Град Пустыня

III. ВТОРЖЕНИЕ МИРА

Ко времени кончины Антония в 373 году и Нитрия, и Скит вступили в пору зрелости. Подавляющее большинство монашествующих, разумеется, составляли египтяне. Но мы не можем считать их чистыми коптами, памятуя о том, о какой части Египта идет здесь речь. Смешанная кровь и двуязычие в Дельте должны были встречаться куда чаще, чем в Фиваиде. Следует обратить внимание и на то, что в ту пору не существовало конфликтов между образованными и необразованными монахами. Так, Памво, один из первых пресвитеров Нитрии, судя по всему, вообще не владел грамотой; [293]однако четверо Длинных Братьев, о которых мы еще услышим, являлись его учениками, при этом, по меньшей мере, один из них Аммоний был очень начитан и сведущ не только в Священном Писании («…великий сей муж обладал ученостию необыкновенною»).[294] Но мы должны понимать, что с самого раннего времени здесь (так же как и в Фау) жили и иноземцы. В 340 году, во время ссылки, Афанасия сопровождали в Риме лица, являвшие собою образец монашеской жизни,[295]после чего благочестивые римляне обратили свои взоры к Египту.[296] Одна из самых трогательных историй о Макарий Скитском связана с двумя молодыми иноземцами, келью которых после их смерти Макарий называл «мартириумом маленьких чужеземцев».[297] Эта история, возможно, имеет определенное отношение к названию обители ДеирБарамус «монастырь римских братьев».

Василий Каппадокийский (Великий) вскоре после своего крещения в 357 году отправился в путешествие по монастырям Палестины и Египта.[298] Каким бы ни был его анатолийский опыт, это путешествие, вне всяких сомнений, оказало серьезное влияние на составленные им впоследствии правила. Афанасиево «Житие преподобного Антония», написанное примерно в то же время и адресованное «инокам, пребывающим в чужих странах», в скором времени было переведено на латинский язык. Наделе, еще до смерти автора этого жития появилось два совершенно независимых латинских его перевода.[299] Изгнанные с Запада Иларий Пиктавийский и Евсевий Веркельский вернулись из ссылки на родину, зная восточное монашество не понаслышке, и вдохновили своим опытом святого Мартина и других.[300] Имена самых знаменитых египетских монахов вскоре стали обыденными в христианских домах Рима.[301]

Примерно в то же время, когда умирает Афанасий, эта тенденция приобретает еще более серьезный характер. Иероним отбывает в Сирию и живет в Антиохии, когда его достигает весть о том, что его друг Руфин находится в Египте в Нитрии в обители блаженного Макария.[302]

Вероятно, речь идет о 374 годе; в ту пору Иероним знал о существовании всего одного Макария — вероятно, Макария Александрийского. Прибытие Руфина в Египет примерно совпадает по времени с появлением там знатной вдовы Мелании, так же как и он сам прибывшей из Рима. В Нитрию ее сопровождал Исидор, епископ Даманхурский.[303] Здесь стоит вспомнить знаменитую историю о том, как она принесла великому Памво триста литр серебра и, смутившись тем, что старец даже не попытался оценить столь великое ее приношение, сказала: «Господин мой, да будет тебе известно, серебра здесь триста литр», на что Памво ответил: «Дочь моя, Кому ты принесла это, Тому не нужно сказывать, сколько тут весу. Он взвесил горы и холмы поставил весом — тем паче знает вес твоего серебра. Если бы ты отдала его мне, то хорошо было бы сказать и о его количестве, но если ты принесла его Богу, Который не отвергнул и двух лепт, то молчи…» В скором времени Памво отошел ко Господу, завещав Мелании сплетенную им незадолго до этого корзину.[304]

Это был не единственный монашеский подарок Мелании. Макарий Александрийский дал ей овечью шкуру, принесенную ему гиеною в благодарность за то, что он исцелил ее детеныша от слепоты [«…кожу эту раб Христов отказал святому и блаженному Афанасию великому и блаженная раба Христова Мелания сказывала мне, что она брала сию кожу у святого и дивного мужа Макария под именем дара гиены»].[305]

Однако кончина Афанасия послужила сигналом к насильственному захвату поддерживаемым императором Валентом арианином Луцием епископской кафедры в Александрии. Преемник Афанасия Петр вынужден был бежать в Рим.[306] Сопротивление православных вызвало ответные действия со стороны императора, и в скором времени множество епископов вместе с пресвитерами и монахами отправились в ссылку в палестинскую Диокесарию. Среди них был и Исидор Даманхурский. Проведшая шесть месяцев в Нитрии Мелания отправилась к ним на помощь и привела в смятение имперских чиновников, пытавшихся было запугать ее, но внезапно узнавших, с кем они имеют дело.[307]

Два Макария были сосланы на языческий остров в Дельте. Однако после того, как они исцелили одержимую нечистым духом дочь языческого жреца, островитяне разрушили языческий храм и построили на его месте церковь, после чего монахам было дозволено вернуться в пустыню.[308]

Епископы все еще находились в изгнании, когда Мавия (Маувия), сарацинская царица, грозившая границам Аравии и Палестины, предложила Валенту откупиться, послав египетского монаха Моисея епископом в ее племя. Моисей, тут же взятый под стражу и препровожденный к Луцию для совершения епископского посвящения, наотрез отказался быть посвященным арианином, после чего Валент счел необходимым отправить его к сосланным епископам.[309] Это произошло незадолго до их возвращения.

