Греховная связь

1

Поездка предстояла долгая и утомительная. Путь пролегал через весь континент, сквозь мертвое красное сердце страны. Купаясь в злом вечернем свете, поезд отошел от вокзала, пересек город и его окрестности и наконец, оставив позади рукотворную цивилизацию, устремился на запад, к выжженной солнцем пустыне.

Весь долгий день тяжелые тучи нависали над горизонтом; было время зимнего солнцестояния, когда зима давала свой последний бой наступающей весне. Близилась ночь, и небо играло и сверкало пурпурными, кроваво-алыми, огненными и золотыми переливами; лучи заходящего солнца пронизывали насквозь каждый вагон. А поезд мчался навстречу сгущающейся далеко впереди тьме.

Потихоньку собирающаяся на перроне утреннего брайтстоунского вокзала компания была более чем невелика, даже для Брайтстоуна. И тем не менее пришедшая вместе со всеми высокая красивая женщина сразу же оставила группку людей и отошла в сторону. Ранний воздух был свеж и чист, а дикие олеандры, вздымающие свои стволы вдоль железнодорожного пути, вспыхивали в лучах утреннего солнца красными и золотыми бликами. Но глаза Джоан не видели этой красоты. Чертовы Уилкесы, злилась она, зачем заявились сюда? Владеть шахтой еще не значит владеть всем городом. Явился на вокзал, да еще с этой гусыней! Они никогда не знали Роберта — ни разу даже не встречались!

— Как себя чувствуешь, Джоани?

Джоан повернулась и с улыбкой взглянула на доброе лицо женщины, с материнским вниманием обращенное к ней.

— Спасибо, Молли, все в порядке. — Джоан помолчала Улыбка сбежала с ее лица. — Правда, я бы прекрасно сегодня обошлась без этого. — С горькой усмешкой она кивнула в сторону толстяка, с важным видом направлявшегося к начальнику вокзала; за ним неотступно следовала его жена.

— Роберт не будет иметь ничего против, милая, — умиротворяюще заметила Молли. — Служитель церкви является общественным достоянием — пора к этому привыкать.

Служитель церкви. Да, да. Не странно ли все это? Роберт будет служить вместо отца — займет место отца…

— А такой большой человек, как Уилкес, — продолжала Молли, — если захочет, может оказать немало услуг Роберту в его работе. Да вообще дался он тебе, этот Уилкес! Пока ты здесь, Роберту не о чем тревожиться. Кровь не вода, что ни говори, — торопливо подвела она общий итог. — У него есть ты, а у тебя есть он, и слава Богу!

Джоан кивнула в знак согласия. „Но ведь это правда!“ — подумала она Однако привычка к сдержанности научила ее соблюдению приличий.

— Но у него есть и Клер, — вставила она автоматически.

— Ну, кто говорит, конечно, Клер. — При упоминании дочери простое лицо Молли, на котором жизнь оставила свой тяжелый след, смягчилось. — Ах, как бы я хотела, чтобы у них была замечательная семья, особенно теперь, когда Роберт вернулся сюда, домой — пора мне наконец сделаться бабушкой, пока не поздно! Надоело ждать, когда Поль остепенится и перестанет повесничать! Но жена это все же не то, что сестра. Как ему повезло, что вы обе есть у него — особенно после того как…

— Я знаю. — Джоан отвернулась и сделала вид, что внимательно всматривается в красный от пыли железнодорожный путь: поля шляпы скрыли ее глаза с набежавшими слезами. — Роберт тогда находился в таком состоянии, что ему лучше было уехать… даже в голове не укладывается, что он возвращается… каково ему здесь покажется? Ведь столько лет прошло. Молли, столько лет…

Джоан сама собрала его вещи сразу после похорон и проводила на поезд, велев не беспокоиться о ней.

— „Не оглядывайся назад, Роберт! — говорила она. — Никогда не оглядывайся. Жизнь нельзя повернуть вспять, да тебе и не придется“. Голос ее был тверд как скала, но на сердце лежал тяжелый камень, черный, как смерть, брайтстоунский гранит. А теперь… каково ему будет теперь!..

— Уж слишком близко ты все к сердцу принимаешь, Джоани, нельзя так убиваться. — Характерный астматический кашель возвестил о появлении Джорджа, мужа Молли, ветерана и жертвы угольной шахты, являвшейся единственным производством и смыслом существования Брайтстоуна. — В этом вы два сапога пара — ты и этот твой братец. Да только переживаниями делу не поможешь. От них только в земляную постель до срока отправишься.

— Если только этот нас раньше туда не отправит! — прошипела Джоан, уставившись на торопливо приближающихся Уилкесов.

— Доброе утро, мисс Мейтленд! Вы, конечно, знакомы с моей женой. Доброе утро, миссис Эверард, доброе утро, Джордж. — Даже в треволнениях этого необычного утра владелец шахты не забывал о том, что он называл „необходимыми любезностями нашей жизни“. Он с покровительственной улыбкой оглядывал компанию. — Я только что имел честь получить последние новости от служащих станции. Скорый идет по расписанию, не опаздывая ни на минуту. Так что готовьтесь приветствовать преподобного Мейтленда и его супругу!

Все стояли молча. Джоан смотрела по сторонам. Растущее возбуждение сменилось разочарованием, и она нарочито безразличным тоном произнесла:

— А где же Поль?

Никогда не возвращайся. Никогда не возвращайся? О, Боже, неужели это всегда правда? Молодая женщина беспокойно зашевелилась, пытаясь подавить внезапно нахлынувшее чувство тревоги. Никогда-не-возвращайся, никогда-не-возвращайся, никогда-не-возвращайся, — насмешливо вторили ее мыслям колеса „Я уже начинаю слышать голоса“, — с изумлением подумала она Так долго в поезде ехать нельзя! В пыльное стекло с назойливым жужжанием билась огромная муха Отбросив книгу, Клер Мейтленд потянулась за сумочкой.

Сидевший напротив мужчина, казалось, прочел ее мысли и, не поднимая головы, спросил:

— Устала, милая?

Оторвавшись от маленького зеркальца, Клер нежно улыбнулась мужу. Как всегда при взгляде на его красивое лицо с точеными чертами, сердце ее наполнилось чувством горячей любви. Память не сохранила время, когда она не знала этого человека. Сначала большеглазый семилетний мальчик пел в хоре в красивой старинной брайтстоунской церкви (она сама тогда была слишком мала, чтобы присутствовать на службах), затем он являлся неизменным товарищем старшего брата Поля — оба представлялись ей юными божествами.

В те дни вся прекрасная половина Брайтстоуна лежала у ног Роберта Мейтленда. В какое неистовство приходила она, когда он удостаивал своим вниманием представительниц ее пола! И менее всего тогда думала, что Роберт отвергнет блистательную светскую карьеру, ожидавшую его, и вступит на путь церковного служения, избрав ее, Клер Эверард, своей суженой.

Клер воспринимала все как чудо. И ей даже в голову не приходило, что ее бледное овальное личико, широко раскрытые задумчивые глаза и темные кудри, струящиеся по тонкой, как фарфор, матовой коже щек, производили неотразимое впечатление, которое сохранялось в душе в отличие от быстро улетучивающихся воспоминаний о ярких загорелых блондинках с длинными ногами.

Волна беспредельной нежности охватила Клер; ей страстно захотелось, чтобы муж приласкал ее. Улыбка на лице Роберта свидетельствовала о том, что он с обычной чуткостью прочел все движения ее души и тела. Спокойно и ласково он привлек ее к себе.

Тишину разорвал пронзительный гудок. Поезд заскрежетал, затрясся и, повинуясь тормозам, начал снижать скорость.

— Приехали?

Роберт возбужденно поднял живое точеное лицо. Впереди смутно вырисовывались какие-то здания. Над ними вырастал, возвышаясь над городом темным массивом, гигантский срез породы с хитросплетением механизмов — совершенно футуристическая фантазия из черных от дыма колес, выступающих труб и надшахтных кранов. Даже сюда, в купе, проникали клацанье, грохот и шипение, свидетельствовавшие о том, что не только пассажиры, но и шахта провела бессонную ночь. Роберт впился глазами в знакомую громаду жадным взглядом вернувшегося домой странника…

— Брайтстоун! Приехали!

— Наконец-то!

Вдали над шахтой проступали очертания скалистого мыса, круто обрывающегося в море своими слоистыми напластованиями обнаженной породы — природной кладовой, снабжающей Брайтстоун своими угольными запасами. Сквозь вой и грохот работающих механизмов можно было явственно расслышать гораздо более низкий монотонный рокот гигантских валов, которые Тихий океан неутомимо гнал на незащищенные берега. С нескрываемым восхищением Клер повела рукой в сторону этой величественной картины и затем стремительно бросилась в объятия Роберта. При взгляде на родное лицо, доверчиво тянущееся к нему словно цветок к солнцу, Роберт почувствовал, как все его существо пронзила сладкая боль, а тело с юношеской страстностью отозвалось непреодолимым желанием.

Высоко над беспорядочной круговертью нектарниц[2] с их пестрой сумятицей ярко-желтых и иссиня-черных пятен совершала свой неспешный круг стая тасманийских чаек. Сквозь горячий сухой воздух океан доносил, будто благословляя их, солоноватую прохладу ветерка. Роберт нагнулся и приник к губам Клер долгим страстным поцелуем.

— Ты только посмотри! Ты только посмотри на все это! — горячо проговорил он. — Разве здесь может с нами случиться что-нибудь плохое, милая? Мы опять там, где должны быть. Мы дома!

— Ну! Ну! Посмотри-ка на своих стариков!

— О! Мама! Папочка!

— Чуть-чуть потише! Я уж слишком стар и мне вредны излишние волнения!

Прибывшие и встречающие естественно разбились на две группы: Клер рыдала в объятиях Джорджа и Молли Эверардов, а Роберт, стремительно пошвыряв из вагона весь багаж, который беспорядочной грудой высился теперь на платформе, оглядывался вокруг в поисках сестры.

— Да вот я, позади тебя.

— Как всегда.

И он заключил ее в свои объятия. Они стояли, прижавшись друг к другу, и не произносили ни слова. Говорить было нечего и не о чем. Джоан, улыбаясь, смотрела в глаза брата и знала, что в этот момент к ним вернулась их былая детская близость. Обычная ее настороженность уступила место чувству полного покоя. Все будет хорошо теперь, все будет хорошо… Все будет прекрасно — ведь она здесь, чтобы как всегда заботиться о нем. Начнем все сначала. Но не как в прошлый раз. На этот раз все будет прекрасно.

— Клер!

— Ну, здравствуй, Джоан!

Клер обняла склонившуюся к ней Джоан и осыпала ее горячими поцелуями.

— Господи, как же я рада снова увидеть тебя! Ты ни капельки не изменилась, Джоан, ну ни капельки! Боже мой, поверить не могу, что мы снова вместе после стольких лет! А где же он? Где…

— Дамы и господа!

На недовольной физиономии мистера Уилкеса было написано, что время, отпущенное на встречу родных и проявление чувств, вышло, и пора приступать к более серьезной части.

— Дамы и господа, отнюдь не тяжелые обстоятельства послужили причиной нашей встречи здесь…

Увы, истории так и не было суждено удостоиться счастья узнать, сколь благоприятны были эти обстоятельства. Послышался рев мотора, и открытый „додж“, окрашенный в вызывающе голубой цвет с металлическим отливом, на бешеной скорости подлетел к вокзалу, нагло проскочил прямо к перрону и устремился к ошеломленной толпе. Несмолкающий гудок заглушил оратора, и тот так и застыл в оцепенении с открытым ртом. Наконец, не сбавляя скорости, машина сделала крутой разворот и остановилась, обдав красноватой пылью цветастую вуаль миссис Уилкес. Словно дикий зверь, выпущенный из клетки, из кабины, забыв воспользоваться дверцей, выскочил водитель.

— Ах вы, сукины дети! Раньше прибыли! И ведь нарочно, чтобы лишить меня удовольствия возглавить комитет по встрече! — Восторженные вопли огласили воздух, и Роберт с Клер оказались в объятиях новоприбывшего.

— А вот и он, — пробормотала Джоан, охваченная знакомой волной противоречивых, но очень сильных чувств. — Я же знала, что он не пропустит этого. Вот и Поль собственной персоной!

2

Старенький голубой „додж“ в торжествующем облаке пыли отъехал от вокзала. Стараясь перекричать шум мотора, водитель возвысил голос:

— Нет, вы только подумайте, я чуть было не опоздал! Черт возьми, я ведь видел поезд за несколько миль, слышал даже гудок! И все только ломал голову, успею или нет.

— Ну, если ты гоняешь так же, как раньше, ты и самого черта обставишь, — смеясь, бросил Роберт.

Поль Эверард закинул голову и звучно расхохотался. Крупное, мускулистое тело, смуглое подвижное лицо, сейчас особенно оживленное и веселое, горячие черные глаза являли собой полную противоположность поджарому стройному Роберту с его неизъяснимым обаянием. Однако трудно было усомниться в крепости уз дружбы, до сих пор связывающей двух молодых людей.

— Замолчи, преподобный! — со смехом выкрикнул Поль. — Все дело в том, что кое-кому из нас приходится зарабатывать себе на жизнь собственными руками. Я только что с ночной! — И он дружелюбно, но достаточно сильно хлопнул Роберта по плечу.

На заднем сиденьи женщины вели свой разговор, обмениваясь улыбками.

— Ну и фрукт твой братец, — беззлобно заметила Джоан. — Так он и на собственные похороны опоздает.

— Стало быть, он все тот же, — рассмеялась Клер.

Поль мгновенно откликнулся на ее замечание — резко повернул на крошечном перекрестке, бодро гудя, приветливо махнул рукой двум прелестным девушкам в ярких весенних платьях и одновременно нажал на газ.

— Ты ж меня знаешь, сестрица, — Поль бросил восхищенный взгляд через плечо. — Роскошные машины, ветреные женщины — здесь все как всегда.

— Ну, брось ты, — пробормотал Роберт сухо. — Это еще как сказать.

