал, думая о своем. Он думал о возможной гибели, которая вот-вот навалится на него и схватит за горло. Он не сомневался, что заразился от больного туркмена. Он только не мог вспомнить, с чего начинается оспа: с озноба и высокой температуры или сначала появляются на теле пузырьки? Мрачные мысли заставили его остановить коня и дождаться, пока подъедут фургоны. Когда повозки поравнялись с ним, он пристроился сбоку.

— Простите, я никого не вижу в темноте, — проговорил он вяло. — Госпожа Батракова здесь или во второй фуре?

— Здесь я, — отозвалась Надя, услышав совершенно трезвый голос Самарина.

— Надежда Сергеевна, вы не помните, в какой последовательности проходит болезнь? Признаться, я забыл.

— Сначала поднимается температура, — словно на студенческих занятиях, начала отвечать Надя. — Температура довольно высокая, до сорока градусов… Это, так сказать, скрытый период болезни. Затем, примерно через трое суток, начинается сыпь в виде водяных пузырьков… Иногда это пузырьки кровавые…

— Ох, боже мой, страхи-то какие, — удрученно проговорил канонир. — Лучше не рассказывайте, и без того страшно.

— У вас далеко градусник? — спросил Самарин. — Если не трудно, измерьте мне температуру, что-то голова побаливает. Только не прикасайтесь ко мне… Ради бога, подальше…

Надя передала ему градусник, он сунул его под мышку и опять уехал вперед.

— Голова у него болит от спирта, хотя и говорят, что от чистого спирта человек бывает как стеклышко. Не похоже, чтобы заболел оспой, — заговорил вслед начальнику Петин.

Самарин вновь подождал их на обочине и вернул градусник. Надя поднесла термометр к фонарю:

— Тридцать шесть и восемь! Совершенно нормальная температура. Зря вы беспокоитесь. Наверное, и пить не следовало.

Он промолчал.

Примерно в полночь подъехали к карантинному посту. Офицер, вышедший из темноты навстречу повозкам, сказал:

— Здесь вероятный очаг. Вон, видите, костер у кибиток? Там бог знает сколько трупов. А кто остался жив, все сбежали в горы.

Офицер разрешил поставить повозки во дворе. Вскоре фуры стояли у каменной стены, рядом с которой рос кустарник и распевали на все лады лягушки. Казаки обследовали место и сообщили: возле кустов колодец, вода солоноватая.

— А вы что, уже воду попробовали? — испугалась Надя.

— Ох, мама родна! — еще больше испугался казак, тот, что испил воды из колодца.

Другие казаки зароптали, принялись ругать приятеля за опрометчивость: место заразное, а ему хоть бы что, одна лишь дурь в башке! Казак тихонько заплакал. Надя подала ему флягу со спиртом.

— Выпей глоток и успокойся.

Служивые сразу оживились.

— Сестрица, так я тоже пил из того колодца, — признался один из казаков.

— И я пил, — сказал другой.

— А кто ее знал, что вода в нем чумная или оспяная! — проговорил третий.

Фляга со спиртом пошла по рукам, и вскоре ее вернули Наде опустошенной.

— Дай бог, чтобы и завтра такой же колодец встретился, — сказал облегченно один из казаков.

— А спирту вы много взяли с собой? — спросил другой.

— А то, может, сразу и выдадите его нам, чтобы всякий раз за ним не ходить? — сказал третий. — И вас бы меньше беспокоили, сестрица.

Казаки дружно засмеялись. И Надя поняла, как ловко они провели ее.

— Ну и доки! — смеялась вместе с ними она. — Ну и обманщики!

— Да потише вы! — рассердился Петин. — Послушайте, что там такое?

Смолкли все разом и услышали окрик сторожевого казака. Кинулись туда, к часовому, и вскоре вернулись с молодым чернобородым туркменом. Он был в огромном тельпеке и чекмене. В руках держал палку. Тотчас подошел Самарин.

— Кто такой?

Гость заговорил, и Петин перевел:

— Говорит, что в кибитке у него поселилась оспа. Все у него умерли.

— Черт бы вас побрал! — неожиданно выругался Самарин. — Что же вы посадили с собой незнакомого человека?

Казаки и сестры милосердия, стоявшие за спиной гостя, испуганно отшатнулись.

— Господин начальник, еще не поздно сделать туркмену прививку, — сказала Надя.

Петин передал сказанное Надей туркмену. Гость тотчас вскочил с камня, на котором сидел, и принял оборонительную позу. Зрачки его испуганно засверкали, а руки сжали палку. Он был готов в любое мгновенье вскинуть ее и обрушить на головы медиков.

— Дорогой, зачем ты боишься? — сказал Петин. — Я сам вчера сделал прививку и сегодня чувствую себя на седьмом небе. Это совсем не больно: одна незначительная царапинка.

Туркмен закивал головой. Но как только увидел, что Надя полезла в полевую сумку и достала из нее пузырек, он вскрикнул и кинулся в темноту. Он отбежал шагов на двадцать и скрылся бы совсем, если б не казаки.

— Лови туркменца! — закричал кто-то, и служивые всем скопом бросились за ним.

В темноте лишь было слышно, как перекликались они да ошалело вопил бедняга туркмен. Его опять привели к костру, но уже связанного.

— Вах, братишка! — взмолился он, глядя на Петина. — Лучше возьми ружье и застрели меня, только не коли иголкой!

— Засучите ему рукав, — приказала Надя.

Петин оголил туркмену руку, Надя помазала ее спиртом, от запаха которого гость захныкал, и маленьким железным перышком несколько раз царапнула намазанное место.

— Ну вот и все, — сказала удовлетворенно. — Развяжите его.

Туркмен облегченно вздохнул…

Успокоившись, казаки и медики расположились на покой в стенах сторожевого поста. Одни легли в телегах, другие — прямо на земле, подстелив шинели. В горах стояла гробовая тишина, словно прокатившаяся по ним черная оспа уничтожила все живое. Красный серп луны, взошедший над хребтом, почти не освещал ущелье. Темнота наводила на казаков ужас, а серп луны казался окровавленным.

— Ой-е-ой-еей! — вдруг разнеслось по ущелью. — О-о-о, бай бо-о!

Казаки вскочили с земли, медики слезли с телег.

— Шакалы, что ли, воют? — проговорил Петин.

— Да нет, это человеческий голос, — сказал казак.

— Человеческий, — подтвердил другой.

И тут снова донеслось сверху, с самой вершины горы:

— Ой-е-ей!

— Там человек, — сказал Петин и подошел к Самарину. — Ваше благородие, вроде бы сумасшедший орет!

Из караулки, небольшой каменной хижины, вышел офицер, сказал:

— Оттуда все и началось. Там и есть очаг оспы. Эй, яшули, — спросил он у туркмена, — кто там может кричать?

— Там живут чабаны, — ответил туркмен и тут же предупредил: — Но это не чабан… Это ангел смерти, Азраил. Он ходит по горам, всех осыпает черной смертью. Возьмите ружья и стреляйте, а то он сюда придет!

Казаки усмехнулись, но явно передрейфили. Наступила тишина. И тут опять донесся громкий душераздирающий вопль. И всем показалось, что он где-то совсем близко: словно сумасшедший или "ангел смерти" спустился до половины горы и подбирается к военному посту. Когда вопль разнесся еще раз, офицер вынул из кобуры пистолет и выстрелил вверх. Эхо выстрела разнеслось по горам, и на время вновь воцарилась тишина.

Вопли до утра повторялись неоднократно и никому не дали уснуть…

Утром несколько казаков, взяв ружья, отправились в гору. Прошли с полверсты, но ничего особенного не приметили. И только когда подошли к утесу, под которым протекал ручей, вновь с высоты послышался вопль и на казаков посыпались камни. Ошарашенные казаки отступили и, полные недоумения и страха, вернулись на пост. Стали совещаться, кто бы это мог быть и что предпринять.

Проговорили до полудня, решили подняться на гору с двух сторон. Если "ангел смерти" будет кидать камни в одних, то другие зайдут к нему со спины. Зарядили винтовки, взяли с собой запасные патроны, набив лядунки.

На этот раз возле утеса их никто не встретил. Когда они поднялись на вершину, то увидели ровное небольшое плато и на нем несколько кибиток. Возле них не было ни души и царила жуткая тишина. Озираясь, подошли ближе.

— Петин, ну-ка загляни, — сказал Самарин. — Может, кто-нибудь есть?

Петин откинул висевший у входа мешок, посмотрел внутрь юрты и с ужасом отшатнулся.

— Там он, — сказал, помертвев. — Много их там…

Канонир вновь отбросил мешок, и тут грянул выстрел. Следом за выстрелом из юрты выскочил бородатый человек с ружьем и крупными скачками побежал прочь. Казаки бросились следом, крича, чтобы он остановился, по бесполезно. Добежав до отвесной скалы, он по-сумасшедшему, дико взревел и бросился в пропасть.

Петин лежал вниз лицом. Ружейный заряд попал ему в грудь. Он был мертв, и под грудью темнела застывшая лужа крови. Самарин с помощью казаков перевернул его на спину, закрыл остекленевшие глаза.

— Как жестоко, как жестоко… Как нелепо, — заговорил потерянно и распорядился: — Ну, что же вы стоите, казаки? Несите убитого вниз.

Четверо казаков подняли Петина и начали спускаться с горы. Остальные пошли, заглядывая в кибитки. В той, где застрелили канонира, казаки увидели на полу мертвую женщину и двух копошащихся детей. Они были в гнойных струпьях. Пренебрегая опасностью, солдаты вынесли их на свет и, завернув в мешковину, понесли в лагерь.

Отряд всадников в косматых папахах продвигался по широкому каменистому большаку из Тегерана в Мешхед. Дорога была старой и изношенной: промоины, рытвины, валуны, скатившиеся с гор. Построенная еще шахом Аббасом в конце XVI столетия, она ежегодно пропускала бесконечное множество паломников, направлявшихся в Мешхед к мавзолею святого имама Резы. По ней проходили шахские сарбазы, и долбили ее копытами кони во время частых войн Персии и Афганистана за Герат. В наиболее диких местах, в ущельях и песках, которые пересекала дорога, постоянно водились разбойничьи шайки. Днем грабители служили при постоялых дворах, в кафе-хане [32], а ночью выходили на разбой и со спокойной совестью убивали и грабили паломников.

С начала XIX века тегерано-мешхедский тракт облюбовали английские военные. По нему они выезжали в Хорасан, Герат и к границам Ахала и Мерва. По нему водили наемных вояк и угрожали России захватом среднеазиатских ханств. В Хорасане, неподалеку от этого большака, в пограничном городе Каф, располагалась резиденция полковника Стюарта. Отсюда он время от времени отправлялся в Тегеран, получал инструкции и возвращался вновь.