Между тем либо во время ссылки епископов, либо несколько позже Нитрия по приказу императора подвершась настоящей войсковой атаке.[310] Иероним в своей «Хронике» датирует эти события 375 годом, сообщая, что во время этого налета было убито множество монахов. Впрочем, ни он, ни Руфин не сообщают точного числа убитых. Иероним говорит лишь, что «Valens lege data ut monachi militarent, nolentes fustibusjussit interfici».[311] Эту ссылку принято связывать с «Кодексом Феодосия» XII. 18. 1 (368 г.) и XII. 1. 63 (373 г.), где предписывается (причем речь идет именно о Египте) разыскивать людей, пытающихся скрыться от исполнения своих общественных обязанноетей в пустынях и монашеских обителях («specie religionis cum coetibus monazonton congregentur»), и силою возвращать их к исполнению соответствующих обязанностей или прибегать к конфискации их имущества. В законе, разумеется, ничего не говорится о забивании людей до смерти.[312] Это первое известное упоминание монашества в римском праве. Руфин не только стал свидетелем этих событий, но, как он пишет, и пострадал в них, однако он не сообщает ничего определенного о том, был ли ктолибо при этом убит. Он провел в Египте, у ног александрийского ученого наставника Дидима Слепца шесть лет, а затем, после некоторого перерыва, еще два года. Он путешествовал по Нилу до самого Писпира.[313] И, наконец, он присоединился к Мелании и монашеской общине, основанной ею на Елеонской горе после того, как она покинула Диокесарию, где помогала ссыльным.[314]

Святые места влекли людей. Мы помним, что Харитон, первый монах Иудейской пустыни, вначале пришел туда как паломник. Впоследствии мы увидим, что монашеская жизнь этой пустыни всегда была связана с Городами Воплощения (Cities of the Incarnation) у западной ее, пустыни, границы. Однако первым обратило на себя внимание монашество самих святых мест. Кирилл Иерусалимский в середине четвертого столетия уже обращается к монахам (вероятно, монахи эти являлись его катехуменами, ибо монашеская жизнь порою начиналась еще до крещения).[315] Возможно, в Церкви Воскресения с самого начала существовали свои σπουδαίοι «ревнители». На Елеонской горе, с которой открывается вид как на город, так и на пустыню временное и вечное на горе, освященной событиями Страстной Седмицы и Вознесением, монахи поселились еще при жизни Афанасия Великого. Иннокентий Италиец был женатым человеком и важным сановником при дворе Констанция. Впоследствии же он принял монашество и возвел на Елеонской горе молитвенницу, где хранились мощи Иоанна Предтечи, спасенные в правление Юлиана от осквернения самарийскими язычниками.[316] Вскоре после 370 года к нему присоединился монахпресвитер Палладий, который, скорее всего, принадлежал прежде к общине Василия Великого в Кесарии Каппадокийской. Палладий пишет об этом Афанасию, объясняя при этом, почему он решил присоединиться к Иннокентию, а Афанасий восхваляет в ответном письме Василия.[317]Через несколько лет скорее всего, в 377 году — между Иннокентием и Палладием возникает некая размолвка, которую спешат уврачевать как Василий, так и Епифаний, при этом Василий говорит об «Иннокентии Италийце и нашем Палладии».[318] Это может свидетельствовать как о каппадокийском происхождении Палладия (подобное предположение было бы наиболее естественным), так и о том, что он (Палладий) являлся членом монашеской обшины Василия. В любом случае, мы можем заключить из этого, что на Святой Земле монашество с самого начала носило многонациональный характер.

Елеонская гора достаточно просторна, и мы можем не сомневаться в том, что обители Мелании и Руфина, с одной стороны, и Иннокентия и Палладия, с другой, сущеетвовали независимо друг от друга. В первую около 382 года прибыл из Константинополя диакон Евагрий, бежавший от страстного приражения.[319] Уроженец понтийской Иберии, он был поставлен в Кесарии во чтеца Василием Великим. После смерти Василия в начале 379 года его привлекла слава жившего в столице Григория Назианзина; оттуда он отправляет извинительное послание кесарийцам, которое ошибочно приписывалось Василию (Послание 8) и в течение длительного времени осложняло рассмотрение тринитарного богословия Василия Великого. Иероним был в числе учеников Григория примерно в это же самое время. Григорий рукополагает Евагрия в дьякона и, покидая город во время собора 381 года, оставляет молодого богослова помощником епископа Нектария, после чего с Евагрием и приключается названная выше беда. Прибыв на Елеонскую гору, Евагрий тяжело заболевает и болеет — болезнь эта имеет духовные причины полгода, пока Meлания не исцеляет его после принятия им монашеских обетов. Он отправляется в Нитрию, а еще через два года

