Готфрид Лейбниц. Его жизнь, общественная, научная и философская деятельность

Глава VI

История династии Вельфов.– Научное путешествие Лейбница.– Полемика с Пелиссоном и Боссюэ.– Опасное приключение.– Пребывание в Риме.– Новая система исчисления.– Теория естественного права.

Вскоре по вступлении на ганноверский престол герцога Эрнста Августа Лейбниц был назначен официальным историографом ганноверского дома. Лейбниц сам навязал себе эту работу, в чем впоследствии имел случай раскаяться.

Лейбниц взялся за труд самым добросовестным образом. Он начал с объезда тех немецких земель, где некогда господствовали Вельфы. Прежде всего Лейбниц отправился в Южную Германию, посетил Мюнхен, Франкфурт-на-Майне, Нюрнберг. Во Франкфурте он познакомился с одним из знаменитейших лингвистов того времени, Иовом Людольфом (этот Людольф впоследствии нередко исправлял слог немецких сочинений Лейбница). Людолъф был первый из европейских ученых, изучивший эфиопский язык. Этот ученый предложил Лейбницу основание немецкого исторического общества (collegium historicum), имевшего целью собирание и издание всякого рода памятников и хроник. План этот чрезвычайно заинтересовал Лейбница, он обещал свое содействие; мало того, под впечатлением этого предложения в уме Лейбница зародился еще более широкий план основания немецкой академии наук.

Из Мюнхена, где Лейбницу удалось найти самые интересные и достоверные документы о генеалогии брауншвейгского дома, он писал герцогине Софии, сопровождая свой рассказ разными анекдотами и происшествиями, и между прочим о том, что его поразил иезуит, произнесший проповедь на тему, взятую из одной до тех пор ему неизвестной народной книжки «Simplicissimus». Письмо это любопытно как доказательство того, как мало интересовался Лейбниц тогдашней беллетристикой: названная им книжка была чуть ли не популярнейшим немецким романом XVII века, а Лейбниц вообразил, что это народная сказка или гаданье царя Соломона.

Кроме вопроса о происхождении брауншвейгского дома, Лейбницу было поручено еще одно дело: он, где возможно, зондировал почву для подготовки церковной унии между протестантским и католическим миром. Ганноверский двор был особенно склонен к этому проекту, в то время бродившему в умах. Тридцатилетняя война показала, какое глубокое унижение должна была испытать Германия благодаря своей политической и религиозной жизни. Идея политического единства росла параллельно с планами церковной унии. В Ганновере этому проекту способствовали семейные обстоятельства: вдова обратившегося в католичество Иоганна Фридриха была ревностная католичка, царствующий герцог Эрнст Август – лютеранин, его жена София – кальвинистка. Герцог и жена его отличались веротерпимостью. Политические обстоятельства примешивались к религиозным. До Нимвегенского мира Эрнст Август был противником Людовика XIV; с этих пор наступает крутой перелом, и тот самый герцог, который покровительствовал Лейбницу как автору «Христианнейшего Марса», теперь искал случая сблизиться с Людовиком XIV. Идея церковной унии все больше привлекала его как одно из лучших средств сблизиться с Францией. Герцогиня София, одна из образованнейших женщин своего времени, значительно влиявшая на мужа, считала Лейбница наиболее подходящим деятелем, способным совершить эту великую церковную реформу. Как большая часть тогдашних высокопоставленных лиц, София получила почти французское воспитание; она прекрасно писала по-французски, впрочем, так же и по-латыни и еще на нескольких языках, и была во многом сходна с тогдашними французскими учеными дамами. Она была не так серьезно образована, как ее старшая сестра Елисавета Богемская (ученица Декарта), но превосходила сестру самостоятельностью ума и здравым смыслом. Француз Шевро так увлекся ею, что назвал герцогиню первым «прекрасным умом» своего времени. Как высоко ценила герцогиня Лейбница, видно из ее писем. В одном письме она пишет философу по поводу его новогоднего приветствия: «Ваши поздравления для меня приятнее поздравлений королей». Герцогиня доверила Лейбницу умственное воспитание своей единственной дочери, также Софии, впоследствии жены бранденбургского курфюрста и первой прусской королевы. О церковной унии герцогиня также переписывалась с Лейбницем. «Христос рожден женщиной, – писала она, – и, быть может, женщине суждено объединить две церкви».