Отряд всадников, в папахах и халатах, вел из Тегерана полковник Стюарт. Маскировка, однако, не могла скрыть его серые глаза и рыжую бородку. В каждом придорожном селении, как только слезали с коней всадники и шли в кафе-хану, тотчас разносился слух: "Приехали англичане".

Стюарт не особенно спешил, но и не задерживался долго на ночевках. Из Тегерана он выехал в тот самый день, когда пришла депеша английскому послу Томсону из Петербурга: "Коронация в Москве закончилась. Ханы отправились в Мерв". До этого Стюарт все лето находился при английском посольстве, жил в летней резиденции посла, на окраине Тегерана, близ гор, в местечке Нигаристан. Вел переписку с Ост-Индским командованием в Дели, с лондонскими газетами, подстрекал Томсона, чтобы тот вынудил шаха Насретдина на вторжение персидских войск в Мерв, ибо туркменские ханы на весь мир объявили о скором добровольном вхождении Мерва в состав России. Томсон побывал у шаха, однако Насретдин не дал определенного ответа, а советники русского посла в Тегеране узнали об этой тайной беседе. Тотчас посол Зиновьев встретился с шахом и дал понять ему, что России небезразлично, о чем говорил Насретдин-шах с англичанами. В дальнейшем шах стал избегать встреч с послом Великобритании; и когда тот настоял на официальной аудиенции, шах заявил, что не может поступиться дружбой могучего и доброжелательного соседа, каковым является Россия.

Стюарт возвращался в Хорасан расстроенным и озабоченным. Вместе с Томсоном они состряпали хитроумный план вторжения в Мерв, и теперь Стюарт ехал в Мешхед, чтобы осуществить замысел.

На пятнадцатые сутки пути Стюарт увидел минареты и мечети Мешхеда. Отряд английского разведчика проехал сквозь толпы по хиабанэ-базаре — базарной улице, протянувшейся из конца в конец через весь город, и остановился у цитадели хорасанского наместника. Англичанам открыли ворота. Сам наместник, сепахсалар азам Мушир-од-Доуле, встретил на айване Стюарта. Поклонился, подал обе руки и встревожился, увидев напряженный взгляд полковника. После традиционных приветствий и вопросов о здоровье и благополучии сепахсалар дал возможность гостю смыть дорожную пыль и принял его в своей комнате, украшенной арабесками и глазурованными плитками. В центре комнаты источал прохладу небольшой фонтан. Около него возвышалась тахта, закрытая ширазскими коврами, на которых стояли блюда с угощением. Сепахсалар усадил англичанина, предложил чашку шербета, спросил, хорош ли папиток, и только потом задал первый вопрос:

— Что угодно моему английскому другу?

— Дорогой сепахсалар, вам известно, что три самых влиятельных человека Мерва всю весну и лето находились в России и теперь возвращаются назад?

— Да, полковник. Я внимателен к тому, что происходит в мире.

— А о том, что все они надели русские погоны и теперь хотят надеть русские шапки на весь народ Мерва, знаете?

— Знаю, господин Стюарт. Вы задаете мне такие вопросы, словно я — не сепахсалар, а уличный водонос.

— Дорогой Мушир-од-Доуле, тогда я перейду от вопросов к предложениям, — сказал Стюарт. — Надеюсь, вы согласны со мной, что надо помешать России? Если мы не сделаем этого вместе с вами, то мне не простит моя королева, а вам… — Стюарт замешкался.

Сепахсалар уныло сказал:

— Шах предупредил, чтобы я не вмешивался ни в какие дела, касающиеся северных границ Персии. Он говорит, это дело англичан.

— Дорогой сепахсалар, но англичане без вашей поддержки бессильны что-либо предпринять! — повысил голос Стюарт.

— Я не верю этому, полковник, — возразил сепахсалар. — Англия диктует условия всему миру. Почему ваш петербургский посол не стукнет кулаком по столу русского государя?

— Это невозможно. Наш российский посланник бессилен остановить русский произвол. Не позволяют обстоятельства. Кроки О’Донована привезены русскими офицерами в Главный штаб России и показаны корреспондентам всех европейских газет. Теперь уже не Россию, а нас обвиняют в стремлении захватить Мерв. К тому же ханы заявили журналистам, что прибыли в Петербург по доброй воле и ожидают от русского государя милости к народу Мерва.

— Да, это очень серьезные дела, полковник, — раздумчиво произнес сепахсалар. — Если Персия поддержит англичан, то из этого ничего хорошего не выйдет. Я понимаю, почему шах не велел мне вмешиваться.

— Но вы не станете вмешиваться силой оружия! — наставительно заговорил Стюарт. — Вы пошлете со мной письмо, от своего имени, ко всем ханам Мерва, чтобы прогнали от себя Махтумкули-хана, Бабахана и других, продавшихся России. Вы напишете в письме, чтобы ханы и весь народ Мерва поскорее подали прошение о подданстве Насретдин-шаху. Если нам удастся склонить на свою сторону хотя бы нескольких влиятельных людей Мерва, то мы введем туда войска по их просьбе и помешаем России! Вы понимаете меня, сепахсалар?

— Это невыполнимо, — подумав, возразил хорасанский на-местпик. — Переступить границу Мерва я могу только по приказу самого Насретдин-шаха.

— Не бойтесь, сепахсалар. Сделайте исключение!

— Нет, полковник, я не сделаю исключения. Мне дорога моя голова и должность наместника Хорасана.

Стюарт задумался, и лицо его исказила злая улыбка.

— Вы уверены, что наместников назначает шах?

— Мне неприятен этот разговор, господин Стюарт. Угощайтесь, пожалуйста, — слезливо заговорил сепахсалар. — Жареный кеклик даже в наших местах — редкость.

— Спасибо, ваше мясо такое жесткое, что застревает у меня в зубах, вероятно, недожарилось.

— Может быть, — согласился наместник. — Мои повара так спешили, увидев гостя, что могли и недожарить.

— Да, сепахсалар, — сказал обреченно, но с некоторой угрозой Стюарт. — Вы в последнее время изменились… Настолько изменились, что вряд ли сумеете защитить свой Хорасан, если нападут на него туркмены.

— Господин полковник, вы говорите со мной невежливо, — напомнил сепахсалар. — Я могу принять ваши слова как оскорбление. Такого еще не было, чтобы хорасанцы не могли защитить себя от туркмен и не наказать их. За себя мы всегда постоять можем, но ваши интересы мы не обязаны поддерживать.

— Прекрасно, — усмехнулся Стюарт. — А то я думал, что и себя вы защитить не сможете… — Он встал с тахты. — Не буду вас более задерживать, дорогой Мушир… Проводите меня…

— Как вы неблагодарны, господин полковник, — растерянно залепетал сепахсалар. — Я делаю все, чтобы моим друзьям-англичанам было хорошо, а вы не хотите понять моего затруднительного положения.

— Я все прекрасно понял, сепахсалар. Желаю вам удачи!

Стюарт вышел на айван, спустился во двор и распорядился, чтобы его люди седлали коней.

Пароход "Персиянин", на котором прибыл генерал Комаров со свитой и ханами, бросил якорь у острова Рау, в семи верстах от Михайловского поста. Каспий в последние три года помелел, пришлось пересаживаться на паровой катер.

Генерал подождал, пока спустятся по трапу все офицеры и штатские, ехавшие с ним из самой Москвы, затем позаботился о ханах и о себе. Им оставили место на скамейке, рядом с мотористом. Сев и положив на колени планшетку, Комаров огладил черную бороду, поправил фуражку.

— Что, морячок, говорят, мелеет море? — спросил у моториста.

— Мелеет, ваше превосходительство, — отозвался тот, глядя на пассажиров: все ли уселись? — Грузы теперь на Михайловский пост в плоскодонной барже переправляем. Но скоро и баржа не поможет. Не пришлось бы станцию и пристань переносить ближе к Уфракским горам.

— Да уж поспешили в свое время с выбором места для станции, — согласился Комаров. — С Красноводска надо было начинать железную дорогу. Ну ладно, разводи пары.

Катер отчалил от парохода и загудел, прыгая на мелких волнах. Комаров пересел к туркменским ханам и заговорил с ними. Комаров понимал: чем ближе ханы приближаются к Мерву, тем больше чувствуют ответственность встречи со своей землей, с народом, которому предстоит вступить в подданство русского государя. Конечно же думали они и о своих противниках. Не меньше их был озабочен и сам начальник области. В Москве, а затем в Саратове, Царицыне, Астрахани он беспрестанно интересовался у встречающих его военных, как ведет себя Англия, что нового в Тегеране. Короткие сводки газет сообщали: английские военные никак не могут смириться со столь "необдуманным" поведением некоторых туркменских предводителей и осторожностью Насретдин-шаха, на глазах у которого творится произвол. Комаров облегченно вздыхал, ибо никаких действий английских агентов и персидских властей в сторону Мерва пока что не наблюдалось.

— Ну что, господа, — сказал как можно спокойнее генерал. — Обстановка в Мерве благоприятная. Вы говорили мне о каком-то Каджар-хане, но о нем даже в сводках не пишут. И Стюарт затаился… Словом, господа, держитесь увереннее.

— Ай, чего нам бояться, господин генерал! — отозвался Омар-ишан, заложив под язык насвай[33].— Скобелева не побоялись, встретили как надо. А Каджара я вот этими руками придушу, если попадется.

— Товары Коншина как бы не захватил, — беспокоился Бабахан.

Возвращались со свитой начальника области Студитский и Лессар. Тоже сидели в катере, разговаривая и глядя на приближающийся берег, где в сизой осенней дымке виднелись здания станции, пакгауз и железнодорожные вагоны. В Михайловском им предстояло расстаться: Лессар отправлялся с начальником области до Кпзыл-Арвата. Там он сразу займется проектированием трассы второго участка Закаспийской военной железной дороги, от Кизыл-Арвата до Асхабада. Государь, поняв, что вопрос присоединения Мерва к России решается успешно, разрешил строить дорогу дальше, в глубь Туркмении. Студитский должен был на день-другой задержаться в Михайловском: предстояло принять грузы с парохода и в вагонах доставить в Кизыл-Арват. Там перегрузить в телеги, арбы, на верблюдов и двигаться в Асхабад.

Через час катер подошел к дощатому, с высунувшимися из воды сваями причалу. Пассажиры вышли на берег. Комаров спросил у встречающего офицера, готов ли для него вагон. Тот доложил, что поезд готов к отбытию в любую минуту. Генерал пожал руку Студитскому, велел долго не задерживаться и заспешил к железнодорожному составу. Лессар ушел в свите генерала.