— Хантер-стрит, Макери-плейс, Таггера-парк. — Перед изумленным взором Клер одно за другим пролетали с детства знакомые брайтстоунские достопримечательности. Небольшой городишко разворачивал перед ней все свое богатство: сутолоку низеньких запыленных зданий, множество старомодных магазинчиков, заправочную станцию и в завершение всего замусоренную площадь с купами пальм, растущих здесь со времен Всемирного потопа.

— Все по-старому!

— В конце концов ты отсутствовала не так уж долго, — запротестовал Поль.

„Долго, очень долго“, — зазвенело в голове у Джоан, но вслух она проговорила:

— Немало лет.

— Вот что я вам скажу, друзья, — продолжал Поль все тем же бодрым голосом, оставаясь, как обычно, глух ко всяким тонкостям, — работка вам здесь предстоит немалая, это уж поверьте. Дело в том, что преподобный Паттерсон, эта старая перечница, исполнял свои обязанности из чистой любезности, чтоб приход не опустел; он-то сам давным-давно на пенсии, как и его жена. Так та постоянно болела…

— Хватит, Поль, — остановила его Клер, — я уверена, что он делал все, что мог.

— Твоя правда, сестричка, — подхватил Поль, но лицо его приняло серьезное выражение. — Делал все, что мог, для Уилкеса и начальства. Если б он мог молитвой подвигнуть рабочих вкалывать в забое по восемнадцать часов за доллар в день, то молился бы беспрестанно!

— Уилкес? — прервал язвительную эскападу Поля Роберт. — Не тот ли это похожий на чиновника тип на вокзале?

— Он самый, — кивнул Поль. — Новый босс на шахте, появился сразу после твоего отъезда. Жаль, что ты из-за меня и моего старика „доджа“ не удосужился выслушать его приветственную речь!

— Действительно, жаль, — сухо отреагировал Роберт. — Хотя мне кажется, что мы виделись с ним не в последний раз. Впрочем, как знать? Может, случится так, что не он, а я сумею использовать его в своих целях?

— Ты сделаешь его орудием в своих руках, — с горячностью подхватила Джоан. — Здесь у тебя есть цель, и ты наделен властью осуществить ее. Ты любого заставишь делать то, что тебе нужно.

— Твоими бы устами да мед пить, Джоан, — с улыбкой отозвался Роберт. — Но от моего успеха здесь действительно многое зависит. Да я и так готов поработать на славу ради этого.

— Тут лишняя скромность ни к чему, дружище, — запротестовал Поль. — Хоть ты у нас нынче и преподобный, правда тебе все же не помешает, хотя бы в семейном кругу. Ты же не будешь отрицать, что у тебя язык хорошо подвешен?

— Поручаю тебе время от времени возвращать меня на землю, Поль, — засмеялся Роберт. — В общем, поживем — увидим. Работы, во всяком случае, здесь непочатый край. Мне прямо не терпится скорее добраться до дома и приступить к делам.

Все погрузились в свои мысли. Пригород и шахта уже остались позади, и они мчались теперь по прибрежному шоссе, ведущему к скалистому мысу, навстречу утреннему солнцу. Клер вся подалась вперед.

— Вот она!

На фоне залитого солнечным светом неба выросла небольшая, но удивительно красивая церковь. Рядом высился дом священника, выстроенный в английском стиле, с выступающими окнами, низким приветливым крылечком и высокой крутой кровлей. По всему периметру первого этажа тянулись прохладные веранды, защищающие дом от палящего австралийского солнца. Позади церкви простиралось небольшое ухоженное кладбище. На полной скорости Поль лихо подкатил к запыленному густому кустарнику у крыльца и резко затормозил у самых ступенек из камня, ведущих в дом.

— Дамы и господа — обитель Мейтлендов!

Роберт вышел из машины, буквально загипнотизированный видом дома. Клер застыла в оцепенении.

— О, Роберт, — шептала она, — он прекрасен, как всегда!

— И такой же чистенький, — отозвался Поль, энергично извлекая из машины привезенные вещи. — Весь дом был вылизан сверху донизу, снаружи и изнутри.

Клер подошла к Роберту, взволнованно рассматривавшему едва просохшую блестящую краску.

— Ты только посмотри, дорогая. Но кому же мы обязаны за все эти труды?

— А как вы думаете, кому? — смеясь, бросил Поль.

Взгляд Роберта устремился на Джоан; она поднялась по каменным ступенькам крыльца со связкой старинных, украшенных орнаментом ключей. В воздухе стоял густой, как вино, запах франгипании[3], ползущей вверх по теплым камням стены. Прохладные стекла тяжелой входной двери дома — его дома — манили и приглашали войти. С торжествующей улыбкой Джоан распахнула дверь.

— Как же тебе все это удалось? — в полном изумлении спросил Роберт.

Поль протиснулся вслед за ними в прохладный, пахнущий сандалом холл, неся в каждой руке по сумке и еще одну под мышкой.

— Так же, как все, за что она берется, старина, и не говори, что забыл. Организаторский дар и способность насесть на кого угодно — такова наша Джоан.

Джоан бросила быстрый взгляд на Поля, и вся загорелась от его похвалы, на бледных щеках заиграл румянец.

— Да бросьте вы, — передернула она плечами, — я только получила краски и организовала работу. Поль помогал вовсю.

— Что я говорил, — с обычной невозмутимостью подхватил Поль, бросая на Джоан дежурную улыбку завзятого волокиты. — Эта девушка создана верховодить. Она здесь мастер. Ее хлебом не корми, дай покомандовать. Мужики со всей округи на нее работали! — Он бросил вещи у лестницы и вернулся на крыльцо, где все еще стоял Роберт, охватывая жадным взглядом все вокруг. — Вот не знаю только, надо ли мне благодарить судьбу, что она твоя сестра, а не моя, — вполголоса бросил он Роберту, проходя мимо. — Для меня она слишком умна! Мне по сердцу более легкомысленные, старик, — ну, ты понимаешь? Если им и дал Бог мозги, то в другом месте, так я полагаю.

— Роберт!

Голос Джоан доносился из глубины дома. Роберт вздохнул полной грудью и в этот момент почувствовал в своей руке ладошку Клер. Его охватило волнение. Спрыгнув с крыльца, он схватил жену на руки, поднял и весело перенес через порог.

— Добро пожаловать в первый в нашей жизни дом, дорогая! — не переводя дыхание, произнес он. — Добро пожаловать в дом!

В доме на каждом шагу их ждали сюрпризы.

— Наш старый обеденный стол… и стулья — все, все! — восклицал Роберт с неподдельным восторгом, остановившись в дверях большой передней, выходящей окнами на простирающийся впереди мыс. В возбуждении он шагнул из холла в комнату. — Папин кабинет! Совсем такой, как был! И все его книги! — В эркере стоял старинный письменный стол, на нем несколько старых семейных фотографий, допотопная пишущая машинка, впрочем, вполне в рабочем состоянии; пачка свежей бумаги, карандаши и ручки, все под рукой. Подле них лежали Библия и Псалтырь.

— Теперь это твой кабинет, Роберт.

Он не расслышал, как Джоан подошла и стала у него за спиной.

— Но ведь, насколько я помню, ты писала, что все продала? — покачал он головой, не веря глазам от радости.

— Папины книги, машинку и все, что можно, я оставила. А когда узнала, что ты возвращаешься, то постаралась выкупить что можно обратно. Так собрала почти все. Да люди и рады были услужить. — Она помолчала, внимательно глядя на него. — Они желают тебе всяческой удачи, Роберт.

— Я понимаю.

— Они рады будут помочь, чем могут. А помощь тебе понадобится, — продолжала Джоан. — Ведь все, по сути дела, надо начинать сначала. Да еще Столетие на носу.

— Столетие? Ах, да. Молли писала нам…

— Столетие Брайтстоуна! У всех только это на уме, и всем хочется чего-нибудь грандиозного. Специальной торжественной службы, церковного праздника; еще хотят сделать огромную выставку истории города в общественной библиотеке. И все, конечно, надеются, что организационную работу мы возьмем на себя.

— Не спеши, Джоан, — засмеялся Роберт. — Нельзя же так с места в карьер! Дай хоть вещи распаковать!

— Джоан! — послышался восторженный крик Клер с верхнего этажа. — Нет, это уму непостижимо! Распаковала все наши сундуки и избавила меня от самого нудного дела! Но и этого мало! Ты, я вижу, навела порядок и в саду!

— Надеюсь, ты ничего не имеешь против? Когда малость освоитесь, можете все переставить по своему вкусу. Мне во всяком случае эта возня доставила удовольствие. Моя хозяйка не позволяет и стул передвинуть, — подняв сумку, Джоан направилась к лестнице.

Навстречу ей из спальни вышла сияющая Клер с охапкой тряпья.

— Я даже голову себе не буду ломать. Ты навела такую красоту. В подобных делах ты всегда разбиралась лучше, чем я. Взгляни, пожалуйста, на эти украшения. Что с ними можно сделать? Когда я их покупала, мне они казались такими милыми, а сейчас уж и не знаю!

Роберт постоял в раздумье у окна, затем распахнул створки. Свежий морской воздух ворвался в комнату, словно приветствуя его, и он вздохнул всей грудью. Ему казалось, будто после долгого голода он заново открывает вкус пищи. Повернувшись к столу, Роберт взял одну из фотографий.

Поль еще издали узнал высокого, совсем юного человека в военной форме на поблекшем и пожелтевшем снимке; четко вылепленными чертами лица, выразительными глазами и густыми вьющимися кудрями он напоминал Роберта.

— Ну и красив же он, твой старик, — мягко произнес он, — что бы там ни было. А маман — вылитая леди с головы до ног, совсем как Джоан.

— Эта фотография стояла у них в спальне, — механически заметил Роберт. — У мамы на туалетном столике. Здесь он снят капелланом[4]. Незадолго до того, как они поженились и переехали сюда, в Брайтстоун.

Поль внимательно изучал портрет.

— Сколько ж ему тогда было? Двадцать шесть? Тридцать? Наверно, приблизительно столько, сколько тебе сейчас, — и прямо вылитый ты, вот только военная форма.

— В моем возрасте он уже прожил целую жизнь, — с горячностью заметил Роберт. — И он знал, что ему было надо после войны — просто тихой спокойной жизни церковного служителя в маленьком мирном городке.

— А кто тебе мешает иметь все это? И разве не ради этого ты сюда вернулся? Или вас с Клер одолела тоска по дому?

— Клер? — удивленный взгляд Роберта, который перехватил Поль, убедил его в том, насколько безоговорочно верил его шурин в несомненную любовь и преданность Клер. Ему даже и в голову не приходило, что у жены могут быть свои, независимые от него интересы и желания. — Если Клер и испытывала что-либо подобное, она ничего не говорила. Ничего, — он помолчал, словно подбирая слова: — Мы вернулись потому, что нас избрали… и послали.

— Посланцы неба, старина, — с иронией поддакнул Поль. — Во всяком случае, похоже, так думает Уилкес — да и еще кое-кто, насколько я могу судить. Но как бы там ни было, чертовски здорово, что вы оба вернулись, это я тебе от всей души говорю! — И он пошел к двери, смущенный слишком ребяческим проявлением чувств.

— Пойду, пожалуй, закончу перетаскивать вещички, а то наши дамы убьют меня.

Посланы… Мы были посланы…

Мысли Роберта вернулись к совсем недавнему разговору — неожиданному и важному, после которого вся его жизнь приняла новое направление.

— Вы здесь хорошо проявили себя, Роберт, — зазвучал в его памяти хрипловатый строгий голос архиепископа[5]. — Городской приход не из легких мест для начала, даже в таком современном городе, как наш. Сколько вы уже здесь? Год? Полтора? Вы не подумывали о следующем назначении, а?

Роберт не особенно задумывался о будущем, когда период ученичества подошел к концу. Но он понимал, что нечего и пытаться давать здесь волю своим собственным мечтам и амбициям.

— Да нет, сэр, не особенно. Я вполне счастлив здесь, — ответил он, затаив дыхание.

Архиепископ рассмеялся:

— А я уверен, что мы присмотрели местечко, где вам с вашей молодой женой будет еще лучше жить и работать. Немного запущенный приход, правда, уже многие годы без пастора, но вы, не сомневаюсь, быстро поставите его на ноги. Шахтерский городишко к северу от Сиднея по побережью в угольном бассейне Хантер-волли. Порядка двух-трех тысяч душ, не больше; местечко, может, несколько дикое, но красивое и вполне подходящее для энергичного человека. Итак, Роберт, мне бить во все колокола?

Роберт лишился дара речи.

Архиепископ сухо и деловито продолжал:

— Это хорошее назначение, Роберт. Ты созрел для Брайтстоуна, и Брайтстоун созрел для тебя. Посмотрим, что ты с ним сделаешь, договорились?

— Брайтстоун? Мы возвращаемся в Брайтстоун? — лицо Клер зажглось надеждой и восторгом. Роберт отвернулся:

— Клер… не знаю, смогу ли я.

— Сможешь? О чем ты говоришь?

Он наклонился к ней и взял ее руки в свои:

— Давай начистоту — мне не по силам занять место отца. Боюсь, кишка тонка. Я ему в подметки не гожусь. Да и на Брайтстоуне свет клином не сошелся. Нас могли бы направить и в другой приход…

— Ну конечно, скажем, теплое местечко в свите архиепископа или, еще того лучше — в кафедральном соборе, так что ли? — Клер безумно любила Роберта, но это не мешало видеть его насквозь. Кому как не ей знать, сколь важно для ее мужа, чтобы его способности были оценены и вознаграждены по заслугам.

Роберт вспыхнул от негодования и нетерпения.

— Разве желание проявить себя — грех? А ты, Клер, лучше других знаешь, сколько пользы я могу принести! Но Брайтстоун… Какое угодно место на земле, но только не это, ты же понимаешь…

Клер ответила ему долгим пристальным взглядом, который всегда потрясал Роберта до глубины души.

— Я знаю, что ты до сих пор казнишь себя за то, что произошло.

Роберт понял жену раньше, чем она закончила. Глаза ее загорелись, как будто ему вдруг явилась какая-то новая мысль.