в Скит, где и проводит следующие четырнадцать лет (в некоторых из сохранившихся работ Евагрия говорится, будто они написаны в Скитской пустыни, однако, как мы уже видели, это понятие может использоваться и в расширительном смысле). В эту пору он становится плодовитым писателем, гномы которого аскеты могли заучивать наизусть и повторять мысленно. Чрезвычайно, а порою и излишне спекулятивный в своем следовании Оригену, он оставался при этом оригинальным и независимым мыслителем, оставившим заметный след в истории христианекой духовности и снабдившим ее (если говорить о греческом ее выражении) практически новым словарем. Именно он первым использует стоическую концепцию απάθεια «бесстрастия» концепцию, принятую греческим аскетическим богословием, но так и не нашедшую себе места в богословии латинском. Ему мы обязаны и классификацией восьми злых λογισμοί (помыслов или cogitationes) — чревоугодия, блуда, сребролюбия, печали, гнева, уныния, тщеславия, гордыни[320] перенятой (с известным изменением порядка) Кассианом и ставшей прообразом «семи смертных грехов» латинского нравственного богословия. Некоторые из положений Евагрия серьезно отличаются от взвешенных христианских истин. Так, когото может насторожить то, что он, по всей видимости, ставит Знание выше Любви. Однако мы должны воздать ему должное за то, что он дал Церкви. Те его работы, которые дошли до нас на греческом языке, в большинстве своем подписаны другими, не столь подозрительными именами. Другие сохранились только на сирийском и еще долгое время будут изучаться учеными. Необычайная значимость его трудов начинает осознаваться только теперь.[321]

Осенью 385 года две группы римских паломников встретились в Сирии, одну из них возглавлял Иероним, другую знатная Павла и ее дочь Евстохия. Пройдя в своем паломничестве всю Палестину, они, прежде чем вернуться в Вифлеем (386) и поселиться там окончательно, совершили продолжительное паломничество в Александрию и Нитрию.[322]

В 388 году в Александрию прибыл молодой галат Палладий, желавший стать монахом[323] (вопреки мнению отца Катберта Батлера, трехгодичное его пребывание вместе с Иннокентием на Елеонской горе, где, как мы видели, у него существовал тезка, вряд ли могло приходиться на этот период и, по всей видимости, должно относиться к более позднему времени).[324] Его принял великий Исидор Странноприимец, бывший нитрийский монах, которому было уже около семидесяти и который, как говорили, входил в число тех монахов, которые сопровождали Афанасия в Риме в 340 году (если это так, то в ту пору ему не исполнилось и двадцати трех лет). Исидор на три года поручил молодого Палладия старцу Дорофею,[325] жившему в обители, находившейся в пяти милях к западу от Александрии, неподалеку от берега моря. Именно этот старец, будучи спрошенным Палладием о том, почему он так изнуряет свое тело, ответил ему: «Оно убивает меня, а я убиваю его». Столь суровая жизнь оказалась непосильной для Палладия, который вернулся в город ранее положенного срока. Третий год он, по всей видимости, провел в обители гдето близ Александрии, где жило около двух тысяч монахов. После этого он отправился в Нитрию,[326] где застал живыми монахов первого поколения, знавших Антония, Аммона и даже Пахомия. Проведя в Нитрии год,[327] Палладий отправился в Скит.[328] Макарий Александрийский, который все еще исполнял обязанности пресвитера, умер через три года в возрасте около ста лет. Более же всего Палладий был предан Евагрию, под руководством которого оставался до самой его (Евагрия) смерти, пришедшейся на Богоявление 399 года.[329] Палладий, похоже, не оставался на месте и в этот период. Возможно, он с какоюто миссией посетил Палестину, поскольку Епифаний в своем послании (датируемом примерно 394 годом) Иоанну, епископу Иерусалимскому, предупреждает его о галатийце Палладии, «qui quondam nobis cams fuit, et nunc misericordia Dei indiget», который проповедует и учит ереси Оригена.[330] Очевидно несколько позже, но в том же самом 394 году он, судя по намеку Евагрия, отправился во время полноводия в восемнадцатидневное путешествие вверх по Нилу часть пути он преодолел пешком, часть — на лодке желая увидеть знаменитого затворника Иоанна, который провел в своей прилепившейся к утесу келье возле Никополя (Асиута) сорок восемь лет и скончался через несколько месяцев после этой встречи.[331] Вероятно, Иоанн тут же понял (Палладий признается в этом с известным смущением), что Палладий близок к Евагрию и уже втянут в церковную политику. Спросив, хочет ли он стать епископом, Иоанн не обратил ни малейшего внимания на шутливые слова Палладия о том, что он уже и так стал епископом кухни, поставленным чревоугодием и изгоняющим вино, обратившееся в уксус. Много лет спустя Палладий с горечью вспоминал это предупреждение старца.

