XX

Два часа утра. Филип Керригэн не отрываясь смотрит на ржавый угол крыши, который становится все темнее и темнее, напоминая отколовшийся кусочек ночи. Сон отказывается идти с ним на мировую. Из-за этого изматывающего бдения тени, тревоги, опасные догадки разбухают и плотно окружают его. Вручив результаты своего расследования майору из тетуанского гарнизона, он перестал испытывать мучительное беспокойство, как в предыдущие дни, но его сменило не менее тревожное ощущение пустоты, будто он поделился с другими секретом, который на протяжении месяцев занимал его время и мысли. К тому же он убежден, что события будут развиваться в том же направлении и с той же неумолимостью, с какой распространяется пожар или болезнь. Вписанные в раму окна ступени пустынных крыш белеют, словно пятна свежей краски. Немного взволнованный, корреспондент London Times встает и начинает бесшумно ходить взад-вперед по замкнутому пространству комнаты, а спустя какое-то время идет на кухню выпить стакан воды. Из коридора через приоткрытую дверь комнаты Исмаила он видит Эльсу Кинтану, ее вытянутое неподвижное тело, съехавшую с подушки голову, наполовину закрытое волосами лицо и выглядывающую из-под простыни коленку, и в нем внезапно просыпается нежность — такой невинной кажется эта спящая женщина, в которой есть что-то от худой девчонки, какой она когда-то была. В ее облике перемешаны чувственность и телесная леность: слегка вздымающаяся от дыхания грудь, падающая на нее тень от шеи, свободный от волос кусочек лба. Керригэн пытается представить, что творится у нее в голове, какие теснятся мечты, какие рождаются сновидения, и в этот момент чувствует, как желудок поднимается к горлу и голова кружится от желания, так что приходится ухватиться за косяк. За те несколько недель, что она поселилась здесь, подобное повторялось достаточно часто, но дальше этого дело не шло. Днем ему труднее смотреть на нее, даже случайные взгляды выводят его из равновесия, а вынужденная близость кажется чересчур опасной. Когда она поет в ванной, он затыкает уши, когда вспоминает детство, рассказывает что-то смешное из своей жизни или открывает какие-то личные секреты, он очень похоже имитирует равнодушие, а потом часами представляет себе цирковой фургон, который она девочкой впервые увидела на ярмарочной площади с ее аккордеоном и концертино. Чем ощутимее физическое присутствие женщины, тем более странно он себя ведет: то чрезвычайно галантен, то бесцеремонен и придирчив, будто хочет укрыться в раковине сарказма от распространяемого ею жара, воспламеняющихся вокруг предметов — кнопки дверного звонка, ручки граммофона, книги. Это происходит непроизвольно, он не в силах этого избежать, а потому принимает как данность. Если Эльса радостно показывает ему новый побег жасмина на балконе, он почему-то не смотрит — подумаешь, еще одно растение, есть чему радоваться! Возвести стены и сидеть внутри них, как в средневековой крепости, — инстинктивная форма противостояния любой силе, которая посягает на его границы. Лишь ночью, да и то не всегда, он позволяет себе снять эту броню и оказывается так беззащитен перед собственными терзаниями, что впору сорвать с нее простыню и раз навсегда покончить с этим. Керригэн возвращается в спальню, ложится на спину, закрывает глаза, и в полусне удерживаемый внутри огонь представляется ему ярко-красным солнцем.

Воспоминания о времени, проведенном с Катрин Брумли, нечеткие и размытые, будто кто-то скрывает их от него, перемешиваются с сегодняшним днем и вызывают резкие непонятные ощущения, что он иногда объясняет раздражающим прикосновением простынь. Ему не хочется поддаваться настроению, которое исходит от старой фотографии, стоящей на одной из полок: женщина с наивным и рассеянным выражением лица, в платье в мелкий цветочек и с пояском будто наблюдает за ним. Красивое лицо, зарождающаяся улыбка… А кончается все ямой в земле.