Капитан отправился к начальнику пристани, чтобы узнать, скоро ли начнут разгружать пароход. Служащие ему сказали: разгрузка начнется тотчас, как только проводят генерала. Вскоре поезд развел пары, зашипел, засвистел, дал длинный гудок и отправился на восток. Студитский пообедал в буфете и вновь пошел к пристани. До самого вечера смотрел, как причаливала к "Персиянину" баржа, как шла разгрузка. Наконец, уже понесли грузы, укладывая их на железнодорожные платформы…

В Кизыл-Арват капитан приехал утром. Выйдя на привокзальную площадь, увидел сотни три переселенцев. Русские мужики и бабы, по всему видно — из деревень, армяне, грузины. Приезжие держались небольшими группами. Здесь же, у вокзала, разместился базар. Шла торговля арбузами и дынями. В нескольких шагах от хлебной лавки стояла арба с керосиновой бочкой. Молодой туркмен с засученными рукавами зачерпывал кружкой керосин и выливал в ведра, банки и бидоны покупателей.

Капитан лишь на минуту, из любопытства, задержался возле базара и пошел было дальше, к госпиталю, но тут его окликнули:

— Доктор! Дорогой мой капитан, вы ли это?!

Студитский оглянулся и узнал Караша. Бывший пристав был в сером парусиновом костюме и широкополой соломенной шляпе. Как и прежде, при огромных черных усах, свисающих к подбородку. По ним-то, собственно, и узнал его капитан.

— Здравствуйте, Караш, — подал руку Студитский. — Я слышал, что вы ушли в отставку и занялись керосином. Не ваши ли бочки?

— Мои, доктор! Чьи же еще?! Не дай бог, что творится с этим керосином. Воняет на весь Закаспии, а берут… И не только покупают, но и растерзать, убить, зарезать готовы за него… Вы куда направляетесь, доктор? Может быть, заглянете прямо ко мне? Тут недалеко я снимаю полдома.

— Мне надо зайти в госпиталь, навестить своих коллег. И потом непременно надо заехать к Худайберды-хану, поговорить насчет верблюдов и повозок для переброски груза.

— Тогда я вам попутчик, доктор, — живо сказал Караш и взял капитана под руку. — Пойдемте прямо к Худайберды. Он же теперь заправляет земским отделом. Кабинет его в здании городской управы.

— Но он же писать не умеет! — удивился капитан.

— Пишет у него писарь, а он распоряжается, — пояснил Караш. — Кому, если не ему, управлять землей? Все дехкане ему подчинены. Харадж, и зякет, и прочие налоги ему платят. А он уже отдает все в казну городского головы. Дела у него хорошо идут… Я тоже не жалуюсь… Но поверьте мне, с этим керосином беда, ей-богу!

— Что такое? — наконец заинтересовался Студитский.

— Потеха, ей-богу. Сдал я приставство своему племяннику: он окончил кадетский корпус в Петербурге. Сдал, а сам, как и хотел, занялся перегонкой керосина из нефти. На Челекене у меня несколько своих нефтяных колодцев.

— Да, я помню, вы мне говорили о них, — сказал капитан, сворачивая на центральную улицу.

— У меня колодцы, и у Плашковского колодцы. В общем, конкурент завелся. Теперь он две нефтяные вышки поставил. Нефть в Астрахань возит, в Персию, но все ему мало. Вот этот разбойник Плашковский подговорил людей Кошлу-кази и самого его, чтобы они продырявили мои бочки. Поехал я через Кизыл-арватское ущелье сюда, смотрю — догоняют. "Вернись, говорят, Караш, иначе и тебя убьем, и твой керосин сожжем!" Ну, в общем, произошла перестрелка. Одну бочку, сволочи, прострелили, весь керосин в землю ушел. Приехал сюда, а тут Комаров подъезжает. Я доложил ему о таком беспорядке. Генерал обещал наказать Кошлу-кази. Но знаете, что предложил генерал? Он говорит: хорошо бы, Караш, если б вы поехали торговать керосином в Мерв. Как думаете, доктор, стоящее дело?

— Безусловно. Только берите керосина побольше.

— Я так и думаю, доктор…

Разговаривая, они вошли во двор городской управы. Худайберды на месте не застали, хан был в крепости. Наняли фаэтон и поехали в крепость.

Высокие, оплывшие от времени стены кизыл-арватской крепости гордо возвышались между Каракумской пустыней и горами. Коляска пересекла такыр и заковыляла по дороге, ведущей в цитадель.

— Доктор, помните тот день, когда мы с вами гостили у Худайберды? — спросил Караш.

— Помню, конечно, — отозвался капитан. — Это было, кажется, в мае.

— Да, да, в мае, — живо подтвердил Караш. — Я хорошо помню, как подвел меня проклятый Кошлу-кази, испугавшись Тыкму-сердара. Не забыл и он, как я его кнутом порол за его трусость. Пропади он пропадом, осел вонючий!

Выругавшись, Караш удовлетворенно поправил усы и умолк, откинувшись на кожаную спинку фаэтона. Капитан подумал: "Всего три с половиной года назад мы с Худайберды-ханом выбирали здесь место для поселения, а теперь на выбранном участке целый городок, с железнодорожной станцией и мастерскими". Студитский посмотрел на удаляющийся Кизыл-Арват и увидел водонапорную башню и пять куполов русской церкви. "Как быстро идет время, и как быстро меняются нравы, — вновь подумал он. — Действительно, ведь недавно Тыкма наводил страх на жителей оазиса, а теперь он самый мирный человек".

В крепости Студитского не ждали, но хану сказали, что на дороге появилась повозка армянина Петроса, и Худайберды велел слугам, чтобы встретили фаэтон. Несколько всадников выехали из крепости и зарысили навстречу. Подъехав, узнали доктора, поздоровались, заулыбались и помчались вновь к крепости, чтобы сообщить новость хану.

Худайберды вышел к воротам. Высокий, костистый, но располневший, он выглядел сытым вельможей. Сняла с хана спокойная, размеренная жизнь серую пыль дорог и каракумский загар. Но, как и прежде гостеприимный, он обнял Студитского, затем Караша и повел их к себе на айван, отдавая на ходу распоряжения слугам.

Капитан знал, что непременно увидится с Худайберды, и купил ему карманные часы в Москве. Как только поднялись на айван, вручил подарок.

— Держи, друг. Будешь сверять время не по петухам, а по этой машине.

— Ай, молодец! — воскликнул хан, приложив часы к уху. — Замечательные часы. Теперь точно буду знать, за какое время мой конь один фарсах пройти может.

— Часто скачки устраиваете? — спросил Студитский.

— А как же! — отозвался хан. — Без них туркмену жизни нет. Скоро пятница: опять будут скачки.

— Жаль, что не могу остаться у тебя до пятницы, — пожалел Студитский. — Я к тебе по делу, Худайберды.

— О делах за обедом поговорим. Пойдем, покажу тебе свое хозяйство.

Крепостной двор заметно изменился — это сразу заметил Студитский. Раньше большую часть двора занимала площадь, лишь по бокам стояли кибитки и небольшие глинобитные строения. Теперь площадь была застроена сараями и постройками поменьше, из кирпича, взятого из стен крепости.

— Что же ты стены рушишь? — упрекнул хана капитан. — Такая могучая силища, а ты ее на нет сводишь.

— Зачем теперь нам стены? — сказал Худайберды. — Врагов нет, бояться некого. Раньше то курды, то персы нападали; иногда свои соседи, а теперь тихо вокруг. Стены скоро совсем уберу, еще сарай построю.

— Сараи-то зачем? — полюбопытствовал капитан.

— Много разных дел затеваю, — похвастался Худайберды. — Сполатбог из Асхабада пишет: шерсть давай. Вот сарай построили, шерсть в него складываем. Люди в песках овец стригут, там шерсть в мешки складывают, потом сюда привозят.

— А здесь что такое? — заинтересовался Студитский, услышав звуки, напоминающие топот конских копыт.

— Это другой сарай, — пояснил Худайберды. — Здесь ковры ткем. Женщины ткут.

Студитский приоткрыл дверь. Это была ткацкая мастерская с несколькими окнами. В ней стояло десятка три станков, и у каждого сидела мастерица. Худайберды сказал:

— Раньше они у себя в кибитках ткали. Потом ко мне приехал Сполатбог, сказал: "Ты почему, Худайберды, мешки с шерстью сдаешь, а ковры прячешь?" Я ему говорю: "Не ткем мы ковры". Он говорит: "Давай открывай мастерскую в крепости. От ковров доход большой. Оба обогатимся — и ты, и я". Мудрый человек Сполатбог.

В задней части крепостного двора находились маслобойка и сыроварня. И здесь трудились женщины. Но еще больше у каменных ступ толпилось детей.

— А вот здесь у нас чал, — показал на небольшой сарай Худайберды. — Давайте попьем перед обедом, это очень полезно.

— Худайберды, а ведь ты помещик, — сказал Студитский, морщась от сквашенного верблюжьего молока. — Не претит тебе такая жизнь?

— Ах, что русский начальник приказывает, то и делаю. Надо шерсть — даю, надо ковры — пожалуйста, масло, молоко, сыр — на, возьми. Худайберды все может. Мы — люди пустыни — с самого детства всему научились…

Вернувшись на айван, хозяин и гости сели на ковер. Тотчас слуги подали чай с пиалами, затем принесли жаркое.

— Надо мне с полсотни арб с верблюдами, чтобы доставить ценный груз в Асхабад. Сможешь помочь, Худайберды? — попросил Студитский.

Хан призадумался, пожевал губами, затем наполнил пиалу чаем.

— Доктор, все мои верблюды заняты перевозкой шерсти: недавно началась осенняя стрижка овец, но для тебя найду верблюдов.

— Хан, ты не беспокойся, начальство обещает оплатить тягловую силу. Представишь счет начальнику области.

— С генерала деньги не возьму, — подумав, решил Худайберды. — Дам верблюдов тебе, как своему другу. — Помолчав, добавил: — Ваша сестра из госпиталя, Надя, ко мне приходила, просила деньги на лекарства для туркмен. Дал ей пятьсот.

— Спасибо, Худайберды. Мы ценим твою помощь…

Все это время, пока Студитский вел разговор, Караш смотрел хану в глаза и ждал случая, чтобы вставить слово. Выбрав момент, сказал взволнованно:

— Дорогой хан, ты знаешь, я торгую керосином. Моя торговля тоже, как и у тебя, с каждым днем крепнет и растет. Хочу повезти керосин в Мерв. Может, дашь мне верблюдов с арбами? Погружу бочок двести на арбы. За верблюдов хорошо уплачу.

— Нет, Караш, — отказался Худайберды. — Мерв слишком далеко, а верблюды мне всегда нужны.

— Хан, а если войдешь ко мне в компаньоны? Будешь получать процентов двадцать пять от проданного!

