Граница

ГЛАВА 2

Жуч и Самоха пошли к воротам, через которые в этот момент вкатывались еще две груженных телеги. Сразу за воротами росли дикие яблони, из крохотных плодов которых лихотские умельцы гнали настойку, своей крепостью превосходящую всякое воображение. Черный Пайда, у которого были свои взгляды на фортификацию, считал, что заросли эти сильно вредят обороноспособности городка и давно грозился свести яблони под корень, но было не похоже, что когда-нибудь у него дойдут до этого руки, всегда находились дела поважнее. Растянувшись на зеленой траве в тени деревьев, Жуч сразу уснул богатырским сном, а Самоха заснуть не смог и просто смотрел вверх, сквозь яблоневые ветки, на плывущие в небе белоснежные облака.

Гостиный двор был обнесен высокой, почти в два человеческих роста стеной, сложенной из валунов, довольно толстой, так что на гребне оставалось место для дощатого навеса, под которым прятались от непогоды караульные.

Стена эта защищала гостей от хозяев, а хозяев от гостей. И те и другие, на время торгов, выставляли охрану, каждый — свою, по разные стороны стены. Что эта мера предосторожности не была лишней доказывали обугленные развалины Светлорядья, городка лежащего в двух днях пути ниже по течению Мсты.

В Светлорядье несколько лет назад обосновался архонский наместник, белый рыцарь Чакст, с ним пришли триста его земляков, хлатских стрелков в черных куртках из свиной кожи и красных шапках, а также с десяток веретенников, из числа младших рыцарей, со своими оруженосцами и слугами. Чакст принялся наводить порядок. И так в этом преуспел, что не прошло и недели, как граничары, которых немало обитало в Светлорядье, тихо собрались и однажды ночью покинули город, с чадами и домочадцами. Наградой усердию наместника остались их жилища и брошенное там имущество. Горевал же он только об одном, что не удалось повесить пару-тройку дезертиров где-нибудь на видном месте, например, на городской площади, что, несомненно, еще больше подняло бы боевой дух его стрелков. Предполагалось распространить опыт на всю Пойму, но этому помешали непредвиденные обстоятельства.

Не успели закрыться за граничарами городские ворота, как к причалам Светлорядья пристали три тяжело груженных барки купцов из Печега, знаменитого города-крепости, лежащего в ста днях пути выше по течению Мсты. Таких пьяных купцов, как эти печежцы, свет не видывал. Они просто не держались на ногах, рассказывая всем и каждому, что уже третий день пьют за здоровье короля Паташина Первого, разбившего полчища синеволосых тибурингов, прилетевших, да-да-да, на стрекозах.

— Достославное событие. — поглаживая рыжую бороду сказал рыцарь Чакст, сам вышедший по такому случаю встретить купцов. — Мои люди помогут вам разгрузить товар. Торг — завтра.

— Да-да-да! — кричали печежские купцы, шатаясь по причалу, пока не менее пьяные их работники скидывали на берег тюки с мехами и скатывали на берег бочонки с жиром земляных червей. — Торг — завтра, сегодня пьем здоровье Паташина Первого Непобедимого. Синеволосые туборинги, и у каждого корзина, сплетенная из ивовых прутьев, доверху набитая круглыми камнями! И все они мертвы!

Хлатские стрелки с хохотом втаскивали печежцев по крутой лестнице Гостиного двора, разводя их по опочивальням, и немало холщовых мешочков с золотым песком и серебряными слитками перекочевало из купеческих кушаков в просторные карманы черных хлатских курток.

К вечеру все угомонилось, богатырский храп купцов доносился из покоев, слуги их спали на тюках, кучей сваленных под складским навесом.

Собственно, всех их можно было передушить как цыплят, так, чтобы комар носу не поточил. Барки можно было вывести на глубокое место и прорубить днища, товар забрать. Пока их хватятся, этих пьянчуг…

Соблазн был велик, с другой стороны, живые печежские купцы тоже могли принести немалую пользу, разнеся по городам и весям весть о радушии и гостеприимстве строгого, но справедливого арконского наместника, обуздавшего буйство граничар и водрузившего знамя законности и порядка на диких берегах Мсты.

Таким образом перед Чакстом стоял выбор, сделаться ли ему вождем одного из бесчисленных разбойничьих гнезд, каких по Мсте было раскидано великое множество, или же попытаться превратить Светлорядье в богатый торговый город, куда, привлеченные слухами об удобстве и безопасности места сего, потекли бы торговые караваны со всего света. Конечно, второй путь был куда длиннее и хлопотней, но и выгоды, при успешном исходе дела, были бы несоизмеримо выше. Дело, в конце концов, могло увенчаться княжеским титулом. Выше княжеского титула рыцарь Чакст, со свойственной ему предусмотрительностью, пока залетать не отваживался.

Впрочем был и еще один вариант, самый, пожалуй, прельстительный. Можно было ведь, например, зарезав купцов, обратить полученный столь неправедным способом капитал на благую цель, то есть на обустройство Светлорядья в удобный и, да-да, безопасный торговый город.