— Так ты думаешь — ну конечно! — ты думаешь, что, может быть, нас посылают назад в Брайтстоун, чтобы я раз и навсегда покончил с призраками прошлого?

Призраки… Он знал, он хорошо знал, что духи неупокоенных мертвецов должны пройти свой путь, пока не обретут мир и покой. Опустив голову на руки, Роберт погрузился в тяжелые думы. Рядом на столе лежала старинная Библия его отца, довольно потрепанная от постоянного употребления. Он взял ее и раскрыл наугад. „Если сотворишь сие, и будет на то Божия воля, — читал он, — то сподобишься претерпеть все, и весь народ Его отойдет с миром“.

С миром. Да. Мир Божий, превосходящий всякое разумение, низойдет в сердце твое и в разум твой…

— Роберт!

О Господи, ниспошли нам мир Твой…

— Роберт!

Ибо Господь дарует, Господь и отнимает…

— Ты где, Роберт?

Всему свое время, и время всякой вещи под небом… время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать…

— Роберт! — в дверях кабинета показалось сияющее от счастья лицо Клер. — Джоан приготовила завтрак, дорогой, — настоящий пир. Ты идешь?

3

— Господи, до чего же славно вернуться домой!

— А я что говорила!

Взявшись за руки, Клер и Роберт бродили по саду. Джоан отослала их туда сразу после завтрака, как только Поль предложил ей помочь помыть посуду.

— Это настоящий эдемский сад — сущий рай! — не переставала восхищаться Клер.

— Жаль только мы не можем поиграть в Адама и Еву, — сжав ей руку, шепнул Роберт с видом змея-искусителя.

— Что, что?

Проследив за взглядом мужа, Клер увидела высокую стройную фигуру Джоан, направляющуюся к ним. Вид у нее был серьезный, будто она хотела сообщить что-то важное.

— Все в порядке, — с деланно виноватым видом окликнул ее Роберт, — я здесь не прохлаждаюсь, а обдумываю план кампании по завоеванию Брайтстоуна! Сегодня уж куда ни шло, а дальше обещаю ни на йоту не отступать от своих обязанностей!

— Приятно это слышать! — всегда чуткая к быстрой смене настроений брата, Джоан сейчас с трудом попадала в тон, — тем более что тебе, очевидно, придется тянуть этот воз на себе — от воскресной службы до причащения!

— М-м-м, — пробормотал Роберт. — Но, похоже, сначала надо все же создать приход и наладить приходскую жизнь.

— Все это делал папа, — возразила, не задумываясь, Джоан, и Роберт не мог сдержать улыбки, услышав знакомые поучающие интонации старшей сестры.

— Слава Богу, у меня теперь есть его стол и книги, и все прочее.

— Джоан и говорит, что слава Богу, — вмешалась Клер, — не вернись мы сюда, Роберт, все старые книги и вещи пришлось бы выбросить на помойку.

Роберт бросил на Джоан вопрошающий взгляд. Выражение лица сестры сначала удивило его, но потом он стал узнавать эту суровость, настороженность и даже горечь.

— Мне пришлось все упаковать в коробки и хранить в чулане за домом, где я поселилась. Там, где старая аптека, ты знаешь это место? Сырость ужасная и тараканы — но ничего другого не было, и до библиотеки рукой подать — всего два шага, да и что еще я могла снимать на заработок библиотекарши!

Роберт и Клер переглянулись.

— Не сладко тебе приходилось, милая, — с нежностью произнес Роберт. — Мы очень огорчились, когда узнали, что у вас с Филом все развалилось.

Тень пробежала по лицу Джоан.

— Ну, здесь нечему сочувствовать. Он никогда по-настоящему не любил меня. — Рассеянно глядя перед собой, она сорвала маргаритку и начала обрывать белые лепестки. — А мы так долго были вместе — разве ты не помнишь, как мама ко всему этому относилась. Мне кажется, ей нравилась сама идея иметь зятя-фармацевта. Бедный старина Фил, он считал, что должен соблюсти приличия и жениться на мне, особенно когда я осталась одна-одинешенька после смерти папы и мамы и твоего отъезда. Но я-то прекрасно знала, что не выйду за него. Он просто не был…

Она пристально всматривалась в морскую даль, а перед глазами у нее мелькали, сменяя друг друга, совсем другие образы: сильная мужская фигура, загорелые руки и плечи, твердый взгляд милых глаз и чарующая улыбка. Джоан с трудом стряхнула наваждение и острый приступ физической тоски по теплу и ласке.

— …Моим типом, — расправив плечи, она повернулась с вызывающей улыбкой. — Словом, мне, по-видимому, суждено жить в гордом одиночестве, а мистер Райт пусть идет своей дорогой!

— Вовсе не обязательно, — проговорил Роберт, и в голосе его звучали тепло и надежда. Он взглянул на Клер, словно ища у нее поддержки, и с нежной улыбкой обратился к Джоан. — Мы уже обсудили все, Джоани, и просим тебя вернуться в пасторский дом и жить здесь с нами.

Кровь прилила к шее и щекам Джоан, и в глазах мелькнуло какое-то затравленное выражение:

— Вы это серьезно?

— Еще бы!

Возвышавшийся на другом конце лужайки дом манил своей надежностью и незыблемостью; его эркеры и большая остроконечная крыша предлагали надежное пристанище всем приходящим. Клер видела, как в Джоан борются противоречивые чувства: радость и гордость.

— Я действительно могла бы быть полезной.

— Не бери в голову.

— Скажем, взять на себя печатание на машинке. Я всегда печатала папе. Да и никто кроме меня не может справиться с этим допотопным „ундервудом“.

Клер коснулась ладонью руки Джоан и почувствовала, как затвердели ее мускулы.

— Ты и без того столько сделала, чтобы мы чувствовали здесь себя как дома.

— У тебя будет много работы, Роберт, — словно не слыша, заговорила Джоан, — особенно с этим юбилеем. И приход придется создавать заново, в сущности, на пустом месте, как это сделал папа, начинать с самого начала… там, где папа остановился… Тебе, Клер, тоже не придется сидеть сложа руки, ты начнешь учительствовать… А ведь надо кому-то смотреть за папиными розами; они все на месте там, за домом, вы, может, видели, я рядом устроила новый цветник…

Роберт ласково взял ее за плечи:

— Все решено!

Бледные щеки Джоан зарделись ярким румянцем.

— Боже мой, у меня никогда не было другого дома! — горячо заговорила она. — Я о другом никогда даже не мечтала! Я все сделаю, Роберт, чтобы он был вашим домом. — И вдруг, смутившись от своей чрезмерной горячности, она снова вернулась к обычной несколько суховатой манере поведения и заговорила тоном старшей сестры. — Ну а если мы все дружно возьмемся за дело, мальчик мой, епископа мы из тебя все же сделаем, как, Клер?

Роберт захохотал от восторга:

— Архиепископа, и не меньше, сестренка, иначе к чему весь этот сыр-бор. И без промедления, будьте любезны — скажем, к следующему году, а?

— Веселитесь, ребятки?

Поль одиноко маячил на крыльце; его высокая крепко сбитая фигура занимала весь проем.

— Компания изволила выйти на свежий воздух. Не возражаете, если я тоже с вами поиграю? Или, может, подкинем сперва Клер к папочке и мамочке, не то они подумают, что вы ее снова умыкнули, Ваше преподобие?

— Как он себя чувствует, мам?

Молли быстро бросила на Клер предупреждающий взгляд, но — увы! — слишком поздно.

— Если у меня и есть какие пороки, так только не глухота, — резковатый голос принадлежал Джорджу, который вел Роберта и Поля через крошечный домик в еще более крошечный задний двор. Опечаленная Клер догнала отца и взяла его под руку.

— Я просто беспокоилась о тебе, папочка.

— И напрасно, — погладил Джордж ее ладонь. — Лучше посмотри на мой садик. Я еще хоть куда — могу его поливать каждый день, сую шланг под каждый сорняк и гоняю котов. Вот как, Молли. И не бери в голову, я еще не одну весну переживу, детка!

Озабоченное выражение на лице Молли говорило о том, что ей не до веселья:

— Это, милая, пожалуй, и все, на что он нынче способен, — спокойно заметила она Клер.

Но с Джорджем не так-то легко было спорить.

— Присаживайтесь, милейшие, приятно вас здесь видеть. Нечасто, Роберт, тебе приходится отдыхать. Дел в приходе по горло? Не Бог весть сколько монет — то бишь молитв — возносится нынче у святого Иуды. Прихожан, боюсь, не густо.

Роберт улыбнулся, вспоминая с теплым чувством склонность Джорджа к зубоскальству.

— Есть какие-нибудь идеи по части исправления этого прискорбного положения? Скажем, явить заблудшему городу добрый пример, став моим верным прихожанином?

Джордж рассмеялся, устроившись в удобном шезлонге; воздух со свистом выходил из его груди, словно из лопнувшей шины.

— Не по адресу обращаешься, сынок. В церковь меня теперь доставят только в деревянном бушлате.

Роберт покачал головой:

— Не пойдет, Джордж, мне нужны те, кто еще может откликнуться!

Джордж расхохотался.

— Ну, в таком случае препоручаю твоим неусыпным заботам прямо здесь и сейчас моего блудного сына! Если кто и нуждается в спасении души, так это он.

— Это кто, я? — По лицу Поля расплылась довольная улыбка, и он радостно включился в игру. — И все только потому, что я люблю женщин. Ты просто ревнуешь, пап! Во всяком случае на самом деле им нужен ты, а не я! Куда мне, я всего лишь новичок; это ты у нас старый греховодник!

— Твоя правда, сынок, — с шумным восторгом подхватил Джордж. — В общем, так или иначе, я там буду. А как все сойдутся на пышные похороны, вот и будет тебе церковь набита битком, Ваше преподобие!

— Что правда, то правда, — Поль помрачнел. — Доказательств искать не надо.

— Ты о чем? — Роберт почувствовал, как хорошо понимали друг друга отец и сын.

— Шахтеров убивают, — коротко ответил Поль.

— Убивают? Как? Но не…

— Нет, не туберкулез. — Поль старался не смотреть на отца. — Фатальные несчастные случаи, которых, впрочем, можно было бы избежать. Два за последние полгода.

Роберт был поражен.

— Но потери… страдания… и это при современных методах добычи угля?

— О, мы все собираемся изменить, не беспокойся, — Поль говорил с твердостью и решительностью, чего Роберт никогда раньше в нем не замечал.

— Упаси тебя Боже, сынок. — Джордж тоже стал серьезным. — Мне-то уж поздно; я знаю, что это так, не переживай. Но для тебя я бы хотел лучшей доли, Поль. Боже Всемогущий! — внезапный гнев охватил старика и он даже забыл о присутствии Роберта. — Никогда бы не подумал, что буду отговаривать собственного сына от шахтерской жизни! Но если ничего не изменится к лучшему, Поль, вали отсюда ко всем чертям! Нечего подыхать за Уилкеса и его шайку, это я тебе как отец говорю!

Со щемящей болью в сердце Клер последовала за матерью на кухню.

— О, мама, он гораздо хуже, чем я думала — гораздо хуже, чем был!

— А чего ты ожидала? — Молли занялась приготовлением гигантской горы бутербродов. На лице ее застыло скорбное выражение привычной к страданиям простой женщины. — В старости с шахтерами всегда так, пора бы это знать, дорогая. А ну-ка, помоги. И выше нос! Ему незачем видеть тебя такой огорченной. Пусть хоть порадуется остаток жизни.

Разгоряченный от присутствия близких людей, Джордж чувствовал себя как никогда хорошо.

— Да, здесь у нас, куда ни глянь, проблемы. Начальство все против шахтеров, а шахта одна против всего города. Но сейчас там Поль, и кому как не ему исцелить все эти болячки. Ты же знаешь, он теперь у нас большой человек. Профсоюзный босс всей округи. Пусть попробуют обойтись без Поля Эверарда!

Роберт с изумлением повернулся к Полю:

— А ты даже и не заикнулся о том, что стал профсоюзным лидером!

Поль отмахнулся от поздравлений друга.

— Не пытайся делать вид, что это пустяки, сынок! — Джордж хотел сполна насладиться триумфом сына. — Не так-то просто было разрушить все планы Уилкеса и выгнать в шею этого сукина сына Калдера…

— Уилкес? — Что-то сегодня слишком часто звучит это имя, подумал Роберт.

— Я тебе сейчас кое-что расскажу о нем, — мрачно заговорил Поль. — Новый человек наверху, напичкан всякими новомодными бреднями об „экономической эффективности“ вперемежку с библейскими сентенциями — все, разумеется, к вящей славе его, Уилкеса. Он прямо до смерти жаждал твоего приезда, дружище! Он спит и видит, как переманить Господа Бога в компанию боссов.

— А кто такой Калдер? — Роберта не покидало чувство, что ему очень скоро придется столкнуться с этими людьми.

— Калдер? — Красивое лицо Поля исказила гримаса отвращения. — Пресмыкающееся подлее змеи; годами был здесь профсоюзным боссом. Продажен до мозга костей и при этом страшно активен — все, разумеется, в пользу начальства, и собственное гнездышко не забывает. Все они — Калдер, Уилкес с братией — повинны в безобразной технике безопасности на нашей шахте. Этого Калдера надо раздавить как клопа, и я готов взять на себя это дело!

Когда, когда появилась в нем эта жажда насилия? Роберт не узнавал своего друга.

— Да, да, — наклонился вперед Джордж, пальцы его судорожно ловили воздух. — Годами все изнашивалось, вся эта техника безопасности ни к черту не годится. Нет денег — они не хотят выкладывать ни копейки. Шахты старые — их нужно ремонтировать — работы сейчас ведутся на большей глубине…

— А Калдер все вынюхивает и нашептывает Уилкесу и дирекции, что я смутьян и подстрекаю шахтеров к забастовке, лишь бы подложить боссам свинью. Раздавить гадину! И я это сделаю!

Вновь Роберт видел другого Поля, совершенно не похожего на веселого дружка его юности, у которого в голове были одни только машины да девчонки.

— Но Поль дал ему жару, правда ведь, сынок? — Старика Джорджа так и распирало от гордости за своего первенца. — Поль таки вышиб его, как тот ни старался.