— Подумай, Худайберды, — посоветовал Студитский. — Керосин — это целая политика. Знаешь же, как твои люди говорят о русском государе: "Русский царь хороший, керосин нам дает!"

Все засмеялись, и хозяин согласился:

— Надо подумать, Караш…

С ханом распрощались к вечеру. В город отправились в личной карете Худайберды. Караш слез у вокзала, Студитский проехал до госпиталя, отпустил кучера и вошел в темный, пропахший медикаментами коридор. По доносившимся голосам отыскал сбоку дверь, попросил разрешения войти и увидел Надежду Сергеевну.

— Ну вот и сам доктор! — воскликнула она. — Здравствуйте, Лев Борисыч. Нам сказали, что вы — в Кизыл-Арвате. Мы пошли в вагон, где ваши вещи, а самого нет. Вы так нужны нам… Дома у меня целая делегация вас поджидает.

— Простите, Надежда Сергеевна, я ничего не пойму, — признался капитан. — Какая делегация, почему меня поджидают? Но прежде скажите: как живете вы? Мне уже рассказали об эпидемии оспы. Отыскали очаг?

— Да, доктор. Оспа была занесена, вероятнее всего, из Персии. Чабаны сообщались по тропе с людьми, живущими в Хорасане. Помните Петина? Погиб совершенно случайно. Не от оспы…

— Да, мне рассказал Худайберды-хан, — потускневшим голосом отозвался Студитский и, помолчав, спросил: — Мичман как себя чувствует?

— Здоров! Водокачки строит. Полдня вас разыскивает. Сейчас отправился в крепость. Говорит, наверное, доктор там.

— Все правильно, я только что оттуда.

— Ну ничего, вернется — найдет. Пойдемте к пам домой, там вас ждут…

Дом Батраковых находился неподалеку от госпиталя. Небольшой особнячок под черепицей, огороженный каменным забором, стоял в квартале напротив железнодорожного клуба. Левее клуба маячили купола церкви. Надежда Сергеевна отворила калитку, пропустив вперед Студитского. По вымощенной камнем дорожке он прошел в виноградную беседку и тут увидел сразу четырех барышень. Они сидели за дощатым столом, пили чай. Он поздоровался, назвав себя, и был приятно удивлен, узнав, что все четверо — выпускницы женских медицинских курсов.

— Я вам, господин капитан, вопрос задавала, когда вы были у нас в Николаевском госпитале. Помните? — сказала одна.

— Ох, как вы все кстати! — воскликнул он, садясь рядом с ними…

Караван капитана Студитского отправился в путь. До Асхабада двести сорок верст. Впереди такыры и каменистая предгорная равнина.

Верблюды шли ровным, размеренным шагом, покачивая вьюками. Во вьюках — школьные учебники, тетради, карандаши и ручки, наглядные пособия, глобусы, карты, грифели — все, что необходимо для гимназии. В арбах, которые тоже тянули верблюды, предметы более крупные: круглые, на львиных лапах, столы, кресла с гнутыми спинками, шкафы из дорогого дерева, железные и раскладные кровати. На нескольких арбах располагался инвентарь для госпиталя, медикаменты в ящиках и колбах, карболовая кислота…

Впереди в фургоне ехал сам Студитский, во втором — сестры милосердия. Барышни, уже успевшие намаяться в долгом и трудном пути от Петербурга до Кизыл-Арвата, вели себя тихо. Не вызывали у них особого восторга ни горы, опаленные и раскаленные солнцем, ни такыры, потрескавшиеся и кажущиеся огромнейшей сетью, ни барханы, которые то почти подступали к горам, то вновь отодвигались на двадцать верст.

В первый же день похода встретили инженера Лессара с двумя землемерами. Петр Михайлович наносил на карту трассу будущей железнодорожной ветки. Он взял у Студитского, на всякий случай, йода, бинтов и бурдюк воды, поскольку до ближайшего населенного пункта было далеко, а вода у него кончилась. Лессар обещал: если ничего не случится, через месяц будет в Асхабаде. Студитский пожелал ему удачи.

Первый привал сделали на станции Кодж. Погонщики осадили верблюдов, выпрягли из арб. Барышни взялись сварить кашу из концентрата, поставили на таганок котел. Из соседнего аула Зау подъехали направляющиеся в Бами джигиты, человек десять. Стояли рядом, с интересом разглядывали женщин, переговаривались и посмеивались. Затем самый смелый подошел к капитану и спросил: не продаст ли ему офицер хотя бы одну? Студитский рассердился, назвал джигита глупцом. Джигит не понял, за что заслужил оскорбление. Уходя, сказал, что туркмены за всякую женщину платят калым; если офицер не хочет продать, так и сказал бы. На следующий день, когда караван входил в Бами, отовсюду слышалась туркменская речь: "Русский везет свой гарем в Асхабад!" Погонщики посмеивались, барышни допытывались, над чем они смеются, и, узнав, принялись подшучивать над Студитским: "Доктор, вы хотя бы одну из четырех взяли в жены! Вы же холостой!"

— Одну непременно возьму, — пообещал он, и все сразу притихли.

Расположив караван на бывшем плацу, где когда-то строились скобелевские солдаты, Студитский вместе с сестрицами отправился в гости к Оразмамеду. Кибитки его, в которых капитан бывал не раз, стояли на прежнем месте, но их стало гораздо больше. А сам поселок Вами, в котором раньше было так много солдат и мастеровых людей, почти опустел. Под навесами гулял ветер, взвихривая пыль. Склады тоже были пусты, и двери распахнуты настежь. В госпитале размещался фельдшерский пункт. Седой, в белой рубахе с пояском старик поздоровался с капитаном, сказал, что приехал сюда из Астрахани, живет один, никто к нему не заходит, да и медикаментов у него никаких нет. Капитан пообещал все выдать и, посмотрев на сестер милосердия, сказал: одной из пих суждено остаться здесь. Барышни насторожились. Капитан не стал выяснять, кому именно придется остаться, пошел к туркменским юртам.

Оразмамед встречал его у широкой белой кибитки. Издали он смотрел на караван, расположившийся на мейдане, но пока не знал, кто и куда направляется. Приход доктора с барышнями был для него полной неожиданностью. Хан даже одеться не успел, как надо: встретил гостей в простом поношенном халате и в чарыках[34] на босу ногу. Обнимая и хлопая по плечам доктора, он чувствовал себя крайне неловко. Пригласив гостей в кибитку и усадив на ковер, он тотчас удалился и вскоре вернулся в военной форме, при погонах прапорщика. Оразмамед, как и кизыл-арватский хан, управлял своим народом — баминцами и отчитывался в своей службе перед майором Сполатбогом. В последний раз доктор виделся с Оразмамедом в феврале, когда ехал в Петербург, пообедал у него, накормил лошадь. Тогда же поздравил хана с новым браком: Оразмамед женился на молодой баминской красавице. Сейчас, заглянув в глаза друга, спросил:

— Сын или дочь?

— Сын, — довольно улыбнулся Оразмамед и велел пригласить жену с младенцем.

В юрту вошла красивая, дородная туркменка в бордовом кетени, прижимая к груди малыша. Оразмамед осторожно взял у нее мальчика и подал Студитскому.

— Доктор, это твой крестник. В честь нашей дружбы я назвал его твоим именем. Его зовут Арслан…

Сестры милосердия тотчас приняли младенца от доктора и забавлялись им, пока он не расплакался. Жена Оразмамеда взяла ребенка и, кивнув гостям, удалилась.

— Ну, а теперь о другом твоем сыне вспомним, — сказал капитан. — Был я у него в кадетском корпусе. Орел растет. На трех языках разговаривает. Читать и писать научился… Скучает, конечно, по тебе.

Студитский достал из нагрудного кармана сложенный конверт и подал хану. Оразмамед вынул письмо. На листке красовались четкие русские буквы, написанные черным карандашом: "Здравствуй, дорогой папа. Я живу хорошо. Петербург большой город. Я выучусь и приеду к тебе офицером. Я по тебе скучаю. Пришли мне сушеной дыни".

Оразмамед не мог читать по-русски. Письмо прочитал ему доктор. Хан заметно разволновался и долго расспрашивал о сыне. Капитан охотно отвечал. Затем решил, что пора порадовать Оразмамеда еще одним подарком, сказал тихонько сестрам милосердия, чтобы принесли ящик с надписью: "Хану!" Барышни вышли из кибитки и, минут через пятнадцать вернувшись с картонным ящиком, извлекли из него серебряный сервиз.

— Это тебе, Оразмамед, от графини Милютиной… А это от меня, на мундир. — И он подал ему отрез топкого английского сукна.

Обед прошел весело. Ели плов, запивали гранатовым соком. После обеда хан вместе с медиками отправился в бывший госпиталь, к фельдшеру. Старик, с подобострастием кланяясь, пригласил к себе в комнатушку — бывшую палату, в которой когда-то лежал мичман Батраков. Стол, железная кровать, покрытая казенным бельем, — все убранство комнаты.

— Ну что, коллега, выбирайте себе помощницу! — лихо предложил Студитский, посмотрев на барышень.

Старик затоптался на месте, оглядывая молодых женщин. Все хороши, как на подбор.

— Да ведь какую оставите, такую и ладно: мне все они по сердцу. Конечно бы, лучше пообщительнее. Ведь придется в кибитки ходить, с женщинами дело иметь.

— Ну, кто смелее всех? — спросил капитан у сестер милосердия и увидел страх и протест в их глазах. — Ну, что же молчите? Не жребий же бросать. Да и должен сказать вам, голубушки, что Бами, пожалуй, лучший аул во всей Туркмении. В других — условия похуже.

— Может быть, я останусь, — наконец произнесла одна не очень уверенно. — Только с подругами расставаться жаль…

— Всем придется в разных селениях жить, — предупредил капитан, — жалеть нечего.

— Ну, в общем, я остаюсь, — тверже сказала сестрица. — Давайте знакомиться, господин фельдшер.

Старик обрадованно вскинул голову, заулыбался:

— Да что знакомиться-то. Николаем Фомичом меня зовут. Так и вы зовите. Нам бы с вами сейчас же медикаментами запастись, пока доктор в путь не отправился.

— Идите берите все необходимое, — сказал капитан и отправился с Оразмамедом осматривать его аул…

По подсказке Стюарта персидскую границу, по безвестному горному ущелью, перешел отряд Каджара. Две сотни вооруженных английскими винчестерами джигитов углубились в Хорасан, сгоняя с холмов отары овец. Калтаманы[35] могли беспрепятственно переправить добычу в каракумские просторы, и тогда ищи ветра в поле. Но Стюарт приказал им, чтобы наделали побольше суматохи и не уходили до тех пор, пока сепахсалар Хорасана не бросит в погоню карательный отряд.

