Грани сна

Заяузье, VIII век

С самого переселения их маленькой семьи в Москву Лавр Гроховецкий жил на втором этаже дома на Чистых прудах, и не видел ничего странного в том, что больше десятка своих путешествий в иные столетия начинал одинаково: падал на соломенную крышу того сельского домика, что стоял там в то или иное столетие.

Незадолго до скандала в МГУ он как раз и попал в прошлое. Но вот странность: он упал не на крышу, а прямо на землю. Впрочем, «приземлился» не больно: земной шар мягко бахнул его в то место, откуда у воспитанного человека изящно произрастают его ноги, и почувствовал, что снизу его колют травинки, а сверху обдумает тёплый ветерок и слегка жарит солнышко. Лето!

Как всегда, попадая в снах своих в прошлое, он был совершенно гол.

Он встал, огляделся.

Вокруг простирался дубовый лес – но не старый, матёрый, а будто прореженный: среди целых дубов и пней в изобилии разрослись молодые берёзки. Легко было сделать вывод, что люди здесь есть, и процесс природной сукцессии, замена дубов берёзами, происходит не без их участия. Но где же они? Во все свои прежние появления в старой Москве он сразу попадал в населённую местность, с домами и дорогами, ведь это было всё-таки Бульварное кольцо, а не какая-то дикая окраина.

Лавр надломил у трёх ближайших к месту его падения берёзок верхушки, чтобы отметить это место, а у дубка выломал ветку и смастерил себе дубинку на случай, если встретится ему недружелюбный зверь. И двинулся туда, куда звал его тонкий ручеёк, и где, по его представлениям, Яуза впадает в Москву-реку. Буквально днями он слышал разговоры, что там, на Котельнической набережной, скоро построят громаднейшую высотку – но это в далёком ХХ веке, а сейчас здесь, похоже, вообще ничего не строят, и нет никого. Однако люди всегда селятся ближе к воде…

Шёл он лесом под уклон, шёл, вдруг – раз, начались сплошь юные берёзки, пустые места, потом – стена мелкого ивняка, и он, протискиваясь между деревцами, почувствовал под голыми ступнями воду. И выбравшись на простор, увидел, что река Москва значительно шире, чем это было в его настоящей жизни! И Яуза шире!

Он побрёл от берега по пологому травянистому дну, и когда ушёл в воду по пояс, резко обернулся – и ахнул. Слева по берегу Москвы виднелся Боровицкий холм, полностью заросший лесом, и – никакого Кремля. Прямо перед ним – лесистая седловинка и подъём туда, откуда он только что пришёл. А чуть правее Лавра вздымался Таганский холм, высоченный, куда выше Боровицкого. На его склоне с бурою почвой лес был редким, виднелись тропинки и даже почти настоящая дорога, идущая сверху к реке. Наблюдались кое-где столбы дыма. А в нижней части холма – там, где в будущем ожидалось строительство высотки на набережной – дорога исчезала в прибрежном скоплении деревьев, и, судя по крышам и дыму, стояло небольшое село.

Он явственно различал человеческие голоса и лай собаки. Понять, о чём и на каком языке там говорят люди, не удавалось, но что делать дальше, он уже знал. Не впервой.

Переплыв Яузу и выйдя опять на бережок, Лавр насобирал веточек и длинных травинок, и сел плести себе подобие юбочки. Спешить было некуда: солнце не дошло ещё и до полудня, а появиться перед людьми следовало в достойном виде. Первое впечатление от гостя – особенно в его ситуации – это самое важное…

– Будем уключины ковать? – спросил Созыка. – Или на рыбалку, пока утро?

Лавр скривился, что должно было означать: «Рыбы и так полно». Он уже неплохо понимал здешнюю речь, но вот, его-то речь для местных жителей была не всегда понятна, из-за разности словарного запаса.

– Как скажешь, – легко согласился Созыка. Сам он, хотя ковать умел, всё же побаивался этого занятия. Всем ведомо, что железоделание невозможно без волшебства, а он его не знал, и все свои «кузнечные» неудачи сваливал на это незнание. К тому же у него всегда хватало других дел. Но сегодня он был свободен: в поле работы закончены, рыбы и впрямь большой запас, а желающих перебраться на тот берег реки пока нет.

В их вёске на два дома главой был старец возрастом за пятьдесят по прозвищу Угрюм. В одном из домов жил сам Угрюм и его сын Созыка с женой и детьми; в другом – его младший сын с семьёй. Вдова третьего сына, марийка Самига́ с детьми, жила в просторной летней пристройке к дому, а на зиму перебиралась в дом Созыки.

Жену Созыки звали Тарусой, поскольку она была родом с реки Тарусы, и у них было несколько детей. Старшие двое мальчиков давно умерли, но третьего так и продолжали звать Третьяком, то есть третьим. Он уже вовсю работал наравне со взрослыми, а сестра его Чернявка, которой, по представлениям Лавра, было лет примерно двенадцать, и остальные мелкие, чьи прозвища он так и не запомнил, помогали матери.

Кроме домов и пристроек, были в вёске мелкие хозпостройки, в которых содержали козу, курей и свинку с поросятами, хранили урожай и инструменты. Имелся причал, плотно уставленный лодками-долблёнками, и сараи для выполнения разнообразных работ.

Одной из таких работ было кузнечество.

Когда больше месяца назад Лавр, одетый аки первобытный папуас в одну только травяную юбочку, пришёл к ним, быстро выяснились три важных обстоятельства.

Во-первых, детишки и даже молодёжь были одеты легче, чем он сам, то есть ходили голышом, а потому он своим костюмом никого не шокировал. Ему просто вынесли длинный холщовый мешок с дырками для головы и рук, он его на себя натянул, вот и весь разговор. Во-вторых, они смогли общаться: язык этой эпохи сильно отличался от того, что был привычен Лавру, но он уже имел опыт, и смог приспособиться.

А в-третьих – что оказалось для Созыки и его родичей самым главным – Лавр был, по сравнению с ними, чудовищно большой. Даже длинный брат Созыки, Бозыка, едва доставал своей макушкой ему до подбородка. Дети прыгали и кричали: «Великан, Великан»!.. Так его и прозвали Великаном.