— Этого он мне до конца дней своих не простит! — На секунду Роберт увидел прежнего ребячливого Поля. — Он меня держит на мушке. Да только кишка тонка, не так-то просто будет ему меня достать!

— Все это звучит как речь готового политика, — пробормотал с увлечением слушающий Роберт. — Ну а как насчет идеи плюнуть на шахту и поискать удачи в другой лотерее?

— Одно другому не помеха, — подмигнул Поль. К нему вернулось его обычное веселое расположение духа. — Сначала я хочу разобраться с шахтерскими делами; надо же разгрести эту кучу дерьма, которую Калдер и присные оставили нам. А потом, пожалуй, можно и свалить отсюда.

— Что, не хотелось бы заканчивать жизнь такой развалиной, как твой папаша? — без всякой злости вмешался Джордж.

— Само собой, пап. К тому же не всем Эверардам суждено выйти замуж за священнослужителя и получить пропуск в респектабельную обеспеченную жизнь!

— Вот те на! — смеясь, запротестовал Роберт. — А я-то полагал, что твоя сестра вышла за меня по любви!

— А я полагаю, — заявила Клер, внося вслед за Молли огромный поднос с едой, — что после всех моих усилий я получила собственный паспорт, так что премного вас благодарю. И у меня диплом учительницы младших классов, прошу не забывать. А теперь, если будущий премьер-министр и будущий архиепископ сподобятся сойти со своих пьедесталов, прошу к столу — кушать подано!

Огромная тропическая луна стояла в блеклом весеннем небе, Южный Крест переливался далеко на западе, четко выступая на бархате ночи. Поодаль купы призрачных каучуковых деревьев, словно чуткие стражи, застыли над залитым лунным светом утесом: „Боже мой, как я люблю эту страну“, — подумал Роберт. Тихо прикрыв за собой входную дверь, он нырнул в теплую пахучую ночь, как пловец в воду.

Без всякого труда он прошел на кладбище и в уединенном тихом уголке нашел то, что искал.

„ВЕЧНОЙ ПАМЯТИ РОБЕРТА ДЖОРДЖА МЕЙТЛЕНДА И ЕГО ЖЕНЫ ЭММЫ ЛАВИНИИ МЕЙТЛЕНД“… Роберт осторожно прикоснулся к еще острым краям букв, выбитых на мягком камне, и опустился на колени.

О, если б он внимательнее слушал нежные и полные беспокойства слова матери, которые столько месяцев она шептала ему! О, если бы не отстранял ее с воинственным пылом, поглощенный своими планами на будущее и не способный увидеть то, что происходит у него под носом. О, если бы они с отцом не были вечно на ножах — если б отец не был столь твердолобым, столь упорным в своих притязаниях на правоту — если бы он был! О, если бы он нашел в себе силы в тот день и отговорил отца садиться за руль…

И самое главное… если б только ему было дано время, дарована возможность исправить случившееся. Ведь конец наступил с такой жестокой беспощадной неожиданностью. Трагедия отняла у семьи Мейтлендов годы, необходимые для того, чтобы любовь и умиротворенность залечили раны, нанесенные взаимным озлоблением и постоянным раздором.

Роберт понимал, конечно, что не на кем одном лежит вина. Как потом выяснилось, отец выехал из дома и гнал машину на бешеной скорости, подстегиваемый неутихающей яростью, поэтому, когда у него внезапно отказало сердце, которое давно уже серьезно пошаливало, у них, по существу, не было шансов спастись. Именно поэтому отец не мог затормозить, и машина, сорвавшись со скалистой кручи, рухнула в смертельные объятия черных скал.

Сразу же после похорон Роберт сел на поезд дальнего следования, даже не представляя, куда направит свои стопы. Одиссея эта длилась довольно долго, он носился с места на место, пока не нащупал, наконец, нужную дорогу. Он понимал, что никогда не развяжется с прошлым, пока не найдет способа рассчитаться с ним, к чему он стремился всей душой. Когда эта мысль окончательно созрела в его сознании, обрел черты и план будущих действий.

Ни у кого не спросив совета, он поступил на теологический факультет в колледже на другом конце Австралии и, начав с простого студиозуса, постепенно поднялся до рукоположенного священника[6]. Тем самым он давал обет посвятить свою жизнь Богу, чтобы, насколько было в его силах, встать на место отца, вину за гибель которого он полностью принимал на себя.

— Но Брайтстоун… здесь, где я согрешил… Отец небесный, неужели такова воля твоя?

Полнейшее молчание было ответом на его страстный шепот. Роберт ждал упорно и почти ни на что не надеясь; и мало-помалу в его сердце стали проникать живительные капли умиротворения и покоя. В бесконечности неба недвижно сияли звезды, и огромная луна застыла, безразличная к течению времени.

Бдение его было долгим. И все это время за ним непрестанно следила маленькая фигурка в окне второго этажа. А когда Роберт наконец на цыпочках пробрался в спальню, его не удивил голос Клер, донесшийся из темноты:

— Иди в постель, дорогой. Поспи немного. Завтра тебе надо быть в форме, чтобы встретиться с людьми.

Роберт не спеша раздевался.

— С какими людьми?

Клер глубоко зевнула и потянулась как кошка.

— Я прекрасно понимаю, что община в Брайтстоуне совсем развалилась в последние годы, но мы молоды, Роберт, мы будем трудиться, не покладая рук, и ты все восстановишь. Все будет хорошо, я уверена. Епископ послал тебя сюда, потому что не сомневается, что ты тот самый человек, который здесь нужен…

— Епископ послал меня сюда ради моего блага, потому что считает, что я слишком молод и честолюбив.

Клер не могла понять, куда он клонит.

— Чего ты хочешь, Роберт?

Он устроился под простынями, вытянувшись всем телом, и она услышала его смех.

— Если б я только сам знал!

— Ты считаешь, что слишком хорош для Брайтстоуна, так что ли?

— Да нет же, нет! — он понизил голос. — Нет… если я чего и боюсь, так только того, что недостаточно хорош.

— О, милый…

Он страстно потянулся к жене, желая прижать к своему обнаженному телу, слиться с ней, стать одним существом. В нетерпении он сбросил с нее ночную рубашку; руки его ласкали ее с привычной и в то же время каждый раз новой силой. Прижав Клер к груди, он покрывал ее лицо поцелуями, с какой-то неутолимой жаждой впиваясь в губы.

Он чувствовал в себе прилив юношеских сил. Смеясь от восторга, он попытался немного умерить свой пыл. Он нежно ласкал ее шелковистые плечи, бока и гладкие округлые бедра; ладони его совершали круги, двигались неустанно, и наконец она застонала и вся потянулась к нему, и когда его пальцы коснулись грудей, затвердевшие соски были ему наградой за все усилия, красноречиво свидетельствуя, что она созрела и готова ко всему, что он ни пожелает.

— Роберт! — Голос у нее был хриплый, выходящий откуда-то из глубины ее существа. Смеясь ликующим смехом, лаская и играя ею, как настоящий мастер, он растягивал ее ожидание. Ночь длинна, и только он мог умиротворить и удовлетворить это рвущееся из глубины ее существа желание. Рассвет уже зажег горизонт и начал заливать мир белыми и золотыми потоками света, когда они, наконец, уснули, возрожденные друг в друге, в предвосхищении наступающего дня.

4

Брайтстоун лежал в утреннем свете, словно цветок, раскрывшийся навстречу солнцу. С каждым днем становилось все теплее, бриз, дующий с моря, овевал желанной прохладой в послеполуденную жару. Роберт отъехал от пасторского дома; церковь, казалось, напутствовала его своим благословением, незыблемо высясь над скалой и над всем городом. Сердце его наполняла надежда, в то время как руки и ноги сражались с незнакомым управлением новенькой машины. Да черт с ней, успокаивал он себя. Есть время подумать, как заменить арендованную машину купленной; в конце концов, можно научиться управлять ею; главное, что он приступил к работе, к которой был призван.

Почти бессознательно рука его потянулась к шее и длинные чуткие пальцы притронулись к непривычно жесткому воротничку. Когда он служил в городском приходе младшим диаконом[7] сразу после рукоположения, ему редко приходилось полностью облачаться в одежду церковнослужителя. В его обязанности входило помогать жертвам городской жизни двадцатого века и стараться не отпугивать их одеяниями, напоминающими о принадлежности к миру власть имущих, которые и были в глазах этих отверженных повинны в их несчастьях. Своим прихожанам Роберт представал скорее в лучах братской заботы, а не как Отец, облаченный в ризы Божьей власти.

В Брайтстоуне роль его совсем иная. Здесь он должен быть отцом, братом, духовным наставником, а с Божьей помощью душепопечителем и утешителем униженных и оскорбленных. С горечью прикасался он пальцами к манишке, тяжелому официальному черному костюму, от которого, наверняка, ему придется страдать уже к вечеру. Может, он чересчур серьезно относится к себе? Поживем — увидим. Про себя Роберт отметил, что этим вопросом надо будет заняться специально в конце недели.

Шоссе, ведущее в Брайтстоун и являвшееся главной улицей городка, разворачивалось перед глазами, как лента, по мере того, как он спускался с мыса. Череда низеньких лавочек из красного кирпича, маленький пыльный банк, а дальше вниз „супермаркеты“ с железными крышами и снэк-бары, разбросанные вокруг возвышающегося над ними кинотеатра — то, что мать называла „бедный конец города“ — все это живо волновало его, как место его будущих действий. Брайтстоун! Итак, да будет! Он припарковался и вышел из машины.

Несмотря на ранний час, по улице сновали люди: одни торопились на работу, другие шли за покупками. Сам того не ведая, Роберт привлекал всеобщее внимание — и своим приятным лицом, и изысканными манерами, и непривычным священническим одеянием. Идущая навстречу женщина внимательно посмотрела на него, будто узнавая. Роскошные соблазнительные формы и платье респектабельной преуспевающей дамы не могли скрыть ее довольно юный возраст. Когда она, улыбаясь, направилась к нему, Роберт совершенно неожиданно вспомнил:

— Дженис Писли!

— У тебя отличная память! — рассмеялась Дженис, продемонстрировав прекрасные острые белые зубы на загорелом лице. — Но если уж на то пошло, я тоже не забыла тебя. — Она облизнула маленьким розовым язычком свои губы. — Я частенько спрашивала Поля Эверарда, куда ты запропастился — все пыталась чего-нибудь вынюхать.

В ее манере было нечто большее, чем простое заигрывание. Ну и ну, подумал Роберт со смешанным чувством изумления и симпатии. Он вспомнил, как бегал за ней в старших классах Поль, и тут же в ушах зазвучала брошенная в досаде фраза самого Поля:

— В голове у нее только ты!

— Ну, вот я и вернулся, — мягко сказал Роберт. — И надеюсь увидеть тебя в церкви, Дженис. С этого воскресенья мы начинаем регулярные службы.

— Если кто и может затащить меня туда, так это ты! — в смехе ее чувствовалась горечь; Дженис пристально посмотрела на него. „Боже мой, какая потеря“, — подумала она. — Нельзя скушать, так хоть послушать. Коль все равно тебя зацапала церковь…

— Никто меня не сцапал, Дженис, — как можно мягче ответил Роберт. — Это мой выбор. Дай мне шанс убедить вас всех. А вообще рад тебя видеть. Ну, до встречи в церкви?

Помахав ей рукой, он перешел улицу и вошел в первое же здание. В этот ранний час в молочном баре „Парогон“ никого не было, коме грустного греческого иммигранта, известного в округе под именем Вик. Детские годы, посвященные греческой православной Церкви, в лоне которой по настоянию набожной мамаши он подвизался совершенно против своей воли алтарником, не прибавили бедняге Вику любви к религии, а потому он не был склонен прерывать обычные утренние занятия даже при появлении нового брайтстоунского пастора, — что уже само по себе могло считаться событием незаурядным.

— Доброе утро!

Вик небрежно кивнул в знак приветствия, продолжая как ни в чем не бывало протирать молочники за стойкой, отмечая про себя по запаху ягодные соки для коктейлей — клубничный, малиновый, ананасный…

— У меня здесь объявления о службах в церкви святого Иуды — не возражаете, если я у вас оставлю немного?

Вик снова кивнул.

— Бросьте их на стойку, преподобный. — Хозяин бара предпочитал не вступать в разговоры.

— Роберт, называйте меня Робертом. У вас здесь, должно быть, полно молодежи — после сеанса, не так ли?

Очередной кивок.

— Я был бы очень признателен, если бы вы обратили внимание на мои приглашения.

— Я скажу. Дочка зайдет с друзьями…

— Премного благодарен, — и Роберт повернулся к выходу. Уже у дверей ему в голову пришла новая идея, и он повернулся: — Если вам нужны еще экземпляры…

В глубине бара, прямо напротив него, стояла девушка. Вероятно, она так бесшумно вышла из задней двери, что он не услышал. Чуть выше среднего роста, очень худенькая, она стояла в потоке солнечного света, отчего ее белокурые волосы сияли, словно нимб над головой. Она была прекрасна в своем детском целомудрии, и, как ребенок, полностью сосредоточилась на том, что собиралась произнести:

— В кладовке осталась всего одна коробка чипсов.

Голос ее был чуть низковатый, по-особому музыкальный, в интонациях явно проскальзывал какой-то акцент. Вдруг она заметила стоящего в дверях Роберта Ясные, спокойные синие глаза лишь на секунду задержались на кем и затем столь же внезапно девушка отвела взгляд.

— Закажи еще, раз так. Больше ничего, преподобный?

— Да, да.

Роберт не мог оторвать от нее глаз. Что она здесь делает? Девушка из другого мира… Вик говорил что-то о своей дочери — но любой отец предпочел бы для своего чада что-нибудь получше бара Может, ей нужна его помощь… С усилием он заставил себя вернуться к делам.

— Ну, если вы разложите эти объявления…

— Девочка положит их на стойку — о’кей?