Жители пограничных селений видели, как бесчинствуют калтаманы, по закрылись в своих маленьких крепостях и выжидали, пока грабители не отправятся восвояси: никто не отважился преследовать их. Тогда разбойники совершили рейд к самому Мешхеду, подошли к северным воротам хорасанской столицы, грозя разграбить её и сжечь. Тут только сепахсалар дал им отпор. Несколько конных эскадронов бросились в погоню, чтобы отбить овец и наказать дерзких налетчиков. Преследуя их, персы оказались на территории Мерва. Калтаманы, следуя приказу Стюарта, ловко маневрируя, выгнали отары к владениям векиль-базарской ханши Гюльджемал.

Тучи пыли, поднятой овцами, насторожили жителей Векиль-Базара. Выйдя из крепости, люди ханши смотрели на желтую завесу пыли и терялись в догадках. Сама Гюльджемал стояла на айване и тревожно спрашивала то одного, то другого, что там происходит. Женщина, переполнившись предчувствием недоброго, горестно сложила ладони и держала их у подбородка. Губы ее беспрестанно выговаривали: "Аллах, спаси, помилуй!"

Весь этот год, с того дня как Махтумкули и Омар-ишан отправились в Петербург, она постоянно испытывала тревогу и страх. Три сотни нукеров, охранявших крепость, казались ей силой ничтожной. Крупные силы она видела у Геок-Тепе. Тогда собралось больше двадцати тысяч джигитов, но и те не выстояли. А что могут сделать триста человек, если враг нападает большими силами? Гюльджемал предчувствовала самое худшее, и вот во двор въехал старик, слез с коня и предостерегающе сказал:

— Гюльджемал, я приехал из песков. Там бесчинствуют персы. Они захватили овец Майлы-хана и добрались до ваших отар. Я кое-как унес ноги, чтобы сообщить вам о беде.

Ханша побледнела, поплевала за воротник и приказала слугам, чтобы позвали сотников. Те немедля пришли.

— Якуб, Пихты и ты, Байрам, что же вы топчетесь на месте и не поедете отбить овец? — строго выговорила Гюльджемал.

— Ханум, — ответил за всех Якуб, — если прикажете, мы так и поступим. Но персов, по слухам, больше тысячи. Разве не видите, какая пыль от них? Если мы покинем крепость, а они подойдут сюда, то тогда некому будет защитить вас.

— Да, Якуб, ты прав. Но что же нам делать? Они угонят наши отары.

— Гюльджемал, — посоветовал сотник, — будем надеяться на аллаха: он помилует нас. Персы возьмут овец и, обремененные добычей, не смогут напасть на нашу крепость.

— Но прикажите хотя бы нукерам, пусть залезут на стены и, если сунутся персы, встретят их достойно, — распорядилась Гюльджемал.

Сотники удалились. Ханша взяла за руку своего малолетнего сына Юсупа и закрылась в комнате. Встав на колени, она приказала ему сделать то же и начала просить аллаха, чтобы спас их от бед и несчастий. Свершив молитву, Гюльджемал велела мальчику никуда не выходить из комнаты. Сама то и дело выглядывала за дверь и прислушивалась к голосам слуг и нукеров, стараясь понять, все ли пока благополучно или персы уже у стен.

Во второй половине дня ханше доложили: к крепости приближается небольшой отряд. Судя по одежде — туркмены. Гюльджемал распорядилась — ни в коем случае не стрелять, а спросить, что им надо. Спустя полчаса сотник Якуб доложил:

— Гюльджемал-ханум, приехал английский полковник Стюарт и просит разрешения посетить вас.

— Разрешите ему! — обрадовалась Гюльджемал. — Я думала, это персидские головорезы.

— Эти не лучше головорезов, — сказал Якуб.

— Ай, Якуб, с англичанами можно хоть поговорить. Послушаем, что он хочет.

— Ваша воля, ханум, — неохотно согласился юзбаши и отправился к воротам.

Во двор крепости въехало не более пятидесяти всадников; это окончательно успокоило Гюльджемал. Ханша издали узнала светлобородого, с серыми глазами Стюарта. Он слез с лошади, бросил поводья и поднял в знак приветствия руку. Ханша кивнула ему. Со Стюартом были Каджар и Аббас-хан. Подойдя к Гюльджемал, все трое поклонились и приветствовали ее самыми сладкими словами, какие произносят льстивые гости. Она приказала слугам, чтобы дали им умыться. Пока гости плескались, смывая дорожную пыль, слуги расстелили на тахте ковры, разожгли огонь под котлом, поставили кипятить воду для чая. Гюльджемал напряженно наблюдала за гостями, стараясь понять истинную причину их приезда. И, не дождавшись, пока подадут чайники, сказала:

— Стюарт, вы всегда называли себя другом нашего дома. Почему вы не защитили нас от персов? Они угоняют мои отары.

— Дорогая ханум, — улыбнулся англичанин, — я бывал у вас в гостях год назад, по вы тогда отказались от моей помощи. Вы протянули руки к русским, ищете спасение в России. Я не могу защищать вас. Персы напали и грабят в первую очередь тех, кто продался русским.

— Стюарт, вы несправедливы, — возразила взволнованно Гюльджемал. — К русским уехали мой пасынок Махтумкули, ишан и Бабахан. Но разве им принадлежат отары? Они принадлежат мне. А теперь их захватили персы.

— Ханум, — вновь усмехнулся Стюарт, — насколько я понял, вы утверждаете, что Гюльджемал — это одно, а Махтумкули и его люди — совсем иное?

— Мы связаны родством, но кошельки у нас разные, — уточнила Гюльджемал. — Все, что пасется вокруг Векиль-Базара, принадлежит мне. Когда мои богатства дают мне деньги, я их кладу в свой кошелек. Когда я теряю богатства, то слезы проливаю одна.

— Да, ханум, сложен этот мир, — проговорил Стюарт, усаживаясь на тахту.

Он отвернулся от ханши и заговорил со своими приспешниками с таким расчетом, чтобы разговор слышала и Гюльджемал:

— Майлы-хана тоже жалко. Только из-за того, что он познался с Махтумкули и иногда заглядывал в эту крепость, персы разорили его.

Гюльджемал вздрогнула: "Значит, не я одна в беде! Майлы-хан — тоже! Но это ты, полковник, привел сюда беду!"

Слуги подали чай. Гости приложились к пиалам, начали жевать белые мучные конфеты. Каджар с жалостью посмотрел на хозяйку, сказал:

— Гюльджемал, зачем вы держитесь за своего пасынка, а вместе с ним — за русского государя? Пасынку вашему русский царь майорские погоны дал. Но разве удостоились почестей вы или ваш родной сын, Юсуп?

— Я беззащитная женщина, — смиренно отозвалась Гюльджемал. — Да и сын совсем еще мал.

— Гюльджемал, не притворяйтесь несмышленой хозяйкой, — продолжал Каджар. — Если действительно не знаете, как выйти из беды, то попросите еще раз о помощи Стюарта. Мои отары целы и невредимы только благодаря его помощи. Полковник не дал меня в обиду… Англия никогда не даст в обиду того, кто захочет служить хорасанскому наместнику, а вместе с ним — англичанам.

Стюарт поставил пиалу, внимательно, с некоторым превосходством посмотрел на ханшу.

— Я прикажу, чтобы вернули вам отары, если вы сейчас же сядете и напишете письмо сепахсалару. Напишите ему, что ваш пасынок обманул вас, поступил подло. Поездка его в Россию — предательство. Напишите, что хотите принять подданство его величества шаха Насретдина.

Гюльджемал растерялась. Но тут же гневом заполнились ее глаза.

— Стюарт, — выговорила она, — неужели вы думаете, я способна отказаться от родственников ради каких-то овец? Ешьте их, приятного вам аппетита.

— Ханум, не надо нервничать, — попросил Каджар. — Полковник делает для вас все, что в его силах, а силы его — безграничны.

— Будьте разумны, ханум! — еще внушительнее заговорил Стюарт. — Я согласен с вами: человеческая совесть не должна оцениваться количеством и стоимостью животных. Вы — гордая и неподкупная женщина. Но разве вы сами не желаете править Мервом? Мы сделаем вашего младшего сына Юсупа главным ханом, а вы станете регентшей. Фактически всеми людьми будете управлять вы!

Гюльджемал смутилась и покраснела. Стюарт и остальные подумали, что нашли слабое место ханши. Все замолчали. Гюльджемал прикусила губу, повернулась спиной к гостям, взошла на айван и скрылась, войдя в темный арочный проем дворца.

— Я думаю, она согласится, — предположил Стюарт, глядя на Каджара и Аббаса.

Оба пожали плечами. Стюарт подождал с полчаса, затем послал одного из слуг за ханшой. Тот отправился и вскоре вернулся.

— Господин полковник, — сказал он, — ханум велела передать, чтобы вы дали ей время подумать.

— Хорошо, через три дня мы вернемся за ответом, скажите ей.

После обеда Стюарт покинул векиль-базарскую крепость.

Студитский привел караван в Асхабад, и первое, на что обратил внимание, — вся улица от Текинского до Русского базара была заставлена новыми лавками купцов Мерва. Был конец декабря, погода дрянная — моросил мелкий колючий дождь, но все лавки были открыты, и около пих толпились туркмены, русские, переселенцы-обыватели, солдаты асхабадского гарнизона. Увидел Студитский и жилые дома, строящиеся рядом с торговыми лавками. Остановив коня возле толпы, теснящейся вокруг горки зимних ташаузских дынь, капитан окликнул торговца:

— Чей будешь, яшули? Откуда дыни привез?

Туркмен широко заулыбался:

— Я человек Комек-бая. Из Мерва в Хиву ездил, оттуда дыни привез. А ты случаем не тот, который у нас в Мерве был? Откуда наш язык знаешь?

— Тот самый, яшули. Где сам Комек-бай?

— Ай, с караваном Коншина в Мерве. Они хотят в Бухару торговать ехать.

Спустя час Студитский, войдя в штаб, был встречен полковником Аминовым.

— Идет торговля полным ходом, — удовлетворенно заговорил тот, едва Студитский коснулся торговых дел. — Оба базара мервцами заполнены. Везут все что можно. И не только свои товары, но и бухарские, и самаркандские. Фрукты, овощи, рис… В честь мервскпх купцов и многочисленных караванов, идущих в Асхабад с восточной стороны, мы и улицу главную Мервской назвали[36]. А вообще-то в Мерве сейчас неспокойно. Вечером Комаров с отрядом отправляется в ту сторону. Велено, как только вы появитесь, немедленно направить вас к его превосходительству.

