Граф Никита Панин. Из истории русской дипломатии XVIII века.

8. Великий князь

В то время когда на Юге шла война с Турцией, а на Востоке зарождалось пугачевское восстание, в Петербурге произошло событие, в сравнении с этими историческими битвами в общем незначительное. 20 сентября 1772 года великому князю Павлу Петровичу исполнилось 18 лет. Совершеннолетие наследника престола не было отмечено никакими торжественными церемониями. Единственное важное решение, которое приняла в этой связи Екатерина, заключалось в том, что сына надо поскорее женить. В невестки себе она выбрала принцессу Вильгельмину, дочь ландграфини гессен-дармштадтской.

Подготовка к бракосочетанию была проведена стремительно. В июне 1773 года Вильгельмина вместе с матерью и сестрами была привезена в Россию, перекрещена в православие, кое-как обучена русскому языку, миропомазана, наречена великой княжной Натальей Алексеевной и уже в августе 1773 года обручена с Павлом.

Обязанности Панина как воспитателя великого князя на этом закончились. За свои "совокупные труды" по воспитанию наследника и "отправлению дел обширного иностранного департамента толико лет сряду" он был щедро награжден - получил немногим меньше, чем иной фаворит. Никите Ивановичу были пожалованы: звание первого класса в ранге фельдмаршала с жалованьем и столовыми деньгами по чину канцлера, 8 412 душ крепостных, в том числе в землях, присоединенных от Польши, 100 тысяч рублей на заведение дома и т. д. Панин принял эти дары, но распорядился ими довольно необычно.

Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II

Граф Панин только что совершил поступок, исполненный великодушия, не имевший до сих пор себе подобного, и которому вряд ли также найдутся подражатели. Из девяти тысяч пятисот крестьян, дарованных ему недавно его Государыней, он отдал в подарок четыре тысячи крестьян, находящихся в новых приобретенных Россией польских владениях, своим трем главным подчиненным чиновникам/ - /Бакунину, Убри и Фон-Визину. А так как не слышно, чтобы он был им чем-нибудь особенно обязан, и двое первых занимали/ уже /свои должности, когда он вступил десять лет тому назад в министерство, то приписать подобный поступок можно лишь чувству благодарности; и весьма естественно дарить людям, хорошо служившим государству, вполне преданным графу и не имеющим собственного состояния.

Современники восприняли этот поступок как нечто хотя и необычное, но характеру Панина вполне соответствующее. Во всяком случае, никаких подспудных мыслей в этом никто не искал. Английский посланник в Петербурге Роберт Гуннинг писал, например: "Столь необычное заявление щедрости, хотя должно встретить восторженное одобрение, не может удивить тех, кому известно бескорыстие этого министра и его благородный образ мыслей". Другой иностранный дипломат, князь Лобкович, усмотрел в действиях Панина лишь "свидетельство возвышенного образа мыслей и совершенно исключительной щедрости".

Позднее многие историки не могли смириться с таким проявлением расточительства и начали искать в нем какой-то потаенный смысл. Одни утверждали, что Панин таким образом выражал свой протест против раздела Польши, другие видели здесь проявление недовольства деятельностью Екатерины в целом. Похоже, однако, что щедрости Никиты Ивановича действительно не было никакой "политической подкладки". Тем более что среди пороков, которые ему приписывали, сребролюбие никогда не значилось.

Уволенный от должности обер-гофмейстера, Панин сохранил за собой право посещать великого князя в любое время и часто им пользовался. Формальная отставка не разорвала существовавших между ними уз личной привязанности, да и не могла разорвать. Их объединяло слишком многое.

Панин был воспитателем цесаревича более десяти лет. Нельзя сказать, чтобы он проявил какой-то особый педагогический дар. К тому же времени для занятий с Павлом ему часто не хватало. Но бесспорно, что Панин был наставником добросовестным, умным и, что самое главное, испытывавшим к своему воспитаннику искренние, пожалуй, даже отеческие чувства. Своей семьи у Никиты Ивановича никогда не было. Лишь однажды он всерьез надумал встать под венец, но затея эта окончилась печально.