Она смотрела на него со странным любопытством, словно спугнутая в лесу лань — внимательно, но без страха Несмотря на поразительную белизну кожи и белокурые волосы, миндалевидный разрез глаз, чуть раскосых в уголках, наводил на мысль о какой-то экзотической примеси к англо-саксонской крови. Роберта смущала пристальность ее взгляда. Но когда она отвела глаза в сторону, он чувствовал, что девушка продолжает искоса наблюдать за ним.

— Очень хорошо…

Странно, но он никак не мог решиться уйти.

— Итак, надеюсь увидеть всех вас в церкви. Мы каждого, — он посмотрел прямо в глаза девушки и с удовольствием встретил долгий ответный взгляд, — рады видеть у нас.

У нее была ангельская улыбка.

— Да, да, святой отец, отлично. — „Не пора ли тебе убираться“, — яснее слов говорила манера, с которой Вик произнес их.

Как мог этот шут гороховый, этот чернявый жирный коротышка произвести на свет Божий такое создание?

— Зовите меня Робертом, будьте любезны.

— О’кей, преп… Роберт, идите, идите. Всего хорошего. До скорого. Удачи.

Девушка стояла молча, внимательно провожая взглядом высокую, облаченную в черное, фигуру.

— Вик, кто это был?

— Архиепископ Макариос, черт бы его драл. А теперь берись за стаканы и пошевеливайся.

Предвечернее солнце склонялось к горизонту, бросая длинные тени на сад и заливая все окна дома золотом. Джоан стояла возле жалкой кучки накопившихся за ее жизнь скудных благ мира сего, перевезенных из Брайтстоуна, и думала, что здесь никогда не было так прекрасно. Знакомые каменные ступени, едва проглядывающие сквозь поросли малины, франгипании и фуксии, приглашали ее войти. Призвав на помощь все свои силы, Джоан сглотнула комок, застрявший в горле, и поднялась к входной двери.

— О, вот и ты! Давай помогу! Ну, входи же.

Со своей всегдашней доброжелательностью Клер слетела по ступенькам, подхватила пожитки Джоан и, не переставая говорить, помогла ей войти в дом.

— Ты, наверное, хотела бы в свою прежнюю комнату, правда? Но если передумаешь — не стесняйся, места здесь полно!

Дрожа от волнения, Джоан положила сумку подле узкой односпальной железной кровати и двинулась к старомодному туалетному столику в эркере. За окном простиралось играющее на солнце Тасманово море, сливающееся вдали с горизонтом. На глаза ее навернулись слезы, и все предметы вокруг расплылись.

— Мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь… — Она помолчала и затем продолжила: — Ты не пожалеешь об этом, Клер, я обещаю!

— Джоан! — взрыв смеха поверг Джоан в недоумение. — Ну что за глупости! Да я уже счастлива видеть тебя! Роберт вернулся из Брайтстоуна сам не свой и с тех пор не выходил из кабинета, так что я рада обществу!

— Роберт? — внимательная любовь Джоан жаждала найти себе выход в деле. — Как он? Что делает?

— Пишет проповедь для воскресной службы. Важный день, его первая служба! Он в отличной форме, честное слово. Все, как мы мечтали и о чем молились. Возвращение в Брайтстоун — все это пробудило в нем былые призраки — чувство вины… Я уверена, что жизнь здесь пойдет на пользу ему — и нам всем тоже.

— Да, да, а ты как? — Открыв первую попавшуюся сумку, Джоан принялась распаковывать вещи, не переставая говорить. — Как твои успехи? Есть работа для учительницы?

— В отделе образования говорят, место найдется. Можно начинать сейчас же, с первого дня учебного года — в Вестерн-Пойнт.

— Но это же у черта на куличках, Клер, — надо ездить на ту сторону мыса.

Клер присела на краешек кровати, подняла ладони и стала внимательно рассматривать небольшие розоватые ногти на пальцах.

— Может, это ненадолго.

Наступило глубокое молчание. Джоан откашлялась:

— Ты хочешь сказать…

Клер порозовела.

— Нет, нет, еще не сейчас. Но мы обсуждали это. Я думаю, самое время, Джоан. В конце концов, мы уже четыре года женаты. Я, сама понимаешь, моложе не становлюсь, а Роберт почти на три года старше, не хочется откладывать дело в долгий ящик. Сначала Роберт учился, потом мы не знали, где будем жить. И вот наконец мы здесь, лучшего времени и места для ребенка не придумаешь. — Клер хихикнула совсем как девчонка. — Теперь понимаешь, почему я так хотела, чтоб ты была с нами: когда час пробьет, мне понадобится помощь?

Сердце Джоан наполнило чувство гордости. Сын Роберта! Еще один Роберт Мейтленд! А, может, сначала девочка, старшая сестра — история повторится в новом поколении. Все не так плохо, мысленно улыбнулась она. А после — маленький Роберт. Ее бледное лицо зарделось.

— Ребенок — что может быть лучше! Замечательно для Роберта. Для всех нас. Пора ему стать отцом. Я буду молиться за тебя, милая Клер.

— Договорились, если Роберт будет столь же поглощен приходскими делами, как сегодня, ты первая узнаешь, — засмеялась Клер. — Честное слово, он вошел сегодня и сразу удалился в кабинет, и вид у него был такой, будто он меня просто не заметил!

В прохладе и торжественности церковных сводов сами камни, казалось, вторят льющимся звукам первого гимна воскресной литургии:

Роберт выступил вперед, лицо его, оживленное чувством, резко выделялось на фоне черной священнической одежды; адреналин мчался по венам, словно у бегуна перед стартом. Не слишком ли он поторопился, приняв решение начать службы с самого первого воскресения по возвращении? Не было времени создать мало-мальски приличную общину, не было времени написать достойную случая проповедь, не было времени вообще написать сносную проповедь — так трудно оказалось сесть за работу после того первого утреннего посещения Брайтстоуна в начале недели.

Нервы его были натянуты до предела. Чувствуя боль во всем теле, Роберт бросил сердитый взгляд на жалкие заметки, которые с трудом можно было назвать проповедью: он набросал их всего за час до начала воскресной службы. Что с ним происходит? Он не может сосредоточиться на деле — ничего подобного с ним еще не бывало. А теперь, что бы он ни делал — пытался ли заставить себя работать, думать, строить планы или писать, мысли его возвращались к странной встрече в молочном баре „Парагон“. Эта девчонка — дочка Вика — почему она не идет у него из головы? И почему он чувствует такое разочарование, не увидев ее среди собравшейся паствы? Даже выдающиеся священники не могут привлечь к себе всех и каждого. Внезапно в голову пришла нелепая мысль: „Я даже не спросил ее имя…“

Песнопение смолкло на последней ноте, и прихожане сели на свои места, готовые слушать проповеди. Закончив молитву, Роберт встал с колен, поклонился огромному резному Распятию за алтарем и поднялся на кафедру. В приветствующей его глубокой тишине он слышал монотонный низкий рокот бьющихся об утес морских волн и легкий непрерывный лязг и скрежет неутомимо вращающихся шахтных механизмов.

Перед ним внизу на скамьях красного дерева сидели немногочисленные прихожане. Он узнавал отдельные лица: Клер и Джоан, Джордж и Молли Эверарды; множество пожилых людей, которых он не знал вообще, группа молодых женщин, среди которых — благодарение Богу — не было видно Дженис Писли; на первом ряду, как оно и полагалось, хозяин шахты Уилкес, рядом его неизменная супруга с блеклой улыбкой и в новом образце переливающейся летними цветами вуали. И это все? Вдруг позади всех в дальнем конце церкви он увидел Поля, сидящего в тени колонны. Поль был совершенно неузнаваем в своем лучшем воскресном костюме, какие обычно надевали по праздникам шахтеры; его непокорные вьющиеся черные волосы были приведены в порядок щедрым количеством бриллиантина, вечно улыбающаяся физиономия впервые совершенно серьезна, беспокойные руки пребывали в необычном покое и послушании, а сам Поль являл собой воплощенное внимание; он весь был поглощен происходящим.

Теплая волна радости охватила Роберта. С такими друзьями, такой искренней поддержкой, какое он имел право провалиться? Он почувствовал, как у него вырастают крылья; сердце, ум, душа — все вдруг собралось в одну точку. Он набрал полную грудь воздуха, спокойно раскрыл свои записи и Библию и начал. Голос его, полный чувств, яркий и искренний, наполнил маленькую церковь.

— Обо всем истинном; обо всем честном; обо всем справедливом; обо всем чистом; обо всем прекрасном и достойном — задумайтесь, братия, я умоляю вас, задумайтесь об этом…

5

Собравшаяся в это солнечное воскресное утро на службу в церкви св. Иуды паства свою малочисленность с лихвой окупала искренностью и горячим участием.

— Замечательная проповедь, преподобный, разрешите выразить вам искреннее восхищение, — настойчиво повторял мистер Уилкес тряся руку Роберту. — Не стану скрывать, что у меня были некоторые колебания — даже сомнения, — когда вопрос о вашем назначении впервые обсуждался в окружном церковном совете мирян, почетным председателем которого я имею честь состоять.

Роберт со свойственной ему любезностью внимательно слушал разливающегося соловьем местного воротилу. Из-за голов стоящих у крыльца прихожан Клер поймала счастливый взгляд мужа и подмигнула в ответ.

— Тогда я сказал, об этом знает миссис Уилкес, он слишком молод, сказал я…

— О да, ты так говорил, — кивнула в знак согласия цветочная клумба вуали. — Слишком молод, сказал ты тогда.

— А вашего отца, насколько я знаю, заменить было не так-то просто… но покончим с этим. Видит Бог, молодой человек, если вам удастся вернуть рабочих в церковь, чтобы снова прочистить им мозги Библией, можете положиться на меня в дальнейшем — что бы вы ни задумывали, мой голос будет всегда за вас!

— От всей души вам благодарен, мистер Уилкес, — сдерживая улыбку, серьезно ответил Роберт. — У меня масса планов, и можете быть уверены, я все время буду держать вас в курсе. Что касается моей молодости, то, боюсь, здесь мне придется признать вашу правоту. Но приходский совет и миссис Уилкес, само собой, — он почтительно склонил голову перед реющей на утреннем бризе вуалью, — могут быть спокойны, поскольку я обещаю предпринять на своем поприще все, что от меня зависит, чтобы исправить это положение!

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, — согласно кивал головой мистер Уилкес, смутно чувствуя, однако, что его ловко обставили. — Во всяком случае, я рад, что вам удалось затащить сюда шахтеров, среди них есть смутьяны, и они нуждаются в умиротворяющем влиянии, в этом не приходится сомневаться. Вы сделали замечательный почин, залучив сюда их профсоюзного деятеля. Продолжайте в том же духе! Мы надеемся на вас! — И небрежно кивнув Полю Эверарду, направляющемуся в их сторону, мистер Уилкес подхватил свою раздувающуюся на ветру половину и ретировался.

— Прекрасная проповедь, дружище! — с горячностью выпалил Поль; его обычное легкомыслие мгновенно вернулось к нему, как только он покинул церковные стены и ступил на грешную землю. — В жизни бы не поверил, что ты такое можешь выдать, провалиться мне на этом месте! Нет, это ж надо, как ты им врезал — прямо промеж глаз! И причем без всяких шпаргалок! Да, вот что значит… — Он чуть было не ляпнул „язык подвешен хорошо“, но спохватился и закончил, — достать до самых печенок, святой отец!

— Так тебе понравилось? — сухо переспросил Роберт.

— Потрясающе! Лучше чем в кино. Раз в неделю, конечна И потом, стоило прийти хотя бы для того, чтоб посмотреть, как вытянулась физиономия у этого старого крючка Уилкеса, когда он увидел здесь меня.

— Да, это на него произвело неизгладимое впечатление, — расхохотался Роберт. — Но ты, правда, хочешь сказать, что Господь Бог и я имели счастье лицезреть тебя на службе один-единственный раз?

— Чистая правда, старина, — признался Поль, развязывая галстук и расстегивая пуговицу на рубашке. — Не хотел бы, чтоб ты вознесся от чувства собственной важности. Один-единственный раз, так сказать, для затравки. Считай меня временно исполняющим обязанности добровольного командира Божиих новобранцев. А еще твоим служащим по вопросу развлечений.

Роберт разразился веселым смехом.

— Что ты такое несешь?

— Как что, неужели ты думаешь, что я в свой выходной день тащился в такую даль, не имея никаких других планов? — ухмыльнулся Поль, черные глаза его лукаво поблескивали. — Все заметано. Где девочки? Клер? Джоан? Подобрал подол? А? И никаких споров, преподобный. Даже служитель Божий имеет право на послеполуденный отдых. Все уже готово. Садись в машину — и за мной. О’кей?

Начинался прилив. Могучие валы громоздились, вздымаясь во весь свой гигантский рост, и медленно двигались к берегу, словно пытались скрыть от непосвященного свою истинную мощь. С тропинки, петляющей по круто обрывающемуся в море утесу, небольшая уединенная бухточка, покрытая ослепительно белым, искрящимся в полуденных лучах солнца песком, казалась правильной подковой. Стоило, однако, спуститься ниже, и груды острых черных камней, молчаливо громоздящихся вдоль выхода из бухты, служили постоянным напоминанием о том, как это местечко получило свое название.

Роберт набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Его охватило чувство полного блаженства. Он всегда любил бухту Крушения, и в немалой степени за ее безлюдность. Расположенная совсем рядом с Брайтстоуном, она тем не менее никогда не являлась излюбленным местом ребячьих компаний; те предпочитали более просторную и шумную Закатную бухту, чуть дальше от бухты Крушения по побережью. А эту еще детишками выбрали своим прибежищем Роберт и Джоан, и многие годы юные Эверарды — Клер в сопровождении верного старшего брата Поля — также с неустанным постоянством оказывались здесь в долгие, наполненные блаженной ленью и жгучим солнцем, уикэнды нескончаемого австралийского лета.

— Ну, давай! Или ты плавать разучился! — бросив сумку-холодильник и пляжные принадлежности, Поль поспешил избавиться от воскресного костюма — ему не терпелось утереть Роберту нос в водной стихии.

— Готов?

Обменявшись снисходительными улыбками, две женщины смотрели, как мужчины устремились по песчаному пляжу к морю с беспечностью прогуливающих уроки школьников.

— Я обставлю тебя!