Служба в столице, замки и казармы, вышестоящие начальники, все это осталось где-то далеко, никогда еще рыцарь Чакст не чувствовал такой свободы. Он мог повернуть дело так и эдак, он мог изменить ход истории.

В общем, было о чем подумать. И почти всю ночь рыцарь Чакст ходил, задумчив, по площади перед Гостиным двором, но так ничего и не надумав, удалился в свою резиденцию, которую перенес незадолго до того в просторный дом Лечко, местного граничарского старшины, перешедшего, исключительно в силу порочности натуры, на положение бунтовщика и дезертира, и числящегося поэтому в розыске.

Люди Чакста, следуя примеру своего начальника, также пребывали в состоянии мечтательной рассеянности, бродя вслед за ним и бросая алчные взгляды на Гостиный двор, где, не подозревая о том, какая участь им грозит, мирно спали печежские купцы. Только этим и можно было объяснить то, что караулы в ночь выставлены не были.

Поэтому когда, ближе к утру, печежские гости, тихонечко, в одних длинных ночных рубашках и толстых шерстяных носках, спустились по скрипучей лестнице во двор, и каждый из них держал в одной руке нож, а в другой сапоги, то никого там не было, кроме нескольких одуревших от дармовой выпивки стрелков, которые, надеясь на продолжение праздника, вяло слонялись у открытых настежь ворот. Появление купцов их обрадовало, и когда сверкнули ножи, никто из них не успел сообразить что происходит.

С пришвартованных к причалу барок хлынули вооруженные люди и через минуту двор заполнился ими. Обязанность осматривать приходящие суда лежала на речной страже. Но, Калапут, речной сторож, принадлежал к граничарскому сословию, оставшись последним его представителем в Светлорядье, и Чакст запретил ему показывать нос из сторожевой башни, и всерьез подумывал, не вздернуть ли хоть Калапута, просто в назидание, но, к счастью эта мысль была оттеснена более важными мыслями в темный угол рыцарской головы, где и дожидалась своего часа, иначе вряд ли хоть одна живая душа уцелела бы этой ночью в Светлорядье.

Калапут, выполняя приказ наместника, сидел в своей башни тихо, как мышь, решив на рассвете покинуть городок и всю ночь возился, собираясь в дорогу, поэтому, может быть, пришельцы и не обратили на башню, которая казалась необитаемой, никакого внимания. Услышав шум во дворе, Калапут выглянул в бойницу и смог воочию наблюдать превращение загулявших печежских купцов в скирлингов, водяных волков, издавна наводивших ужас на прибрежные городки и поселки. Трудно было не узнать их рогатые шлемы и вывернутые мехом наружу плащи из волчьих шкур, подшитые стальными пластинами.

Растолкав спящего внука, Панту Лисенка, Калапут отправил его на третий, верхний, этаж башни, звонить в колокол. Колокол был маленький, особо рассчитывать на то, что его звон разбудит архонских вояк, не приходилось, но делать было нечего.

Пока мальчишка бежал, поднимаясь по винтовой лестнице, Калапут снял со стенки лук, которым уже и не думал когда-либо воспользоваться, и, присев на лавку, зажал его один конец между ступней, натягивая тетиву, затем встал к бойнице, дожидаясь первого удара колокола. Ремень колчана привычно лежал на левом плече. Руки ничего не забыли. Тугие рога лука послушно согнулись, хоть силы были уже не те, но на время, которое оставалось, их должно было хватить.

Для такой массы людей скирлинги производили удивительно мало шума, их серые тени с крысиным проворством передвигались по двору, скапливаясь у ворот, скользили темными сгустками по гребню стены.

Тишину нарушали только негромкие слова команды, но того, кто там командовал Калапут, сколько ни старался, разглядеть не смог.

Колокольный трезвон разом смешал всю картину, упал первый убитый, живые же заметались по двору, но через считанные мгновения, сообразив откуда исходит опасность, бросились к башне и принялись выламывать дверь топорами. Калапут продолжал стрелять, он выпустил еще три стрелы и ни разу не промахнулся, затем, поняв по движениям столпившихся у подножья башни людей, что двери выломаны, отбросил лук и, встретив нападавших на площадке между первым и вторым этажом, успел изрубить тяжелым галатским палашом двоих из них, до того, как его достали копьем.

Лисенок продолжал все это время трезвонить, а когда скирлинги полезли через люк, прыгнул с башни в реку, сильно расшибся, но сумел доплыть до причала и, забившись под него, отсидеться между свай.

Покончив с Калапутом, скирлинги бросились в город. Следует признать, что покойник слишком плохо думал о хлатских стрелках, в общем, и рыцаре Чаксте, в частности. Звон колокола все-таки поднял их на ноги и толпа скирлингов в замешательстве остановилась, наткнувшись на строи полуодетых архонских воинов, перегородивший улицу. Стрелки вскинули луки, и сотня стрел врезалась в серую толпу скирлингов, убив и ранив с десяток тех из них, кто не успел прикрыться щитами.