Пока бабы хлопотали, готовя трапезу, и потом, пока прямо во дворе сидели за столом из толстых тёсаных досок, Лавр приметил, что печь-то для выплавки металла у них совсем никудышная. А поскольку надо же было ему показать всем, какой он может быть полезный член коллектива, он и решил прежде всего поправить эту печь. Они обрадуются, и, глядишь, постепенно его жизнь здесь наладится. Ему в то время было невдомёк, что Созыка, увиливая от нелюбимого им занятия, нарочно не чинил печь.

Впервые Лавру довелось поработать подмастерьем кузнеца в рязанской деревне, когда он прятался от рекрутчины при царице Анне Иоанновне. Думал освоить это ремесло до тонкостей, но не удалось: он съел что-то ядовитое и быстро вернулся в Москву, в свою комсомольскую юность. Там он взялся изучать теорию. Нашёл у мамы в библиотеке дореволюционное «Краткое руководство кузнечного дела» М.А. Нетыксы, убедился, что рязанский кузнец, мерзавец эдакий, учил его неправильно, и успокоился.

В другие свои «жизни», в Европе и в Азии, ему кузнечествовать приходилось, но мало. Впрочем, опыта набрался. Теперь здесь, в вёске Угрюма, опыт и пригодился.

Здешняя сыродутная печь, это была просто яма на склоне холма, с естественной тягой. Лавр вычистил яму, слепил новые стенки и, оставив глину сохнуть, налепил вдобавок кирпичей, чтобы удлинить воздуховод для организации искусственной тяги. Требовалась кожа, чтобы сделать мехи́.

Вечерело. Трещали цикады, зудели комары. В доме визжали дети: им было велено пропитывать воском лу́чины, и они, похоже, что-то не поделили. Пахло сырой водой и дымом. Лавр, только что закончив ремонт печи, пытался объяснить мужикам[2], что ему нужна кожа для мехо́в, а они не понимали ни слова «кожа», ни слова «мехи́».

– Мех? – спросил Созыка, и послал жену за бобровой шапкой.

– Нет, – изнемогая, сказал Лавр. – Шкура без шерсти.

И сделал пальцами так, будто ощипывает себя.

В это время пришёл ещё один муж: невысокий, серьёзный, одетый как все они, но в подпоясанной рубахе.

Это оказался местный князь. Все его так и звали князем или государем, хотя он имел и прозвище: Омам. Бабы кинулись в избы, вынесли мужчинам поясные верёвки; Лавру поясок не дали, он был чужой. Мужи подпоясались, выпили медовухи, и началась беседа.

– Откуда ты, чужой? – спросил князь Лавра.

Лавр показал рукой на север:

– С полуночи.

– Издали?

– С самого моря. – Он решил «поселить» себя подальше, чтобы не смогли проверить.

Князь лицом своим выразил сомнение:

– Разве там есть море? Море на полудни, – он указал на юг. – По Волге плавали к морю, и по Дону плавали к морю. Видели.

Лавр кивнул и ответил, стараясь держаться древних представлений о мироздании:

– Вокруг всей земли – океан-море. Если пойдёшь на всток Солнца, там будет море, и на запа́д Солнца – тоже.

– Ты их видел?

– Нет, государь, – поколебавшись, ответил ему Лавр. Не было смысла рассказывать в этом диком времени о своих плаваниях с арабами в южных морях.

– Не лги, – предупредил князь.

– Не видел, – со всей убеждённостью произнёс Лавр, – но знаю от верных людей.

Минуты на две повисло молчание.

– С полуночи никто никогда не приходил воевать с нами, – вздохнув, сказал князь. – А зачем пришёл ты?

– Я тоже ни с кем не воюю, – ответил ему Лавр. – Я хочу помогать.

Князь усмехнулся, поглядел на Созыку:

– Такой большой, и не воюет. Хочет помогать. Ты в это веришь, Созыка?

– Да, – ответил тот.

Князь перевёл глаза в сторону, посмотрел на плавильную печь:

– Я вижу, ты починил, наконец, кричницу.

– Великан починил.

– Вот как? И ты хочешь оставить его?

– Хочу.

– А ты, Угрюм? – спросил князь у старого отца Созыки. – Можно его оставить?

Дед – а он, как уже сообщили Лавру, был членом совета старейшин – важно огладил бороду и лишь затем кивнул:

– Можно.

– Ну, так тому и быть.

Князь встал, степенно со всеми, включая Лавра, попрощался, и исчез в темноте.

Вдовая Самига́ сходила в свою пристойку, и вынесла Лавру поясок.

Позже Лавр узнал, что незваных чужеземцев в этих землях, населённых, как он понимал, предками будущих русских, а это были вятичи, марийцы, мурома, мещёра и прочие народности – просто убивали. Он вызвал подозрение: неизвестно, кто и откуда. Нужно было решение местной власти, и сам Созыка сообщил о нём князю…

На следующий день после визита князя Лавр провёл пробную плавку. Руда, разумеется, была болотная, потребовалось её обогащать и выбивать шлаки, многократно проковывая крицу. Он всё это делал и удивлялся, зачем вообще Созыке кузнечество. У семейства было достаточно земли, где сеяли просо и рожь; был огород; держали птицу и прочую живность; рыбачили с берега или с лодок-однодревок и вдобавок подрабатывали, перевозя на малых стругах людей и грузы на ту сторону Москвы-реки. Причём именно ради этой перевозческой деятельности они расположились внизу, у кромки воды, а не на Таганском холме, как остальное племя.

У них есть всё, что угодно! – думал он. Богато живут. В первые дни посмотреть на него, Великана, приходили сверху, с холма, не только дети, но и любопытные бабы. И каждая что-нибудь приносила: одна – кринку коровьего молока, другая масло, третья – четверть кабанчика. А уходили они с рыбой на кукане, рыбой вяленой, или с кадкой рыбы солёной. Точно так же семья Созыки могла выменять на свою рыбу любой кузнечный продукт! Зачем Созыке кузня?