— Кишка тонка, — доносил ветерок, а Клер и Джоан тем временем доставали полотенца, раскладывали матрасы и подушечки, расставляли сумки, пляжные зонты, закуски и напитки, как испокон веку делали это на морском берегу все женщины.

— Кажется, мы здесь не одни, — заметила Клер, указывая в сторону компании молодежи, резвящейся на другом конце пляжа.

— М-м-м? — Джоан, с нескрываемым интересом наблюдавшая, как двое мужчин преодолевают прибойную волну, с рассеянным видом выдавливала на свои длинные, красивые руки и ноги крем от ожогов и плавными движениями растирала его по коже.

А Роберт заново переживал восторженную радость от столкновения своей бьющей через край силы с неизмеримо превосходящей мощью морской стихии. С внезапным изумлением он вдруг осознал, что за все то время, что они с Клер прожили в городе, ему ни разу и в голову не пришло поплавать или побегать, не говоря уж о занятиях другими видами спорта, — настолько он ушел в работу, работу и еще раз работу.

— А от работы лошади дохнут! — рассмеялся он, и в этот момент очередная водная громада навалилась на него. С невообразимой грацией и бессознательной природной беспечностью он отдался медленному накату стихии, оседлав сметающий все на своем пути гребень, и устремился на нем к берегу.

У Роберта всегда все получалось прекрасно, думала Джоан, следя за ним с чувством гордости и любви. Танцы, плавание, любые игры, он всегда был, что называется, „естественным“; ловкий, проворный и грациозный, брат прекрасно владел своим телом и умел подчинять его своей воле. Он немного похудел, что правда, то правда. Отметив это, она решила ввести в меню нового священника кое-что из его излюбленных детских лакомств. Для начала нормальный завтрак по утрам. А потом можно добавить имбирный торт ее приготовления или, скажем, добрый старый яблочный пирог с кремом, — она скоро вспомнит все его мальчишеские склонности и быстро вернет брату былую форму.

Но Поль… От одного взгляда на него ее окатила горячая волна. Поль Эверард представлял собой нечто иное. Прекрасно сложенный и мускулистый, благодаря тяжелой работе под землей, с бронзовым загаром, которым немногие счастливчики могли похвастать, он был мужчиной в полном расцвете своего физического совершенства и наслаждался этим, как молодой играющий зверь. Сквозь черные очки Джоан сосредоточенно наблюдала, как Поль неутомимо нырял и играл на волнах, словно дельфин, катаясь на гребнях, как заправский чемпион по серфингу, и, казалось, сила его не уступала силе стихии. Снова, как это бывало не раз, острая боль пронзила ее сердце и горячей постыдной волной отозвалась между бедер. Поль… О, Поль…

— Надеюсь, эти взрослые дети скоро вылезут из воды, — зевнула Клер. — Я что-то проголодалась. — С ленивой грацией она приподнялась и посмотрела вдаль, где искрящийся песок сменялся водой. — Неужели они наконец выходят? А это еще кто там?

Даже издали было очевидно, что две бегущие к воде девушки хорошо знакомы с Полем. Подлетев на разбившемся гребне прямо к их ногам, он запрыгал перед ними, крича и улюлюкая, смеясь и пританцовывая, пока не обрызгал их с головы до ног. Только удостоверившись, что девушки вымокли насквозь, Поль прекратил свои забавы, весело распрощался с ними и побежал к Клер и Джоан.

— Что это за парочка?

— Не имею представления. Во всяком случае не из наших мест, — ледяным голосом откликнулась Джоан.

— Сдается мне, что Поль выбирает себе нынче подружек со стороны, — с некоторой ноткой ревности заметила Клер. — Пора бы ему взяться за ум и малость остепениться. Он ведь ровесник Роберту, ты же знаешь.

— Знаю. — „Лучше тебя, и меня это не удивляет“, — пронеслось у нее в голове.

— Впрочем, он всегда был романтиком, — с сентиментальной улыбкой протянула Клер. — Всегда твердил, что ни за что не женится без любви. А он страсть как любит быть влюбленным! Но я знаю, что мама хотела бы, чтоб он наконец нашел порядочную девчонку…

— Не обязательно девчонку, — откликнулась Джоан, поглощенная распаковыванием запасов для пикника. — Главное, чтоб была с устоями и хорошая домохозяйка, такие и делают мужчину счастливым.

— Что касается умения готовить, так это непременное условие, — засмеялась Клер. — Ну вот наконец и они. Держу пари, что Поль сейчас скажет: „Нет ли чего-нибудь пожевать, девоньки?“

Роберт медленно шел вдоль тихой темнеющей воды. Солнце клонилось к западу, прилив достиг своей полноты и начал неслышно отступать, унося с собой остатки дня. Все было великолепно, просто великолепно, думал Роберт, наслаждаясь забытым ощущением своей телесности и каждым движением ноющих от приятной усталости членов. Сейчас, когда начинался вечер, ему не хотелось уходить.

Отвернувшись от гладкой, почти маслянистой поверхности спокойно дышащей бухты, он оглянулся на пляж. Острый взгляд выделил Клер, Джоан и Поля; словно на старинной картине их фигуры застыли в несвойственной живому окаменелости. Клер терпеливо сидела на песке и ждала его; ладони ее поглаживали колени. Поль восседал, словно Самсон в храме, под крышей пляжного зонта, а Джоан наклонилась к нему, пожирая его глазами. Сердце Роберта устремилось к сестре — ее тайна не была тайной для него с первого же момента, как он увидел ее с Полем. О, если бы эта пара могла обрести то счастье, какое выпало им с Клер!

Все трое и маленький островок золотого песка вокруг них купались в янтарном потоке вечернего предзакатного солнца, заливающего их, словно толстый медовый слой лака на старинной картине. Ему показалось, что он видит их из странного далека, что эту картину он выхватил и удержал на долю секунды благодаря какой-то необъяснимой игре света, будто время остановилось, и им не суждено никогда постареть. Всю жизнь потом он не забывал это мгновение и не переставал оплакивать его утрату.

Он инстинктивно двинулся в ту сторону, чтобы присоединиться к этой драгоценной группе. Но что-то удерживало его. Еще мгновение побыть наедине с самим собой, — услышал он настойчивый голос и почувствовал, что уступает необоримому внутреннему зову. Через секунду присоединюсь к ним… Только несколько мгновений побыть самим собой… побыть самим собой.

Отвернувшись и от пляжа, и от моря, он побрел куда глаза глядят, двигаясь в сторону разрушенных скал, чья роковая притягательность для кораблей былых времен дала бухте Крушения ее зловещее имя. Коварно погруженные почти целиком в воду, черные и глянцевито отсвечивающие и днем и ночью, они притаились, почти невидимые, по обеим сторонам устья бухты, некогда, очевидно, привлекательной для мореходов. Не думая ни о чем, всем своим существом отдавшись красоте вечера, Роберт подошел к подножию низкой, округлой скалы, названной еще аборигенами „Мать и Дитя“. Задумчиво обходя скругленные гладкие стены камня, он внезапно лицом к лицу столкнулся с девушкой из кафе.

Очевидно, она пришла из соседней бухты: сюда можно было пройти только потому, что низкий прилив оставил узкую полоску плоского мокрого песка между бухтами. Столь неожиданно было ее появление, столь поразителен вид этого странного, невесомого существа в гаснущем вечернем освещении, что он чуть не столкнулся с ней. Инстинктивно Роберт вытянул руки, чтобы схватить ее, но она с ловкостью атлета удержалась сама без посторонней помощи и молча стояла перед ним, словно ожидая, что он узнает ее перед тем, как заговорить. Закатное солнце расцвечивало белокурые, почти бесцветные волосы опаловыми, огненными и золотыми оттенками; ее глаза, глаза молодой сиамской кошки, смотрели на него не отрываясь, с каким-то невысказанным упреком.

— Простите, — услышал Роберт свой собственный голос, — я чуть не сбил вас с ног.

— Да пустяки — со мной все в порядке.

И снова ухо его уловило чуть заметную необычную интонацию ее голоса.

— Мы уже встречались, — сказал он, — в кафе. Я новый…

— Я знаю, вы — преподобный.

— Зовите меня Робертом. — Почему вдруг ему стало важно, чтобы она называла его так? — Пожалуйста, я вас прошу.

— Роберт, — она произнесла его имя так, как ребенок пробует на вкус конфету. — Ладно, Роберт, так Роберт.

Девушка стояла так близко, что он мог вдыхать свежий детский запах пота и соли на ее золотистой коже. Она были пониже ростом, чем ему показалось в первый раз; потом он сообразил, что здесь, на пляже, она без туфель. Девушка с любопытством глядела на него, но не прямо, а искоса, из уголков глаз, каким-то странно волнующим взглядом, поразившим его еще в кафе. Сколько ей лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Слишком юная! — кричал в нем голос. — Слишком юная!

— Роберт! Ау! Роберт!

С другого конца песчаной полосы доносился с порывами вечернего ветра тонкий голос Клер. Он никак не мог выдавить из себя слова прощания.

— Роберт! РОБЕРТ! Оглох ты, что ли? Куда ты, черт побери, запропастился?

Нетерпеливый голос Поля разорвал туман, в котором он находился. Роберта пронзила мысль, что Поль сейчас явится сюда — Поль, этот дамский угодник с его презрительным отношением к „девонькам“, не мог, не должен был приближаться к этому… этому прекрасному юному существу, этому беспризорному ребенку. Он должен защитить ее от него. Роберт бросил торопливый взгляд через плечо. Поль направлялся к ним, пересекая пляж в сгущающихся сумерках.

На горизонте огнедышащий солнечный диск стремительно опускался к горизонту; тропический закат очень быстротечен. На какое-то краткое мгновение он встретил взгляд девушки в огненном всполохе угасающего дня, она тут же отвела глаза, и мир вновь погрузился в плотную тьму ночи.

6

На следующее утро вся радость удивительного дня на пляже бухты Крушения непонятным образом исчезла бесследно. С отсутствующим видом сидел Роберт за завтраком ни к чему не притрагиваясь, кроме крепкого черного кофе. Он сам не знал, что с ним творится. Но в одном был уверен: все идет не так, как надо. После дня, наполненного сражением с волнами, серфингом и плаванием, он должен был бы валиться с ног от усталости. Однако еще до того, как пойти спать, он знал, что его ждет бессонная ночь. А потом, в постели с Клер, впервые глухой к ее мягкому сопротивлению, подкрепляемому жалобами на усталость и ссылками на то, что завтра рано вставать и идти на работу, он почувствовал, что совершает все эти движения, должные удовлетворить нужды своего и другого тела, с безразличием машины, недостойным мужчины, не говоря уже о любящем и нежном муже.

Он не обманывался относительно причин своего беспокойства. Но почему случайная встреча с девушкой на пляже так подействовала на него? Это происходит уже во второй раз, и он даже толком не может понять, в чем дело? Она почти не обмолвилась с ним словом, да и он не многое сказал ей. Эта девушка значила для него не больше, чем другие женщины-прихожанки, — меньше, гораздо меньше, чем некоторые из них: миссис Андерсон, например, одна из многочисленных шахтерских вдов, трясущаяся от страха при мысли, что ее единственный сын собирается тоже стать шахтером; Молли Эверард, разрывающаяся между больным мужем и ветреным сыном; и даже сам бедняга Джордж, дышащий на ладан и хватающий воздух синими губами. Это было какое-то наваждение! Вымотанный до предела своими мыслями, Роберт погрузился в глубокое молчание.

Клер с Джоан обменялись вопросительными взглядами. Какой чудесный был вчера денек, а Роберт — такой свободный, такой счастливый и беззаботный, ну, совсем как в былые времена, до того, как гибель родителей омрачила их жизнь. Ах, какой краткий миг длилось это — и снова долг, работа, неизбежная ответственность, с нею связанная, а то и просто требования времени — и вот Роберт уже сам не свой.

Над столом сгустилась тяжелая тишина. Внимательная Джоан отметила, что невестка выглядит грустной и подавленной. Для Клер, которая этим утром распростилась с очередной надеждой на ребенка, молчаливое сочувствие Джоан означало почти откровенное приглашение излить душу; а душа ее действительно болела после горького открытия, что Роберт слишком погружен в свои заботы, чтобы разделить с ней ее огорчения. Однако лицо Джоан тут же приняло свое обычное суровое и сдержанное выражение вечной настороженности, — а ведь вчера на пляже этого и в помине не было. Нет, и здесь не будет утешения, подумала Клер. Видать, каждый из них занят своими проблемами.

Молчание становилось невыносимым. Пробормотав извинения, Роберт поспешно покинул столовую, скрылся в своем кабинете и сел за стол, уронив голову на руки. Надо все хорошенько обдумать. Но рука его непроизвольно потянулась к телефону.

— Алле! Это Молли?

— Роберт? Здравствуй. Как вы поживаете? Как Клер?

— Все нормально. А как Джордж?

— Знаешь… в общем доктор сказал, что не стоит надеяться на чудо.

— Да. Понятно… Я звоню, чтобы поблагодарить вас обоих за все ваши усилия… за ту поддержку, которую вы мне оказали на утренней службе. Это для меня так много значило. И для Клер тоже. Мы вам оба так благодарны.

— Ах, было бы за что! — Молли не привыкла, чтобы ее благодарили. Искреннее смущение тещи давало хороший повод переменить тему.

— У меня есть к вам еще кое-что, Молли, и вы можете мне помочь, если захотите. Мне бы хотелось поближе узнать местную молодежь в округе, убедиться, что весть о том, что церковь вновь открыта, дошла до них, как и до их матерей и отцов. Кстати, насчет дочки Вика, ну, этого грека, у которого бар на том конце города…

— Дочки? Которой? У Вика куча детей!

— Ну, такая, совсем молоденькая, лет восемнадцати-девятнадцати, тоненькая, очень светлая…

Молли от души расхохоталась.

— Но это не его дочь!

— Не его…

— Никакая она не родственница Вика, и как вам взбрело в голову… вы только посмотрите на эту красоту. Это Алли Калдер. Дочка бывшего профсоюзного босса Джима Калдера — Большого Джима, как тут его прозвали — того самого, что Поль обставил, когда бился за это место на шахте. Но папаша у нее суров и глаз с девчонки не спускает.