Ганновер был с лютеранской стороны центральным местом, откуда исходили проекты унии: герцогиня София, Лейбниц и картезианец аббат Моланус должны считаться главами этого движения. Во время пребывания Лейбница в Ганновере между ним и аббатом в присутствии герцогини часто велись длинные препирательства и беседы на религиозно-философские темы. По утрам обыкновенно герцогиня гуляла в своем Герренгаузенском саду с придворными, и здесь светские разговоры перемешивались с обсуждениями самых отвлеченных вопросов религии и философии. Нередко придворные спорили между собою и избирали Лейбница третейским судьею. Он отличался беспристрастием. Однажды аббат Моланус пытался доказать по Декарту бытие Божие. Герцог и герцогиня сочли его доказательства малоубедительными и обратились к Лейбницу. «Надеюсь, Вы, как друг, меня не выдадите», – сказал аббат Лейбницу, но последний решил, что доказательства аббата весьма слабы. Нет никаких сомнений в том, что во время таких прогулок Лейбниц нередко излагал основные начала своей философии. Однажды, опровергая мнения английского богослова Самуила Кларка, Лейбниц отстаивал теорию индивидуальности. Кто-то из придворных заметил, что Кларк совершенно прав и что действительно в природе нетрудно указать примеры двух и более индивидуумов, совершенно неразличимых между собою. Лейбниц оспаривал это. «Вот, например, – сказал он, – я утверждаю, что из многих миллионов листьев в этом саду нельзя найти даже двух, совершенно одинаковых». «Попробуем», – сказала герцогиня, и тотчас придворные принялись срывать древесные ветки с листьями, с помощью садовников нанесли огромные корзины листьев и начали сравнивать, подыскивая два совершенно одинаковых листа. Лейбниц без большого труда указывал различия, которых не замечали другие.

Мысль об унии занимала Лейбница уже потому, что его собственные взгляды стояли выше тех религиозных споров, которые велись между католиками и протестантами. По его собственным словам (в одном из писем к герцогу Эрнсту Августу), он ценил в римской церкви ее традицию, но не мог согласиться с ее догматическими основами, во многом противоречащими разуму.

С разных сторон были сделаны попытки обратить Лейбница в католицизм: мы уже упоминали о стараниях парижских янсенистов и придворных Людовика XIV. Теперь, когда Ганновер взял на себя инициативу унии, многие католические проповедники сочли своей миссией «обратить» ганноверского философа. Особенно любопытны старания сестры герцогини, монбюиссонской аббатисы, которая прислала свою доверенную Бринон в Ганновер специально для того, чтобы «обратить» герцогскую чету и Лейбница. Лейбниц был в дороге, и герцогиня написала ему о Бринон: «Это – монахиня, которую считают чрезвычайно умной. Ее красноречие необычайно, потому что она говорит без умолку». Об этом эпизоде не стоило бы упоминать, если бы за спиной аббатисы не стоял первый тогдашний богослов Франции, знаменитый Боссюэ, с которым Лейбниц впоследствии вступил в переписку. То же Монбюиссонское аббатство сблизило Лейбница с известным Пеллиссоном, который из кальвиниста стал рьяным католиком и с назойливостью ренегата пытался заставить других последовать своему примеру.

В самом Риме были голоса за и против унии. Во время своего путешествия (1687—1690) Лейбниц посетил в Вене епископа Нейштадтского. Епископ показал ему документы, из которых Лейбниц убедился, что сам папа, многие кардиналы и генералы орденов, в том числе генерал иезуитов, были чрезвычайно расположены к унии. Когда Лейбниц прибыл в Рим, он на месте легко убедился, что итальянский кардинал Спинола де Лука был ревностным сторонником унии, тогда как французский кардинал д'Эстрэ и слышать не хотел о ней, – во Франции незадолго перед тем был издан варварский Нантский эдикт, имевший целью искоренить гугенотов. Во время путешествия Лейбница Людовик XIV начал новую войну против империи, якобы с религиозной подоплекой, а французские богословы в свою очередь затеяли поход с целью доказать превосходство католицизма.

Бывший кальвинист Пеллиссон наметил издать книгу «О религиозных различиях», в которой выставил католицизм как «утверждение» веры, а протестантизм – как «отрешение» ее. По уверению Пеллиссона, вера невозможна без авторитета церкви, а авторитет непогрешим. Протестантизм есть отрицание веры, это не религия, а индифферентизм. Это сочинение было передано аббатисой монбюиссонской в Ганновер, – аббатиса была в родстве с герцогским домом. Лейбниц написал свои «замечания», которые через монахиню Бринон передал Пеллиссону. Замечания эти любопытны: это чуть ли не первая (в Германии) красноречивая зашита начала религиозной терпимости. Лейбниц смело и открыто защищает вполне гармонирующий с его философией принцип индивидуального, субъективного убеждения, который он противопоставляет внешнему принудительному авторитету. Два года (1690—1692) продолжалась переписка Лейбница с Пеллиссоном и прервалась лишь смертью Пеллиссона.