Повинуясь приказу своего вождя передние ряды варваров ударили на защитников города в лоб, а задние бросились в боковые проулки. Какое-то время архонцы держались, но обойденные с флангов, дрогнули. Первыми обратились в бегство веретенники со своими слугами и оруженосцами, их примеру последовали стрелки.

Напрасно рыцарь Чакст пытался остановить своих людей, ему только удалось собрать вокруг себя кучку храбрецов, составивших арьергард разбитого гарнизона. Они отступали последними, закинув щиты за спину, и несколько раз, оборачиваясь, вступали в короткие яростные схватки с рискнувшими приблизиться вплотную. Впрочем, дальше окраины Светлорядья скирлинги не пошлин остатки гарнизона, не более трети, вместе с жителями Светлорядья, это в основном были семьи солдат, смогли через двое суток пути беспрепятственно добраться до Меденецкого замка.

С балкона угловой башни, где в хорошую погоду имел обыкновение обедать граф Меденецкий Гуго Таратайка вся болотистая луговина с южной стороны замка была видна как на ладони. Граф Гуго кушал гуся и с интересом рассматривал вышедшую из леса толпу, впереди которой на рыжей, известной всей Арконии кобыле, понуро ехал рыцарь Чакст.

— Отлично, — сказал граф, вытирая подбородок кружевной салфеткой и отодвигая блюдо с недоеденным гусем, — кажется, к нам пожаловал сам господин наместник. Это большая честь.

Деливший с графом трапезу рыцарь Дешен, не такой остроглазый как хозяин замка, подошел к парапету и прихлебывая вино из кубка, подождал, пока толпа приблизится. Теперь стало видно, что люди идут в беспорядке, солдаты, женщины и дети вперемешку, на многих были видны повязки. Да и голова самого Чакста была забинтована бурой тряпкой. Позади несли нескольких тяжелораненых.

— Похоже, господину наместнику всыпали как следует.

Граф Гуго залился тоненьким смехом и приказал открывать ворота. Заскрежетали колеса, опустился, открывая вход в замок, подъемный мост.

— Добро пожаловать, господин наместник.

Рыцарь Чакст обернулся, прощаясь с великой мечтой, и, плача, въехал под своды замка, чтобы в скором времени затеряться среди служилого архонского люда.

Тогда как граничарам Светлорядья потребовалось какое-то время, чтобы разбежаться из-под властной длани наместника, новоселы, а это в основном были беглые из Архона и баронских поместий, обитавшие в окрестных хуторах, не стали ждать ни минуты и снялись сразу, как только Чакст вошел в город. Не принадлежавшие ни к какому сословию, они, по архонским законам, становились добычей любого рыцаря-веретенника, и даже его оруженосца или слуги, которые могли распоряжаться жизнью, имуществом и семейством новосела по собственному усмотрению. Естественно, что никто из них не пожелал испытывать судьбу.

Поэтому весть о падении города разнеслась по Пойме с опозданием. К тому же никто не знал никаких подробностей происшествия, и бывший старшина светлорядских граничар Лечко, с наспех собранным отрядом, незамедлительно выступивший на подмогу, был вынужден двигаться, теряя драгоценное время, с соблюдением всех мер предосторожности на случай внезапного нападения.

В городок, встретивший их мертвой тишиной, отряд вступил со стороны леса. Первые убитые стали попадаться на окраине, все они были обобраны, по обычаю скирлингов до нитки, но по расположению трупов опытные Лечко и, ехавший с ним бок о бок, Обух без труда восстанавливали картину происшедшего. Стараясь подражать волкам, скирлинги всегда оставляли своих погибших на поле боя. Их опознали по вытравленному между лопаток изображению вольей головы. Какое-то время граничары всматривались в лица каждого мертвеца, рассчитывая обнаружить тело рыцаря Чакста, но потом, единодушно придя к выводу, что ловкий рыцарь скорее всего сумел спастись, если, конечно, не попал в плен, оставили это занятие.

На главной улице Светлорядья, там где разыгралась главная схватка, булыжник мостовой шевелился, это, почуяв добычу, возились под землей жуки-падалыцики. Одному из них удалось пробиться наружу, и коричневая морда земляной твари показалась почти под копытами шарахнувшихся от неожиданности коней. Граничары приняли его в копья и с пронзительным визгом раненный жук ушел обратно под землю, оставив после себя кучу взрытой земли и вывороченных камней посреди улицы.

— Хороший был городок, — сказал Обух.

— Слишком хороший, — ответил Лечко. Желания заходить в свои, ставшие чужими, дома ни у кого из граничар не возникало, отряд шел не останавливаясь до самого Гостиного двора, возле открытых настежь ворот которого лежали голые трупы давешних гуляк. На залитых кровью ступеньках крыльца сторожевой башни, положив саблю на колени, сидел бледный как смерть Панта Лисенок, за его спиной чернел проем, с повисшей на одной петле дверной створкой.