Побывав наверху, он обошёл стоявшую там деревню – которую сами жители называли градом, и обнаружил, что в половине домов, если не больше, варили железо и ковали ножи. Какая-то здесь загадка…

Между тем он с полной отдачей включился во многие дела. Побывал на Кулишках ради добычи руды; поучаствовал в рубке леса на новых полях; сходил раза три по реке в лодке-долблёнке. Вот тогда-то, побалансировав в лодке с веслом в руках – а это при его габаритах было нелегко! – он и решил: ну его к лешему, то есть, к водяному, и выковал две уключины для вёсел. Дырки в борту, чтобы установить их, прожёг раскалённым толстым шилом.

Теперь Созыка требует ковать всё новые и новые уключины, а Лавр уже не рад. Ведь это изделие несвойственно эпохе, и вправе ли он внедрять его? Мало ли, чего здесь нет. Пилы нормальной нет. Арбалета. Штыковую лопату и тачку ещё не изобрели. Карманов у них нет ни на штанах, ни на рубахах, да чего там карманов – нормально кроить одежду не умеют. И пуговиц нет. Ничего нового Лавр не собирался предлагать местному люду. Зря сделал и уключину, думал он. И ведь сделал ради личного удобства! Нехорошо-о-о…

Высокий холм на берегу Москвы-реки, который Лавр знал как Таганский, местные жители называли Швивой горкой. С одного бока холма текла Москва-река, с другого – Яуза, с третьего, ниже Яузы, река Сара́, а завершали окружение её притоки. В общем, холм стратегически был настоящей крепостью. В его время Сара́, как и Неглинка, текли в трубах, но учебники писали только о Неглинке, которая здесь была много у́же, чем Сара́.

Название своё горка получила по одному из идолов, украшавших углы треугольной земляной насыпи вокруг городца. Он изображал великого Шиву, в народной речи превратившегося в Швиву. Истукан сей, самый старый из трёх, был из растрескавшегося древа, с северного бока заросшего мохом. Второй идол, тоже старый, олицетворял дух Симаргла, это был священный крылатый пёс, охранитель посевов. Третий, поновее, Стрибог, подарил людям кузнечные клещи и научил выплавлять медь и железо.

Идола Яриле не было, а он в том и не нуждался, ибо и так ежеутренне являлся во всей красе на радость людям, и пересекал небосвод до вечера. Собственно, он был единственным настоящим богом: Лавр с изумлением понял, что смыслом здешнего «язычества» было единобожие. А остальные «дẏхи» – то, что наука его времени называла богами, воспринимались людьми как разные лики единой природы, порождённой Солнцем, и не более того.

Шива явно был самым старым: у нынешних людей отношение к нему было, как в семье к зажившемуся деду, которого уважать надо, но советоваться с ним по практическим делам уже бесполезно. Пёсьеподобный Симаргл был в чести: Лавр сам видел, как, вымаливая хороший урожай, жители городка повязывали своим собачкам бантики в виде крыльев и шептали им что-то в лохматые уши. А культ Стрибога, как выяснил Лавр, нарочно насаждал глава вятичей Великий господин Вятко, а Вятко – это было не имя, а должность высшего князя. Он жил где-то за Окой.

Комсомолец и атеист, поучившийся на историческом факультете, Лавр понимал, зачем нужна идеология. Кузнецы и плотники кроме своих ремесленных занятий оставались пахарями и охотниками, и если сменявшие друг друга на престоле Вятко-князья заставляли народ верить, помимо Симаргла, также и в других природных покровителей, то уж точно, им это зачем-то надо. Но в целом прогрессивное стрибожье не овладело ещё массами. Массы держались архаики, а новаторам не влетала пока в головы идея уничтожения тех, кто предпочитает веру предков.

Холм и окрестности населяла чуть ли не толпа ду́хов: леших, домовых, русалок и прочих добрых покровителей. Во имя дружбы с ними вятичи обвязывали семейные священные деревья разноцветными лентами, просили прощения у священных ключей, зачёрпывая в них воду, и молились родовым священным камням. Под корнями тех деревьев и под камнями были схороны, куда помещали кувшины с пеплом тел покойных предков. Штыковых лопат ещё не было; имелись только простые «лапаты» типа лап, которыми можно было отгребать взрыхлённую мотыгой землю. Каждое новое поколение несло новые кувшины с пеплом, и опять нагребало землю. Назывался это погребением.

Естественно, в этих камнях и деревах жили добрые ду́хи! Были, правда, и злые, а самым страшным слыл дед Мороз. Им пугали детей. Ещё суеверий бытовало просто не меряно. Лавр однажды полез на столешницу, чтобы поправить вверху кривой брус. Какой скандал начался! Самига́ и Таруса, рукодельничавшие за разговорами, просто заорали, побросали свои тряпки, и стащили его на пол. Оказывается, ежели на столешницу с ногами лазать, чёрный утащит. Очень мило. Главное, непонятно, кто такой чёрный и куда утащит.

Зато бабы обожали Ладу, хранительницу семьи. Тот, кто сводил молодых, назывался не сватом, а ладилой.

Лавр сделал вывод, что христианские князья Владимирские, столетиями позже взяв власть в стране, поставили свой Кремль не здесь, а на Боровицком холме лишь потому, что Швивая горка «засижена» языческими болванами и заселена слишком самостоятельным народом. Для них идеология оказалась важнее стратегических соображений; ведь, как ни крути, Таганка – место более козырное, защищённое…

К концу первого года своей жизни здесь Лавр стал знаменитым кузнецом: его поделки растекались по огромной площади будущей Москвы и области. А жило-то на этом пространстве мизерное, по сравнению с ХХ веком, население! На их холме – вряд ли и полторы сотни, ну, с детьми больше. Было по эту и ту сторону Москвы-реки ещё два-три городца в полсотни – сотню жителей, и вокруг несколько десятков вёсок в три, четыре, редко – пять дворов. В совокупности всё это называлось «у нас на Москве».

Первым Великана, как кузнеца, оценили бортники, добытчики дикого мёда. Началось с того, что один из них, приятель Созыки, заказал крюк для лезива, бечевы, по которой он лазил к пчелиным дуплам. И началось:

– А шверинку сковать сумеешь?

– А топорик для вырубки должей можешь?[3]

Он сковал бортнику и топорик, и маленькую пилу и особую стамесочку. Придумал, как улучшить древолазные когти бортников, приделав спереди острый кованый шип.