Не менее любопытны отношения между Лейбницем и крупнейшим из французских богословов Боссюэ.

Чтобы оценить их переписку, надо вернуться несколько назад.

Еще янсенист Арно пытался убедить Лейбница в превосходстве католической веры и специально для него написал трактат, озаглавленный: «Будильник для моего дорогого Лейбница». В то время Лейбниц был еще очень молод, но не поддался заманчивым аргументам своего друга. Позднее за ту же задачу взялся ландграф Гессен-Рейнфельзский, написавший Лейбницу, что носятся слухи об его обращении. Лейбниц ответил: «Молва ошибается, но только наполовину». «В таких вещах не может быть половины», – отвечал ландграф. Лейбниц возразил на это: «Я принадлежу церкви не внешним, а внутренним образом». Слова эти были плохо поняты: многие уверяли, что Лейбниц – тайный католик; но он сам решительно опровергал это, и даже указывал прямо на несимпатичные ему стороны католической церкви, в особенности на богословскую цензуру и на преследование научных теорий, как, например, системы Коперника. Лейбниц пишет ландграфу:

«Существуют многие философские мнения, которые, по моему убеждению, я способен доказать; при моем образе мыслей, мне невозможно изменить их, пока нет средств удовлетворить меня иначе. Между тем мои мнения, хотя они, сколько мне известно, не противоречат ни Писанию, ни Преданию, ни соборам, сплошь и рядом подвергаются порицанию и даже осуждению некоторых богословов. Скажут, что я могу просто молчать о таких вещах. Но молчать не годится: эти предложения чрезвычайно важны для философии… Охотно сознаюсь, – заключает Лейбниц свое письмо, – что я всевозможною ценою готов был бы к общению с римской церковью, если бы только мог сделать это с истинным спокойствием духа и чистой совестью, какую имею теперь».

Неудивительно, что, прочитав это письмо, ландграф понял бесплодность своих попыток и произнес изречение св. Иеронима: «Кто бы он ни был, он не наш».

Свои собственные взгляды на возможность унии Лейбниц изложил в сочинении «Способы воссоединения» (1684). Здесь он пытается доказать, что принцип протестантизма нимало не противоречит принципу католичества, понимаемому как признание единства и вселенского характера церкви. Вместе с тем он выступает в роли решительного борца за начало религиозной терпимости.

По словам Лейбница, осуждение, анафема и отлучение от церкви – меры несправедливые и нецелесообразные. Церковь должна своим авторитетом и знанием исправлять заблуждение, а не карать их.

Что касается взаимных уступок со стороны протестантов и католиков, то, по мнению Лейбница, протестанты должны признать единство и вселенский характер церкви, вследствие чего предлагает им признать главенство папы и значение вселенских соборов; но, с другой стороны, католики должны уступить протестантам по вопросу о браках священников, о причащении мирян под обоими видами и об употреблении в богослужении народного языка.

С такою программой выступил Лейбниц еще до начала своей богословской переписки с Боссюэ. Правда, они еще раньше переписывались, но по вопросам иного рода. Начал переписку Боссюэ, обратившись к Лейбницу как библиотекарю с вопросом, не может ли он указать хороший перевод Талмуда. Получив обстоятельный ответ, Боссюэ затем послал Лейбницу свое одобренное папою «Изложение католической веры». Прочитав эту книгу, Лейбниц написал автору, что считает ее полезною для восстановления церковного мира. Лейбниц и ганноверский аббат Моланус затем неоднократно писали Боссюэ. Французский богослов высказал свою точку зрения на унию. Он рассматривал унию как обращение протестантов на путь истины и требовал прежде всего признания ими решений Тридентского собора. «Гармонические» попытки Лейбница имели мало общего с требованиями Боссюэ. Лейбниц хотел убедить французского богослова, что католицизм и протестантизм не более чем различные мнения, могущие отличным образом ужиться под кровом одной вселенской церкви. «Если один император воюет с другим, это еще не есть война против монархического принципа». Боссюэ требовал безусловного подчинения со стороны протестантов и в конце полемики заявил, наконец, вполне откровенно, что, по его мнению, всякий, не признающий обязательным решения Тридентского собора, есть упорный еретик. Продолжать спор на этой почве было нелегко, и Лейбниц умолк на время, сказав только в одном из своих писем к болтливой монахине Бринон: «Жаль, что Боссюэ оставил деловой тон; было бы лучше, если бы он обсуждал вопрос не как оратор, а как бухгалтер». Лишь несколько лет спустя Лейбниц возобновил переписку с Боссюэ, с целью опровергнуть доводы, к которым прибег Тридентский собор, объявивший некоторые апокрифы каноническими книгами. Боссюэ ответил несколько высокомерным письмом, в котором привел 26 доказательств; Лейбниц возразил, и переписка затем прекратилась; Лейбниц потерял охоту продолжать ее. Да и вообще к этому времени, т. е. в последние годы XVII века и первые годы XVIII, Лейбниц сильно разочаровался в своих унионистских проектах. Он писал герцогу Антону Ульриху: «Было бы гораздо лучше, если бы за это дело взялись не богословы и не духовенство, а государи и дипломаты». Лейбниц сознался, что в настоящем нечего надеяться на воссоединение и что, в лучшем случае, можно заставить римскую церковь высказаться, что полезно для будущего. «А это и было моей целью во всем этом деле», – пишет он.

