Гражданин Галактики

1

Если входящий в бар человек одет как деревенщина, но при этом ведет себя словно владелец заведения, можете быть уверены — перед вами космонавт.

Это логически неизбежно. Сама профессия заставляет его чувствовать себя господином всего сущего, и если уж космическому волку приходится марать подошвы о грешную землю, он делает это с видом короля, шествующего среди подданных. Что касается его одежды, то от человека, проводящего в униформе девять десятых своего времени и более привычного к глубокому космосу, чем к цивилизации, едва ли можно ожидать, чтобы он знал, как одеваться. Для недобросовестных портных, роящихся вокруг каждого космопорта и торгующих вразнос «земной экипировкой», он — желанная добыча.

Этот крепко сбитый парень был одет, как огородное пугало — накладные плечи казались слишком велики, кое-как скроенные шорты задирались и открывали его волосатые ляжки всякий раз, когда он садился, а рубашка с оборками, похожая на женскую ночную сорочку, шла ему не больше, чем седло какой-нибудь буренке.

Но я придержал свое мнение и предложил ему выпить на мой последний полуимпериал, посчитан это выгодным помещением капитала, — у космонавтов обычно водится монета.

— Горячей плазмы! — сказал я, когда мы чокнулись.

Это было моей изначальной ошибкой во взаимоотношениях с Даком Бродбентом. Вместо того чтобы ответить «Чистого пространства!» или «Мягкой посадки!», как следовало бы, он оглядел меня и сказал:

— Прекрасный тост, но не по адресу. Я никогда не был в космосе.

У меня имелось достаточно оснований промолчать. Космонавты не часто заходят в бар «Каса Маньяны»[43] — это не того сорта отель, который мот бы привлечь их, да и от порта он далековато. Когда кто-либо заявляется в бар в цивильной одежде, ищет самый темный угол и протестует, если его называют космонавтом, это его дело. Я выбрал эту точку потому, что мог следить отсюда за всеми, сам оставаясь невидимым. Я задолжал понемногу тут и там — обстоятельство не слишком значительное, но несколько затруднительное. Оставалось предположить, что у незнакомца есть свои причины поступать так же, и отнестись к этому с пониманием.

Но мои голосовые связки жили своей собственной жизнью — дикой и свободной.

— Не говорите мне этого, братишка. Если вы земная крыса, то я мэр Тихо Сити[44]. Держу пари, — добавил я, заметив осторожность, с которой он поднимал свой стакан — бессознательное разоблачение привычки к низкой гравитации, — на Марсе вам довелось выпить гораздо больше, чем на Земле.

— Потише! — зашипел незнакомец, не разжимая губ. — Почему вы уверены, что я космонавт? Вы же не знаете меня.

— Простите, — сказал я. — Вы можете быть кем хотите. Но у меня есть глаза. Вы выдали себя в ту же минуту, как вошли.

— Как? — едва слышно выдохнул он.

— Пусть это вас не беспокоит. Вряд ли другие что-нибудь заметили. Но я вижу то, чего не видно остальным. — Я протянул ему визитную карточку, сделав это, быть может, немного чопорно. Но на свете есть всего лишь один Лоренцо Смит, Человек-Театр.

Да, это я тот самый «Великий Лоренцо, Экстраординарный Мим и Непревзойденный Подражатель».

Он прочитал карточку и сунул ее в наружный карман, чем очень меня раздосадовал: подобные карточки — с имитацией отпечатка руки — стоили немалых денег.

— Понимаю, — сказал он тихо, — но что такого было в моем поведении?

— Сейчас покажу. До двери я пройдусь, как земная крыса, а вернусь так, как шли вы. Смотрите.

Сказано — сделано. Принимая во внимание нетренированность взгляда собеседника, я прошел путь назад, слегка утрировав его походку, — мои подошвы мягко скользили вдоль самого пола, как если бы это были палубные плиты, центр тяжести тела был сдвинут вперед, чуть вытянутые перед туловищем, готовые мгновенно за что-нибудь ухватиться руки непрерывно ощупывали пространство.

Была еще дюжина других деталей, которые нельзя выразить словами. Правда состоит в том, что, если уж вам выпало быть космонавтом, ваше тело должно научиться бессознательно удерживать равновесие. И вы должны сжиться с ним. Горожанин, который всю жизнь спотыкается на гладких, неподвижных полах при нормальной гравитации и падает, наступив на собственные шнурки, движется иначе. Не так, как космонавт.

— Поняли, что я имел в виду? — спросил я, проскользнув на свое место.

— Боюсь, что да, — кисло подтвердил он. — Неужели я в самом деле так хожу?

— Да.

— Гм-м-м… Мне, возможно, следовало бы брать у вас уроки.

— Это был бы не худший вариант.

Космонавт уставился поверх меня, показывая пальцем бармену, чтобы тот наполнил наши стаканы. Когда заказ появился, он расплатился, выпил и соскользнул со стула — все одним непрерывным движением.

— Ждите меня, — тихо сказал незнакомец.

Я не мог отказаться, ведь заказывал-то он. Да я не хотел; этот человек заинтересовал меня, успев понравиться даже за десять минут знакомства. Он принадлежал к тому типу больших отталкивающе привлекательных увальней, к которым стремятся женщины и с которыми стараются не связываться мужчины.

Осторожно пробираясь через всю комнату, космонавт по пути миновал стоящий у двери столик, за которым сидели четверо марсиан. Не люблю марсиан. Мне не нравится штуковина, похожая на ствол дерева, украшенный сияющим словно солнце шлемом, который должен утверждать ее человеческие права. Мне не нравится то, как у них растут псевдоконечности, это напоминает змей, выползающих из нор. Мне не нравится их способность смотреть во всех направлениях одновременно, не поворачивая головы, — если, конечно, считать, что у них есть головы, которых на самом деле вовсе нет. И главное, я не могу выносить их запах!!!

Никто не может обвинить меня в расовых предрассудках. Мне безразлично, какого цвета у человека кожа, какой он расы или религии. Но люди есть люди, в то время как марсиане — просто вещи. Они даже не животные, по моему глубокому убеждению. То, что их допускают в бары и рестораны, предназначенные для людей, больно ранит и оскорбляет меня. Я бы лучше согласился все время жить в окружении кабанов-бородавочников. Но конечно, существует Договор, что ж тут поделаешь.

Когда я вошел, этой четверки в баре еще не было, иначе я бы их учуял. Более того, их определенно не было здесь несколькими минутами раньше, когда я ходил до двери и обратно. Но теперь они тут, стоят на своих пьедесталах вокруг стола и изображают из себя людей. А я даже не услышал, как кондиционер увеличил скорость вращения.

Даровая выпивка потеряла теперь всякую притягательность. Хотелось просто, чтобы мой благодетель поскорее вернулся и я подучил бы возможность вежливо убраться. Внезапно до меня дошло, что он взглянул в направлении марсиан как раз перед тем, как смыться столь поспешно. «Уж не в них ли тут дело?» — подумал я и тоже посмотрел туда, стараясь понять, интересуются ли эти твари нашим столиком. Но как вы можете узнать, за чем именно наблюдает или о чем думает марсианин? Вот еще одна причина, по которой я не люблю их.

Я высидел еще несколько минут, вертя в руках стакан и удивляясь, куда делся мой космический друг. Он не появлялся. А я-то надеялся, что его радушие распространится и на обед и, если мы понравимся друг другу, дело даже дойдет до маленького кратковременного займа. Иные перспективы — признаю! — были весьма шатки. В последнее время я уже дважды пытался дозвониться своему агенту, тот не отвечал. Его автосекретарь фиксировал мои сообщения — и только. Если сегодня вечером я не опущу в дверь номера монетку, она просто-напросто не откроется. Да, вот до какой степени иссякла моя удача-.

Посредине этих меланхоличных раздумий официант тронул меня за локоть.

— Вас вызывают, сэр.

— А? Что? Отлично, дружище, не принесете ли вы аппарат на стол?

— Простите, сэр, но это невозможно. Будка в коридоре.

— Спасибо, — ответил я как можно теплее, раз уже не мог дать ему на чай.

При выходе мне пришлось сделать широкий круг, чтобы обойти марсиан.

Одного взгляда на кабину видеофона было достаточно, чтобы понять, почему аппарат нельзя было принести прямо к столу. Это было сооружение, максимально защищенное от подслушивания, подглядывания и вторжения. Объемный экран ничего не показывал. Он не прояснился даже после того, как дверь за мной защелкнулась, оставаясь молочно-белым до тех пор, пока я не уселся и не сунулся лицом прямо в приемное устройство. Только тогда опаловые облака растаяли и передо мной возник мой друг-космонавт.

— Простите, что ушел от вас, — сказал он торопливо, — но время не терпит. Я хочу, чтобы вы немедленно прибыли в номер 2106 отеля «Эйзенхауэр».

Ничего больше объяснять он не стал. «Эйзенхауэр» столь же непопулярен среди космонавтов, как и «Каса Маньяна». Я почувствовал легкий привкус тревоги. Обычно вы не подбираете в баре незнакомцев и не настаиваете потом, чтобы они приходили к вам в номер гостиницы, — во всяком случае, если они одного с вами пола.

— Зачем? — спросил я.

У космонавта был вид человека, привыкшего, что-бы ему повиновались без вопросов. Я изучал собеседника с профессиональным интересом. Его состояние нельзя было назвать гневом, это больше напоминало грозовую тучу перед бурей. Наконец он взял себя в руки и ответил:

— Лоренцо, нет времени объяснять. Вы готовы к работе?

— Вы имеете в виду профессиональное предложение? — ответил я медленно. На одно ужасное мгновение я заподозрил, что он предлагает мне… Ну, вы понимаете — ту еще работенку. До сих пор мне удавалось сохранять профессиональную честь в целости и сохранности, несмотря на все стрелы и камни фортуны.

— О, конечно, профессиональное! — ответил он быстро. — Это дело требует самого лучшего актера, которого мы только можем заполучить.

Мне удалось сдержать вздох облегчения. Истинная правда состояла в том, что я был готов к любой работе по специальности, — и с радостью сыграл бы даже балкон в «Ромео и Джульетте».

— В чем заключается ваше предложение? Мой календарь достаточно заполнен.

— Я не могу объяснять по видеофону, — отмахнулся он. — Возможно, вы не знаете, но любая защищенная схема может быть разблокирована — при помощи соответствующего оборудования. Валите сюда, да побыстрее.

Он горячился, однако я себе этого позволить не мог.

— За кого, в самом деле, вы меня принимаете? За мальчика на побегушках? Вы разговариваете с Лоренцо! — Я вздернул подбородок и принял оскорбленный вид. — В чем ваше предложение?

— Проклятье, я не могу вдаваться в подробности по видеофону. Сколько вы получаете?

— Э-э? Вы спрашиваете о моем профессиональном жалованье?

— Да, да!

— За одно представление? Или в неделю? Или по произвольному контракту?

— Не имеет значения. Сколько вы получаете в дань?

— Мой минимальный гонорар за одно вечернее представление — сотня империалов.

Это была истинная правда. Да, временами я был вынужден играть с последующим возвращением части оплаты, но в контракте никогда не стояло меньше, чем мой минимум. У каждого человека есть уровень, ниже которого он не должен опускаться ни при каких обстоятельствах. Лучше уж голодать.

— Отлично, — быстро ответил космонавт, — сотня империалов наличными окажется у вас в руках в ту минуту, как вы появитесь здесь. Но торопитесь!

— Э-э-э? — С неожиданным испугом я понял, что так же легко мог бы назвать цифру и в две сотни, и в две с половиной. — Но я еще не дал согласия.

— Неважно! Мы все обсудим, когда вы придете. Сотня ваша, даже если вы отклоните предложение. Если же примете — отлично, назовите это премией сверх оплаты. Ну, соизволите вы, наконец, отключиться и прийти сюда?

Я кивнул:

— Несомненно, сэр. Имейте терпение.

К счастью, «Эйзенхауэр» располагался неподалеку от «Касы», ведь у меня не осталось денег даже на проезд. Хотя искусство пешей прогулки в наше время почти утеряно, я буквально смаковал ее — к тому же это дало мне время собраться с мыслями.

Я не дурак и понимаю, что, когда один человек слишком озабочен тем, чтобы всучить деньги другому, пора открывать карты. Почти наверняка здесь есть что-то незаконное или опасное, или то и другое вместе. Я не слишком беспокоюсь по поводу законности ради законности и согласен с Бардом, что Закон — очень часто идиот, но все же в основном держусь правой стороны улицы.

Однако поняв вскоре, что у меня недостает фактов, чтобы сделать хоть какие-то выводы, я отбросил эти мысли, перекинул плащ через руку и зашагал по улице, наслаждаясь прекрасной осенней погодой и разнообразными ароматами столицы.

Мне пришло в голову, не доходя до главного входа, воспользоваться грузовым лифтом от нижнего полуподвального этажа до двадцать второго. Возможно, предосторожность была излишней, но иногда у меня появляется смутное ощущение, что будет лучше, если я останусь никем не узнанным.

Дверь открыл мой друг — космический волк.

— Вы шли слишком долго, — прорычал он.

— В самом деле? — Я вошел и огляделся.

Как и можно было ожидать, номер представлял из себя довольно дорогие апартаменты, но пребывали они в полном беспорядке. По крайней мере дюжина грязных стаканов и столько же грязных чашек были разбросаны тут и там — не составляло труда догадаться, что я оказался всего лишь последним из большого числа посетителей. Еще один человек, в котором тоже можно было заподозрить космонавта, хмуро смотрел на меня, растянувшись на диване. Я взглянул на него вопросительно, но представиться друг другу нам не предложили.

— Ну, наконец-то вы здесь. Перейдем к делу.

— Конечно. Помнится, — добавил я, — упоминалась какая-то премия.

— Ах да, — открывший дверь космонавт повернулся к человеку на диване. — Джок, заплати ему.

— За что?

— Заплати!

Теперь я убедился, который из двух на самом деле был боссом, — хотя в присутствии Дака Бродбента в этом и так почти не оставалось сомнений. Лежавший на диване парень быстро вскочил и, все еще хмурясь, отсчитал мне полсотни и пять десяток. Я осторожно, не пересчитывая, взял их и сказал.

— К вашим услугам, джентльмены.

Большой человек пожевал губами.

— Во-первых, я хочу, чтобы вы торжественно поклялись, что не проговоритесь об этой работе даже во сне.

— Если просто моего слова не достаточно, чем лучше моя клятва? — Я быстро посмотрел на маленького человека, снова растянувшегося на диване — Мы так и не познакомились. Я Лоренцо.

Тот безучастно взглянул на меня. Мой знакомый из бара торопливо сказал:

— Имена значения не имеют.

— Не имеют? Перед тем как умереть, мой почтенный папа заставил меня обещать ему три вещи; во-первых, никогда не смешивать виски ни с чем, кроме воды, во-вторых, всегда игнорировать анонимные письма, и в последних, никогда не говорить с незнакомцем, Который отказывается назвать свое имя. До свидания, сэр. — Я повернулся к двери, сотня империалов, полученная от них, согревала мой карман.

— Постойте! — воскликнул босс. Я остановился. — Вы совершенно правы, — продолжил он, — меня зовут…

— …Шкипер!

— Заткнись, Джок. Я Дак Бродбент; тот, который так свирепо на вас пялится, — Жак Дюбуа. Мы оба космические волки — пилоты-мастера. Все классы кораблей, любые перегрузки.

Я скромно кивнул и с интеллигентным видом в тон ему ответил:

— Лоренцо Смит, жонглер и артист, завсегдатай Ламбс Клуба.

— Хорошо. Джок, попробуй для разнообразия улыбнуться. Лоренцо, вы согласны хранить наше дело в секрете?

— Все будет между нами. У нас ведь джентльменский договор.

— Так беретесь вы за работу или нет?

— Зависит от того, придем мы к соглашению или нет. Я всего лишь человек, но, если только ко мне не применят недозволенных методов допроса, сохраню вашу тайну.

— Мне хорошо известно, Лоренцо, что может сделать с человеческим разумом неодексокаин. Мы ждем от вас невозможного.

— Дак, — сказал Дюбуа взволнованно, — это ошибка. Мы должны, по крайней мере…

— Заткнись, Джок. Я не желаю прибегать к гипнозу в этом деле. Лоренцо, нам нужно, чтобы вы перевоплотились. Перевоплощение должно быть таким великолепным, как ни одно другое — я сказал, ни одно, — из известных когда-либо раньше. Сможете вы это сделать?

Я нахмурился:

— Первый вопрос должен быть не «Смогу ли я?», а «Захочу ли я?» Каковы обстоятельства дела?

— Э, о деталях позднее. Грубо говоря, вы должны будете просто дублировать некоего хорошо известного политического деятеля. Единственное отличие состоит в том, что перевоплощение должно быть таким превосходным, чтобы одурачить людей, очень близко его знающих. Это совсем не то, что принимать с высокой трибуны парады или вешать медальки герлскаутам. — Он испытующе посмотрел на меня — Здесь потребуется настоящий артист.

— Нет, — сказал я наконец.

— Как? Вы же еще ничего не знаете об этой работе. Вас мучит совесть? Уверяю, вам не придется действовать ни вопреки интересам человека, в которого вы будете воплощаться, ни вообще против чьих-либо законных интересов. Это работа, которую действительно нужно сделать.

— Нет.

— Рада Святого Петра, почему? Вы даже не знаете сколько будете получать.

— Оплата не имеет значения, — сказал я твердо, — я актер, а не дублер.

— Не понимаю. Масса актеров зашибает левые деньги, изображая публичное появление знаменитостей.

— Для меня они проститутки, а не коллеги. Позвольте мне остаться чистым. Разве настоящий автор уважает писаку, работающего за другого под его именем? Будете вы уважать живописца, который позволяет другому человеку подписывать свои работы — за деньги? Дух творчества, должно быть, не знаком вам, сэр, но мне, возможно, удастся объясниться на языке вашей профессии. Хотели бы вы, просто за деньги, быть истинным пилотом корабля, в то время как какой-то человек, не владеющий вашим высоким искусством, носил бы форму, пользовался бы всеобщим доверием, публично звался бы Мастером. Хотели бы вы этого?

— Смотря за какие деньги, — фыркнул Дюбуа.

Вродбент неодобрительно посмотрел на него.

— Кажется, я понимаю ваши возражения, — сказал он мне.

— Для художника, сэр, слава стоит на первом месте. Деньги всего лишь средство, при помощи которого он может творить свое искусство.

— Гм-м-м… Хорошо, вы не хотите делать этого только за деньги. Но может быть, сделаете по другим соображениям? Что если бы вы узнали, что эта работа обязательно должна быть сделана и никто другой не сможет выполнить ее успешно?

— Я допускаю такую возможность. Но не могу вообразить обстоятельств, при которых это произошло бы.

— Не надо ничего воображать, мы все вам объясним.

Дюбуа вскочил с дивана:

— Послушай, Дак, ты не можешь…

— Оставь это, Джок. Он должен знать.

— Он не должен знать, во всяком случае здесь и сейчас. И ты не имеешь ни малейшего нрава, рассказав ему, подвергать риску всех остальных. Ты ничего о нем не знаешь.

— Это рассчитанный риск, — Бродбент снова повернулся ко мне.

Дюбуа схвати его за руку и рванул обратно.

— К черту рассчитанный риск! Мы были с тобой заодно, Дак, но сейчас я лучше… В общем, после этого один из нас будет непригоден к разговору.

Бродбент удивленно, сверху вниз досмотрел на Дюбуа, потом холодно усмехнулся:

— Джок, сынок, думаешь, ты способен на это?

Дюбуа, не дрогнув, свирепо взглянул на него. Дак был на голову выше и на двадцать кило тяжелее. Впервые за все это время Джок начал мне нравиться. Меня всегда трогала доблестная наглость котенка, бойцовское сердце бентамского петуха или готовность маленького человека умереть стоя, но не подчиниться. И хотя я не ждал, что Бродбент убьет его, казалось, остается совсем немного, чтобы увидеть, как Дюбуа превратится в отбивную.

У меня и мысли не возникло вмешаться. Каждый человек имеет право сам выбрать время и способ своего уничтожения.

Напряжение росла Неожиданно Бродбент рассмеялся и хлопнул Дюбуа ко плечу.

— Бог с тобой, Джок! — Он повернулся ко иве. — Простите, мы должны оставить вас на несколько минут. Нам с другом нужно немного посовещаться.

Апартаменты были оборудованы заглушенным углом, в котором стояли видеофон и телефакс. Бродбент взял Дюбуа за руку я отвел туда. Они остановились и взволнованно заговорили друг с другом.

Иногда в общественных местах вроде гостиниц такие устройства не делают всего, на что рассчитаны: звуковые волны подавляются ими не полностью. Но «Эйзенхауэр» был отелем люкс, и оборудование работало отлично. Я не мог разобрать ни слова, но зато прекрасно видел их мимику. Лицо Бродбента было повернуто в мою сторону, а Дюбуа можно было мельком наблюдать в настенном зеркале. Только начав исполнять свой знаменитый психологический номер, я окончательно понял, зачем отец лупил меня по заду до тех пор, пока не обучил безмолвному языку губ. Этот номер всегда шел в ярко освещенном зале, и, используя специальные очки, можно было незаметно… в общем, неважно. Главное, я действительно мог читать по губам.

— Дак, проклятый идиот, — говорил Дюбуа, — неужели ты хочешь, чтобы мы оба кончили рудниками на Титане? Это самонадеянное ничтожество сразу же наложит в штаны…

От возмущения я почти пропустил ответ Бродбента. Ничего себе самонадеянное? Я очень скромный человек, когда дело не касается беспристрастно высокой оценки моего артистического гения.

Бродбент:

— …Неважно, если пьеса играется вкривь и вкось, когда это единственная пьеса в городе. Джон, никто другой нам не годится.

Дюбуа:

— Отлично, пусть доктор Скортия возьмется за него и внушит ему что надо. Но не открывай ему ничего, даже если он потребует этого. Во всяком случае, пока мы все еще сидим на Земле.

Бродбент:

— Брось, Скортия сам сказал, что мы не должны зависеть от гипноза или наркотиков. Нам нужно его сотрудничество, осознанное разумное сотрудничество.

— Какой тут разум? — фыркнул Дюбуа. — Ты посмотри на него. Это же петух, с важным видом вышагивающий по двору. Конечно, у него подходящие габариты и внешность, и голова, кажется, похожа на голову шефа, но за этим же ничего нет. Он заработает нервный срыв, все прошляпит и все выдаст. Этот жалкий актеришка не сможет сыграть такую роль.

Если бы бессмертного Карузо обвинили в том, что он взял не ту ноту, и то он не был бы оскорблен больше. Но я показал себя достойным высокого звания артиста — занялся полированием ногтей и игнорировал слова Дюбуа, просто отметив про себя, что мог бы, между делом, заставить его и засмеяться, и заплакать на протяжении двадцати секунд. Я выждал еще немного, затем поднялся и приблизился к заглушенному углу. Оба сразу же заткнулись, когда увидели, что я собираюсь туда войти.

— Не беспокойтесь, джентльмены, я изменил свое решение.

Дюбуа, кажется, почувствовал облегчение.

— Ага, вы отказываетесь от этой работы.

— Отнюдь, я хотел сказать, что принимаю предложение. Вы можете ничего не объяснять. Дружище Бродбент уверяет, что эта работа не ранит мою совесть, — и я верю ему. Он убедил меня, что ему нужен актер. А дела продюсера меня не касаются. Я принимаю предложение.

Дюбуа, похоже, разозлился, но промолчал. Я ждал, что Бродбент обрадуется, а он вместо этого встревожился.

— Ладно, давайте входить в курс дела. Лоренцо, я не знаю точно, на какой срок вы нам понадобитесь, но, уверен, не больше чем на несколько дней. Вы будете играть в течение часа или около того, один раз или дважды за все это время.

— Это не имеет значения, если у меня будет возможность выучить роль. И все-таки, сколько дней приблизительно я буду занят? Нужно уведомить моего агента.

— О нет! Не делайте этого.

— Ладно. Но все же как долго? С неделю?

— Меньше — или мы погибнем.

— Что?

— Нет, ничего. Сто империалов в день вас устроит?

Я заколебался, вспомнив, как легко он согласился на мой минимум, и решил, что настало время быть любезным:

— Давайте не будем говорить сейчас об этом. Несомненно, вы выплатите гонорар, достойный моей работы.

— Отлично, отлично, — Бродбент нетерпеливо повернулся. — Джок, позвони ребятам. Затем позвони Ленгстону и скажи, что мы начинаем план Марди Гра[45]. Сверь с ним часы. Лоренцо… — Бродбент сделал мне знак пройти за ним в ванную комнату. Там он открыл небольшой ларец и спросил;

— Можете вы сделать что-нибудь с этим хламом?

«Этот хлам» представлял из себя дешевый любительский гримерный набор, из тех, что по бешеной цене без счета продаются свихнувшимся на театре юнцам. Я уставился на него с легким омерзением.

— Вы ждете, сэр, что я начну перевоплощение сейчас? Не имея возможности изучить образ? Я правильно понял?

— А? Нет, нет! Я просто хочу, чтобы вы на всякий случай изменили свою внешность. Вдруг кто-нибудь узнает вас, когда мы выйдем отсюда. Это возможно, не так ли?

Я твердо заявил, что быть узнаваемым на публике — бремя, которое вынуждены нести все знаменитости, хотя и не стал добавлять, что, несомненно, несчетное количество людей узнает великого Лоренцо в любом общественном месте.

— О’кей. Измените лицо так, чтобы оно перестало быть вашим! — перебил Бродбент резко.

Я вздохнул и оглядел детские игрушки, которые он мне протягивал. Несомненно, это были рабочие инструменты моей профессии — жирные краски, пригодные для клоуна, затхло пахнущая камедь, парик, волосы которого, казалось, были оборваны с ковра гостиной тетушки Мэгги.

Ни унции кремне-кожи, никаких электрических щеток, вообще никаких современных атрибутов. Но настоящий артист должен уметь делать чудеса при помощи горелой спички или разрозненных предметов, которые можно найти на кухне, — и при помощи своего собственного гения, разумеется. Я расположил источники света должным образом и впал в творческую задумчивость.

Есть несколько способов сделать хорошо известное лицо неузнаваемым. Простейший — сбить смотрящего с толку. Оденьте человека в мундир, и его лицо, скорее всего, не запомнится никому — вспомните ли вы физиономию последнего встреченного полисмена? Могли бы вы опознать его, если бы увидели снова в штатском? На том же самом принципе основано и использование специальных притягивающих внимание черт. Снабдите человека необычным носом, возможно даже обезображенным россыпью прыщей, и невежа с удивлением уставится на нос, как таковой, воспитанный человек отвернется — но ни тот, ни другой не увидят лица.

В конце концов я решил отказаться от этого примитивного маневра, рассудив, что мой наниматель желает, чтобы меня не заметили вообще, а не чтобы запомнили, хотя бы и не узнав при этом. Но добиться такого эффекта гораздо труднее, тут необходимо настоящее мастерство. Мне требовалось лицо, настолько ординарное, чтобы его невозможно было заметить, такое, как, например, истинное лицо бессмертного Алека Гиннеса. К несчастью, мои аристократические черты слишком привлекательны и слишком врезаются в намять — прискорбная помеха для характерного актера. Как говаривал мой отец: «Ларри, ты чертовски красив. Даже слишком. Если ты не прекратишь лениться и не займешься делом, то в течение пятнадцати лет будешь играть юнцов, ошибочно считая себя при этом актером, а закончишь карьеру продажей леденцов в фойе. «Глупый» и «красивый» — два наихудших эпитета в шоу-бизнесе, и к тебе применимы оба».

Потом он вытаскивал ремень и начинал стимулировать им мое мышление. Отец был психологом-практиком и верил, что порка «в максимальной степени» способствует оттоку застоявшейся крови от мальчишеских мозгов. И хотя его теория, возможно, была шаткой, результаты оправдали метод; к пятнадцати годам я мог стоять на голове на слабо натянутой проволоке, страница за страницей цитировать Шекспира и Шоу или сотворить целую сцену из простейшего действия — зажжения сигареты.

Я сидел, глубоко погрузившись в творческие раздумья, когда передо мной вдруг возникло лицо Бродбента.

— О чем печалимся? — спросил он. — Вы что-нибудь уже сделали?

Я холодно посмотрел на него:

— Мне казалось, вы ждете от меня самой лучшей творческой работы, на какую я только способен, а она не терпит спешки. Вы же не требуете, чтобы кулинар создал новый соус на спине мчащейся галопом лошади!

— К черту лошадей! — Он посмотрел на часы. — У вас есть шесть с небольшим минут. Даже если вы не можете ничего сделать за это время, надо хотя бы попытаться.

Ладно! Лучше бы, конечно, иметь в распоряжении достаточно времени, но я помнил отца в созданной им миниатюре с переодеваниями «Предательское убийство Хеби Лонг». Пятнадцать ролей за семь минут — и однажды мне удалось сыграть ее на девять секунд быстрее, чем обычно требовалось ему.

— Стойте, где стоите! — огрызнулся я на Бродбента. — Сейчас все будет готово.

Затем я принял личину Бенни Грея — неприметного ловкого малого, который совершал убийства в «Доме без дверей». Два быстрых мазка, чтобы наложить унылые линии от крыльев носа до углов рта, легкие намеки на мешки под глазами и грим номер пять поверх всего для придания коже желтоватого оттенка — на все потребовалось не больше двадцати секунд. Я мог бы проделать это даже во сне — «Дом» шел на подмостках девяносто два раза, прежде чем был заснят на пленку.

Потом я повернулся к Бродбенту, и он выдохнул:

— Здорово! Даже не верится.

Я все еще оставался Бенни Греем и потому не улыбнулся комплименту. Чего космический волк никак не мог взять в толк» так это того, что гримироваться, на самом деле, вовсе не было необходимости. Конечно, с гримом легче, но воспользовался я ни, главным образом, потому, что Бродбент ждал этого; будучи профаном, он действительно думал, что изменение внешности достигается с помощью крема и пудры.

— Слушайте, — сказал он приглушенным голосом, продолжая пялиться на меня, — не могли бы вы сделать что-нибудь вроде этого со мной? В темпе?

«Нет», — чуть было не сказал я, но потом подумал, что его предложение — вызов (да еще какой?) моей профессиональной гордости. Человека, более неспособного к актерской игре, чем Бродбент, нельзя было и вообразить. Если бы даже такой выдающийся мастер, как мой отец, занялся бы им в возрасте пяти лет, сейчас Дак, в лучшем случае, был бы пригоден играть эпизодические роли в любительских спектаклях. Меня так и подмывало высказать все это вслух, но я удержался и. только спросил:

— Вы просто хотите остаться неузнанным?

— Да, да! Можете вы разрисовать меня? Приделать мне фальшивый нос или еще что-нибудь подобное?

Я покачал головой.

— Любой грим сделает вас похожим на дитя, наряженного для маскарада. Вы не умеете играть и в таком возрасте уже не научитесь. Мы даже не будем касаться лица.

— Да, но мой клюв…

— Что бы я ни сделал с вашим аристократическим носом, это только привлечет к нему еще большее внимание. Будет ли достаточно, если ваш знакомый посмотрит и скажет: «Послушай, этот парень напоминает Дака Бродбента. Конечно, это не Дак, но немного похож на него?» Как?

— Думаю, да. Тем более он будет уверен, что это кто-то другой. Считается, что сейчас я нахожусь на… В общем, не на Земле.

— Отлично! Мы изменим ваш самый характерный признак — походку, и тогда это будете уже не вы, а какой-то другой, крепко сбитый и широкоплечий, слегка на вас похожий парень.

— О'кей, покажите мне, как надо ходить.

— Нет, вы никогда не сможете этому научиться. Я заставлю вас ходить так, как нужно.

— Каким образом?

— Положу в носки ваших ботинок пригоршню камешков или чего-нибудь подобного. Это вынудит вас ходить на пятках, держаться прямо и не позволит больше красться кошачьей походкой космонавта. М-м-м… Пожалуй, надо будет еще стянуть лентами лопатки, чтобы заставить плечи развернуться назад.

— И вы думаете, они не узнают меня только потому, что я изменю походку?

— Конечно. Ваш знакомый, сам не зная почему, будет абсолютно убежден, что перед ним кто-то другой. О, я конечно немного поработаю над вашим лицом, но только, чтобы придать вам уверенности — на самом деле в этом нет необходимости.

Мы вернулись в комнату. Разумеется, я все еще был Бенни Греем; если уж ты вошел в роль, требуются вполне осознанные усилия, чтобы выйти из нее. Дюбуа был занят телефоном. Он поднял глаза, увидел меня, и челюсть его отвисла. Джок выскочил из заглушенного пространства и требовательно спросил:

— Кто это? И где тот актеришка?

После первого беглого взгляда он больше не смотрел в мою сторону — Бенни Грей настолько незначительная и тусклая фигура, что взгляд просто не способен на ней остановиться.

— Какой актеришка? — спросил я бесцветным голосом Бенни. Это заставило Дюбуа обратить на меня внимание. Он посмотрел на мое лицо, потом в сторону, снова на лицо и, наконец, на одежду. Бродбент загоготал и хлопнул Джока по плечу.

— А ты говорил, что он не может играть! — едко сказал он. — До всех дозвонился?

— Да, — Дюбуа ошеломленно посмотрел на меня и снова отвернулся.

— О'кей, через четыре минуты нас здесь быть не должно. Посмотрим, Лоренцо, как быстро вы сможете меня подготовить.

Дак снял один ботинок и блузу, потом задрал рубашку так, чтобы я мог стянуть лентой его плечи. В этот момент раздался звонок и над дверью зажглась лампочка. Бродбент замер.

— Джок, мы ждем кого-нибудь?

— Вероятно, это Ленгстон. Он говорил, что постарается прийти сюда до нашего прихода. — Дюбуа направился к двери.

— А если не он? Это может быть…

Я не расслышал, кто это может быть, потому что Дюбуа открыл дверь…

…Похожий на кошмарную поганку, в обрамлении дверного проема стоял марсианин.

В течение нескольких мучительных мгновений я не мог видеть ничего другого, кроме него, — ни человека, стоящего позади, ни жезла жизни, который покачивался во псевдоконечности чудовища.

Потом марсианин протек внутрь, землянин, что был вместе с ним, вошел следом, и дверь закрылась.

— Добрый день, джентльмены, — проскрипел монстр. — Вы куда-то собираетесь?

Я застыл, охваченный острым приступом ксенофобии, Даку мешала его наполовину снятая одежда, но маленький Джок Дюбуа действовал с простым героизмом, который навсегда останется в моем сердце… Он бросился на жезл жизни. Прямо на него, не сделав даже попытки уклониться.

Должно быть, бедняга погиб раньше, чем достиг пола, — сквозь дыру, прожженную в его животе, можно было бы просунуть кулак. Но ему удалось повиснуть на вытянутой псевдоконечности, и она оборвалась в нескольких дюймах от шеи чудовища. Джок упал, сжимая качающийся жезл в мертвых руках.

Чтобы получить возможность выстрелить, человек, шедший вслед за вонючкой, должен был сделать шаг в сторону. Здесь он совершил ошибку. Ему следовало прикончить сначала Бродбента, потом меня. Вместо этого он занялся Джоком. Дак выстрелил, не вставая, и попал противнику прямо в лицо. А я и не знал, что космонавт вооружен.

Лишенный своего жезла, марсианин даже не сделал попытки спастись бегством. Дак вскочил на ноги.

— А, Рррингриил, это ты, — сказал он, подходя к чудовищу вплотную.

— А, это ты, капитан Дак Бродбент, — проскрипел марсианин, — ты сообщишь моему дому?

— Да, Рррингриил.

— Я благодарю тебя, капитан Дак Бродбент.

Дак вытянул длинный костлявый палец и ткнул им в глаз монстра. Он пропихивал его все дальше и дальше, пока костяшки не уперлись в черепную коробку. Псевдоконечности марсианина втянулись внутрь туловища в рефлекторном спазме, но мертвая тварь оставалась стоять на своем постаменте. Дак вытащил палец назад — тот был весь покрыт зеленой сукровицей — и ринулся в ванную. Было слышно, как он моет руки Я все еще стоял на месте, застыв от шока, как Рррингриил несколько секунд назад.

Дак вышел и, вытирая руки о рубашку, сказал:

— Мы должны убрать все это. Времени мало.

Он говорил так, будто речь шла о разлитой выпивке.

Оцепенение прошло. Одной беспорядочной фразой я попытался объяснить, что не желаю принимать ни в чем участия, что мы должны позвать копов, что я хочу убраться отсюда до того, как они придут, что он сам знает, что должен сделать со своим дурацким перевоплощением, и вообще я собираюсь отрастить крылья и вылететь в окно.

— Не нервничай, Лоренцо, — отмахнулся Дак, — мы и так опаздываем. Помоги перенести тела в ванную.

— Что? Бог с тобой! Запираем все и сваливаем. Может быть, нас и не заподозрят.

— Может быть, и нет, — согласился он, — так как ни один из нас не должен был бы быть здесь. Но они уж точно увидят, что Рррингриил убил Джока. Мы не можем допустить этого. Не можем.

— Почему?

— Нельзя, чтобы в новостях появилось сообщение о марсианине, убившем человека. Так что заткнись и помогай мне.

Я воткнулся и стал ему помогать, заставив себя вспомнить, что «Бенни Грей» был наихудшим из садистов-психопатов и получал наслаждение, расчленяя трупы своих жертв. Я позволил ему оттащить в ванную два человеческих тела, а Дак тем временем взял жезл и разрезал Рррингриила на куски, достаточно маленькие, чтобы их можно было отнести в руках. Он был осторожен, проводя первый разрез ниже черепной коробки, и умудрился ничего не испачкать. Но все равно я ничем не мог ему помочь — дохлый марсианин воняет даже хуже, чем живой.

Утилизатор был спрятан в ванной за панелью, как раз позади биде. Он не был помечен трилистником, обычно обозначающим радиацию, и поэтому найти его оказалось не просто. После того как мы пропихнули вниз куски Рррингриила (я в достаточной мере подавил отвращение, чтобы помочь Бродбенту хоть в этом), Дак взял жезл и принялся разделывать оставшиеся два тела Работал он в ванне.

Поразительно, как много крови содержится в человеке. Несмотря на то, что мы держали воду постоянно открытой, все это было ужасно. Когда же Дак дошел до останков бедного маленького Джока… Мне пришлось отодвинуть Бродбента, пока, ослепший от слез, он не отрезал себе пальцы, и позволить Бенни Грею взяться за дело.

Когда я кончил и вылез из ванны, в номере не осталось ничего, указывающего, что недавно здесь кроме нас двоих был кто-то еще.

Дак уже стоял в дверном проеме, глядя на меня так же спокойно, как и всегда.

— На полу чисто, я посмотрел, — объявил он. — Думаю, криминалисты с подходящим оборудованием могли бы реконструировать все, что здесь произошло, но, надеюсь, мы никогда не попадем под подозрение. Нам надо наверстать почти двенадцать минут. Пошли!

Я не стал спрашивать куда и зачем.

— Отлично, давай займемся твоими ботинками.

Он покачал головой:

— Это нас задержит. Теперь скорость гораздо важнее того, чтобы меня не узнали.

— Будь по-твоему. — Я последовал за ним к двери.

Неожиданно он остановился и сказал:

— Послушай, вокруг могут быть чужие. Если так — стреляй первым. Это единственный выход.

Он держал жезл в руке, прикрывая его одеждой.

— Марсиане? — спросил я.

— Или люди. Или те и другие.

— Дак, Рррингриил был одним из той четверки в баре Маньяны?

— Конечно. Почему, ты думаешь, я ушел оттуда? Но они выследили тебя. Или меня. А ты что, не узнал его?

— О небо, нет! Для меня все эти монстры на одно лицо.

— А они говорят, что на одно лицо все мы. Эти четверо были: Рррингриил, его брат-близнец Ррринглах, и двое других из боковых ветвей их дома. Ну хватит. Увидишь марсианина — стреляй. Вторая пушка у тебя?

— Да. Послушай, Дак, я ничего не знаю обо всем этом, но раз эти бестии против тебя, я с тобой. Ненавижу марсиан.

— Ты говоришь о том, чего не знаешь. — Похоже, Бродбент был шокирован. — Мы вовсе не боремся с марсианами. Эти четверо — предатели.

— Как?

— Марсиане в подавляющем большинстве — отличные ребята. Да что там, даже Рррингриил во многих отношениях был совсем не плох — помнится, мы с ним сыграли немало прекрасных шахматных партий.