— Жив Лисенок! — обрадовался Лечко. Но мальчишка, не глядя на него, сказал:

— Обух, помоги похоронить деда. Лечко вздохнул:

— Эх, Калапут, а ведь вроде не дурак был.

— Не глупее тебя! — сказал Панта Лисенок и закрыл глаза.

Обух слез с лошади:

— Где он?

— В башне.

— Ты с ним попрощался? — Да.

— Тогда уходи.

Лисенка отвели к воротам и возле него принялся хлопотать ведун Клепила, низенький широкоплечий мужичонка, несмотря на свою молодость, до глаз заросший редкой рыжеватой бородой. Он быстро ощупал Лисенка.

— Ну, как? — спросил Лечко.

— Три ребра сломаны. И по мелочи кое-что еще, не страшно.

— Хорошо, возьми его в седло, — Лечко тронул каблуком лошадиный бок и отъехал в сторону.

Обух тем временем искрошил в щепу вторую створку двери, валявшуюся на земле, обложил щепками крыльцо и, чиркнув несколько раз кресалом, запалил огонь. Сухое дерево занялось сразу.

Граничары, повинуясь приказу Лечко, рассыпались по городку. Еще через полчаса отряд, покинув пылающее Светлорядье, ушел в сторону Лихоты, за спиной Клепилы трясся Панта Лисенок, привязанный к седлу.

Вся эта история проплыла в затуманенной дремотой голове Самохи за считанные мгновения. Из забытья его извлек голос отца:

— Подъем!

Самоха и Жуч поднялись и, встряхнувшись, уставились на Пайду Черного, вид которого не предвещал ничего хорошего, в отличии от столпившихся за его спиной граничар, на лицах которых читалось только живейшее любопытство, хотя они прекрасно знали что сейчас произойдет.

Самоха поглубже вздохнул, выдохнул и расслабил мышцы.

— Так, — сказал Пайда Черный, — вопрос первый. Кто знал, что вы собрались в Заречье?

Ответом ему было сокрушенное молчание.

— Ясно. Никто. Вопрос второй, почему лодка была без трещотки?

Про трещотку следует сказать особо. Это приспособление обычно крепили на борт лодки, чтоб своим треском оно отпугивало плавунцов, вероятность встречи с которыми была очень велика. Изготовить его было несложно, но считалось, что отпугивающим действием обладают только трещотки вышедшие из кузницы Махи Кувалды.

Трещотки же изготовленные архонскими или, к примеру, меденецкими умельцами никуда не годились. После нескольких печальных случаев никто из граничар в этом уже не сомневался. Слава Маха разнеслась далеко за пределы Поймы, и его трещотки расходились по всей Арконии. Так что соперникам приходилось подделывать клеймо Маха, ставя его на свои изделия, идя тем самым на серьезный риск, так как по архонским законам подобные проступки карались смертью. Правда или нет, но ходили упорные слухи, что одному такому предприимчивому кузнецу отсекли голову в Хлате, на рыночной площади.

Кстати сказать, трещотки, единственное, что удавалось Маху Кувалде. Он не мог даже подковать лошадь, не говоря уж о более сложных работах, с которыми приходилось идти ко второму лихотскому кузнецу Мазилику. Мазилик приходился ведуну Клепиле родным братом, такой же рыжеватый и болтливый, вот только был он высоким и тощим, как жердь, хотя силой, при этом, обладал нешуточной. Однако трещоток Мазилик делать не умел, поэтому ничто не омрачало его приятельских отношений с Махом.

Все, и в первую очередь сам Пайда Черный понимали бессмысленность разговора о трещотке. Одно дело — рыбалка. Тут спору нет. А ночной поход в Заречье требовал полной тишины. Но порядок есть порядок.

— Вины свои признаете? Оправдываться только зря тратить время.

— Признаю, — сказал Самоха. Жуч же задумчиво произнес:

— Вообще-то, я сирота, — намекая тем самым, что предстоящая расправа со стороны Пайды Черного есть дело не вполне законное, так как в своих детях и женах граничар волен, а вот если речь шла не о прямых родственниках, то уж тут суд и расправа были за советом старшин.

Но Пайда Черный разом пресек эту попытку завести дело в дебри крючкотворства:

— Ты, дитятко, мне как сын родной, — ласково сказал он.

Граничары заржали, по достоинству оценив ход.

— Вину свою признаешь, сынок? Озадаченный коварством Пайды Черного, Жуч уныло ответил:

— Признаю.

— Вот и славно, — все ждали этого момента, но мало кто успел уловить движение руки Пайды Черного. Сбитый молниеносным ударом в челюсть, Самоха перекувыркнулся и приложился спиной о яблоневый ствол. А Жуч, не уступавший телосложением Пайде Черному, получив кулаком по лбу, тихо сел на землю.