Осенью того же года Иоанна посетили и другие иноземные монахи.[332] Группа из семи монахов руфинова монастыря на Елеонской горе, один из которых был диаконом, странствовала по монастырям Египта. Страшась язычников, они добрались только до Никополя и не решились идти дальше на юг. Поэтому повествование об этом странствии, оставленное одним из его участников, Historia Monachorum in Aegypto начинается с рассказа об их посещении Иоанна, после которого они стали спускаться вниз по Нилу, посетили Нитрию, встретились в Дельте с монахами Диолка, после чего отправились на корабле в Палестину. Вероятно, десятью годами позже Руфин, покинувший Восток в 397 году, перевел этот труд на латынь с некими добавлениями и исправлениями.[333] Единственное возможное указание на подлинного автора содержится у Созомена, отождествляющего его с Тимофеем, который в 412 году был архидиаконом Александрии, уступившим спор за патриаршество Кириллу.[334] В книге содержится множество рассказов о разного рода чудесах, которым автор вполне доверяет. Однако, по большей части, он приводит их по чужим рассказам, о чем свидетельствует заметная разница в стиле и характерном образе мысли различных ее частей. Разумеется, его рассказ об Иоанне Никопольском даже если не принимать в рассмотрение детали, которые, на мой взгляд, целиком восходят к Палладию, в общем и целом соответствует куда более обстоятельному свидетельству о нем «Лавсаика». В Historia Monachorum Иоанну девяносто, Палладий же говорит, что ему только семьдесят восемь лет. Однако в расхождениях такого рода нет ничего удивительного. Палладий куда более трезв и точен, и мне трудно понять, как специалисты, знакомые с обоими названными трудами, могут считать Historia Monachorum более надежным источником.[335]

В то время как все прочие наши источники на сей раз уделяют особое внимание Нитрии и Скиту, Historia Monachorum напоминает нам и в этом состоит ее особая ценность о том, что монашеская жизнь в различных ее формах распространилась по всей долине Нила.

Вероятно, в восьмидесятые годы четвертого века (точнее сказать невозможно) два молодых человека Герман и Иоанн Кассиан стали монахами некой Вифлеемской киновии, какой — мы точно не знаем, однако предполагается, что речь идет об обители Посидония, находившейся за Пастушьими Полями, где в течение какогото времени (вероятно, в 399 году)[336] находился и Палладий; обитель эта, согласно свидетельствам самого Кассиана, находилась ближе к Пещере Рождества.[337] Вскоре старый египетский монах Пинуфий, замечательный настоятель, дважды бежавший от собственной славы[338] и живший с ними как с новичками в одной келье, зажег в их сердцах желание побывать в египетских пустынях, куда они и отправились, дав в Пещере Рождества обещание в скором времени вернуться в Вифлеем.[339] (Об Иерониме здесь не говорится ничего, хотя в своих писаниях Кассиан то и дело прославляет его и Руфина. Скорее всего — таково общее мнение речь идет не о той общине, в которой находился Иероним. Впрочем, отсутствие упоминания никогда не следует рассматривать в качестве серьезного аргумента). Молодые люди посещают Панефис (Панефиз),[340] Диолк[341] и Скит.[342]Проходит семь лет прежде чем они, мучимые совестью, возвращаются в Вифлеем, чтобы получить, наконец, прощение за нарушение обещания и дозволение вернуться в Скит, куда они после дружеских проводов и отбывают.[343]

Вне всяких сомнений, по пути из Нитрии в Скит Кассиан и Герман побывали и в Келлиях.[344] Кого Кассиан ни разу не поминает, так это Евагрия. Лишь совсем недавно было показано,[345] до какой степени работа его является, в известном смысле, латинским переложением учения Евагрия, представленного, впрочем, с некоторыми сущеетвенными модификациями. Противоречивые понятия типа «бесстрастия» (απάθεια) либо перефразируются, либо вообще избегаются; Любовь же вновь ставится выше Знания.[346]

Вероятно, в 394 году в Скитской пустыни появляется подвижник, коему суждено было стать самой заметной фигурой следующего периода истории Скита Арсений,[347]который, как полагают, некогда был наставником сыновей императора Аркадия и Гонория; его уход в Скит в одном из источников объясняется их заговором против него. Собиратели апофтегм любили противопоставлять этого молчаливого и достаточно неприветливого аскета другому великому скитскому подвижнику простому и отзывчивому Моисею Эфиоплянину (Мурину), который некогда был разбойником.[348]

До нас дошли еще два письменных свидетельства, оставленных западными паломниками. От текста, приписываемого знатной Этерии (если только она действительно носила это имя),[349] сохранились лишь отдельные фрагменты, в которых рассказывается о Палестине, Синае и Сирии. Рассказ о монашеской жизни на Синае представляет особый интерес; помимо прочего, обращает на себя внимание то, что под «монастырем» здесь все еще понимается отдельная келья. Второй текст, приписываемый Постумиану, представлен в «Диалогах» Сульпиция Севера. Однако это паломничество (если только мы не имеем дела с литературным произведением) состоялось уже в 400—401 гг. В этом тексте представлено сочувственное и объективное изложение трагических событий этого времени.[350]

Последние два десятилетия четвертого столетия кажутся нам чемто вроде золотого века Нитрии и Скита. Тем не менее, затаившийся демон взаимной зависти необразованных египетских монахов и как местных, так и иноземных — интеллектуалов время от времени поднимал голову: так, один старец вознегодовал, заметив небольшое послабление, которое было сделано для больного Арсения, — но ему тут же напомнили о том, что Арсений некогда оставил дворец, в то время как сам этот старик прежде был нищим сельским пастухом;[351] здесь можно вспомнить и один из рассказов о Евагрий, который хотел было вступить в диспут, проходивший в Келиях, но тут же был остановлен пресвитером: «Авва, все мы знаем, что у себя на родине ты мог бы стать епископом и руководить многими. Здесь же ты живешь как иноплеменник».[352]