Произошло это в 1768 году. Панину приглянулась старшая дочь графа Петра Борисовича Шереметева Анна. Девушка была очень красива. Правда, злые языки обвиняли ее в непомерном честолюбии. Если это так, то Никита Иванович, похоже, питал особую слабость к женщинам с характером. На 10 мая было уже назначено венчание, но буквально накануне Анна вдруг почувствовала себя нездоровой. Через несколько дней появились признаки страшной болезни - оспы. Никита Иванович не находил себе места, забросил все дела. Императрица тоже переживала, прежде всего, разумеется, за Павла. Что если Панин заболеет и, упаси бог, заразит мальчика. Тогда "от публики не будет же без попрекания". 27 мая Шереметева умерла.

Никита Иванович так и остался холостяком. Домом для него был великокняжеский двор. Павел платил Панину столь же сильной привязанностью и даже в зрелые годы постоянно советовался со своим прежним обер-гофмейстером. Малый двор жил своей особой жизнью, сосредоточенной вокруг Павла, а Панин играл здесь роль своего рода верховного арбитра при решении многочисленных мелких проблем, возникавших в этом маленьком царстве. Самым ценным качеством в окружении цесаревича считали чувство юмора. Самой сложной проблемой было здоровье Павла, часто заставлявшее волноваться всех, кто находился при великокняжеском дворе.

В чем Панина следует упрекнуть, так это в недостаточно строгом отборе учителей. Среди них были, пожалуй, лишь две незаурядные личности - Семен Андреевич Порошин, учивший цесаревича математике, и отец Платон, преподаватель закона божьего. Порошин вошел в нашу историю как автор замечательных записок, содержащих интереснейший материал о двух годах жизни Павла. Следует, правда, добавить, что, оставив свои записки, Порошин оказал бесценную услугу историкам, но сомнительную - своему ученику.

Очень многие позднейшие исследователи с удивительной легкостью объясняли деятельность и черты характера императора Павла I через поведение Павла-ребенка. Историк Н.К. Шильдер, например, всерьез утверждал: "Того, что завещало нам честное перо Порошина, вполне достаточно, чтобы сказать: перед нашим взором в лице десяти- и одиннадцатилетнего мальчика является законченный образ будущего императора с его привлекательными и дурными особенностями характера..." При таком подходе из записок Порошина извлекали лишь примеры несдержанности, упрямства или капризов Павла, а заодно делали вывод о том, что Екатерина в конфликте со своим сыном была права, ибо цесаревич якобы еще в младенчестве обнаруживал чуть ли не признаки душевной болезни. При непредвзятом чтении Порошина складывается иное впечатление.

Действительно Павел бывал и впечатлительным, и нетерпеливым. Примеров тому у Порошина достаточно. Но много ли на свете найдется десятилетних детей, которые никогда не капризничают? Павел, если исходить из записок Порошина, и вправду был несколько нервным, но в целом вполне нормальным ребенком. Более того, это, несомненно, добрый и умный мальчик, обладающий чувством юмора и, кстати сказать, наделенный незаурядными математическими способностями, что Порошин неоднократно подчеркивает. Откуда же тогда у императора Павла I те неестественные вспыльчивость, резкость, подозрительность, явно чрезмерные для нормального человека? На этот счет высказывалось множество предположений. Одна из версий была в свое время записана со слов очевидца событий князя Лопухина.

Произошло это, когда Павел был еще великим князем, по мнению Шильдера, в 1778 году. Однажды Павел внезапно заболел. Состоявший при нем лейб-медик определил, что цесаревичу был дан яд, и немедленно принял меры. Павла удалось спасти, но с этого времени нервная система его оказалась совершенно расстроенной. Его страшные порывы гнева были не чем иным, как болезненными припадками. В такие минуты император бледнел, черты лица его искажались до неузнаваемости, ему вдавило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад и начинал задыхаться. Если Павел, придя в себя, вспоминал о том, что говорил или делал во время припадка, то обязательно отменял отданные в это время приказания и старался загладить последствия своего гнева. Правда это или нет, судить наверняка невозможно. Но вернемся к детству великого князя.