— А вы не знаете… — Роберт, движимый ему самому неведомой силой, продолжал расспрашивать Молли, — вы, случайно, не в курсе, у нее какие-то сложности?

— Ничем не могу тебе помочь, дорогой. Вот разве что Поль… Он знает всех в округе — буквально всех до тридцати и в юбке, это уж можешь мне поверить!

Поль? Ну, нет! С его-то репутацией! Чтоб такая девушка пересеклась с Полем? Это уж последнее дело. У нее и так, видать, проблемы с собственным папашей — может, поэтому она и занимает его мысли? Девушке нужна помощь, и она ее получит, решил Роберт и сразу вздохнул с облегчением. Он отыщет ее, непременно. И без всякого Поля. Он отыщет ее другим способом.

— Спасибо, Молли, хорошо. Это я так, между прочим. Еще раз благодарю за вчерашний день. Всего вам лучшего, и привет вашему мужу.

Он положил трубку, в которой еще звучал приятный смех Молли, и долго сидел, задумавшись. Брайтстоун невелик. Что тут странного или подозрительного, если он заскочит в „Парагон“ выпить чашечку кофе во время беготни по городу. Рано или поздно он сделает это… рано или поздно… скорее, рано…

Весело насвистывая сквозь зубы, Поль медленно вел машину по главной улице Брайтстоуна; закрывающиеся магазинчики и банки свидетельствовали о том, что еще один рабочий день подошел к концу. Скатившись с холма, он выбрал место, осторожно припарковал машину так, чтобы иметь хорошее поле обзора, воткнул кассету в „доджевское“ стерео и стал ждать. Зазвучал рок, и Поль весь отдался ритмичной музыке.

— Ну, давай! — шептал он, не отрывая глаз от строения напротив. — Ну, давай же! — Не успела закончиться первая сторона кассеты, как его нетерпение было вознаграждено: из дверей вышли две юные девушки и остановились на тротуаре, оживленно разговаривая. Одна девушка держала в руке старую хозяйственную сумку, набитую провизией, а другая катила перед собой детскую коляску; малыш регулярно выражал свой протест против затянувшейся, с его точки зрения, болтовни, вопя что есть силы, всем своим поведением показывая, что готов лопнуть, а своего добиться. Наконец, когда вопли и стенания младенца стали невыносимы, подруги распрощались и двинулись в противоположные стороны. Девушка, нагруженная тяжелой сумкой, направилась вверх по улице в „лучшую часть города“.

По тому, как поникли ее узенькие плечики, было видно, что путь предстоял долгий и безрадостный, по жаре и пыли утомительного дня. Поль бросил беглый взгляд в зеркальце, пригладил волосы и подмигнул своему отражению. Ухмыляясь как лис, он включил мотор и на первой скорости не спеша покатил вслед за двигающейся фигуркой, словно охотник, крадущийся за добычей.

— Привет, Алли!

— Поль! — Бросив быстрый взгляд на пустынную улицу, будто желая убедиться, что никого поблизости нет, она заглянула в машину, а Поль нагнулся и с видом зазывалы открыл дверцу.

— Я просто проезжал мимо. А ты домой? Подбросить?

Девушка заколебалась.

— Да… ладно… давай… почему бы нет? — Она с трудом засунула в машину тяжелую сумку.

— Как жизнь, Алли? Давненько тебя не видел.

— Да у меня все в порядке.

Этот безразличный ответ ничего не сказал Полю, зато красноречивее всяких слов говорило другое — этот взгляд искоса, брошенный на него сквозь пряди пепельных волос и золотистое бедро, мелькнувшее в разрезе тоненькой летней юбчонки — черт побери, он чувствовал, как все в нем поднимается! Не дури, скомандовал он самому себе. Заведи, Бога ради, какую-нибудь приличную беседу! И он вновь заговорил.

— Ты так и работаешь два раза в неделю?

По нежному лицу пробежала тень.

— Вик считает, что чаще я ему не нужна. Но даже если бы и была нужна… — она с какой-то горечью замолчала.

— Твой папаша, а? — с сочувствием произнес Поль. „Боится потерять свою маленькую домработницу, старый эгоист“, — подумал он. Вслух же сказал: — Может, он малость поотпустил бы узду, если б решил, что место более солидное. Как расчет работенки в Шаэ Холле?

Она смотрела в окно.

— Я ее не получила. Сказали, что у меня нет опыта.

Поль сочувственно подхватил:

— Им же хуже, Алли. Такая симпатичная девушка, как ты…

Ее нежные и еще не сформировавшиеся черты лица вдруг приобрели новое, им раньше не виданное, выражение.

— Здесь у девушек одно будущее — симпатичные они или нет, — но это не про меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы видели девушку, с которой я разговаривала у дверей молочного бара?

Поль тут же понял — ей прекрасно известно, что он специально ждал ее напротив кафе и что байка про то, что, дескать, просто „проезжал мимо“ не прошла Он попытался придать голосу холодность:

— Крупную девицу в голубом с младенцем? Да, а что с ней?

— Она училась со мной в одном классе. Ей обещали тогда университетскую стипендию. У нас с ней была одна мечта — уехать в большой город, снять вместе квартирку… И вот посмотрите на нее теперь. Том уже второй ребенок. Жизнь ее сломана.

— Эй, что такое? — пораженный, запротестовал Поль. — Уйма девушек любит детей, ты же знаешь. Славный муж, славный дом, спокойная жизнь — да за это руками и ногами подписалось бы большинство. А дети делают жизнь богаче, так многие говорят…

Даже ему было странно слышать эти речи, ему — Полю Эверарду. Никогда прежде он не задумывался над такими проблемами, считал, скорее, наоборот, что семейная жизнь — это цепи да обуза для нормального парня, а дети — чистый кошмар, от которого надо держаться подальше. Что эта девчонка делает с ним? А он-то полагал себя охотником, а женщин — дичью. На самом же деле она видела в нем ту сторону его существа, которая самому Полю была неведома. В ответ на его неожиданную тираду в защиту брака и материнства по личику Мадонны скользнула тень, которую следовало бы истолковать как презрительную улыбку. Затем она окинула его своим долгим ясным взором и промолчала.

— Так что же ты собираешься дальше делать, Алли? — спросил Поль, чувствуя, что вступает на незнакомую зыбкую почву, где его былой опыт отношений с женщинами не имел ни малейшего значения. — Что еще тебя здесь ждет, если не считать какой-нибудь неважнецкой работенки, а там… — боясь заикнуться еще раз о браке и детях, он не стал продолжать и деликатно умолк.

— Все, что угодно! — ее обычно серо-голубые глаза побледнели от внутреннего огня. — Поль, вы бывали в Сиднее, правда?

— В Сиднее! Ха, это же на другом конце света… — Он остановился. — Ну, был пару раз. Для развлечений местечко что надо.

Она не ответила.

— Ты хочешь развлечься, а? — спросил он со странным ощущением, что отлично знает ответ.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Новую жизнь, — очень мягко произнесла она, — вот что я хочу. Здесь мне ничего не светит. Как только подкоплю достаточно денег, сразу уеду, и духу моего здесь не будет. Умотаю! И никогда не вернусь!

Поль вцепился в рулевое колесо, лихорадочно соображая, что ей сказать.

— Ты уверена, что не торопишь события?

И снова она посмотрела на него своим прямым вызывающим взглядом.

— Чего мне здесь дожидаться?

— Ну… — Поль не знал, что и ответить. — Может, тебе стоит посоветоваться с кем-то постарше?

— С вами? — Она вновь окинула его сверху донизу пристальным оценивающим взглядом. — Сколько вам лет?

— Двадцать восемь. — „Чуть не на десять лет старше тебя“, — подумал он со странным чувством разочарования.

— Не так уж много, — глубокомысленно заметила она. — Ну, и каков совет?

— Подождать, до двадцати одного года Или хотя бы еще годик. Многое что может измениться за это время. — „Или изменить“, — про себя продолжил Поль. — И тогда будет легче сделать то, что ты задумала. Да и деньжата сэкономишь. Это не шутка — взять и свалить в Сидней, тем более если тебе там не на что жить.

— Какое-то время протяну. Все равно мне некуда податься.

— Как так, моя девочка! — со смешком воскликнул Поль, боясь, чтобы не сложилось впечатление, что он слишком серьезное значение придает только что начавшемуся знакомству. Вроде душа его и не пела так, словно он после работы пропустил стаканчик.

Но девушка как будто ничего не замечала.

— Поль, — с отсутствующим видом обратилась она к нему, глядя куда-то вдаль, — вы знаете нового священника, ну, того, что сейчас в церкви святого Иуды?

— Еще бы не знать. Он мой шурин, муж моей сестры. А что такое?

Короткий звук, который она издала, можно было понять как реакцию на сказанное или зевок от скуки.

— Да так, ничего. Он заходил к нам в кафе на прошлой неделе, вот и все.

— Ах вот ты о чем! — Поль с радостью ухватился за предоставленную ему судьбой возможность поправить дело. — Поверь мне, теперь все изменится, и он первая ласточка! Из Роберта так и прут новые идеи, он для тебя город на уши поставит, уж поверь моему слову. Всякие там штуки — дискотека по вечерам в церкви или что-нибудь такое, вот увидишь! — импровизировал он.

— Дискотека по вечерам? — на нее это явно не произвело никакого впечатления.

— Ну не обязательно диско. Но у Роберта башка варит, он парень что надо. Вот он жил в большом городе, если хочешь знать. Четыре года служил в Перте.

— В Перте? — можно подумать, он сказал: „в раю“.

— Да, Перт. Тебе бы надо с ним поговорить об этом. — „А я помогу это устроить, если надо, — подумал он про себя. — Все что угодно, лишь бы держать крошку здесь, пока не представится случай доказать ей, что не все здесь кретины и пустозвоны. В конце концов должна же быть какая-то польза от родственничка-преподобного!“ — Тебе надо с ним встретиться.

— Я бы не против, — кажется, на этот раз она говорила серьезно, с одобрением отметил Поль.

— А если тебя действительно интересует работенка получше, я замолвлю словечко. У меня масса всяких связей через Союз, сама понимаешь. Нет ничего проще, как подыскать тебе чего-нибудь поперспективней, чем молочный бар!

Вдруг до него дошло, что их поездка подходит к концу.

— Ты не собираешься в субботу на танцы, Алли? Я бы подбросил тебя, если ты не против…

— Не думаю. Пустая трата времени. Да мне и танцевать-то не с кем. — Не успел он оправиться от нанесенного удара, как она вдруг столь же легко изменила решение. — Впрочем, если хочешь меня пригласить, я, пожалуй, пойду. В восемь на углу. А теперь лучше я выйду здесь, не дай Бог отец увидит…

— Знаю, знаю.

— Он нормально относится только к тем мужчинам, которых сам выбирает — а уж вас-то он люто ненавидит за то, что вы вышибли его из профсоюзного кресла. Он там просидел тридцать лет, сами знаете.

Поль с трудом удержал рвущийся на язык ответ, осторожно подъехал к тротуару, выскочил из машины и протянул ей руку. Завозившись с непомерно тяжелой сумкой, они не заметили проехавшую мимо машину. Зато ее водитель прекрасно разглядел Поля и его пассажирку.

Завернув за угол, Джим Калдер зло выругался. Чертов Эверард! Так вот оно что! То-то Алли пару раз возвращалась из бара слишком рано. У него и тогда мелькнула мысль, что тут не обошлось без какого-нибудь хахаля с машиной, — но чтобы Эверард!

Ах ты, сучка. Двуличная маленькая сучонка… Похоже, пора разок-другой хорошо проучить эту девчонку! Впрочем, не надо торопиться. Не сейчас. Посмотрим, что будет дальше…

Когда она подошла к дому, отец встретил ее у калитки с беззаботным видом, но в глазах у него светилось что-то недоброе.

— А я уж тебя поджидаю, Алли, — протянул он.

„Господи, до чего ж он противный“, — подумала она, в тысячу первый раз оглядывая раздувшееся от пива брюхо, всю его неуклюжую медвежью фигуру, громадные мясистые лапищи, лоснящиеся неухоженные волосы, черные полумесяцы под ногтями и вечный кисловатый пивной дух, исходящий от него.

— Я здесь, — отрывисто бросила она и попыталась прошмыгнуть мимо него. Но отец схватил ее за руку.

— Вечером у нас гость, — хитро подмигнул он. — Не приготовишь ли чего-нибудь вкусненького? Мик, я полагаю, рассчитывает поесть как следует в доме, где есть хозяйка. Ему, старому холостяку, не часто приходится наслаждаться домашней стряпней, как ты думаешь!

— Мик? Мик Форд?

— Да, да, он самый. Чем он тебе не угодил?

Чем не угодил… Это напоминающее обрубок огромного дерева волосатое тело, эта дурацкая противная ухмылка, вечно мокрые руки, хитроватые подлые глазенки, сама дружба с отцом…

— Ничем, — только и ответила она.

— Если кто приходит ко мне в дом, его надо принять по высшему разряду, усекла? — Лицо его склонилось к ней, вызывая отвращение; угроза в голосе и железная хватка говорили яснее слов. — Что уставилась? Ты ведешь себя как твоя чертова мать, эта старая корова! Я-то думал, что научил тебя лучшим манерам. Ан нет! Но поучить еще не поздно. Усекла? — Он замолк и ждал ответа.

— Усекла, — сказала она.

Он засмеялся грубым скрежещущим смехом.

— Надеюсь, усекла. А теперь живо в дом и займись обедом. А пока будешь готовить, поднапряги свои мозги и поразмысли, что как бы ты высоко ни взлетала со всеми твоими прелестями, мисс, — все равно задницей о землю шмякнешься!