На деле, сам Феофил Александрийский убеждал Евагрия принять епископство[353] об этом говорится в коптском тексте (Тмуис);[354] на сирийском языке сохранилось и письмо, которое, возможно, было ответом Евагрия на это предложение.[355] (Коптский текст говорит о том, что он скрылся в Палестине, чтобы избегнуть посвящения;[356]построение хронологии существенно упростится, если мы предположим, что и он, и Палладий находились в Палеетине, когда Евагрий мирно отошел ко Господу). При предшественнике Феофила Тимофее (3815) Аммония, одного из Длинных братьев, стали разыскивать, чтобы сделать его епископом одного из египетских городов. Когда за ним пришли, он отрезал себе левое ухо и сказал пришедшим, что увечный человек не может стать епископом. Услышав в ответ обвинения в иудейском законничестве, он пригрозил отрезать себе и язык.[357] Его брат Диоскор был поставлен Феофилом епископом Даманхура (после Исидора) гдето между 391 и 394 годом.[358]

Помимо того, что Феофил ставил монахов в епископы, он заигрывал с обитателями пустыни и находил им некое иное применение, порою явно душевредное. Исидор, Странноприимец Александрийский, нередко использовался им для поручений в других странах так, например, когда был неясен исход борьбы меж Феодосием и Максимом, Исидор был послан сразу с двумя вариантами писем от Феофила, в которых тот поздравлял победителя и которые были у него (у Исидора) похищены.[359] В 396 году он был послан Феофилом для содействия примирению меж Епифанием и Иоанном Иерусалимским.[360] В 398 году Феофил избирает его кандидатом на епископскую кафедру Константинополя[361] и делает его своим посланником в Риме, стремясь к примирению Рима с Флавианом Антиохийским.[362]

Между тем, разногласия с язычниками в Александрии привели в 391 году к кризису. Своими явно провокационными действиями Феофил способствовал началу вооруженного мятежа язычников, в ходе которого они пленили христиан и предложили им выбор между принесением жертвы [языческим богам] или мученичеством. Мятежники избрали своей цитаделью храм Сераписа и в течение какогото времени держали осаду. Однако, в конце концов, по императорскому приказу и храм, и огромный образ Сераписа были уничтожены.[363] (Закон в Cod. Theod. XVI. 10. 11 действительно предписывает подавление языческих культов, однако ничего не говорит об уничтожении храмов. Вне всяких сомнений, его прочтение варьировалось в зависимости от местных условий). С этим связан достаточно зловещий эпизод Апофтегм: «Некогда отцы, созванные архиепископом Феофилом, собрались в Александрии, чтобы он мог вознести свои молитвы и уничтожить [языческие] храмы…»[364] Похоже, Феофил первым использовал толпу фанатично настроенных монахов в качестве личной армии.

Как язычники, так и христиане считали разрушение храма Сераписа исторической вехой. Авва Дула рассказывает о пришедшемся на то же время посещении его наставником аввой Виссарионом Иоанна Ликопольского; беседуя с Иоанном, Виссарион сказал: «Вышел указ о разрушении храмов».[365] Был разрушен не только Серапеум. В Канопе языческий храм тоже стал монастырем. Достаточно поздний коптский источник сообщает, что вначале Феофил пригласил иерусалимских монахов с тем, чтобы они заняли это место, однако те устрашились ночных бесовских обстояний, после чего их место заняли тавеннисиоты — коренные египтяне, лучше умевшие бороться с египетскими бесами![366] Вне всяких сомнений, обитель в Канопе также была устроена тавеннисиотами.[367]

В нашем распоряжении имеется письменное свидетельство Евнапия, не слишкомто привлекательного языческого автора того времени: «И тогда они ввели в святые места тех, кого принято называть монахами, которые внешне походят на людей, но живут подобно свиньям; они не таясь совершили десять тысяч непередаваемых словами злодеяний. Презирая святыни, они почитают себя благочестивыми. Деспотичная власть оказалась в руках всех этих людей в черных одеждах, которые старались совершать свое непотребство прямо на людях… Даже в Канопе появились монахи, обратившие свою жизнь в рабское служение, но даже как рабы они были плохи, ибо не служили подлинным богам».[368]

Новый монастырь, получивший название Метанойя («Покаяние»), вероятно, задумывался, как своего рода символ обращения язычников. В прологе к греческому Vita Prima Пахомия говорится о «возрастающем покаянии язычников в Церкви, в то время как епископы вели их к Богу в соответствии с учением апостолов»;[369] не исключено, что слова эти были написаны именно в это время. Папирус шестого века содержит рассказ о посещении старым Орсисием Феофила после получения им письма, в котором епископ просит его принести с собою Житие (но не Жития) Пахомия и Феодора;[370] хотя названный рассказ и полон легенд шестого века, эта деталь, возможно, является указанием на принятое традицией происхождение Vita Prima. Вне всяких сомнений, Феофил намеревался снабдить новый монастырь корпусом грекоязычной пахомианской литературы, значимость которой стала куда большей после того, как обители стали появляться в районах со смешанным населением. «Послание епископа Аммона» было написано в течение года или двух — в это время Диоскор уже стал епископом Даманхура, а Евагрий (если только мы не ошибаемся, приписывая De Oratione ему, а не Нилу)[371] успел процитировать один из его фрагментов (умер же Евагрий в 399 году). Устав и «Послания» Пахомия и Феодора, а также «Завещание» Орсисия также были переведены на греческий; и именно с греческого языка (на котором уцелела только более поздняя подборка) в 404 году Иероним переводил их на латинский язык для нужд латиноязычных монахов Канопа.