Конечно, не только бортники – многие брали его поделки: ножи и косы, подсвечники, уключины, топоры и топорики. А основная масса поделок шла князю, который их складывал в сарае. Так что не только ростом и силой прославился Лавр.

Ближе к концу следующего лета его впервые позвали на вече. Сход был большой! Пришли не только ближние, с Неглинки, куда добежать можно за час-два, но и мужи из отдалённых деревень, с рек Сетуни и Сходни, Чурилихи, Пресни, Химки и Фильки.

Все были одеты практически однотипно, в порты и рубахи из некрашеной домотканой холстины, с различием только в вышивке и поясах. Большинство депутатов и приглашённых, включая Лавра, были в лаптях, пусть даже некоторые сделали их из лыка, раскрашенного в разные цвета. Немногие были в праздничных рубахах. Князь Омам явился народу в алом шёлке, подаренном ему самим Вятко-князем. Некоторые надели нечто вроде жилетки, скреплённой у ворота драгоценным камнем или железной запонкой, а порты у них были заправлены в моршни, своеобразные сапоги из цветной кожи.

Все они были земледельцами, и почти все имели дополнительные ремесленные занятия: кузнецы, плотники, ткачи, гончары.

Князь Омам только что вернулся из поездки к Вятко-князю, который в своём заокском Городе́нце, стольном граде вятичей, провёл широкий княжеский сход – и в соответствии с полученными там верховными указаниями предложил Омам вечу москворецкому широкую программу кадровых и прочих перемен. Происходящее настолько походило на всевозможные собрания трудящихся, которые Лавр помнил по своей жизни в далёком советском будущем, что он только глаза вытаращивал.

Сначала совместно протанцевали вокруг «священного места», примыкавшего к вечевой площади, каменного требища с жертвенником. Потом князь начал свой доклад.

– Всё у вас есть! – вещал он. – И что вы делаете в своей семье, то ваше. А что вы делаете для других, то наше общее у нас на Москве, на реке. И тут я решаю, что и как. А таких, как мы, много по другим рекам, на Оке и Клязьме, на Упе и Лопасне. И везде там, что делают для себя, то их. А что для всех, то общее. А все вместе, и мы, и они, делаем нужное для Вятко, во славу Стрибога. Потому что вся земля наша под его рукой и защитой. И нам так лепо.

– Лепо! Лепо! – закричал народ.

«А класса купцов, наживающихся на торговле, нет. – заметил себе Лавр. – Эх, сюда бы наших университетских профессоров! Вот бы подивились».

Князь Омам, судя по солнечным часам на вечевой площади, потратил на восхваление Стрибога, Вятко и его мудрости около часа, а потом счастливым голосом прокричал:

– Великому господину Вятко по нраву железо, которое мы ему посылаем! А особливо рад он, какие ножи, и серпы, и топоры делает наш Великан!

Мужи радостно загудели и повернулись в сторону Лавра, благо, он был виден отовсюду, поскольку по росту превосходил всех на две головы.

– Вятко нож, кованный Великаном, взял в свою руку, и хвалил!

Толпа взревела ещё громче.

– И восхотел, чтобы Великан стал главным над нашими кузнецами! Если вы схотите!

– Лепо! Лепо!

После очередного каскада восхвалений князь перешёл к критике:

– Но не во всём нами доволен Вятко!

– У-у-у, – загудела толпа.

– Струги наши не нравятся ему! – грозно проревел князь, и все направили сердитые свои взоры на депутатов от Фильки с Химкой, где в основном и строгали суда речного флота. Но те уже знали, что будет хула на них, и подготовились:

– Пора Прокуду гнать! – крикнул один, начиная прения, а другой добавил:

– Мы, господин, вместо Прокуды привели нового, что будет струги-то ставить! – и вдвоём стали тыкать пальцами в лохматого дядю, красного от смущения.

– На усмотрение веча! – предупредил князь.

Тут же заслушали кандидата и рекомендующих, и провели голосование. Лавр с улыбкой наблюдал, как взъерошенный дядя успокоился, пригладил волосы, приосанился и обдёрнул рубаху под поясом: он теперь – ответственный за дело!

Между тем, территориальный руководитель продолжал критику:

– И мёд наш хуже мещёрского! Недоволен Вятко-князь.

– А-а-а! – закричали бортники. – Мещеряки заговор на пчёл знают! А нам не говорят!

К Лавру подошёл взъерошенный дядя с Фильки, новый мастер по стругам. Задрал голову, чтоб глаза в глаза смотреть, и пророкотал:

– Великан! Только на тебя надёжа наша.

– Что такое?

– У нас, Великан, один струг на выданье, и второй через три седьмицы[4] в воду пустим.

– Стрибог в помощь. А я чем пригожусь?

– А вот, уключин почти нет ни одной! А Вятко рёк, чтобы отныне все струги с уключинами были, а не с петлями ремянными. А кто нарушит, того, де, петли-то распустивши, теми ремнями бы драть. Дай нам две дести[5] уключин железных, новый мастер. А мы взамен дюжину кун дадим, да дёгтя, да смолы кадку, да лодочку новую.

– О-хо-хо. Их же ковать надо, дело долгое.

– Две лодочки дадим, новый мастер.

– Руду мы найдём, а угли где брать? – страдал новый мастер.

– Привезём! – заторопился лохматый. – На лодьях! Или даже на новом струге! У нас угля много нажгли, из отходов берёзовых. И сома приведём тебе о трёх пудах, поймали надысь[6], в яме держим. И две лодочки, а ещё дёгтя и смолы. И полдюжины кун.

– Как полдюжины? Дюжину обещал.

– А сом? А уголь?

– Ладно! Будут тебе уключины. А пясть уключин я дам тебе нонче из своего запаса.

Вечевики шумели и кричали до вечера, потом те, кто не ушёл, уселись пировать, мёдом-пивом запивать. Лавр, из тех соображений, что прежний кузнечный мастер, прозвищем Бурец, наверняка огорчён потерей должности, сел на лавку рядом с ним, чтобы успокоить и выспросить, каковы, так сказать, служебные обязанности мастера. И обнаружил, что Бурец не только не огорчён, а даже всячески демонстрирует, как он рад освобождению от обузы.

