Глава 2


«Что снилось, не помню. Возможно, еда. Скорей всего, котлеты. Каждый раз засыпал с этой мыслью. Если в первые месяцы сознание поддерживалось тем, что все это ради высшей цели, мы – элитные войска, гордость и слава нации, то теперь эти мысли больше не приносили облегчения.

Слишком уж отличалось то, с чем мы столкнулись на самом деле, от пропагандистских лозунгов наших офицеров. Может, конечно, они говорили правильные вещи, но никто же не думал, что подготовка будет именно такой. И я не думал. Но…

Сказать, что я сожалел о своем поступке, наверное, было бы неправильно. В самом начале, когда я стал добровольцем, я был полон самых ярких идей. Но потом… Потом энтузиазм улетучился. Я вдруг понял, что могу погибнуть. Вот просто бесславно и глупо погибнуть, и никто даже не узнает о том, что я был. Такие мысли не добавляли патриотизма. Наоборот, действовали как холодный душ. Особенно после очередного испытания, когда ты действительно не понимал, на каком ты свете. А признаться, что сглупил, было стыдно самому себе. Словом, с каждым днем я сомневался все сильней и сильней и ничего не мог поделать с этим.

…Было около четырех утра. Да, был сон, возможно, о еде. Точно не помню. Мне все время снилась еда. Это уже стало каким-то наваждением.

Единственное, что я запомнил хорошо и отчетливо в тот миг,это холод. Холод был именно таким, какой бывает перед самым рассветом – леденящий, выворачивающий наизнанку тело и душу, и не скрыться никуда от этого холода, не спастись. Что уж тут тонкое одеяло, каким мы укрывались в казарме. Натяни на себя тулуп на меху – и тот бы не помог.

Помню, я замерз, и холод, собственно, прервал сон. Потом открылась дверь, и в наш барак вошли двое.

В этот раз наш офицер не орал. Он вел себя достаточно тихо, что было совершенно для него не свойственно. Сколько его знал, у него все время был громовой голос и ярко-красное лицо. Наверняка у него были проблемы с высоким давлением. И даже сейчас, когда я все это тебе рассказываю, стоит мне закрыть глаза, и в памяти отчетливо предстает его багровое лицо, выпученные глаза, взъерошенная белобрысая челка. Ударом ноги он выбивает дверь в наш барак и все время орет, орет… Именно таким он остался в моей памяти. Убили его, кстати, в последние дни войны.

Так вот: в этот раз офицер наш вел себя необычайно тихо, потому что был не один. Вместе с ним в барак вошел незнакомый нам человек. Рослый, в хорошей офицерской шинели. Было видно, что у него высокий офицерский чин.

Этот высокопоставленный офицер внимательно осмотрел барак и вдруг свистнул в свисток. Этот сигнал был нам знаком. Свисток тоже был частью тренировки. Его мы должны были слушаться точно так же, как и команды офицера.

Поэтому, как только прозвучал свисток, мы резко повскакивали с коек и выстроились по струнке, каждый на своем месте.

– Хорошо,кивнул незнакомый офицер,очень хорошо.

Тогда вперед выступил наш и как всегда заорал:

– Солдаты! Одеваться и строиться!

Было ясно, что нас готовят к очередной тренировке. Одевались мы за минуту. И, машинально, на автоматизме выполняя все эти движения, я умудрился взглянуть на часы. Действительно, я не ошибся. Часы показывали ровно четыре утра. Самое жуткое время.

Нас построили и вывели во двор. Темень была кромешная. Там уже стоял грузовик, покрытый брезентом. Нам велели садиться в него. Брезент был такой плотный и так крепко закреплен, что рассмотреть, куда нас везут, не было никакой возможности. Офицер поехал вместе с нами, а тот, незнакомый, довольный тем, как мы собрались по свистку, остался во дворе базы. Всю дорогу наш офицер молчал.

Ехали мы не очень долго. Вскоре на нас пахнýло сыростью, воздух стал очень влажным, и я услышал характерный шум. Было понятно, что нас везут к морю. Я насторожился.

Но едва я понял, что нас везут на берег моря, раздалась команда офицера надеть противогазы. Я надел. Влажность и шум исчезли. В противогазе было очень неудобно, но сделать мы ничего не могли.

Наконец грузовик остановился. Нам велели выйти и построиться. Мы вышли, и нас едва не сбили с ног резкие порывы просто бешеного ветра.