— Что? В таком случае…

— Брось, ты уже слишком глубоко влез в это дело, чтобы уклоняться. Марш к грузовому лифту, я прикрою.

Мне осталось только замолчать и выйти из номера. Спорить нечего, я действительно слишком глубоко влез в это дело.

Мы спустились на первый этаж и двинулись к линии скоростной подземки. Как раз освободилась двухместная капсула. Дак впихнул меня в нее так быстро, что я не успел разглядеть набранный им код. Когда капсула затормозила и давление отпустило мою грудную клетку, впереди возникли мерцающие буквы: «КОСМОПОРТ ДЖЕФФЕРСОНА — отправление».

Мне было все равно, что это за станция, главное, чтобы она находилась подальше от «Эйзенхауэра». Нескольких минут в вакуумной трубе оказалось достаточно, чтобы разработать план — беглый, черновой и ненадежный, но все же план. Его можно было выразить одним словом: затеряться!

Еще сегодня утром я нашел бы этот план крайне трудным для исполнения — в нашем обществе человек без денег беспомощен, как младенец. Но с сотней в кармане можно уйти далеко и быстро. По отношению к Даку Бродбенту я не чувствовал никаких обязательств. Ради своих — не моих! — интересов он чуть было не подставил меня под пулю, а потом втянул в сокрытие преступления и сделал беглецом, скрывающимся от правосудия. Но раз уж мы, по крайней мере временно, избегли встречи с полицией, я был готов забыть все как ужасный сон. Казалось вполне вероятным, что мое имя не свяжут с этим делом, даже если оно раскроется, — истинный джентльмен всегда носит перчатки, а я снимал свои только тогда, когда накладывал грим и помогал отмывать этот ужасный номер.

Если не считать внезапного взрыва ребяческого героизма, когда я решил, что Дак борется против марсиан, меня не интересовали его планы. Да и этот энтузиазм мгновенно испарился, как только я узнал, что он хорошо относится к монстрам. А к его дурацкому перевоплощению я не подойду и на пресловутый пушечный выстрел. К черту Бродбента! Все, что мне нужно от жизни, — деньги в количестве, достаточном, чтобы сводить концы с концами и иметь возможность заниматься своим искусством. Дурацкие игры в сыщиков-и-воров меня не интересуют — в лучшем случае это всего лишь плохой театр.

Космопорт Джефферсона, наводненный толпой и опутанный сетью скоростных труб, казался очень подходящим для осуществления моего плана. Если только Дак на мгновение отведет глаза, я буду уже на полпути к Омахе. Затаюсь на несколько недель, а потом свяжусь со своим агентом насчет предложений работы.

Но Бродбент, видимо, догадался о моих намерениях. Он проследил, чтобы мы выбрались из капсулы одновременно, а то бы я захлопнул его там и удрал. Пришлось сделать вид, что я ничего не замечаю, и позволить ему вести себя, как щенка на поводке. Мы поднялись на эскалаторе в главный холл, расположенный под самой поверхностью, пройдя между стойками «Пан-Ам» и «Американ Скайлайнс». Прямо через залы ожидания Дак провел меня к кассам «Дайаны» — казалось, он хочет взять билеты на лунный челнок. Как Бродбент собирается доставить меня на борт без паспорта и справки о прививках, я догадаться не мог, но знал, что он способен и не на такое. Самое лучшее — слинять, как только Дак достанет бумажник. Когда человек пересчитывает деньги, его внимание, по крайней мере на несколько секунд, полностью занято.

Но мы миновали стойку «Дайаны» и проследовали под арку, обозначенную «Частные причалы». Пешеходная дорожка за аркой была пуста, стены не имели никаких надписей, и я со страхом понял, что упустил свой последний шанс.

— Да мы что, полетим? — спросил я, пытаясь задержаться.

— Конечно.

— Дак, ты сошел с ума. У меня нет никаких документов, даже туристской визы на Луну.

— Тебе они и не нужны.

— Ты что? Меня остановят на «Эмиграционном контроле», как только большой толстый коп начнет задавать вопросы.

— Не будем терять времени. — Лапища размером с тигриную сомкнулась у меня на предплечье. — Почему ты должен проходить через «Эмиграционный контроль», если официально никуда не улетаешь? И почему должен я, если официально никогда и не прилетал? Марш вперед, сынок, да побыстрее.

Я хорошо подготовлен физически и немал ростом, но в тот момент почувствовал себя человеком, которого робот-регулировщик тащит прочь из опасной зоны.

Увидев надпись «ДЛЯ МУЖЧИН», я сделал последнюю отчаянную попытку вырваться:

— Дак, пожалуйста, полминуты. Мне нужно в уборную.

— Да, — усмехнулся он, — ты же был там как раз перед выходом из отеля.

Он не замедлил шага и только крепче сжал мне руку.

— Медвежья болезнь..

— Лоренцо, сынок, я чувствую, ты трусишь. Рассказать тебе, что я сейчас сделаю? Видишь вон того копа впереди?..

Действительно, в конце коридора, прямо возле прохода к частным причалам, вытянув поверх стойки ноги, кейфовал блюститель порядка.

— Я чувствую, — продолжал Бродбент, — внезапный приступ угрызений совести. Я чувствую потребность обо всем рассказать: о том, как ты убил пришедшего с визитом марсианина и двух землян впридачу, как под угрозой пистолета заставил меня помочь убрать тела, как..

— Ты сошел с ума!

— Да, сошел, от мук совести и раскаяния, братишка.

— Но у тебя нет доказательств.

— В самом деле? Думаю, моя история прозвучит гораздо убедительнее твоей. Я знаю про это дело все, а ты ничего. И про тебя я знаю все, а ты про меня — ничего. Ну например…

Тут он напомнил пару фактов из моего прошлого, которые, я мог бы в этом поклясться, были погребены и забыты.

Да, для показа в холостяцких компаниях у меня имелась парочка программ, не предназначенных для семейного просмотра, — но ведь человек должен есть. А насчет Бебе… конечно, это было не совсем чистое дело, но я действительно не знал, что она несовершеннолетняя. Что касается того счета из отеля, я бы обязательно заплатил, если бы имел деньги. И вообще — форменный идиотизм, что обыкновенное мошенничество в Майами Бич влечет такое же наказание, как и вооруженный грабеж в других местах. И, наконец, тот несчастный инцидент в Сиэтле… Я попытался сказать, что Дак не знает моих подлинных мотивов, и потому становится на неправильную точку зрения…

— Ладно, — перебил он, — давай пойдем прямо к твоему жандарму и очистим перед ним совесть. Семь против двух, что я знаю, кого из нас первым выпустят на поруки.

В общем, Дак меня уломал. Мы подошли к полицейскому и прошли мимо. Тот был занят разговором с девушкой, стоявшей за оградой, и никто из них не обратил на нас внимания. Дак вынул две карточки с надписью «ЭКСПЛУАТАЦИОННЫЙ ПРОПУСК — Причал К 127» и сунул в монитор. Машина прочитала их и зажгла указатели, показывающие направление на стоянку автомобилей верхнего уровня, код Кинг 127. Как только двери за нами захлопнулись, записанный на магнитофон голос произнес: «Пожалуйста, берегитесь и обращайте внимание на радиационные предупреждения. Администрация порта не несет ответственности за несчастные случаи на взлетном поле».

Дак набрал на пульте маленького автомобильчика код, совершенно не похожий на тот, что стоял на наших карточках. Машина тронулась, нашла нужную колею и выехала прямо под взлетное поле. Мне уже было на все наплевать.

Мы вышли из автомобильчика — он тут же вернулся туда, откуда прибыл, — и очутились перед лестницей, исчезающей в стальном потолке.

— Вперед, — подтолкнул меня Дак.

Вверху виднелся люк с надписью: «РАДИАЦИОННАЯ ОПАСНОСТЬ — Время прохода, 13 секунд». Цифры были нарисованы мелом. Мои ноги будто приросли к полу. Вообще-то я не собираюсь обзаводиться потомством, но…

— Что, забыл свои освинцованные штанишки? — усмехнулся Дак. — Открывай люк и дуй в корабль. Если не будешь чесаться — успеешь с запасом не меньше трех секунд.

Я был уверен, что успею с запасом по крайней мере в пять секунд. Перепрыгивая через две ступеньки, я выбрался на солнечный свет и, преодолев еще десять футов лестницы, очутился внутри длинной трубы уже в корабле.

Ракета была явно мала. Во всяком случае рубка управления выглядела очень тесной, а ничего другого я не видел. Единственными космическими кораблями, на которых мне довелось летать раньше, были челноки «Евангелина» и однотипный с ней «Габриэль». Это случилось в тот год, когда я неосторожно принял приглашение на лунные гастроли — наш импресарио считал, что жонглирование, хождение по проволоке и акробатические номера отлично пойдут при силе тяжести в одну шестую земной. Это было в общем верно, но нам не предоставили времени для репетиций в условиях низкой гравитации. В результате гастроли провалились, а мне, чтобы вернуться на Землю, пришлось бросить весь гардероб и воспользоваться Положением о Попавших в Беду Путешественниках.

В рубке управления находились двое. Первый лежал в одном из трех противоперегрузочных кресел и работал с пультом, второй, сидя на корточках, потихоньку ковырялся отверткой в каком-то приборе. Тот, что был в кресле, взглянул на меня, но ничего не сказал. Другой обернулся и с тревогой спросил, глядя мимо:

— Что случилось с Джоком?

— Нет времени, — огрызнулся Дак, буквально вылетая из люка у меня за спиной. — Вы скомпенсировали его массу?

— Да.

— Ред, программа введена? Что диспетчерская?

— Я пересчитываю каждые две минуты, — лениво ответил человек в кресле. — Диспетчер дает добро, но у вас осталось всего сорок… э… семь секунд.

— Выметайся! Я успею!

Ред лениво поднялся, и Дак занял его место. Другой космонавт усадил меня в кресло второго пилота, затянул на моей груди ремни безопасности, повернулся и исчез в аварийном люке. Ред последовал было за ним, но задержался. Над палубой остались торчать только его голова и плечи.

— Пожалуйста, билеты, — сказал он весело.

— О черт, — Дак расстегнул ремень, полез в карман, достал два пропуска, благодаря которым мы пробрались на борт, и протянул ему.

— Спасибо, — ответил Ред, — увидимся на небесах. Горячей плазмы и всего такого.

Дак не ответил, его глаза были прикованы к пульту компьютера, видимо, он вносил какие-то последние корректировки.

Ред медленно исчез в люке. Я услышал, как закрылась крышка. Щелкнули барабанные перепонки.

— Двадцать одна секунда, — сказал Бродбент. — Инструктажа не жди. Убедись, что руки внутри кресла, и расслабься. Старт будет, что надо!

Я сделал так, как он сказал. Казалось, прошли целые часы, полные напряжения, словно в театре перед подъемом занавеса. Наконец я не выдержал и позвал:

— Дак?

— Заткнись!

— Только одно: куда мы летим?

— Марс!

Я увидел, как его палец нажал красную кнопку, и отключился.

2

Что забавного в состоянии человека, страдающего от невесомости? А ведь находятся болваны, которые смеются над этим. Ненавижу их безмозглые головы и чугунные желудки. Держу пари, они будут смеяться, даже если их родная мать сломает обе нош.

Как только двигатели выключились и корабль перешел в состояние свободного падения, я сразу же почувствовал приступ тошноты, но в конце концов сумел кое-как с ним справиться Слава Богу, мой желудок был практически пуст — с самого завтрака во рту не было и маковой росинки. И все же этот кошмарный нескончаемый полет вконец измотал меня. Он продолжался час и сорок три минуты, которые такой земной крысе, как я, показались тысячью лет ада.

Я сказал об этом Даку, но он не засмеялся Бродбент воспринял мою реакцию с холодной доброжелательностью корабельной медсестры. Вот что значит настоящий профессионал, это вам не плоскоголовые, громкоголосые дураки, которых можно найти среди пассажиров любого лунного челнока. Будь моя воля, я бы выводил этих молодчиков на орбиту и оставлял в вакууме смеяться до смерти.

Перед стартом у меня в голове вертелись тысячи вопросов, но сейчас… Мы почти состыковались с межпланетным кораблем, прежде чем я смог проявить интерес хоть к чему-нибудь, кроме кулька из плотной бумаги. Подозреваю, если вы скажете жертве космической болезни, что ее расстреляют на рассвете, единственным ответом будет: «Да? Передайте мне, пожалуйста, еще один пакет».

Но в конце концов я очухался до такой степени, что желание немедленно умереть сменилось слабыми проблесками интереса к жизни. Большую часть времени Бродбент был занят устройством связи. Видимо, он вел переговоры по очень узкому лучу, так как постоянно подстраивал систему наведения, словно снайпер, наводящий винтовку на цель. Дак так уткнулся в переговорное устройство, что я не мог ни слышать, что он произносит, ни даже читать по губам. Полагаю, он говорил с межпланетником, к которому мы должны были причалить.

Наконец Бродбент отодвинул устройство связи и закурил.

— Дак, — спросил я, подавляя позыв к рвоте, возникший от одного только вида табачного дыма, — не пора ли ввести меня в курс дела?

— У нас будет масса времени для этого по пути к Марсу, — ответил он.

— Что? Я не хочу на Марс. Я никогда не стал бы и думать о твоем сумасшедшем предложении, если бы знал, что речь идет о Марсе. И брось свой высокомерный тон.

— Успокойся, — сказал Дак, — ты можешь не лететь.

— Что?

— Люк прямо за тобой — выходи. Не забудь только закрыть дверь.

Я не ответил на дурацкую шутку.

— Но если ты не умеешь дышать пустотой, — продолжал он, — лучше всего будет отправиться на Марс, а я уж прослежу, чтобы ты вернулся обратно. «Дерзай!» — так называется наша бадья — почти состыковался с «Ва-банком». Это межпланетник больших ускорений. И почти сразу после стыковки он рванет к Марсу — мы должны быть там к среде.

— Не хочу на Марс, — ответил я с раздражительным упрямством больного, — и собираюсь остаться на этом корабле. Когда-то ведь его должны привести обратно на Землю. Тебе меня не одурачить.

— Верно, — согласился Бродбент, — на Землю его посадят, но без тебя. Эта посудина трехместная, как ты, должно быть, заметил. Трое парней, что по документам остались в космопорту, на самом деле находятся на борту «Ва-банка». Боюсь, их не удастся уговорить предоставить тебе местечко. И кроме того, как ты пройдешь назад через «Эмиграционный контроль»?

— Плевать! Я должен быть на Земле…

— …В тюрьме по обвинению во всем, что только можно, от нелегального въезда до убийства и торговли наркотиками. По меньшей мере копы будут уверены, что тебя вывезли контрабандой. Они поместят тебя в тихую уютную комнату, а сами… Ты же знаешь, как это делается. Тонкая иголочка, введенная под глазное яблоко, — и ты не сможешь не отвечать им. А уж какие вопросы задавать, они, будь спокоен, знать будут. Но не надейся, меня в это дело тебе впутать не удастся. Потому что, как выяснится, добрый старый Дак Бродбент в последнее время вообще не прилетал на Землю. И этому найдется немало свидетелей, чьи показания не вызовут сомнений.

Страх и космическая болезнь совсем деморализовали меня, но гнев оказался сильнее.

— Так ты стукнешь полиции? Ты, грязный, вонючий… — я замолчал, не найдя соответствующего оскорбительного слова.

— Послушай, сынок, за такие слова следовало бы набить тебе морду, но я не стану этого делать. Что касается «стукнешь»… Рррингриилов братец-близнец Ррринглах определенно знает, что старина «Гриил» вошел в некую дверь и не вышел оттуда. Он поднимет шум. Близнецы у марсиан — родственники столь близкие, что мы никогда не сможем этого даже представить, потому что не размножаемся делением.

Мне было плевать, размножаются ли марсиане, как кролики, или аист приносит их в маленькой черной корзинке. Главное, я понял, что никогда не смогу вернуться на Землю.

— Вовсе нет, — покачал головой Бродбент, когда я сказал ему об этом. — Оставь это дело мне, и мы вернем тебя назад так же аккуратно, как забрали. Возможно, ты выйдешь со взлетного поля с документами механика, осуществляющего самые последние предполетные операции. На тебе будет промасленная одежда, в руках — набор инструментов. Я уверен, актер твоей квалификации сможет в течение нескольких минут сыграть эту роль.

— А? Да, конечно! Но…

— Положись на старого доку Дака, он о тебе позаботится. Понадобились усилия восьми членов гильдии, чтобы провернуть этот трюк с доставкой меня на Землю и нас обоих на орбиту. И мы сможем повторить его вновь. Но, — усмехнулся он, — без помощи космических волков у тебя не останется ни одного шанса. Каждый из нас в душе свободный контрабандист и готов помочь другу провести таможню. Но чужим рассчитывать на такую помощь обычно не приходится.

Я постарался успокоить желудок и обдумать его слова.

— Так это контрабанда? Я…

— О нет, если не считать того, что запрещенным товаром был ты.

— Я просто хотел сказать, что не считаю контрабанду преступлением.

— А кто считает? За исключением тех, кто делает деньги, препятствуя торговле. Но не в этом дело. Нам требуется надежное перевоплощение, Лоренцо, а ты как раз подходишь для такой работы. Мы встретились в баре не случайно, за тобой следили два дня. Я пошел туда сразу, как только прилетел. И вдруг эта встреча с Рррингрииловой компанией. Хотелось бы верить, — он нахмурился, — что они выследили меня, а не тебя.

— Почему?

— Если марсиане последовали за мной, это значит, они старались выяснить, куда пойду я, и тогда все в порядке. Все мои связи заранее оборваны — мы с ними взаимные враги и не испытываем иллюзий друг относительно друга. Но если марсиане следили за тобой, значит, они уже знали, что мне понадобится хороший актер.

— Но как они могли это знать? Если только ты сам им не сказал?

— Лоренцо, это дело очень большое, гораздо большее, чем ты можешь представить. В нем замешана чертова уйма народу. Даже мне не известно все полностью, и чем меньше ты, пока это можно, будешь знать, тем лучше будет для тебя же. Вот что я могу пока сказать: характеристики человека, которого предстоит дублировать, были введены в большой компьютер Бюро Переписи Населения в Гааге. Машина сравнила их с данными всех ныне живущих профессиональных актеров мужского пола. Сделано это было крайне осторожно, но ведь кто-то мог и проговориться. В результате мы нашли артистов, способных — и при том превосходно! — дублировать этого человека.

— Ага, и машина назвала мое имя?

— Да, твое и еще одно.

Здесь мне опять было бы лучше промолчать. Но я не смог бы поступить так, если даже от этого зависела бы моя жизнь. Мне обязательно нужно было узнать, кого они сочли способным сыграть роль, посильную лишь моему уникальному таланту.

— Этот другой, кто он?!

— Мм-м-м, — Дак оглядел меня. Было видно, что он колеблется. — Парень по имени Орсон Троубридж. Знаешь такого?

— Этот актеришка?! — Я так разъярился, что забыл даже про тошноту.

— Что? А мне говорили, он очень хороший артист.

— Этот… — От негодования я на мгновение потерял дар речи. Неужели кто-то мог даже подумать, что придурок Троубридж может сыграть роль, предназначенную мне.

— …размахивающий руками напыщенный хвастун! Этот… — я замолчал, поняв, что достойнее будет просто игнорировать такого, с позволения сказать, коллегу. Троубридж настолько самодоволен, что, если, например, по роли этот позер должен поцеловать даме руку, он чмокнет вместо нее собственный большой палец. Самовлюбленная пустышка, фальшивка — разве такой тип может вжиться в роль?

Как все-таки несправедлива судьба! Позы и напыщенные речи недурно обеспечивают его в то время, как настоящий артист голодает.

— Дак, я просто не моту понять, почему ты счел этого болвана годным для такой роли.

— Честно говоря, мы не хотели нанимать его. Троубридж связан несколькими длительными контрактами, которые сделали бы его отсутствие очень подозрительным. Нам повезло, что ты был… э-э… «свободен». Поскольку ты согласился работать, я приказал Джоку дать отбой команде, пытающейся наладить дело с Троубриджем.

— И правильно сделал!

— Но теперь, Лоренцо, я собираюсь вернуться к этому варианту. Пока тебя рвало после выхода на орбиту, я вызвал «Ва-банк» и сказал, чтобы они возобновили контакт с Троубриджем.

— Что?

— Ты сам просил об этом, браток. Послушай, если пилот ракеты берется доставить груз, скажем, на Ганимед, это значит, что он доведет посудину туда или погибнет. Он не должен малодушничать и пытаться скрыться, не выполнив свой долг. Ты сказал, что берешься за работу — безо всяких «если» и «но». А несколькими минутами позже задергался и устроил скандал, потом попробовал удрать от меня в космопорту, и наконец, десять минут назад потребовал, чтобы тебя отправили обратно на Землю. Может быть, ты и можешь играть лучше, чем Троубридж, не знаю. По я знаю, что нам нужен человек, на которого можно будет положиться, который не дрогнет в решительный момент. Мне известно, что Троубридж именно такой парень. Так что если мы только сумеем с ним связаться, то задействуем его. А с тобой полностью расплатимся и, не сказав ни слова, доставим обратно. Понимаешь?

Я понял даже слишком хорошо. Дак, возможно, сам того не сознавая, сказал, что я плохой актер и плохой товарищ. И самое страшное, он был прав. Я не рассердился на него, мне стало просто стыдно. Да, я был идиотом, подрядившись делать работу, про которую толком ничего не знал. По я согласился играть роль, не оговорив условия разрыва договора, а теперь пытаюсь выйти из игры, словно актер-любитель, убегающий со спектакля из-за страха перед сценой.

«Представление должно продолжаться во что бы то ни стало» — это старейшая заповедь шоу-бизнеса. Возможно, у нее нет философского обоснования, но вещи, в которые люди верят, вообще редко обосновываются логически. Во всяком случае, мой отец свято в это верил — я помню, как он играл два акта с прорвавшимся аппендиксом, и не позволил увезти себя в госпиталь, пока не откланялся публике. Я прямо-таки вижу его лицо, глядящее на меня с презрением истинного члена актерского братства к так называемому артисту, который позволяет провалиться представлению.

— Дак, — сказал я смиренно, — мне очень стыдно. Я был не прав.

Он испытующе посмотрел на меня:

— Ты сделаешь это?

— Да, — ответил было я совершенно искренне, но вдруг вспомнил одно обстоятельство, делающее эту роль столь же невозможной для меня, как и роль Белоснежки в «Семи Гномах».

— Да я хочу, но…

— Что но? — спросил он презрительно. — Опять твои проклятые заморочки?

— Нет, нет! Но ты сказал, мы отправляемся на Марс. Значит, я должен буду работать в окружении марсиан? Так?

— Конечно, как же иначе на Марсе?

— А… Но, Дак, я не могу выносить марсиан. Они вызывают у меня нервную дрожь. Я не хочу я, конечно, постараюсь не допустить этого… но я могу выйти из образа.

— О, если это единственное, что тебя волнует… Можешь спать спокойно.

— Как? Но я не могу…

— Я сказал «спи спокойно». Сынок, мы знаем о тебе все, в том числе и то, что в вопросе о марсианах ты — сущий обыватель. Пойми, Лоренцо, твой детский страх перед ними совершенно иррационален, вроде как боязнь змей или пауков. Но мы предвидели такую реакцию и примем меры. Не волнуйся.

— Ладно, пусть так.

Бродбент не слишком убедил меня, но даже не в этом дело. Я был уязвлен его словами «обыватель» — как он мог сказать такое про артиста? По-моему, «обыватели» — это публика. Но так или иначе, я замолчал.

Дак придвинул к себе устройство связи и заговорил, не заботясь больше, чтобы его сообщение осталось неслышным для меня:

— «Одуванчик» вызывает «Перекати-поле». План «Клякса» отменяется. Мы возвращаемся к Марди Гра.

— Дак? — позвал я, когда Бродбент отключился.

— Позже, — ответил он. — Мы почти вышли на орбиту встречи. Стыковочные маневры будут довольно грубыми, но я не собираюсь терять время, объезжая ухабы. Так что помолчи и держись крепче.

Да, маневры действительно были грубыми. Когда мы наконец очутились вновь на планетолете, я даже обрадовался наступившему вновь состоянию невесомости — накатывающаяся волнообразно тошнота гораздо хуже, чем космическая болезнь. Но мы пребывали в свободном падении не более пяти минут. Те трое, что должны были вернуться назад на «Дерзай!», забрались в переходную камеру в тот же момент, как Дак и я проплыли внутрь планетолета. Следующие несколько минут показались мне крайне суматошными. Вероятно, в глубине души я действительно земная крыса, потому что мгновенно потерял ориентировку и не мог уже отличить пол от потолка.

— Где он? — спросил чей-то голое.

— Здесь, — ответил Бродбент.

— Этот? — изумился тот же голос, словно бы его обладатель не мот поверить своим глазам.

— Да, — ответил Дак. — Все правильно. Он в гриме, не обращай внимания. Лучше помоги уложить его в гидропресс.

Чья-то рука вцепилась в меня и потащила через коридор в каюту. Там; рядом с одной из переборок, располагались два ложа, или «соковыжималки», как их еще называют. Они имели форму ванн и являлись, по сути дела, баками с перераспределением давления, позволяющими находящемуся в них человеку выдерживать большие ускорения межпланетных кораблей. Я никогда раньше не видел эти аппараты в натуре, но мы пользовались очень похожими макетами в космическом боевике «Вторжение на Землю».

На переборке позади ванны виднелась трафаретная надпись; «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!!! Запрещается без противоперегрузочного костюма давать ускорение, превышающее трехкратное. Для того, чтобы…» Кто-то медленно повернул меня и впихнул в ванну так, что надпись исчезла из поля зрения прежде, чем я успел кончить чтение. Дак и еще один космонавт торопливо застегнули на мне ремни, и в этот момент откуда-то раздался ужасный свист. Через несколько секунд он смолк и из репродуктора послышалось:

— Последнее предупреждение! Двукратная перегрузка! Три минуты! Последнее предупреждение! Двукратная перегрузка! Три минуты! — И свист начался снова.

Сквозь шум я услышал, как Дак взволнованно спросил:

— Компьютер готов? Программы введены?

— Конечно, конечно!

— Дать ему дозу?

— Да.

Бродбент изогнулся в воздухе и сказал, обращаясь ко мне:

— Послушай, братишка, мы собираемся слегка уколоть тебя. Все будет в порядке. Доза частично состоит из препарата, облегчающего перегрузку, остальное — стимулянт, на случай, если ты вздумаешь встать и немного прогуляться. Сначала будет жжение в глазах и зуд во всем теле, но волноваться не надо.

— Обожди, Дак…

— Нет времени! Я должен завести эту кучу металлолома!

Он развернулся и исчез за дверью, не дав мне сказать ни слова. Второй космонавт задрал мой левый рукав, поднял инжекторный пистолет и вкатил дозу прежде, чем я успел что-то понять. Потом ушел и он. Свист сменился словами:

— Последнее предупреждение! Двукратная перегрузка! Две минуты!

Я попробовал оглядеться, но лекарство внесло в голову еще большую путаницу. В глазах и даже зубах появилось жжение, начался почти невыносимый зуд по всей спине, но ремни безопасности не дали мне дотянуться до подвергаемой пытке области и, возможно, уберегли мою руку, которая могла сломаться при старте. Свист снова прекратился, и вместо него загремел самоуверенный баритон Бродбента:

— Самое распоследнее предупреждение! Двойная перегрузка! Одна минута! Кончайте дуться в карты! Кладите свои жирные телеса в ванны! Стартуем!

На этот раз вместо свиста зазвучала запись опуса 61, си мажор «К Звездам» Аркезиана. Это была весьма спорная интерпретация Лондонского Симфонического оркестра с четырнадцатитактовым взрывом тимпанов в конце. Но на меня, сбитого с толку, помятого и накачанного наркотиком, ничто уже не могло произвести никакого впечатления — нельзя намочить реку.

Неожиданно дверь отворилась и оттуда выплыла… русалка. Конечно же, у нее не было чешуйчатого хвоста, но в остальном прелестное создание выглядело в точности, как наяда. Когда мои глаза сфокусировались, я увидел перед собой прекрасную и несомненно принадлежащую к классу млекопитающих молодую женщину в футболке и шортах. По тому, как лихо плыла она в воздухе, было очевидно, что невесомость ей не в диковинку. Девушка без улыбки глянула на меня, ухватилась за ручные захваты и, не удосужившись пристегнуться, стала устраиваться в противоперегрузочной ванне прямо напротив. Музыка достигла громоподобного финала, и я почувствовал, что делаюсь очень тяжелым.

Двойная сила тяжести — это не очень страшно, если, конечно, вы плаваете в жидкой постели. Оболочка, лежащая поверх ванны, поддерживала меня, охватывая тело дюйм за дюймом. Я почувствовал тяжесть и обнаружил, что стало трудно дышать, только и всего.

Вам, конечно, приходилось слышать все эти душераздирающие истории про пилотов, дававших ускорение в несколько десятков «g» и тем убивавших себя. Я не сомневаюсь в их правдивости, но двойное ускорение в противоперегрузочной ванне просто заставляет вас почувствовать себя слабым и неспособным к движению.

Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что репродуктор на потолке обращается ко мне:

— Лоренцо? Как поживаешь, браток?

— Отлична — Приложенное усилие вызвало одышку. — Долго еще терпеть все это?

— Около двух дней.

Должно быть, я застонал, потому что Дак ответил:

— Успокойся, приятель, Мой первый полет на Марс занял тридцать семь недель, каждая минута которых была свободным падением по эллиптической орбите. А теперь у тебя будет путешествие класса люкс с ускорением всего лишь в два «g» на протяжении двух дней. С передышкой при нормальной силе тяжести в середине пути вдобавок. Да с тебя деньги надо брать за это удовольствие?

Я хотел было в емких, принятых в актерской среде выражениях объяснить, что думаю о его юморе, но вовремя вспомнил, что здесь леди. Отец учил, что женщина способна простить все, включая и насилие, но ее очень легко ранить словами. Мышление прекраснейшей половины человечества ориентировано на символы — что очень странно, если учесть ее крайний практицизм. В любом случае я никогда не позволю запретным словам сорваться с языка, если это может оскорбить слух дамы. С того самого времени, как тяжелая рука отца однажды врезала мне по тубам… Папа всегда придерживался точки зрения профессора Павлова на условные рефлексы.

— Пенни, ты здесь, моя радость? — снова заговорил Дак.

— Да, капитан, — ответила девушка.

— О'кей, приступайте к домашнему заданию. Я спущусь к вам, как только поставлю этот бензовоз в колею.

— Отлично, капитан, — она повернула голову ко мне и сказала мягким с хрипотцой контральто: — Доктор Капек хочет, чтобы вы просто расслабились и несколько часов посмотрели пленки. Я буду здесь, чтобы по мере надобности отвечать на все ваши вопросы.

Я кивнул:

— Слава Богу, кто-то, наконец, собрался отвечать на мои вопросы.

Не говоря ни слова, она с видимым усилием подняла руку и положила ее на выключатель. Свет погас, и перед моими глазами выросло объемное изображение. Я узнал центральную фигуру точно так же, как узнал бы ее любой подданный империи, и понял, сколь основательно и безжалостно провел меня Дак Бродбент.

Это был Бонфорт.

Да, тот самый Бонфорт — Джон Джозеф Бонфорт, бывший премьер-министр, лидер лояльной оппозиции и глава экспансионистской коалиции, самый любимый (и самый ненавидимый!) человек во всей Солнечной Системе.

Сначала я изумился, но потом понял, что так и должно быть. Если верить газетам, на Бонфорта было совершено не меньше трех попыток покушения. По крайней мере дважды он спасался почти сверхъестественным образом. А что, если ничего сверхъестественного в этом и не было? Что, если покушения были успешны, но дорогой дядюшка Джо Бонфорт всегда оказывался в тот момент в каком-то другом месте?

В таком случае ему нужно черт знает сколько актеров.

3

Я никогда не совался в политику. «Держись от этого в стороне, Ларри, — любил говорить мой отец. — Известность, приобретенная таким способом, — плохая известность. Зритель этого не любит.» Следуя его совету, я никогда не участвовал в выборах — даже после принятия поправки девяносто восьмого года, облегчившей голосование людям, не имеющим постоянного места жительства (к которым относятся, конечно, и лица моей профессии).

Если у меня и были какие-то политические симпатии, на Бонфорта они определенно не распространялись. Я считал его весьма опасным типом и, возможно, даже предателем рода человеческого. Идея занять его место и быть при этом убитым показалась мне — как бы поточнее выразиться? — дурным тоном, что ли.

Но что за роль!

Мне приходилось изображать Цезаря в паре достойных упоминания пьес, но получить такую роль в жизни — да одной мысли об этом было достаточно, чтобы понять, как человек может взойти на гильотину за другого, — только ради того, чтобы в течение нескольких последних мгновений сыграть на пределе актерских и человеческих возможностей.

Я спрашивал себя, кто были мои неизвестные коллеги, не сумевшие устоять против искушения. Несомненно, это были настоящие артисты — сугубая анонимность их работы была лишь данью успешности перевоплощения. Я попытался вспомнить, когда в точности происходили покушения на жизнь Бонфорта, и своих коллег, способных сыграть такую роль, которые бы умерли или пропали из поля зрения в это время. Бесполезно. Не только потому, что я не слишком хорошо помню события текущей политики, но и потому, что актеры сходят со сцены с удручающей частотой; даже для лучших из нас успех слишком зависит от случая.

Но, по крайней мере, следовало тщательно изучить образ.

Вскоре стало ясно, что эта роль мне по силам. Черт побери, я смог бы сыграть его даже во время пожара. Во-первых, не было никаких проблем с физическим соответствием: мы с Бонфортом могли бы поменяться одеждой безо всякой подгонки. Детски наивные конспираторы, умыкнувшие меня, очень уж преувеличивали значение физического сходства. Оно ничего не значит, если не подкреплено искусством, и вовсе не должно быть большим, если артист талантлив. Однако согласен, оно помогает. Их глупая игра с компьютером чисто случайно привела к выбору человека, который не только похож на политика, но и является при этом настоящим артистом. А сходство действительно большое. Его профиль очень похож на мой, даже руки его такие же длинные, узкие и аристократические, как у меня. А ведь руки скопировать гораздо труднее, чем лицо.

Правда, его отличает от меня хромота — вероятно, результат одного из покушений, но об этом даже не стоит говорить! Понаблюдав за Бонфортом несколько минут, я понял, что мог бы встать со своего ложа и (если бы сила тяжести была нормальной) пройтись точно в такой же манере, тут даже думать нечего. Остальное — то, как он почесывает ключицу или скребет подбородок, почти незаметный тик, предшествующий каждой его фразе, и так далее — меня вовсе не беспокоило; подсознание артиста впитывало все это, как песок воду.

Да, он был лет на пятнадцать или двадцать старше, но играть роль человека более пожилого, чем ты, всегда легче, чем более молодого. В любом случае, возраст для актера является чисто внешним обстоятельством.

Мне не составило бы труда заменить Бонфорта на официальном приеме или прочитать за него речь минут на двадцать. Но это, как я понял, явилось бы лишь малой частью всей работы. Дак намекнул, что я должен буду провести людей, хорошо его знавших, может быть даже в домашней обстановке. А это гораздо труднее. Кладет ли он сахар в кофе? Если да, то сколько? Какой рукой и каким жестом он достает сигареты? И так далее.

Кстати, ответ на последний вопрос я получил почти тотчас, как его сформулировал. Изображение напротив меня зажгло сигарету в манере, показавшей привычку Бонфорта к спичкам и старомодным дешевым папиросам, бывшим в ходу прежде, чем так называемый прогресс навсегда вывел эти вещи из употребления.

Но это все мелочи. Хуже всего, что человек неоднозначен; он разный для разных людей, его знающих. Получается, для достижения успеха артист должен менять свое поведение в зависимости от аудитории. Это не просто трудно, это статистически невозможно.

Каким помнит патрона его знакомый Джон Джонсон? Сотня или тысяча Джонов Джонсонов? И как я могу знать это?

Актерская игра как искусство — это процесс абстрагирования, оставляющий только важнейшие детали. Но в перевоплощении любая деталь может быть важнейшей. Иногда что-то столь незначительное, что ты не обратишь на это никакого внимания, может разрушить все планы.

Но тут я вспомнил, что моя игра должна быть убедительной на время, не большее, чем требуется снайперу для прицеливания. Я продолжал угрюмо изучать человека, которого должен был заменить (а что еще оставалось делать?).

Неожиданно дверь отворилась и в темноте раздался голос Дака:

— Эй, кто-нибудь дома?

Включился свет, и трехмерное изображение исчезло. Я почувствовал себя очнувшимся от сна и с трудом повернул голову: девушка, именуемая Пенни, пыталась приподняться на своей гидравлической кровати, а в дверях, опираясь на них, стоял ухмыляющийся Дак Бродбент.

— Как тебе удалось встать? — спросил я, с удивлением глядя на него. Действующая независимо от сознания профессиональная часть моего разума отметила его позу и занесла в ящичек, озаглавленный: «Как человек стоит при двойной силе тяжести».

— Ничего страшного, — усмехнулся Бродбент. — У меня корсет.

— Ги-м-м?

— Можешь встать и ты, если хочешь. Обычно мы запугиваем пассажиров, чтобы они не поднимались из баков, пока ускорение превышает полтора «g», — слишком велика вероятность, что какой-нибудь идиот свалится и сломает ногу. Но однажды я сам видел, как какой-то хулиган с комплекцией штангиста выбрался из гидропресса и пошел при пятикратной перегрузке. Правда, после этого он так никогда и не смог восстановить здоровье. Но при двух «g» все в порядке — ты просто будешь чувствовать то же, что иной толстяк ори нормальной силе тяжести. — Он посмотрел на молодую леди. — Ты уже ввела его в курс, Пенни?

— Он еще ни о чем не спрашивал.

— Как? Лоренцо, я думал, ты тот парень, который хочет знать ответы на все вопросы.

Я пожал плечами:

— Сейчас я уже не придаю этому никакого значения, поскольку, очевидно, долго не проживу.

— Ты что, белены объелся, сынок?

— Капитан Бродбент, — сказал я с горечью, — меня сдерживает присутствие дамы. Поэтому мне не удастся должным образом охарактеризовать вас, ваших родственников, личное поведение, моральный облик и предназначение на этом света Я догадался, во что вы меня втянули, как только узнал человека, которого должен подменить. Только один вопрос: кто собирается убить Бонфорта? Мишень имеет право знать хотя бы имя стрелка.

Впервые за все это время я увидел удивленного Дака. С полминуты он таращился на меня, потом громко расхохотался. Казалось, перегрузка сделалась вдруг непереносимой — он соскользнул на падубу и, все еще смеясь, прислонился к переборке.

— Не вижу в этом ничего забавного, — сказал я зло.

Он остановился и вытер глаза.

— Ларри, сынок, неужели ты действительно думаешь, что тебя используют как подсадную утку?

— Это же очевидно, — и я выложил ему свои умозаключения по поводу предыдущих покушений.

У него хватило здравого смысла не заржать снова.

— Я вижу, ты считаешь свою роль чем-то вроде работы человека, пробовавшего пищу средневекового короля. Постараюсь тебя переубедить — вряд ли чувство обреченности поможет при перевоплощении. Послушай, я с шефом уже шесть лет. За это время он никогда не использовал двойников… А ведь при мне было два покушения на его жизнь — во время одного из них я застрелил террориста. Пенни, ты с шефом еще дольше, он когда-нибудь раньше нанимал дублеров?

— Никогда, — она зло посмотрела на меня. — Да за одну только мысль, что патрон мог подставить кого-то вместо себя под пулю, нужно изукрасить тебе морду. Вот что нужно сделать!

— Не принимай близко к сердцу, Пенни, — сказал Дак мягко, — тебе с ним работать. Кроме того, его ложная догадка не так уж глупа, если глядеть на все это со стороны. Между прочим, Лоренцо, это Пенелопа Руссель, личный секретарь шефа, что делает ее для тебя наставником номер один.

— Считаю за честь познакомиться с вами, мадемуазель.

— Хотела бы я сказать то же самое.