Как мы уже сказали, Феофил искал расположения монашества. Однако налицо и определенные признаки того, что монахи вели себя достаточно сдержанно. Существует история о посещении Феофилом Скита, один из старцев которого (текст называет его именем Памво, однако великий Памво к этому времени уже почил, к тому же и жил он не в Скитской пустыни) отказался разговаривать с ним: «Если ему не приносит пользы мое молчание, ему не помогут и мои слова».[372] Арсений пережил Феофила; когда именно последний посещал Скит (а он побывал там дважды) и встречался с Арсением остается неизвестным. При первой встрече Феофил хотел услышать от него слово. После продолжительного молчания Арсений спросил: «А сдержишь ли ты его?» Услышав утвердительный ответ, он сказал: «Услышишь об Арсении, не приближайся к нему».[373]При втором посещении Феофил отправил вперед своего человека, желая узнать, откроет ли ему Арсений, и получил следующий ответ: «Придешь открою; если открою тебе открою и другим; да вот только жить я здесь [после этого] не стану».[374]

Оставшихся двоих Длинных Братьев Феофил перевел в Александрию с тем, чтобы они помогали ему в делах управления церковью, однако по прошествии какогото времени они предпочли отойти отдел и вернуться в пустыню.[375]

Тем временем в Иерусалиме молодой монах Иоанн сменил (произошло это в 386 году) на епископском посту Кирилла. В Вифлееме и на Елеонской горе образованные монахи с согласия епископа руководствовались при изучении Писания трудами Оригена. Однако Епифанию, ревниво относившемуся ко всему происходящему в Палестине, это сразу же не понравилось. Все, что казалось ему непонятным, он почитал за ересь. Он осуждал антропоморфизм некоторых еретиков, однако до некоторой степени склонялся к нему и сам.[376] Как мы увидим в дальнейшем, необразованное монашество оказывало ему поддержку. Приписываемый Господу аграфон: «Ты видел брата своего, ты видел своего Бога» (Thou hast seen thy brother, thou hast seen thy God) лежал в основе их духовности;[377] перейти от этой великой христианской истины к грубому очеловечиванию Божества было совсем несложно.

Когда в 393 году Епифаний посетил Иерусалим,[378] он, вероятно, уже знал о том, что в начале года там появлялся некто Атарбий (Атервий), призывавший анафематствовать Оригена.[379] Руфин указал ему на дверь. Иероним же, ко всеобщему удивлению, присоединился к анафематствующим. Атарбию в скором времени пришлось покинуть Палестину, Епифаний же, подозрения которого только усилились, попытался добиться анафемы Оригена со стороны епископа Иоанна, однако нисколько не преуспел в этом. В проповеди [Иоанна], с которой Епифаний не мог не согласиться, учение Оригена получило положительную оценку. Во время следующего своего визита Епифаний повел себя куда более решительно и сам произнес проповедь, обличающую Оригена, на которую епископ Иоанн ответил словом с обличением антропоморфизма.[380] Открытого разрыва церковного общения не произошло. Однако, появившись в Иерусалиме на следующий год, Епифаний взял брата Иеронима Павлиниана в свой старый монастырь, находившийся в диоцезе Элеутерополя, то есть вне пределов юрисдикции Иоанна, и рукоположил его в пресвитера, намереваясь отправить в вифлеемскую общину, в которой пресвитер же Иероним в свое время служить отказался. Это не единственное проявление своеволия Епифания в этот период. Тем не менее, он изобразил искреннее удивление, узнав, что Иоанн счел его действия оскорбительными.[381] Все кончилось тем, что он призвал монахов прервать церковное общение с оригенистом Иоанном. Что касается Иеронима, то тот повел себя достаточно осмотрительно и на всякий случай отослал брата на Кипр, надеясь, что скандал в скором времени уляжется. Другие же члены его общины вели себя столь безрассудно, что Иоанн объявил об отлучении от церкви всех тех, кто признает рукоположение Павлиниана законным, их запрещено было даже отпевать в церкви Рождества, катехуменов же своих они должны были вести для крещения к епископу Диосполя (Лидды). Именно в это время Иоанн попросил вмешаться в происходящее Феофила Александрийского, который и прислал в качестве посредника Исидора, хотя ситуация нисколько не улучшилась после обнаружения послания Феофила Руфину, свидетельствовавшего о пристрастности епископа (следует заметить, что в этот период Феофил явно находился на стороне оригенистов). Тем не менее, в конце концов, в начале 397 года ему удалось достигнуть примирения. Вскоре после этого Руфин окончательно покинул Палестину, а его старый друг даже проводил его в путь.[382] Считается, что один из эпизодов «Лавсаика» свидетельствует о том, что одну из главных ролей в уврачевании раскола сыграла Мелания.[383] Через три года в 400 году она также оставила Палестину, однако после разграбления Рима вернулась умирать в Иерусалим.[384] Самая ожесточенная и продолжительная размолвка Иеронима с нею и с Руфином началась уже после того, как они вернулись в Италию, но нас, в данном случае, она уже не интересует.