– И ты, Великан, скоро воем взвоешь, – тоном язвительного пророка пообещал он Лавру. – Быть над этими всеми мастером, не то же, что самому ковать. Работу я и сейчас могу справить, хоть и стар. Даже ты меня не обгонишь. Но заставить работать таких, как твой хозяин Созыка, это нет, хватит с меня. Князь угадал моё желание всё это бросить.

– Почему хозяин? Созыка мне не хозяин.

– А кто же? Конечно, хозяин.

Лавр позвал Созыку:

– А вот скажи, друже, ты мне хозяин, или как?

– Нет, нет, – решительно отказался Созыка, тряся головой. – Что ты! Как можно? Ты мастер! Можешь бросить нас, на гору переехать, на дочке князя жениться.

– Нет, у вас останусь, – ответил Лавр, прикидывая, что надо себе отдельную избу ставить.

– Ты ещё не всё знаешь! – продолжал язвить Бурец. – Теперь при дворе Вятко заведено, что боевые ножи испытывают, бросая в столб при мастере. Если нож неправильно устроен, не летит, куда надо Вятко-князь накажет тебя.

Лавр засмеялся, вынул из-за гашника[7] нож. Огляделся: невдалеке были ворота знакомого ему бортника, прозвищем Бичелок, с крепкими столбами по бокам.

Лавр крикнул стоящим там:

– Робята, отойдите-ка в сторону! – и, метнув нож, всадил его в столб.

Сказал Бурецу поучительно:

– У меня ножи отцентрованы на ять, – и тут же, сообразив, что Бурец его не поймёт, пояснил: – Правильные ножи у меня, благодарение Стрибогу.

От тех, кто стоял у ворот и восторгался броском Великана, отделился дед Угрюм. Попробовал вытащить нож из столба. Не осилил. Лавр сам подошёл, выдернул нож, приобнял деда за плечи, провёл к столу.

Заговорили про дом Буреца. Он был, как понял Лавр, не личный, а служебный.

– Забирайте его, – сказал Бурец. – У меня есть старая избушка у вала. А к зиме уйду к сыну на Клязьму. Раз уж тут я больше никому не нужен.

Из его блеклых глаз вытекла слеза и затерялась в суровых морщинах…

Осень. Крестьяне закончили сев озимых на старых полях, и вот уже месяц готовят новые, на следующий год. Часть леса – по границам участков – повалили, чтобы при дальнейшем пале не случилось бы лесного пожара. Стволы освободили от верхушек и ветвей, перетащили в городище на строительные и отопительные нужды; у остальных деревьев ободрали кору и подрезали их, чтобы сохли: на следующий год их сожгут, разложив вокруг пней – чтобы и те тоже сгорели – и посеют рожь или просо.

Ещё в июле молодёжь отправилась на родовые пепелища – палища[8], где их деды, а то и прадеды впервые жгли лес ради посева сельхозкультур. Молодые в память о тех днях и тех родственниках жгли костры и веселились, показывая родовым ду́хам, что они любят их и ценят – в надежде, что те поддержат их усилия по выращиванию урожая в следующем году, когда придут сюда крестьяне с кресалами, и взовьётся огонь.[9]

Сгорят трава и ветки, а в остывшую золу они вновь кинут семя…

За прошедшие годы на полях, в силу природных законов, повырастали почти исключительно берёзы, на радость кузнецам. Древесный уголь из дуба или берёзы – лучший для железоделания. Вот поэтому в дни рубки деревьев мастер Великан целыми днями торчал в лесу, ругался с теми, кто норовил утащить лесину себе домой на дрова.

– Хворост бери, загребущие твои руки, – говорил такому Лавр. – Или ёлку. Тебе-то всё равно, чем избу топить, – втолковывал он, – а нам жар нужен. Ты попробуй-ка получить сталь, когда в костре еловые шишки.

Тут же рядом с заготовителями дров ругался мастер Аника, отбиравший лес для строительства и изготовления мебели.

– Куда дуб тащишь! – кричал он. – Берёзу бери! Она мне не нужна, гниёт быстро. А сосну или дуб не трогай!

– Слушай, Аника, – рычал Лавр. – Я не беру твой дуб, хоть он мне и люб. А ты не подталкивай людей, чтобы брали мою берёзу.

В общем, при распределении ресурса личный интерес совершенно явно вступал в противоречие с общественным.

Не доверяя никому, Лавр сам таскал стволы к углежогам, и поглядеть, как Великан с треском прёт сквозь лес громадное древо, сбегались дети со всех окрестных вёсок. Некоторые висели на стволе у него за спиной, а он и не видел.

И в эти же дни во всех домах бабы одно солили-квасили, другое мололи, третье заливали мёдами или ссыпали в мешки. Они развешивали по стенам связки лука и чеснока; заделывали в кадках щели воском; растаскивали по сусекам, чуланам и ледникам то, чем их семьи будут питаться долгими зимними месяцами, до нового урожая.

Как-то раз Лавр, закончив дела, брёл по посёлку.

– Э-гей, Великан! – окликнул его от своего дома бортник Бичелок. – Зайди-ка, медовухи моей отведай. Тёмную сготовил, и светлую, на травах и цветах.

– Мёд откуда? – спросил Лавр. – Ты обещал того, что со Швицева вра́га.

– Да, да! Потому и зову! Я там три пуда мёда взял!

– Эх, уговорил. Неси.

Бичелок скрылся во дворе, а Лавр присел на лавку возле его женщин. Бабка Бичелока по отцу, его мать и жена сновали по двору. Все они, как и баба Нюра в его квартире на Чистых прудах, были ведуньями. Вся округа ходила к ним, когда заболевал кто из родственников. Все тра́вились от их щедрот, получая отвары и настои, мази и порошки.

Бичелок принёс два изрядных кувшина медовухи, светлой и тёмной, на пробу. Сидели, попивали, болтали о том, о сём. Бортник рассказывал, что зимой пчёлы спят.

– Когда зима лютая, – говорил он, – бывает, иду проверить, как они там. Если им плохо, то надо мёда им подкинуть. Постучу обушком по стволу, а они оттуда: «уууу», слышат, значит. А раз они живы, то и мы живы будем, – и он радостно засмеялся.

– Все так живут. И пчёлы, и векши.

– Да, и векши… А на вашей вёске орехи запасают?