Любопытно, что впоследствии многие католические писатели пытались доказать, будто Лейбниц тайно обратился в католицизм: ссылались на его сочинение «Теологическая система», которое долго оставалось неизвестным публике. В начале нашего века этот труд был напечатан: в нем много терпимости к католицизму, и весь он написан с явной целью облегчить дело унии, но нет и признака ренегатства. Впрочем, уже из писем Лейбница к Боссюэ, сильнейшему из его католических противников, легко понять, как далек был Лейбниц от желания подчинить протестантизм папизму. В одном из писем он говорит:

«Ничто не служит таким блистательным оправданием для реформации, как признания многих хороших католических писателей, которые одобряют состояние умов, вызванное протестантизмом, так как раньше верующие были окружены терниями и подавлены мелочами, отклоняющими от добродетельной жизни и от истинной теологии. Эразм и многие другие признавали необходимым возвращение человечества к учению апостола Павла; лишь форма, а не сущность реформы Лютера не нравилась ему».

Подобный характер имеет большая часть аргументов, приводимых Лейбницем. Боссюэ не удовлетворяли эти возражения, а обнаруженная Лейбницем огромная эрудиция даже сердила его. «Это – честолюбец, вмешивающийся во все и нарушающий права теологов», – писал о нем Боссюэ. Со своей стороны Лейбниц называл Боссюэ человеком несносного характера и склонным к хандре. Когда французское духовенство сочло необходимым выступить против созданной Мольером комедии и Боссюэ издал свое знаменитое сочинение, направленное против театрального искусства, Лейбниц написал на французском языке стихотворную эпиграмму на «докторов антикомедиантов». «Суровые управители, знаете ли вы, что в наш век Мольер также поучает, как и вы вашими уроками? Для того, чтобы реформировать Францию, надо либо комедию, либо драгунов».

Аскетические и иерархические идеалы Боссюэ, без сомнения, нередко задевали комическую жилку, которая была достаточно развита у Лейбница, по натуре веселого и склонного к жизнерадостному миросозерцанию. Он писал однажды ганноверской герцогине Софии:

«Не мешало бы во Франции основать „Вестник набожности“ или „Богословский Меркурий“. Если Меркурий чересчур напоминает язычество, можно вместо него поставить хоть Рафаэля. Ханжество в последнее время стало придворной модой; пример – некий маркиз Сантонас, которого обратил на путь истины, кто бы вы думали? Буало!»

Летом 1688 года Лейбниц приехал в Вену. Кроме работы в здешних архивах и в императорской библиотеке, он преследовал и дипломатические, и чисто личные цели. Поворот, произошедший в политике Ганновера, не мог понравиться в Вене, да едва ли был по душе и самому Лейбницу. Со времени Нимвегенского мира ганноверский герцог формально держал сторону Франции; герцогиня даже писала философу, что не знает, хорошо ли его примут в Вене. Лейбниц ответил: «Союз с Францией мог бы принести пользу, если бы послужил к возвращению герцогу Голштинскому его владений, отнятых Данией: за достижение такого результата вся империя была бы благодарна Ганноверу». Ганноверский герцог старался одновременно угодить Франции и императору и хотел через посредство Лейбница повлиять на венский двор; герцогиня, в свою очередь, хлопотала за своего сына, желая, чтобы император поскорее произвел его в генералы. Лейбниц оказался искусным дипломатом, тем более, что в душе желал сблизить Ганновер с Австрией; к этому отчасти поощряли блестящие победы имперских войск над турками. Во всем немецком мире эти победы возбудили надежду на окончательное сокрушение турецкого могущества, и Лейбницу казалось, что Австрия исполнит роль, которую он хотел навязать Франции своим египетским проектом. С большим интересом познакомился он к этому времени с планами ученого-филолога Людольфа, который до того увлекся изучением эфиопских древностей, что счел Абиссинию призванной играть роль цивилизующего элемента в Африке и проектировал союз христианских держав с абиссинским негусом с целью изгнания турок из Египта. Лейбниц был не прочь поддержать этот план в Вене; он же взялся расположить императора в пользу задуманного Людольфом исторического общества. Египетский проект Людольфа как в воду канул; что касается исторического общества, приближенные императора одобряли план, но объявили, что нет возможности платить членам общества жалованье, чего добивался Лейбниц. Еще продолжались ликования по случаю побед над турками, как вдруг Людовик XIV снова объявил империи войну, захватил Филиппсбург и опубликовал манифест, в котором прославлялась любовь короля Франции к европейскому миру. На этот документ последовал ответный манифест императора: многие биографы Лейбница утверждают, что философ написал латинский текст этого манифеста. Проверить это утверждение трудно, но взгляды Лейбница на новую войну достаточно выяснены в написанном по-французски мемуаре, который он вручил министрам императора. Здесь поведение Франции подвергается самому строгому осуждению.