Через несколько дней после кончины Евагрия, пришедшейся на Богоявление 399 года, было зачитано ежегодное Пасхальное послание Феофила. В нем прозвучало открытое и категоричное осуждение антропоморфизма.[385]Образованные обитатели Нитрии и Келий, разумеется, приветствовали его появление. Однако в Скиту его было дозволено читать только в одном из четырех братств, а именно, в братстве аввы Пафнутия, однако и там оно было воспринято крайне болезненно. Пришедший из Каппадокии диакон Фотий смог убедить старца Серапиона в том, что антропоморфизм отвергается вселенской церковью. Когда же все решили возблагодарить Господа за это чудесное вразумление, старик принялся рыдать: «О, несчастный я! Отняли у меня Бога моего; кого теперь держаться не имею, или кому кланяться или молиться, уже не знаю». Кассиан, у которого мы находим приведенную здесь историю, вероятно, сам присутствовал при этой сцене.

В других обителях Скита и Нитрии послание Феофила было встречено еще более враждебно. Сократ рассказывает нам о том, как толпа монахов спустилась в Александрию, где Феофил пытался успокоить их следующими еловами: «Я вижу вас будто лицо Божие». Не удовлетворившись этим, монахи продолжали наседать на епископа: «Если в самом деле так исповедуешь, то осуди книги Оригена». Феофил сдался. «Я столько же как и вы порицаю тех, которые следуют мнениям Оригена».[386]

Этот volteface совпал с другими событиями, настроившими Феофила против былых его фаворитов. Длинные Братья Евфимий и Евсевий вернулись в пустыню, покинув свои административные посты в Александрии, на которые их в свое время поставил Феофил.[387] Вернувшийся из Рима Исидор представил по делу пресвитера Петра свидетельства противоположные тем, которые хотел услышать епископ.[388] Мало того, в соответствии с условиями завещания он истратил большую часть наследства на нужды бедных, не оповещая об этом Феофила, который пустил бы их на постройку церквей.[389] Феофил выдвинул против него и другие обвинения и низложил его на заседании синода. Исидор вернулся в свою старую келью в Нитрии.[390] Когда же Длинные Братья прибыли в Александрию, чтобы просить за него, Феофил обвинил их в оригенизме. [391] Сначала в Александрии, а затем и в Нитрии стали происходить беспорядки, причиною которых было неприятие монахамиантропоморфистами образованного монашества. Феофилу, вероятно, пришлось прибегнуть к помощи императорских войск; помимо прочего он отстранил Диоскора от управления его диоцезом, в котором находилась и Нитрия. Оригенизм был осужден на состоявшемся в начале 400 года в Александрии синоде.[392]

Именно в это время здесь появляется мирный западный паломник Постумиан. По возвращении в Италию он был преисполнен благодарности щедрому и гостеприимному Феофилу. И сам Постумиан находил в писаниях Оригена много несообразного с истиной и потому полагал, что читать его следует с разбором, однако не видел в них ничего такого, что могло бы приводить к насилию меж христианами.[393]

Длинные Братья а с ними еще три сотни монахов — бежали из Нитрии. Многие из них отправились в Иерусалим,[394] около восьмидесяти монахов пошли в Скифополь (БефСан) в долине Иордана, где росло множество пальм, дававших обильный материал для обычного монашеского ремесла.[395] Еще около пятидесяти монахов отправились в Константинополь (вероятно, ближе к концу 401 года), ища защиты у архиепископа Иоанна Златоуста, который ветретил их гостеприимно, хотя и не принял в церковное общение, а затем вопреки советам Иоанна у императора.[396]

Иоанн Златоуст, конечно же, не был оригенистом. Однако он прекрасно разбирался в людях. Палладия, прибывшего в том же году, но несколько ранее, из Палестины в столицу, Иоанн тут же ставит епископом Еленопольским в Вифинии.[397] Гераклид, другой монах из Нитрии и ученик Евагрия, становится епископом Эфесским; законность этого поставления признавалась не всеми, что впоследствии было использовано против Иоанна.[398] Герман и Кассиан, чье прибытие в Константинополь практически совпало с появлением там Палладия, были рукоположены: Герман — в пресвитера, Кассиан в диакона.[399]