— Прекрати, Пенни, — вмешался Бродбент, — а то я отшлепаю тебя по заду — при двойной силе тяжести, заметь. Лоренцо, я допускаю, что дублирование Джона Джозефа Бонфорта не столь же безопасно, как путешествие в инвалидном кресле, — как мы оба знаем, было сделано несколько попыток заставить его навсегда замолчать. Но это не то, чего мы боимся сейчас. По политическим причинам, которые ты вскоре поймешь, наши противники не посмеют даже попытаться убить шефа или тебя, если ты будешь на его месте. Они играют грубо — сам знаешь! — и ухлопали бы меня или Пенни при малейшем удобном случае. И тебя они убрали бы прямо сейчас, если бы могли достать. Но ты будешь в полной безопасности, когда появишься на публике в качестве шефа. Обстоятельства таковы, что открытого убийства наши враги себе позволить не могут.

С минуту он изучал мое лицо.

— Ну так как?

Я покачал головой:

— Я тебе не верю.

— Но ты должен поверить. Это очень сложная штука, связанная с марсианскими взглядами на жизнь. Прими пока это на веру; ты все узнаешь еще до того, как мы прибудем на место.

Мне это по-прежнему не нравилось. До сих пор Дак, насколько мне известно, не врал в открытую. Но, как я уже убедился на собственном горьком опыте, он мог эффективно обманывать меня, просто утаивая часть информации.

— Послушай, у меня нет причин верить тебе или этой молодой леди, простите, мисс. Но хотя я и не испытываю никакой симпатии к мистеру Бонфорту, должен признать, что он пользуется репутацией до щепетильности честного человека. Когда можно будет переговорить с ним? После посадки на Марс?

На отталкивающе веселое лицо Дака наползла грустная тень.

— Боюсь, ничего не получится Разве Пенни тебе не сказала?

— Что?

— Сынок, это как раз то, из-за чего мы вынуждены просить тебя дублировать шефа. Они его похитили!

Голова моя трещала, возможно, из-за двойной силы тяжести, а возможно, из-за слишком большого числа полученных потрясений.

— Теперь ты знаешь, — продолжал Дак. — Знаешь, почему Джок Дюбуа не хотел доверять тебе, пока мы были на Земле. Это самая большая сенсация с момента высадки на Луну. И мы делаем все, черт побери, возможное, чтобы она осталась тайной. Мы рассчитываем на твою помощь до тех пор, пока не найдем и не выручим шефа. В общем, тебе уже пора начинать работать. Этот корабль на самом деле не «Ва-банк», а «Том Пейн»[46] — личная яхта и походный офис босса. «Ва-банк» ждет на орбите Марса. Наша посудина использовала его опознавательные знаки — про это знали только капитан и старший офицер — чтобы домчаться до Земли и взять там дублера. Улавливаешь, сынок?

— Но послушай, капитан, — я все еще ничего не понимал, — если политические противники мистера Бонфорта выкрали его, почему они держат его в секрете? Казалось бы, наоборот, они должны кричать об этом на каждом перекрестке.

— Именно так они и поступили бы, происходи это на Земле Или на новой Батавии. Или на Венере. Но не на Марсе. Ты знаешь легенду о Кккахграле Младшем?

— Боюсь, что нет.

— Ты обязательно должен узнать ее, это позволит взглянуть изнутри на то, как марсиане понимают долг. Короче говоря, Кккахграл должен был появиться в определенном месте и в определенное время, а было это несколько тысяч лет назад, чтобы его произвели в рыцари — очень большая честь для марсианина. Не по своей (с нашей точки зрения) вине он не смог прибыть вовремя. Единственное, что по марсианским обычаям оставалось сделать, — это казнить его. Но, учитывая молодость и чистосердечное во всем признание, некоторые радикалы потребовали, чтобы ему предоставили возможность вернуться назад и начать все с начала. Но сам Кккахграл не принадлежал к их числу. Он настоял на своем праве в качестве прокурора самому вести процесс, выиграл его и был казнен. Этот поступок сделал его святым — хранителем марсианских традиций.

— Форменное безумие!

— Ты так думаешь? Помни, марсиане не мы. Они очень старая раса и за свою историю выработали систему правил и обязательств, предусматривающую любую возможную ситуацию. Это величайшие из мыслимых формалистов. По сравнению с ними древние японцы с их понятиями долга и чести просто отъявленные анархисты. У марсиан нет «правильного» и «неправильного» — вместо этого у них есть принятое и непринятое. В квадрате, в кубе и в черт знает какой степени. Проблема в том, что шефа вскоре должен будет усыновить дом именно Кккахграла Младшего. Теперь улавливаешь?

Я все еще не понимал. По моему мнению, этот Ккках был обыкновенным кретином.

— Все это достаточно просто, — продолжал Бродбент. — Шеф лучше любого другого землянина на практике изучил обычаи и психологию марсиан. Он работал над этим годы. Церемония усыновления состоится в Локус Соли в ближайшую среду. Ровно в полдень. Если шеф прибудет туда и правильно пройдет через все испытания — прекрасно. Но если его там не окажется — и не имеет никакого значения по какой причине — его имя смешают на Марсе с грязью, в каждом доме от полюса до полюса. Это величайший из когда-либо предпринимавшихся межпланетный и межрасовый заговор, жертвой которого станет Бонфорт. Но еще хуже будут последствия. Предполагаю, самое меньшее — Марс разорвет союз с империей. Гораздо более вероятно, что произойдут репрессии и людей начнут убивать, — возможно, убьют всех, кто находится сейчас на этой планете. Тогда экстремисты из человеческой партии отреагируют свойственным им образом и силой вновь присоединят Марс к империи, но только после того, как все его коренные жители будут мертвы. И это произойдет только потому, что Бонфорт не сможет присутствовать на церемонии. Марсиане относятся к таким вещам очень серьезно.

Дак исчез так же неожиданно, как появился, и Пенелопа Руссель снова вернулась к проектору. С запоздалым раздражением я вспомнил, что не выяснил у Дака одну вещь. Что удерживает наших врагов от того, чтобы попросту убить меня, раз для расстройства политических планов Бонфорта им нужно всего лишь помешать ему (собственной персоной или посредством дублера) участвовать в какой-то варварской марсианской церемонии? Но я забыл спросить об этом — возможно потому, что подсознательно боялся получить ответ.

Короче говоря, я снова принялся изучать Бонфорта, наблюдать его движения и жесты, запоминать выражения и модуляции голоса. Вскоре я уже, как принято говорить у нас, актеров, «носил его голову».

Изображение в очередной раз сменилось, и передо мной возник Бонфорт, пожимающий псевдоконечности окружающих его марсиан. Я уже так глубоко погрузился в картину, что и в самом деле почувствовал их вонь — она была непереносима. Мои руки непроизвольно сжались, сознание захлестнула волна паники.

— Выключи! — прокричал я задыхаясь.

Зажегся свет, и картина исчезла.

— Что случилось? — спросила Пенелопа, удивленно уставившись на меня.

Я постарался восстановить дыхание и унять дрожь.

— Мисс Руссель, я очень виноват… но, пожалуйста, не включайте это снова… Я не моту выносить марсиан!

Она посмотрела на меня с таким видом, будто не могла поверить своим глазам и в то же время чувствовала к увиденному глубочайшее презрение.

— Я им говорила, — сказала она медленно, — я им говорила, этот смехотворный план не сработает.

— Сожалею, но ничего не могу с собой поделать.

Пенелопа не ответила и медленно выбралась из «соковыжималки». Ей не удавалось двигаться так же легко, как Даку, но в общем она справлялась. Не сказав ни слова, девушка вышла.

Через некоторое время дверь отворилась, пропуская человека, полулежащего в гигантской детской коляске.

— Привет, малыш! — загремел он.

Это был мужчина примерно шестидесяти лет, слегка полноватый. Не нужно было видеть диплом вошедшего, чтобы по ласковой манере поведения догадаться о его профессии.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил я.

— Неплохо, но лучше бы ускорение было поменьше. — Он бросил взгляд на приспособление, к которому был привязан. — Как тебе нравится мой корсет-на-колесах? Неэлегантный, возможно, но снимает часть тяжести с сердца. Ну ладно, давай придерживаться протокола. Я доктор Калек, личный врач мистера Бонфорта. Кто ты такой, я знаю. Что там у тебя с марсианами?

Я постарался объяснить все ясно и без эмоций.

Доктор Калек кивнул:

— Капитан Бродбент мог бы и сказать мне. Тогда я изменил бы кое-что в программе твоего обучения. Капитан — компетентный парень в своей области, но у него часто мускулы действуют вперед мозгов… Он настолько совершенный экстраверт, что это даже пугает. Но ничего страшного. Лоренцо, я прошу разрешения загипнотизировать тебя. Даю слово психотерапевта, гипноз будет использован только, чтобы помочь тебе поладить с марсианами. Я никоим образом не затрону твою личность.

Он вытащил старомодные карманные часы того типа, что стал уже почти символом его профессии, и принялся измерять мой пульс.

— Я готов дать согласие, сэр, но это не поможет. Я не поддаюсь внушению.

Это было правдой. Мне приходилось обучаться гипнозу во время подготовки своего психологического номера (на таких представлениях полезно немного использовать внушение, особенно если местная полиция не слишком озабочена строгим выполнением законов медицинской ассоциации, ограничивающих подобную деятельность). Но мои учителя так и не смогли ни разу усыпить меня самого.

— Да? — спросил Калек. — Ну ладно, мы просто постараемся сделать все, что можно. Сядь поудобнее, расслабься, и давай поговорим о твоих проблемах.

Он кончил считать мой пульс, но все еще держал хронометр в руке, теребя и раскручивая цепочку. Я заметил это только потому, что качающиеся часы периодически закрывали свет ночника, расположенного прямо над головой, но решил, что это, вероятно, нервное, и не стал обращать внимания на столь незначительную деталь поведения доктора.

— Все, расслабился, — уверил я его, — спрашивайте меня о чем хотите. Или попробуем свободные ассоциации, если вы предпочитаете этот метод.

— Позволь телу плавать совершенно свободно, — сказал он мягко. — Двойная сила тяжести чувствуется, не правда ли? Обычно в таких условиях я стараюсь спать. Тяжесть заставляет кровь отливать от мозга, усыпляет. Они еще больше разгоняют корабль, тяжесть растет. Мы все уснем… Мы станем очень тяжелыми… Мы заснем…

Я собрался сказать, что было бы лучше убрать часы, пока они не обвились вокруг его руки, но вместо этого заснул.

Когда я проснулся, противоперегрузочная ванна напротив была занята доктором Капеком.

— Здорово, малыш, — приветствовал он меня. — Я устал от этой смешной коляски и решил прилечь здесь, чтобы снять напряжение.

— Мы по-прежнему идем с двойным ускорением?

— Что? А, да, с двойным!

— Простите, что отключился. Долго я спал?

— Нет, не очень. Как себя чувствуешь?

— Отлично. Действительно, чудесно отдохнул.

— Это часто дает такой эффект. Я имею в виду большое ускорение. Не хочешь ли еще немного посмотреть картинки?

— Почему бы и нет, раз это предлагаете вы, доктор.

— О’кей, — он потянулся к выключателю, и комната снова погрузилась во тьму.

Я догадывался, что именно он собирается мне показать, и крепился, чтобы снова не впасть в панику. Главное, нужно все время помнить, что марсиан на самом деле тут нет, и тогда их изображения не будут действовать на меня — просто в первый раз я был застигнут врасплох.

Передо мной и в самом деле появились стереоизображения марсиан, как вместе с мистером Бонфортом, так и без нега Я нашел, что могу изучать их отстраненно, без ужаса и отвращения.

Неожиданно я понял, что даже получаю удовольствие, глядя на них, и непроизвольно издал какое-то удивленное восклицание.

— Что-нибудь беспокоит? — спросил доктор Калек, останавливая фильм.

— Доктор, вы меня загипнотизировали!

— Ты мне сам разрешил.

— Но меня же нельзя загипнотизировать.

— Сожалею…

— Да, но вам удалось. Я не так глуп, чтобы не видеть этого. Давайте посмотрим еще. Мне просто не верится.

Он снова включил проектор. Я смотрел и изумлялся. Марсиане вовсе не вызывают отвращения, если взглянуть на них без предубеждения. Они даже не уродливы и обладают каким-то странно-притягательным очарованием, как китайские пагоды. Правда, у них нечеловеческие формы, но и у прекраснейших в мире созданий — райских птиц — тоже нечеловеческие формы.

Я начал понимать, что псевдоконечности марсиан могут быть очень выразительны — в их жестах было что-то от движений неуклюжих дружелюбных щенков. Теперь я осознал, что всю жизнь смотрел на марсиан через призму страха и ненависти.

Конечно, подумалось мне, с их зловонием что-то надо будет делать, но… И тут я вдруг понял, что чувствую их безошибочно узнаваемый запах и что он мне ничуть не противен, а даже нравится.

— Доктор, — спросил я взволнованно, — этот проектор оборудован устройством воспроизведения запахов, не так ли?

— Думаю, что нет. Даже определенно нет — слишком большой вес для яхты.

— Но оно должно быть Я явственно чувствую марсиан.

— Видишь ли… — похоже, он был слегка смущен. — Малыш, я сделал одну вещь, которая, надеюсь, не будет понята неправильно.

— Сэр?

— Когда мы немного покопались в твоих мозгах, стало очевидно, что твой невроз в основном вызван запахом марсиан. У меня не было времени на глубокую работу, так что пришлось делать все на скорую руку. Я попросил у Пенни — это та девица, что была здесь передо мной, — взаймы немного косметики Боюсь, что с этого момента, малыш, марсиане будут пахнуть для тебя, как парижский парфюмерный магазин Будь у меня немного времени, я бы использовал какой-нибудь простой приятный аромат, например спелой клубники, горячих кексов или сиропа. Но мне пришлось импровизировать.

Я засопел. В воздухе пахло дорогой парфюмерией, и тем не менее это несомненно был запах марсиан.

— Проклятье, он мне нравится, — сказал я.

— Ты бы не смог помочь нам, если бы он тебе не нравился.

— Вам, наверное, пришлось разлить здесь целый флакон. Все насквозь пропиталось духами.

— Что? Вовсе нет. Просто полтора часа назад я провел пробкой у тебя под носом. Духи уже давно испарились. — Он фыркнул. — «Страсть Джунглей» — так написано на бутылке. Кажется, в них слишком много мускуса. Я обвинил Пенни в намерении свести с ума всю команду, но она только расхохоталась в ответ.

Он потянулся и выключил проектор.

— Достаточно. Я хочу, чтобы мы занялись чем-нибудь более полезным.

Когда изображение погасло, запах исчез вместе с ним, в точности, как если бы работала аппаратура воспроизведения. Мне не осталось ничего другого, как признать, что аромат существовал только в моем воображении. Но будучи актером, я понимал, что тем не менее он — реальность.

Когда несколько минут спустя вошла Пенни, от нее пахло в точности как от марсианина.

И мне это нравилось!

4

Мое обучение продолжалось в этой же комнате (она оказалась гостиной мистера Бонфорта) до самого начала торможения. Я не спал иначе, как под гипнозом, да, похоже, и не нуждался в обычном сне. Либо доктор Капек, либо Пенни всегда находились при мне, готовые в любой момент прийти на помощь К счастью, моего героя фотографировали и снимали на кинопленку так часто, как, наверное, ни одного человека в истории. К тому же мое сотрудничество с его ближайшим окружением было самым тесным. Материала накопилось предостаточно; проблема заключалась в том, чтобы усвоить как можно больше — столько, сколько я только мог воспринять как наяву, так и под гипнозом.

Не знаю, с какого момента я перестал недолюбливать Бонфорта. Док говорил, что не внушал мне ничего такого, и я ему верю. Никто не просил его об этом, а щепетильность Капека в вопросах врачебной этики не вызывает сомнений. Наверное, такое явление неизбежно должно сопутствовать процессу вживания в любую роль — я думаю, что в конце концов полюбил бы даже Джека Потрошителя, если бы готовился сыграть его в пьесе. Действительно: чтобы по-настоящему войти в образ, вы должны на время стать тем человеком, в которого перевоплощаетесь. А человек или любит сам себя, или совершает самоубийство. Третьего не дано.

«Понять все — значит простить все» — а я начал понимать Бонфорта.

Во время поворота перед торможением у нас состоялся давно обещанный Даком отдых при нормальной силе тяжести. Мы не были в свободном падении ни мгновения. Вместо того чтобы выключить двигатели (как я думаю, космонавты не любят делать это во время полета), Дак заставил корабль проделать то, что он назвал «стовосьмидесятиградусным поворотом с отклонением от курса». «Томми» все время шел с ускорением, и, хотя операция была проделана довольно быстро, все равно имел место побочный эффект нарушения равновесия, носящий имя… Что-то вроде Кориолана. Или Кориолиса[47]?

Все, что я знаю о космических кораблях, можно изложить несколькими фразами. Только те из них, которые стартуют непосредственно с поверхности планет, являются ракетами в полном смысле этого слова. Космические волки зовут их «чайниками», поскольку эти аппараты разгоняются при помощи водородного или водяного пара. Но их не считают настоящими атомными кораблями, несмотря на то, что реактивная струя нагревается ядерным реактором. Межпланетники, такие, как например «Том Пейн», — другое дело. Они действительно, как мне сказали, используют формулу Е равно МС квадрат, или М равно ЕС квадрат? Ну вы должны знать — это та штука, что придумал Эйнштейн.

Дак лез из кожи вон, чтобы объяснить мне эту премудрость подробнее. Без сомнения, все это очень интересно для того, кого занимают такие вещи. Но я не могу представить, как они могут волновать джентльмена. Сдается мне, что всякий раз, когда эти ученые ребята начинают возиться со своими подозрительными формулами, жизнь становится только хуже.

Те два часа, что мы шли с нормальным ускорением, я использовал, чтобы отработать нужную походку. Все старательно называли меня «мистер Бонфорт» или «шеф», или (как доктор Калек) «Джозеф», что должно было, конечно, помочь мне войти в образ.

Все, кроме Пенни, которая… Она была просто не в состоянии произнести «Мистер Бонфорт». Девушка делала все возможное, чтобы помочь мне, но не могла переломить себя. Ясно, как день, она была молчаливо и безнадежно влюблена в своего шефа и потому отвергала меня с абсолютно нелогичным, но глубоким и искренним негодованием. Это было тяжело для нас обоих, тем более что я находил ее все в большей степени притягательной. Ни один мужчина не может выдать лучшее, на что он способен, когда рядом постоянно находится женщина, презирающая его. Но я не возненавидел Пенни в ответ — напротив, почувствовал себя виноватым перед нею — несмотря даже на все свое раздражение.

Мы все время находились в состоянии полной боевой готовности, так как далеко не каждый на «Томе Пейне» знал, что я не Бонфорт. Мне даже в точности не было известно, кто посвящен в обстоятельства дела, а кто нет. Я имел право расслабляться и задавать вопросы только в присутствии Дака, Пенни и доктора Капека, хотя и был абсолютно уверен, что начальник канцелярии Бонфорта мистер Вашингтон знал все. Но этот сухощавый пожилой мулат с намертво прилипшей к лицу маской святоши ни разу не выдал своей осведомленности. Еще двое, кто определенно были в курсе дела, находились за пределами «Тома Пейна». Они оставались на «Ва-банке» и прикрывали нас оттуда, составляя пресс-релизы и посылая текущие распоряжения от имени шефа. Это были — Билл Корпсман, глава пресс-службы Бонфорта, и Роджер Клифтон. Затрудняюсь в точности определить должность последнего. Он занимал пост министра без портфеля, как вы, должно быть, помните, когда Бонфорт был премьер-министром, но это еще ни о чем не говорит. Фигурально выражаясь, Бонфорт держал в руках высокую политику, а Клифтон осуществлял управление партией.

Эта маленькая группа должна была знать все. Если в курсе дела и был кто-то еще, сообщить об этом мне не сочли нужным. Я уверен, остальные члены команды Бонфорта и весь экипаж «Тома Пейна» догадывались, что дело не совсем чисто, но что именно произошло, они не знали. Достаточно много людей наблюдали мое прибытие на корабль — но в качестве «Бенни Грея». Когда они увидели меня снова, я был уже Бонфортом.

Кто-то позаботился снабдить меня настоящим гримерным набором, но из него я почти ничего не использовал. На близком расстоянии грим легко заметить, даже кремнекожа не может в точности воссоздать фактуру кожи настоящей. Я ограничился тем, что затемнил свой природный цвет лица тенями и «одел» маску Бонфорта изнутри. Пришлось пожертвовать частью собственных волос, которые доктор Калек удалил с корнем. Это меня не слишком огорчило: актер всегда может использовать парик, и, кроме того, я был уверен, что получу гонорар, который позволит мне, при желании, предаваться праздности до конца жизни.

Правда, иногда в голову приходила ужасная мысль, что этот конец может оказаться очень близким — помните все те старые поговорки про человека, который слишком много знал, и про то, что только мертвый не проболтается. Но говоря по правде, я начал доверять своим новым знакомым. Все они были ужасно симпатичными людьми — факт, говорящий о Бонфорте так же много, как и его собственные речи и стереозаписи. Политическая фигура — это не одна личность — это, как я уже понял, целая команда. Если бы Бонфорт сам не был порядочным человеком, он не смог бы собрать таких людей вокруг себя.

Но наибольшие заботы доставил мне марсианский язык. Как и большинство актеров, я нахватался марсианских, венерианских и юпитерианских словечек в количестве, достаточном, чтобы играть перед камерой или на подмостках. Но эти катящиеся или порхающие согласные… Это что-то ужасное. Голосовые связки землянина не столь пластичны, как барабанные полости марсианина. В любом случае произнесение человеком звуков, обозначаемых буквами как «ккк», «джжж» или «ррр», не больше похоже на настоящую марсианскую речь, чем «г» в слоге «гну» похоже на щелканье на вдохе, с которым банту произносят «гну». «Джжж», например, напоминает приветственный возглас, принятый в Бронксе.

К счастью, Бонфорт не отличался большими лингвистическими способностями. А я как-никак профессионал и могу имитировать любой звук — от визга пилы, наткнувшейся в бревне на гвоздь, до кудахтанья потревоженной наседки. Мне было необходимо освоить марсианский всего лишь так же плохо, как его освоил Бонфорт. Он работал очень много, пытаясь преодолеть недостаток способностей, и потому каждое слово и каждая выученная им марсиан-скал фраза записывались, чтобы он мог изучать свои ошибки.

Теперь и я изучал их при помощи проектора, установленного в его собственном офисе. Пенни все время была рядом, чтобы менять катушки пленки и отвечать на возникающие у меня вопросы.

Человеческие языки делятся на четыре группы: инфлективные, как, например, англо-американский, позиционные, как китайский, аглютинативные, как старотурецкий, и полисинтетические (в которых единицами являются предложения), как эскимосский. Конечно, теперь мы должны добавить к ним еще и чужеродные структуры. Такие крайне странные и почти непостижимые для человеческого ума, как «неповторяющийся» или «неожиданно появляющийся» венерианский. К счастью, марсианские грамматические формы аналогичны человеческим. В отличие от бытового — позиционного языка, выражающего лишь простые конкретные мысли, такие, как утверждение: «я тебя вижу», высокий марсианский — полисинтетический язык, с очень сложной стилистикой, в котором для каждого нюанса системы воздаяний и наказаний, обязательств и долгов жителей красной планеты есть свое собственное выражение. Все это находилось на грани способностей Бонфорта. Как говорила Пенни, ее шеф довольно легко мог читать составленные из точек стрелочки, которые марсиане использовали в качестве букв, но что касается разговорного высокого марсианского, он мог произнести на нем лишь несколько сотен предложений.

Братцы, каково же мне было выучить хоть те несколько, которыми он овладел в совершенстве!

Напряжение, в котором пребывала Пенни, было даже больше моего. Они с Даком оба немного говорили по-марсиански, но вся репетиторская работа легла исключительно на ее плечи, так как космический волк должен был проводить большую часть времени в рубке управления, — гибель Джока оставила его без второго пилота. Последние несколько миллион миль путешествия мы снова шли с ускорением не в два, а в одно «g», и более его не снижали. Все это время я потратил на то, чтобы с помощью Пенни вызубрить ритуал предстоящей церемонии.

Я только что закончил работу над речью, в которой выражал благодарность за усыновление домом Кккахграла. По своему духу она не слишком отличалась от тех, с которыми ортодоксальные еврейские мальчики принимают на себя ответственность зрелого возраста, но была столь же фиксированна и неизменна, как монолог Гамлета. Я прочитал ее с интонациями Бонфорта и с его характерным тиком на лице.

— Ну как? — спросил я, закончив.

— Очень хорошо, — ответила девушка серьезно.

— Спасибо, Вихрастик.

Это была фраза, в высшей степени характерная для Бонфорта. Он часто называл так Пенни; когда пребывал в благодушном настроении.

— Не смей меня так звать!

Я изумленно посмотрел на нее, честно не понимая, что тут такого, и спросил, все еще оставаясь в роли Бонфорта:

— Почему, детка?

— Не называй меня так! Ты обманщик, жулик, актеришка!

Она вскочила на ноги и со всей возможной скоростью бросилась вон — правда, только до двери — и остановилась там, отвернувшись, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий.

Я сделал чудовищное усилие и вышел из образа — втянул живот, снова вернул на место свое лицо и позвал собственным голосом:

— Мисс Руссель!

Она перестала плакать, обернулась, посмотрела на меня, и ее челюсть отвисла.

— Подойдите ко мне и сядьте, — добавил я, все еще оставаясь самим собой.

Я думал, Пенни откажется, но у нее хватило здравого смысла медленно вернуться и сесть — руки на коленях, но лицо, как у маленькой смертельно оскорбленной девочки, готовой плюнуть обидчику в лицо.

Я позволил ей немного посидеть так, а затем тихо сказал:

— Да, мисс Руссель, я актер. Разве это причина, чтобы оскорблять меня?

Она упрямо молчала.

— Как актер, я нахожусь здесь, чтобы делать актерскую работу. Вы знаете почему. Вы знаете также, что меня втянули в это дело обманом — это не та роль, на которую я согласился бы, даже в самую худшую минуту, будь мои глаза открыты. Я ненавижу ее значительно больше, чем вы мое в ней участие. И несмотря на сердечные заверения капитана Бродбента, не вполне уверен, что сумею выпутаться из всего этого, сохранив шкуру в целости и сохранности. А я ужасно люблю свою шкуру — это единственное, что у меня есть. Мне кажется также, что я понимаю, почему вы меня едва выносите. Но, скажите, разве это причина, чтобы делать мой труд еще тяжелее, чем он есть?

Она промямлила что-то в ответ.

— Говорите громче! — потребовал я резко.

— Это бесчестно! Это недостойно!

— Да, конечно, — кивнул я. — Более того, это невозможно — выполнить такую работу без искренней поддержки окружающих. Так что зовите капитана Бродбента сюда и скажите ему все. Давайте!

— О нет! — воскликнула она, вздернув голову. — Это невозможно!

— Почему невозможно? Гораздо лучше прекратить это дело сейчас, чем продолжать и позволить ему провалиться. Я не могу давать представление при таких условиях. Придется смириться.

— Но… но вы должны. Это необходимо.

— Почему необходимо, мисс Руссель? По политическим причинам? У меня нет ни малейшего интереса к политике — и сомневаюсь, чтобы настоящий глубокий интерес к ней был у вас. Так почему мы должны это делать?

— Потому что- потому что он… — она остановилась, не в силах продолжать, задыхаясь от рыданий.

Я встал, обошел вокруг стола и положил руки ей на плечи.

— Я знаю почему. Потому что, если мы не сделаем этого, все то, что он возводил долгие годы, рассыплется в прах. Потому что сейчас он в беде и его друзья пытаются спасти его самого и его дело. Потому что они верны ему. Потому что вы верны ему. Я понимаю, вы не можете видеть никого другого на том месте, которое по праву принадлежит мистеру Бонфорту. Кроме того, вы наполовину сошли с ума от горя и беспокойства за него. Что, не так?

— Да, — раздался едва различимый ответ.

Я приподнял ее за подбородок.

— Я знаю, почему вы не можете выносить меня в этой роли. Вы любите его. Но я делаю ради него лучшее, на что способен. Черт возьми, женщина! Неужели ты хочешь сделать мою задачу в шесть раз тяжелее, чем она есть?

Пенни была в шоке. На мгновение я подумал, что она собирается влепить мне пощечину.

— Простите, — сказала она сломленным голосом. — Я очень виновата. Это больше не повторится.

Я отпустил ее подбородок и сказал оживленно:

— Хорошо, давайте вернемся к работе.

Она не двинулась.

— Вы можете простить меня?

— Что? Мне нечего прощать, Пенни. Вы поступили так потому, что любите его и тревожитесь за него. Вернемся к делу. Я должен быть в наилучшей форме. В нашем распоряжении считанные часы. — Я снова вошел в роль.

Она поставила катушку и включила проектор. Я немного понаблюдал, как Бонфорт произносит вступительную речь, потом отключил звук и заговорил, подстраивая свой — то есть его — голос под изображение. Пенни изумленно переводила взгляд с меня на изображение и обратно. Лента кончилась, и я выключил проектор.

— Ну как?

— Великолепно!

— Спасибо, Вихрастик! — улыбнулся я его улыбкой.

— Не стоит благодарности, мистер Бонфорт.

Два часа спустя мы состыковались с «Ва-банком».

Дак провел Роджера Клифтона и Билла Корпсмана в мой кабинет, как только они перешли на наш корабль. Я сразу узнал их по фотографиям, встал и сказал теплым, но довольно небрежным тоном:

— Хелло, Родж. Рад видеть вас, Билл.

На том уровне, на котором действовали эти люди, поспешное путешествие на Землю и обратно было всего лишь несколькими днями разлуки, не более того. Хромая, я прошел вперед и протянул руку. Как раз в тот момент корабль с небольшим ускорением переходил на более низкую орбиту.

Клифтон бросил на меня быстрый взгляд и начал подыгрывать. Он вынул сигару изо рта, пожал мне руку и сказал:

— Рад видеть вас, шеф.

Это был человек небольшого роста, средних лет, лысоватый. Он походил на адвоката и казался хорошим игроком в покер.

— Что-нибудь произошло за время моего отсутствия?

— Нет, сплошная рутина Я отдал отчет Пенни.

— Отлично, — я повернулся к Биллу Корпсману, снова протягивая руку для пожатия.

Вместо того чтобы принять ее, он уперся руками в бока, посмотрел на меня и присвистнул.

— Поразительно. Я начинаю верить, что у нас есть шанс.

— А ну-ка, Смит, повернись! — продолжал он, оглядев меня с ног до головы. — Пройдись немного. Я хочу видеть твою походку.

Я обнаружил, что на самом деле чувствую досаду, которую ощутил бы Бонфорт, столкнувшись с подобным нахальством, и, разумеется, это отразилось на моем лице. Дак схватил Корпсмана за рукав и быстро сказал:

— Прекрати, Билл. Мы же договорились, помнишь?

— Ерунда! — ответил Корпсман. — Это помещение звуконепроницаемо. Я просто хочу убедиться, что он нам годится. Смит, как твой марсианский? Ты можешь говорить на нем?

Я ответил одной скрипучей многосложной фразой, означающей в буквальном переводе с высокого марсианского: «Приличия требуют, чтобы один из нас удалился». Но на самом деле она подразумевала гораздо больше. Это было окончание формулы, которой обычно марсианина уведомляют о том, что дом отрекается от него.

Не думаю, чтобы Билл понял хоть что-нибудь, так как он скривился и ответил:

— Отлично. Я верю тебе, Смит.

Но Дак понял все. Он взял Корпсмана за руку и сказал:

— Билл, говорю тебе, кончай. Ты на моем корабле, где существует определенный порядок. Мы будем строго придерживаться ролей каждую секунду, начиная прямо с этого момента.

— Оказывайте ему почтение, Билл, — добавил Клифтон. — Вы знаете, мы все согласились, что это единственный способ выполнить задуманное. В противном случае кто-нибудь может проговориться.

Корпсман быстро взглянул на него и пожал плечами:

— Отлично. Я просто хотел убедиться. В конце концов это ведь моя идея.

Он криво улыбнулся мне и сказал:

— Здравствуйте, мистер Бонфорт. Рад снова видеть вас.

Слово «мистер» он подчеркнул чуть сильнее, чем следовало.

— Рад был вернуться, Билл, — ответил я. — Есть что-нибудь особенное, что мне следует узнать прежде, чем мы пойдем на посадку?

— Думаю, нет. Разве только пресс-конференция в Годдард Сити[48] после церемонии.

Он явно наблюдал за тем, какое впечатление произведут его слова.

— Отлично, — кивнул я.

— Родж, скажи, это действительно необходимо? — торопливо спросил Дак. — Ты санкционировал это?

— Я хотел добавить, — продолжал Корпсман, поворачиваясь к Клифтону, — но Шкипер задергался и перебил меня, что могу взять все на себя и сказать репортерам, что шеф простудился во время церемонии. Или мы можем ограничить их письменными вопросами, поданными заранее. Я подготовлю ответы на них во время церемонии. Учитывая, что он выглядит и говорит совсем как оригинал, я бы советовал рискнуть. Как, «мистер Бонфорт»? Думаю, вы сможете провернуть это дело. Не так ли?

— Не вижу тут никаких проблем, — ответил я. А про себя подумал, что если уж они наняли меня, чтобы обмануть марсиан и не попасться при этом, то с их стороны глупо сомневаться в моей способности поболтать с кучкой репортеров-людей так долго, как те сами того захотят. К тому моменту у меня было хорошее представление о манере речи Бонфорта и по меньшей мере приблизительное — о его политической позиции. К тому же в ходе пресс-конференции я мог не вдаваться в детали.

Однако Клифтон, похоже, был не в восторге от этой идеи. Но прежде чем он успел что-либо возразить, громко заговорил корабельный репродуктор:

— Капитана Бродбента просят в рубку управления. Минус четыре минуты.

— Ну, вы тут сами улаживайте все это, — торопливо сказал Дак, — а я должен поставить наши санки в колею. А то там нет никого, кроме молодого Эпштейна.

И он ринулся к двери.

— Эй, Шкип, — воскликнул Корпсман, — я хочу тебе сказать…

Вслед за Бродбентом он скрылся за дверью, даже не попытавшись сказать нам «до свидания».

Роджер Клифтон прикрыл дверь, которую Корпсман не потрудился захлопнуть, вернулся и медленно сказал:

— Вы действительно намерены рискнуть с этой пресс-конференцией?

— Это на ваше усмотрение. Я просто хочу делать свою работу.

— М-м-м… теперь и я склоняюсь к тому, чтобы рискнуть, если мы используем вариант с заранее написанными вопросами. Но я сам отредактирую ответы Билла прежде, чем вы их получите.

— Отлично, — ответил я и добавил: — Если вы найдете способ дать их мне минут за десять до начала пресс-конференции, проблем вообще не будет. Я запоминаю все очень быстро.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Не сомневаюсь в этом., шеф. Отлично, я скажу Пенни, чтобы она незаметно передала вам ответы сразу же после конца церемонии. Вы сможете на несколько минут уйти в туалет и оставаться там, пока не удостоверитесь, что все усвоили.

— Это должно сработать.

— Думаю, да. Должен сказать, после того как я увидел вашу игру, мне дышится значительно легче. Могу я что-нибудь для вас сделать?

— Думаю, нет, Родж. А впрочем, да. Скажите пару слов о нем. Вы что-нибудь знаете?

— И да, и нет. Он все еще в Годдард Сити, мы в этом уверены. Его не увезли ни с Марса, ни даже в глубь страны. Мы заблокировали все дороги на случай, если у них было такое намерение.

— Да, но Годдард Сити не такое уж большое поселение, не так ли? Не больше сотни тысяч человек? Так в чем затруднение?

— В том, что мы не можем публично признать, что вы — то есть я хочу сказать он — исчез. Как только церемония усыновления будет завершена, мы сможем скрыть вас от посторонних глаз, потом объявить о похищении, как будто бы оно только что произошло, и заставить власти перетряхнуть весь город заклепка за заклепкой. Все должностные лица в Годдард Сити — ставленники гуманистической партии, но они начнут нам помогать — после церемонии. Это будет самая искренняя помощь, которую вы когда-либо видели, потому что они будут стараться закончить дело до того, как весь дом Кккахграла прибежит и снесет город до основания.

— Да, я уже знаю кое-что о марсианской психологии и обычаях.

— А мы, что ли, нет!

— Родж… м-м-м… Что заставляет вас считать, что он еще жив? Разве, просто убив его, они не достигли бы своих целей вернее и с меньшим риском? — Я с тошнотой вспомнил, как, оказывается, легко избавиться от мертвого тела, если быть достаточно жестоким и решительным.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Но это тоже тесно связано с местными понятиями о «пристойном». — Он употребил марсианское слово. — Смерть — единственное приемлемое оправдание невыполнения обязательств. Если мистер Бонфорт убит, марсиане усыновят его даже посмертно — и тогда наверняка весь дом Кккахграла и, вероятно, остальные дома Марса явятся для мести. Их ни в малейшей степени не тронет, если вся наша раса вымрет или будет уничтожена. Но убить того единственного человека, которого они должны защищать, как принятого в свою среду, — это совсем другое дело. Обязательства и долг — в отношении этих вещей марсиане иногда реагируют совершенно автоматически, так, что это даже напоминает проявление инстинкта. Конечно, на самом деле все не так — их умственное развитие невероятно высоко. Но иногда они бывают просто ужасны. — Он наклонился ко мне и тихо добавил: — Временами я жалею, что когда-то покинул Сассекс.

Предупреждение, раздавшееся по громкой связи, заставило нас прервать разговор и заторопиться к своим противоперегрузочным ваннам. Дак вписался в орбиту наилучшим образом — ракета из Годдард Сити подошла к нам, как только наступила невесомость. Мы вошли в челнок все впятером. Так было запланировано заранее, чтобы занять все свободные места, — местный комиссар выразил намерение прибыть на орбиту для встречи со мной, и Даку удалось отговорить его, только сказав, что моим людям потребуется весь пассажирский салон.

Во время спуска я старался побольше насмотреться на марсианскую поверхность. До этого у меня лишь один раз была возможность бросить на нее беглый взгляд из рубки управления «Тома Пейна» — поскольку предполагалось, что я прежде бывал на Марсе неоднократно, было невозможно публично проявить нормальное любопытство туриста. Мне удалось разглядеть не много — пилот челнока долго не поворачивал корабль, и мы ничего не видели до самого выравнивания перед входом в атмосферу, но к тому времени я уже был занят подгонкой кислородной маски.

Эта дурацкая маска чуть было не положила конец всей нашей затее. У меня раньше не было возможности попрактиковаться в ее использовании — Дак об этом не подумал, а я даже и не представлял, что тут могут возникнуть какие-то сложности. Мне приходилось раньше, при случае, пользоваться аквалангом и надевать космический скафандр, и я думал, что здесь будет примерно то же самое. Оказалось — нет. Бонфорт предпочитал модель «Сладкие Ветры» производства Мицубиси, которая подает кислород от нагнетателя, расположенного позади шеи, через трубки, проходящие под ушами, прямо в ноздри. Согласен, это прекрасное устройство — не снимая маску, можно разговаривать, есть, пить и все такое прочее — но для того, кто умеет с ним обращаться. Я же предпочел бы почувствовать у себя во рту две засунутые по локоть руки дантиста.

Поскольку эта штуковина работает на разности давлений, наибольшая трудность состоит в том, что вы, если не хотите свистеть, как кипящий чайник, должны научиться сознательно контролировать мускулатуру рта. К счастью, пилот установил в кабине марсианское атмосферное давление сразу же, как только мы надели маски, что дало мне примерно двенадцать минут для практики. Все же в течение нескольких мгновений я думал, что дело табак, и все из-за какой-то дурацкой железяки. Пришлось напомнить себе, что ранее мне приходилось носить эту штуку сотни раз, и пользоваться ею с такой же легкостью, как зубной щеткой. Вскоре я и сам в это поверил.

Дак помог мне избежать болтовни с комиссаром во время спуска, но он был не в силах полностью оградить меня от его общества. Глава администрации встретил челнок на посадочном пола Слава Богу, недостаток времени уберег меня от тесных контактов с другими людьми, так как я должен был немедленно отправиться в марсианский город. Странно, но было похоже, что среди аборигенов я буду в большей безопасности, чем среди представителей собственной расы.

Еще более странным было вообще очутиться на Марсе.

5

Господин комиссар Бетройд был, разумеется, ставленником гуманистической партии, впрочем, как и весь его штат за исключением технических работников. Дак говорил, что процентов на шестьдесят уверен — Бетройд ни на йоту не замешан в заговоре. Шкип считал его честным, но глупым служакой. Кстати, ни Дак, ни Родж Клифтон не верили, что премьер-министр Кирога причастен к преступлению. Они считали похищение делом рук глубоко законспирированной террористической группы внутри гуманистической партии, называющей себя «акционистами» и действующей в интересах ультрареспектабельных денежных тузов, ради прибыли не останавливающихся ни перед чем.