— Сколь трогательно наблюдать торжество правосудия! — умилялся непременный участник или, на худой конец, свидетель всех лихотских свар и потасовок ведун Клепила, поливая бесчувственных побратимов живительной, настоенной на корешках вырвиглаза, водой из заветной баклажки. — Не холодная рука бесстрастного наемника, но теплая родительская длань, как пращурами завещано, вложила ослушнику разума, промеж рогов. И все! Чудо узрим нынче, граничары.

— Уйди ты, упырь, — бормотал, приходя в себя, Жуч, — вон с Самохой поговори, а то так и будет до смерти улыбаться.

— Голова не болит? — спросил Клепила и сам ответил: — А чему там болеть?

Теперь проницательный взгляд ведуна уперся в перекошенное лицо Самохи. Действительно, было похоже, что Пайда Черный переусердствовал и вывихнул сыну челюсть.

— А ну, скажи чего-нибудь — только быстро! — приказал Клепила.

— Ы-ы! — ответил Самоха и жестами ослабевших рук показал, что он думает о Клепиле и его лекарском искусстве.

— Ага, — Клепила пропустил в горсти свою реденькую бороденку, — больной сошел с ума. Слушай, Жуч, како мыслишь, может оставить все в естественном, так сказать, образе?

— Можно, — покладисто согласился Жуч. — Все, что он скажет, я уж наперед знаю.

— Ы-ы! — сказал Самоха и жестами показал, что знает Жуч все-таки не все.

Жуч задумался и осмыслив показанное, произнес с чувством:

— Какая гадость!

— Придержи-ка его! — Клепила достал из широкого пояса ослепительно сверкающий ножик и медленно провел им по воздуху, перед глазами Самохи, руки которого теперь были зажаты Жучем, как в тисках.

Самоха, как завороженный следил за лезвием и снова пропустил удар, которым ведун поставил челюсть на место.

— Убью обоих! — твердо сказал Самоха, обретя дар речи.

— Отпускай! — скомандовал Клепила.

— Ты бы отошел пока, — попросил Жуч. Клепила засмеялся и пошел прочь, однако, пройдя несколько шагов, остановился и обернулся:

— Медку дедушке Клепиле не забудьте. Жуч и Самоха кивнули разом.

Но последнее слово, конечно, осталось за Жучем:

— Я этого дедушку три дня назад с Мильды Троерукой снял, вот этими самыми руками.

— Правильно сделал, — угрюмо сказал Самоха, как бы обкатывая на каждом слове обновленную челюсть. — Он еще и размножаться тут будет.

— Точно! — согласился Жуч. — Пошли, Самоха, зовут. Даже непонятно зачем, по морде мы вроде уже получили.

— Туда, — мотнул головой Пайда Черный, — пойдете на шнеке. Будете показывать дорогу. — и подмигнул Самохе: — Говорить-то можешь?

— Могу, — сказал Самоха.

— Совсем молодец! — обрадовался Пайда Черный. — А то я слышал, сегодня вечером свадьба на Поганом хуторе. Ну, думаю, как там Самоха с барышнями будет совещаться?

— На языке свиста, — ответил Жуч за товарища.

— Дело, — сказал Пайда Черный. — Ну, двинули. Удачи.

Едва побратимы перебрались через борт шнеки, как она отвалила от пристани, народу в нее набилось преизрядно, все, не считая команды кораблика, свои, лихотские, в основном молодежь. Был тут и Панта Лисенок, со времен гибели Светлорядья вымахавший в белобрысого, голубоглазого богатыря. Надень на него волчью шкуру и вылитый скирлинг. Лечко, который ничего на свете не боялся, все же говорил, что спиной к этому юнцу вставать поостережется, хотя причин неприязни Лисенка к бывшему старшине Светлорядья никто не знал. А сами они оба хранили на этот счет гробовое молчание. Тут же затесался и Арула Висельник, на время бросивший ради такого предприятия водяную свою службу и теперь прятавшийся за спины граничар, чтоб не углядело зоркое отцовское око, рука у старого Арулы была не легче, чем у Пайды Черного. Откуда-то из трюма вылез, отряхиваясь от пыли старший брат Самохи Пайда Белый и отведя Жуча в сторону стал немедленно рассказывать ему какую-то очередную амурную историю, которых у него хватило бы на сотню обычных архонцев. Бедный Жуч, несмотря на свои внушительные размеры, ухитрился до семнадцати лет еще сохранить невинность, вещь в Пойме, женщины которой были знамениты своими вольными нравами, почти немыслимая, и теперь то краснел, то бледнел, лицо его приняло выражение одновременно туповатое и блудливое.

Самоха подумал что бал на Поганом хуторе, коли придется до него дожить, дает Жучу неплохой шанс, и поклялся себе, что постарается пособить товарищу в его горе.

За то время, что побратимы провели на берегу, граничары успели вооружиться как следует, потому что спасательная экспедиция могла обернуться серьезной заварухой. Известие о том, что менкиты вышли на левый берег, никого не оставило равнодушным.