На затененном временем прошлом отпечатались все события, которые с нами происходили, причем происходили именно так, а не иначе, не так, как нам хотелось бы. Воспоминание пронзает его, будто сломанная кость — кожу. Крошечная мансарда неподалеку от Темзы. Это любовное гнездышко, которое он делил с нею, сейчас кажется Керригэну чем-то столь же сокровенным, как одиночество, — ведь даже в любви невозможно познать все тайные языки друг друга, поскольку каждый живет в мире собственных мыслей. Никто не в состоянии никого понять, равно как и освободить от предначертанной судьбы, особенно если люди спят вместе. В дни войны закусочные были полны солдат, напичканных патриотическими историями и пребывавших в состоянии театральной эйфории, которой мужчины всегда прикрывают страх. В последнюю неделю отпуска ее объятия казались ему столь же бесполезными, как попытки отшлифовать отколотый кусок кварца. Теперь ему представляется, что та любовь была минным полем и именно он, сам того не понимая, минировал его. Тем не менее холод голой, с каждым днем все более неуютной комнаты отступал перед жаркими схватками двух тел под одеялом. Засыпая, она продолжала слегка вздрагивать, и даже во сне напряжение не покидало ее. Однажды, положив голову ему на плечо, она сказала: «Иногда я так остро ощущаю собственное тело, что когда-нибудь, наверное, не выдержу этого. Нужно расколоть себя на кусочки, а потом снова собрать». Он тогда не придал этому значения, не ощутил в ее словах присутствия смерти. Во время войны страх нужен только для того, чтобы самому остаться в живых, а вовсе не для того, чтобы бояться за других. Вместе с миром пришло расставание. Зимой в Лондоне снег прилипает к земле, и река становится черной, как негатив, собирая в своем русле все существующее молчание. Спокойная и невесомая, как тень, Катрин смотрела на него, опершись о перила моста. Казалось, лишь тончайшая оболочка кожи не дает ей взмыть в воздух.

Керригэн зажигает лампу на письменном столе, берет с полки книгу в старой, потрепанной обложке — The Waste Land[42] Т. С. Элиота, и устраивается с ней в кресле, подавленный, как боксер между двумя атаками соперника. В момент потрясения обычно почти ничего не чувствуешь, боль приходит потом, когда нужно как-то строить жизнь с этим грузом воспоминаний. В такие мгновения поэзия является единственным возможным диалогом человека и мира. Горячая ванна в десять, а если дождь, в четыре крытый экипаж.

Туманный рассвет застает его с открытой книгой на коленях, шея затекла от долгого сидения. Во сне самые дорогие слова, например, имя возлюбленной, приобретают особое звучание, становятся слышны другим, передают течение чувств, хотя и приклеены к горлу, как застывшие крики. Керригэн оглядывается, после ночной тьмы глазам хочется света, однако на улице еще сумеречно, слабо освещено лишь окно. Тогда он смотрится в зеркало, вбирает в себя его блеск, как воду в ладони, и рассеивает по всей комнате, утверждаясь таким образом в реальности нового дня. Мозг еще не совсем освободился от снов, несвязных мыслей, невнятных ощущений, легких, как наркотические видения. Силуэт эмалированной пепельницы на столе почему-то напоминает челюсть. Он пытается привести сознание в порядок с помощью практических вопросов. Рассматривая ту или иную гипотезу со всех доступных сторон, он всегда приходит к выводу, что данная гипотеза ошибочна, и только исследование того, что кажется недоступным, превращает ее из предположения в утверждение, приносит своего рода интеллектуальное удовлетворение, которое заставляет все время быть в форме и не терять бдительности. Майор Уриарте не идет у него из головы. Керригэн понимает: из немногих козырных карт, которыми он располагает, главная — та, что немецкие власти заинтересованы любой ценой продолжать свое тайное вторжение, и если он докажет, что само правительство снабжает оружием определенные армейские круги, вся немецкая колония в Испании, торговые соглашения и корабли, плавающие в испанских территориальных водах, окажутся в опасности. Однако есть одна вещь, которую он пока не понимает, последняя деталь головоломки, и именно поэтому его глаза горят любопытством и решимостью.