«Нет договора, который не был бы нарушен Францией, – пишет Лейбниц. – Нападение на испанские Нидерланды после решительного отказа от притязаний, война с Голландией без тени основания. Нимвегенский мир, нарушенный так же скоро, как и заключенный: все это кажется недостаточно преступным после того, как были совершены еще большие преступления. Секрет сделать мерзкие вещи внешне прекрасными состоит в том, что подле них ставят вещи еще отвратительнее; так уродливые женщины держат подле себя обезьян или негров».

О завоеваниях Людовика XIV Лейбниц замечает:

«Говорят, что и Франция не может обойтись без Страсбурга и Люксембурга: эти города будто бы необходимы королю для безопасности его державы. Другими словами: чтобы лучше сохранить похищенное у Германской империи, надо похитить еще более. Превосходное основание! Так одно безумие порождает множество безумий и одно преступление – множество преступлений. Аппетит приходит во время еды!»

Из планов Лейбница, занимавших его во время пребывания в Вене, осуществился лишь проект основания исторического общества. По уговору с Людольфом, он лично беседовал об этом деле с императором Леопольдом I. Первым председателем «Императорского исторического общества» был Людольф. Впрочем, Лейбниц преследовал и свои личные планы. Давно уже он задумывался над мыслью поступить на службу к императору. В Ганновере ему казалось слишком тесно, особенно после того, как Эрнст Август стал держать сторону Людовика XIV. Написанный Лейбницем новый памфлет, направленный против французской политики, произвел на императора Леопольда такое впечатление, что он сам предложил Лейбницу через своего министра двора место библиотекаря. Предложение было заманчиво, но Лейбниц чувствовал себя связанным до тех пор, пока не исполнил обещания, данного брауншвейгскому дому, то есть пока не восстановил генеалогии Вельфов, – а для этого надо было ехать в Италию. Лейбниц просил дать ему время подумать: впоследствии он раскаивался в своем поступке, потому что удобный момент был упущен навсегда.

Лейбниц собирался уже возвратиться в Ганновер, как вдруг получил известие, что герцог Моденский предлагает ему воспользоваться своим домашним архивом. Лейбниц знал уже по своим предыдущим исследованиям, что этот архив для него особенно важен. Сверх того, мысль о поездке в Италию не могла не привлекать его. Весну 1689 года Лейбниц посвятил этому путешествию, из которого вынес многое. Он посетил Венецию, Модену, Рим, Флоренцию и Неаполь.

В Венеции с Лейбницем произошло приключение, едва не стоившее ему жизни, – его спасло лишь уменье притворяться, обнаруженное им еще в молодости во время знакомства с розенкрейцерами. Лейбниц поехал один в Мезолу на баркасе с несколькими итальянскими матросами. Внезапно началась буря. Суеверные матросы стали говорить между собою, что Лейбниц – еретик и что Бог наказывает их, посылая бурю. Думая, что немец не знает по-итальянски, кормчий сказал товарищам: «Надо бросить этого еретика в воду, только сначала возьмем у него деньги». Лейбниц не растерялся. Он тотчас достал из кармана бывшие при нем четки, состроил самую набожную физиономию и стал перебирать их с видом молящегося. Увидев это, гребцы сказали кормчему: «Нет, такого хорошего христианина грешно бросать в воду».