Все по-прежнему были в своих оборванных о кусты и камни куртках, но под этим тряпьем почти у каждого поблескивала кольчуга или панцырь. Свои круглые красные щиты они повесили по бортам шнеки, пристегнув к ним стальные шлемы, чтобы в случае чего заменить ими войлочные колпаки. Колчаны были полны, но в дополнение к этому на палубе тут и там лежали стянутые ремнями вязанки стрел, привезенных из лихотского арсенала, на содержание которого выделялась особая доля из взятой добычи. Так что из двух, добытых ценой таких усилий, бочонков меда, один Самоха и Жуч обязаны были отдать в общее хранилище, которым распоряжался совет старшин. В Пойме не нашлось бы ни одного человека, который считал такой порядок несправедливым.

За кормой шнеки, болталась на буксире пустая лодка, в которую, в случае необходимости могло поместиться человек двадцать.

Опять заскрипели, открываясь, створки водяных ворот и шнека вышла на простор Мсты. За ней последовал большой корабль пришельцев. На обоих кораблях подняли паруса. Дома и башни Лихоты стали стремительно удаляться, с такой скоростью передвигаться по воде Самохе еще не приходилось. Утром шнека, конечно, плыла ходко, но теперь, при попутном ветре, до отказа надувшим желтый парус, она летела как птица.

Арула Висельник, лучше других знавший реку, занял место на носу. Рядом с ним неотлучно находился матрос, тот самый, в шлеме с петушиными перьями, он-то и передавал указания Арулы одноглазому капитану, с лицом закопченным словно печная заслонка. Голову капитана украшала бесформенная, похожая на блин шапка, в левом ухе болталась массивная золотая серьга, на ногах были расшитые бисером тапочки без задников, с загнутыми носами, некогда белая рубаха с кружевным воротником была заправлена в широкие, обрезанные чуть ниже колен, штаны, на поясе болтался тесак в деревянных ножнах. Капитана звали его Ако. Он сидел на крыше надстройки, расположенной впереди мачты, в плетенном из ивовых прутьев кресле, рядом со штурвальным, по виду больше походившем на молотобойца.

К счастью удар вчерашней бури пришелся в основном по левому берегу, к тому же на сравнительно узком участке, иначе, из-за упавших в воду деревьев, на несколько дней река могла стать совершенно непроходимой для больших судов. Теперь же полоса у правого берега была чистой, да и середина реки уже почти очистилась. Полноводная Мста справилась с ночными завалами, основную массу плавающих деревьев снесло ниже по течению, лишь кое-где на отмелях продолжали громоздиться кучи стволов и веток, где они, возможно, были обречены гнить уже до осеннего паводка, заносимые песком и илом, с тем, чтобы когда-нибудь превратиться в еще один остров, которых много на реке, в стороне от главного фарватера.

Солнце поднималось все выше, становилось по-настоящему жарко. Самоха покрутился по кораблю, но после утренних приключений и отцовского правосудия голова была тяжелой и неудержимо клонило в сон. Он растянулся на палубе в тени борта и положив под голову скатанную куртку крепко уснул.

Через какое-то время его растолкали и он спустился вниз, подменить кого-то из гребцов на веслах. Сев на скользкую от пота скамью, он взялся за отполированную многими ладонями рукоять. На каждое весло полагалось три человека. Грести было легко, головная боль отпустила. Вокруг царил полумрак, свет проникал через открытый верхний люк и весельные шлюзы. Слышалось только хриплое дыхание гребцов и монотонный голос помощника капитана, задававшего ритм гребли: «Ау-кам. Ау-кам. Ау-кам.»

Самоха подчинился этому ритму, бездумно налегая на рукоять, и греб до тех пор, пока его не хлопнули по плечу.

Его место занял Панта Лисенок, а Самоха поднялся по узкому трапу наверх и с наслаждением вдохнул свежего воздуха.

Лихота осталась далеко позади, по правому берегу тянулись заросшие изумрудной травой холмы необитаемой Угейской пустоши, скрывавшие под собой руины древнего великого и прекрасного города, а на левом берегу стеной стоял бесконечный лес, над которым кое-где поднимались струйки дыма. Несколько раз попадались рыбацкие лодки, спешившие при виде неизвестных кораблей уйти под прикрытие берега.

У Барсучьего острова, песчаного, вытянутого в длину, за караваном увязались менкитские долбленки, но скоро отстали.

При такой скорости до устья Хемуля оставалось меньше часа ходу. Граничары сидели на палубе кучками, негромко переговариваясь, некоторые закусывали. Странно неразговорчивые матросы сновали мимо них и, вежливо улыбаясь, мягко, но решительно отклоняли приглашения разделить трапезу. Капитан Ако за все время ни разу не встал со своего плетеного кресла, так и сидел, нога на ногу, покачивая съехавшим со ступни тапком. Курчавый юнга с подбитым глазом принес ему снизу бутыль темно-зеленного стекла, и капитан время от времени прикладывался к ней.