Феофил, вознегодовавший на Иоанна за подобный оборот событий, в преддверии константинопольского собора, куда тот был вызван для ответа на ряд выдвинутых против него обвинений, начал настраивать против него участников синода.[400] Старый фанатичный Епифаний был направлен туда же с тем, чтобы дать отповедь оригенизму, однако, похоже, понял, что его пытаются использовать в качестве орудия для достижения какихто иных целей, и решил вернуться на Кипр, однако умер во время обратного плавания.[401] Феофилу удалось превратить работу синода в судилище над Иоанном, на котором сам он стал главным судией. Однако вскоре гнев его улегся. В его пасхальном послании 402 года уже чувствуется желание примирения.[402]Диоскор Даманхурский умер в Константинополе.[403] Другие Длинные Братья и их спутники, вызванные в 403 году на собор «под Дубом», покорно переправились в Халкидон, именно там и скончался Аммоний.[404] Говорят, что узнав о его кончине, Феофил заплакал и сказал, что никогда не видел монахов, равных Аммонию, пусть тот и причинял ему немало тревог. Все же остальные смиренно просили прощения и получили его.[405] В «Лавсаике» говорится о том, что вскоре (вероятно, в том же году) мирно почил и Исидор.[406] Из «Диалога», однако, остается непонятным, общался ли он после своего осуждения и возвращения в Нитрию с Длинными Братьями. Однако Созомен и Сократ пишут, что и он побывал [вместе с ними] в Конетантинополе.[407] Иеракс вернулся в пустыню.[408] То же самое сделал и Исаак, который оставался пресвитером Келлий в течение многих лет.[409] Однако былою славой Нитрия не пользовалась уже никогда. Так, Созомен считает ее не 60лее чем одной из частей Скита.

Трагедия святителя Иоанна Златоуста остается за рамками нашей темы, отметим лишь то, что Герман и Кассиан, оставившие Константинополь и прибывшие в 405 году с письменными прошениями в Рим, так и остались на Западе;[410] Палладий же, также бежавший в Рим,[411]но вернувшийся с римскими посланниками,[412] был изолирован от них,[413] взят под стражу[414] и отправлен в Асуан,[415] после чего его вернули в Антиноэ (Антинополь), где он провел четыре года.[416] Он написал свой «Диалог о жизни святого Иоанна Златоуста»'[417] (который представляет собою полемическое сочинение, написанное человеком, пострадавшим в этой трагедии) не ранее 408 года. Разумеется, Феофил изображен здесь главным злодеем. Вероятно, он (Палладий) вернулся из ссылки в год смерти Феофила в 412 году и через несколько лет был поставлен епископом вифинской Аспуны.[418] Палладий написал свою «Историю», предназначавшуюся для правителя Лавса, замечательный документ, описывающий золотой век Нитрии, в 41920 гг. на пятьдесят шестом году жизни, тридцать третьем году монашества и двенадцатом году епископства.[419] Имя Иоанна Златоуста было восстановлено в диптихах,[420] и эта безобразная страница истории была перевернута и забыта. В своей книге Палладий ни разу не упоминает имени Феофила. Он пишет о смерти Аммония в Константинополе или Халкидоне, однако не указывает причин его пребывания там.[421] Он поминает Иеронима, с горечью отмечая его βασκανία (зависть).[422] Подобным же образом и Кассиан, писавший в следующем десятилетии, в двух главах своей работы против Нестория отдает должное Иерониму и Руфину,[423] однако вообще не приводит вызывавшего споры имени своего наставника Евагрия и несколько смягчает его учение; Феофила же он поминает только в связи с его Пасхальным посланием, направленным против антропоморфизма,[424] ничего не сообщая о том, что происходило после того, как в 399 году он сам покинул Египет.

* * *

Скит лишился и невинности, которая была присуща первому поколению. Старые монахи это чувствовали. Когда варвары мазики в 4078 гг. опустошили долину,[425] иноки сочли это испытание карой. Авва Моисей Мурин говорил: «Если мы будем хранить заповеди, данные нам отцами, уверяю вас пред Богом, варвары здесь не появятся. Если же мы их нарушим, все здесь придет в запустение».[426]В один из дней он сказал сидевшим рядом с ним братьям: «Сегодня в Скит придут варвары; бегите же от них». Они отвечали ему: «Авва, неужто ты останешься здесь?» Он отвечал им: «Много лет ждал я этого дня, когда исполнятся слова Господа нашего Иисуса Христа: «…Все, взявшие меч, мечом погибнут». Они сказали ему: «Тогда и мы не станем бежать от них, но умрем вместе с тобою». «Решайте сами, — сказал он семи братьям и добавил: — Варвары уже возле самой двери». Мазики ворвались в дом и умертвили иноков. Лишь один из братьев укрылся за лежавшими на земле канатами; он видел, что все семеро были венчаны спустившимися сверху чудесными венцами.[427]

^{Большинство отцов бежало. Даниил, ученик Арсения, прошел мимо варваров незамеченным и подумал: «Господь хранит меня, я остался жив! Значит, я должен бежать, как бежали другие отцы».} [428] ^{Сам Арсений, келья которого, как говорят, находилась в тридцати двух милях от этого места, вероятно, оставался в ней несколько дольше, если только мы правильно понимаем послание Августина, датируя разорение пустыни 407—8 гг.} [429] ^{Приписываемые ему слова, сказанные будто бы уже после бегства, ясно свидетельствуют о событиях августа 410 года: «Мир потерял Рим, а монахи Скит».} [430]