Вторым его учителем, достойным упоминания, был отец Платон, архиепископ тверской, позднее митрополит московский. В учителя к цесаревичу он был приглашен по совету Никиты Ивановича. Отец Платон был одной из наиболее ярких фигур своего времени, человеком очень умным, образованным, но своенравным. Панин был высокого мнения о Платоне, хотя однажды высказал опасение, что придворные нравы могут дурно повлиять на святого отца. Так оно, видимо, и произошло. О Платоне рассказывали, что он, благославляя даму, мог заодно преподнести ей розу. Законоучитель наследника престола слыл большим знатоком трудов не только отцов церкви, но и Вольтера, Гельвеция и Руссо.

Непомерная гордыня нередко ставила отца Платона в трудное положение, и он часто конфликтовал с сильными мира сего, в том числе и с коронованными особам. Обыкновенно Платона выручал его необычайный ораторский дар. Современники единодушно признают, что речи отца Платона всегда производили потрясающее впечатление. Сама Екатерина однажды после его проповеди изволила признаться: "Отец Платон делает из нас все, что хочет; хочет он, чтоб мы плакали, мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись, мы смеемся".

Остроту ума Платон сохранял до последних лет жизни. В 1796 году с ним произошел такой случай. По восшествии на престол Павел стал награждать духовных особ орденами. Платон осудил это новшество. Император рассердился и, отправляясь на коронацию в первопрестольную, решил досадить Платону. Он заявил, что будет помазан на царство в московском кафедральном соборе, но петербургским митрополитом. Платон к тому времени был уже совсем дряхл и, казалось, готовился отойти в мир иной. Узнав, однако, о приезде Павла, он приказал отвезти себя в Петровский дворец.

Павел, увидев московского митрополита, нахмурился, но тут Платон начал приветственную речь. Очевидец вспоминал, что поначалу говорил он "почти угасшим голосом; он имел вид мученика первобытной церкви, стоящего перед римским префектом, но затем, одушевляясь постепенно, наговорил таких прекрасных вещей, что для того, чтобы лучше слышать его, круг слушателей мало-помалу сплотился вокруг него. Император поражен, митрополит замечает это, его голос крепнет, красноречие увлекает его; взволнованный император ловит себя на слезе, императрица дает полную волю своим слезам, все собрание растрогано. Тогда-то Платон громовым голосом призывает благословение на нового императора и производит такое поразительное впечатление, что их величества бросаются к его рукам, точно для того, чтобы не упустить его. Никогда я не видел более трогательной сцены". Благодаря своим незаурядным способностям и силе личности Платон сумел еще в детские годы Павла внушить ему религиозное чувство и, несмотря на эпизодические размолвки, до конца своих дней пользовался доверием и дружбой императора.

Другая ошибка, которую историки обыкновенно ставят в упрек Панину-воспитателю, заключается в том, что он якобы сделал наследника престола пруссофилом. Вряд I ли это так. Павел был не пруссофилом, он был поклонником порядка и, что касается армии, сторонником строгой дисциплины. В тогдашней Пруссии, по мнению всей Европы, государственные учреждения и армия содержались в образцовом порядке. Им подражали везде, поэтому трудно осуждать Павла за то, что он, подобно другим монархам, стремился перенять у Фридриха II полезные нововведения. Другое дело, что полезное, с точки зрения Павла, не всегда оказывалось таковым в действительности.

Не был он и поклонником лично Фридриха II. В 1776 году Павел совершил поездку в Берлин. Принят он был весьма ласково, однако в его многочисленных письмах в Петербург нет и тени восхищения королем. Фридрих перед отъездом Павла из Берлина уговорил его и своего племянника, наследника престола, поклясться друг другу в вечной дружбе. Однако, когда Павел стал императором, ни клятва, ни образцовые прусские порядки не помешали ему из политических соображений разорвать отношения с этой страной.

Наконец, третьей и главной педагогической ошибкой Панина обычно считают то, что он внушил своему воспитаннику критическое отношение к делам Екатерины. Отрасти это так. У великого князя были свои взгляды на политику, и в этом сказывалось влияние Паниных. Еще когда Павел был подростком, взрослые позволяли себе в его присутствии критиковать некоторые правительственные меры, то есть фактические распоряжения Екатерины. Никита Иванович такие разговоры не пресекал. Более того, и он, и его брат старались внушить Павлу свою точку зрения на внешнюю и внутреннюю политику. А их мнение часто расходилось с тем, что думала императрица.