Одного из граничар, Долгу Трубача, укачало, и он лежал на корме, свесив к воде позеленевшее лицо, и жалобно стонал, но Клепила, а он, конечно, увязался вслед за всеми, был на большом корабле, и помочь несчастному было некому.

По приказу капитана, юнга принес большую глиняную кружку, до краев наполненную рубиновой жидкостью, и попросил случившихся рядом Жуча и Самоху напоить недужного. Долга пить наотрез отказался, но, взятый в оборот, все-таки выпил. После чего его лицо из зеленоватого приобрело красноватый оттенок, и он уснул мертвым сном. Глядя на него уснул и Жуч.

Пайда Белый сидел в одиночестве и куском точильного камня доводил широкий, покрытый блеклым узором, цветы и листья лилии, клинок своей сабли.

— Скоро будем, — сказал Самоха, садясь рядом.

— Где? — усмехнулся Белый.

— В устье Хемуля, брат.

— Устье Хемуля, конечно, — Пайда Белый приложил клинок плашмя к заросшей светлым пухом щеке и, видимо, удовлетворенный его остротой, отложил в сторону, — но нам предстоит путешествие куда более дальнее. Хурренитские послы едут в Отиль, пятьдесят граничар будут их сопровождать. Отец хочет, чтоб мы поехали с ними.

— Так это хурренитские корабли? — удивился Самоха. — Далеко же их занесло.

Хурренитское королевство лежало у Туманного моря далеко на юге, Самоха не знал ни одного человека, побывавшего там. Он даже с трудом мог себе представить, как корабли хурренитов вышли в Мсту, очевидно они смогли найти проход, соединяющий соленые озера Марракота с Туманным морем. Из озер по соленой реке, названия которой никто не знал, можно было спуститься в озеро Гун, окруженное бездонными болотами, где-то в этих болотах был прорыт, еще древними людьми, судоходный канал, до верхнего течения Мсты, по каналу болотные люди соглашались проводить корабли чужеземцев только за большую плату, тщательно следя, чтоб у всех моряков были завязаны глаза. Если так, то хурренитские корабли прошли долгий и трудный путь.

— Зачем нам ехать в Отиль?

— Ну, отец считает, что нам полезно посмотреть чужие страны.

— Только из-за этого?

— Ты задаешь много вопросов, брат. Откуда мне знать. Думаю, он и сам не знает. Он говорит, что это нам пригодится. В Отиле очень красивые женщины.

Самоха улыбнулся:

— Тогда едем. Но странное посольство, ты не находишь? Чем так рисковать, не проще ли было долететь до Отиля на паучьих шарах. Неужели хурренитский король не смог бы договориться со смертоносцами?

Белый опять принялся за саблю, проверяя теперь насколько легко она выходит из ножен. Сабля была старинная, еще прадеда Синельда Длиннобородого, с крестообразной рукояткой, ножны же были покрыты потускневшей от времени эмалью, таких в Пойме не делали.

— Я думаю хуррениты темнят. Да и отец чего-то недоговаривает. Посмотрим. А пауки… Знаешь, иногда мне кажется, что никаких пауков нет. Вот веретенники передают их приказы, суют везде свой нос. Веретенники есть.

Самоха увидел, что брат сел на любимого конька, о веретенниках и смертоносцах Пайда Белый мог рассуждать бесконечно.

Но смысла в этих разговорах Самоха не видел. Чего восьмилапым делать в Пойме? Раза два-три за год их шары проплывали над Лихотой, вот, пожалуй, и все. Ну, если Общий сбор, это уж обязательно. А в Архоне, пожалуйста — там они по улицам ходят.

Но Белый не унимался:

— Не люблю я их, пауков. Сидит такая сволочь в каменном мешке, и не знаешь, что в ее башку взбредет, хочет — казнит, хочет — милует. Пока не вспоминаешь — ничего, а вспомнишь, как жаром обдаст.

— Ну, смертоносец. Ну, сидит себе. Веретенники лучше?

— Ха! Веретенники! — Белый хлопнул ладонью по рукоятке сабли.

— Да я не о том. Убери пауков и посмотри что через год от Архонии останется.

— Варвары ведь живут как-то без восьмилапых.

— Разве это жизнь? Вон, расспроси как-нибудь Лечко про Вольное Царство, которое саранча съела.

— А не съела бы, так смертоносцы бы его все равно погубили.

— Скорее всего, — нехотя ответил Самоха. Мало кто любил пауков. Но все эти разговоры были уже говорены-переговорены и кончались всегда одним. Куда ни кинь, всюду — клин.

— Подходим, — справа по борту показался, далеко вдающийся в реку мыс, поросший сосновым лесом. За ним было устье Хемуля.