– А как же.

Когда Лавр отправился домой, Бичелок навязал ему в дорогу ещё один кувшинчик медовухи. Крикнул вслед:

– Кувшинчик-то верни потом!

Пришёл праздный день во славу Симаргла, время отды́ха. Лавр выспался всласть, даже не слышал, когда ушли на двор Самига́ со своими детишками. Встал, размялся, распахнул дверь и, наклонив голову, выбрался на солнышко. Хоть и срубил он новый дом Самиге́ и детям её, и сам там же поселился, всё же учёл, что зимой его протапливать нужно будет, и постарался не впадать в гигантизм. Высоту потолка вывел, чтоб своею головой не задевать, и ладно. А дверь поставил, так сказать, стандартную.

Сбегал в «нужный угол». На обратном пути прислушался: бабы чем-то тарахтели в сарае, тихонько переговариваясь. Мальчики Самиги́ за углом дома играли в чижика, остальных детей и мужиков не было ещё видно, видать, спят ещё.

Лавр поприседал на одной ноге, на другой. Помахал руками. Критически посмотрел на лазню бани, решил: нет, сегодня не буду даже заводиться. Баня была мелкая, неудобная, не на его размеры строенная. Пошёл вдоль берега, мимо причалов, к своему любимому «пляжу», скинул с себя всё и с наслаждением бултыхнулся в холодную воду. Плавал, пока не подал голос Бозыка, брат его «хозяина» Созыки:

– Великан! Мне даже смотреть на тебя холодно!

Он, ёжась и обнимая себя руками, стоял на берегу, рядом с кучкой великановой одежды, но тут и Созыка закричал со двора:

– Вылезай! Пойдём наверх, греться!

И они пошли, взяв с собой повзрослевшего уже Третьяка, а главным их предводителем был член совета старейшин Угрюм.

Так уж было заведено, что первую половину светлого симарглова дня мужики гуляли своей компанией, а вторую проводили с семьями. Почему так? Да потому, что два – а пожалуй, что и почти три месяца до этого дня они не виделись. Работали от зари до зари в разных местах. На полях, в лесу, на реке, в кузне, в гончарне. У плавильного горна или у ткацкого станка; с рубанком в руках, или с неводом. А семьи свои – ну, ночью, да. Хотя бы унюхать могли спящих детей и таких же умученных, как они сами, жён.

А теперь – праздник, радость встреч и общения!

По всему городу бегают счастливые собаки с бантиками на шее. У них сегодня тоже праздник: хозяева не жалея выдали им бобрятину: ешь, не хочу. Правда, зайчиков, кабанчиков и куропаток люди оставили себе, ну, так собаки не в претензии. Кости всё равно им достанутся.

Пришли. По небольшому городцу – с точки зрения жителя ХХ века, по деревеньке средней величины – шатались компании мужчин, человек по пять-восемь; они сходились, расходились, опять набегали друг на друга из-за разных углов. Задача была, чтобы каждый побывал во всех домах и выпил бы там хмельного напитка, и похлопал друзей-соседей, в большинстве своих же родственников, по плечам, и покричал радостные слова.

У ворот дома Бичелока забава: метание ножей. Показать удаль свою в праздник – сам Стрибог велел. Великан с Угрюмом остановились поглазеть на забаву. Остальные к этому часу где-то потерились. Нож метнул Щелкан, один из кузнецов, подопечный Лавра. Сверкнув на солнце, нож с чётким стуком вонзился в дерево.

– А-а-а! А-а-а! – закричал Щелкан. – Каков я боец?

Лавр пригляделся к ножу, и возмутился:

– Да ты чего, Щелкан? Это же нож моей работы! Тут тебе игра, что ли? Свои ножи кидай. Для чего я вас учу?!

Став главным по кузнечеству, он сначала сам ходил по домашним кузням, а потом решил учить кадры у себя. Объяснял, как держать температуру, как различать по цвету раскалённого металла его качество, как ковать в два, три и пять слоёв. Многому учил, в том числе правилам поковки с оттяжкой, и установлению центра.

– Где твой нож, Щелкан?

– А вот, лежит.

Лавр взял, прикинул на руке, засмеялся:

– Вот с ним и покажи, какой ты боец.

Щелкан трижды кинул нож, и каждый раз он шлёпался о столб плашмя.

– Переделаешь, – велел ему Лавр. – А я днями зайду, проверю.

Из соседнего двора доносилась музыка, вроде скрипки. Лавр отправился туда. Это был дом гончара Толоки, а играла на гудке его дочь Печора, девка на выданье. Она и три подруги пели какую-то балладу про богатыря Селяна.

Лавр хлопнул себя по лбу:

– Девки! Совсем забыл! Ведь я гусли сделал!

Начался общий ор. Как это может быть, чтобы Великан, да гусли сделал?

– Да, сделал. И давно! Из сухого клёна, с жильными струнами. Отложил, чтобы сохло, и забыл. Замотался с делами этими… кузнечными. Сегодня опробую, раз праздник.

– А мы придём! – захлопала в ладоши Печора. – Покажешь?

– Приходите, чего уж. Но позже. Мы с ребятами ещё погуляем. А потом вам поиграю.

– Ой, Великан, а ты ещё и играть умеешь на гуслях?

Он засмеялся:

– И пою впридачу.

Мужское гульбище продолжалось с такой интенсивностью, что к полудню. на крики ни у кого уже не было сил. Прибрежные жители, которых практически тащил на себе Лавр-Великан, отправились домой, вниз, чуть не падая с ног. А там во дворе уже готовили стол на вечер. Выпили они ещё по глотку, и завалились спать на сеновал. Ни звонкие крики играющих во дворе детей, ни дым и запахи готовящейся еды не мешали им.

Наступило время баб: они готовили праздничный стол. В ход шли остатки от их же заготовительной деятельности, то, что не пойдёт в зиму. Капуста и огурцы, брюква, редька, репка пареная и яблочко печёное. Праздничная поговорка на Симарглов день: «Что в сусек не вместится, то в брюхо влезет». Пироги, рыба и птица, блюда тушёные и запечённые в горшках и чугунках, грибы. На столе уже вкусно пахла пшённая каша, заправленная солёным лимоном, который придал ей волшебный аромат и цвет, а на вертеле ждал огня уже подготовленный к процессу верчения заяц.