Справедливости ради надо сказать, что в охлаждении между Павлом и его матерью после совершеннолетия великого князя во многом виновата сама Екатерина. Прежде он был для нее ребенком, подростком, предметом нечастых хлопот, и только. Но вот Павлу исполнилось 18 лет, и положение сразу изменилось. Цесаревич стал политической фигурой. Можно было ожидать, что теперь он, полный энергии и замыслов, сможет приложить свои силы на поприще, к которому был призван по праву рождения. Ничуть не бывало. Екатерина не только не уступила престола, на что, в общем-то, никто и не рассчитывал, но и близко не подпустила своего сына к государственным делам. Императрица даже не привлекла цесаревича к участию в заседаниях Государственного совета, что было воспринято как демонстрация, как откровенное пренебрежение сыном. Павел неизбежно должен был затаить обиду. Под влиянием Паниных он презирал фаворитов и при этом вынужден был наблюдать, как фаворит Потемкин, стремительно возвышаясь, по существу, занимает в государстве то место, которое должно было принадлежать ему, Павлу.

Недовольных царствованием Екатерины было много, и она знала, что непопулярна в народе. По крайней мере, случаев убедиться в этом у нее было достаточно. В 1775 году, например, императрица во время посещения Москвы решила отметить день своего рождения. Во дворце был устроен бал, однако, к величайшему недоумению виновницы торжества, залы остались полупустыми. Среди московского дворянства желающих поздравить государыню оказалось очень мало.

В тот же день Екатерина велела обнародовать указ, рассчитанный на то, чтобы завоевать любовь простонародья, - о понижении налога на соль. Полицмейстер по ее приказу вышел из дворца и объявил народу о монаршей милости. Каково же было ее разочарование, когда горожане, вместо того чтобы возликовать, молча перекрестились и разошлись. Зато Павел стал в Москве всеобщим любимцем. Когда он во главе своего полка вступил в город, толпа окружила великого князя, оттеснила его от прочих всадников и восторженно выражала ему свою преданность. Павлу это очень льстило, и он с удовольствием разговаривал с простолюдинами.

Императрица видела, что недовольные тянутся к ее сыну, но она подходила к Павлу со своей меркой и никак не могла понять, что ни цесаревич, ни его наставник не имели ни малейшего намерения встать во главе какой бы то ни было оппозиции. Даже в своих семейных делах она оставалась расчетливым политиком, и стремление к власти, славе не оставляло в ее сердце места для материнской привязанности.

Чем холоднее становились отношения между Екатериной и Павлом, тем недоверчивее императрица относилась к Панину. Положение ухудшалось еще и потому, что вскоре Екатерина невзлюбила свою невестку. Павел становился склонным к подозрительности, но императрица, как оказалось, тоже страдала этим пороком. Уволив Панина с места обер-гофмейстера, она назначила "состоять при цесаревиче" генерал-аншефа И.П. Салтыкова. Один из придворных намекнул Павлу, что главная задача генерала заключается в том, чтобы наблюдать за его действиями и докладывать обо всем Екатерине. Павел возмутился и пошел к матери объясниться. Екатерина реагировала очень болезненно, неосторожный придворный был вскоре изгнан со службы, что фактически подтверждало его правоту. В 1774 году произошло еще одно событие, связанное с Павлом и серьезно повредившее Панину. Главным его действующим лицом стал уже упоминавшийся Каспар Сальдерн.

Вернувшись из Польши, Сальдерн некоторое время служил в Коллегии иностранных дел, а потом выхлопотал себе назначение на место посланника в Гольштейн. Он, однако, казался очень недовольным своим положением при дворе, и, действительно, отношение к нему изменилось, причем от его прежней дружбы с Паниным не осталось и следа.

Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II

Перед отъездом отсюда г-на де Сальдерна я имел с ним разговор о положении русского двора, в котором оставляет его де Сальдерн, и его собственном положении... Де Сальдерн обмолвился замечательной фразой, сказав, что если бы Панин хотел следовать советам его, то был бы теперь в гораздо более приятном положении. Он очень ясно дал мне понять, что его мысль была такая: по объявлении Великого князя совершеннолетним следовало провозгласить его Императором и Сорегентом; это нужно было устроить в прошлом году, когда гр. Орлов веселился в Ревеле; сам он, г. де Салъдерн, предложил управлять этим переворотом и пожертвовал бы собой и жизнью для успеха дела; он был уверен, что все было бы легко улажено; графу Панину недостало смелости, а действовать теперь уже поздно... Мне представляется, что сильное недовольство его происходит, главным образом, вследствие невозможности играть выдающуюся роль в этой стране; он не разбирал бы средств для удовлетворения своего непомерного честолюбия, ибо можно смело предположить, что если бы план Сорегентства удался, то де Сальдерн не удовольствовался только ролью устроителя, но захотел бы участвовать в самом составе регентства.

Панин отверг предложения Сальдерна, но тот не успокоился. Пользуясь доверием Павла, он уговорил его дать ему, Сальдерну, бумагу, в которой великий князь обещал во всем слушаться его советов. Сальдерн хотел использовать ее для вербовки участников заговора. При этом он заявлял, что действует от имени Панина. Никита Иванович узнал об интригах своего подчиненного, сумел изъять у него бумагу, подписанную Павлом, но докладывать эту историю Екатерине не решился, опасаясь, что ее подозрение падет на великого князя.

Между тем Сальдерн отправился в Гольштейн. Там он заявлял, что пользуется полным доверием императрицы, и в доказательство показывал табакерку с бриллиантовым шифром Екатерины, якобы недавно полученную от нее в подарок. Позднее выяснилось, что табакерка эта предназначалась какому-то польскому вельможе и Сальдерн попросту украл ее из запасов русского посольства в Варшаве. Еще стало известно, что Сальдерн выпросил у датского посла 12 тысяч рублей якобы по просьбе графа Панина, который очень хотел достать эту сумму для княгини Дашковой, но просить стеснялся. Датчанин, разумеется, выдал требуемые деньги, и Сальдерн благополучно положил их себе в карман.

В феврале 1774 года в Петербурге стали распространяться слухи о скором возвращении Сальдерна, которому Екатерина обещала выгодное место. Встревоженный Павел решился сам пойти к матери и рассказать ей все, что он знал о гнусной деятельности Сальдерна. Выслушав сына, Екатерина призвала Панина, и Никита Иванович подтвердил слова великого князя. Императрица разгневалась и хотела было отдать приказ, чтобы Сальдерна немедленно арестовали и привезли в Россию в кандалах. Панин, однако, посоветовал ей окончить это дело без шума и просто послать Сальдерну указ об отставке и письмо с рекомендацией никогда более не возвращаться в Россию. Так и было сделано. Внешне инцидент был исчерпан, но что подумала императрица, какие подозрения могли закрасться в ее душу - об этом остается только догадываться.

С возрастом характер Екатерины не становился лучше, в равной мере это относилось и к Панину. Граф, чувствуя, что его положение становится шатким, делался все более недоверчивым и раздражительным. В дополнение ко всему у Панина стала развиваться тяжелая, изнурительная болезнь, отнимавшая много сил и часто приковывавшая его к постели. Никита Иванович и прежде был невысокого мнения о Екатерине, теперь же ее поступки вызывали у него недовольство столь сильное, что он уже не хотел это скрывать.

В мае 1775 года, например, императрица собралась в Троице-Сергиеву лавру и предварительно послала Панину записку. Мол, граф Никита Иванович, "шепни на ухо" прусскому, датскому, испанскому и английскому посланникам, что если хотят сопровождать государыню, то пусть приезжают. А французскому и саксонскому не шепчи, потому что они "тягостные". Панин, описывая этот эпизод Репнину, добавлял: "Как, мой друг, содержать конекцию с другими дворами и как вести дела внешние, когда и в персонах их министров нет соображения с делами".