Что касается меня, я не смог бы отличить акциониста от акционера.

Через несколько минут после посадки произошло событие, заставившее усомниться, так ли уж дружище Бетройд честей, но глуп, как о нем отзывался Бродбент. Это была мелочь, но из породы тех мелочей, что могут разрушить любое предприятие.

Так как я был очень важным визитером, комиссар встречал меня лично. Но так как я не состоял ни в какой официальной должности (если не считать того, что был депутатом Великой Ассамблеи) и путешествовал частным образом, никаких официальных почестей мне оказано не было. Бетройд был один, если не считать помощника и еще девочки лет пятнадцати.

Перед посадкой в челнок Родж и Пенни кратко проинструктировали меня, и я сразу узнал его по фотографии. Мы пожали друг другу руки, я осведомился о здоровье комиссара, поблагодарил за сердечный прием во время своего предыдущего визита и заговорил с его помощником в той теплой доверительной манере, которая была так характерна для Бонфорта. Потом я повернулся к молодой леди. Мне было известно, что у Бетройда есть дети и его дочь должна быть примерно этого возраста. Но я не знал — а возможно, Родж и Пенни не знали тоже — приходилось ли «мне» когда-нибудь встречаться с этой девочкой.

Бетройд сам пришел мне на помощь.

— Полагаю, мистер Бонфорт, вы еще не знакомы с моей дочерью Диедри. Она напросилась прийти сюда.

Ни на одной из пленок, которые я так тщательно изучил, мой герой не был показан в окружении юных девушек. Так что мне осталось единственное: просто быть Бонфортом — вдовцом в возрасте за пятьдесят, не имеющим ни собственных детей, ни племянников и племянниц, обладающим, вероятно, очень небольшим опытом в обращении с подростками женского пола, но очень искушенным во встречах с незнакомыми людьми всех рангов. Я обратился к ней так, как если бы она была вдвое старше своего истинного возраста, и разве что только не стал целовать ей руку. Она вспыхнула, видимо, польщенная.

— Ну, попроси мистера Бонфорта, дорогая, — сказал Бетройд снисходительно. — Больше такого случая не представится.

Она покраснела еще больше и сказала:

— Сэр, могу я попросить ваш автограф? Все девочки в нашей школе их собирают. У меня есть даже автограф мистера Кироги… Теперь я должна получить ваш.

Она протянула мне блокнот, который до этого держала за спиной.

Я почувствовал себя пилотом вертолета, у которого полицейский потребовал права, оставленные дома в других брюках. Я готовился тщательно и научился многому, но только не подделывать подпись Бонфорта. Проклятье, нельзя же успеть все за два с половиною дня.

Но для Бонфорта было почти невозможно отказать в такой просьбе, а я и был Бонфорт.

— У вас уже есть автограф мистера Кироги? — спросил я, весело улыбнувшись.

— Да, сэр.

— Точно его?

— Да. Он даже написал мне: «С наилучшими пожеланиями».

Я подмигнул Бетройду:

— Всего лишь «С наилучшими пожеланиями», каково?! Молодым леди я никогда не пишу меньше чем «С любовью». Знаете, что… — Я взял блокнот и начал перелистывать его.

— Шеф, — сказал Дак взволнованно, — мы опаздываем.

— Успокойтесь, если нужно, вся марсианская нация может подождать молодую леди.

— Запишите, пожалуйста, размеры, — сказал я, протягивая блокнот Пенни, — и потом напомните мне выслать фотографию такой величины, чтобы ее можно было туда вложить, — и с соответствующей подписью, разумеется.

— Да, мистер Бонфорт.

— Вы удовлетворены, мисс Диедри?

— О-о-о!

— Отлично. Спасибо, что попросили мой автограф. Вот теперь мы можем идти, капитан. Господин комиссар, это наш автомобиль?

— Да, мистер Бонфорт. — Он криво усмехнулся. — Боюсь, вам удалось обратить одного из членов моей семьи в свою экспансионистскую ересь. Довольно рискованно, а? Подсадные утки и все такое?

— Это научит вас не показывать ее дурной компании, правда, мисс Диедри? — Мы снова пожали друг другу руки. — Благодарю за то, что встретили нас, господин комиссар. Боюсь, мы должны спешить.

— Да, конечно. Прошу вас.

— Благодарю, мистер Бонфорт!

— Спасибо вам, дорогая.

Я медленно, чтобы не показать волнения перед камерами, обернулся. Вокруг толпилась масса фотографов, стереооператоров и репортеров. Билл удерживал их на некотором расстоянии. Как только мы повернулись, чтобы уйти, он помахал рукой и крикнул:

— Увидимся позже, шеф.

Потом снова заговорил с одним из газетчиков.

На посадочном поле собралась обычная для такого места толпа, не такая многочисленная, как на Земле, но все же и не маленькая. Я не беспокоился о том, какое произвожу на нее впечатление. Вряд ли кто-нибудь из этих людей мог разоблачить меня, раз уж Бетройд не почуял обмана. Хотя, конечно, некоторые из здесь присутствующих определенно знали, что я не Бонфорт.

Но они нас не волновали. Преступники не могли доставить нам никаких неприятностей без того, чтобы не открыть себя.

Родж, Дак и Пенни последовали за мной в машину.

Это был «роллс аутлендер», герметичный, с установкой искусственного климата. Но я не стал снимать кислородную маску, потому что остальные оставили свои, и занял сиденье с правой стороны. Родж сел сзади меня, Пенни за ним, а Дак расположился на одном из откидных сидений, обвившись вокруг него своими длинными ногами. Шофер посмотрел на нас сквозь перегородку и тронул машину с места.

— Был момент, когда я заволновался, — тихо сказал Родж.

— И совершенно напрасно. А теперь, пожалуйста, помолчите. Я хочу освежить в памяти свою речь.

На самом деле мне просто хотелось поглазеть на Марс, а речь я и так помнил отлично. Шофер вез нас вдоль северного края поля, мимо многочисленных складов. Я мог прочитать надписи «Вервейс Трейдинг Компани», «Дайаны», «Трех Планет» и «И. Г. Фарбениндастри». В поле зрения попадало почти столько же марсиан, сколько и людей. Земные крысы убеждены, что марсиане медлительны, как улитки, — так оно и есть на нашей сравнительно тяжелой планете Но у себя на родине они скользят на своих постаментах с легкостью пущенных по воде камешков.

Справа от нас, прямо за посадочным полем простирался Большой канал Противоположный его берег скрывался за слишком близким горизонтом. А прямо перед нами вырастал прекрасный город — дом Кккахграла. Я любовался им, испытывая восторг перед его хрупкой красотой, как вдруг увидел, что Дак резко дернулся вперед.

В районе складов почти не было движения транспорта, лишь одинокий автомобиль шел навстречу. Я увидел его, однако не придал этому значения Но Дак все время был настороже Когда чужая машина приблизилась (в тот момент мы уже миновали посадочное поле и достигли того места, где шоссе подходит к краю канала), он резко опустил перегородку, отделяющую нас от водителя, перегнулся через нее и перехватил руль. Мы скользнули вправо, едва избежав столкновения, потом снова налево и, чуть не свалившись в воду, чудом удержались на дороге.

Пару дней назад в «Эйзенхауэре» я мало чем мог помочь Даку, так как был безоружен и не ожидал нападения. Сейчас я все еще был невооружен, но повел себя гораздо лучше. Шкип был более чем занят управлением автомобилем, которое он пытался осуществлять, перегнувшись через спинку переднего сиденья. Шофер, наконец-то обретя равновесие, пытался оторвать его от руля.

Я сделал выпад вперед, обхватил водителя левой рукой за шею, а большим пальцем правой уперся ему под ребра.

— Одно движение и ты покойник!

Голос, произнесший это, принадлежал главному злодею из «Джентльмена со второго этажа». Слова были оттуда же.

Мой пленник мгновенно затих.

— Родж, что они делают? — взволнованно спросил Дак.

Клифтон посмотрел назад и ответил:

— Разворачиваются.

— О'кей, — сказал Дак. — Шеф, держите этого типа на мушке, пока я не переберусь к нему.

Именно так он и сделал, причем прежде, чем кончил говорить, — трудная задача, если учесть длину его ног и степень заполненности машины. Шкип уселся на сиденье и счастливо сказал:

— Сомневаюсь, чтобы что-нибудь на колесах могло догнать «роллс» на прямой дороге.

Он нажал на акселератор, и огромный автомобиль рванул вперед.

— Как там, Родж?

— Все еще разворачиваются.

— Отлично. Что нам делать с этим типом? Выкинуть?

Моя жертва заерзала и произнесла:

— Я ничего не сделал!

Я надавил пальцем сильнее, и он затих.

— О, конечно, ничего, — согласился Дак, не отрывая глаз от дороги. — Ты всего лишь хотел устроить маленькую аварию, как раз такую, чтобы заставить мистера Бонфорта опоздать. Если бы я не заметил, как ты замедляешь ход, чтобы сделать столкновение безопасным для себя, это могло бы удаться. Кишка оказалась тонка, да?

Он ввел машину в вираж так, что завизжали покрышки, а центробежная сила чуть не опрокинула нас друг на друга.

— Что там, Родж?

— Они отстали.

— Отлично, — сказал Дак, не уменьшая скорость. Мы, должно быть, делали не меньше трех сотен километров в час.

— Вряд ли они начнут стрелять, когда один из них с нами. Как насчет этого, малыш? Или они готовы списать тебя в расход?

— Не понимаю, о чем речь! Вы за это ответите! Я подам в суд!

— В самом деле? Кто тебе поверит? Слова четырех респектабельных джентльменов против показаний одного уголовника? В любом случае мистер Бонфорт предпочитает в качестве шофера меня. А ты должен быть рад угодить мистеру Бонфорту.

Машина наехала на какой-то нарост, обезобразивший гладкую как стекло дорогу, и я вместе со своим пленником чуть не вылетел сквозь крышу наружу.

— «Мистеру Бонфорту!» — Моя жертва произнесла это, как ругательство.

Дак помолчал несколько секунд и наконец сказал:

— Не думаю, что нам следует выбросить его, шеф. Пожалуй, мы должны сначала отвезти вас, а потом доставить его в какое-нибудь уединенное место. Там он заговорит, если, конечно, об этом хорошенько попросить.

Шофер попытался вырваться. Я теснее сжал его шею и еще сильнее уперся ему под ребра кончиком большого пальца. Палец на ощупь не очень похож на дуло излучателя — но кто в такой ситуации захочет проверять, что там на самом деле? Он обмяк и мрачно сказал:

— Вы не осмелитесь дать мне иглу.

— О небо, конечно нет, — ответил Дак угрожающе. — Это было бы незаконно. Пенни, дорогая, у тебя найдется заколка?

— Зачем она тебе, Дак? — озадаченно ответила девушка. Я тоже удивился, но не почувствовал в его словах угрозы.

— Отлично. Малыш, — обратился Бродбент к пленнику, — тебе когда-нибудь загоняли заколку под ногти? Говорят, это снимает даже гипнотическую установку молчать. Действует непосредственно на подсознание или что-то в этом роде. Одно неудобство — пациент издает крайне неприятные звуки. Но ничего, придется отвезти тебя подальше в дюны, где ты не сможешь потревожить никого, кроме песчаных скорпионов. А после того как мы поговорим — вот тут-то и начнется самое интересное. Мы ничего тебе не сделаем, просто отпустим и позволим вернуться в город. Но — слушай внимательно — если ты действительно проявишь добрую волю и готовность к сотрудничеству, то подучишь приз. Мы оставим тебе кислородную маску.

Дак замолчал. На протяжении нескольких мгновений не было слышно ничего, кроме завывания разряженного марсианского ветра, проносящегося над крышей машины. Возможно, человек, если он в хорошей форме, и способен пройти на Марсе без кислородной маски пару сотен ярдов. Кажется, мне приходилось читать, как кто-то прежде чем умереть, прополз аж целых полмили. Поглядев на спидометр, я увидел, что мы отъехали от Годдард Сити около двадцати трех километров.

— Честное слово, — сказал медленно пленник, — я ничего не знаю. Мне просто заплатили, чтобы я устроил аварию.

— Ладно, мы постараемся простимулировать твою память.

Ворота марсианского города были прямо перед нами, и Дак начал притормаживать.

— Вам выходить, шеф. Родж, возьмите-ка пушку и освободите босса от обязанности сторожить нашего гостя.

— Хорошо, Дак, — Клифтон придвинулся ко мне и ткнул водителя под ребра — тоже просто пальцем. Я освободил ему место. Дак остановил автомобиль прямо перед воротами.

— Четыре минуты в запасе, — сказал он радостно. — Прекрасная машина, хотел бы я иметь такую. Родж, не жмите так сильно и дайте мне место.

Клифтон немного отодвинулся. Дак очень профессионально ударил водителя ребром ладони сбоку по шее. Тот обмяк.

— Это его успокоит. А то он мог бы устроить скандал на глазах у марсиан. Следите за временем.

Мы и так следили. До мгновения истины оставалось около трех с половиной минут.

— Вы должны прийти вовремя, понимаете? Не раньше, не позже, а точь-в-точь.

— Да, — ответили Клифтон и я хором.

— Тридцать секунд, чтобы дойти до сцены. На что вы собираетесь потратить оставшиеся три минуты?

— Приведу в порядок нервы, — вздохнул я.

— Твои нервы в порядке. Ты не промахнешься. Веселее, сынок. Через два часа ты сможешь вернуться домой с карманами, рвущимися от монет. Мы на последнем круге.

— Надеюсь, что так. Все это было довольно напряженно. Дак?

— Да?

— Можно тебя на секундочку? — Я вышел из машины, знаком показав ему следовать за собой чуть в стороне. — Что будет, если я ошибусь?

— А? — Дак удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся, чуть более беззаботно, чем следовало.

— Не ошибешься. Пенни говорит, ты прекрасно подготовлен.

— Да, но, предположим, я провалюсь?

— Не провалишься. Понимаю, каково сейчас у тебя на душе. Я чувствовал то же самое перед первой самостоятельной посадкой. Но когда все началось, я был так занят, что просто не имел времени сделать ошибку.

— Дак! — позвал Клифтон В разряженном воздухе его голос звучал очень тонко. — Вы следите за временем?

— У нас масса времени Около минуты.

— Мистер Бонфорт! — Это был голос Пенни. Я повернулся и подошел к автомобилю. Она вышла из машины и протянула мне руку. — Удачи вам, мистер Бонфорт.

— Спасибо, Пенни.

Родж пожал мне руку, а Дак хлопнул по плечу.

— Минус тридцать пять секунд. Пора.

Кивнув, я двинулся вверх по склону и за одну или, может быть, две секунды до точно назначенного времени достиг подножия массивных ворот, которые тут же раскрылись. Проклиная кислородную маску, я сделал глубокий вдох и вышел на сцену.

Не имеет значения, как часто вам приходилось делать это раньше. Когда занавес поднимается и вы ступаете на подмостки, сердце замирает и дыхание пресекается так же, как и в самый первый раз. Конечно, роль выучена назубок и все отрепетировано сотни раз — неважно. Когда вы впервые за вечер выходите на сцену и видите, что все смотрят на вас, ждут, что вы заговорите и что-то сделаете — может быть, даже ждут, что вы провалитесь, — братцы, начинается это. Вот почему на свете существуют суфлеры.

Когда я огляделся и увидел свою аудиторию, мне захотелось убежать. Впервые за тридцать лет во мне проснулся страх перед сценой.

Ряды обитателей дома Кккаха простирались, насколько хватало глаз. Передо мной открывался проход, по обе стороны которого тесно, как спаржа, стояли тысячи марсиан. Я знал, первое, что мне следует сделать, — медленно сойти вниз до самого конца, до входа во внутренний дом.

Знал, но не мог пошевелиться.

«Спокойно, парень, — сказал я себе, — помни — ты Джон Джозеф Бонфорт. Ты бывал здесь раньше не меньше дюжины раз. Эти существа — твои друзья. Ты здесь потому, что сам хотел этого, и потому, что они этого хотели. Вперед! Трам-тарарам, «встречайте невесту!»

И я снова почувствовал себя им. Я снова был дядюшкой Джо Бонфортом, настроенным исполнить свой долг наилучшим образом — к чести и славе своей родной планеты и человечества. А также ради своих друзей марсиан. Я глубоко вздохнул и сделал первый шаг.

Глубокий вдох спас меня: он принес с собой небесный аромат. Тысячи и тысячи марсиан стояли вплотную друг к другу и пахли так, будто кто-то уронил и разбил целый ящик «Страстей Джунглей». Убеждение, что я чувствую именно этот запах, было столь сильным, что мне непроизвольно захотелось оглянуться и проверить, следует ли за мной Пенни. Я даже почувствовал ладонью теплоту ее рукопожатия.

Хромая, я двинулся вниз по проходу, стараясь делать это с той скоростью, с которой марсиане движутся на своей планете. Толпа позади меня смыкалась. Время от времени кто-нибудь из детей выскакивал из-за спин взрослых и начинал играть передо мной. Под «детьми» я понимаю марсиан, недавно произведших деление, чьи вес и высота достигают чуть более половины веса и высоты взрослых. Они никогда не появляются вне пределов дома, и потому люди склонны вообще забывать, что на свете существуют маленькие марсиане. Должно пройти примерно пять лет после деления, чтобы они вновь достигли своих настоящих размеров, полностью восстановили мозг и память. В продолжение этой перемены марсианин полный дебил, пытающийся стать просто умственно отсталым. Рекомбинация генов, происходящая во время слияния, а также последующее деление и восстановление организма надолго выводят его из строя. На одной из катушек Бонфорта была записана лекция на эту тему, сопровождаемая не очень качественными любительскими стереоснимками.

Дети марсиан — настоящие веселые идиоты, на которых не распространяется понятие пристойности и все с этим связанное. Но зато их очень любят.

Двое малышей абсолютно одинакового, наименьшего из возможных, размера, совершенно друг от друга неотличимые, выскочили и замерли прямо передо мной, ну точь-в-точь как глупые щенки посреди уличного движения. Я должен был либо остановиться, либо опрокинуть их.

Пришлось остановиться. Они придвинулись ближе, полностью закрыв мне путь, и встали, ощупывая друг друга псевдоконечностями. Я не мог понять, что им нужно. Потом они цепко ухватились за мою одежду и запустили свои лепешкообразные лапки мне в карманы.

Толпа окружала нас столь плотно, что нечего было и думать обойти младенцев. Мой разум разрывался между двумя необходимостями. С одной стороны, они были так чертовски милы, что невольно хотелось поискать, не завалялось ли у меня для них какое-нибудь лакомство. Но еще важнее было сознание того, что церемония усыновления расписана по секундам, как балет. Если я не пойду дальше, то наверняка совершу против пристойности классический грех, некогда стоивший головы самому Кккахгралу Юному.

Но маленькие марсиане и не собирались освобождать путь. Один из них уже нашел мои часы.

Я глубоко вздохнул и чуть не задохнулся от переполнявшего воздух аромата. Была не была. Бьюсь об заклад, ритуал целования младенцев одинаков во всей Галактике, и он важнее даже марсианской пристойности. Я опустился на одно колено, почти сравнявшись с малышами ростом, и приласкал их.

Потом встал и осторожно сказал, исчерпав этим большую часть своего словарного запаса разговорного марсианского:

— Теперь все. Мне надо идти.

Малыши обхватили меня, но я мягко отодвинул их в сторону и пошел вниз между двух рядов марсиан, торопясь наверстать потерянное время и надеясь, что мое нарушение пристойности не достигло все же уровня смертельного оскорбления. Во всяком случае, ни один жезл не прожег дыру в моей спине.

Я дошел до склона, ведущего во внутренний дом, и двинулся вниз.

Эти три звездочки символизируют церемонию усыновления. Почему? Потому, что это семейное дело, касающееся только членов дома Кккахграла.

В самом деле: у мормона может быть очень близкий друг не мормон — но разве ради этой дружбы он пригласит его в храм Солт Лейк Сити? Никогда такого не было и не будет. Марсиане совершенно свободно посещают внешние дома друг друга, но каждый из них вхож во внутренний дом только своей собственной семьи. Даже их супруги не могут проникнуть туда. И у меня не больше прав говорить о деталях церемонии усыновления, чем у члена масонской ложи распространяться о сокровенных ритуалах за ее пределами. О, конечно, грубый набросок дать можно — в общих чертах церемонии в разных домах совпадают, так же, как они не отличаются и для разных кандидатов. Мой поручитель — Кккахррреш, старейший друг Бонфорта среди марсиан, встретил меня возле двери и остановил движением жезла. Я потребовал, чтобы при первой же ошибке он немедленно убил меня. Говоря по правде, я не узнал Ррреша, хотя и изучал его фотографии. Но это определенно должен был быть он, поскольку того требовал ритуал.

Убедившись, что я всегда был честен по отношению к Отечеству, Дому, Гражданским Правам и никогда не пропускал воскресную школу, марсиане позволили мне войти. Ррреш провел меня через все стадии церемонии.

Они спрашивали, я отвечал. Каждое слово, каждый жест были стилизованы, как в классической китайской пьесе, иначе у меня не осталось бы никаких шансов. В большинстве случаев я не понимал, о чем они спрашивают, а в половине случаев не понимал даже собственные ответы. Я просто вызубрил их вопросы и свои реакции на них. Тусклый свет, который предпочитают марсиане, отнюдь не облегчал мою долю. Приходилось двигаться ощупью, как кроту.

Однажды мне довелось играть вместе с Хоком Ментеллом, незадолго до его смерти, уже после того, как он совершенно оглох. Вот это был актер! Он даже не мог пользоваться слуховым аппаратом, поскольку у него отмер нерв. Временами ему удавалось читать реплики партнеров по губам, но это было возможно далеко не всегда. Поэтому Ментелл сам поставил пьесу и выверил ее по секундам. Я собственными глазами видел, как он получил реплику партнера, немного прошелся, развернулся и дал на эту не слышимую им фразу остроумный ответ — и все точно вовремя.

У меня был совершенно такой же случай. Я знал свою роль и просто играл ее. Если они что-то напутали, это их вина.

Полдюжины жезлов, все время направленных мне в спину и грудь, отнюдь не способствовали поднятию моего духа. Но я держался, убеждая себя, что марсиане не решатся сжечь меня за ошибку. В конце концов, я всего лишь бедное глупое человеческое существо, и они должны, как минимум, поставить мне проходной балл за старание. Но мне и самому в это не верилось.

Казалось, испытание длилось много дней, хотя на самом деле вся поминутно расписанная церемония занимает ровно одну девятую марсианских суток. Когда она наконец закончилась, мы приступили к ритуальной трапезе. Я не знаю, что нам подали, да, наверное, так оно и лучше. Во всяком случае, меня не отравили.

После того как старейшины произнесли речи, я сказал ответное слово, и мне дали имя и жезл. Я стал марсианином.

Как пользоваться жезлом, я не знал, а мое имя напоминало звуки, издаваемые протекающим краном. Но отныне оно стало моим официальным марсианским именем, а сам я сделался единокровным членом самой аристократической семьи планеты — ровно через пятьдесят два часа после того, как отчаявшаяся земная крыса потратила свой последний полуимпериал, чтобы купить выпивку незнакомцу в баре «Каса Маньяны».

Думаю, это еще раз доказывает, что никогда нельзя заговаривать с незнакомыми людьми.

Наружу я выбрался сразу, как только представилась такая возможность. Дак заранее подготовил речь, в которой убедительно доказывалась необходимость моего немедленного отъезда. И марсиане меня отпустили. Я нервничал, как гуляка, под утро выбирающийся из окна женского общежития, поскольку больше не было ритуала, который мне следовало соблюдать. А даже произвольное общественное поведение ограничивается определенными рамками, которых я не знал, и потому боялся сделать лишнее движение. Повторив свои извинения, я двинулся к выходу.

Ррреш и еще один старейшина вышли вместе со мной за пределы внутреннего дома, где мне представилась возможность поиграть еще с одной — а может быть, той же самой — парой младенцев.

Когда мы достигли внешних ворот, старейшины сказали по-английски «до свидания» и выпустили меня одного. Створки за спиной медленно закрылись, и мое сердце вознеслось ласточкой. Я поспешил вниз.

«Ролле» ждал на прежнем месте. Когда дверь отворилась, я с удивлением увидел, что в салоне сидит одна только Пенни. Не могу сказать, что это мне понравилось.

— Эй, Вихрастик, я сделал это!

— Я знала, что ты справишься.

Я шутовски отсалютовал жезлом и сказал, подчеркивая начальные звуки второго слога:

— Теперь зови меня Кккахджжеррр!

— Осторожнее с этой штукой! — сказала она, нервно указывая на жезл.

— Ты знаешь, как ею пользоваться? — спросил я, проскальзывая на переднее сиденье рядом с девушкой. После пережитого волнения наступила реакция, я чувствовал опустошенность, смешанную с весельем. Хотелось поскорее выпить пару стаканов и съесть толстый бифштекс, а потом не ложиться спать до получения отзывов на свой успех.

— Нет, но будь осторожен.

— Думаю, единственное, что можно сделать, — это нажать вот здесь…

Я так и сделал. В ветровом стекле появилась аккуратная дырка, примерно двух дюймов в диаметре, и машина сразу перестала быть герметичной. Пенни открыла рот от изумления.

— Виноват, — сказал я, — отложу-ка лучше эту штуку, пока Дак немного меня не поднатаскает.

— Отлично, — сглотнула она, — и впредь размахивай ею осторожнее.

Пенни тронула машину, набрала скорость, и я понял, что не только Дак имеет дурную привычку изо всех сил жать на акселератор.

Ветер со свистом влетал в проделанную мною дыру.

— Что за спешка? — спросил я. — Мне нужно немного времени, чтобы выучить свои ответы на пресс-конференции. Ты их принесла? И где все остальные?

Я совершенно забыл про шофера, которого мы захватили, ни разу даже не подумав о нем с того момента, как ворота марсианского дома открылись передо мной.

— Они не смогли прийти.

— Пенни, в чем дело? Что случилось?

Я подумал, что вряд ли сумею провести пресс-конференцию без предварительной натаски. Разве что смогу немного рассказать о церемонии усыновления. Здесь мне не надо будет ничего выдумывать.

— Это касается мистера Бонфорта. Мы нашли его.

6

Только теперь я заметил, что она ни разу не назвала меня «Мистер Бонфорт». И правильно, поскольку я больше не был им, а снова стал Ларри Смитом, актером, нанятым, чтобы изображать политика.

Я откинулся на спинку сиденья, вздохнул и расслабился.

— Наконец-то это кончилось — и мы свободны.

С души свалился тяжеленный груз. До этого мгновения я и не представлял, насколько он тяжел. Даже моя «хромая» нога перестала болеть. Я нагнулся вперед, похлопал Пенни по лежащей на руле руке и сказал своим собственным голосом:

— Рад, что все кончилось. Но мне будет тебя не хватать, старушка. Ты настоящий товарищ. К сожалению, даже лучшие гастроли кончаются и труппа распадается. Надеюсь, мы еще увидимся когда-нибудь.

— Я тоже.

— Думаю, Дак придумает какой-нибудь трюк, чтобы тайком переправить меня обратно на «Томми»?

— Не знаю, — ее ответ прозвучал как-то странно. Я быстро взглянул на девушку и увидел, что она плачет. Мое сердце подпрыгнуло. Плачущая Пенни? Из-за того, что мы расстаемся? Я не мог в это поверить и одновременно страстно желал, чтобы так оно и оказалось. Глядя на мои приятные черты и благородные манеры, можно подумать, что для женщин я неотразим. Но к сожалению, слишком многие из них вполне успешно противостояли мне. Пенни, похоже, для этого вообще не нужно было прикладывать никаких усилий.

— К чему эти слезы, дорогая? — сказал я быстро. — Ты разобьешь машину.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Что случилось? Ты сказала, что вы нашли его, и ничего больше. — Внезапно я ужаснулся от пришедшей в голову догадки. — Он жив?

— Да, жив, но они так его изувечили! — Она начала рыдать, и я был вынужден перехватить руль.

Пенни быстро выправила машину:

— Прости.

— Может, я поведу?

— Нет, все будет нормально. Кроме того, ты не умеешь. Я имею в виду, мистер Бонфорт не умеет водить эту машину.

— Что? Не говори глупостей. Теперь это уже не имеет никакого значения.

Я замолчал, внезапно поняв, что все это еще может иметь значение. Если они действительно нанесли Бонфорту заметные увечья, то он не может появиться в таком виде на публике. Во всяком случае, через пятнадцать минут после усыновления домом Кккаха. Может быть, я должен провести эту пресс-конференцию и потом на глазах у всех отбыть на корабль, в то время как Бонфорта втихаря доставят туда же. Отлично, это вроде как вызов на бис после занавеса, не более.

— Пенни, наверное, Дак и Родж хотят, чтобы я остался в образе еще немного? Чтобы сыграть перед репортерами? Или нет?

— Я не знаю. У нас не было времени поговорить.

Мы уже почти достигли линии складов, тянущейся вдоль взлетного шля, и взгляду открылись гигантские, похожие на пузырьки купола Годдард Сити.

— Пенни, сбрось скорость и давай поговорим толком. Я хочу знать, в чем дело.

Шофер заговорил — я не стал выяснять, применял Дак во время допроса заколку или нет. Потом они отпустили водителя на свободу, оставив ему кислородную маску, а сами ринулись в Годдард Сити. За рулем был Дак. Я рад, что меня там не было, — этим пилотам нельзя доверять управление ничем, кроме космических кораблей.

Они прибыли по данному шофером адресу в Старый Город, расположенный под самым первым куполом. Это была окраина, где собираются списанные на берег матросы, проститутки, торговцы наркотиками, бродяги и прочие отбросы общества и где полицейские ходят только парами. Такого сорта джунгли со временем образуются в каждом порту, думаю, еще с тех самых пор, как финикийцы впервые обогнули Африку.

Информация, которую Родж и Дак вытянули из водителя, оказалась верной, но спасатели опоздали буквально на несколько минут. В комнатке, куда они ворвались, определенно держали пленника — кровать, похоже, была занята непрерывно в течение по меньшей мере недели, завернутый в полотенце кофейник был еще горячим, а на полке лежала старомодная вставная челюсть, которая, по словам Дака, принадлежала Бонфорту. Но его самого, как впрочем и похитителей, там уже не было.

Дак и компания вышли оттуда с намерением и дальше проводить первоначальный план: заявить, что похищение произошло сразу же после церемонии усыновления, и начать давить на Бетройда, угрожая призвать на помощь весь дом Кккаха. Но они нашли Бонфорта еще до того, как покинули Старый Город. Он просто шел по улице прямо перед ними — несчастный спотыкающийся старик, заросший недельной щетиной, грязный и дурно пахнущий. Мужчины не обратили на него внимания, но Пенни узнала шефа и приказала остановиться.

Дойдя в рассказе до этого места, она снова принялась рыдать, и мы чуть было не влетели под автопоезд, змеей выползавший из грузовых доков.

По всей видимости, парни из второй машины — той, что пыталась врезаться в нашу, — доложили о своей неудаче, и безликие главари противника решили, что похищение больше не в их интересах. Несмотря на все слышанные ранее аргументы против убийства, я удивился, почему преступники все же оставили Бонфорта в живых. И лишь позднее понял — то, что они сделали, было гораздо тоньше, более жестоко и больше соответствовало их целям, чем простое убийство.

— Где он сейчас? — спросил я.

— Дак отвез его в общежитие космонавтов, дом номер три.

— Мы должны отправиться туда?

— Не знаю. Родж просто сказал забрать вас, а потом они вошли в общежитие через служебный вход. Не думаю, что нам надо там появляться. Я просто не знаю, что делать.

— Пенни, остановись.

— Что?

— Несомненно, в машине есть телефон. Мы не двинемся ни на дюйм, пока не узнаем — или не догадаемся, как должны поступить дальше. Ясно одно: я должен оставаться в образе, пока Дак или Родж не решат, что мне можно из него выйти. Кто-то должен поговорить с репортерами. Кто-то должен на глазах у всех отбыть на борт «Тома Пейна». Ты уверена, что мистера Бонфорта нельзя привести в порядок, чтобы он проделал все это сам?

— Что? Нет, это невозможно. Ты его не видел.

— Да, не видел. Я полагаюсь на твои слова. Ладно, Пенни, я снова мистер Бонфорт, а ты мой секретарь. Нам лучше начать прямо сейчас.

— Да, мистер Бонфорт.

— Теперь попытайся, пожалуйста, связаться с капитаном Бродбентом по телефону.

Мы не смогли найти в машине телефонную книгу, и Пенни была вынуждена действовать через справочную. В конце концов мы дозвонились в клуб космических волков. Я мог слышать весь диалог.

— Клуб пилотов. Мистер Келли у телефона.

— Я должна назваться? — быстро спросила Пенни, прикрыв ладонью микрофон.

— Говори прямо. Нам нечего скрывать.

— Это секретарь мистера Бонфорта, — сказала она значительно, — его пилот у вас? Капитан Бродбент.

— Знаю, что Бродбент, дорогая. Эй, — крикнул он в сторону, — кто-нибудь из курильщиков, посмотрите, куда делся Дак.

После небольшой паузы Келли продолжил:

— Он ушел в свою комнату. Сейчас его позовут.

Вскоре Пенни сказала:

— Шкипер? Шеф хочет поговорить с тобой.

— Это, шеф, Дак, — она протянула трубку мне.

— О, где вы, сэр?

— Все еще в машине. Пенни меня забрала. Дак, помнится, Билл планировал пресс-конференцию. Где это будет?

Дак заколебался:

— Рад, что вы позвонили, сэр. Билл отменил ее. Ситуация слегка изменилась.

— Да, Пенни мне сказала. Я даже рад — устал немного и хочу улететь с Марса сегодня же вечером. Нога что-то беспокоит. С нетерпением предвкушаю отдых в невесомости. — На самом деле я ненавидел невесомость, но Бонфорт-то — нет. — Принесите, пожалуйста, вместе с Роджем мои извинения комиссару и остальным.

— Мы обо всем позаботимся, сэр.

— Как скоро вы сможете приготовить для меня челнок?

— «Пикси» все еще ждет вас, сэр. Если вы въедете в ворота номер три, вас встретит космодромная машина. Я позвоню.

— Отлично. У меня все.

— У меня тоже, сэр.

Я протянул трубку Пенни, чтобы она положила ее в гнездо.

— Не знаю, Вихрастик, прослушивается этот телефон или нет — возможно, весь автомобиль нашпигован жучками. Если это так, они узнали две вещи: во-первых, где находится Дак и, предположительно, он, а во-вторых, что мы собираемся делать дальше. Тебе это что-нибудь говорит?

Она задумчиво посмотрела на меня, потом вынула свой блокнот и написала: «Давайте избавимся от машины».

Я кивнул, взял у нее блокнот и нацарапал: «Далеко до ворот номер три?»

«Можно дойти пешком», — ответила она.

В молчании мы выбрались наружу. Пенни припарковала машину на стоянке возле одного из складов. Несомненно, со временем ее найдут и вернут владельцу, но сейчас нам было не до таких мелочей.

Мы прошли примерно пятьдесят ярдов, как вдруг я остановился. Что-то случилось. Нет, определенно не в окружающем мире. Там все было спокойно, и солнце ярко сияло на ясном, фиолетового оттенка марсианском небе. Пешеходы и пассажиры транспорта, казалось, не обращали на нас никакого внимания или, точнее, обращали ровно столько, сколько того заслуживала симпатичная молодая женщина, шедшая рядом со мной. Меня же они вовсе игнорировали. И тем не менее я почувствовал себя неуютно.

— Что с вами, шеф?

— То самое!

— Сэр?

— Я не «шеф». Он никогда бы так не поступил. Пошли назад, Пенни.

Она не стала возражать и последовала за мной обратно к машине. Я забрался на заднее сиденье, принял полный достоинства вид и позволил Пенни отвезти себя к воротам номер три.

Это оказались вовсе не те ворота, через которые мы выехали с космодрома. Я думаю, Дак выбрал этот въезд именно потому, что его использовали не столько для пассажиров, сколько для груза. Не обращая внимания на дорожные знаки, Пенни направила «роллс» прямо в проход, но полисмен остановил нас.

— Автомобиль мистера Бонфорта, — сказала она холодно. — Позвоните, пожалуйста, в офис комиссара.

Похоже, страж порядка был озабочен. Он заглянул в задний салон машины, кажется, узнал меня и отсалютовал. В ответ я дружески махнул рукой, и коп открыл мне дверь.

— Лейтенант очень беспокоится, чтобы пространство за ограждением оставалось чистым, мистер Бонфорт, — извинился он. — Но думаю, все будет в порядке.

— Вы можете убрать машину сейчас же. Мы с секретарем выходим. Мой космодромный автомобиль уже здесь?

— Я поищу за воротами, сэр.

Он исчез. Это было как раз то, чего я добивался, — разговор был короткий, но вполне достаточна, чтобы охранник твердо усвоил: «мистер Бонфорт» прибыл на представительской машине и отбыл на свою космическую яхту.

Я на манер Наполеона сунул жезл под мышку и захромал вперед. Июни следовала за мной по пятам. Полисмен переговорил с привратником и с улыбкой заспешил к нам:

— Космодромная машина ждет, сэр.

— Большое спасибо.

Мысленно я поздравил себя с тем, что прибыл вовремя.

— Э-э… — Полицейский казался взволнованным. Он торопливо заговорил, понизив голос. — Я тоже экспансионист, сэр. Отличную работу проделали вы сегодня. — Он благоговейно посмотрел на мой жезл.

Я точно знал, как поступил бы Бонфорт в такой ситуации.

— Не стоит благодарности. Надеюсь, у вас много детей — нам нужно завоевать твердое большинство.

Он хохотал гораздо дольше, чем того заслуживала моя незатейливая шутка.

— Здорово! Вы не возражаете, если я где-нибудь это повторю?

— Конечно нет.

Мы двинулись сквозь ворота. Привратник тронул меня за руку:

— Э-э-э… ваш паспорт, мистер Бонфорт.

Хочется верить, что я не изменился в лице.

— Пенни, мой паспорт, пожалуйста.

Девушка холодно взглянула на привратника:

— Капитан Бродбент позаботился обо всех разрешениях.

Он посмотрел на меня, потом в сторону.

— Я верю, что все в порядке, но мне нужно посмотреть паспорт и записать его номер.

— Да, конечно. Я попрошу капитана Бродбента прийти сюда. Время старта уже назначено? Может быть, лучше связаться с диспетчерской?

— Мистер Бонфорт, это смешно, — как разъяренная кошка зашипела Пенни. — У нас никогда раньше не требовали паспортов. Во всяком случае на Марсе.

— Ганс, все в порядке, — сказал коп торопливо. — Это же мистер Бонфорт.

— Конечно, но…

— Есть гораздо более простой выход, — прервал я его со счастливой улыбкой, — если вы… как вас зовут, сэр?

— Хаслвантер. Ганс Хаслвантер, — ответил он непреклонно.

— Мистер Хаслвантер, если вы позвоните мистеру комиссару Бетройду, я переговорю с ним. Тогда мы избавим моего пилота от утомительного путешествия по полю и сбережем мне час или больше времени.

— О, мне не хотелось бы поступать так, сэр. Я мог бы позвонить в портовый офис капитана, — предложил он с надеждой.

— Дайте мне номер мистера Бетройда. Я сам ему позвоню.

Я добавил в свой голос льда и принял вид важной и очень занятой шишки, искренне желающей быть демократичной и потому вынужденной мириться с разными мелкими сошками, которые, мешая, толкутся вокруг.

Это сработало.

— О, я уверен, все в порядке, мистер Бонфорт, — сказал Хаслвантер торопливо. — Правила, сами понимаете.

— Понимаю, спасибо, — ответил я и поспешил пройти в ворота.

— Постойте, мистер Бонфорт! Взгляните!

Я оглянулся. Эти болваны протянули время ровно настолько, чтобы дать возможность журналистам настичь нас. Один из репортеров упал на колено и уже наводил на меня стереокамеру. Посмотрев в видоискатель, он скомандовал:

— Держите жезл так, чтобы его можно было увидеть!