Студитский сдал привезенное имущество майору Сполатбогу. Двух сестер милосердия (третья осталась в Арчмане) он привел в свою казенную квартиру, велел располагаться как дома, а завтра приступить к службе в госпитале. Пообедав вместе с медичками в офицерской столовой, капитан отправился на конюшню, приказал конюхам оседлать коня и в назначенное время был в свите генерала Комарова. Вместе с отрядом отправились Махтумкули, Бабахан и Омар. До последнего дня начальник области намеревался послать их в Мерв с небольшим конвоем джигитов. Но теперь, когда пришли сведения, что сильный отряд из Хорасана находится в Мургабском оазисе, Комаров поднял в седло несколько эскадронов. Действовать решил в соответствии с обстановкой.

После двухдневного перехода отряд Комарова достиг реки Теджеп и остановился на плотине Карры-Бенд, где стоял небольшой гарнизон русских казаков. Из доклада хорунжего и рассказов туркмен, работавших на плотине, генерал тотчас составил довольно точную картину происшествия на Мургабе. Студитский и Алиханов, бывавшие раньше в Мерве, находились при генерале в качестве советников. Они же должны были ехать с ханами в Мерв.

— Не опоздать бы, господин генерал, — высказал опасение Студитский. — Я уверен, что за барантой[37] скрывается нечто большее. Не сомневаюсь — в деле замешаны английские офицеры, и прежде всего полковник Стюарт.

Комаров, низенький и плотный, свесив черную курчавую бороду на грудь и заложив руки за спину, энергично ходил у шатра и поносил шаха:

— Вот фарисей! Уму непостижимо. Всего полмесяца назад он обещал нашему посланнику в Тегеране не нарушать границ Мерва.

— Господин генерал, но, может быть, шах и не виноват? Границу перешли персы по наущению англичан. Они с шахом мало считаются, а с хорасанским правителем — тем паче, — предположил Студитский. — Дайте мне небольшой отряд. Я отправлюсь с ханами в Векиль-Базар. Мы переоденемся в туркменских джигитов и без помех пройдем по оазису.

— Хорошо, капитан, — согласился Комаров. — Но давайте условимся так: если вам понадобится моя помощь, любым способом дайте знать.

— Несомненно, господин генерал.

После недолгих сборов отряд отправился в путь. Ехали по пескам, обходя аулы. К Векиль-Базару приблизились с севера, со стороны Каракумов, и у самой крепости появились внезапно. Никто тут не ждал в этот день и час Махтумкули. Нукеры, увидев с крепостной стены конников, открыли по ним стрельбу. Тогда ишан, осмелившись, выехал вперед отряда и замахал руками. Его подпустили к самым воротам, и он с досады, что свои стреляют по своим, разразился отборной бранью.

Отряд въезжал во двор, и по айвану разносились крики слуг:

— Ханум, выйдите поскорей, Махтумкули вернулся!

— Ой, Гюльджемал-ханум, поторопитесь!

Ханша вышла на айван, увидела пасынка и заплакала:

— Вий, пропащий! На кого ты меня тут одну оставил? Весна прошла, лето кончилось, а его все нет. Зима опять началась, наконец-то вернулся! Ограбили твою мачеху! Овец угнали, чуть было и саму в Хорасан не увезли.

— Гюльджемал, прекрати лить слезы, — сдержанно попросил Махтумкули, пожав ей руки. — Зачем плакать? Я вернулся цел и невредим. Ишан тоже жив, Бабахан, слава аллаху, даже поправился, — пошутил он. — Русские — с нами. Вот капитан Студитский, вот Алиханов. Говори, что тут произошло? Все ли живы, здоровы?

— Живы все, — отозвалась она, вытерев слезы и оглядев приезжих: все в чекменях и тельпеках. Спросила с упреком: — Чего же, Махтум, ты добился? Поехал к русскому государю в чекмене и вернулся в нем.

— Не спеши, Гюльджемал, сейчас увидишь, — успокоил ее Махтум и снял чекмень.

Увидев офицерские погоны, ханша заулыбалась и тотчас вновь сникла.

— Пойдем-ка в дом, Махтум, поговорить нам надо…

Введя его в свою комнату, она притворила дверь, усадила на ковер, села сама и начала рассказывать обо всем, что произошло в последние дни. Он слушал ее внимательно. Лицо его то хмурилось, то озарялось снисходительной улыбкой.

— Гюльджемал, теперь послушай, что скажу тебе я, — сказал он, когда она умолкла. — Прежде всего обрадую тебя тем, что государь император возвращает мне Геок-Тепе, кяриз и все земли, принадлежавшие раньше моему отцу в Ахале. По праву супруги моего отца ты могла бы ехать со мной в Ахал и владеть половиной всех наших владений.

Лицо молодой ханши сразу расцвело от столь заманчивых посулов и возможностей. Она приосанилась и заулыбалась.

— Аллах милостив, услышал мои молитвы, — проговорила с благоговением.

— Гюльджемал, но это еще не все, — продолжал Махтумкули. — Мы решили создать в Мерве четыре отделения: два — от рода Утамыш, два других возглавят тохтамышцы. Ханом веки-леи станет твой сын Юсуп. Но придется управлять людьми тебе, пока Юсуп не вырастет. Тебе нет никакого смысла переселяться со мной в Ахал.

— Мед твоим устам пить, — поблагодарила пасынка Гюльджемал, но тотчас тяжело вздохнула. — Все хорошо, вот только овец жалко. Вчера чабаны сказали мне: в руки персов попала та отара, которая паслась ближе к Мургабу. Голов восемьсот… Ах, Махтум, неужели нельзя возместить потерю? Русский царь очень добрый…

— Гюльджемал, я скажу об этом капитану Студитскому, да и сам поговорю с генералом Комаровым. Но сейчас у нас другие заботы. Надо поскорее собрать ханов и старшин всех четырех отделений сюда, в нашу крепость, и провести маслахат. Утвердим ханов, примем русского начальника.

— Кто будет нашим начальником, Махтум? — спросила ханша.

— Для всех четырех ханов назначается один начальник. Им будет Алиханов. Недавно ему дали погоны штабс-ротмистра. Теперь, ханум, надо идти к гостям, чтобы не обиделись, и сразу пошлем людей за ханами и старшинами.

Махтумкули, выходя на айван, пропустил мачеху вперед. Лицо ее осветилось улыбкой.

— Омар-ишан, — распорядилась она, — посылайте гонцов к соседям. Завтра же проведем маслахат…

Начались приготовления к тою по случаю возвращения ханов из Петербурга и предстоящего маслахата. В глубине двора, где виднелись хозяйственные постройки, столпились слуги, зазвенели огромные чугунные котлы, водоносы понесли в бурдюках воду. Плотники принялись сколачивать еще одну тахту, чтобы разместились на пиршестве все, кто приедет в крепость. Тут же женщины, расстелив белые тряпки, просеивали муку, перебирали рис и мыли посуду. Гости, утомившиеся в дороге, легли отдохнуть. И, когда проснулись, сразу же поехали на Мургаб — взглянуть, спокойно ли вокруг. Персы как внезапно нагрянули, так и покинули Мургабский оазис, угнав с десяток тысяч овец, вместе со своими, отбитыми у Каджара. Осмотрев окрестности и не увидев никакой опасности, Махтумкули все же решил выставить посты на ночь. Студитский согласился с ним:

— Верно, хан. Рисковать сейчас нельзя. Хотпм мы этого пли нет, но Каджар уже сегодня узнает о нашем приезде. И о масла-хате ему скажут.

В полночь, после долгих разговоров о Петербурге, все отправились на покой.

Утром начали съезжаться ханы и старшины всех четырех родов.

Каджара разбудил ночью домашний слуга:

— Хап, проснитесь! Проснитесь, к вам человек с важной вестью. Русские — на Мургабе, гостят у векилей!

Каджар мгновенно встал с тахты, оделся и вышел на айван:

— Где этот человек, зови ко мне!

Пока слуга ходил за лазутчиком, Каджар разбудил полковника Стюарта, Аббаса и сообщил им об услышанном. Вскоре поднялся на айван человек, закутанный до подбородка платком, в длиннополом чекмене.

— Ты, Худояр? — сказал Каджар, узнав своего человека. — Откуда у тебя сведения о русских?

— Хан-ага, весь Мерв знает об этом с самого вечера. Только вам еще неизвестно. Русские привезли ханов из Петербурга, завтра назначили маслахат. Все говорят, Мерв соглашается служить России.

— Замолчи, раб! — вскрикнул Каджар. — Как язык твой поворачивается говорить такое!

Стюарт, нервничая, закурил, вышел на айван, заметался, скрипя половицами. Но вот он успокоился; облокотился на перила и стал смотреть в черное звездное небо зимней ночи. Докурив сигару, погасил ее, вложил в коробку и сунул в карман. В комнату вернулся с твердо принятым решением:

— Выход один, господа… Надо взять всех ханов, которые соберутся в крепости этой лживой бабенки, Гюльджемал, и вывезти их в Хорасан. Там мы их силой заставим написать прошение о подданстве шаху Персии. Каджар, надо немедленно поднимать всех твоих джигитов.

Каджар взглянул на лазутчика.

— Много ли русских казаков приехало с ханами?

— Казаков нет, только векильские джигиты.

— Ну что ж, это мне нравится, — еще больше оживился Стюарт. — Поднимайте, Каджар, всех, кто ходил за овцами в Хорасан: это надежные люди.

— Так я и думаю, господин полковник.

К утру возле двора Каджара собралось до двухсот всадников. Было морозно. Замерзшие лужи хрустели под конскими копытами, копи топтались на месте, требуя скачки. Всадники — разномастный сброд горожан — ругали Каджара за его медлительность.

Каджар, Стюарт и Аббас тем временем решали, как проще, без кровопролития захватить весь маслахат в Векиль-Базаре.

— Господин полковник, вы опытный офицер, — сказал Каджар. — Вы сумеете без труда обезоружить бестолковое сборище.

— Я?! — удивленно отозвался Стюарт. — За кого вы меня принимаете! Неужели мы дожили до того, что полковник британских колониальных войск должен вести в бой горстку головорезов? Хан, вы недооцениваете меня. Вы и в прошлый раз, когда шли на аламан, предлагали мне возглавить разбойников.

— Простите, господин полковник, но с вами надежнее.

— Я останусь здесь, Каджар-хан, и буду ждать вас с четырьмя захваченными ханами и всеми остальными; кого вам удастся связать. Постарайтесь не забыть и эту проклятую Гюльджемал с ее сыном. Хорошо бы взять хоть одного русского офицера. Я бы припомнил ему кроки О'Донована! Ну ладно, отправляйтесь! Аббас-хан, полагаюсь на вас: вы опытный разведчик. В случае неудачи держите язык за зубами.

Стюарт проводил своих агентов до ворот, вернулся на айван, дождался, когда уедут всадники, и приказал слуге подать чай.