В Риме Лейбниц был свидетелем многих событий. Почти на его глазах умерла знаменитая королева Христина Шведская, ученица Декарта, в конце жизни обратившаяся в католицизм. Лейбниц имел возможность осмотреть ее библиотеку, картинную галерею и собрание статуй. При нем умер папа Иннокентий XI и вступил на престол св. Петра папа Александр VIII. Пребывание в Риме вновь оживило в уме Лейбница проект церковной унии. Обоим папам он посвятил латинские стихотворения, – Лейбниц считал себя крупным поэтом и ни за что так не гневался на Боссюэ, как за то, что французский богослов отозвался довольно пренебрежительно о его поэтических упражнениях. По случаю болезни Иннокентия XI Лейбниц написал стихи, в которых молил небеса о даровании папе здоровья для окончания великого дела соединения церквей, причем заставил «подземных богов» дрожать от страха. Когда явился Александр VIII, Лейбниц приветствовал его как грядущего освободителя христианского мира от турок. В своей вычурной оде, написанной, впрочем, во вкусе того времени, Лейбниц сравнивал папу с Александром Македонским.

В Риме Лейбница приняли с большим почетом. Всевозможные ученые общества принимали его на свои заседания, многие избрали своим членом. Секретарь папы, знаменитый антикварий Фабретти, показывал ему христианские катакомбы и хранившуюся в сосудах запекшуюся кровь мучеников. Лейбниц, впрочем, выразил некоторое сомнение относительно подлинности этой крови и сказал, что, быть может, это особый род красной глины. Чтобы убедить его в противном, Фабретти велел принести теплой воды и растворить в ней твердое вещество, которое в растворе приняло вид крови. Католические писатели уверяют, что философ был убежден этим доводом и благоговейно удалился; но весьма вероятно, что тут играло роль дипломатическое искусство Лейбница, который приехал не ссориться, а мириться с католиками и считал вопрос о действительной или мнимой крови не стоящим внимания.

При всей своей склонности к компромиссам Лейбниц не упускал случая выступить за свободу совести и в особенности за свободу научной мысли, – в этом отношении Лейбниц был одним из первых философов, создавших тот дух свободы исследования, которым гордится немецкая наука. Во время пребывания в Риме он несколько раз убеждал астрономов и математиков, например, Бьянкини и Вивиани, сделать представления папе по поводу остававшегося еще в силе запрещения системы Коперника. Лейбниц советует выставить на вид папе, что от подобных запрещений теряет только римский престол. «Важно пристыдить клеветников, – дипломатично пишет он, – которые утверждают, будто Рим – враг истины». С этими мыслями знаменитого философа связан курьезнейший из его проектов, а именно план превращения католических монастырей в род университетов, где преимущественно должны изучаться естественные науки. «Столько умных голов, до сих пор занимавшихся пустословием, – пишет Лейбниц, – могут сделать чрезвычайно многое, если соединятся для изучения славы Божией, проявляющейся в явлениях природы». Узнав, что один фанатичный аббат предлагал вовсе упразднить науку, Лейбниц писал: «Это предложение понравится каждому ленивому брюху, но его, конечно, не одобрят ученые люди. Разве есть занятие более сообразное с настоящим благочестием, чем изучение природы?»

Лейбницу стоило только оглянуться вокруг себя, чтобы найти в Италии монахов, занимавшихся наукой; особенно благоприятствовали научным занятиям иезуиты, что не мешало им пользоваться самим знанием для своих особых целей. Предложение его относительно католических монастырей показывает, однако, как он способен был увлекаться своими проектами, часто стоявшими весьма далеко от практической жизни.

На римских ученых и на папский двор Лейбниц произвел такое благоприятное впечатление, что сам папа, через кардинала Козакоту, предложил ему должность хранителя ватиканской библиотеки. Эта должность была для Лейбница находкой, но ему поставили условием принятие католической веры. Лейбниц отказался и устоял перед искушением, которое оказало в новейшие времена магическое действие на Винкельмана. Сам Лейбниц писал впоследствии об этом событии своей жизни, заметив при этом, что должность библиотекаря в Ватикане не раз доводила до кардинальской митры.

Из ученых, с которыми Лейбниц познакомился в Риме, особенное впечатление произвел на него иезуит Гримальди, недавно возвратившийся из Китая.

В конце XVII века неприглядная европейская действительность заставляла многих мыслителей искать идеалов частью у дикарей, частью у цивилизованных народов Дальнего Востока. Китайцы были особенно в моде благодаря попыткам реформ, предпринятым тогдашним императором, который ценил европейскую науку, изучал Евклидовы «начала» и тригонометрию, приблизил к себе европейских астрономов и математиков и покровительствовал ученым иезуитам. Еще раньше, до знакомства с Гримальди, Лейбниц интересовался Китаем и в одном из своих писем, желая похвалить Францию, назвал ее «Китаем Запада».