Керригэн погружается в размышления, потом очень медленно, чтобы не разрушить выстроенные в мозгу умозаключения, поднимается и идет босиком по первым золотым уголькам на ковре.

На раковине в кухне оказывается банка кофе. Побрившись и засучив рукава рубашки, он начинает готовить завтрак, и спокойствие предметов постепенно передается ему. Оно разлито повсюду — в шкафчиках, сахарнице, на плитках пола, под подошвами его ботинок, в третьем ящике буфета, который он осторожно выдвигает и достает из-под аккуратно сложенных скатертей и салфеток пистолет «астра» девятимиллиметрового калибра, когда-то полученный им от Гарсеса. Он проверяет барабан — полный, и медленно начинает пить кофе. В восемь он выходит на улицу и окунается в утро. В этот час еще слышен звук собственных шагов по каменной мостовой. Между домами идет водонос, и от прикосновений висящих за спиной бурдюков его особые колокольчики весело позвякивают. Утренние прохожие редки, однако Керригэн знает, что уже через несколько минут эта тишина наполнится звуками, пикирующими на землю, отскакивающими от фасадов и разлетающимися по пыльным улицам и маленьким площадям. Сначала это слабое бормотание, похожее на шум ветра или шелест тысячи крыльев, но постепенно оно набирает силу и превращается в оглушительный гвалт. Сама медина изменится, приобретет иной цвет, иные очертания, иную глубину. Город поглотит своих обитателей. В окне виднеется неподвижная голова девочки, отделенная от туловища горшком с геранью.

Перед корреспондентом London Times — бесконечный рабочий день, во время которого нужно посетить совещание представителей европейских держав по поводу будущей судьбы протектората, сходить на телеграф на улицу Тетуан и отправить свое сообщение, пообедать с уполномоченным Банка Британской западноафриканской компании, наконец, забежать в кафе «Париж» поболтать с коллегами и узнать последние слухи. Потом придется подождать, пока ночь не накроет тенью бухту и суда темными пятнами не застынут на плотной воде, а потом уже осуществить задуманное.

Конторы Блэнд-лайна, что между Танжером и проливом, расположены в гавани номер девять. С заходом солнца юго-западный ветер стихает, и море превращается в огромную неподвижную пластину. Рядом с набережной редкие керосиновые фонари выхватывают из темноты бурые домики с жестяными крышами, недостроенные насыпи, цементные трубы, ржавые железные листы, ящики, кое-как сложенные у стен ангаров, на которых развешены голубые и зеленые сети с пробковыми поплавками. Пахнет рыбой и смазочным маслом. Керригэн обнаруживает, что из-за сырости его кожаные ботинки покрылись селитряными разводами. По настилу из гнутых рельс он доходит до кирпичного здания в форме буквы «L», останавливается у двери, нащупывает ручку, чтобы определить, где с той стороны задвижка, вставляет в замочную скважину напильник и ковыряет им, так что щепки летят, потом просовывает в отверстие два пальца, царапая костяшки, и осторожно приподнимает железную щеколду. В слабом свете фонарика металлически поблескивает большой шкаф. Журналист одну за другой осматривает полки, пока взгляд не утыкается в толстую папку с надписью на этикетке: Spaniens Wirtschaftskrafte[43]. Он вытаскивает ее и нетерпеливо направляет луч на страницы. Вверху широких разлинованных желтых листов стоит знак фирмы Мосес-Хассан — весы. Это расписки, направленные Т. Хоффману, К. Вилмеру и Н&W соответственно в Гамбург, Берлин и Танжер. Он рассматривает цифры и регистрационные номера в колонке, касающейся импорта. По поводу каждого пункта внизу страницы есть пометка карандашом: заказ подтвержден T. X. или К. В. и дата. Все это полностью подтверждает догадки Исмаила о том, что главная задача марокканской фирмы — управлять финансированием неофициальной торговли с Германией, которая осуществляется из Танжера, и брать на себя все связанное с колебаниями курса и кредитными рисками, принятыми компанией H&W в отношении экспортируемых материалов.