Недовольство Панина питало сатирическое перо Фонвизина. По мнению некоторых историков, обличающие персонажи его комедий, прежде всего Стародум, были отчасти списаны с Никиты Ивановича. К тому же покровительство графа давало Фонвизину возможность говорить то, на что в иных условиях он бы вряд ли решился.

В апреле 1776 года при дворе произошел очередной кризис. Начался он с трагического события - во время родов скончалась великая княгиня Наталья Алексеевна. Кроме бури чувств оно вызвало еще и немаловажные политические последствия. Со смертью невестки и ее ребенка императрица лишалась наследника престола, которого можно было противопоставить Павлу. Посему Екатерина решила как можно скорее заставить сына вступить во второй брак. Павел очень тяжело переживал смерть жены, но императрица, разбирая бумаги усопшей, выяснила одно деликатное обстоятельство. Оказалось, что покойница была неверна своему супругу, причем в роли искусителя выступал ближайший друг Павла граф Андрей Разумовскии. Этот факт, естественно, был доведен до сведения великого князя.

В литературе, впрочем, высказывалось мнение, что всю эту некрасивую историю выдумала сама Екатерина. В качестве "свидетеля" выступил уже поднаторевший в интригах отец Платон, которого убедили сказать Павлу, будто бы о факте неверности он узнал от самой великой княгини во время исповеди.

Как бы там ни было, Павел действительно быстро утешился и уже через год отправился в Германию за новой невестой. На этот раз императрица выбрала для него Софию Доротею Вюртембергскую, выкупив ее предварительно у наследного принца гессен-дармштадтского, с которым принцесса была помолвлена. Приготовления к свадьбе велись в строгой тайне от Панина, не выходившего в то время из дому после перенесенной операции. Екатерина очень боялась, как бы граф не вмешался и не внушил цесаревичу желания поискать другую спутницу жизни. Императрице нужна была невестка, целиком находящаяся под ее влиянием, то есть политически безопасная. А София Доротея, по словам людей, видевших ее, отличалась скромностью и покладистостью.

Опасения Екатерины были напрасны. Панин и не думал вмешиваться в ее брачные манипуляции, хотя обо всем происходящем был прекрасно осведомлен. Подробно пересказывая дворцовые новости в письмах Репнину, он однажды присовокупил к ним такой комментарий: "В откровенность, сердечный друг, скажу тебе, что по моральному нашему здесь положению нельзя было болезни избрать для моего спокойства удобнейшего времени, ибо сим одним миновали меня все происшедшие наши дворские кризисы".

Павел вернулся в Россию с невестой, и в сентябре 1776 года произошло бракосочетание. Новая великая княгиня была наречена Марией Федоровной. На первых порах отношения в императорской семье складывались вполне благополучно. Мария Федоровна была совершенно равнодушна к политике, трогательно любила мужа и поддерживала с императрицей ровные отношения. Но на каждую бочку меда, должно быть, всегда приготовлена своя ложка дегтя. К величайшей досаде Екатерины, молодая великая княгиня прониклась самыми добрыми чувствами к Никите Ивановичу. Со своим мужем она спорила, кто из них больше любит графа, а самому Панину писала, что кроме Павла он - единственный человек, с которым она может говорить откровенно.

В декабре 1777 года у великокняжеской четы родился сын Александр. Павел ожидал это событие с нетерпением и радостным предвкушением полноты семейного счастья. Он рассуждал о святости отцовских обязанностей и мечтал о том, как будет их исполнять, но вышло иначе. Екатерина приказала забрать ребенка у родителей и заявила, что сама станет заниматься его воспитанием. Это был удар неожиданный, очень тяжелый и совершенно несправедливый. Теперь о каком-либо согласии или взаимопонимании между Екатериной и ее сыном не могло быть и речи. Стоит ли говорить, какие чувства этот поступок должен был вызвать в душе великой княгини.

Внешне Павел все еще продолжал создавать видимость сыновнего почтения. Но общественное мнение каждый его шаг истолковывало, часто не без оснований, как молчаливое осуждение деятельности императрицы. А духовным наставником великого князя, как и прежде, считался граф Никита Панин.