Еще несколько вооруженных самым разнообразным оборудованием журналистов столпились вокруг нас, один в поисках точки съемки даже забрался на крышу «роллса». Кто-то еще совал микрофон мне прямо в лицо, а другой целился своим звукозаписывающим устройством, словно из ружья. Я был зол, как прима, чье имя на афише набрали мелкими буквами. Но вспомнив, чью роль играю, улыбнулся и слегка замедлил движение Моему герою было прекрасно известно, что в видеозаписи жесты выглядят несколько быстрее, чем в жизни, и на моем месте он поступил бы точно так же.

— Мистер Бонфорт, почему вы отменили пресс-конференцию?

— Мистер Бонфорт, говорят, вы собираетесь потребовать от Великой Ассамблеи предоставить марсианам полные права граждан империи. Как вы это прокомментируете?

— Мистер Бонфорт, как скоро вы собираетесь поставить вопрос о недоверии нынешнему правительству?

Я поднял руку с жезлом и усмехнулся:

— По одному, пожалуйста. Какой был первый вопрос?

Конечно, репортеры заговорили все вместе; и пока они устанавливали очередность, я воспользовался несколькими свободными мгновениями, чтобы собраться с мыслями. Билл Корпсман решил прийти мне на помощь:

— Имейте совесть, ребята. У шефа был тяжелый день. Я отвечу за него.

Я остановил его, подняв ладонь:

— У меня найдется для них пара минут, Билл, Джентльмены, я собираюсь улетать, но постараюсь ответить на самые существенные ваши вопросы. Насколько мне известно, теперешнее правительство не планирует пересмотра отношений между империей и Марсом. Поскольку в настоящий момент я не являюсь официальным лицом, высказывать мое личное мнение здесь едва ли будет уместно. Спросите лучше мистера Кирогу. Теперь про то, как скоро оппозиция поставит вопрос о вотуме недоверия. Мы не станем ничего предпринимать, пока не будем абсолютно уверены в победе. Теперь вы знаете столько же, сколько и я.

— Не много же вы сказали, — крикнул кто-то.

— А я и не собирался говорить больше, — быстро ответил я, смягчая резкость улыбкой. — Спрашивайте то, на что можно дать прямой ответ, и вы его получите. А на вопросы типа: «А — не — поколачивали ли — вы — свою жену?» — и реакция будет соответствующая. — Я заколебался, вспомнив, что Бонфорт пользуется репутацией человека честного и искреннего, особенно по отношению к прессе.

— Никто не собирается водить вас за нос. Все вы знаете, почему я сегодня здесь. Позвольте сказать пару слов об этом, и можете потом, если хотите, меня цитировать.

Я покопался в памяти и извлек подходящий кусок одной из ранее выученных речей Бонфорта.

— Настоящее значение происшедшего сегодня — не в чести, оказанной одному человеку. Но в том, — я потряс марсианским жезлом, — что это доказывает: две великие расы, преодолев все различия, могут достичь взаимопонимания. Мы, люди, стремимся к звездам и должны встретить — обязательно встретим — там нечто, крайне отличающееся от всего того, к чему привыкли. Если мы хотим добиться успеха в освоении иных миров, то должны быть честны и смиренны, наши сердца должны быть открыты. Приходится иногда слышать, что марсиане наводнят Землю, если им это позволить. Чушь — наша планета не подходит для них. Да, мы должны защищать свои интересы, но не должны позволить ненависти и страху спровоцировать нас на дурацкие действия. Звезды никогда не покорятся мелким душонкам. Мы сами должны быть великими, как звезды.

— Мистер Бонфорт, я кажется, уже слышал эту речь в прошлом феврале, — ехидно поднял бровь один из репортеров.

— Вы еще услышите ее и в следующем феврале. Так же, как в январе, марте и в другие месяцы. Правда не перестает быть правдой от повторения. — Я посмотрел назад на привратника и добавил:

— Простите, но мне пора, стартовое окно вот-вот закроется.

Я повернулся и вошел в ворота, Пенни двинулась следом.

Мы вскарабкались в маленький освинцованный космодромный автомобиль. Дверь с шипением закрылась. Машина была автоматической, так что мне не нужно было ломать комедию еще и перед водителем, и откинулся на спинку сиденья и расслабился.

— Ух!

— На мой взгляд, вы проделали все великолепно, — сказала Пенни серьезно.

— Был неприятный момент, когда он уличил меня в повторе.

— Но вы отлично вышли из положения. Действовали вдохновенно и говорили в точности, как ом.

— Был там кто-нибудь, кого мне следовало бы назвать по имени?

— В общем, нет. Может быть, один или двое, но в такой обстановке они сами от вас этого не ждали.

— И все же нас чуть не подловили. Черт бы побрал этого мелочного привратника с его паспортами. Пенни, я думаю, тебе, а не Даку следует хранить их у себя.

— А у Дака их и нет. Каждый из нас держит свои документы при себе. — Она полезла в сумочку и вытащила оттуда маленькую книжицу. — Мои были со мной, но я не осмелилась их предъявить.

— Что?

— Когда они похитили мистера Бонфорта, паспорт был у него. Мы не отважились заявить о пропаже — во всяком случае, пока.

Я вдруг почувствовал огромную усталость.

Поскольку новых инструкций от Дака и Роджа не поступало, пришлось оставаться в образе в течение всего полета и даже после стыковки с «Томом Пейном». Это было не трудно. Я просто забрался прямо в каюту Бонфорта и провел там длинные ужасные часы невесомости, грызя ногти и ломая голову над тем, что происходит сейчас на Марсе. С помощью противоречивых пилюль мне в конце концов удалось заснуть. Это было ошибкой, так как сразу же начался кошмар, такой явственный, что от него чуть не останавливалось сердце. Репортеры показывали на меня пальцами, копы клали мне руки на плечи, марсиане целились в меня из своих жезлов. Все они знали, что я обманщик, и просто спорили между собой, кто именно должен посадить меня за решетку.

Я был разбужен предстартовым сигналом.

— Первое и самое последнее предупреждение, — ревел громкоговоритель вибрирующим баритоном Бродбента. — Одна треть «g»! Одна минута!

Я быстро улегся поверх противоперегрузочной ванны и пристегнулся. Когда включились двигатели, мне стало гораздо лучше. Одна треть земной силы тяжести — это немного — думаю, примерно столько же, сколько и на поверхности Марса, — но вполне достаточно, чтобы успокоить желудок и почувствовать под собой пол, настоящий пол.

Примерно через пять минут ко мне постучали, и, прежде чем я успел дойти до двери, на пороге появился Дак.

— Здравствуйте, шеф.

— Привет, Дак! Как я рад снова тебя видеть.

— А уж как я рад вериться… — сказал он устало и добавил, увидев мою койку:

— Можно я прилягу?

— Располагайся.

Он лег и сказал, вздохнув:

— Черт, я буду отсыпаться неделю… наверное.

— Я тоже. Уж… вы доставили его на борт?

— Да. Ну, было дело!

— Надо думать. Хотя, должно быть, в таком маленьком порту, где не особенно озабочены соблюдением всяких формальностей, сделать это гораздо легче, чем в космопорту Джефферсона.

— Нет, здесь все гораздо труднее.

— Разве?

— Конечно. Здесь каждый знает каждого — а люди могут проболтаться. — Дак криво улыбнулся — Мы доставили его на борт в ящике из-под замороженной марсианской креветки. И уплатив соответствующую пошлину, разумеется.

— Как он, Дак?

— Ну… — Бродбент нахмурился, — доктор Калек говорит, что полное восстановление возможно — это всего лишь вопрос времени. Если бы я только мог добраться до этих крыс! — вдруг взорвался он. — Ты бы, наверное, не першее, если бы увидел, что они с ним сделали. И тем не менее, мы должны оставить их безнаказанными — ради него же!

Последнюю фразу Дак чуть ли не выкрикнул. Я мягко сказал:

— По словам Пенни, они довольно сильно его избили. Это действительно так?

— Что? Нет, ты, должно быть, неправильно ее понял. Если не считать того, что он очень грязен и небрит, никаких физических повреждений нет вообще.

Наверное, в этот момент я выглядел по-дурацки:

— А я думал, они его били. Чем-нибудь вроде бейсбольных бит.

— О, если бы так! Что такое пара сломанных ребер? Нет, они повредили его разум.

— О… — я, кажется, начал догадываться, — промывание мозгов?

— И да, и нет. Им не было нужды заставлять его говорить, потому что у нас нет никаких секретов, которые имели бы хоть какое-то политическое значение. Мистер Бонфорт всегда действовал в открытую, и все это знают. Мерзавцы, должно быть, использовали наркотик просто для того, чтобы держать его под контролем и лишить способности бежать. По мнению доктора, они ежедневно давали шефу минимальную дозу, достаточную для того, чтобы он оставался послушным. Это продолжалось до тех пор, пока похитители не решили его отпустить. Тогда они вкатили ему дозу, способную превратить в бормочущего идиота даже слона. Его лобные доли, должно быть, пропитаны наркотиком, как губка водой.

Я почувствовал тошноту и порадовался, что ничего с утра не ел. Мне приходилось читать кое-что о промывании мозгов, и я ненавидел это грязное дело всеми силами души.

По-моему, в насильственном изменении человеческой личности есть что-то аморальное в абсолютно космическом смысле. По сравнению с ним убийство — благородное преступление, почти мелкий грешок. «Промывание мозгов» — термин, пришедший из практики коммунистического движения поздних Темных Веков. Вначале его применяли для обозначения ломки человеческой воли и подавления индивидуальности при помощи физических унижений и слабых, но длительных пыток. Однако на это могли уйти месяцы. Позднее был найден «лучший» метод, при помощи которого человека превращали в бормочущего раба за секунды — просто впрыснув ему в лобные доли мозга одну из производных кокаина.

Первоначально эта практика применялась в законных целях, например, чтобы успокаивать буйных больных и делать их восприимчивыми к обычной психотерапии. Как таковой, метод, несомненно, был прогрессивен, поскольку заменил собой «лоботомию». Последний термин устарел почти так же, как «пояс целомудрия». Когда-то он означал хирургическую операцию на мозге, которую проделывали для того, чтобы разрушить личность человека, не убивая его. Да, это действительно практиковалось так же, как некогда битье с целью «изгнания дьявола».

Коммунисты эффективно развили новый метод промывания мозгов при помощи наркотиков. Когда коммунистов больше не осталось, банды братьев отшлифовали его до такой степени, что могли дать своей жертве дозу, столь легкую, что она, оставаясь вполне нормальной, делалась просто очень восприимчива к внушению, или, наоборот, накачать ее так, что она превращалась в лишенную разума груду протоплазмы — и все во славу братства. В самом деле, какое может быть «братство», если человек так упрям, что держит собственные секреты при себе, не правда ли? И есть ли лучший способ убедиться, что он ничего не скрывает, чем ввести иглу в тыльную часть его глазного яблока и вкатить дозу наркотика прямо в мозг? «Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.»

Конечно, такое вмешательство уже давным-давно было запрещено законом, за исключением случаев лечебного воздействия по специальному постановлению суда. Но преступники часто используют этот метод, да и полиция не всегда лилейно чиста — заключенного можно заставить говорить, не оставляя никаких следов. Жертве можно даже внушить забыть все, что с ней проделали.

Большая часть этих сведений была мне уже известна. Остальное я нашел позднее в корабельной «Энциклопедии Батавии». Смотри разделы «Общая психотерапия» и «Пытки».

Я потряс головой, пытаясь отогнать кошмар.

— Но он оправится или нет?

— Док говорит, что наркотик не изменил мозговые структуры — просто парализовал их. Постепенно ток крови вымоет препарат из мозга. Он попадет в почки и выйдет из организма. Но на это нужно время. — Дак уставился на меня. — Шеф?

— Что? И не пора ли прекратить это «шеф»? Все в прошлом.

— Именно об этом я бы хотел с тобой поговорить. Тебе не трудно было бы еще немного побыть в образе?

— Но зачем? Здесь нет никого, кроме своих.

— Это не совсем верно. Лоренцо, мы должны хранить нашу тайну ужасно строга Мы с тобой вот так, — он тесно сложил пальцы. — Я имею в виду дока, Роджа, Билла и себя. И Пенни, разумеется. Да еще на Земле есть некто по имени Ленгстон, с кем ты никогда не встречался. Я думаю, Джимми Вашингтон подозревает кое-что, но он не проговорится даже родной матери. Мы не знаем, сколько человек участвовало в похищении, но можно быть уверенным — немного. В любом случае бандиты не осмелятся заговорить — и весь юмор в том, что они теперь и не смогли бы доказать, что ты не Бонфорт, даже если бы захотели. Сынок, как насчет того, чтобы еще побыть в образе и понемногу появляться каждый день перед командой и девочками Джимми Вашингтона, пока шеф не войдет в норму? А?

— М-м-м… Почему бы и нет. Долго это продлится?

— До конца полета. Мы пойдем медленно, с небольшим ускорением. Тебе это понравится.

— О’кей. И пожалуйста, не включай плату за это в мой гонорар. Я делаю так потому, что ненавижу промывание мозгов.

Дак вскочил и похлопал меня по плечу.

— Мне нравятся такие парни, как ты, Лоренцо. А насчет гонорара не беспокойся — мы о тебе позаботимся.

— Отлично, шеф, — добавил он, резко сменив тон. — Увидимся с вами утром, сэр.

Но одно влечет за собой другое. Ускорение, с которым мы двинулись после появления на борту Дака, означало лишь, что корабль менял орбиту на более удаленную от Марса, где было меньше шансов встретить специально посланный агентствами новостей челнок с корреспондентами. Я проснулся в невесомости, принял пилюлю и заставил себя проглотить завтрак. Почти сразу же после этого в мою каюту вплыла Пенни:

— Доброе утро, мистер Бонфорт.

— Доброе утро, Пенни. Есть новости? — Я кивнул в сторону комнаты для гостей.

— Нет, сэр. Все то же. Поклон от капитана. Он спрашивает, не затруднит ли вас пройти в его каюту?

— Конечно нет.

Пенни проводила меня Дак сидел, зацепившись пятками за стул, чтобы не улететь. Родж и Билл были пристегнуты к койкам.

Бродбент огляделся и сказал:

— Спасибо, что прибыли, шеф. Нам нужна ваша помощь.

— Доброе утро. Что случилось?

Клифтон ответил на приветствие как обычно, — с достоинством, но почтительно и назвал меня шефом. Корпсман небрежно кивнул.

— Чтобы с блеском закончить работу, — продолжал Дак, — вы должны еще один раз появиться на публике.

— Что? Я думал…

— Секундочку. Все ждут, что сегодня вы выступите по всепланетной сети с большой речью, посвященной вчерашним событиям. Я думал, Родж захочет отменить выступление, но Билд говорит, что речь готова. Вопрос в том, сможете ли вы ее прочитать.

Воистину, самые большие хлопоты доставляет не кошка, а ее котята.

— Где прочитать? В Годдард Сити?

— О нет, прямо в вашей каюте. Мы передадим ее на Фобос, оттуда она попадет на Марс и в большую сеть Новой Батавии, потом в земную сеть и, наконец, будет отправлена на Венеру, Ганимед и дальше. В течение четырех часов ее примет вся Солнечная система. Но вам не придется и шага сделать за пределы кабины.

Большая сеть — какое искушение! Я никогда не выступал по ней, если не считать одного случая, когда пьеса с моим участием была урезана до такой степени, что лицо Великого Лоренцо оставалось на экране в течение всего лишь двадцати семи секунд. Но участвовать в передаче, полностью посвященной мне…

Дак подумал, что я собираюсь отказаться, и добавил:

— Не будет никаких сложностей. У нас есть оборудование, позволяющее произвести запись прямо на «Томми». Мы можем предварительно сами все просмотреть и при необходимости вырезать лишнее.

— Ладно. Текст у вас, Билл?

— Да.

— Дайте мне его просмотреть.

— Зачем? Ты получишь его своевременно.

— Разве это не он у тебя в руках?

— Он.

— Тогда дай мне почитать.

— Ты получишь его за час до записи, — с досадой ответил Корпсман. — Такие вещи лучше идут экспромтом.

— Экспромт требует тщательной подготовки. Билл, это моя работа, я знаю, что говорю.

— Вчера на взлетном поле ты прекрасно все проделал без репетиции. Я хочу, чтобы и здесь ты действовал так же.

Чем больше Корпсман упирался, тем сильнее пробуждался во мне властный дух Бонфорта. Думаю, Клифтон заметил, что я вот-вот взорвусь. Он примирительным жестом поднял руку и сказал:

— Билл, ради Святого Петра! Дайте ему речь.

Корпсман фыркнул и бросил мне пачку листов. В невесомости они не упали на пол, но из-за сопротивления воздуха разлетелись в разные стороны. Пенни собрала их, сложила по порядку и протянула мне. Я поблагодарил ее и, не сказав больше ни слова, стал читать.

На беглый просмотр речи мне понадобилось примерно столько же времени, сколько нужно, чтобы прочитать ее вслух. Наконец я закончил и огляделся.

— Ну? — спросил Родж.

— Примерно пять минут посвящены церемонии усыновления. Остальное — аргументы в пользу политики экспансионистской партии. В основном то же самое, что я слышал в речах, которые изучал раньше.

— Да, — согласился Клифтон, — церемония посвящения — это крюк, на который вешается все остальное. Как вы знаете, в ближайшее время мы собираемся форсировать вотум недоверия правительству.

— Я понимаю, вы не можете упустить случай лишний раз ударить в барабан. Все хорошо, но…

— Что «но»? Что вас беспокоит?

— Соответствие образу. В нескольких местах надо использовать другие слова. Это не его манера выражаться.

Корпсман взорвался и стал говорить вещи, не предназначенные для дамских ушей. Я холодно посмотрел на него.

— Послушай, Смит, — немного успокоившись, продолжил он, — кто лучше знает, как выражается Бонфорт? Ты? Или человек, писавший ему речи последние четыре года?

Я постарался сдержаться, ведь в его словах была доля истины.

— Это не имеет значения. То, что отлично выглядит на бумаге, может вовсе не оказаться таким при чтении вслух. Как я убедился, мистер Бонфорт — великий оратор. Такой, какими были Уэбстер, Черчилль и Демосфен, — умеющий сказать очень многое несколькими простыми фразами. Возьмем, к примеру, слово «бескомпромиссный», которое ты употребил дважды. Это я могу так выразиться, потому что питаю слабость к многосложным словам и люблю показать свою литературную эрудицию. Но мистер Ботфорт сказал бы «упрямый» или даже «ослиный». Потому что в этих словах больше чувства и передается оно вернее.

— Твое дело прочитать речь выразительно. А выбор слов — моя забота.

— Билл, ты не понимаешь. Меня не волнует действенность речи с точки зрения политики. Моя работа — не выходить из образа. И я не смогу ее выполнить, если буду вкладывать в уста своего персонажа слова, которыми он никогда не пользовался. Это прозвучит так же глупо и натянуто, как блеянье козла, пытающегося говорить по-латыни. Но если я прочитаю речь, используя лексику мистера Бонфорта, она подействует автоматически. Он великий оратор.

— Послушай, Смит, тебя нанимали не для того, чтобы писать речи, а чтобы…

— Прекрати, Билл, — прервал его Дак. — И поменьше этого «Смит». Правда, Родж? Что вы об этом думаете?

— Как я понял, шеф, — сказал Клифтон, — вы возражаете только против некоторых слов?

— Ну да. Я предложил бы также убрать нападки на мистера Кирогу лично и на тех, кто поддерживает его финансами. Это не похоже на мистера Бонфорта.

— Я добавил это от себя, — со смущенным видом ответил Клифтон. — Но может быть, вы и правы. Шеф всегда придерживается принципа презумпции невиновности. — Он помолчал несколько секунд. — Делайте те изменения, которые считаете нужными. Мы посмотрим запись и, если возникнет необходимость, вырежем лишнее или вообще отменим выступление «по техническим причинам». — Он жестко усмехнулся. — Вот что мы сделаем, Билл.

— Проклятье, это смешно…

— Так и будет, Билл.

Корпсман поспешно вылетел вон. Клифтон вздохнул.

— Билл всегда терпеть не мог получать замечания ни от кого, за исключением мистера Бонфорта. Но он способный малый. Шеф, когда вы будете готовы к записи? Мы планируем ее на шестнадцать часов.

— Я не знал, что так скоро. Но ничего, буду готов вовремя.

Пенни проплыла со мной в кабинет. Когда она закрыла дверь, я сказал:

— Детка, ты не понадобишься мне в течение следующего часа или около того. Попроси только у дока еще этих пилюль, они мне могут пригодиться.

— Да, сэр. — Она плавала в невесомости спиной к двери. — Шеф?

— Да, Пенни?

— Я просто хотела сказать, чтобы вы не верили словам Билла.

— Я и не верю. Я ведь мог сравнить речи Бонфорта и его стряпню.

— Да, Билл частенько готовил черновые наброски. Так же, как и Родж. Даже я иногда это делала. А он — он использовал идеи отовсюду, если считал их хорошими. Но когда шеф читал речь, она была его до последнего слова.

— Я тебе верю. Жаль, что и эту речь он не написал заранее.

— Ничего, вы справитесь наилучшим образом.

О, я справился. Но, видит Бог, это далось нелегко. Сначала я просто попытался заменить все труднопроизносимые «консенсусы» простыми и понятными «согласиями». Прочитав написанное с выражением, я порвал его на мелкие клочки.

Лучше положиться на вдохновение. Импровизация доставляет актеру наивысшее творческое наслаждение, к сожалению, такое случается не слишком часто.

Моя аудитория состояла из одной лишь Пенни. Я потребовал от Дака, чтобы никто на корабле, кроме нее, меня не слышал. Он обещал, но, подозреваю, обманул и сам подслушал все от начала до конца.

Братцы, ну и речь же у меня получилась! Через три минуты после начала на глазах Пенни заблестели слезы. К тому времени, как я закончил (двадцать восемь с половиной минут, ровно столько, сколько требовалось согласно программе), она уже рыдала. Я ничуть не отступил от официальной доктрины экспансионистов в том виде, в котором ее провозгласил истинный пророк движения — Джон Джозеф Бонфорт, и просто воспроизвел его ораторские манеры, используя в основном фразы из увиденных ранее выступлений.

И странное дело — читая эту речь, я сам верил каждому ее слову.

После этого мы всей компанией просмотрели стереозапись. Присутствовал также Джимми Вашингтон, что несколько сдерживало Билла Корпсмана. Когда все кончилось, я спросил:

— Ну как, Родж? Надо чего-нибудь вырезать?

— Нет, — ответил он, вынимая сигарету изо рта. — Если хотите мой совет — оставьте все, как есть.

Корпсман снова вылетел из комнаты. Мистер Вашингтон подплыл ко мне с блестящими от слез глазами. В невесомости слезы — крайне неприятная штука, им просто некуда падать.

— Мистер Бонфорт, это было прекрасно.

— Спасибо, Джимми.

Пенни вообще не могла вымолвить ни слова.

После этого я лег — работа на пределе возможностей вымотала меня — и проспал больше восьми часов, прежде чем был разбужен ревом громкоговорителя. Я был уже пристегнут к койке — ненавижу спать, болтаясь в воздухе, — так что мне ничего не надо было делать, Но разве мы куда-то собирались?

Между первым и вторым предупреждением я вызвал рубку управления:

— Капитан Бродбент?

— Одну секундочку, сэр, — послышался ответ Эпштейна. Потом раздался голос Дака:

— Да, шеф? Мы отправляемся, как и планировалось, — по вашему приказу.

— Что… А да, конечно.

— К вам идет мистер Клифтон.

— Отлично, капитан. — Я снова лег и стал ждать.

Как только мы стартовали с ускорением в одно «g», в каюту вошел Родж. Трудно было точно определить выражение его лица. Пожалуй, это была смесь равных частей озабоченности, триумфа и смущения.

— В чем дело, Родж?

— Шеф! Они берут нас на пушку! Правительство Кироги подало в отставку!

7

Сон еще окончательно не прошел; я потряс головой, пытаясь прояснить мысли.

— Что вы плетете, Родж? Это же то, чего вы и добивались, разве нет?

— Да, конечно, но… — он остановился.

— Что «но»? Я не понимаю. То, за что ваши парни боролись долгие годы, само идет в руки. Теперь вы выиграли, но выглядите, как невеста, которая не уверена, что выходит замуж за того, за кого хотела. В чем дело?

— Ах, вы ничего не понимаете в политике.

— Да, и вы это прекрасно знаете. Меня прокатили, когда я выставил свою кандидатуру на должность командира разведчиков скаутского отряда. Это излечило меня навсегда.

— Вы же понимаете, дорога ложка к обеду.

— То же самое всегда говорил мне отец. Послушайте, Родж, правильно я понимаю, вы предпочли бы, чтобы Кирога сохранил свой пост? Вы, кажется, сказали: «Они берут нас на пушку»?

— Позвольте объяснить. Мы действительно хотели провести голосование о недоверии правительству и выиграть его, форсировав тем самым всеобщие выборы, — но только в момент, который сами сочтем подходящим, когда решим, что наверняка сможем победить.

— А сейчас вы так не считаете? Вы думаете, Кирога или, по крайней мере, гуманистическая партия вернутся к власти на следующие пять лет?

— Нет, — сказал Клифтон задумчиво, — я считаю, сейчас наши шансы достаточно велики.

— Может быть, я еще не проснулся? Вы что, не хотите выиграть выборы?

— Конечно хотим, но не в этом дело. Разве вы не понимаете, что эта отставка означает для нас?

— Кажется, нет.

— Ну хорошо, попытаюсь объяснить. Правящая партия может назначить всеобщие выборы в любое время в течение ограниченного конституцией пятилетнего срока. Обычно это делается, когда момент кажется руководству наиболее благоприятным Но никто никогда не подает в отставку между назначением выборов и фактическим их проведением, если только не будет вынужден это сделать. Вы следите за мной?

— Кажется, да. — Насколько мне позволял судить мой небольшой политический опыт, ситуация действительно выглядела странно.

— Но в нашем случае правительство Кироги планирует всеобщие выборы, а затем полностью выходит в отставку, оставляя империю без руководства. Следовательно, Его Величество должен призвать кого-нибудь со стороны, чтобы сформировать временное правительство, которое будет действовать вплоть до выборов. Следуя букве закона, он может прибегнуть к помощи любого члена Великой Ассамблеи, но, учитывая сложившуюся парламентскую практику, у него нет вариантов. Когда правительство полностью уходит в отставку — не просто перераспределяет портфели внутри себя, а удаляется от дел целиком — тогда для формирования временного правительства сюзерен обязан призвать лидера оппозиции. Это совершенно необходимо для устойчивого функционирования нашей политической системы — не позволяет никому выходить в отставку в качестве просто жеста. В прошлом была испробована масса других методов, и при некоторых из них правительства менялись, как перчатки…

Я так задумался, пытаясь представить значение всего сказанного, что почти пропустил следующее замечание Клифтона.

— …Таким образом, совершенно естественно, что император призвал мистера Бонфорта на Новую Батавию.

— На Новую Батавию? Отлично! — Я вдруг подумал, что никогда не видел столицы империи. Когда однажды мне довелось побывать на Луне, превратности профессии не оставили времени и денег для путешествия на другую сторону спутника.

— Так из-за этого мы отправились в путь? Но я все-таки не понимаю одного. Мне всегда казалось, что вы сможете найти способ отправить меня домой, даже если «Томми» в ближайшее время не прибудет на Землю.

— О Боже, да не беспокойтесь вы сейчас об этом. Когда потребуется, капитан Бродбент найдет миллион способов доставить вас обратно.

— Простите, Родж, я забыл, что ваши мысли заняты гораздо более важными вещами. Конечно, теперь, когда работа сделана, мне хочется поскорее вернуться домой. Но несколько дней или даже месяц на Луне значения не имеют. Меня ничто не торопит. Спасибо, что нашли время сообщить мне новость. — Я изучал его лицо. — Родж, похоже вы чем-то чертовски озабочены.

— Как вы не понимаете! Император призвал мистера Бонфорта. Император, черт побери! А мистер Бонфорт еще не обрел нужную для аудиенции форму. Противник разыграл рискованный гамбит и, быть может, скоро поставит нам мат!

— Подождите минутку, помедленнее. Я вижу, куда вы клоните, но, приятель, мы же еще не на Новой Батавии. Мы от нее в сотне миллионов миль или в двух сотнях, или что-то в этом роде. К тому времени, когда мы прилетим, доктор Капек поставит его на ноги. Разве нет?

— Мы надеемся, что да.

— Но не уверены?

— Мы не можем быть уверены. Док говорит, что о последствиях применения таких больших доз имеется слишком мало клинических данных. Все зависит от индивидуальных особенностей организма и от того, какой именно препарат использовался.

Я вдруг припомнил случай, когда мой дублер прямо перед началом представления подсыпал мне сильнейшего слабительного. (Но я все равно вышел на сцену, что еще раз доказывает превосходство духа над телом, а потом добился, чтобы мерзавца уволили.)

— Родж, они дали ему напоследок такую невозможно большую дозу не просто из садизма — они предвидели этот поворот событий!

— Мы с доктором Капеком думаем так же.

— Черт! Но это значит, что за похитителями стоит сам Кирога. И, получается, империей управлял гангстер!

— Не обязательно, — покачал головой Родж. — Даже маловероятно. Но это в самом деле означает, что те же силы, которые управляют акционистами, контролируют и действия гуманистической партии. К сожалению, нам никогда не удастся прижать никого из этих ультрареспектабельных господ. Они недосягаемы. Они могли сказать Кироге, что настало время уйти со сцены, и заставить его повиноваться. Почти наверняка, — добавил он, — даже не намекнув ему об истинной причине всего этого.

— Ну и ну! Вы хотите сказать, что высшее лицо империи можно убрать таким вот образом? Просто потому, что кто-то за кулисами отдал приказ?

— Боюсь, это именно так.

— Политика — грязная игра, — сказал я, покачав головой.

— Нет, — ответил Клифтон убежденно, — это не грязная игра, но иногда она ведется грязными людьми.

— Не вижу разницы.

— Разница огромная. Кирога — третьеразрядный политик и, по моему мнению, марионетка в руках негодяев. Но в Джоне Джозефе Бонфорте нет ничего третьеразрядного, и он никогда не был марионеткой ни в чьих руках. Будучи исполнителем, он всегда верил в дело, которому служил, став лидером — вел людей по убеждению!

— Признаю свою ошибку, — сказал я смиренно. — Ну и что нам теперь делать? Может Дак так замедлить полет, чтобы «Томми» не достиг Новой Батавии, пока шеф не придет в нужную форму?

— Мы не можем медлить. Мы не обязаны развивать ускорение, превышающее одно «g», — никто не ждет, что человек в возрасте Бонфорта подвергнет свое сердце ненужному напряжению. Но мы не можем и тянуть. Когда император призывает, вы должны являться вовремя.

— И что тогда?

Родж, не отвечая, пристально посмотрел на меня. Я начал заводиться.

— Эй, Родж, бросьте эти нелепые мысли! Мне тут больше делать нечего. Я имею в виду, за исключением нескольких «случайных» публичных появлений на корабле. Грязная или нет, но политика — не моя игра. Рассчитайте меня, доставьте на каком-нибудь корабле домой, и, клянусь, я никогда даже не появлюсь на избирательном участке.

— Вам, вероятно, ничего и не придется делать. Доктор Капек почти наверняка приведет его в норму. Да и ничего трудного — такого трудного, как церемония усыновления, — и не предвидится. Просто аудиенция у императора и…

— У императора?! — почти закричал я. Подобно большинству американцев, я не принимал монархию, не одобрял в глубине души этот институт власти — и в то же время испытывал до невозможности подобострастное почтение к коронованным особам. Кроме всего прочего, Штаты вошли в состав содружества, если так можно сказать, через заднюю дверь. Когда мы поменяли статус присоединившейся территории на преимущества полноправного участия в делах империи, было твердо оговорено, что наши местные институты власти, наша конституция и все такое не подвергнутся изменениям. И молчаливо подразумевалось, что ни один член правящей фамилии никогда не посетит Америку. Возможно, это плохо. Возможно, раз уж мы признали монархию, нам не следовало бы так настаивать на этом. В любом случае, примечательно, что «демократичные» американки больше всех остальных женщин в мире буквально из кожи вон лезут, чтобы быть представленными ко двору.

— Не волнуйтесь, — ответил Родж — Вероятно, вам вообще ничего не придется делать. Мы просто хотим, чтобы вы были готовы. А с временным правительством проблем вообще не будет. Оно не издает новые законы и не меняет политику. Я позабочусь обо всей текущей работе. Все, что вы должны будете делать, — если вообще что-то будете должны — это предстать перед королем Виллемом и, возможно, раз или два показаться на пресс-конференциях. Все зависит от того, сколько пройдет времени, прежде чем он снова войдет в норму. То, что вы уже сделали, гораздо тяжелее. И мы заплатим вам независимо от того, понадобятся ваши услуги или нет.

— Проклятье, плата значения не имеет! Просто это дело, говоря словами одного из знаменитых актеров прошлого, «не мое».

Прежде чем Родж успел ответить, в мою каюту, не постучав, ворвался Билл Корпсман. Недобро оглядев нас, он резко спросил у Клифтона:

— Вы уже сказали ему?

— Да, — ответил Родж, — он отказывается.

— Что? Ерунда!

— Нет, не ерунда, — ответил я. — И кроме того, Билл, прежде чем войти, у актеров принято стучать и спрашивать: «Можно?» Я хочу, чтобы ты это запомнил.

— Ох-ох, телячьи нежности! У нас мало времени. Что это за чушь насчет твоего отказа?

— Это не чушь. Я на такую работу не подписывался.

— Ерунда! Может быть, ты слишком глуп, чтобы понять это, Смит, но ты увяз в этом деле чересчур глубоко, чтобы мечтать о выходе. Это может оказаться вредным для здоровья.

Я вскочил и схватил его за руку:

— Ты мне угрожаешь? Да? Тогда давай выйдем и поговорим!

— Выйдем? На космическом корабле? — Он стряхнул мою руку. — Ты действительно дурак. Как ты не можешь понять своей пустой башкой, что сам вызвал этот переполох?

— Что?

— Он хочет сказать, — ответил Клифтон, — что падение правительства Кироги явилось прямым результатом вашей недавней речи. Возможно даже, он прав. Но это не имеет значения. Билл, постарайтесь быть повежливее. Мы не можем позволить себе ссориться.

Я был так удивлен предположением о моей причастности к отставке Кироги, что даже забыл о желании пересчитать Корпсману зубы. Они что, серьезно? Конечно, это была прекрасная речь, но разве такое возможно?

Если да, то это воистину скоростное обслуживание.

— Билл, — спросил я удивленно, — правильно ли я понял, ты жалуешься, что моя речь оказалась слишком эффективной?

— Что? Конечно, нет. Это была паршивая речь!

— Вот как? Но либо одно, либо другое. Ты утверждаешь, что паршивая речь оказалась такой сильной, что вышвырнула гуманистическую партию из кабинета. Это ты хочешь сказать?

Раздосадованный Корпсман хотел что-то сказать, но, поймав взгляд Клифтона, еле сдерживающего улыбку, осекся. Потом нахмурился, снова открыл рот для ответа, постоял так несколько мгновений, наконец пожал плечами и сказал:

— Отлично, парень, ты прав: твоя речь не может иметь никакого отношения к падению правительства. Тем не менее тебе необходимо сделать эту работу. Почему ты не хочешь нести свою долю общего груза?

Я в упор посмотрел на него и взял себя в руки — снова влияние Бонфорта. Играя роль выдержанного человека, сам становишься спокойнее.

— Билл, снова либо одно, либо другое. Ты неоднократно и совершенно четко давал понять, что считаешь меня всего лишь инструментом. О какой доле общего груза тогда может идти речь? У меня нет перед вами никаких обязательств, кроме как выполнить работу, которая уже закончена. Вы не можете нанять меня на новую, если она мне не подходит. А ото именно так.

Билл хотел что-то сказать, но я прервал его:

— Это все. Теперь уходи. Тебя сюда не приглашали.

— Какого черта… Кем ты себя воображаешь, что командуешь тут? — вскричал Корпсман.

— Никем. Я здесь вообще никто, как ты не раз указывал. Но это моя личная каюта, предоставленная мне капитаном. Так что убирайся, или я тебя вышвырну. Мне не нравятся твои манеры.

— Поймите, Билл, — сказал Клифтон тихо, — кроме всего прочего, в данный момент это действительно его личная каюта Так что вам лучше уйти. — Родж поколебался и добавил: — Я думаю, мы оба должны уйти. Похоже, ничего не выйдет. Вы извините нас, шеф?

— Конечно.

После их ухода я сел и в течение нескольких минут все обдумал. Жаль, конечно, что Биллу удалось спровоцировать меня. Даже такой небольшой скандал — это потеря достоинства И все же личная неприязнь к Корпсману не повлияла на мое решение — я принял его еще до появления Билла.

В дверь резко постучали.

— Кто там? — отозвался я.

— Капитан Бродбент.

— Входи, Дак.

Он вошел и сел. В течение нескольких минут, казалось, шкипа занимали только собственные ногти. Наконец он взглянул на меня и сказал:

— Изменишь ли ты свое решение, если я посажу грубияна в карцер?

— А разве на корабле есть карцер?

— Нет, но его нетрудно будет оборудовать.

Я внимательно посмотрел на Дака, стараясь угадать, что у него на уме.

— Ты что, действительно арестуешь Билла, если я попрошу об этом?

Он взглянул на меня, поднял бровь и криво усмехнулся.

— Нет. Человек не может оставаться капитаном, действуя подобным образом. Я не мог бы выполнить такой приказ, даже если бы его отдал он. — Дак кивнул в направлении каюты, где сейчас находился Бонфорт. — Некоторые решения человек должен принимать сам.

— Это правильно.

— М-м-м, ты вот тоже принял одно важное решение.

— Да.

— Послушай, сынок, за последнее время я очень зауважал тебя. Впервые встретившись с тобой, я решил, что имею дело с пустышкой, фигляром, не имеющим ничего за душой. И ошибся.

— Спасибо.

— Я не буду просить тебя ни о чем. Просто скажи, стоит ли тратить время, обсуждая все еще раз. Ты действительно хорошо подумал?

— Я принял решение, Дак. Это не каприз.

— Хорошо, может быть, ты и прав. Прости. Думаю, теперь у нас только одна надежда: что он выкарабкается вовремя. — Шкип поднялся. — Кстати, Пенни хотела бы тебя видеть, если, конечно, ты не собираешься лечь спать сию же минуту.

Я грустно засмеялся:

— Всего лишь «кстати», а? Разве ты не пришел именно за этим? Выходит, доктор Калек опять пытается выкручивать мне руки, скажешь нет?

— Скажу. Он слишком занят мистером Бонфортом, но просил кое-что тебе передать.

— Что же?

— Он говорит, ты можешь убираться к черту. Док выразился намного более цветисто, но суть в этом.

— Он в самом деле так сказал? Передай тогда, что я займу ему местечко у адского огня.

— Так может Пенни прийти?

— Да, конечно. Но скажи ей, что она зря потеряет время. Ответ в любом случае будет тот же.

И все же в конце концов я изменил свое решение. Нет, Пенни вовсе не использовала запрещенные приемы. Она не пролила ни словинки, а я не дотронулся до нее даже пальцем. Но вдруг обнаружилось, что я постепенно уступаю одну позицию за другой, а потом уже и уступать стало нечего. Удивительно, насколько логические доводы начинают казаться гораздо более обоснованными, если подкрепляются дуновением «Страсти Джунглей».

Тяжкий труд, которым я занимался по дороге к Марсу, ничто по сравнению с тем, что выпало на мою долю на пути к Новой Батавии. Я уже в основном вошел в образ, теперь было необходимо отточить детали, научившись оставаться Бонфортом в любой ситуации. В столице империи можно встретить кого угодно из сотен или даже тысяч знакомых моего героя. Конечно, Родж планировал окружить меня мощной охраной, такой, какая оберегает любую знаменитость, но все же было ясно: мне придется много встречаться с людьми — общественный деятель есть общественный деятель, от этого никуда не уйдешь.

Рискованный номер, который я должен был попытаться исполнить, был возможен только благодаря фарлитеке Бонфорта, вероятно, лучшей из всех, когда-либо составлявшихся. Фарли был политическим менеджером двадцатого столетия, кажется, в аппарате Эйзенхауэра. Метод, который он развил, для того чтобы дать политику возможность запомнить всех своих знакомых, столь же революционен в своей области, как и немецкие штабные нововведения в военном деле. Тем не менее я никогда не слышал ни о чем подобном, пока Пенни не показала мне фарлитеку, принадлежавшую Бонфорту.