Чего он не понимает, так это роли, которую во всем этом деле играет Великобритания. Среди многочисленных документов, прикрепленных к внутренней стороне обложки, его внимание привлекает светокопия написанной по-английски бумаги. Это секретный доклад британских технических специалистов из Общества нежелезистых металлов о растущем потенциале испанской промышленности в области добычи вольфрама, висмута, ртути и сурьмы. Керригэн позволяет себе небольшую передышку на размышления. В голову приходит одно-единственное объяснение: поскольку оплачивать заказы наличными сложно, немецкое правительство решило проверить, действительно ли запасы полезных ископаемых в Испании таковы, что под них можно расширять кредиты, а чтобы не вызывать подозрений, заказало проведение подобного исследования англичанам. И кто знает, возможно, эти доклады помогли немецким инженерам разработать чертежи новых бомб, которые в последние месяцы прибыли в танжерский порт, и где-нибудь в городе, в укромном месте, в хромированных цилиндрах спит страшная сила в виде заряда тротила, аматола и алюминиевой пыли. Гарсес предполагал, что у этих штуковин может быть второй скрытый взрыватель, а это значительно увеличивает их разрушительную силу и осложняет дезактивацию. Не исключено, что специалистам из Управления научных исследований Пастеровского института удастся разобраться в устройстве новых снарядов. Гораздо труднее понять сложные действия всей военной машины, проникнуть в суть стремительно развивающейся интриги, которую сотни безымянных людей незримо плетут, словно неутомимые насекомые.