Первым с сеновала спустился Лавр. Обозрев стол, подумал, что в это древнее время живут гораздо лучше, чем будут жить позже, при пресловутом феодализме. Никого, кроме своей семьи, кормить не надо – ведь нет над ними жадного помещика. Ни барщины, ни оброка! Дань Вятко-князю невелика, в армию не забирают…

Юные члены семьи собирались гулять наверху, своей молодёжной компанией. Но узелки с едой им готовили всё же матери! И беспокоились, чтобы детишки, оставшись без присмотра, вели бы себя «хорошо».

Эту ситуацию Лавр тоже мог сравнивать с более поздними временами. Здесь не было жёстких христианских запретов и ограничений. Молодые легко сходились, и легко расставались. Главной ценностью были не безгрешность и страх перед богом, а продолжение рода. Проблема была в другом: практически все молодые «у нас, на Москве» были родичами! А плотские отношения между родичами не допускались, при обнаружении таковых – сразу плети, или пошёл вон из нашего городца. Специальные бабки держали в голове все родственные связи. Невест отдавали на сторону, а своим парням завозили девок со стороны. Свадьбы гуляли осенью, после Симарглова дня, или, как это называл про себя Лавр, «Праздника Урожая».

Трёх из пяти девиц, шедших сверху на застолье в честь бога Симаргла под предлогом «поглядеть на гусли» – их звали Жуйка, Котка и Любава, уже сосватали. То есть их родители, и родители женихов сговорились, и каждая невеста вплела себе в косу не одну, а две ленты, как знак своего нового статуса. Эти девы ожидали струга, который повезёт их в сопровождении мамаш вниз по Москве-реке, к месту её впадения в Оку, в крупный городец Вятич: оттуда их заберёт новая родня. Другие две – Печора и Гуляйка, пока вплетали в косы только по одной ленте, они были в ожидании.

Когда девы, пройдя южными воротами городца, зашагали сверху к их посёлку, туда как раз поднималась компания более молодых по сравнению с ними детишек Созыки и Бозыки, во главе с Чернявкой, которая не доросла ещё до брачного возраста и не вплетала в косу ни одной ленты. Сейчас она вообще шла «космачом», без косы. Встретившись на склоне, две молодёжные группы затеяли разговоры и смех. Услышав их, с сеновала спустились наконец проспавшиеся мужики. Созыка чувствовал себя хуже всех, и сразу со стоном припал к баклажке пива. А Лавр продолжал свои этнографические наблюдения.

Обычно девки ходили с непокрытой головой, но по случаю праздника две невесты возложили на себя венец, обруч из берёсты, обтянутый тканью с вышивкой, а третья – кожаный обруч, побогаче, изукрашенный речным жемчугом. Встречавшие их у дома Таруса и Навка – жёны Созыки и Бозыки, и вдовая Самига́, были в платках. С надвинутых на платки обручей свисали семилопастные кольца, эдакие солнышки из серебра.

Серьги в ушах были у всех, но если у старших – с каменьями, то у невест простые. На шеях – серебряные гривны, на перстях – перстни. Любили мужи народа вятичей украшать своих женщин! А те и не возражали.

– Показывай гусли! – звонко закричала Печора.

– Как? – поразилась Навка. – Сначала пожалуйте за стол, отведать яства.

– И выпить, – просипел Бозыка.

Уселись на длинные лавки и с шутками, прибаутками, вознося славу Симарглу, принялись за трапезу. Рвать зайца верчёного взялся Угрюм, ведь это он его принёс. А наконечники стрел для его лука ковал он, Лавр. Он освободил всех здешних от работы в кузне, отныне они спокойно работали в лесу, поле и на реке.

Женщины выспрашивали у девиц, кто как там у них наверху справился с наполнением закромов. Те тараторили, не забывая пить и закусывать, стреляя глазками в Великана. Из присутствовавших мужчин он был самый молодой, красивый и, главное, холостой. По нему многие в городце сохли, он это знал и иногда пользовался.

– Великан, а Великан! – игриво спросила Печора. – Ты почему не женишься?

Лавр сделал вид, что не слышит. Жениться тут он вообще не собирался. Первичный план был простой: недельку осмотреться, и двинуть вниз по реке, а там Волгой до Каспия, и в Персию. Две полные жизни прожил он в благословенной Персии! Самое милое дело, это устроиться при ком-то, кто служит власти, хоть центральной, хоть местной. Учёные, поэты, садовники или строители шахиншаха или наместника – кто угодно, обеспечат тебе сладкую, сытную жизнь. Главное, не попадаться на глаза самим властителям.

Но в этой древности возникла проблема: движение по реке было ограничено; за рекой наблюдали. Струги строили на реке Фильке, строили мало и маленькие; грузили на глазах князя доверху и отправляли на Оку к Вятко. Иногда ватаги бурлаков притаскивали их обратно, против течения, и опять грузили и отправляли, так что уплыть на них незамеченным было совершенно невозможно.

Не идти же в Персию пешком?!

Вот и застрял он здесь в ожидании оказии. Не исключено, что назначение мастером и скорая поездка к Вятко-князю позволят ему решить проблему.

Объяснить всё это Печоре он бы не смог. А потому, чтобы уйти от ответа, взял в руку огурец и стал оглядывать его.

– Что? – спросил его Созыка. – Налить, что ли?

– Как сюда попал огурец? – спросил его Лавр.

– Бабы, наверное, принесли, – предположил Созыка.

– Да, – подтвердила Навка. – Ешь, милок.

– Великан не знает, откуда огурцы берутся! – сказала Жуйка, и все засмеялись.

– А откуда дети берутся, Великан знает? – спросила Гуляйка.

Девицы уже изрядно выпили наливки из сизой дерезы с добавкой толики мяты и мёда, и шутили напропалую.

– Великан! Тебе рассказать, откуда дети берутся?

– Они от огурцов ро́дятся! – и девки стали хихикать, взвизгивать и пихаться локтями. Сытый Лавр чувствовал себя тюленем среди птичьей стаи.

– А что не так с огурцом? – спросил Угрюм.