Там не было ничего, кроме микрофильмов с данными о людях. Однако в искусстве политика и нет «ничего, кроме» людей. Картотека содержала сведения о тысячах и тысячах человек, с которыми Бонфорт встречался за свою долгую политическую карьеру. Каждое досье включало все, что было известно о данной персоне самому Бонфорту. Буквально все, не имеет значения, мелочь это или нет. На самом деле мелочам — таким, как имена и прозвища жен, детей и домашних животных, увлечения, предпочтения в пище и выпивке, предрассудки, странности, — придавалось даже наибольшее значение. Затем шли дата и место каждой встречи с Бонфортом, а также комментарии к ним.

Если это было возможно, досье включало в себя фото. Кроме того, оно могло содержать, а могло и не содержать того, что называлось «данные под чертой», то есть информацию, которая была написана собственноручно Бонфортом. Все зависело от политического веса человека, о котором там говорилось. В некоторых случаях часть «под чертой» являлась чуть ли не целой биографией в несколько сотен слов.

И Пенни, и ее шеф все время носили с собой, питаемые теплом тела минимагнитофоны. Оставаясь один, Бонфорт при первой же возможности — в комнате отдыха, на верховой прогулке и так далее — начинал диктовать свои впечатления. Потом Пенни переписывала все на свой магнитофон, замаскированный под наручные часы. Ей не было необходимости переносить информацию на микрофильмы — этим занимались две девушки Джимми Вашингтона.

Когда Пенни первый раз показала мне фарлитеку — десятки шкафов, заполненных катушками по десяти тысяч слов на каждой, — и сказала, что здесь представлена информация о всех знакомых Бонфорта, я громко застонал:

— Детка, ради Бога, постарайся понять, эту работу никогда не удастся сделать Разве кто-нибудь может запомнить все это?

— Конечно, никто.

— Ты же только что сказала, здесь все то, что он помнил о своих друзьях и знакомых.

— Не совсем так. Я сказала, здесь все то, что он хотел бы помнить Но поскольку это невозможно, ему приходилось пользоваться картотекой. Не беспокойтесь, вам не надо будет ничего запоминать Я просто хочу, чтобы вы знали о ее существовании. Моя работа в том и состояла, чтобы следить за тем, с кем должен встретиться шеф, и подготавливать соответствующее досье за минуту или две до прихода этого человека. Если возникнет необходимость, мне не трудно будет сделать то же самое и для вас.

Я просмотрел первое попавшееся досье, которое она высветила на экране. Кажется, это был мистер Саундерс из Претории, Южная Африка. У него был бульдог по кличке Снаффлес Биллибой, несколько не представляющих интереса отпрысков, и еще он любил выжимать лимон в виски.

— Пенни, неужели ты хочешь сказать, что мистер Бонфорт собирал о каждом своем знакомом такие сугубо личные сведения? Мне кажется, это не очень красиво.

Вместо того чтобы разъяриться на то, что я нападаю на ее идола, девушка рассудительно кивнула головой:

— Раньше и я так думала. Но вы, шеф, неправильно на это смотрите. Вы записываете номера телефонов друзей?

— Конечно.

— Это неуважение к ним с вашей стороны? Вы просите у них извинения за то, что уделяете им так мало внимания, что не можете запомнить номера их телефонов?

— Отлично, я понял. Ты меня убедила.

— Здесь собраны вещи, которые он хотел бы помнить, если бы имел неограниченную память. Но поскольку это не так, прибегать к помощи фарлитеки не более глупо, чем пользоваться записной книжкой, чтобы не забывать дни рождения друзей. Вот что это такое — гигантская записная книжка, содержащая в себе все. И тут есть еще один момент. Вам приходилось когда-нибудь встречаться с действительно важной персоной?

Я задумался. Конечно, Пенни не имела в виду знаменитых актеров, она даже вряд ли знала об их существовании.

— Однажды я встречался с президентом Ворфилдом. Мне было тогда десять или одиннадцать лет.

— Вы помните детали встречи?

— Конечно. Он сказал: «Где это ты сломал руку, сынок?» А я ответил: «Катаясь на велосипеде, сэр». И тогда он сказал: «У меня тоже был такой случай, только я сломал ключицу».

— Как вы думаете, мог бы он сейчас вспомнить этот разговор, если был бы жив?

— Разумеется, нет.

— Мог бы — если бы вы были занесены в его фарлитеку. Она включает даже детей, потому что мальчики вырастают и становятся мужчинами. Все дело в том, что такие высокопоставленные люди, как президент Ворфилд, встречаются с гораздо большим числом людей, чем они в состоянии запомнить. Но каждый представитель этой безликой толпы помнит свою встречу со знаменитостью в мельчайших деталях. Для любого человека наиважнейшей личностью является он сам — об этом никогда нельзя забывать. Так что для политика иметь возможность помнить о каком-то человеке такие мелочи, которые тот, вероятно, помнит о нем самом, — значит выразить этому человеку уважение, показать свое дружелюбное и добросердечное отношение. Это очень важно.

Я попросил Пенни показать мне досье на короля Виллема. Оно было довольно коротким. Сначала это меня несколько обескуражило, но потом я сообразил: выходит, мой персонаж знал императора не очень хорошо и встречался с ним только на считанных светских раутах. Впрочем, неудивительно: в первый раз Бонфорт исполнял обязанности премьер-министра еще при жизни старого короля Фредерика. Под чертой не было никаких биографических данных, кроме пометки: «Смотри историю дома Оранских». Я не стал этого делать — просто не было сил продираться через многие сотни страниц, повествующих о времени возникновения империи и доимперском периоде. К тому же в школе у меня всегда были отличные оценки по истории. Я хотел знать про императора не то, что знали о нем все, а только то, что было известно лишь одному Бонфорту.

Мне пришло в голову, что фарлитека должна включать сведения обо всех членах экипажа и пассажирах корабля, с которыми Бонфорт хоть раз встречался лично. Я попросил Пенни показать эти досье. Она, похоже, слегка удивилась, но принесла требуемое.

Тут пришел черед удивляться мне. На «Томе Пейне» оказалось целых шесть членов Великой Ассамблеи. Конечно, в их число вошли Родж Клифтон и сам мистер Бонфорт. Но и на первой странице досье Дака я прочел: «Бродбент, Дариус К., Достопочтенный, член Великой Ассамблеи от лиги свободных путешественников, верхняя палата». Далее упоминалось, что он является обладателем докторской степени по физике и звания чемпиона по стрельбе из пистолета, которое завоевал на всеимперских Играх девять лет назад. Кроме того, Дак опубликовал три тома стихов под псевдонимом Эсси Вилрайт. Я поклялся никогда больше не судить о человеке по его внешности.

В конце досье была приписка, сделанная небрежным почерком Бонфорта: «Почти не способен противостоять прекрасному полу, и наоборот».

Пенни и доктор Капек тоже оказались членами большого парламента. Даже Джимми Вашингтон избирался депутатом от «резервного» округа. Как я узнал позже, он представлял лапландцев, включая, несомненно, северных оленей и Санта Клауса. Джимми также имел сан священника Истинной Церкви Первой Библии Святого Духа, о которой я никогда ничего не слышал. Но принадлежность к ней вполне соответствовала его внешности святоши.

Однако наибольшее удовольствие я испытал, читая про Пенни — Достопочтенную мисс Пенелопу Талиаферро Руссель, которая оказалась магистром государственного управления Джорджтаунского университета и бакалавром искусств университета Уэллесли. Последнее меня совсем не удивило. Пенни представляла преподавательниц и студенток университетов, не объединенных в единый округ, еще одну «надежную» (как я понял) часть избирателей, поскольку каждая пятая из них была членом экспансионистской партии.

Под чертой были записаны размер ее перчаток, цвета, которые она предпочитает (оказывается ее вкус не безупречен), любимые духи («Страсть Джунглей», разумеется) и многие другие детали, большинство из которых были достаточно безобидными, Ниже шел комментарий: «Чувство собственного достоинства болезненно развито — ненадежна в вычислениях — гордится своим чувством юмора, которым на деле не обладает, — соблюдает диету, но не может устоять перед вишнями в сахаре — имеет комплекс маленькой-мамы-всего-живого — обожает печатное слово в любой форме».

Под всем этим было еще одно, написанное рукой Бонфорта добавление: «Ах, Вихрастик, опять, я вижу, ты подсматриваешь».

Я повернулся к Пенни и спросил, читала ли она когда-нибудь свое досье. Девушка посоветовала мне заниматься лучше собственными делами. Потом покраснела и извинилась.

Большую часть времени у меня отнимало изучение фарлитеки, но я все же не забывал совершенствовать свое сходство с Бонфортом. Пришлось тщательно поработать над морщинами, сделать себе две родинки, позагорать под кварцем и вовсю использовать электрощетку. Теперь, для того чтобы снова обрести свое истинное лицо, мне придется воспользоваться очистителем кожи. Но это совсем невысокая цена за грим, который невозможно повредить, нельзя смыть даже ацетоном и стереть салфеткой. Я нанес шрам на «больную» ногу, используя в качестве образца фотографии из истории болезни Бонфорта. Будь у моего героя жена или любовница, то и она, наверное, с трудом отличила бы самозванца от самого Бонфорта. Все это было довольно хлопотно, но оставляло мой разум свободным, и я мог целиком сосредоточиться на вживании в образ.

Но наибольшие усилия потребовались, чтобы вникнуть в то, во что Бонфорт верил, о чем он постоянно думал, и в общих чертах понять политику экспансионистской партии. Он был не только ее наиболее известным лидером, но также политическим философом и величайшим государственным деятелем. Когда партия только образовалась, экспансионизм был всего лишь пестрой смесью течений, имеющих общим только одно: убеждение, что завоевание небесных рубежей — самая важная задача, стоящая перед человечеством. Бонфорт привнес в движение рационализм, дал ему этику, развил мысль, что идея свободы и равных прав для всех должна стать знаменем империи. Он снова и снова повторял, что человеческая раса никогда больше не должна совершить ошибку, некогда сделанную белой субрасой в Африке и Азии.

Меня очень смутил факт — я был ужасно неискушен в таких делах — что ранняя история экспансионистского движения выглядела совершенно так же, как настоящее гуманистической партии. Оказывается, вырастая, общественные организации зачастую меняются так же сильно, как и люди. Я краем уха слышал, что гуманистическая партия начиналась, как осколок экспансионистского движения, но никогда над этим не задумывался. А ведь это было неизбежно: поскольку те партии, что уделяли космосу недостаточно внимания, потеряли свое значение и поддержку избирателей, та единственная, которая правильно определила приоритеты, должна была расколоться на две фракции.

Но я забегаю вперед — мое политическое образование происходило отнюдь не столь последовательно. Вначале я просто проникался духом выступлений Бонфорта. Да, конечно, один раз это уже было проделано на пути к Марсу, но тогда я интересовался тем, как он говорит, теперь же — тем, чего он говорит.

Бонфорт был оратором в самом лучшем смысле слова, и во время дебатов иногда становился очень едким. Вот, например, речь, которую он произнес в Новом Париже во время обсуждения договора с марсианскими домами, известного, как Соглашение Тихо. Это был как раз тот договор, который стоил ему места премьера. Бонфорт все-таки провел его, но возникшие из-за этого трения внутри коалиции привели к падению правительства. Тем не менее Кирога не осмелился денонсировать соглашение. Я прослушал речь Бонфорта с особым интересом, поскольку сам когда-то не одобрял этот договор; мысль, что марсианам на Земле должны быть гарантированы те же права, что и людям на Марсе, была мне отвратительна — до тех пор, пока я не посетил дом Кккаха.

— Мои оппоненты, — говорил Бонфорт резким голосом, — хотят заставить вас поверить, что лозунг так называемой гуманистической партии «Правительство людей, избранное людьми во имя людей» это не что иное, как слегка измененные бессмертные слова Авраама Линкольна «Правительство народа, избранное народом во имя народа». Но здесь, хотя и слышится голос Авраама, торчат уши ку-клукс-клана. Истинное значение этого якобы невинного лозунга таково: «Правительство над всеми расами повсюду, избранное только лишь людьми ради выгоды привилегированного меньшинства».

«Но, — протестуют мои оппоненты, — у нас есть Богом данный мандат донести свет просвещения до звезд, распространив нашу цивилизацию среди дикарей». Это — сказочка для маленьких детей: добрый дядюшка-плантатор с умилением наблюдает, как верные негры распевают религиозные гимны. Прекрасная картинка, только рама слишком мала. В ней не поместились ни бараки рабов, ни кнуты надсмотрщиков, ни столб для наказаний.

Я чувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. Не уверен, что меня убедила логика этих слов, сомневаюсь даже, что в них вообще есть логика. Но я очень эмоционально восприимчив. Мне хотелось проникнуться духом дядюшки Джо настолько, чтобы быть в состоянии, если потребуется, перефразировать и провозгласить вместо него любую его мысль.

Бонфорт был человеком, который знает, чего хочет и (что бывает гораздо реже!) почему он этого хочет. Я, против воли, был захвачен его речами, и это заставило меня задуматься о своей собственной вере. Во имя чего я жил?

Рада своей профессии, конечно! Я впитал ее законы с молоком матери, люблю ее, имею глубокое, хотя и не подкрепленное логическими доводами убеждение, что искусство стоит любых затраченных усилий — и, кроме того, это единственный способ, которым я умею зарабатывать на жизнь. Но что еще?

Меня никогда не вдохновляли формальные школы этики. Я перебрал их одну за другой — публичные библиотеки всегда готовы дать отдохновение актеру на мели — но нашел, что они так же бедны жизненными соками, как поцелуй тещи. Дайте философу время и бумагу, и он докажет вам что угодно.

Такое же презрение я питаю к моральным наставлениям, которыми пичкают маленьких детей. Большая часть из них — болтовня, а остальное, имеющее хоть маломальский смысл, посвящено доказательству священного утверждения, что «хороший» ребенок — это тот, кто не будит маму по ночам, а «хороший» взрослый — тот, кто добивается круглого счета в банке, оставаясь при этом непойманным. Нет уж, спасибо!

Но даже у собаки есть правила поведения. Что они означают? Как я должен себя вести или, по крайней мере, как я должен стремиться себя вести?

«Представление должно продолжаться.» Я всегда верил в это и жил ради этого. Но почему оно должно продолжаться? — особенно если учесть, что некоторые шоу в этом мире просто ужасны. Потому, что ты обязан играть; потому, что зрители заплатили за билеты, и каждый из них имеет право на самое лучшее, что ты можешь дать. Ты в долгу перед ними, так же как и перед рабочими сцены, режиссером, продюсером и всеми другими членами труппы. И перед теми, кто учил тебя мастерству. И перед теми, кто в далеком прошлом выступал в театрах под открытым небом с каменными ступенями. И даже перед рассказчиками, сидевшими сотни лет назад на базарных площадях. Положение обязывает.

Думаю, последнее замечание может быть распространено на случай любой профессии. «Око за око.» «Строй на ровном месте и на нужном уровне.» Клятва Гиппократа. Чувство ответственности за команду. «Достойная работа за достойную плату.» Такие вещи не надо доказывать; они составляют существо жизни и будут верны во веки веков в самых удаленных краях Галактики.

Теперь я понял, что двигало Бонфортом. Если есть этические принципы, справедливые независимо от времени и места, значит, они должны быть верны и для марсиан, и для людей, на любой планете любой звезды. Добродетель — вот цена экспансии. «Никогда не обижай тех, кто слабее» — такая простая философия должна быть понятна в самых дальних уголках космоса. И если человечество не будет вести себя в соответствии с нею, оно никогда не должно приступать к завоеванию звезд, потому что тогда какая-нибудь другая более развитая раса сможет, в свою очередь, повергнуть его в прах.

Но Бонфорт вовсе не проповедовал непротивление злу.

— Я не пацифист, — говорил он. — Пацифизм — изобретательная доктрина, позволяющая человеку пользоваться выгодами принадлежности к определенной социальной группе, отказываясь платить за это. Да еще требовать для себя нимба святого за свое бесчестье. Господин председатель, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль необходимо одобрить!

После этих слов он встал и пересек проход, чтобы проголосовать за военные ассигнования, которые его собственная партия решила урезать.

А вот еще:

— Не отсиживайтесь в кустах! Всегда принимайте чью-нибудь сторону! Иногда вы можете ошибиться — но тот, кто отсиживается, — ошибается всегда! Боже, спаси нас от трусов, боящихся сделать свой выбор. Пусть все, кто с нами, встанут, чтобы их можно было видеть.

Это — отрывок из речи, произнесенной на закрытом партийном собрании. Пенни записала его на свой магнитофон, а Бонфорт сохранил запись — он обладал прекрасно развитым чувством иронии. В противном случае, у меня было бы очень мало материала для работы.

Я пришел к выводу, что Бонфорт — человек моего типа или, по крайней мере, того типа, к какому я хотел бы принадлежать. Это личность, играть которую — огромная честь.

Мне не пришлось спать с того самого момента, как я обещал Пенни быть на аудиенции у короля, если Бонфорт не поправится. Поначалу я честно пытался заснуть — нельзя выходить на подмостки с мешками под глазами, висящими, как уши гончей, — но то, что я изучал, так захватило меня, а в столе Бонфорта оказался такой большой запас возбуждающих таблеток… Поразительно, как много можно сделать, работая двадцать четыре часа в сутки, если никто не мешает, а наоборот, все готовы помочь в любом вопросе.

Незадолго до прибытия на Новую Батавию ко мне вошел доктор Капек и сказал:

— Все, хватит готовиться.

— Почему? — спросил я.

— Потому. Мы не хотим, чтобы, появившись перед императором, вы валились с нот от усталости. Это, — он показал мне шприц, — заставит вас спать до самой посадки, а потом я дам вам возбуждающее.

— Выходит, вы считаете, он не будет готов?

Вместо ответа Калек сделал мне укол. Я попытался закончить чтение речи, которую держал в руках, но заснул через несколько секунд. Следующим, что я помню, были слова Дака, произносимые раздельно:

— Вставайте, сэр. Пожалуйста, вставайте. Мы сели на космодроме Новой Батавии.

8

Наша Луна — безатмосферная планета, и поэтому даже межпланетник может опуститься на ее поверхность. Но поскольку «Том Пейн» проектировался так, чтобы все время оставаться в космосе и обслуживаться только на орбитальных станциях, его необходимо было сажать в специальную колыбель. Жаль, что я проспал эту операцию, — говорят, по сравнению с нею заставить яйцо стоять на тарелке вертикально — плевое дело. Дак был одним из полудюжины пилотов во всей Солнечной системе, способных это проделать.

Мне даже не удалось поглядеть на «Томми» в колыбели. Все, что я видел — это внутренность подвижного тоннеля, присоединенного прямо к выходному люку корабля, и пассажирский лифт Новой Батавии. Эти лифты такие скоростные, что при низкой лунной силе тяжести на середине пути вы снова оказываетесь в невесомости.

Сперва мы прошли в апартаменты, предназначенные лидеру лояльной оппозиции, — официальную резиденцию Бонфорта до тех пор, пока он не придет к власти после выборов. (Если, конечно, придет!) Гигантские масштабы этих покоев заставили меня подумать в изумлении, на что же, в таком случае, похожи апартаменты премьера. Наверное, Новая Батавия — самая великолепная столица в истории человечества. К сожалению, ею нельзя любоваться снаружи. Но этот маленький недостаток всего лишь следствие того факта, что Новая Батавия — единственный город во всей Солнечной Системе, который способен противостоять даже ядерной бомбардировке. Вернее было бы сказать, «в целом противостоять», поскольку немногие поверхностные сооружения будут разрушены. Покои Бонфорта включали в себя расположенную на крутом обрыве утеса верхнюю жилую комнату с покрытым прозрачным куполом балконом, откуда можно было любоваться звездами и Матерью-Землей. Но спальня и офис находились тысячью футами ниже, в недрах скального монолита, куда вел его личный лифт.

У меня не было времени как следует исследовать апартаменты — пора было одеваться для аудиенции. Даже на Земле у Бонфорта не было камердинера, но Родж настоял на том, чтобы «помочь» мне (на самом деле он только мешал) навести последний лоск. Мне предстояло надеть старинную придворную одежду, состоявшую из бесформенных трубкообразных брюк, дурацкого жакета с ласточкиным хвостом сзади (и то и другое — черного цвета), а также белой сорочки с тугим нагрудником, «крылатым» воротником и белым галстуком в виде банта. Рубашка Бонфорта представляла собой единый кусок, поскольку (я думаю) не было никого, кто мог бы указать ему на ошибку. На самом деле все это надо надевать одно за другим, а галстук должен затягиваться вручную. Но трудно ожидать, чтобы человек одновременно разбирался и в политике, и в старинной одежде.

Это был ужасно уродливый костюм, но он оказался прекрасным фоном для ордена Вильгельмины, разноцветной диагональю пересекшего мою грудь. Я посмотрел на свое отражение в большом стекле и остался доволен. Единственная радужная деталь на фоне мертвенно-белого и мертвенно-черного — это здорово. Древняя одежда, может быть, и уродлива, но в ней есть достоинство и величавость. Я решил, что мой вид понравится Его Величеству.

Родж Клифтон дал мне свиток, должный изображать список назначений на министерские посты. Отпечатанную копию настоящего списка, который был передан из рук в руки Джимми Вашингтоном государственному секретарю сразу после посадки, он положил в карман моего костюма. Во время аудиенции император должен объявить, что с удовольствием приглашает меня сформировать кабинет, а я, в свою очередь, — смиренно представить кандидатуры. Все назначения были якобы секретны до тех пор, пока Его Величество милостиво их не одобрит.

В действительности они давно уже были сделаны. Родж и Билл занимались этим почти весь полет, составляя кабинет и согласовывая по радио с кандидатами их участие в работе правительства. С помощью фарлитеки я изучил каждого вместе с его дублером. Но этот список действительно был засекречен в том смысле, что оставался недоступным для журналистов до одобрения его императором.

Я принял свиток и взял в руки жезл.

— Надеюсь, — сказал Родж с ужасом, — вы не станете носить эту штуку в присутствии императора?

— Почему бы и нет?

— Как почему? Это же оружие!

— Церемониальное оружие, Родж. Каждый принц и каждый тупоголовый баронет носит свою шпагу. А я ношу свою.

Он покачал головой:

— Они обязаны это делать. Разве вы не знаете древнее правило на этот счет? Их шпаги символизируют долг перед законным сюзереном обязательно поддерживать его и защищать силой оружия. Но вы не дворянин и по традиции должны появляться перед ним безоружным.

— Нет, Родж. Если я поступлю так, как вы мне советуете, мы потеряем великолепный шанс схватить удачу за хвост. Это было бы хорошим шоу, а значит, это правильно.

— Боюсь, что не понимаю вас.

— Как вы думаете, если я возьму сегодня с собой жезл, известие об этом дойдет до Марса? Я имею в виду, до аборигенов.

— Наверное, да. Даже определенно — да.

— Конечно. Думаю, в каждом доме есть стереоприемник. Во всяком случае, в доме Кккаха я видел их множество. Они следят за имперскими новостями так же тщательно, как и мы. Разве не так?

— Да. По крайней мере, старейшины.

— Если я возьму с собой жезл, они об этом узнают. Если не возьму — узнают тоже. Этот вопрос их очень волнует, потому что он тесно связан с традицией. Ни один взрослый марсианин не появляется за пределами дома без жезла жизни. А в торжественных случаях он носит его и внутри дома. В прошлом марсиане всегда появлялись перед императором с жезлами. Разве не так?

— Да, но вы…

— Вы забываете, что я марсианин!

Лицо Роджа неожиданно вытянулось.

— Я не только Джон Джозеф Бонфорт, но еще и Кккахджжеррр из дома Кккаха. Если я не возьму с собой жезл, то совершу гигантскую непристойность. Не знаю даже, что произойдет, когда весть об этом дойдет до марсиан, я недостаточно знаком с их обычаями. Ладно, посмотрим с другой стороны. Когда я пойду навстречу императору с жезлом в руках, то буду гражданином Марса, почти назначенным премьер-министром Его Величества. Какой эффект произведет это среди мареиан?

— Я об этом как-то не подумал, — ответил Родж медленно.

— И дело не только в том, что решил я. Главное, как бы поступил на моем месте Бонфорт. Разве он не предвидел все это, когда соглашался на усыновление домом Кккаха? Родж, мы схватили тигра за хвост, и единственный выход — оседлать его. Отпустить зверя мы не можем.

Подошедший в этот момент Дак поддержал мою точку зрения, утвердил мое решение и, кажется, был удивлен, что Клифтон ожидал чего-то другого.

— Родж, мы создаем новый прецедент, но нам впредь предстоит создать еще массу прецедентов, даже независимо от собственного желания…

— Черт побери! — вскричал вдруг он, заметив, как я держу жезл. — Ты что, собираешься кого-нибудь укокошить? Или просто сделать дыру в стене?

— Я не собираюсь нажимать на спуск.

— Благодарю Бога хоть за это. Ты даже не поставил его на предохранитель.

Дак очень осторожно забрал у меня жезл и сказал:

— Поверни кольцо и вдвинь его в паз. Вот так! Теперь это всего лишь палка.

Они проводили меня в приемную дворца и представили шталмейстеру короля Виллема полковнику Патилу — одетому в ослепительную форму имперских космических сил индусу с прекрасными манерами и вежливой улыбкой на лице. Он отвесил мне тщательно, как на аптекарских весах, выверенный поклон, означавший: первое, что я почти премьер-министр, но пока еще не вошел в должность; второе, что я для него старший по званию, хотя и штатский, но это все ерунда по сравнению с тем возведенным в пятую степень фактом, что он носит на плечах имперские эполеты.

Патил бросил взгляд на жезл и вкрадчиво спросил:

— Это марсианский жезл, не так ли, сэр? Как интересно! Полагаю, вы захотите оставить его здесь? Он будет в полной сохранности.

— Нет, я возьму его с собой.

— Сэр? — Он поднял брови, ожидая, что я сам исправлю очевидную оплошность.

Пришлось надеть одну из масок Бонфорта, ту, которую он использовал, чтобы осадить какого-нибудь нахала:

— Заботьтесь о своем рыцарском звании, а я позабочусь о своем.

Его лицо потеряло всякое выражение:

— Очень хорошо, сэр. Пройдите, пожалуйста, сюда.

Мы остановились перед входом в зал, в дальнем конце которого на помосте возвышался пустой трон. По обеим сторонам, во всю длину гигантской пещеры, стояли в ожидании представители дворянства и члены королевских фамилий. Наверное, Патил подал какой-то незаметный знак, потому что раздались громкие звуки императорского гимна, и мы все застыли: полковник — с выражением напряженного, как у робота, внимания; я — с устало-снисходительной миной, приличествующей пожилому перегруженному работой человеку, который должен поступать так потому, что должен; знать — неподвижно, как морозные картинки на стекле. Надеюсь, мы никогда не откажемся от этого пышного двора, роскошно одетых дам и кавалеров со шпагами на боку, выглядящих так великолепно.

Через несколько музыкальных тактов откуда-то сбоку вышел и занял трон он — Виллем, принц Оранский, Князь Нассау, Великий Князь Люксембурга, Командор Рыцарей Священной Римской Империи, Адмирал-генерал имперских вооруженных сил, Советник марсианских Домов, Защитник бедняков, Божьей Милостью Король Нижних Земель, Император Планет и Межпланетного пространства.

Я не мог видеть его лица, но церемония вызвала в душе острое чувство симпатии к Его Величеству. Никогда больше я уже не чувствовал враждебности к монархии.

Король Виллем сел, и гимн прекратился. В знак приветствия он кивнул, и по рядам придворных пронесся легкий вздох. Патил отошел, и я, зажав под мышкой жезл, начал свой длинный марш, слегка прихрамывая несмотря даже на малую силу тяжести. Я чувствовал себя точно так же, как и тогда, когда входил во внутренний дом Кккахграла, за исключением того, что не испытывал теперь страха. Просто ощущал жар в теле и слышал звон в ушах. Попурри из гимнов стран, входящих в империю, сопровождало мое шествие. Музыка менялась от «Короля Кристиана» и «Марсельезы» до «Звездного флага».

Перед первым возвышением я остановился и поклонился; то же самое — перед вторым, и, наконец, отвесил последний глубокий поклон, взойдя на третье, расположенное прямо перед ступенями. Я не преклонил колен — это привилегия дворянства.

Иногда на сцене или по стереовизору мы видим момент представления королю в неправильной постановке. Но Родж не успокоился, пока не убедился, что я усвоил все так, как надо.

— Ave, Imperator!

Если бы я был немцем, то сказал бы «Rex», но я американец. Мы с Виллемом заговорили на латыни, использовав запас школьных знаний вдоль и поперек. Он спросил, что мне нужно. Я напомнил Его Величеству, что он сам вызвал меня и так далее. Наконец король перешел на англо-американский, на котором он говорил с легким «юго-восточным» акцентом:

— Вы хорошо служили моему отцу. Теперь настало время послужить нам. Что вы скажете?

— Воля сюзерена — моя воля, Ваше Величество.

— Приблизьтесь.

Наверное, я слишком хорошо вошел в роль, но ступеньки оказались чересчур крутыми для моей хромой ноги — психосоматическая боль может быть сильнее, чем иная настоящая. Я чуть было не оступился, и Виллем, быстро вскочив с трона, подал мне руку. По залу пронесся глубокий вздох. Король улыбнулся мне и сказал, понизив голос:

— Не обращайте внимания, старина.

Он подвел меня к скамеечке, стоящей перед троном, и заставил опуститься на нее на неуловимое мгновение раньше, чем сел сам. Потом Виллем протянул руку, взял у меня свиток, развернул его и сделал вид, что изучает пустой лист.

Заиграла тихая музыка, и придворные притворились, что заняты своими делами. Дамы смеялись, джентльмены отпускали им комплименты. Мелькали веера. Никто не оставался на своем месте, но и не удалялся от него далеко. Маленькие пажи, выглядевшие, как микеланджеловские херувимы, сновали взад и вперед, разнося сладости. Один из них преклонил колени перед королем, и тот положил в рот конфетку, не отрывая глаз от несуществующего текста. Затем ребенок протянул поднос мне, я взял что-то, не зная, правильно поступаю или нет. Это оказалась одна из тех бесподобных шоколадок, которые делают только в Голландии.

Лица многих из присутствующих были знакомы мне по фотографиям. Здесь, под своими второстепенными титулами князей и графов, присутствовала большая часть безработных королей Земли. Одни говорили, что Виллем содержал их в качестве пансионеров, чтобы придать блеск своему двору, другие — что он хочет присматривать за ними и держать вдалеке от политики и прочих соблазнов. Наверное, справедливо и то, и другое. Кроме представителей некогда правящих фамилий, здесь присутствовала знать более чем дюжины наций. Некоторые из этих людей таким образом зарабатывали себе на жизнь.

Я поймал себя на том, что пытаюсь отыскать виндзорские носы и губы Габсбургов.

Наконец Виллем отложил свиток. Музыка и разговоры мгновенно стихли.

— Прекрасная компания, — сказал он в наступившей тишине. — Мы намереваемся утвердить ее.

— Вы очень милостивы, Ваше Величество.

— Мы все обдумаем и проинформируем вас. — Он наклонился вперед и тихо сказал, только для меня одного:

— Не пытайтесь спускаться спиной вперед по этим проклятым ступенькам. Оставайтесь здесь, я сейчас ухожу.

— О, спасибо, сир, — зашептал я в свою очередь.

Он встал, и я тоже вскочил на ноги. Виллем исчез, шурша мантией. Я обернулся и поймал несколько испуганных взглядов. Но вновь заиграла музыка, дворянство и особы королевских кровей занялись разговорами, а я получил возможность незаметно уйти.

В дверях зала возле моего локтя возник Патил.

— Сюда, пожалуйста, сэр, если вам будет угодно.

Шоу было окончено, теперь начиналась настоящая аудиенция. Он провел, меня через маленькую дверь, вниз по пустому коридору, в помещение, выглядевшее совсем как заурядный офис. Единственной вещью, говорившей о королевском звании ее владельца, была резная настенная тарелка с гербовым щитом дома Оранских и бессмертным девизом на нем: «Я правлю!» Еще там стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. На его середине, придавленный грузом в виде пары металлических детских башмачков, лежал оригинал списка, копия которого находилась в моем кармане. В медной рамке стояла фотография покойной императрицы с детьми. У стены располагалось что-то вроде кушетки, за нею был маленький бар. Пара кресел и вращающийся стул возне стола дополняли картину. Остальная обстановка могла бы принадлежать офису не слишком занятого частного врача.

Патил вышел и закрыл за собой дверь. У меня не было времени решить, удобно или нет сесть при таких обстоятельствах, так как император вскоре появился из двери напротив.

— Привет, Джозеф! — сказал он. — Буду через несколько минут.

Большими шагами, в сопровождении двух слуг, на ходу снимавших с него одежду, Виллем проследовал через комнату и исчез за третьей дверью, Он возвратился почти тотчас, застегивая на ходу манжеты.

— Вы шли кратчайшим путем, а мне пришлось сделать крюк. Надо будет настоять, чтобы дворцовый инженер прорезал новый тоннель из тронного зала сюда. А так я был вынужден пройти по трем сторонам квадрата — или пришлось бы идти через общий коридор разодетому, как цирковая лошадь. Я никогда не ношу под этой дурацкой мантией ничего, кроме нижнего белья.

— Сомневаюсь, чтобы на свете была еще какая-нибудь одежда столь же неудобная, как мой обезьяний жакет, сир, — ответил я.

— О да, — фыркнул он, — каждый из нас должен стойко выносить неудобства своей профессии. Вы себе еще не налили? — Он пододвинул к себе список назначений. — Наливайте. И мне тоже.

— Что вы предпочитаете, сир?

— Что? — он поднял глаза и сердито посмотрел на меня. — Как обычно. Скоч со льдом, разумеется.

Я ощутил внезапный холод в спине, но молча налил нам обоим, добавив воды в свой стакан. Если Бонфорт знал, что император обычно пьет скоч со льдом, об этом должно было упоминаться в фарлитеке. Но не упоминалось.

Виллем взял выпивку безо всяких замечаний, пробормотав только: «Горячей плазмы!», и снова уткнулся в список. Наконец он оторвался и спросил:

— Как насчет этих парней, Джозеф?

— Сир? Это только набросок кабинета.

Комплектуя временное правительство, мы, по возможности, старались назначать одного кандидата сразу на два поста. Сам Бонфорт в добавление к должности премьера должен был исполнять еще и обязанности министров обороны и финансов. Портфели министров исследований и разработок, управления народонаселением и внешних сношений получили их бывшие заместители. Люди, которые в будущем должны занять эти посты на постоянной основе, были заняты предвыборной кампанией.

— Да, да, ваша запасная команда. М-м-м… А как насчет этого Брауна?

Я был очень удивлен. Насколько мне было известно, Виллем должен был одобрить список без всяких вопросов. Но, может быть, ему просто хочется немного поболтать? Я не боялся разговора — человек может заработать репутацию прекрасного собеседника, просто поддакивая своему партнеру.

Лотар Браун принадлежал к тем, кого называют «молодая восходящая звезда в политике». Все, что я знал о нем, было почерпнуто из фарлитеки и рассказов Роджа с Биллом. Он выдвинулся, когда Бонфорт уже потерял пост премьера, и потому никогда не занимал никакой министерской должности. Но Браун исполнял обязанности председателя закрытых партийных собраний и парламентского организатора среди молодежи. По словам Билла, Бонфорт планировал как можно скорее вывести его на орбиту и для начала хотел дать ему опробовать силы во временном правительстве. Он предлагал его на пост министра внешних сношений.

Родж Клифтон, похоже, колебался. Сначала он назвал имя Анхеля Хесуса де ла Торре и Переса, заместителя министра в ушедшем в отставку правительстве. Но Билл указал, что, если уж Брауну суждено провалиться, пусть это лучше будет сейчас, когда большого ущерба не случится. Клифтон согласился.

— Браун? — переспросил я. — Он подает большие надежды. Очень талантлив.

Виллем не ответил и снова стал просматривать список. Я постарался точно припомнить, что Бонфорт написал о Брауне в фарлитеке. Блестящ… много работает… аналитический ум. Есть там что-нибудь против него? Нет, кажется Хотя вот «…немного слишком любезен». Вообще-то это не недостаток. Но Бонфорт не написал ничего о таких основополагающих качествах, как верность и честность. Это может ничего не значить, так как фарлитека не серия психологических портретов, а просто досье. Но все же…

Виллем отложил список в сторону.

— Джозеф, вы планируете ввести марсианские дома в состав империи немедленно?

— До выборов — точно нет, сир.

— Вы же понимаете, я говорю о времени после выборов. И вы что, забыли, как выговаривается «Виллем»? Слышать в таких обстоятельствах «сир» от человека шестью годами старше просто глупо.

— Да, конечно, Виллем.

— Как мы оба знаем, считается, что я не должен вмешиваться в политику. Но мы знаем также, что это назначение — глупость. Джозеф, вы потратили годы, создавая ситуацию, при которой марсиане захотят полностью войти в состав империи. — Он показал на мой жезл. — Верю, что вам это удалось. Теперь, если вы выиграете выборы, то сможете заставить Великую Ассамблею дать мне поручение провозгласить вхождение Марса в состав империи. Так?

Я задумался.

— Виллем, — сказал я медленно, — вы знаете, это то, что мы планируем. Но у вас должны были быть причины поднять сейчас этот вопрос.

Он выпил и уставился на меня, как бакалейщик из Новой Англии на пляжного бездельника.

— Хотите совет? Хотя по конституции вы должны советовать мне, а не наоборот.

— С удовольствием выслушаю вас, но не обещаю, что послушаюсь.

Он засмеялся:

— Вы, черт побери, вообще редко что-нибудь обещаете. Ладно, предположим, вы выиграли выборы и стали премьером. Но с большинством таким небольшим, что у вас могут возникнуть трудности при голосовании о предоставлении марсианам имперского гражданства. В этом случае я не советую ставить вопрос о вотуме доверия. Если у вас ничего не получится, проглотите пилюлю и оставайтесь на посту. Продержитесь на нем весь срок.

— Почему, Виллем?

— Потому что вы терпеливый человек. Видите это? — Он указал на тарелку с девизом своего дома. — Я правлю! Это не броский девиз, но не дело короля быть броским. Его дело — просто существовать, держать руку на пульсе событий и изредка вмешиваться в них. Если придерживаться буквы конституции, мне должно быть все равно, останетесь ли вы у власти. Но мне не все равно, распадется империя на части или нет. Думаю, если вы потерпите неудачу в вопросе о марсианах сразу после выборов, то сможете позволить себе немного подождать — до тех пор, пока другие успехи вашей политики не принесут вам популярность. Вы сможете поднакопить силы и однажды, придя ко мне, сказать, что я могу добавить к своим титулам еще и «Император Марса». Так что не торопитесь.

— Я подумаю над этим, — сказал я осторожно.

— Подумайте. А как насчет сбора таможенных пошлин?

— Мы отменим его сразу же после выборов. А приостановим немедленно. — На этот вопрос я мог ответить без колебаний. Бонфорт ненавидел таможенные законы.

— Оппозиция набросится на вас, как стая голодных собак.

— Пускай. У нас хватит голосов.

— Рад слышать, что вы по-прежнему сохраняете уверенность, Джозеф. Мне никогда не нравилось, что флаг Оранских развевается на таможенном катере. Итак, свободная торговля?

— После выборов, да.

— Но упадут отчисления в казну.

— Мы убеждены, что торговля и производство возрастут так стремительно, что рост доходов от них покроет убытки.

— Но, предположим, этого не произойдет?

Я был не в состоянии дать вразумительный ответ на этот вопрос — экономика все еще оставалась для меня темным лесом.

— Виллем, вот что я должен сказать. Вся программа экспансионистской партии основана на положении, что свобода торговли, свобода передвижения, общее гражданство, общая валюта и минимум законов и ограничений хороши не только для граждан империи, но и для нее самой. Если нам понадобятся деньги — мы найдем их, но не ценой дробления государства на части. — Все, кроме первой фразы, было чисто словами Бонфорта, только слегка адаптированными.

— Приберегите это для предвыборных речей, — проворчал Виллем. — Я просто спросил. — Он снова взял список. — Вы совершенно уверены, что здесь все верно?

Я протянул руку и принял список. Черт побери, император пытался намекнуть мне так прозрачно, как только позволяла конституция, что, по его мнению, назначение Брауна — ошибка. Но, клянусь самым лучшим адским антрацитом, я не имел права отменять назначения, сделанные Роджем и Биллом.