Я не ошибся. Мы стояли на берегу высокого обрыва, а под ним бушевало море. В противогазе видимость была отвратительной. Но я все равно увидел, что на море сильный шторм. Огромные пенные валы взвивались ввысь, а затем разбивались о камни скал огромными белыми брызгами. В темноте, в холоде зимы ночное море выглядело страшно. Наверное, нет более страшного зрелища, чем суровое зимнее море ночью.

Все внутри меня сжалось, я почувствовал просто невероятный страх среди этой стихии беспощадного хаоса, готового сломать меня, как тонкую спичку. Наверное, что-то подобное чувствовали и все мои товарищи, потому что вдруг стали какими-то тихими. И я знал, что если бы не противогазы, то увидел бы на их лицах обреченность.

Офицер выступил вперед. Краем глаза, развернувшись, я заметил черный легковой автомобиль, который остановился на некотором расстоянии. Я понял, что этот автомобиль все время ехал за нами, и задачей его было следить. От этого я сразу почувствовал себя еще хуже. Ведь это означало, что опасность подстерегает нас сразу со всех сторон.

Наш офицер выступил вперед и скомандовал:

– Подойти к обрыву!

Мы все подошли. Теперь мы стояли на самом краю. Высота была страшной. Я отчетливо видел острые камни внизу, о которые разбивались свирепые валы бушующего штормового моря. Дыхание замерло.

– Солдаты! Ваше задание идти до самого конца, даже на смерть!Голос офицера вдруг дрогнул, он откашлялся, словно справляясь с собой, а затем продолжил: – Задание должно быть выполнено. Всем прыгнуть вниз.

Мы замерли. Прыжок вниз означал верную смерть. Я понял, что нас хотят попросту утилизировать. Уничтожить. Но это было странно. Зачем столько времени и денег тратили на наше обучение, чтобы теперь убить вот так?

– Прыгать!истерически заорал офицер.

Никто не сдвинулся с места. У одного из наших началась истерика. Он принялся что-то кричать, размахивать руками, срывать противогаз… Кажется, даже умудрялся оскорблять офицера и всех нас. Словом, это была настоящая истерика, и я прекрасно его понимал. Нервы сдавали у всех, ведь смерть была так близко.

В руке офицера блеснул пистолет. Раздалось два выстрела. Наш товарищ рухнул вниз с простреленной грудью, прямо к его ногам, и моментально затих. И снова раздался дикий вопль:

– Всем прыгать!

Потом он выстрелил в воздух. Я больше не понимал, что делаю. Решительно оттолкнулся ногами о край обрыва и прыгнул вниз. Противогаз защищал от резких порывов ветра. Кажется, я кричал. Может, даже плакал, не помню. Я был в каком-то мареве, словно находился в жутком сне…

Я прыгнул. Но вместо полета в воздухе в бездну меня ждал необычный сюрприз. Я вдруг ударился всем телом о какую-то мягкую поверхность, покатился немного, ударяясь руками и спиной, и так застыл.

Под обрывом оказался пологий песчаный склон, разбиться на котором было просто невозможно. Это была какая-то мягкая песчаная подушка. Словно мы прыгнули в песочницу – и все… Противогаз затруднял видимость, обзор. На нас специально надели противогазы, чтобы мы физически не смогли разглядеть то, что под обрывом есть песчаные склоны, и прыгнуть туда совсем не страшно.

Помню, я лежал на этом мокром песке, впитывающим соленые брызги, и плакал. Тогда я думал: после этого испытания на смелость – а это явно была тренировка на смелость – мне уже будет ничего не страшно. Но я ошибался…»


– Что ты пишешь? – Мягкая рука легла на его плечо. Сергей увидел Алю, которая вошла в комнату, но совсем не обрадовался ее появлению. Вот уже вторую неделю она безуспешно бегала за ним.

Возможно, Аля была красивой, Аджанов не рассматривал ее так тщательно. Он знал, что она работает где-то в костюмерном цеху, а в свободное от работы время приторговывает импортными шмотками. Одета она была всегда как картинка, и пахло от нее дорогими французскими духами.

В общежитии Аля не жила, у нее было жилье в городе. Сюда она приезжала исключительно на вечеринки, на которых была звездой. Одна из подруг как-то притащила ее с собой на одно из сборищ, вечно происходящих в его комнате, и Аля моментально запала на него, да еще с такой поспешностью, что стала предметом всеобщих насмешек. Но ее это совершенно не смущало, ей на всех было плевать.