Матрос с мачты закричал, что видит большой дым. Скоро его увидели все, густые клубы черного дыма, поднимались откуда-то из-за мыса и только сильный ветер был причиной того, что на кораблях их не заметили раньше. Шнека стала подворачивать к берегу, разговоры смолкли. Скоро стало видно, что между стволами, в клубах дыма, мечутся какие-то люди. Но вот глазам открылся залив, образованный в месте слияния двух рек, было видно как почти черные струи воды Хемуля смешиваются с мутной, коричневой водой Мсты, свиваясь в водоворотах, качка усилилась. Почти посередине залива, глубоко врезавшись носом в песчаную косу и слегка накренившись, стоял второй корабль хурренитов, в точности такой же как первый. Паруса на нем были убраны. Вокруг него вилась стая лодок, в которых граничары сразу определили менкитские долбленки. С берегом, на котором горел лес, корабль разделяло сотни три шагов. Было ясно, что корабль менкиты еще не захватили, следовало поторапливаться.

Граничары разобрали щиты и надели шлемы. Капитан допил бутылку и выкинув ее за борт, встал с кресла и неторопливо облачился в принесенный юнгой панцырь, приладил стальные поножи, налокотники, и, сунув берет на пазуху, приладил на его место остроконечный шлем с забралом, закрывшим лицо до подбородка.

Шнека шла прямо к сидящему на мели кораблю, под бортом которого колыхалось несколько долбленок с мертвыми варварами, одна плавала к верху дном, но не меньше полусотни кружили вокруг, осыпая корабль градом стрел. Так же как и утром внезапное появление кораблей привело менкитов в полное замешательство, у них оставалась одна дорога — к берегу, но прежде чем они это сообразили, хурренитские корабли врезались в их гущу, сея смерть и разрушение. Встав на одно колено, надежно укрытые бортами, граничары открыли стрельбу. С высоты варвары были как на ладони и ни одна граничарская стрела не пропала даром. А массивные весла хурренитов крушили с одинаковой легкостью подвернувшиеся менкитские черепа и борта менкитских лодок. Скоро вода вокруг побагровела. Ответная стрельба менкитов почти не достигала цели, вскрикнул раненый в плечо матрос да убитый на мачте наблюдатель рухнул на палубу, к этому времени скоротечная схватка уже почти закончилась. Уцелевшие менкиты гребли к берегу и, едва достигнув его, выпрыгивали из лодок и разбегались по лесу.

— Вот жаль, Бубуки тут не было сына Маталаха, — сказал Жуч, убирая лук в чехол из коровьей шкуры.

— Он бы не успел, — ответил Самоха, — это ж ему пришлось бы скакать безостановочно, да все лесом, да по бездорожью. А так, жалко, конечно. Сейчас появится, начнет своих нукеров шпынять, что, мол, без него даже пару-тройку жалких корабликов взять не смогли.

— Голову даю на отсечение, начнет, — согласился Жуч. — Ну, сегодня менкитам весь день не везет.

Шнека со всеми предосторожностями приблизилась к пострадавшему кораблю и капитан Ако, вместе с Обухом, перешли на его борт. Их взорам открылась мрачная картина: не меньше половины хурренитов, в том числе и капитан, было убито. Палуба была залита кровью, всюду стонали раненные. Посол Хат, руководивший обороной, рассказал, что ночью, во время бури, капитан не заметил Лихоты и повел корабль дальше, вверх по течению. Обнаружив отсутствие других кораблей, он решил бросить якорь на безопасном удалении от берега, но порывом ветра корабль бросило на мель. Телохранитель Сакмэ и двое воинов отправились на берег, чтобы попытаться выяснить, куда они попали, но не вернулись. А утром корабль был окружен менкитскими лодками. Атака следовала за атакой, менкиты не давали защитникам ни минуты передышки, два раза им удавалось подняться на борт, и оба раза команда корабля и солдаты Хата скидывали их обратно в реку, но силы были уже на исходе, и если бы не подоспевшая подмога, то, несомненно, через час-два, все было бы кончено. Затем Ако представил Хату Обуха.

— Старшина архонских граничар, оказавших нам гостеприимство и принявших участие в нашей беде, которая надеюсь, осталась позади.

Хат и Обух обменялись поклонами.

Тем временем матросы завели канаты, шнека и большой корабль подровнялись, канаты натянулись, весла ударили по воде, сидящий на мели корабль рвануло, все затаили дыхание, и только гребцы усердно налегали на весла. Минута, другая, корабли словно бежали на месте, но вот они чуточку подались вперед, еще, и освобожденный корабль закачался на глубокой воде. Матросы и граничары приветствовали его радостными криками. После этого часть команды первого корабля перешла на второй, и караван тронулся в обратный путь, к Лихоте. Теперь подменять гребцов не требовалось, и Самоха, по доброму воинскому обычаю, с легкой совестью проспал всю дорогу и проснулся, только тогда когда корабли швартовались к пристани. Потом он еще помогал сносить на берег раненых хурренитов. На этом беспокойный день закончился.