С другой стороны, это не был список, утвержденный Бонфортом. Это был всего лишь список, который, по нашему мнению, должен был бы утвердить Бонфорт.

Мне вдруг захотелось взять тайм-аут и спросить Пенни, что она думает о Брауне.

Я взял ручку со стола Виллема, вычеркнул «Браун» и печатными буквами вписал «Де ла Торре». Подделывать почерк Бонфорта я все еще не рисковал.

— Вот теперь это хорошая команда, — только и сказал император. — Желаю удачи, Джозеф. Она вам очень понадобится.

Аудиенция, как таковая, была окончена, и я стал думать, как бы поскорее удалиться. Но вы не можете просто встать и уйти от короля. Это одна из привилегий, которую сохранили царствующие особы. Император захотел показать мне свою мастерскую и новые, собранные собственноручно модели поездов. Полагаю, Виллем сделал больше, чем кто бы то ни был, для восстановления этого древнего хобби. Лично я никогда не слышал, чтобы такой ерундой занимался взрослый человек, но тем не менее, увидев новый игрушечный локомотив, предназначенный для «королевской шотландской железной дороги», счел за лучшее выразить вежливый восторг.

— Если бы я мог сам выбирать профессию и эпоху, — сказал он, опускаясь на четвереньки и всматриваясь во внутренности игрушечного двигателя — то стал бы прекрасным машинистом. Но случайность рождения дискриминировала меня.

— Вы действительно думаете, что предпочли бы эту судьбу, Виллем?

— Не знаю. Моя теперешняя работа тоже неплоха. Обязанности необременительные и плата хорошая. Социальная защищенность — первоклассная, если не учитывать исчезающе малый шанс революции. Но семейство Оранских всегда было удачливо в этом смысле. И все же большая часть моей работы скучна и могла бы быть выполнена так же хорошо любым второразрядным актером.

Он внимательно взглянул на меня.

— Вы же знаете, я освобождаю вас от массы утомительных формальностей.

— Знаю и высоко ценю это.

— Всего один раз за долгое время мне представился шанс дать маленький толчок в правильном направлении, вернее в том направлении, которое я считал правильным. Быть королем — очень странная профессия, Джозеф. Никогда не беритесь за нее.

— Боюсь, я немного опоздал, даже если бы хотел этим заняться.

Он исправил что-то в игрушке.

— Моя истинная задача — предохранять вас от сумасшествия.

— Вот как?

— Конечно. Психоз — профессиональная болезнь глав государств. Мои предшественники-короли, те из них, кто действительно правил, все были слегка чокнутые. А посмотрите на ваших американских президентов, которых так часто убивали на посту. За меня же всю работу делают профессионалы, вроде вас. Но зато я беру на себя часть груза забот. Вы или тот, кто находится на вашем месте, всегда может уйти, если дела пойдут совсем уж плохо. А старый император — заметьте, император почти всегда старый, мы занимаем трон в возрасте, когда нормальные люди уходят на пенсию, — император, он всегда здесь, обеспечивает непрерывность правления, представляя из себя символ государства, пока ваши профессионалы бездействуют. — Он мрачно сощурился. — Мой труд лишен романтического ореола, но он необходим.

Наконец мы оторвались от его детских поездов и прошли в офис. Я думал, что все кончилось. И действительно, он сказал:

— Пора отпустить вас. Дела не ждут. Путешествие было трудным?

— Не очень. Я все время работал.

— Я думаю. Да, кстати, кто вы?

Я предпочел бы быть застигнутым полицией на месте преступления, упасть, оступившись в темноте с крутой лестницы или, свалившись ночью с кровати, быть застигнутым мужем своей любовницы в самый интимный момент свидания — что угодно, любая комбинация этих несчастий или даже все сразу — пить бы не слышать этого простого вопроса. Я постарел сразу на несколько лет.

— Сир?

— Моя работа, — сказал он нетерпеливо, — связана с некоторыми привилегиями. Одна из них — слышать от подданных только правду. Вот уже час, как я знаю, что передо мной не Бонфорт — хотя вы играли столь превосходно и так верно передали его манеры, что могли бы одурачить даже родную мать Джозефа. И все же, кто вы?

— Мое имя Лоуренс Смит, Ваше Величество, — сказал я слабым голосом.

— Смелее! Я уже давным-давно мог бы вызвать охрану, если бы хотел. Вы посланы, чтобы убить меня?

— Что вы, сир. Я верен Вашему Величеству.

— Вы избрали довольно странный способ доказать это. Ладно, налейте себе, сядьте и выкладывайте мне все.

Я выложил ему все. Для этого потребовалось гораздо больше, чем одна выпивка. К концу я почувствовал себя значительно лучше. Когда я рассказал о похищении, он нахмурился, но как только речь пошла о том, что они сотворили с разумом Бонфорта, лицо короля потемнело от поистине царственного гнева.

Наконец он успокоился и спросил:

— Это правда, что Джозеф придет в норму через несколько дней?

— Так говорит доктор Капек.

— Не позволяйте ему работать, пока он полностью не восстановит силы. Джозеф очень нужный человек. Вы знаете это, не правда ли? Стоит шестерых таких, как мы с вами. Так что продолжайте свое дело, чтобы он мог прийти в норму. Он нужен империи.

— Да, сир.

— Кончайте это «сир». Раз уж вы остаетесь Джозефом, зовите меня Виллем, как и он. А знаете, как я раскусил вас?

— Нет, си… Виллем.

— Джозеф звал меня так двадцать лет. Я нашел довольно странным, что он перестал делать это в беседе с глазу на глаз только потому, что она была посвящена государственным делам. Но еще ничего не заподозрил. И все же как ни великолепна была ваша игра, я задумался. А когда мы пошли смотреть поезда, все стало ясно.

— Простите, как?

— Вы были слишком вежливы! Раньше я не раз показывал Джозефу свои поезда. И всякий раз он издевался как мог над взрослым человеком, транжирящим время таким способом. Это был маленький спектакль, который мы к обоюдному удовольствию разыгрывали вместе.

— О, я и не знал.

— Да как вы могли знать?

Но я подумал, что должен был бы знать, эта проклятая фарлитека должна была бы подсказать… И только позже до меня дошло, что в фарлитеке не было дефекта, если принять во внимание то, для чего она предназначалась. Она была задумана, чтобы позволить знаменитости помнить детали встреч с людьми менее известными. Но император не являлся таковым — менее известным, я имею в виду.

Разумеется, Бонфорту не было необходимости записывать детали встреч с королем Виллемом! И конечно же, он счел неуместным заносить в картотеку, которую смотрели его клерки, данные о частной жизни сюзерена.

Я не учел этого очевидного факта, хотя и не представляю, как мог бы избежать провала, даже если бы знал, что картотека неполна.

— Вы проделали огромную работу, — продолжал император, — и после риска, которому подвергались в доме Кккаха, неудивительно, что не побоялись взяться за меня. Скажите, видел ли я вас когда-нибудь по стереовизору или где-нибудь еще?

Когда император потребовал назваться, я, конечно, сказал ему свое истинное имя. Теперь мне достаточно было просто назвать свой артистический псевдоним. Он посмотрел на меня, воздел руки и громко расхохотался.

— Вы когда-нибудь слышали обо мне? — спросил я, слегка уязвленный.

— Слышал ли я о вас? Да я один из ваших самых верных поклонников. — Он пристально уставился на меня. — Поразительно, вы выглядите точь-в-точь как Джон Бонфорт. Невозможно поверить, что вы Лоренцо.

— Но это я.

— О, верю, верю. Помните ту сценку про бродягу? Сначала он хочет подоить корову — безуспешно. В конце концов, пытается лакать из кошачьей тарелки, но даже кошка прогоняет его.

Я кивнул.

— Я чуть с катушек не сошел, когда смотрел это. И смеялся и плакал одновременно.

— Так и было задумано.

Поколебавшись, я признался, что скетч «Бедный Вилли» был скопирован с выступления одного великого артиста прошлого столетия.

— Но вообще-то, я предпочитаю драматические роли.

— Такие, как эта?

— Ну, не обязательно. Для такой роли даже одного раза — больше чем достаточно. С меня хватит.

— Я думаю. Ладно, скажите Роджеру Клифтону… Впрочем, нет, не говорите ему ничего. Лоренцо, я думаю, будет лучше, если никто не узнает содержание нашего разговора. Если вы расскажете Клифтону, даже добавив, что я просил его ни о чем не беспокоиться, он все равно станет нервничать. А ему надо работать. Так что мы оставим все в тайне, идет?

— Как будет угодно Вашему Величеству.

— Не надо так, пожалуйста. Мы сохраним все в тайне потому, что это будет лучшим выходом. Жаль, что я не могу навестить Джозефа. Правда, я и не могу ничем ему помочь — если, конечно, он не верит, что прикосновение короля исцеляет больных. Так что будем молчать и сделаем вид, что я ничего не заметил.

— Да, Виллем.

— Думаю, теперь вам лучше уйти. Я и так держал вас слишком долго.

— Как вам угодно.

— Я прикажу Патилу проводить вас. Или вы сами найдете дорогу? Да, подождите секундочку, — он стал копаться на столе, бормоча себе под нос:

— Опять эта девчонка навела здесь свой порядок… А вот, нашел. — Виллем вытащил маленький блокнот. — Вероятно, у меня больше не будет случая увидеть вас. Так что не дадите ли вы мне автограф, прежде чем уйдете?

9

Я застал Роджа и Билла грызущими ногти в верхней жилой комнате Бонфорта. В ту же секунду, как я вошел, Корпсман ринулся в атаку:

— Какого черта! Где ты был?

— У императора, — ответил я холодно.

— Ты пробыл там раз в пять или шесть дольше, чем следовало.

Я не потрудился ответить. Со времени спора по поводу первой речи, мы сидели бок о бок и работали вместе, но это был настоящий брак по расчету, без капли любви. Мы сотрудничали, но топор войны зарыт не был, в любой момент он мог вонзиться мне между лопаток. Я не предпринимал никаких специальных усилий, чтобы расположить Билла к себе, и не видел никаких причин делать это — по-моему, родители зачали его в пьяном виде.

Я вовсе не считал, что являюсь полноправным членом команды, таким же, как и все остальные. Но только Корпсман позволял себе обращаться со мной, как со слугой, подающим шляпу и зонтик. Профессионала, нанятого для выполнения крайне сложной работы, не третируют, его уважают.

Проигнорировав Корпсмана, я спросил у Роджа:

— А где Пенни?

— У него. И Дак с доком тоже.

— Он здесь?

— Да. — Клифтон заколебался. — Мы положили его во второй спальне. Это единственное место, где ему будет обеспечен полный покой и надлежащий уход. Я думаю, вы не будете возражать.

— Конечно, нет.

— Это не причинит вам неудобств. Две спальни соединяются, как вы могли заметить, только через будуар. Мы заперли эту дверь. Она звуконепроницаема.

— Как он?

Клифтон нахмурился:

— Лучше, гораздо лучше — в целом. Большую часть времени он в сознании. — Родж ненадолго заколебался. — Если хотите, можете его навестить.

Я колебался гораздо дольше:

— Скоро ли, по мнению доктора, мистер Бонфорт сможет появиться на публике?

— Трудно сказать. Может быть, ждать придется еще долго.

— Как долго? Три-четыре дня? А если больше? Если мне еще не раз придется выйти в качестве мистера Бонфорта? Родж, не знаю, как лучше объяснить, но не думаю, что мне следует видеть его до того, как все будет кончено. Это может разрушить перевоплощение. И все ради того, чтобы просто прийти к нему и засвидетельствовать свое почтение.

В прошлом я совершил ужасную ошибку, явившись на похороны отца. И после, долгие годы, при мысли о нем я видел мертвеца в гробу. Очень медленно восстановился в памяти истинный образ того властного мужественного человека, который твердой рукой воспитывал меня и научил своему ремеслу. Мне стало страшно, что нечто подобное произойдет и с Бонфортом. Сейчас я перевоплотился в здорового, полного сил человека, такого, каким он представал на многочисленных записях, и очень боялся, что, увидев его больным, выйду из образа.

— Я не настаиваю, — ответил Клифтон. — Вам лучше знать. Можно не показывать вас больше публике, но нужно, чтобы вы оставались в форме и были готовы к работе, пока он не выздоровеет.

Шок от разоблачения слегка выбил меня из колеи, и я чуть было не ляпнул, что император сказал то же самое. Но эта мысль напомнила о неоконченном дела Я вынул исправленный список и протянул его Корпсману:

— Вот одобренный императором вариант для служб новостей, Билл. Там только одно изменение — Де ла Торре вместо Брауна.

— Что?

— Хесус Де ла Торре вместо Лотара Брауна. Так пожелал император.

Клифтон был изумлен, Корпсман — изумлен и взбешен.

— Какие изменения?! Он, черт побери, не имеет никакого права на это!

— Билл прав, шеф, — сказал Клифтон медленно. — Как юрист, специализирующийся на конституционном праве, уверяю, что утверждение сюзереном носит чисто номинальный характер. Вы не должны были позволять ему что-либо менять.

Сегодня был тяжелый день и, несмотря на то, что все обошлось, неудача надломила меня. Я чуть было не накричал на Роджа и сдержался только благодаря спокойствию, усвоенному от Бонфорта. Меня так и подмывало сказать, что, если бы Виллем не оказался действительно великим человеком, королем в самом лучшем смысле этого слова, мы все сели бы в лужу просто потому, что моя подготовка оказалась недостаточной. Вместо этого я отрезал:

— Дело сделано и нечего об этом говорить.

— Это ты так думаешь, — сказал Корпсман. — Два часа назад я отдал список репортерам. Теперь вы должны вернуться и все уладить. Родж, вам лучше немедленно позвонить во дворец и…

— Ну хватит! — ударил я кулаком по столу.

Корпсман замолчал. Я продолжал, немного понизив тон.

— Родж, с точки зрения закона вы, может быть, и правы. Не знаю. Я только знаю, что император счел возможным поставить под вопрос назначение Брауна. Теперь, если кто-то из вас хочет пойти к императору и поспорить с ним — пожалуйста. Но я не двинусь никуда. Я собираюсь снять этот анахроничный жакет, надеть тапочки и выпить большой-пребольшой стакан виски. А потом лечь спать.

— Подождите, шеф, — возразил Клифтон. — Вы должны на пять минут выйти в эфир и объявить состав нового кабинета.

— Вы сделаете это, как первое лицо в том списке.

— Хорошо, — кивнул он.

— Как насчет Брауна? — настойчиво спросил Корпсман. — Ему обещали этот пост.

— Ни в одной из депеш, которые я видел, — задумчиво ответил Клифтон, — этого не было. Его просто, как и всех остальных, спрашивали, хочет ли он работать. Так в чем дело?

Корпсман заколебался, как актер, не совсем уверенный в том, что знает свою роль:

— Но это и означает обещать.

— Нет, до тех пор, пока состав кабинета публично не объявлен. А это именно так.

— Нет, объявлен. Я сделал это два часа назад.

— М-м-м… Билл, боюсь, вам придется снова собрать журналистов и сказать им, что произошла ошибка. Или я сам соберу их и заявлю, что ошибочный список был представлен до того, как мистер Бонфорт его одобрил. Но мы должны исправить его прежде, чем сообщение попадет в большую сеть.

— Вы хотите сказать, что собираетесь спустить ему все это?

Говоря «ему», Билл имел в виду скорее меня, чем Виллема, но ответ Роджа подразумевал противоположное:

— Да, Билл, сейчас не время вызывать конституционный кризис. Дело того не стоит. Так вы дадите опровержение, или это должен сделать я?

Выражение лица Корпсмана напомнило мне гримасу кота, получающего неизбежную взбучку. Он пожал плечами и сказал:

— Я все сделаю. Но, черт побери, хочу быть уверен, что это окончательное решение. Мы не можем давать отбой всякий раз, как того захочет «мистер Бонфорт».

— Спасибо, — тихо ответил Родж.

Корпсман повернулся, чтобы уйти.

— Билл, — позвал я, — раз уж ты все равно собираешься встретиться с журналистами, скажи им, что у тебя есть еще одно сообщение.

— О Боже, что там у тебя еще?

— Ничего особенного. Скажи просто, что мистер Бонфорт простудился и врач прописал ему постельный режим. Я сыт этим по горло. — Мне действительно показалось, что я бесконечно устал от своей роли.

— Думаю, лучше сослаться на пневмонию, — фыркнул он.

Когда он ушел, Родж повернулся ко мне и сказал:

— Шеф, не принимайте это близко к сердцу. В таких делах день на день не приходится.

— Родж, я действительно собираюсь взять больничный лист. Вы можете сообщить об этом в вечернем выпуске новостей.

— Что?

— Я собираюсь лечь в постель и оставаться там несколько дней. Почему бы Бонфорту не «заболеть» до тех пор, пока он не сможет снова по-настоящему впрячься в работу. Каждое мое появление будет увеличивать вероятность того, что кто-то что-то заметит, а болван Корпсман будет находить все новые и новые поводы потявкать. Артист не может хорошо играть, когда кто-то рядом с ним постоянно на него рычит. Так что пусть будет так, как я сказал, и позвольте мне скрыться за кулисами.

— Не берите в голову, шеф. Я больше не подпущу к вам Корпсмана. И таких накладок, что были на корабле, больше не будет.

— Нет, Родж, все давно решено. Но я вас не покину. Останусь здесь, пока мистер Бонфорт не выздоровеет. Если случится что-нибудь непредвиденное, я появлюсь, но до тех пор буду лучше держаться в тени. К тому же мы уже вышли сухими из воды, разве нет? Конечно, они знают — кое-кто знает — что Бонфорт не тот человек, который прошел церемонию усыновления. Но террористы не осмелятся поднять этот вопрос, а если и осмелятся, то ничего не сумеют доказать. Они могут подозревать, что дублер использовался и на этот раз, но не могут ничего знать наверняка, поскольку в принципе возможно, что Бонфорт выздоровел к сегодняшнему дню. Правильно?

На лице Клифтона проступило озадаченное выражение.

— Боюсь, они совершенно уверены, что мы использовали дублера, шеф.

— Что?

— Мы немного приукрасили правду, чтобы успокоить вас. С момента первого осмотра мистера Бонфорта доктор Капек был уверен, что только чудо позволит ему выздороветь к сегодняшнему дню. Люди, обработавшие его, знали, что делают.

Я нахмурился:

— Значит, вы дурачили меня, когда говорили, что он хорошо себя чувствует. Так как он, Родж? Скажите мне правду.

— Сегодня я говорил правду, шеф. Именно поэтому и предложил вам повидать его. Хотя, не скрою, обрадовался вашему отказу. Может быть, — добавил он, — вам все же лучше встретиться и поговорить с ним?

— М-м-м, нет. — Причина моей несговорчивости осталась той же самой. Я не хотел, чтобы при очередном выходе подсознание сыграло со мной злую шутку. Эта роль требовала отличной формы. — Родж, вы только укрепили меня в моем решении. Если они совершенно уверены, что сегодня вместо Бонфорта на аудиенции был дублер, я не должен рисковать, появляясь еще раз. Вероятно, сегодня мы застали их врасплох, или просто при этих обстоятельствах меня невозможно было разоблачить. Но дальше все может оказаться совсем не так. Они в состоянии устроить какую-нибудь ловушку, придумать тест, который я не смогу пройти. Мне лучше побыть «больным» так долго, как только можно. Билл прав — пусть это будет пневмония.

Велика сила внушения — на следующее утро я встал с заложенным носом и больным горлом. Доктор Капек нашел время заняться мною, и к ужину я вновь почувствовал себя человеком. Тем не менее он выпустил бюллетень о «болезни мистера Бонфорта». В герметичных, с искусственным климатом городах Луны никто не спешит встречаться с носителем передающейся по воздуху инфекции, поэтому нарушить мое уединение никто и не пытался. Четыре дня я бездельничал и пользовался богатствами библиотеки Бонфорта — как книгами, так и собранными там его собственными бумагами. Оказалось, что политика и экономика могут быть захватывающим чтением, хотя раньше эти предметы не входили в круг моих интересов. Император прислал мне цветы из дворцовой оранжереи — или, может быть, они предназначались мне?

Неважно. Я бездельничал и выпивал в роскоши, будучи Лоренцо или более точно Лоуренсом Смитом. Оказалось, стоит только кому-то появиться в комнате, как я снова автоматически входил в образ. Но в этом не было необходимости — меня не посещал никто, кроме Пенни и Капека. Да еще один раз зашел Дак.

Но даже питаться лепестками лотосов и то надоедает. На четвертый день эта комната осточертела мне, как ни одна приемная продюсера в жизни. К тому же я чувствовал себя ужасно одиноким. Никому не было до меня никакого дела. Визиты Капека носили сугубо профессиональный характер, Пенни появлялась редко и ненадолго. Она перестала называть меня «мистер Бонфорт».

Когда пришел Бродбент, я был чертовски рад его видеть:

— Дак! Какие новости?

— Да никаких. Пытаюсь одной рукой делать капитальный ремонт «Томми», а другой помогать Роджу в рутинной работе. Боюсь, он получит из-за же язву желудка. — Дак сел. — Ничего не поделаешь, политика!

— Гм-м-м… Дак, а как ты сам влез во все это? На первый взгляд, космические волки так же аполитичны, как и актеры. А ты в особенности.

— И да, и нет. В большинстве случаю нас не интересуют общественные дела, лишь бы мы могли летать по небу на своих посудинах. Но летать — значит перевозить грузы, а перевозить грузы — значит торговать. А выгодная торговля — это свободная торговля, когда любой корабль может лететь куда угодно, безо всяких таможенных глупостей и закрытых зон. Свобода! Но за свободу надо бороться. И все вы уже по уши увязли в политике. Что касается лично меня, то я начал с проталкивания правила «О непрерывном полете», по которому товары, следующие через третьи планеты, не должны дважды облагаться пошлиной. Это, конечно, был законопроект мистера Боифорта. Одно за другим, и вот я здесь — шесть лет служу капитаном его личной яхты и с момента последних всеобщих выборов представляю в Великой Ассамблее свою братию. — Он вздохнул. — Сам не знаю, как это получилось.

— Наверное, ты был бы рад избавиться от всего этого. Переизбираться, наверное, и не думаешь?

— Что? — Он изумленно уставился на меня. — Братишка, если ты не занимался политикой, можешь считать, что и не жил вовсе.

— Но ты же сказал…

— Я знаю, что сказал. Политика — это грубая, иногда грязная, часто скучная и всегда тяжелая работа. Но это единственное занятие для взрослых мужчин. Все остальное — для сосунков. Ну ладно, хватит. — Он встал. — Мне пора бежать.

— Э, не уходи.

— Не могу. Мне надо помочь Роджу подготовиться к завтрашней сессии Великой Ассамблеи. Я вообще не должен был оставлять его.

— Вот как? — Я знал, что Ассамблея прошлого созыва должна собраться еще один раз, чтобы утвердить временное правительство, но как-то не задумывался над этим. Это было рутинное дело, такое же формальное, как и представление списка членов кабинета императору.

— И мистер Бонфорт будет в состоянии выступить?

— Нет, но не беспокойся. Родж извинится за твое — то есть его — отсутствие и попросит о передаче полномочий шефа себе. И тогда он прочтет вступительную речь премьер-министра, Билл как раз над ней сейчас работает. Затем, уже от своего имени, Родж потребует утверждения правительства. Секундная пауза. Никаких дебатов. Принято. Сессия откладывается на неопределенный срок, и все, сломя голову, устремляются по домам, чтобы обещать избирателям по две женщины в каждую постель и по сотне империалов каждый понедельник. Рутина.

— Да, еще одно! — добавил он, усмехнувшись. — Представители гуманистической партии с лицемерным воодушевлением и выражениями своей симпатии преподнесут тебе букет, хотя они с гораздо большей радостью прислали бы эти цветы на похороны Бонфорта.

— Это действительно так просто? Что произойдет, если Роджу откажут в передаче полномочий шефа? Я всегда считал, что Великая Ассамблея не признает такую практику.

— Да, в обычных случаях. Вы либо договариваетесь с представителем другой партии, что оба не будете голосовать, либо приходите и голосуете. Но если завтра они не передадут полномочий Бонфорта Роджу, то вместо того чтобы заниматься своим прямым делом — вешать лапшу на уши избирателей, будут вынуждены ждать, пока он не придет в норму, чтобы распустить Ассамблею на неопределенный срок. Этот парламент мертв, как тень Цезаря, но его надо похоронить конституционно.

— Конечно, но, предположим, какой-нибудь идиот станет возражать?

— Никто не станет. Или произойдет конституционный кризис. Но этого не будет.

Некоторое время мы оба молчали. Шкип больше не делал попыток уйти.

— Дак, станет ли вам легче, если я выйду и прочитаю речь?

— Зачем? Я думаю, все уладится и так. Ты же решил, что не стоит рисковать, появляясь еще раз на людях без крайней необходимости. И в общем, я с тобой согласен. Помнишь старую пословицу о кувшине, который повадился по воду ходить?

— Да, но ведь это совсем короткий выход, разве нет? Все роли фиксированы, как в пьесе. Разве есть хоть малейший шанс, что кто-то подкинет сюрприз, с которым я не смогу справиться?

— Да нет. Обычно после утверждения правительства устраивают пресс-конференцию, но твоя недавняя «болезнь» послужит предлогом для ее отмены. Чтобы миновать журналистов, мы проведем тебя через служебный тоннель. — Он жестко усмехнулся. — Конечно, всегда есть шанс, что какой-нибудь идиот на галерее для посетителей неожиданно пальнет в тебя. После того как мистера Бонфорта ранили оттуда в руку, он стал называть эту галерею «стреляющей».

Неожиданно я почувствовал резкую боль в ноге.

— Ты хочешь запугать меня?

— Нет.

— Тогда ты выбрал довольно странный способ меня ободрить. Дак, не виляй. Ты сам-то хочешь, чтобы я выступил завтра?

— Конечно, хочу! Иначе какого черта я бы приперся сюда, вместо того чтобы заниматься делом. Ради того, чтобы просто поболтать с тобой?

Спикер ударил молотком, священник прочитал молитву, в которой ловко обошел расхождения между различными религиями, и наступила тишина. Места членов Ассамблеи были заполнены не более чем наполовину, но зато галерея ломилась от туристов.

Послышались усиленные громкоговорителями церемониальные удары — это парламентский пристав стучал булавой в дверь. Трижды император потребовал, чтобы его впустили, трижды ему было отказано. Тогда он взмолился о снисхождении — оно было дано единогласно, с шумной овацией. Стоя, мы смотрели, как одетый в форму генерал-адмирала император входит и занимает свое место позади стола председателя. Он был, как и требовалось, без охраны, сопровождаемый лишь спикером и парламентским приставом.

Я сунул марсианский жезл под мышку, поднялся со своего места на передней скамье и, адресуясь спикеру, как если бы император вовсе отсутствовал, начал говорить. Эта была не та речь, которую написал Корпсман. Ту я спустил в туалет сразу же, как прочитал. Билл написал настоящую предвыборную агитку, абсолютно неуместную при таких обстоятельствах.

Мое творение было кратким, непартийным и составленным исключительно из перефразированных заявлений Бовфорта, сделанных, когда он в прошлый раз формировал временное правительство. Я твердо высказался за хорошие дороги и хорошую погоду, пожелал, чтобы все любили всех точно так же, как наши демократы любят своего сюзерена, а он любит их. Это была настоящая написанная белым стихом лирическая поэма примерно в пять сотен слов.

Галерея внимала молча.

Встал Родж и сказал, что все упомянутые мною люди должны быть утверждены в своих должностях. Возражений не последовало, секунда — и клерк бросил в урну белый шар. Я двинулся вперед, сопровождаемый одним представителем своей партии и одним — оппозиционной. Депутаты украдкой смотрели на часы, прикидывая, успеют ли к ближайшему кораблю на Землю.

Я присягнул на верность сюзерену, разумеется, в пределах, ограниченных конституцией; поклялся защищать права и привилегии Великой Ассамблеи, покровительствовать свободам граждан империи, где бы они ни находились и, как бы между прочим, пообещал выполнять обязанности премьер-министра Его Величества. Один раз священник перепутал слова клятвы, и мне пришлось его поправить.

Раньше я думал, что принять присягу не труднее, чем прочитать обыкновенную речь, но тут вдруг обнаружил, что совершенно искренне плачу, да так сильно, что едва могу видеть. Когда я кончил, Виллем сказал только для меня одного:

— Отлично сыграно, Джозеф.

Не знаю, думал ли он, что говорит со своим старым другом или со мной, да это и не важно. Не вытирая слез, я повернулся лицом к Великой Ассамблее, подождал, пока уйдет Виллем, и объявил перерыв.

В этот вечер «Дайана» пустила три дополнительных корабля. Новая Батавия опустела — в ней остался только двор и около миллиона мясников, булочников, кондитеров и других служащих. Да еще костяк нашего кабинета.

Раз уж я появился в зале Великой Ассамблеи, прятаться, ссылаясь на «простуду», больше не имело смысла.

Как премьер-министра, меня нельзя было видеть, кроме как во вполне определенные моменты. Но как глава борющейся за лидерство партии, я должен был встречаться с людьми. С некоторыми, по крайней мере. Это было необходимо.

Ежедневно приходили отчеты о выздоровлении Бонфорта. Оно было верным, хотя и медленным. Калек считал, что при крайней необходимости можно было бы позволить ему появляться на людях уже сейчас. Но поступать так он не советовал. Его пациент потерял в весе почти двадцать фунтов, и у него было плохо с координацией движений.

Теперь мистер Бонфорт уже знал, что для его подмены использовали дублера. После первого приступа негодования он признал необходимость такого шага и даже одобрил его. Возглавивший кампанию Родж консультировался с шефом только по вопросам высокой политики и передавал затем, если возникала необходимость, его ответы мне для публичного оглашения.

Родж делал все возможное, чтобы оградить нас обоих от непрошеных визитеров. Добраться до меня было почти так же трудно, как до особо секретного агента. Мой кабинет находился в глубине скального массива сразу за апартаментами лидера оппозиции.

(Мы не переехали в более роскошные покое премьера. Это хотя и не запрещалось главе временного правительства, но было «не принято».) В мою резиденцию можно было пройти через нижние жилые комнаты, но прежде посетитель должен был бы миновать не менее пяти контрольных постов. Это относилось ко всем, за исключением немногих избранных, которых Родж проводил прямо через тоннель в офис Пенни, а оттуда ко мне.

Такая процедура позволяла предварительно изучить досье любого добивающегося приема человека. Я мог даже держать перед собой материалы в ходе визита, благодаря тому, что в углублении стола находился скрытый экран, невидимый для посетителя, с которого можно было мгновенно стереть данные, если бы вошедший проявил неожиданную прыть. Этот монитор имел еще одно применение. Оставив визитера с глазу на глаз со мной, Родж мог удалиться в офис Пенни и давать оттуда подсказки, высвечивая их на экране. Например: «Задушите его в объятиях, но не обещайте ничего». Иди: «Все, чего он на самом деле добивается, — чтобы его жену приняли при дворе Обещайте, и сплавьте его поскорее». Или даже: «Поосторожнее с ним. Он представляет «колеблющийся» округ и не так прост, как кажется. Отошлите его ко мне Я с ним поторгуюсь».

Не знаю, кто в то время управлял правительством. Думаю, какой-нибудь профессиональный дипломат. Как бы то ни было, каждое утро на моем столе появлялся стог бумаг. Я небрежно подписывался за Бонфорта, и Пенни уносила их прочь У меня совершенно не было времени читать эту макулатуру. Масштабы государственной машины внушали ужас.

Один раз мы должны были принять участие во встрече вне офиса, и Пенни повела меня через то, что звалось «коротким проходом через архивы». Эго были мили и мили бесконечных шкафов, битком набитых микрофильмами. Вдоль коридора шла движущаяся лента, позволявшая клеркам не тратить целый дань, чтобы достать одно досье. Но Пенни сказала, что это только часть архивов. Даже картотека занимала пещеру размером с зал Великой Ассамблеи. Я искренне порадовался, что политика не является моей постоянной профессией, а только временным хобби, если так можно выразиться.

Встречаться с людьми — это была неизбежная поденщина, большей частью совершенно бесполезная, поскольку вое решения принимал Родж или Бонфорт через Роджа Моя настоящая работа состояла в написании предвыборных речей. Мы исподволь распространили слух, что доктор опасается, как бы инфекция не дала осложнения на сердце и потому советует мне оставаться в условиях низкой лунной гравитации до конца избирательной кампании. Я не рисковал отправиться на Землю или даже на Венеру под именем Бонфорта. Фарлитека совершенно бесполезна в толпа Не говоря уже об угрозе покушения со стороны террористических групп акционистов, Ни один из нас, и меньше всего ваш покорный слуга, не осмеливался представить себе, что я могу рассказать, если получу дозу неодоксокаина в лобные доли мозга.

Кирога посетил все континенты Земли, как лично появляясь на летающих платформах перед толпами людей, так и по стереовизору. Но Роджа Клифтона это не беспокоило.

Он пожимал плечами и говорил:

— Пускай! Никаких новых голосов это принести не может. Единственное, что ему удастся, — истощить громкоговоритель. Такие митинги посещают только те, кто уже твердо решил голосовать за него.

Я надеялся, что он знает, о чем говорит. Кампания была короткой — только шесть недель с момента отставки Кироги до дня выборок Приходилось выступать почти ежедневно либо в прямом эфире во время, поделенное поровну с гуманистической партией, либо в записи. У нас установился определенный порядок действий: набросок речи приходил ко мне (возможно и от Билла, не знаю, я его не видел), потом Родж забирал отредактированный мною черновик и обычно возвращал его обратно одобренным. Но иногда на нем оказывалась собственноручная правка Бонфорта, такая небрежная, что ее почти невозможно было разобрать.

Читая речи, я никогда не вносил никаких изменений в то, что шеф откорректировал лично, хотя но отношению к остальному нередко поступал именно так — когда вы произносите текст вслух, до ум приходят другие, более живые выражения. Постепенно я стал понимать характер исправлений Бонфорта. Он исключал все слишком мягкие определения, делал их жестче, так что слушателям оставалось либо одобрить все, либо смириться.

Постепенно число правок начало уменьшаться Я все еще не встречался с Бонфортом, чувствуя, что больше не смогу играть свою роль, если увижу его больным. Но был еще один человек из нашей команды, кто не виделся с ним, — Пенни. Капек не позволял ей этого для ее же собственной пользы. Но тогда мне ничего не было известно, даже того, что после нашего прибытия на Новую Батавию она стала раздражительной, рассеянной и задумчивой. Под глазами у Пенни появились круги, как у енота, — чего я, конечно, не мог не заметить, но приписал это напряжению кампании и тревоге о здоровье шефа. Я оказался прав лишь отчасти. Но Капек был начеку и принял свои меры — подверг девушку легкому гипнозу и подробно расспросил. А затем категорически запретил ей видеться с Бонфортом, пока я не закончу свою работу и не улечу.

Бедная девочка чуть не сошла с ума, посещая больного, которого безответно любила, а потом бок о бок работая с человеком, выглядевшим и говорившим точно, как он, но совершенно здоровым. Вероятно, она начинала ненавидеть меня.

Наш замечательный доктор, обнаружив источник тревоги Пенни, произвел постгипнотическое внушение и перестал допускать ее к больному. Но повторяю, в то время я об этом ничего не знал — это было не мое дело. Но девушка воспрянула духом и снова начала оказывать мне свою неоценимую помощь.

Для меня это имело огромное значение. Если бы не Пенни, я по меньшей мере дважды вышел бы из этой идиотской крысиной гонки.

Был такой разряд встреч, которые я просто обязан был посещать, — собрания исполнительного комитета кампании. Так как экспансионисты, находясь в меньшинстве, являлись всего лишь частью, хотя и наибольшей, коалиции нескольких партий, удерживаемых вместе авторитетом личности Джона Джозефа Бонфорта, я, в его качестве, должен был присутствовать на собраниях, успокаивая амбиции лидеров наших союзников. Меня предварительно тщательно инструктировали, а Родж садился позади, чтобы намекать, в какую сторону нужно поворачивать, если произойдет сбой. Но брать инициативу в свои руки он не мог.

Меньше чем за две недели до дня выборов мы должны были собраться, чтобы поделить между кандидатами резервные участки. Наша организация имела в запасе тридцать-сорок округов, в которых всегда можно было избрать нужного человека (Такие люди, как Пенни, были гораздо более полезны, если получали возможность участвовать в работе Великой Ассамблеи или присутствовать на закрытых партийных собраниях.) Даже сам Бонфорт, в отличие, например, от Клифтона, был избран от «резервного» округа Это избавляло его от необходимости вести личную предвыборную борьбу. Что касается Дака, то его можно было бы провести в депутаты таким же образом, но в этом не было необходимости — космический волк опирался на поддержку своей гильдии. Родж даже один раз намекнул, что если бы я захотел впоследствии быть избранным под своим настоящим именем, мне достаточно было бы сказать одно слово, и все было бы сделано.

Некоторые из этих мест всегда резервировались для партийных рабочих лошадок, которым в любой момент можно было приказать уйти в отставку, чтобы в ходе перевыборов провести в кабинет нужного человека.

Когда Родж и Дак вошли, я работал над речью, приказав Пенни не отрывать меня ни в коем случае, за исключением пожарной тревоги. Прошлым вечером, выступая в Сиднее (Австралия) Кирога допустил одно неосторожное высказывание. Мне хотелось поймать его на лжи и заставить хорошенько покрутиться. Я не стал ждать от Роджа черновика и постарался совершенно самостоятельно составить ответную речь, надеясь, что она будет одобрена.

Когда они вошли, я сказал:

— Послушайте вот это. — И прочитал им основной параграф. — Ну как?

— Эго припрет его к стене, — согласился Клифтон. — Я принес список кандидатов от «резервных» округов, шеф. Хотите посмотреть? Мы должны отдать его через двадцать минут.

— А, это проклятое собрание. Чего мне смотреть. Или вы к нему что-нибудь добавили?

Но я все же взял бумагу и просмотрел ее. Все кандидаты были знакомы мне по фарлитеке, а некоторые даже лично, и я знал, по какой причине мы проталкиваем каждого из них.

Неожиданно в глаза мне бросилось имя: Корпсман, Вильям Ф.

— Родж, — сказал я, испытывая чувство вполне оправданной неприязни, — я вижу, тут еще и Билл.

— О да. Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Все мы знаем, что вы с ним на ножах Я вас не обвиняю — это целиком на совести Билла. Но во всяком деле есть две стороны. Вы, может быть, еще не поняли, но он испытывает огромное чувство неполноценности, заставляющее его искать повод для ссоры. Избрание Билла должно все уладить.

— Даже так?

— Конечно. Это то, чего он всегда хотел. Вы знаете, все остальные имеют официальный статус депутата Великой Ассамблеи. Я говорю о тех, кто тесно работает с… э-э… вами. Билл это чувствует. Не раз после третьей рюмки он жаловался мне, что является лишь наемным работником. Это его страшно огорчает. Вы не будете возражать, не правда ли? Партия может позволить себе заплатить столь небольшую цену чтобы устранить трения в своей штаб-квартире.

Я снова взял себя в руки:

— Это не мое дело. Почему я должен возражать, если этого хочет мистер Бонфорт.

Дак и Клифтон быстро переглянулись.

— Ведь мистер Бонфорт хочет именно этого, не так ли?

— Скажите ему, Родж, — ответил Бродбент резко.

— Дак и я, — медленно начал Клифтон, — внесли его имя самостоятельно. Мы думаем, так будет лучше.

— Мистер Бонфорт не одобряет этого? Вы действительно его спрашивали?

— Нет.

— Почему?

— Шеф, это не такое важное дело, чтобы тревожить его. Мистер Бонфорт — старый, усталый, больной человек. Я никогда не побеспокою его, кроме как ради вопросов высокой политики. В этом округе командуем мы, и не так важно, кто именно будет там избран.

— Зачем же было вообще спрашивать мое мнение?

— Вы и сами знаете зачем. Мы считаем, что вы должны это одобрить.

— Я? Вы спрашиваете мое решение, как будто я — мистер Бонфорт. Но это не так. Одно из двух, — я ударил по крышке стола характерным нервным жестом шефа, — либо это вопрос его уровня, ж тогда вы должны спросить его самого, либо нет, и тогда вы ни в коем случае не должны были спрашивать меня.

Родж пожевал сигару и сказал:

— Отлично, шеф. Считайте, мы вас не спрашивали.