Каждую свободную минуту она проводила в комнате Аджанова. Часто оставалась ночевать. Но с Алей у него ничего не было. Она искренне не понимала почему. Он видел этот мучительный вопрос в ее глазах. Но как он мог сказать ей правду?

Однако ему нравилось беседовать с ней как с другом. Аля была умна, с превосходным чувством юмора. С ней было интересно и весело, и постепенно Сергей начал ценить это общение. Впрочем, часто Аля становилась очень навязчивой и докучливой, вот как сейчас. Аджанов нахмурился – она прервала поток его мыслей.

– Что ты пишешь, Сережа? – повторила девушка свой вопрос, и в который раз он увидел недоумение в ее глазах.

– Сценарий, – Аджанов продолжал хмуриться.

– Точно сценарий? Ты пишешь вроде совсем не так, как расписывают сценарные сцены.

– Это воспоминания, – он прикрыл лист рукой, – я записываю их так, чтобы не забыть. Потом они станут основой моего сценария. Собственно, на них и будет построено все.

– А о чем они? – Аля скромно уселась на край чей-то кровати.

– О войне, – вздохнул он.

– Правда? – Она улыбнулась. – Уверена, у тебя получится потрясающий сценарий! А кто тебе рассказал?

– Старый солдат. – Аджанов вздохнул, с тоской вспомнив старика-чистильщика.

– Как интересно! Дашь почитать?

– Нет! – Он решительно закрыл свою тетрадку.

– Почему? Разве это такой секрет? – Было видно, что Аля обиделась.

– Я не люблю показывать свою работу, когда она еще не закончена, – заметно рассердился Сергей.

– Ну извини, – она поджала губы. – Может, сделаешь перерыв? Давай сходим погулять к морю. Погода отличная. И я свободна сегодня.

– А я нет. Извини, но я хотел бы еще поработать. Ты мне мешаешь. – В голосе Аджанова прозвучала резкость, даже грубость, но он ничего не мог поделать с собой.

– Какой ты… – Было понятно, что Аля обиделась.

– Тебе пора разочароваться во мне, – вздохнул Сергей и, не удержавшись, добавил: – Я тебя не стою. Самое лучшее, что ты можешь сделать, это меня забыть.

– Почему? Я не понимаю, – Аля поджала губы, и это сделало ее некрасивой.

– И не поймешь, – вздохнул он.

– Я бы прочитала твой сценарий и попыталась бы тебя понять, – все еще старалась она.

– Это никому не удастся. Уходи, Аля.

Девушка резко, демонстративно встала с кровати и направилась к двери, а Аджанов вдруг понял, что теперь-то она изо всех сил будет пытаться прочитать его сценарий. Может, когда его не будет, проберется в комнату тайком…

Но ему было на это плевать. Он больше не принадлежал этому миру. Да и не собирался в него возвращаться. Перед ним был другой мир. И, снова вернувшись к своей тетрадке, Сергей погрузился в единственную реальность, которую он знал.


«Самым страшным было то, что я точно помнил, как лег спать на своей койке в бараке. Да еще отрубился почти сразу – в тот день нас кормили лучше, чем обычно. Подали вполне приличный ужин. Я запомнил пшеничную кашу – вкусную, наваристую, и достаточно большую ее порцию, и консервированную рыбу. Так хорошо нас еще не кормили.

Я лег спать на сытый желудок и почти сразу заснул – счастливый, без сновидений. И проснулся заживо закопанным в землю, в самом настоящем гробу…

Это был не бред, не страшный сон, не помрачение сознания, не галлюцинация, не наркотики, не все то, что страшно даже представить, а еще более страшно пережить. Я почувствовал невыносимые муки удушья. Кислорода не хватало категорически. И, как ни странно, как ни парадоксально это звучит, именно это помогло прийти мне в себя.

Задыхаясь, я открыл глаза и попытался сориентироваться в той реальности, в которой нахожусь. Но мой мозг отказывался воспринимать такую реальность.

Я лежал в деревянном ящике, необычайно узком, так как руки мои касались деревянных стенок, и всем телом чувствовал буквально все заусенцы, выщерблины, занозы свежеструганного дерева. Ноги мои упирались в деревянную стенку. Очевидно, ящик этот был стандартного размера и никак не подходил для меня. Я был высокого роста, и мои ноги явно не помещались в этой жуткой коробке.