Отряд Каджара проскакал по грязным улочкам Мерва, будоража собак, и выехал в степь. Путь каджарских головорезов лежал к самым низовьям Мургаба, где река, отдав всю себя на сады и огороды, терялась ручейками в песках. Ехали вдоль Мургаба, который с каждым новым фарсахом становился уже, и все больше встречалось камышовых зарослей. Миновав речную излучину, всадники ступили на чабанскую тропу и отсюда увидели векиль-базарскую крепость. По дороге к ней с восточной стороны приближался еще один отряд. Каджар без труда догадался: это джигиты Майлы-хана едут на маслахат.

— Подсчитайте-ка, Аббас, сколько их? — сказал Каджар, одной рукой сжав эфес сабли, а другой расстегивая кобуру. — По-моему, их не более полусотни.

Аббас приложил ладонь к бровям, молча зашевелил губами, подсчитывая чужих всадников, и согласился:

— Да, Каджар, их ровно пятьдесят.

— Я же знал, что это Майлы-хан. Больших сил он при себе не держит. Скупой, как голодная собака. Но эта скупость и подведет его сегодня.

Каджар выехал вперед отряда:

— Надо отрезать путь Майлы-хану к векилям, загнать в пески и уничтожить. Самого Майлы брать только живым!

Отряд сначала зарысил, растянувшись на бездорожье, затем, выскочив на такыр, пустился вскачь. Вот уже засверкали над головами сабли. Но люди Майлы-хана вовремя заметили опасность и, не раздумывая, бросились в бегство, направив скакунов к Векиль-Базару.

— Урр! Бей нечестивцев! — выкрикивали преследователи, распаляя себя.

— Остановись, Майлы, трус поганый! Урр!

Всадники Майлы-хана, вероятно, так и влетели бы в ворота крепости; не сбавляя хода, если б из тех же ворот не выехали джигиты прибывших на маслахат других ханов и старшин. Объединившись, они рассредоточились и встретили Каджара ружейными залпами. Несколько его вояк сразу же вылетели из седла. Заржали и заметались по пустыне лошади. Основная часть все же врубилась в ряды векилей, завязалась сеча. Крики, брань, стоны, храп и ржанье коней заполнили предместье селения.

Махтумкули и все остальные устроители маслахата, в их числе и Гюльджемал, следили за боем со стены.

— Сукин сын, английский холуй! — гневно выговорил Махтумкули. — Недавно он помог персам захватить наших овец, а теперь решил и нас захватить, как овец! Капитан, я подниму в седло своих джигитов и срублю с Каджара его грязную голову!

— Спокойнее, Махтумкули, — отозвался Студитский. — Пока нет необходимости вам рисковать.

— Капитан, может, бросить отряд казаков в эту свалку? — предложил Алиханов.

— Не глупите, штабс-ротмистр. Вы же не сумеете разобраться, кто свой, кто чужой: все в халатах и тельпеках. И потом… Вам еще рано самому вмешиваться в такие дела. Я думаю, Бабахан, Майлы и другие наши друзья с успехом справятся сами с этим негодяем.

— Что там ни говорите, но мое место на поле боя, — со злостью сказал доселе молчавший ишан.

Не обращая внимания на возражения, он спустился со стены, сел на коня и повел за собой полсотни джигитов. Омар двинулся берегом реки, скрываясь за камышами, вывел своих всадников в тыл Каджару и налетел как смерч.

— Сукин сын Каджар! — взревел ишан, устремившись прямо к нему. — Ты предал нас в Геок-Тепе! Ты оказался гнусным предателем своего народа и здесь! Молись аллаху, нечестивец!

Несколько головорезов бросились на ишана, но он разогнал их, как котят.

— Образумься, Каджар, уступи мне свою голову! — ревел он, хохоча, повергая врагов в смятение.

Вот они начали пятиться к барханам, рассыпались как горох по всему полю боя. Вот и сам Каджар, и Аббас-хан следом за ним, с несколькими всадниками, прижатые к барханам, развернули коней и бросились в бегство.

Все, кто стоял на крепостной стене, пришли в восторг.

— Махтумкули, теперь наступило ваше время, — сказал Студитский. — Каджар не должен уйти. Надо схватить его. С его арестом прекратятся все смуты на Мургабе.

Махтумкули, а за ним штабс-ротмистр Алиханов мгновенно спустились во двор крепости и через несколько минут уже мчались следом за Каджаром и жалкими остатками его двух сотен.

Кони английских слуг, с утра прошедшие немало верст и потрепанные в бою, тяжело скакали по пустыне и скрылись в прибрежных камышах. Вновь они показались на равнине такыра и снова исчезли в зарослях. Каджар, ловко сбивая с толку преследователей, уходил в сторону Персии. Только там он мог найти себе защиту: в Мерве не было силы, которая бы могла теперь поддержать его.

Студитский некоторое время смотрел вслед всадникам Махтумкули-хана, постепенно настигающим Каджара. Когда они скрылись из виду, а с поля боя возвратились победители — джигиты Бабахана и Майлыхана, — капитан сказал ханше:

— Гюльджемал, я думаю, английским приспешникам не удалось помешать нашему мирному делу.

— Господин капитан, — попросила ханша, — вы говорили о генерале Комарове, который, если потребуется, приедет в Мерв с отрядом. Теперь больше не с кем воевать: Каджар сбежал… Пошлите своего человека к генералу, скажите: Гюльджемал-ханум приглашает его на той.

— Разумно, ханум, — согласился Студитский и, поддерживая ее под руку, спустился во двор крепости.

В синее зимнее небо над Векиль-Базаром потянулся струйками дым от тамдыров и жаровен, запахло печеным чуреком и жареным бараньим мясом. Более пяти тысяч сельчан Мургабского оазиса съехались к векилям. На окраине села стояли караваны верблюдов, в загонах блеяли овцы, глухо рявкали огромные псы-волкодавы на съехавшийся люд. Возле крепости Гюльджемал-ханум и многочисленных войлочных кибиток, окружавших ее, гарцевали на ахалтекинских скакунах всадники. На открытых местах, поодаль от кибиток, дехкане мастерили площадки для игрищ. Там же, скучившись, готовились к состязаниям пальваны-борцы, наездники — участники скачек. Четыре хана и двадцать четыре старшины, собственно, вся знать и власть Мерва, съехались на чрезвычайный совет по случаю добровольного вхождения мервского народа в состав России. И еще не началось заседание, но над тысячными толпами дехкан витало редко произносимое слово — генеш. Да-да, генеш, ибо назревающее событие столь велико по своей зпачимости, что нельзя его называть привычным словом — маслахат. И первым пришел к такому выводу сам Ходжа-Мир-ишан — почтенный и старейший аксакал в оазисе, которого пригласили на совет. Тяжело опираясь на посох, в сопровождении ханов он прошел между кибиток, принимая от многочисленных дехкан приветствия, и, подойдя к воротам крепости, остановился и подождал, пока подойдет к нему Гюльджемал. Не роняя достоинства в глазах толпы, она, с гордой осанкой, приблизилась и чуть заметно поклонилась старцу, прижав руку к сердцу. Ходжа-Мир-ишан кивнул ей, поздоровался со стоящими рядом Махтумкули-ханом и русскими гостями, вновь повернулся к ханше:

— Дочка, люди говорят, ты на свой счет проводишь генеш?

— Да, яшули, так и есть. Да и разве можно что-то жалеть, когда решается судьба всего мервского народа?

— Молодец, дочка. Аллах зачтет твои благие намерения и помыслы. Все ли ханы приехали?

— Нет пока Каракули-хана, а Каджара совсем не будет. Он попытался расстроить генеш, убил нескольких наших джигитов и ускакал в пески. Вот Махтумкули и господин Алиханов пытались остановить его, да не догнали.

— Ничего, догоним еще, — со злостью пообещал Махтумкули. — Но, я думаю, мы можем провести генеш и без Каджара. И так понятно, что Каджар против того, чтобы мы шли в подданство к русскому царю.

— Я думаю, господа, Каджар не сможет вам помешать в добром деле, — сказал Студитский. — Не ждите также Каракули-хана — он тоже не приедет, но по иной причине. Впрочем, об этом вам скажет господин Алиханов, ему официально поручено вести дела с Мервом.

Алиханов, в черном тельпеке и чекмене, с огромными черными усами, чуть ли не на голову выше других, кивнул Студитскому и перевел взгляд на Гюльджемал:

— Я думаю, самое время начинать совет. Ждать больше некого.

Поговорив еще немного, Гюльджемал и Ходжа-Мир-ишан, за ними все остальные съехавшиеся ханы и старшины медленно направились за аул, к огромной площадке, застланной коврами и паласами. Более трехсот человек расселись огромным кольцом. За ними сплошной стеной теснились тысячи любопытных. Гюльджемал опустилась на колени последней. Тут же Ходжа-Мир-ишан принялся читать молитву, и все поклонились, воздав хвалу всевышнему. Затем он предоставил слово представителю России, штабс-ротмистру Алихапову. Тот, стоя на коленях, разогнулся, окинул взглядом собравшихся, заговорил взволнованно:

— Никогда еще многострадальный Мерв не стоял так близко от великих перемен в нем, ниспосланных небом. Сегодня вы собрались, чтобы решить судьбу всего нашего народа. Подавляющее большинство желает верой и правдой служить России. Не явились на генеш лишь Каджар и Каракули-хан. Первый — верный слуга англичан, второй поддерживает хивинского посланника Бабаджан-бека. Я уже говорил почтенным яшули, кто такой Бабаджан, и повторю еще раз перед лицом всего генеша. В мае прошлого года русский государь согласился, чтобы хивинский хан, зависимый от России, послал в Мерв своего посланника с целью наведения здесь порядка, и этим посланником стал Бабаджан-бек. Но пребывание его на Мургабской земле свелось не столько к наведению порядка, сколько к увеличению налогов и всевозможных поборов. В том ему способствовали Каджар и Каракули-хан. Видя это, русские власти по настоянию самих мервцев, коих представляете вы, прислали к вам меня. Если договоритесь вы ныне о добровольном вхождении Мерва в состав России, то неугодный вам Бабаджан-бек тотчас покинет Мургаб, и его место займу я…

Присутствующие одобрительно зашептались между собой, и ободренный штабс-ротмистр заговорил еще уверенней и громче:

— Во все дни моего пребывания на благословенной земле Мургаба я постоянно слышал один и тот же вопрос: "Какую веру будут исповедовать мервцы, когда примут подданство России?" Скажу на это так, уважаемые. Одна пятая часть подданных белого царя мусульмане, и они встречают тем больше уважения к себе, чем крепче держатся своей религии. Мой отец служил русским сорок лет, я служу уже двадцать, и мы, слава богу, мусульмане, и таких, как мы, тысячи на службе русской… Русские требуют лишь спокойствия и мира с вашей стороны. До сих пор ваши люди занимаются аламанством, нарушают персидскую границу, угоняют скот и пленников. Государь император не может терпеть в своем соседстве разбойничьего гнезда с такими безобразиями…

Ходжа-Мир-ишан удивленно хмыкнул, другие с досадой начали переговариваться. Студитский понял, что штабс-ротмистр явно переборщил: уж если говорить начистоту, то обстановка на персидской границе во все времена отличалась тем, что персидские власти беспрестанно посылали сюда свои военные экспедиции и Мерв до 1861 года платил дань своим грозным соседям. Лишь двадцать с небольшим лет назад удалось сбросить мервцам иго каджаров. И вот поди ж ты, эти фарисеи уже жалуются на туркмен русским властям. Студитский ожидал, что старый мудрый Ходжа-Мир-ишан сейчас скажет об этом, но старец стойко снес обиду и не дал высказать обиду другим.