— Нет!

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю «Нет!» Вы спросили меня — значит, у вас есть сомнения. Если вы хотите, чтобы я в качестве Бонфорта представил это имя кабинету — тогда идите и спросите его самого.

Оба молча сели. Наконец, Дак вздохнул и сказал:

— Скажите ему все, Родж, или это сделаю я.

Я ждал.

Клифтон вынул сигару изо рта и сказал:

— Шеф, четыре дня назад мистера Бонфорта постиг удар. Он в таком состоянии, что его нельзя беспокоить.

Несколько секунд я сидел тихо, декламируя про себя какие-то стишки. Затем, успокоившись, спросил:

— Он в сознании?

— Да, но страшно измучен. Неделя в заключении оказалась более тяжким испытанием, чем мы думали. Он был в коме около суток. Сейчас его вывели из нее, но левая сторона лица парализована полностью, а левая часть тела — частично.

— Что говорит доктор Капек?

— По его мнению, тромб рассосется, все восстановится. Но, шеф, сейчас мистер Бонфорт болен. Мы должны закончить кампанию без него.

Я ощутил тень того чувства утраты, которое испытывал, потеряв отца. Мне ни разу не довелось ни видеть Бонфорта воочию, ни получать от него ничего, кроме нескольких написанных каракулями замечаний на полях речи. Но я во всем полагался на него. Сам факт, что он находится в этих же комнатах, за дверью, вселял в меня уверенность, делая невозможное возможным.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Ладно, Родж, мы должны закончить все сами.

— Да, шеф. — Он встал. — Нам пора на митинг. Так как насчет этого? — Он кивнул в сторону списка.

— О, — я задумался. Возможно Бонфорт действительно хотел вознаградить и осчастливить Билла правом зваться «Достопочтенный». Он не мелочился в таких вопросах. В одном из своих политических эссе он писал: «Я не интеллектуал. Если у меня и есть какой-то специфический талант, так это умение подбирать способных людей и давать им возможность проявить себя».

— Долго Билл работает у шефа? — спросил я вдруг.

— Около четырех лет, немного меньше.

Совершенно очевидно, Вонфорт был доволен работой Билла. И все же…

— За это время уже произошли одни выборы, не так ли? Почему Бонфорт не провел его в депутаты тогда?

— Не знаю. Такие вещи у нас никогда не обсуждались.

— А когда была избрана Пенни?

— Около трех лет назад. Через перевыборы.

— Вот и ответ, Родж.

— Не понимаю.

— Бонфорт, если бы хотел, мог сделать Билла депутатом в любой момент. Но не сделал. Так что отдайте это место подставному лицу, а если мистер Бонфорт захочет, он сможет позднее устроить для Билла перевыборы. После своего выздоровления, конечно.

Лицо Клифтона ничего не выразило. Он просто забрал лист и сказал:

— Очень хорошо, шеф.

В тот же день Билл попросил расчет. Наверное, Родж сказал ему, что тактика выкручивания рук успеха не имела. Когда Клифтон доложил об этом, я почувствовал себя больным, осознав, что мое упрямое поведение навлекло опасность на всех нас. Так я ему и сказал. Он покачал головой.

— Но ведь Билл знает все! Это был его план с самого начала. Сколько грязи сможет он вылить на нас к радости гуманистической партии.

— Не беспокойтесь, шеф. Билл, может быть, и гнида — у меня нет другого определения для человека, который сваливает в разгар кампании, даже вы этого не сделали — но он не идиот. Человек его профессии не может позволить себе выбалтывать секреты клиента, даже если порвал с ним.

— Надеюсь, вы правы.

— Вот увидите. Не беспокойтесь, давайте работать.

Прошло несколько дней, и я пришел к мысли, что Роджу натура Билла известна гораздо лучше, чем мне. Мы не слышали ничего, хотя бы косвенно касающегося Корпсмана. Кампания продвигалась, как обычно, становясь все жестче по мере приближения к финишу, но не было и намека на то, что наш обман раскрыт. Я более менее пришел в себя и начал готовить заключительные речи, иногда с помощью Роджа, иногда лишь с его одобрения. Здоровье мистера Бонфорта стало медленно улучшаться, но доктор Калек настаивал на режиме абсолютного покоя.

В последнюю неделю перед выборами Родж должен был улететь на Землю, чтобы укрепить свои политические позиции, — это требовало его личного присутствия. В конце концов голосуют избиратели, и непосредственное общение с ними важнее написания речей. Но речи все равно должны готовиться, а пресс-конференции — проводиться. Я работал в тесном контакте с Даком и Пенни. Конечно, теперь я намного свободнее во всем ориентировался и некоторые вопросы мог решать не задумываясь.

В тот день, когда Родж должен был прилететь с Земли, состоялась обычная пресс-конференция, одна из тех, которые проводились по два раза в неделю. Я надеялся, что Родж успеет, но вполне мог бы провести ее и в одиночку.

Пенни вошла в зал первой, и я услышал, как она вскрикнула — в дальнем конце стола сидел Билл.

Я как обычно оглядел комнату и сказал:

— Доброе утро, джентльмены!

— Доброе утро, господин министр, — ответили журналисты.

— Доброе утро, Билл, — добавил я. — Не знал, что и вы здесь. Кого представляете?

Повисла мертвая тишина, все ждали ответа Корпсмана. Ни для кого не было секретов! что Билл уволился от нас, а может быть, и был изгнан. Он криво улыбнулся мне и ответил:

— Доброе утро, мистер Бонфорт. Я от синдиката Крейна.

Я понимал, зачем он пришел, но старался не показать вида, чтобы не доставить ему удовольствия.

— Прекрасная компания. Надеюсь, они платят вам по заслугам. Но к делу. Сначала записки. Что там у нас, Пенни?

Я быстро еправился с письменными вопросами, дав на них ответы, которые приготовил заранее. Потом сел и, как обычно, сказал:

— У нас осталось немного времени, джентльмены. Еще есть вопросы?

Вопросов было всего несколько. Только раз мне пришлось сказать: «Комментариев не будет». Эту честную фразу Бонфорт предпочитал любым уклончивым ответам. Наконец я посмотрел на часы и сказал, вставая:

— На сегодня все, джентльмены.

— Смит! — закричал Билл.

Я, как ни в чем не бывало, вышел из-за стола.

— Я тебе говорю, мистер Обманщик Бонфорт-Смит! — продолжал он, повысив голос.

Теперь я посмотрел на него с изумлением — совершенно таким, которое, по моему мнению, должна испытывать важная шишка, подвергнувшаяся оскорблению на людях. Билл показывал на меня пальцем, его лицо побагровело:

— Ты самозванец, актеришка, мошенник!

Корреспондент лондонской «Таймс», стоявший справа от меня, спросил тихо:

— Может быть, позвать охрану, сэр?

— Не надо. Он просто не в себе.

— Это я-то не в себе? Каково! — засмеялся Билл.

— Все-таки нужно позвать их, сэр, — настаивал корреспондент.

— Нет, — ответил я, на этот раз жестко. — Достаточно, Билл. Вам лучше уйти по-хорошему.

— А этого не хочешь? — И Билл начал торопливо излагать несколько подкорректированную историю нашей авантюры. Он не упомянул о похищении и своей собственной роли в обмане, но зато дал понять, что покинул нас именно потому, что не хотел принимать участия в этом надувательстве. Мое перевоплощение он, в полном соответствии с истиной, преподнес как следствие болезни Бонфорта, во прозрачно намекнул при этом, что мы сами его опоили.

Я терпеливо слушал. У большинства журналистов был ошеломленный вид людей, случайно ставших свидетелями дикого семейного скандала. После небольшого замешательства некоторые из них начали записывать и диктовать на магнитофоны.

Когда Вилл кончил, я спросил:

— Это все?

— А разве не достаточно?

— Больше чем достаточно. Мне очень жаль, Билл. Это все, джентльмены, я должен вернуться к работе.

— Минутку, господин министр! — воскликнул кто-то. — Вы не хотите дать опровержение?

— Вы подадите в суд? — спросил другой.

Сначала я ответил на последний вопрос:

— Нет, не подам. На душевнобольного в суд не подают.

— Душевнобольной, это я-то? — вскричал Корпсман.

— Хватит, Билл. А что касается опровержения, думаю, вряд ли оно требуется. Однако я вижу, кое-кто достал блокноты. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из ваших редакторов опубликовал эту историю, но вдруг… Могу в добавление к ней рассказать один анекдот. Вы слышали про профессора, который потратил сорок лет, доказывая, что «Одиссея» была написана не Гомером, а другим греком с таким же именем!

Последовали вежливые смешки. Я улыбнулся и снова собрался уходить. Билл обежал вокруг стола и схватил меня за руку.

— Тебе не удастся отделаться байками!

Другой корреспондент «Таймса» — мистер Экройд — оттолкнул его от меня.

— Спасибо, сэр, — сказал я и добавил, обращаясь к Корпсману: — Что вам нужно, Билл? Я, как могу, стараюсь уберечь вас от ареста, но мои силы не беспредельны.

— Зови охрану, если хочешь, жулик. Посмотрим, кто из нас двоих просидит дольше. Подожди только, тока они возьмут твои отпечатки пальцев!

Я глубоко вздохнул и сделал самое значительное заявление в своей жизни.

— Это уже перестает быть шуткой. Джентльмены, думаю, будет лучше положить всему этому конец. Пенни, дорогая, пошлите кого-нибудь за оборудованием для снятия отпечатков пальцев.

Я понимал, что пропал. Но, черт побери, если ваш корабль идет ко дну, единственное, что остается, — стоять на мостике до последнего. Даже злодей должен умирать красиво.

Вилл не стал ждать.

Он схватил стакан, стоявший передо мной во время пресс-конференции, к которому я несколько раз прикасался.

— К черту! Вот доказательство!

— Я уже не раз говорил вам, Билл, чтобы вы следили за выражениями в присутствии дам. А стакан можете оставить себе.

— Ты прав, черт возьми. Я его оставлю.

— Отлично. И уходите, пожалуйста. Иначе я буду вынужден вызвать охрану.

Он вышел. Никто не произнес ни слова.

— Должен я предоставить отпечатки пальцев всем остальным?

— О, я уверен, никто этого не потребует, господин министр, — быстро ответил Экройд.

— И все же. Вы должны хотеть, чтобы все прояснилось, если тут что-то есть. — Я настаивал потому, что это, во-первых, соответствовало характеру, а во-вторых, нельзя быть немного беременным или слегка разоблаченным. Мне не хотелось, чтобы мои друзья были уличены именно Биллом, это было последнее, что я мог для них сделать.

Нам не пришлось посылать за специальным оборудованием. У Пенни была с собой копирка, а у кого-то еще оказалась «вечная» записная книжка с пластмассовыми листами, на которых прекрасно отпечатались мои пальцы. Потом я сказал «до свидания» и ушел.

Мы дошли только до офиса Пенни. Едва открыв дверь, она сразу же хлопнулась в обморок. Я отнес девушку в свой офис, положил на кушетку, сел за стол и затрясся. Это продолжалось несколько минут.

Остаток дня мы оба стоили немного. Хотя и старались придерживаться обычного распорядка, за исключением того, что Пенни отменила под разными предлогами все визиты. В этот вечер я должен был прочитать речь и уже стал подумывать отменить ее. Но в выпуске дневных новостей не было и намека на утренний инцидент. Я понял, что они еще и еще перепроверяют отпечатки, прежде чем рискнуть выступить с разоблачением, — как-никак я почти был премьер-министром Его Величества. Они, должно быть, ждали одобрения своих действий начальством. Так что я решил прочитать речь в запланированное время, раз уж она написана. Нельзя даже было посоветоваться с Даком — он находился в Тихо Сити.

Эта речь была лучшей из всех, которые мне довелось читать. Я был похож на комика, старающегося унять панику в горящем театре. Когда микрофон отключили, я спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Пенни стала успокаивающе гладить мое плечо. Мы не обсуждали ужасное событие.

Родж прибыл в двадцать часов по Гринвичу, почти тогда, когда я закончил речь, и сразу пошел ко мне.

Бесцветным монотонным голосом я рассказал ему всю эту грязную историю. Он слушал с бесстрастным лицом, жуя потухшую сигару.

Наконец я сказал почти умоляюще:

— Я должен был дать эти отпечатки, Родж. Вы понимаете? Отказаться значило бы выйти из образа.

— Не волнуйтесь, — сказал Родж.

— Что?

— Я сказал: «не волнуйтесь». Когда рапорт об этих отпечатках придет из Бюро Идентификации в Гааге, вы будете приятно удивлены. Еще большим, но отнюдь не приятным сюрпризом это окажется для нашего бывшего друга. Если за свой совет Билл получил от них деньги, думаю, они выбьют эти тридцать серебреников из его шкуры. Очень надеюсь на это.

Я не мог ошибиться в том, что он имел в виду.

— О Родж, но они же не остановятся на этом. Есть дюжина других мест: Общественная безопасность, например… Да мало ли еще что.

— Вы думаете, мы все это не предусмотрели? Шеф, я знал, что это случится не сегодня, так завтра. С того момента, как Дак дал сигнал выполнять план Марди Гра, началась операция прикрытия. Повсюду. Но я не счел необходимым сообщать об этом Биллу.

Он пососал свою потухшую сигару, вынул ее изо рта и внимательно осмотрел:

— Бедный Билл.

Пенни глубоко вздохнула и снова упала в обморок.

10

Наконец наступил последний день. О Билле мы больше не слышали. Судя по списку пассажиров «Дайаны», он отбыл на Землю через два дня после своего фиаско. Если в выпусках новостей что-то и промелькнуло, я об этом не знаю. Кирога ни в одной из своих речей тоже ни на что не намекнул.

Здоровье мистера Бонфорта постепенно улучшалось, и, наконец, стало ясно, что он будет в состоянии приступить к своим обязанностям сразу после выборов. Паралич у него прошел еще не вполне, но мы придумали, как скрыть это. По окончании кампании Бонфорт отправится отдыхать — обычная практика, удовольствие, в котором не отказывает себе почти ни один политик. Каникулы будут проходить на «Томми» — месте, безопасном во всех отношениях. В один прекрасный момент во время путешествия меня отправят обратно и объявят, что Бонфорта постиг легкий удар, вызванный напряжением предвыборной кампании.

Роджу оставалось уладить кое-какие вопросы, связанные с отпечатками пальцев, но это деле могло подождать.

В день выборов я был счастлив, как щенок, забравшийся в шкаф с обувью.

Игра была закончена, хотя мне предстоял еще один короткий выход. Я зависал для большой сети две пятиминутные речи, в одной из которых объявлял о победе, а в другой — благородно признавал поражение. Когда последнее выступление было записано, я обнял Пенни и поцеловал. По-моему, она была совеем не против.

Оставшийся короткий выход должен был состояться перед нашей командой. Прежде чем отпустить, мистер Бонфорт хотел посмотреть на меня в роли себя самого. Я не возражал Теперь, когда напряжение спало, мне можно было увидеться с ним. Лицедействе ради его удовольствия было для меня чем-то вроде веселого скетча, за исключением того, что все должно было делаться всерьез. Да что я говорю! Игра всерьез — это и есть самое главное в любой комедии.

Вся наша команда собралась в верхней жилой комнате — мистер Бонфорт не видел неба несколько недель и очень хотел посмотреть на звезды. Здесь же мы должны были узнать результаты выборов и либо выпить за победу, либо залить вином горечь поражения и поклясться отыграться в будущем. Что касается меня, то в отношении последнего — увольте Я прешел свою первую и последнюю в жизни политическую кампанию. С меня хватит. Я не был даже уверен, что захочу когда-либо выйти на сцену. Играть каждую минуту на протяжении шести недель — это примерно то же самое, что дать пять сотен обычных представлений. По-моему, больше чем достаточно.

Он поднялся наверх в кресле на колесах. Я скрылся из вида, чтобы дать ему возможность расположиться на кушетке в ожидании моего выхода. Человек имеет право не показывать слабость перед посторонними. Кроме того, мне хотелось поэффектнее обставить свое появление:

Я вошел и от удивления и испуга чуть было не вышел из образа. Он выглядел в точности, как мой отец! Конечно, это было всего лишь «фамильное» сходство. И он, и я были похожи друг на друга гораздо больше, чем каждый из нас в отдельности на моего отца. Но все же, все же… И даже возраст соответствовал, потому что мистер Бонфорт выглядел стариком, хотя точно определить, сколько ему лет, было трудно — фигура у него была стройная, но волосы совсем седые.

Я тут же подумал, что во время предстоящих космических каникул мог бы помочь ему преодолеть переходный период и обрести прежнюю форму. Вес он, несомненно, наберет под наблюдением Калека. Если же нет — существует масса способов заставить человека выглядеть толще, чем он есть на самом деле, не прибегая к тому, чтобы набивать его костюм ватой. Я мог бы сам покрасить ему волосы. Предстоящее объявление о постигшем Бонфорта ударе должно будет оправдать различия в нашем облике, которые неизбежно возникнут. Все-таки он очень изменился за эти несколько недель. Нам нужно будет как-то объяснить это, не упоминая, разумеется, о подмене.

Но все эти мысли теснились в дальнем углу моего сознания, которое было переполнено эмоциями. Главное состояло в другом. Бонфорт был очень мужественным и сильным духом человеком. Увидев его, я почувствовал теплое, почти священное чувство, подобное тому, которое охватывает вас у подножия гигантской статуи Авраама Линкольна. И еще, при взгляде на него, укрытого пледом, с парализованной левой стороной тела, мне вспомнилась другая скульптура, от которой, несмотря на беспомощность позы, веет такой же силой и достоинством — статуя раненого Люцернского Льва. «Гвардия умирает, но не сдается.»

Мистер Бонфорт смотрел на меня и улыбался теплой дружеской улыбкой, которую я так хорошо ка-учился изображать. Здоровой рукой он подал мне знак приблизиться. Я ответил ему той асе самой улыбкой и подошел. Он неожиданно сильно пожал мне руку и тепло сказал:

— Счастлив, наконец, увидеться с вами.

Речь Бонфорта была слегка неразборчива, и теперь я мог видеть неподвижность той части его лица, что была обращена в противоположную от меня сторону.

— Горд и счастлив встретиться с вами, сэр. — Отвечая, я решил не имитировать невнятность его речи, вызванную параличом. Он оглядел меня с ног до головы и усмехнулся:

— Вы так хорошо меня изображаете, будто мы знакомы не один год.

— Стараюсь, сэр, — ответил я, потупившись.

— «Стараетесь»? Да у вас великолепно все получается. Как странно видеть себя самого со стороны.

С неожиданной болезненной симпатией я понял, что он эмоционально отождествляет меня с собой. Мое появление было «его» появлением. Свою собственную слабость он считал лишь следствием болезни — временным и недостойным внимания.

— Вы не пройдетесь немного для меня, сэр? Хотелось бы посмотреть на себя… на вас… на нас. Хоть раз увидеть, как я выгляжу со стороны.

Я встал, обошел комнату, поговорил с Пенни (бедная малышка изумленно переводила взгляд с одного из нас на другого), взял в руки бумаги, поскреб ключицу, потер подбородок, вытащил жезл и начал вертеть его в руках.

Он наблюдал за мной с явным удовольствием. Пришлось выйти на бис. Встав на середину ковра, я произнес одну из самых знаменитых речей Бонфорта. Не слово в слово, а приспособив ее к этому случаю. Но в конце я возвысил голос так, как это делал он, и закончил дословно:

— Раба нельзя освободить, если он не освободится сам! И нельзя поработить свободного человека — самое большее, его можно убить!

Наступила мертвая тишина. Потом она взорвалась громом аплодисментов. Сам Бонфорт приподнялся, опираясь на кушетку здоровой рукой, и выкрикнул:

— Браво!

Это были единственные аплодисменты, которыми меня наградили за эту роль Но их было достаточно.

Жестом он показал, чтобы я придвинул стул и сел рядом. Поймав взгляд, брошенный им на жезл, я сказал:

— Не беспокойтесь, он на предохранителе.

— Я знаю, как им пользоваться.

Бонфорт взял в руки церемониальное оружие, тщательно осмотрел и протянул обратно. Я подумал, что, наверное, он хотел бы оставить реликвию у себя, и передал жезл Даку, чтобы тот сохранил его для шефа.

Бонфорт начал расспросы. Он удивился, что не видел меня ни в одной пьесе, хотя и помнил моего отца в «Сирано». Ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы контролировать мускулы рта. Но речь получалась вполне различимой, хотя и слегка невнятной.

Потом Бонфорт спросил, что я собираюсь делать дальше. Я ответил, что не имею пока ясных планов. Он кивнул и сказал:

— Да, эта роль была как раз для вас. Отличная работа!

Он не упомянул о плате, и я горд этим.

Началась передача новостей, и все переключили внимание на стереоэкран. Объявление результатов выборов растянулось на сорок восемь часов. Такое время нужно было, чтобы успели проголосовать внешние миры и экипажи кораблей в космическом пространстве И даже на самой Земле «день» выборов длился около полутора суток, вследствие наличия на планете различных часовых поясов. Как раз теперь стали поступать сведения из важнейших районов, где были сосредоточены основные людские массы Земли Днем раньше, когда приходили результаты выборов из внешних миров, мы даже не включали приемник — Родж говорил, что все это не имеет никакого значения — экспансионисты всегда имели там твердое большинство. Решающее слово было за миллиардами землян, ни разу не бывавших в космосе и никогда не задумывавшихся над тем, что же это такое — покинуть пределы родной планеты.

Но мы нуждались и в каждом голосе неземлянина, который могли получить. Аграрная партия Ганимеда контролировала пять из шести избирательных округов этого спутника Юпитера. Но она входила в нашу коалицию, и потому экспансионисты даже не выдвигали там своих кандидатов. Ситуация на Венере была более щекотливой. Тамошние аборигены разделились на несколько дюжин партий, расходившихся между собой в вопросах теологии, совершенно непостижимых для человеческого ума. Тем не менее мы надеялись, что большая часть местных жителей изберет кандидатов-экспансионистов, либо, по крайней мере, наших союзников по коалиции. Мы также ожидали получить голоса почти всех колонистов-землян. По законам империи негуманоиды должны были избирать людей для представительства в Великой Ассамблее. Как раз такую практику и поклялся отменить Бонфорт. Это, конечно, принесло партии голоса венериан, но одному Богу известно, сколько голосов землян нам это стоило.

Так как дома марсиан присылали на Ассамблею только наблюдателей, единственными голосами, интересующими нас на Марсе, были голоса людей. На нашей стороне было общественное мнение, на стороне противника — институты власти. Но при условии, что все подсчеты будут вестись честно, мы рассчитывали на победу.

Дак сидел, согнувшись над ручкой настройки стереоприемника, а Родж держал в руках большой лист бумаги, на котором производил какие-то только ему одному понятные подсчеты. Больше дюжины гигантских электронных мозгов по всей Солнечной Системе занимались этой ночью тем же самым, но Клифтон доверял только своим собственным выкладкам. Как-то раз он сказал мне, что ему достаточно только пройтись по территории избирательного округа, чтобы с точностью до двух процентов предсказать результат голосования. И я ему верю.

Доктор Калек сидел, сложив руки на живете, расслабленный, как червяк на крючке рыболова Пенни суетилась вокруг, сгибая прямые предметы и выпрямляя согнутые. Кроме этого, она еще разносила напитки. Девушка ни разу не взглянула прямо — то на меня, ни на мистера Бонфорта.

Мне раньше никогда не случалось бывать в штабе политической партии в ночь выборок Это несравнимо та с чем. Какая теплая атмосфера сопричастности и энтузиазма! И не так уж важно, что решат избиратели, главное, вы и ваши товарищи сделали все, что смогли. В настроении людей нет и тени беспокойства, повсюду царит всеобщая приподнятость, как будто уже готовый праздничный пирог остается только посыпать сахарной пудрой. Не помню, когда еще я так хорошо проводил время.

Родж посмотрел на меня снизу вверх, потом обратился к мистеру Бонфорту:

— Континент в зоне прямой видимости. Прежде чем принять нашу сторону, американцы пробуют воду пальцем. Вопрос в том, как долго они будут осторожничать.

— Вы можете дать прогноз, Родж?

— Еще нет. Мы с противником займем примерно равное число мест в Ассамблее, но пока сохраняется неопределенность — около полудюжины голосов. — Он поднялся. — Думаю, мне лучше ненадолго сходить вниз, а потом в город. Вернусь через час.

Вообще-то говоря, это я должен был бы выйти в качестве «мистера Бонфорта». В ночь выборов партийному лидеру полагается время от времени появляться в своей штаб-квартире. Но я, оправдываясь «болезнью», вообще не бывал там ни разу. Это было одно из тех мест-ловушек, где наш обман мог бы раскрыться.

И сегодня рисковать тем более не стоило. Поэтому Родж и должен был выйти вместо метя, чтобы пожимать руки, улыбаться и позволять девочкам, на чьи плечи во время кампании легла вся бесконечная рутинная работа, со слезали на глазах вешаться себе на шею.

— Вернусь через час, — сказал он.

Вообще-то говоря, ваша небольшая компания должна была бы собраться на нижнем уровне, чтобы к ней могли бы присоединиться технические работники, особенно Джимми Вашингтон со своим штатом. Но это невозможно было осуществить, не удалив куда-нибудь мистера Бонфорта. Поэтому мы и собрались отдельно. Но, конечно, технический персонал не отказал в удовольствии отметить ночь выборов самостоятельно. Я поднялся.

— Пойду с вами, Родж, поприветствую гарем Джимми.

— Вы же знаете, что не должны этого делать.

— Но так принято, ведь верно? И тут нет ни капли риска. Как вы думаете, сэр? — повернулся я к мистеру Бонфорту.

— Очень хорошая мысль.

Мы спустились на лифте, прошли через молчащие пустые квартиры и офисы — мой и Пенни — и попали в настоящий бедлам. Стереоприемник орал во всю мощь, на полу царил полный беспорядок, а все присутствующие либо пили, либо курили, либо делали и то, и другое. Даже Джимми Вашингтон слушал новости со стаканом в руках. Он не пригубил из него — он вообще не пил и не курил. Несомненно кто-то просто сунул ему стакан, и Джимми взял. Он обладал прекрасно развитым чувством такта.

Сопровождаемый Роджем, я обошел помещение крутом, тепло и очень искренне поблагодарил Вашингтона и попросил прощения за то, что очень устал.

— Я поднимусь наверх и прилягу. Извинитесь за меня перед всеми.

— Да, сэр. Вы должны беречь себя, господин министр.

Я вернулся назад, а Родж направился к общественным тоннелям.

Пенни встретила меня прижатым к губам пальцем, призывая к молчанию. Бонфорт дремал, и звук приемника был приглушен. Дак все еще сидел перед аппаратом, поломав руки та бумаги с расчетами Воджа. Калек лишь кивнул и поднял свой стакан.

Я попросил Пенни смешать мне скоч с водой, выпил и отправился на балкон. Была ночь, и по часам, и фактически. Почти полная Земля ослепительно сияла на фоне звезд, ярких, как бриллианты в витрине ювелирного магазина Я отыскал Северную Америку я попытался найти маленькую точку, которую покинул несколько недель назад.

Потом я вернулся в комнату. На Луне только-только наступила полночь. Немного позже вернулся Родж и сел перед своими листочками. Бонфорт снова проснулся.

Теперь начали поступать решающие сообщения, и все притихли, чтобы не мешать Роджу и Даку. Прошло много-много времени, прежде чем Клифтон откинулся на спинку стула.

— Все, шеф, — сказал он. — Мы выиграли Большинство, не меньше чем в семь мест, вероятнее всего — в девятнадцать, а может быть, и больше чем в тридцать.

— Вы уверены? — тихо спросил Бонфорт после паузы.

— Совершенно. Пенни, переключитесь на другой канал и посмотрите, что там.

Говорить я не мог и просто молча сел рядом с Бонфортом. Отцовским движением он взял мою руку, и мы оба стали смотреть передачу. Первая же станция, которую поймала Пенни, передала

— …несомненно, друзья. Семь электронных мозгов сказали «да», «Цириак» отвечает «может быть». Экспансионистская партия выиграла решающую… — она переключилась на другой канал.

— …утвердится на своем временном посту на следующие пять лет. Мы не смогли отыскать мистера Кирогу, но его главный менеджер в Новом Чикаго признал, что данный расклад уже не может быть изменен…

Родж вскочил и подбежал к видеофону. Пенни выключала звук. Диктор продолжал шевелить губами, повторяя то, что мы уже знали и так.

Родж вернулся. Пенни включила звук. Диктор поговорил еще несколько секунд, остановился, прочитал какую-то протянутую ему бумажку и растянул рот в широкой улыбке:

— Друзья! Теперь я предоставляю слово премьер-министру. — Картинка сменилась, и на экране возник я сам, читающий победную речь.

Я сидел и упивался ею. Чувства мои смешались. Все выглядело так, будто шло в прямом эфире. Я немало потрудился над речью и прекрасно сознавал это. Человек на экране был похож на усталого, потного, но умиротворенного триумфатора. И вот, наконец, раздались заключительные слова:

— Давайте вместе идти вперед, за свободу для всех!

И в этот момент за спиной послышался какой-то шум.

— Мистер Бонфорт, — закричал я. — Док! Док! Скорее!

Бонфорт схватил меня правой рукой и очень взволнованно попытался что-то сказать. Но не смог. Язык отказался служить ему, и могучая неукротимая воля этого человека не смогла заставить слабую плоть повиноваться.

Я поднял Бонфорта на руки. Его дыхание пресеклось, и он скончался.

Дак и Калек спустили тело на лифте. Моя помощь не понадобилась. Подошел Родж, положил руку мне на плечо, постоял так и ушел. Пенни вслед за остальными спустилась вниз. Я снова вышел на балкон. Мне был необходим «свежий» воздух, даже если это был тот же самый химически чистый воздух, что и в жилой комнате. Но мне он казался свежим.

Врата убили его — это так же верно, как если бы они воткнули ему нож под ребра. Несмотря на все, что мы сделали, на весь риск, на который пошли, в конце концов они убили его. Это было самое настоящее грязное убийство.

Онемев от шока, я чувствовал смерть внутри себя. Я только что видел «самого себя» мертвым, только что снова пережил смерть отца. Теперь мне стало понятно, почему так редко удается спасти одного из сиамских близнецов, если погибает другой. Я был опустошен.

Не знаю, как долго это продолжалось. Вдруг позади послышался голос Клифтона:

— Шеф?

Я резко повернулся и взволнованно сказал:

— Родж, пожалуйста, не зовите меня так больше.

— Шеф, — продолжал упорствовать он, — вы знаете, что должны теперь делать? Знаете?

Я почувствовал головокружение. Его лицо расплывалось. Я не понимал, не хотел понимать, о чем он говорит.

— Шеф, один человек умирает, но спектакль продолжается. Вы не можете бросить все и покинуть нас.

Моя голова болела, перед глазами все плыло. Казалось, Клифтон то приближается ко мне, то удаляется. А его голос продолжал вколачивать в мою голову:

— …украли у него возможность завершить дело всей жизни. Вы должны сделать это для него. Вы должны заставить его жить снова!

Я потряс головой и заставил себя собраться с силами для ответа:

— Родж, вы не понимаете, что говорите. Это нелепо, это смешно. Я не государственный деятель. Я бедный усталый актер. Я корчу рожи и заставляю людей смеяться. Это единственное, что мне по силам.

К своему ужасу, я понял, что говорю голосом Бонфорта.

— Мне кажется, — Родж взглянул мне в глаза, — до сих пор вы справлялись со своей ролью прекрасно.

Я попытался изменить голос и овладеть ситуацией:

— Родж, вы не в себе. Когда вы успокоитесь, то сами поймете, насколько это смешно. Вы правы — спектакль должен продолжаться. Но не такой ценой.

Мы должны — единственное, что мы должны, — просить вас возглавить движение. Выборы выиграны, большинство завоевана Возглавьте кабинет и приступайте к выполнению своей программы.

Он посмотрел на меня и грустно покачал головой:

— Я сделал бы это, если бы мог. Но не могу. Шеф, вы помните тот смешанный митинг исполнительного комитета? Только вы удержали его в рамках. Вся коалиция была скреплена силой духа и авторитетом одного человека. Если теперь вы сойдете с дистанции, все, ради чего он жил и ради чего умер, рухнет.

Я не мог найти слов для ответа. Наверное, Клифтон был прав — последние полтора месяца у меня была возможность наблюдать действие тайных пружин политики.

— Родж, даже если то, что вы говорите, — правда, ваше предложение невыполнимо. Мы ограничили круг моего общения до минимума и позволили мне встречаться с людьми только в совершенно определенной обстановке, и что же? — нам едва удалось избежать разоблачения. Но притворяться неделю за неделей, месяц за месяцем, даже год за годом, если я правильно вас понял, — нет, это невозможно. Я не могу это сделать!

— Можете! — Он наклонился ко мне и с нажимом сказал:

— Мы все обсудили и представляем себе трудности так же хорошо, как и вы. У вас будет возможность войти в курс дела. Две недели в космосе, для начала… а, к черту! — месяц, если хотите. Вы изучите все — его журналы, юношеские дневники, альбомы с посвященными ему газетными вырезками. Вы пропитаетесь всем этим. А мы вам поможем.

Я не ответил.

— Послушайте, шеф, — продолжал Родж, — как вы уже поняли, политик это не просто один человек — это целая команда, сплоченная общей целью и общей верой. Мы потеряли капитана и должны найти нового. Но команда осталась.

Неожиданно я обнаружил рядом с собой Капека, хотя и не заметил, как он вошел.

— Вы тоже пришли за этим, — повернулся я к нему.

— Да.

— Это ваш долг, — добавил Родж.

— Я не буду уговаривать вас, — сказал доктор медленно. — Надеюсь, вы сами примете решение. Черт побери, я не собираюсь быть вашей совестью. Я верю в свободную волю, как бы лицемерно в устах врача-психиатра это не звучало.

Он повернулся к Клифтону:

— Нам лучше оставить его одного, Родж. Он все знает. Теперь решение только за ним.

Но мне не пришлось остаться в одиночестве. Как только они ушли, появился Бродбент. К моему облегчению, он не назвал меня «шеф». Я был благодарен ему за это.

— Привет, Дак.

— Привет. — Он помолчал некоторое время, куря и глядя на звезды, потом повернулся ко мне:

— Сынок, мы много пережили вместе. Ты знаешь, старина Дак Бродбент всегда готов помочь тебе деньгами, оружием или кулаками, даже не спросив, для чего нужна его помощь. Если ты решишь оставить нас сейчас, я не скажу ни слова упрека и даже не стану думать о тебе хуже, чем сейчас. То, что ты уже сделал, — это верх благородства.

— Спасибо, Дак.

— Еще одно слово, и я уйду. Помни: если ты решишь, что не в силах сделать это, — значит, грязные подонки, устроившие ему промывание мозгов, выиграли. Несмотря ни на что, они выиграли.

Он ушел.

Мой разум разрывался на части. Мне было так жалко себя! Это бесчестно! Я должен жить своей жизнью! Я в расцвете сил, мои величайшие профессиональные триумфы еще впереди. Они не имеют права требовать, чтобы, приняв эту роль, я похоронил себя, быть может, на годы. А тем временем публика забудет меня. Продюсеры и агенты забудут меня и, вероятно, решат, что я умер.

Это бесчестно. Они требуют слишком многого.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, я поднял глаза к небу и на несколько минут забыл обо всем. Мать-Земля на фоне звезд была такой же ясной, красивой и неизменной, как всегда. Я удивился тому, что праздничная иллюминация ночи выборов была совершенно незаметна. И Марс, и Юпитер, и Венера находились в поле зрения, сверкая, как драгоценности на черном фоне неба. Жаль, но я не мог видеть Ганимед и далекий Плутон с одинокими колониями землян на них.

«Миры надежды», как называл их Бонфорт.

Но он мертв. Он ушел. Они украли у него все. Он мертв.

И от меня ждут, чтобы я воскресил его, заставил жить снова.

По силам ли мне это? Возможно ли вообще для кого бы то ни было соответствовать высоким моральным стандартам Бонфорта? Что он хотел сказать мне перед смертью? Снова и снова, как и в ходе кампании, я задавался одним и тем же вопросом: «Как бы в этой ситуации повел себя Бонфорт?»

Я почувствовал позади себя какое-то движение, обернулся и увидел Пенни.

— Тебя послали они? Ты пришла умолять меня?

— Нет.

Она не добавила ничего и, кажется, не ждала от меня ответа. Мы даже не взглянули друг на друга. Повисла мертвая тишина. Наконец я сказал:

— Пенни, если я попытаюсь, ты мне поможешь?

— Да! О да, шеф! — Она резко повернулась ко мне. — Помогу.

— Тогда я попытаюсь, — ответил я тихо.

Все это было написано примерно двадцать пять лет назад, в попытке привести в порядок свои расстроенные чувства. Я старался говорить правду и не приукрашивать свою собственную персону, поскольку эта исповедь не предназначалась для чтения никому, кроме меня самого и моего личного врача доктора Калека. Как странно по прошествии четверти века перечитывать глупые эмоциональные слова ее автора.

Я припоминаю этого молодого человека и даже с волнением осознаю, что когда-то был им. Моя жена Пенелопа клянется, что помнит его гораздо лучше и что в жизни она не любила никого, кроме него. Так меняет нас время.

Я нахожу, что могу «вспомнить» ранние годы Бонфорта гораздо яснее, чем свою собственную жизнь. Что за жалкой личностью был этот Лоуренс Смит, или, как сам предпочитал титуловать себя, — «Великий Лоренцо»! Делает ли все это меня душевнобольным? Может быть, даже шизофреником? Если и так, то это неизбежная плата за роль, которую я должен постоянно играть, чтобы заставить Бонфорта жить снова. Ради этого мне пришлось подавить в себе того незадачливого актеришку. Подавить полностью.

Больной или нет, но я знаю, что он когда-то существовал, и я был им. Лоренцо Смит никогда не добивался успеха как актер, и, я думаю, иногда был затронут самым настоящим безумием. Но свой последний выход он сделал в строгом соответствии с образом: я храню пожелтевшую газетную вырезку, в которой говорится, что Лоуренс Смит был «найден мертвым в комнате отеля Джерси Сити». Смерть наступила от слишком большой дозы снотворного, случайно принятой в момент упадка духа. Его агент утверждал, что покойный в течение нескольких месяцев был без работы. Последнее замечание, на мой взгляд, излишне. Оно не то чтобы клеветническое, но, во всяком случае, недобросовестное Дата на вырезке, между прочим, показывает, что Смит никак не мог находиться во время избирательной кампании на Новой Батавии или где-нибудь еще.

Наверное, мне следует забыть обо всем этом.

Теперь, кроме Дака и Пенелопы, в живых не осталось никого, кто бы знал правду. За исключением тех, кто убил Бонфорта.

Я занимал пост премьера трижды, и сейчас делаю это, наверное, в последний раз. Впервые меня вышибли из кресла, когда экспансионистам удалось, наконец, ввести инопланетян — марсиан, венериан и жи-11 «Грджданхн Галактика» телей спутников Юпитера — в Великую Ассамблею. Но негуманоиды остались там, а через некоторое время вернулся и я За один раз люди могут принять только небольшое количество реформ — потом им требуется отдых. Но реформы остаются. На самом деле люди не хотят никаких изменений, никаких вообще. И ксенофобия имеет очень глубокие корни. Но постепенно мы прогрессируем, как и должны, если хотим достичь звезд.

Снова и снова я спрашивал себя: «Как бы на моем месте поступил Бонфорт?» Не уверен, что мои ответы всегда были верны, хотя и убежден, что так тщательно, как я, его работы не читал ни один студент во всей Солнечной Системе. Но я старался все время оставаться в образе. Давным-давно кто-то — Вольтер, может быть? — сказал: «Если бы Сатана занял место Бога, он был бы вынужден принять атрибуты Божественности».

Я никогда не жалел о своей утраченной профессии. В конце концов я и не терял ее. Виллем был прав — есть другие аплодисменты, кроме громкого хлопанья в ладоши Возможно, я и не достиг полного успеха, но, думаю, мой отец назвал бы это «хорошим спектаклем». Нет, я не жалею о прошлом, даже принимая во внимание, что был счастливее тоща, — по крайней мере, спал спокойнее. Но есть огромное удовлетворение в том, чтобы делать самое лучшее, что только можешь рада восьми миллиардов людей.

Может быть, их жизни и не имеют космического значения. Но они могут чувствовать. Они могут страдать.