Просветительная деятельность императора Хам-Хи, обрисованная иезуитом и в то же время китайским мандарином Гримальди, привела Лейбница в восторг. Он отнесся к китайскому реформатору почти так же, как впоследствии к Петру Великому. Свои впечатления Лейбниц изложил в особом сочинении о Китае («Novissima Sinica», 1697). Между прочим он узнал от Гримальди о древнем китайском исчислении, отличавшемся от нынешнего, и сообщения ученого иезуита навели его на мысль придумать новую арифметику, в которой достаточно лишь двух цифр: 1 и 0. Это так называемая «двоичная» или «диадическая» система исчисления, в которой две единицы играют такую же роль, как десять единиц в нашей десятичной системе. Лейбницу так понравилась эта система, что он усмотрел в ней даже нечто мистическое или символическое, хотя по натуре мало был склонен к мистике. По его мнению, «двоичная» система есть символ творческого акта, imago creationis, потому что она показывает воочию, что единица или «монада», играющая основную роль во всей философии Лейбница, достаточна для построения вселенной: стоит комбинировать единицы и нули (изображающие отсутствие бытия), чтобы получить всевозможные числа. Позднее Лейбниц, находясь уже в Вольфенбюттеле, написал о своем изобретении герцогу Рудольфу Августу, прося его выбить по этому поводу медаль с тем, чтобы на одной стороне было изображение герцога, на другой – таблица с изображением нескольких чисел и простейших действий по новой системе. На краю медали была изображена лента с надписью: «Чтобы вывести из ничтожества все, достаточно единицы». Лейбниц понимал, что его изображение имеет главным образом теоретическое значение, позволяя исследовать разные свойства чисел; впрочем, он думал, что и на практике считать по его системе не так трудно, как может показаться от непривычки к подобному счету.

Кроме чисто математического интереса, Лейбниц видел в своем исчислении ключ к разгадке таинственной китайской азбуки, изобретенной Фоги и содержавшей 64 буквы; мнение это было поддержано многими тогдашними ориенталистами.

Не следует, однако, думать, что Лейбниц вполне разделял увлечение Китаем, свойственное многим его современникам. Любопытно, что он отлично понял сравнительную отсталость китайской науки, но в то же время полагал найти в Китае источник истинной нравственности, предварив в этом случае на много лет «Суратскую кофейню» графа Льва Толстого. Полушутя, полусерьезно Лейбниц пишет: «Почти необходимо, чтобы китайцы посылали в Европу миссионеров. Мы можем сообщить им наше богословие, основанное на откровении; зато китайцы могут снабдить нас началами естественной теологии». Интересны также мнения Лейбница о деятельности иезуитов в Китае. «Между иезуитами, – пишет он, – есть, без сомнения, много честных людей. Иные слишком горячи и желают служить ордену правдами и неправдами». Лейбниц был наказан за свою терпимость, переходившую иногда границы благоразумия. Когда он приехал во Флоренцию, иезуит Маркетто пристал к философу, чтобы он принял католичество, угрожая за ослушание муками ада. Тогда только Лейбниц стал относиться к иезуитам более сурово и сказал: «В Китай все-таки их следует посылать, потому что лучше преподавать китайцам искаженное христианство, чем никакого». Это плохо мирится с его предложением учиться естественному богословию у китайцев.

Юридические, богословские и дипломатические занятия в значительной мере отвлекли его от математических работ. Тем не менее все свое свободное время Лейбниц посвящал математике и естествознанию. Еще из Вены он предпринял экскурсию в Венгрию, куда его привлекли шахты, где он мог проверить свои гипотезы о составе земной коры; из Венеции он ездил в Истрию и здесь, по его собственному выражению, «прополз сквозь горы». Плодом этих исследований была его «Протогея», одна из первых попыток основать научную геологию.

В области математики Лейбниц продолжал развивать свое дифференциальное исчисление. Особенное удовольствие доставляло ему решение этим способом геометрических задач. Здесь он с очевидностью мог доказать превосходство своего аналитического метода над самыми изящными геометрическими построениями. Во Флоренции Лейбницу представлялся удобный случай испытать свои силы. Здесь жил знаменитый математик Вивиани, прозванный «последним учеником Галилея». Как раз в то время, быть может, в виде вызова Лейбницу, Вивиани предложил решение довольно сложной задачи (квадратура некоторых сферических поверхностей). Лейбниц в один день решил эту задачу своим методом и, кроме того, показал, что она допускает бесчисленное множество решений.

В Болонье Лейбниц познакомился с известным химиком, физиком и математиком Гульельмини, которого привлек к участию в лейпцигских «Трудах». Этот математик так высоко ценил Лейбница, что избрал его третейским судьею в споре, затеянном им с изобретателем известного котла Папином. Между прочим, Гульельмини сблизил Лейбница со знаменитым анатомом Мальпиги; Лейбниц, интересовавшийся всем, постоянно следил за открытиями в области естествознания и медицины.