– Огурцы – это вьетнамская лиана, – объяснил ему Лавр. – Ну, ладно, лимон – его привезли из Персии. В солёном растворе он любую дорогу выдержит. Но огурцы-то! Откуда здесь рассада?

Никто ничего не понял. Он попытался исправить положение:

– Вьетнам очень далеко, там жарко и влажно, потому там и растут лианы.

– У нас тоже жарко и влажно, – удивился Бозыка.

Лавр только рукой махнул:

– Загадка.

Однако Печору волновали другие загадки, и она требовала ответа:

– Великан! Почему ты не хочешь меня в жёны?

– Что ты! – одёрнула её Таруса, жена Созыки. – Девушку такие речи не личат.

– Девушку не личит оставаться девушкой, – дерзко ответила Печора. – Девушке надо замуж. – Она повернулась к сидевшей тихо, как мышка, вдове и спросила с иронией: – Правильно я говорю, Самига́?

Самига́, опустив глазки, ела пшенную кашу с грибами, тушенными в сметане с луком. Не желала она обсуждать, с кем жить Великану. Взрослые бабы её понимали. С одной стороны, община заботилась о вдовах. Помогала. С другой стороны, никто, кроме бобылей, ко вдовам не сватался. Двум старикам, что ей в деды годились, Самига́ отказала. В ближайшей округе молодых вдовцов не было, но бабы часто помирали родами, и потому оставалась надежда, что ей, молодой ещё женщине, выпадет семейное счастье. Она, конечно, догадывалась, что стараниями добрых свойственниц, Тарусы и Навки, весь городец осведомлён о её отношениях с Великаном.

– Да ты подумай, Печора, – рассудительно сказал Лавр. – Разве можно меня в мужья? Смотри, какой я большой. Очень большой!

– Ой, он думает, что большой – это худо! – вскричала Любава.

– Ведь все мечтают о ма-а-аленьком, – подхватила Котка, и они опять стали хохотать, как безумные.

Жуйка отодвинула блюдо:

– Всё, больше не могу. Вниз шла порожняя, а наверх-то полной идти!

– От кого полной? – задыхаясь от смеха, спросила Гуляйка.

– От Великана! – надрывалась Любава.

– Дождёшься от него! – вскричала Печора.

– Девчонки, да что ж это такое? – возмутилась Навка. – Языки ваши без костей.

Из вечернего сумрака выдвинулась фигура князя Омама:

– Мир этому дому! Весело у вас.

Все встали, приветствуя его, и даже девы притихли, одна лишь Любава тонко повизгивала.

– Твой приход – честь нам, господин, – важно сказал Угрюм.

– Здравствуй, князь, – сказал Созыка.

– Так ведь ты у меня сегодня уже был, – ответил тот.

– Был? – удивился Созыка. Детали пьянки он уже не помнил.

– Был, был, – подтвердил князь. Он уселся на лавку, степенно выпил. Сообщил:

– Мисюрь и Невзор подрались. По всей-то улице друг друга гоняли, а потом у меня на вечевом дворе сломали часы Ярилы.

– Ай, как же мы это пропустили! – закручинился Бозыка.

– Худо, – сказал Угрюм. – Завтра к ним схожу, поговорю.

– Сутырга́ уже пошёл, – отозвался князь. – Он им задаст!

– Сутырга́ важный старец, – согласился Угрюм. – Но пусть он Мисюрём займётся, а с Невзором я разберусь. Его отец мне братом был.

Лавр – ну, раз уж пришлось встать – сходил в дом и принёс гусли.

Князь тем временем перешёл к главному.

– Готовьтесь ехать, невесты. Жуйка, Котка и Любава – пришёл ваш день. Будет струг с верхов Москвы-реки, с тамошними невестами. Заберут ещё двух с Неглинки. Здесь погрузим всё железо и вас трёх, и в путь. И тебя, Великан, пора показать Вятко-князю.

– Хм! – приосанился Великан.

– Завтра приходи, поговорим об этом. С тобой плывёт Бурец, я с ним сговорился.

Все загомонили, обсуждая услышанное, а Лавр взял несколько аккордов и задумался о репертуаре. Хорошо было бы прогудеть им к случаю что-нибудь из оперы «Садко», да только он не помнил ни строчки. Зато, когда уходил в сон, по радио пели песню «Два сокола», и она будто так и застряла у него в голове. По стилю очень сходна с тем, что поют в этой древности! Вот он и запел под гусли:

Песня вызвала общий восторг. Впрочем, не сама песня – хотя за соколов немедленно выпили, а то, что спел её Великан, что было совсем удивительно.

Печора всё время его исполнения вязала пальцами какие-то верёвочки. А когда он закончил, она, перебирая вязание в руках, попросила уточнить некоторые непонятные слова. Лавр, как мог, перевёл на местный язык; оказывается, девушка грамотная, умеет вязать узелки, вот и связала песню. Тут-то Лавр и понял, что некоторые известные русскому языку метафоры, имеющие вроде бы переносное значение, типа «нить повествования», «связывать слова», «неувязка» – вовсе не метафоры!

– А что такое Ленин и Сталин? – спросила Печора.

– Это богатыри там, откуда я пришёл, – отмахнулся Лавр.

– Ты, оказывается, великий боян! – похвалил князь. – Если споёшь так Вятко-князю, он тебя к нам обратно не отпустит!

Поднялся шум, все на разные голоса возражали, желая, чтобы такой прекрасный сказитель вернулся бы к ним обратно. Печора, услышав, что Великан может и не вернуться, надулась, да и брякнула князю:

– А сосватай меня за Великана.

– Что ты, что ты! – испугалась Таруса. – Как можно девушке за саму себя просить?

– Только по его желанию, – подтвердил князь.

Печора родилась здесь, а её мать Печорка – в посёлке на реке Печоре, но бабка, её мать, попала на реку Печору отсюда, а когда её увозили к жениху, тут осталось пятеро её младших братьев. Двое выжили, у них родились дети, и сына одного из них, Омама, избрали князем в их земле. Так что князь Омам был ей двоюродным дядей, и она могла обращаться к нему запросто.

– Ты, дядя, бережёшь Великана для своей младшей, для Майки! – крикнула Печора. – Это все знают! Когда она в возраст-то войдёт? Через год?

– Через два, – буркнул князь.