— Ладно, — согласился он с Алихановым. — Все, что хочет белый царь, сделаем. Воров и разбойников своих накажем. Но сумеет ли русский государь защитить нас от каджаров?

— В этом можете не сомневаться, — уверенно пообещал Алиханов. — Как только свершится акт добровольного вхождения мервского парода в состав России, то на Мургабе вы не услышите ни одного персидского выстрела.

Ходжа-Мир-ишан удовлетворенно покивал и выразительно посмотрел на Гюльджемал-ханум.

— Доктор и вы, господин штабс-ротмистр, — сказала она с извиняющейся улыбкой, — теперь оставьте нас, мы посоветуемся.

Студитский и Алихапов удалились. Тотчас их окружила целая толпа джигитов.

— Интересно знать, как простой народ относится к тому, что Мерв соединится с Россией? — поинтересовался Студитский.

— Вах, доктор, зачем спрашивать?! Разве сам не видишь, сколько людей в Векиль-Базаре собралось! Каждый, кто сюда приехал, мечтает стать подданным ак-падишаха, — отозвался старик дехканин.

— Но все-таки почему?

— Доктор, я тебе так скажу, — заговорил стоявший рядом бахши. — Маленького и бедного все обижают. Когда же Мерв станет частью большой страны, то ни один негодяй не посмеет поднять на него руку. Дальше так… Купцы в Москву, на Волгу поедут, товары оттуда повезут. Беднякам тоже кое-что перепадет. Но больше всего народ надеется на то, что ак-падишах не будет давить нас налогами…

В беседу один за другим начали вступать джигиты, и Студитский с Алихановым, расспрашивая людей о житье-бытье и сами отвечая на вопросы, не заметили, как пролетело больше двух часов, и вот прибежал вестовой:

— Дохтур, хай! Гюльджемал-ханум зовет, давай, скорей, скорей!

Студитский и Алиханов вернулись на генеш. Здесь царило оживление: люди поздравляли друг друга с принятием исторического в жизни народа Мерва решения. Гюльджемал торжественно вручила Алиханову бумажный свиток.

— Это клятвенное обещание, — сказала, улыбнувшись и смахнув со щеки счастливую слезу.

Алиханов, приняв прошение, повернулся к Студитскому:

— Доктор, буду вам благодарен, если поможете перевести сей документ на русский язык.

Они ушли в крепость и вышли оттуда, когда в Векиль-Базаре уже шумел и гремел праздничный той. Боролись пальваны, затевались скачки, лилась на весь аул звонкая песня бахши.

Гюльджемал с сыном Юсупом стояла у ворот. Увидев русских гостей, поспешила к ним.

— Я решила отправить к Комарову младшего сына, пусть познакомится с ним. Сама останусь здесь. Есть слухи, что Каджар опять затевает недоброе.

— Прочь страхи, ханум! — великодушно успокоил ее Алиханов. — Теперь, когда генеш вынес решение — быть с Россией, никакой враг вам не страшен, ни свой, ни чужой…

Торжества, начатые в Векиль-Базаре, перенеслись на все большие и малые селения Мургабского оазиса. Депутация ханов и старшин в караванах наряженных верблюдов, на конях и в повозках продвигалась от аула к аулу, задерживаясь в каждом на сутки и больше. Праздничный той с новой силой зашумел в Закаспийской столице и продолжался почти месяц, пока от государя императора не пришло соизволение о принятии в подданство России всех туркмен утамыш и тохтамыш, живущих в Мерве и на Теджене. Ханы и старшины двинулись в обратный путь. Комаров с небольшим отрядом сопровождал их.

В селении Карыб-Ата, в нескольких верстах от Мерва, посланников народа встречало население Мургаба. Был полдень.

Несколько сотен дехкан и именитых людей окружили прибывших. Генерал в честь встречи распорядился дать обед. Прямо на земле, у палаток, были разостланы ковры и кошмы. Комаров сел на раскладной стул, завязалась беседа. Неожиданно к генералу приблизился человек в халате и тельпеке, обвешанный дорогим оружием. Махтумкули, Студитский, Алиханов бросились к нему, схватили за руки.

— Это тот самый Каджар-хан, о котором вы уже наслышаны, — пояснил доктор.

— Отпустите его, — подумав, спокойно распорядился Комаров. — Пусть садится за трапезу, раз пришел. Я не вижу в его действиях дурных намерений. Каджар-хан, вероятно, пришел с добрым сердцем.

Каджар сел рядом с Комаровым. Вступив в беседу, он строил из себя самого преданного русским человека. В самый разгар обеда прибыл с передового поста офицер:

— Ваше превосходительство, появился большой отряд туземцев в шести верстах от нашего бивуака с намерением атаковать.

— Вот еще нелегкая, — удивился генерал. — Ну-ка, господа ханы, разведайте, что там за полчище появилось.

Махтумкули, Алиханов, Студитский бросились к лошадям, но Каджар-хан опередил их. Торопливо отвязав коня, он прыгнул в седло и ускакал.

Перед заходом солнца в лагерь Комарова явился посланец от Каджара с ультиматумом: если ханы и сам генерал не уберутся из Мургабского оазиса, то он, Каджар-хан, заставит их уйти силой.

В полночь полчище Каджар-хана атаковало комаровский лагерь, открыв огонь из берданок и ружей. Перестрелка продолжалась до утра. На рассвете, сломив дух атакующих, отряд казаков и мервских джигитов перешел в наступление…

Чем ближе приближался отряд к Мургабу, тем больше обрастал толпами жителей, вышедших с хлебом и солью встретить русских. Последний привал Комаров сделал на левом берегу Мургаба. Осматривая излучину и берега, поросшие разнотравьем и камышом, сказал:

— Ну что, господа. Я думаю, вот тут самое подходящее место для нового Мерва. Доктор, пригласите ко мне штабс-ротмистра Алиханова, пусть собирает топографов да приступают к планировке.

— Ваше превосходительство, Алиханов вместе с Махтумкули и сотней джигитов преследуют Каджар-хана. В последнем сражении Каджар потерял сына и двоюродного брата, но самому ему и шпиону Сияхпушу удалось бежать… Не соизволите ли принять еще одну депутацию? Из Иолотани приехал со своими людьми и прошением о подданстве вождь туркмен-сарыков Сары-хан.

— Проси…

Население Мерва, зная, что Комаров остановился на реке, жило ожиданием русских и своих ханов.

Чего только не повидал за несколько тысячелетий своего существования древний Мерв! Были в нем воины Александра Македонского и султана Саджара, Чингисхана и Тимура. Грозными звуками войн и разрушения оглашались дворы и улицы Мерва. Но сейчас над ним гремела веселая, залихватская песня:

Казаки въехали в полуразрушенные ворота Мерва и остановились на городской площади. Людские толпы со всех сторон окружали их, рассматривая с любопытством. Но вот толпы у ворот разомкнулись, образовав длинный коридор, и на площадь выехали генерал Комаров, Махтумкули, Гюльджемал-ханум, рядом с нею на коне восьмилетний Юсуп. Следом ехали ханы и старшины других родов. В свите генерала были капитан Студитский и штабс-ротмистр Алиханов. Церемония сопровождалась победным ревом карнаев.

Ханы слезли с коней и пригласили русских офицеров подняться на возвышение. Вместе с ханами взошел главный ишан Мерва: ему поручили огласить прошение мервских туркмен к Александру III. Идентичный текст на русском языке держал в руках капитан Студитский.

— "…Мы, жители Теке, сего 14 числа, месяца рабиуль-эвеля, 1301 года хиджры, собрались в отделении Нурберды-хана… Просьбы наши заключаются в следующем[38].

Все улемы, эмиры и бедняки обращаемся в твое подданство и с сего числа отдали себя под твою высокую власть и надеемся: на нас будут распространены твое благоволение и милость. Мы умоляем господа бога в даровании тебе благоденствия, а нам помощи, чтобы мы были бы верными подданными твоими.

Просим о назначении в Мерве начальника с властью наказывать преступников и содействовать добрым людям…

Вручаем настоящее прошение начальнику Закаспийской области генералу Комарову…"

Зачитав прошение, ишан подал его генералу. Комаров достал из полевой сумки ответный рескрипт, попросил Студитского переводить по ходу чтения и начал читать, останавливаясь после каждого параграфа:

— "Великий государь император, снисходя к прошению вашему, поданному четырьмя ханами и 24 избранными народом старшинами, по одному от каждой большой канавы, всемилостивейше соизволил принять в свое подданство всех туркмен утамыш и тохтамыш, живущих в Мерве и на Теджене.

Вероисповедание ваше остается неприкосновенным…

Для устройства порядка и утверждения управления в Мерв переходит русский отряд войск и располагается на месте, которое будет мною избрано…

Для общего управления народом назначается русский офицер… Ближайшее заведование каждым из 4 племен Мерва остается за настоящими ханами, которые поступают на службу государю императору, за что им назначается приличное жалованье от его величества…"

Зачитав еще несколько пунктов — о судоустройстве и запрещении всякого рода аламанов, — Комаров приступил к возведению ханов в должность и присвоению офицерских званий.

Официальная церемония подходила к концу, предстоял трехдневный той в честь столь знаменательного события. Вновь загремели карнаи и заливисто зазвенели флейты.

— Господин генерал, я не успел доложить вам, — сказал Студитский, — ханом Махтумкули и штабс-ротмистром Алихановым захвачены, после небольшого столкновения, английские агенты — Каджар и Аббас-хан, один из Сияхпушей. Как прикажете поступить с ними?

— Передайте их Алиханову, — подумав, сказал генерал. — Он решит… Давайте-ка, капитан, поедем в гости к нашей уважаемой Гюльджемал: она приглашает к себе…

Вскоре генеральская свита выехала из города и направилась к векиль-базарской крепости. Был зимний погожий день. В синем мургабском небе плыли кучевые облака. Дул ветерок из пустыни. День как день. Необычность его была лишь в том, что он вошел в историю как день добровольного вхождения туркменского народа в состав России.