Керригэна охватывает уныние; кажется, длинная цепь событий никогда не закончится, и ничего так и не прояснится. Погруженный в эти размышления, он вдруг слышит в соседнем помещении грохот опрокинутого ящика и звук шагов, быстро кладет документы на место и тушит фонарик. Все погружается в темноту, лишь отблески маяка на главной дамбе с интервалом примерно в две минуты освещают пол. Керригэн не замечает, как к нему подкрались, но вот уже большое грузное тело набрасывается на него, и он успевает разглядеть зеленоватое от вспышек лицо, наголо обритую голову и вылезшие из орбит глаза, скорее не человечьи — бычьи. А еще успевает подумать, где видел это лицо раньше, но вспомнить не успевает, потому что внезапный удар ногой по почкам бросает его на металлический угол шкафа, и он сгибается от боли. В промежутках между вспышками царит полная темнота, густая, как тропические заросли, и Керригэну кажется, что он с трудом пробирается сквозь них, словно плывет против течения, а они отталкивают его и бросают на это тело, которое он не видит и угадывает лишь по неумолимо надвигающемуся дыханию, сопровождая каждый бросок каким-то животным воплем. В двадцать лет корреспондент London Times выиграл приз на местном чемпионате по боксу в Бирмингеме, но это было так давно, что он сам уже почти ничего не помнит. Он поскальзывается, падает на колени, тут же встает, неуклюже хватаясь за противника, чтобы не упасть снова, замечает мгновенную стальную вспышку возле бока, но прежде чем ощущает укол лезвия, по позвоночнику сверху вниз пробегает щекотный холод, будто кобра ползет по спине. В первый момент он не чувствует боли, но понимает, что удар с такого близкого расстояния может оказаться смертельным. Ему удается защитить рукой живот от второго удара. Видимо, страх усиливает инстинкты, потому что он поднимает правую ногу, слегка вытягивает ее, а потом с силой бросает вперед, выбивая у врага нож, пытается вытащить из кармана оружие, но от удара в солнечное сплетение у него перехватывает дыхание и начинает звенеть в ушах. Отступив на несколько шагов, он осторожно втягивает в себя воздух и, все еще согнувшись, бьет противника головой — нос хрустит, как сломанный стул. Керригэн смутно видит, как тот приподнимается, будто выступает из тумана, видит закрытое рукой лицо, а потом уже ничего не видит, только чувствует прямой удар в челюсть и едкий вкус ржавого железа во рту, который пробуждает спавшего в нем зверя. Он приподнимает локоть, чтобы усилить удар, и от всей души бьет наискосок — раз, другой, третий, без остановки, ослепнув от злобы, желая стереть с лица этот взгляд, застывший от страха и изумления. Лишь усталость немного проясняет сознание, и в этот момент измочаленное полумертвое тело обрушивается на пол, так что корреспондент London Times еле успевает увернуться. Он склоняется над противником и осматривает карманы: бумага для сигарет в виде книжечки, пакетик конопли, марокканское удостоверение личности на имя Сиди Юзефа, матерчатый мешочек, изнутри пришитый к куртке, с немецкими марками, марокканскими монетами и визитными карточками компании H&W. Теперь он вспоминает, что видел его в Марксане, в компании Клауса Вилмера. Когда он поворачивает тело набок, раздается стон. Несколько секунд Керригэн слушает этот скулеж побитого зверя, смотрит, как тот безуспешно пытается подняться, после чего последний раз бьет поверженного врага ногой, не сильно, но точно, и оставляет лежать лицом вниз, скрюченного и стонущего, уже не способного драться. Только в этот миг корреспондент London Times понимает, что еще немного — и все вокруг не имело бы для него ни малейшего значения. Такая у него особенность — осознавать опасность, когда она уже позади. Керригэн старается успокоиться, восстановить дыхание, проводит рукой по волосам, приглаживая их, и вот тут-то дает о себе знать рана в боку. На ощупь, опираясь о стены, в полуобморочном состоянии, как после наркоза, он пытается выйти наружу, а когда ему это удается, покидает гавань номер девять: шатаясь, ударяясь о брошенные вагоны, спотыкаясь о рельсы, избегая немногочисленных освещенных ангаров. Совсем рядом о черную линию волнореза бьются волны, все в фосфорных блестках. Не переставая оглядываться, он спускается по склону, пересекает мостик, ведущий к рыбному порту, под прикрытием подъемных кранов доходит до медины и юркает в проход, который соединяет прибрежную часть с воротами Баб-эль-Бахра. Подбородок сильно разбит, кровь из раны в боку сочится в брюки, и ткань прилипает к телу, словно вторая кожа. Боль в ребрах вызывает тоску, и ему вдруг очень хочется ощутить жизнь со всеми ее радостями, не пытаясь сортировать их, ухватиться за спасительные ниточки простых и доступных удовольствий: сигарета, безлунная ночь с крошечными далекими звездами, обжигающий вкус виски. Раньше он не задумывался о подобных мелочах, а ведь их в любой момент можно потерять навсегда, и никогда эта потеря не была так близка, как сегодня ночью. Только благодаря чуду поднимается он сейчас вверх по этим улочкам без фонарей, с облупленными стенами и закрытыми ставнями, с башнями минаретов, розово вздымающимися среди теней. Обломок крушения в синей полости города.

Немного успокоенный, идет он по улице Кретьен, и ее знакомое, сотни раз исхоженное пространство приносит смутное облегчение, хотя и кажется немного смещенным, зыбким, то прозрачным, то будто дымным. Чтобы не упасть, приходится держаться за стены. Сердце бьется так медленно, что двадцать четыре ступеньки, отделяющие его от собственной комнаты, кажутся непреодолимыми, однако он собирает последние силы и поднимается, повиснув на перилах и прерывисто дыша. Уже с ключом в руке он замечает желтую полоску света под дверью и на мгновение замирает — по крайней мере, сегодня ночью он будет не один.

Эльса Кинтана, с распущенными волосами, сигаретой и книгой в руках, смотрит на него удивленно и тревожно. Она по-прежнему сидит в кресле, но глаза у нее постепенно расширяются, руки в испуге зажимают рот. «Боже мой», шепчет она, когда он закрывает за собой дверь.

Загрузка...