Я пошевелил руками, уперся ногами в деревянное днище и, пошире распахнув глаза, постарался включить не только зрение, но и мозг, так как это было моим единственным спасением. Надо мной были доски. Свежие доски. Мало того, что я видел их, я чувствовал их запах.

Я лежал в деревянном гробу, закопанный в землю, и пытался включить сознание, несмотря на весь происходящий ужас.

Закопанный в землю заживо. Когда-то я читал такой страшный рассказ. Как человек, проснувшись, обнаруживает себя лежащем в гробу под землей. Он бьется изо всех сил, пытается расшатать, разломать злосчастные доски. Стирает пальцы до костей и в последний миг умирает от мук удушья.

А ранним утром кладбищенский сторож, делавший обход кладбища, обнаруживает выпростанную из-под свежего могильного холмика белую человеческую руку, пальцы которой окровавлены и стерты до самой кости.

Я это читал. Но ни за что в мире я не смог бы представить, что подобное может случиться со мной. Повторюсь, мой мозг отказывался воспринимать эту реальность.

Я ничего не видел, но, ощупывая себя, понял, что не был раздет. Какая-то плотная ткань опоясывала мою грудь – и так, что мне было трудно дышать. Эта же плотная ткань сдавливала мои ноги. Полотно было достаточно прочным – я попытался пошевелить ногами, как-то их разъединить, но мне это не удалось. Значит, меня связали достаточно прочно.

Яркая вспышка обожгла мой мозг, и, громко застонав, я откинулся головой назад, больно ударившись затылком о жесткое дерево своего изголовья. Саван. Это был саван, плотно спеленавший мое тело, белый посмертный наряд, охвативший меня с леденящей кровь прочностью. И здесь, в этом гробу, я похоронен при существовании всех своих чувств – самая мучительная казнь из всех, от которых живое человеческое существо вмиг может лишиться рассудка.

Я потерял над собой контроль. Я закричал. Так страшно я не кричал ни разу в жизни. Острая вспышка боли обожгла мою грудь, разорвала легкие, превратилась в пульсирующую кровавую рану. Я кричал, выл, проклинал Бога и свою судьбу, я выкрикивал самые безумные слова, которые только существуют в природе, до тех пор, пока острые муки удушья не охватили мое горло железным кольцом и я не стал задыхаться.

Эта яркая вспышка обожгла мозг и заставила замолчать. Возможно, это было возвращением к жизни. Я попытался задержать дыхание, затем принялся шевелить руками.

Очень скоро мне удалось поднять обе руки вверх – в ящике все-таки существовало небольшое пространство. Собрав всю свою волю в кулак, я вцепился пальцами в деревянную крышку.

Мои пальцы превратились в когтистые хищные лапы. Всю свою силу, все свое здоровье я вложил в эти движения, пытаясь разорвать деревянный покров. Неструганные доски ранили мои пальцы, и когда я почувствовал боль, то впервые, с самой ясной реальностью, осознал, что все происходящее со мной – это правда.

Я жив. Меня запечатали, замуровали в гробу. Я под землей. И, судя по савану, обмотавшему мое тело, меня похоронили заживо.

К моему огромному удивлению, доски вдруг поддались. Не знаю как, но мне удалось расширить их, разломать щель. И тогда в эту щель прямо на мое лицо обрушился поток глинистой земли. Я стал задыхаться.

Однако сдаваться было нельзя. Задержав дыхание на как можно дольше, я принялся рвать доски, энергично копать землю. Доски треснули, поддаваясь. Земля, хлынув вниз, замедлила свое жуткое падение. Я попытался сесть, пробивая головой глинистый ком свежей земли и думая, что до конца жизни меня будет преследовать этот запах.

Я не смог бы рассказать с четкостью, как именно мне удалось выбраться. Наверное, сознание все-таки отключалось. Однако я выбрался из своей могилы и оказался на кладбище, которое сразу узнал. Оно находилось совсем рядом с нашей тренировочной базой.

Как я дошел до базы, не помню. Позже мне сказали, что меня нашли во дворе. Я почти дошел до своего барака, потом потерял сознание. Это было очередным испытанием на прочность.

Позже я узнал, что во время плотного ужина нам дали наркотик, а потом закопали заживо. И еще, что двое курсантов из нашего выпуска так и не смогли выбраться из-под земли и задохнулись в своей жуткой могиле.

Неделю меня продержали в лазарете – у меня было что-то вроде нервной горячки, я постоянно терял сознание. И только после недели приема сильнодействующих препаратов мне позволили вернуться в барак и продолжить занятия».

Загрузка...