Наконец философ прибыл в Модену и в одном старинном бенедиктинском монастыре нашел то, чего искал с таким упорством и терпением, как будто речь шла о великом научном открытии. Он отыскал надгробные камни, на которых прочел историю вельфского дома.

Еще одну роль пришлось играть Лейбницу – и в этом случае он опять оказался искусным дипломатом – роль свата. Герцогиня София не удовольствовалась исторической связью своего дома с моденскими герцогами, ее интересовал вопрос более практический – выдать свою племянницу за герцога Эсте. Герцог Моденский давно сватался к браунгшвейгской принцессе, но послал для переговоров некоего графа Драгони, о котором герцогиня София писала Лейбницу: «По учению Декарта, в мозгу есть шишка, в которой сосредоточен ум; кажется, как раз этой шишки не хватает графу Драгони». Лейбниц исправил дело и устроил этот брачный союз.

Во время своего продолжительного путешествия Лейбниц достал множество исторических документов высочайшей важности. Это побудило его не ограничиться составлением истории брауншвейгского дома, но составить сборник документов. Таким образом, возник монументальный труд, до сих пор являющийся важным источником для истории средних веков, изданный Лейбницем под заглавием: «Свод постановлений международного права» («Codex juris gentium diplomaticus»). Это – не простой сборник, но документальное доказательство прав Германской империи. Всего предполагалось три тома, но Лейбницу удалось издать лишь первый (документы XII—XIV веков); предприятие не могло быть доведено до конца по причине скупости императорского венского двора. Напрасно Лейбниц обратился к графам Виндишгрецу и Кинскому, прося их повлиять на императора, – равнодушие было полным.

Лейбниц написал замечательное предисловие к составленному им «Своду», в котором изложил свои взгляды на историческую критику и на философские основания права. От историка он требует добросовестной и тщательной оценки источников, указывая в особенности на заблуждения, происходящие от партийных и национальных предрассудков. «Нельзя судить, – говорит Лейбниц, – о Карле V по сочинениям французских историков, о Людовике XIII и о Ришелье – по немецким и испанским отзывам. Нельзя писать историю по слухам, надо изучать ее в архивах по документам». Все это теперь может показаться азбучными истинами, но не следует забывать, как писалась история в эпоху Лейбница. «Иногда, – замечает Лейбниц, – простых хронологических соображений достаточно, чтобы опровергнуть такие небылицы, как, например, сказка о женщине-папе Иоанне. Эта женщина – хронологически невозможна, потому что нельзя указать год, когда она могла существовать».

Обращаясь к философскому обоснованию международных отношений, Лейбниц говорит, что они основаны на добровольных договорах и на интересах. Вот почему эти отношения и права «так разнообразны, как нравы народов, и так переменчивы, как времена». Монархи, по словам Лейбница, играют судьбами мира, как в карты, мирные договоры – не более чем временные перемирия. Гоббс прав, утверждая, что народы находятся в состоянии непрерывной войны между собою. Здесь Лейбниц снова пользуется случаем заклеймить завоевательскую политику Людовика XIV; он писал свое предисловие в том самом году, когда французы разорили и сожгли дотла Гейдельберг.

Это переменчивое и произвольное право Лейбниц называет правом дипломатическим и отличает от естественного права, которое заключает в себе «вечные права разумной природы» и вытекает из «божественной воли и любви как из первоисточника». Естественное право охватывает, по мнению Лейбница, три области, или степени, справедливости. Первую, самую узкую область составляет строгое право или взаимная справедливость, род «обмена». Принцип этой справедливости: не делай другому того, чего себе не желаешь, никого не обижай. Вторую область или степень представляет «распределительная справедливость», повелевающая: «делай другому то, что другие должны тебе делать, воздавай каждому то, что ему следует». Наконец, третью и наивысшую степень составляет «универсальная справедливость», основанная на благочестии и любви к ближнему.

Таким образом, учение Лейбница совмещает в себе разные точки зрения, из которых каждая была до и после него исходным пунктом более односторонних доктрин. «Строгое право» Лейбница имеет характер ограничительного, чисто отрицательного принципа, оно препятствует той «воине всех против всех», о которой говорил Гоббс. «Распределительная справедливость» приближается к так называемой утилитарной точке зрения. Тут уже имеется в виду положительное благо, это – принцип пользы и возможно большего благополучия. Наконец, «универсальная справедливость» Лейбница есть не что иное, как христианский принцип любви к ближнему, проистекающей от любви к Богу. Любовь Бога и к Богу, amor divinus, является для Лейбница источником наиболее высоких правовых начал. С этой точки зрения государство является для Лейбница теократией, и задача юриспруденции, в конечном итоге, совпадает с задачами теологии.