7

Маленький коттедж Эверардов как две капли воды был похож на другие дома, выстроенные впритык друг к другу в классическом стиле „тяп-ляп“ специально для трудового люда дирекцией шахты, мало озабоченной тем, насколько отвечают эти жилища современным требованиям в плане удобств. Идя к дому родителей, Клер поневоле сравнивала изящество пасторского дома, его просторные комнаты, элегантные и такие уютные, с жильем своих стариков, и не могла отделаться от чувства вины. Всю жизнь родители надрывались, неужели они не заслужили чего-то более достойного? Особенно отец, бедняга, с этим проклятием шахтеров — болезнью легких. Ему бы жить на высоком месте, дышать чистым свежим воздухом, а не ютиться в этой низине, в уличной пыли и пекле!

— Клер! Что ж ты не сказала, что без машины — я б встретила тебя на остановке. Для пешеходных прогулок становится жарковато!

Клер тепло улыбнулась и обняла невысокую, привыкшую к труду женщину.

— Никаких беспокойств, мам! Прогулка мне только на пользу. Роберт забрал машину. У него уйма дел — сегодня он собирался на шахту.

— Как твой красавчик муженек? — Молли внимательно посмотрела на дочь. В глазах ее соседок „пасторский сынок“ был невероятной удачей Клер Эверард.

Но уже в то время, когда Роберт Мейтленд, еще учившийся в колледже, начал проявлять первый интерес к Клер, Молли сердцем чувствовала, что этот брак, ежели и суждено тому случиться, не будет усыпан розами. И когда Роберт уехал из Брайтстоуна после похорон родителей, вернее, сбежал, будто адские псы гнались за ним по пятам, Джордж и Молли приняли на себя удар и нянчились с чахнущей от безнадежной любви Клер. А когда через год он вдруг попросил ее приехать к нему на другой конец Австралии в качестве невесты, кто как не Молли помогал ей покупать подвенечное платье, фату и прочее и провожал ее на поезд? О, эти невысказанные горькие чувства, понятные любой матери, лишенной возможности присутствовать на свадьбе собственной дочери…

А сейчас… нет, не все еще позади, ах, не все. Да разве может это добром кончиться, с таким человеком как Роберт? Еще не все испытания кончены, еще немало их впереди — и здесь чуткое сердце Молли не обманывало ее.

— Ничего не случилось? — осторожно прощупывала она, а ястребиная прозорливость материнской любви сразу отметила грустный взгляд Клер.

— Да ничего, мама, все у нас в порядке. Все в полном порядке.

Молли решила взять быка за рога.

— Ты как-то не очень уверенно это говоришь, доченька, — заметила она и, взяв Клер под руку, провела ее на крошечную кухоньку. — Давай сделаю чашечку чая. Папа спит в садике, так что мы можем спокойно посидеть и поболтать.

Клер взяла чашку чая с таким видом, будто в ней было спасение от всех бед.

— Да нет, я действительно в порядке, мама. Просто у меня очередное разочарование… ну, ты понимаешь, в этом месяце. На этот раз мне казалось, что я беременна. Я была так уверена, что возвращение в Брайтстоун непременно скажется, просто уверена была, что все образуется. А теперь…

— Конечно, образуется, — мягко проговорила Молли, взяв дочь за руку, — только образуется тогда, когда придет нужное время, вот и все. Надо ждать. Я знала одну женщину с Блю Маунтин Бей, так та ждала двенадцать лет, пока наконец у нее не появился первенец.

— Двенадцать лет? О, мама, ради Бога! — Клер смеялась и плакала одновременно. — Мне кажется, я умру, если нам с Робертом придется ждать так долго!

— Не умрешь, дорогая, — серьезно заметила Молли, — но горевать будешь, уж от этого никуда не денешься. Только ведь печалью горю не поможешь. От печали дети не родятся.

— Но что же делать, мамочка?

Молли задумалась, ее ясные глаза внимательно смотрели на затуманенное горем личико дочери.

— Пусть все идет своим чередом; нужно время, Клер, с этим придется смириться. Доктора не будут обследовать тебя, покуда ты еще не попробуешь как следует.

— Но сколько потребуется времени, мам?

— Месяцев шесть… год. Как долго вы с Робертом без?..

Клер вспыхнула и рассмеялась.

— Совсем недавно.

— Всегда вы так! Поднимаете шум, когда и причин для беспокойства еще нет. Или ты думаешь, стоит только муженьку повесить штаны на спинку кровати, как говорят французы, и дело сделано? Надо дать природе действовать самой.

— Я понимаю. — Клер вздохнула с облегчением и, отгоняя последние сомнения, спросила для большей уверенности: — Ну а если ничего не выйдет?

— Ну, а если не выйдет… В Сиднее лучшие гинекологи в мире, так что не бери в голову, — твердо ответила Молли. — Все будет в порядке. Природа знает свое дело. Только перестань попусту терзаться, это главное. А сейчас мне надо дать твоему отцу таблетки и ингалятор; потом можешь выйти в сад и взглянуть на него. Он будет так рад — а радостей у бедняги последнее время не много.

Когда раздался вой сирены, Роберт ехал к шахте. Поскольку быстро растущая община святого Иуды пополнялась в основном женщинами, он хотел завязать отношения с шахтерской братией, чтобы добиться какого-то равновесия. Сердитые мужья новообращенных жен и папаши несовершеннолетних дочерей могли бы продолжать клевать носом в кружку пива как и прежде, если бы новый пастор был толст и немолод; слово Божье, проповедуемое с кафедры каждое воскресенье, не имело бы такой притягательности. Но уже многие из их дружков и собутыльников начинали ощущать воздействие личности нового священнослужителя и предпочитали на время попридержать языки.

И в конце концов, что тут такого сногсшибательного, если он заскочит в „Парагон“ выпить чашечку кофе и посмотрит, что там делается? Его мысли опять вернулись к девушке, в то время как тело сражалось с очередным незнакомым устройством коробки передач. Вой сирены, надсадно и тревожно разорвавший полуденную тишину, вызвал у Роберта что-то вроде шока.

Подъехав поближе, он увидел перепуганные лица людей, бегущих к шахте, и с каждым мгновением растущий жужжащий рой шахтеров у разреза. В этой толпе выделялась фигура хозяина шахты; жестким выражением лица и оживленными жестами он резко отличался от того самодовольного елейного Уилкеса, с которым Роберт познакомился после воскресной службы. Рядом с ним был Поль Эверард; они о чем-то горячо спорили. К несмолкаемому вою сирены присоединялись сирены пожарных и санитарных машин, своими минорными жалобными гудками усиливая общую картину катастрофы.

Выскочив из машины, Роберт бросился к Полю и Уилкесу.

— Что случилось?

Поль бросил на него озлобленный взгляд:

— Двое парней завалены в забое.

— Что? Убиты?

— Пока еще там, внизу. Рано говорить. Есть несколько тяжелораненых. Скоро все выясним.

— Кто-нибудь еще остался в опасной зоне?

— Благодарение Богу, нет, — ответил Поль, сам не сознавая того, что произносит фразу, звучащую в душе Роберта. — Но не ему! — Он со злобой и негодованием ткнул пальцем в сторону Уилкеса, который воспользовался появлением Роберта, чтобы скрыться от нападок Поля. — Сколько я твердил о безопасности на шахте — все из-за этих стволов, из-за них до сих пор люди наживают болезнь легких…

— Из-за стволов?

Поль тяжело вздохнул, проведя черным от въевшейся угольной пыли кулаком по еще более черному лбу и сдвинув на затылок каску, отчего открылась узкая полоска белой кожи чуть ниже волос.

— Эти шахтные стволы не очищали годами, не меняли, как полагается, крепления. Уилкес, знай, бубнит свое, что, мол, „существующее экономическое положение“ против нас. Этой тарабарщиной он пытается замазать то, что и слепому ясно, — что он готов поставить на кон жизни людей! Думаешь, он хоть разок рискнул своей драгоценной задницей и спустился вниз? Черта с два!

Последние слова были произнесены достаточно громко, чтобы достичь ушей маленького назойливого человечка, который пытался успокоить небольшую группку шахтерских жен. Судя по реакции Уилкеса, он слышал каждое слово.

— Поль, — спросил Роберт, — почему бы тебе не познакомить меня с женами шахтеров? И как насчет тех двоих, получивших особенно тяжелые ранения?

Как он и рассчитывал, практический ум Поля мгновенно переключился в нужном направлении.

— Конечно, Роб, ты как всегда прав. Будет здорово, если ты нам хоть чем-нибудь поможешь. Профсоюз сделает все, что можно, для этих двух бедолаг, что остались в забое — Ниппера и Джорди. Но если они выкарабкаются, то рады будут компании. После таких передряг шахтеры выздоравливают очень медленно, и им в больнице валяться — скука смертная, лучше, говорят, уж сразу конец.

С этими словами Поль двинулся вперед, энергично прокладывая путь в толпе. Роберт не мог не видеть, с каким радушием встречали его друга — он был здесь своим всем и каждому.

— Вот и мы, девушки, — обратился он к женщинам с доверительной фамильярностью, умудряясь в то же время сохранить необходимую для данного случая меру серьезности, что с удивлением отметил про себя Роберт. — Вот, девушки, позвольте представить преподобного Роберта Мейтленда. Роб, это миссис Миллиган, жена Ниппера. Ниппер… он… завален в забое, неизвестно… — ужасные слова повисли в воздухе. — А это Бетти Бредли, мама Пита; ты знаешь миссис Андерсон, маму молодого Джонни; а это миссис „Шип“ Макгиннис; супруга Франко Беллоке — она еще не очень говорит по-английски, не правда ли, Мария? А это жена Тома Френча, Эллен. Оставляю вас, знакомьтесь. Надо еще пару слов Уилкесу сказать, пока не забыл.

Женщины стояли молча, рассматривая его. Слишком хорош для священника! — пронеслось не в одной женской головке, несмотря на скорбную ситуацию. Роберт был поражен до глубины души выражением безнадежности, вечной заботы и неизбывной печали на изможденных лицах и поникших плечах каждой из них. Что за жизнь! День за днем посылать мужей под землю и жить в постоянном страхе, ожидая катастрофы!

— Рад познакомиться со всеми вами, — мягко начал он, — хотя вы и сами понимаете, мне было бы приятнее сделать это при других обстоятельствах. Я новый священник прихода святого Иуды. И шурин Поля Эверарда.

Это последнее замечание несколько разрядило атмосферу напряженности и подозрительности.

— Ах, Поля!

— Почему вы сразу не сказали, преподобный?

— Поля? Быть не может! — все говорило о том, что наконец-то эти женщины приняли его.

— Преподобный Мейтленд? Роберт Мейтленд? — заговорила женщина, представленная ему как жена Ниппера Миллигана. Она выглядела лет на сорок, волосы сильно выгорели под палящим солнцем, лицо было бледным и изможденным.

— Да.

— Я вас знаю.

Он улыбнулся.

— Вполне возможно. Я здесь раньше жил, несколько лет назад…

— Я знаю. Мы учились с вами в одной школе. Меня раньше звали Ноэллин Фоли.

— Ноэллин Фоли? Еще бы! Ну конечно!

Только какое уж тут „конечно“! Ноэллин Фоли училась на класс младше него и, стало быть, ей сейчас и тридцати нет. Но весь облик, каждая морщинка и каждая мышца, так и вопили о том, что жизнь ее сломана. Женщина сплела костистые пальцы, прекрасно понимая, что творится в голове у Роберта.

— Неудивительно, ведь мне пришлось работать сразу после школы, — смущенно, словно извиняясь, заметила она. — У меня несколько детей… Но если с Ниппером что случится… если мы лишимся его…

Она сказала это так, будто жизнь ее кончилась, а потом тихо и беспомощно разрыдалась. Он инстинктивно обнял ее и попытался утешить, а она судорожно всхлипывала у него на плече. Поддерживая Ноэллин, Роберт вдруг понял, что ему надо делать. „Я должен помочь этим несчастным женщинам! — поклялся он в душе, — и не только сейчас, но и в будущем“. В голове у него мелькали идеи и замыслы: попечительский фонд шахтеров — жертв катастроф, ясли для их детей… Женщинам этого города нужна такая помощь, с горячностью думал он. И кто же еще ее даст! Надо начинать прямо сейчас! Жизнь намного шире этого замкнутого скорбного круга с внезапным поворотом в смерть. Гораздо шире — должна быть шире — для них всех.

Мягко и не торопясь он успокаивал отчаявшуюся женщину. Ноэллин Миллиган никогда не забывала его улыбку.

— Как хорошо, что мы встретились снова, — сказал он. „Будто я одна в мире — прямо королева Английская“, — потом рассказывала она своим подругам, еще не забывшим, какой хорошенькой Ноэллин была в юности. — Надеюсь, мне предоставится случай получше узнать вас и вашу семью. А теперь — не будем думать о худшем. Я слышал, обвал остановлен. Никаких новых происшествий не ожидается, так что давайте-ка попробуем узнать что-нибудь насчет Ниппера и Джорди…

Плохие новости быстро обегают шахтерский городок. Когда наконец Поль и Роберт добрались до пасторского дома, Джоан уже ждала их во всеоружии: в ванной бурлила горячая вода, и были приготовлены чистые полотенца для Поля, а стол буквально ломился от яств: таким количеством съестного можно было бы вполне накормить всех шахтеров городка. Джоан недаром прожила здесь всю свою жизнь, — она знала, что первое, чего захочется Полю, как только он переступит порог — это холодное пиво.

Впрочем, с порога почувствовав ярость, клокотавшую в Поле, она поняла, что одним пивом тут не отделаешься. Выхватив у нее из рук стакан, он мерил шагами кабинет, как лев, готовый к прыжку.

— О’кей, Ниппер и Джорди остались в живых! — в бешенстве бросал он. — Но десять человек получили ранения, и двое в тяжелом состоянии! А он все талдычит об экономике! Это что, „экономика“ — взять да ни за что ни про что списать дюжину хороших мужиков!

— Я полагаю, ты все это ему выложил с предельной ясностью, — решительно поддержал Поля помрачневший Роберт. Там, на шахте, только его вмешательство предотвратило беду, потому что доведенный до бешенства Поль готов был броситься на босса, который при всей своей мелочности и занудстве оказался совершенно непробиваемым и отвечал на нескончаемые атаки серией злобных выпадов.

— Я полагаю, отныне вам лучше обсуждать вопрос о состоянии техники безопасности на шахте с дирекцией на официальном уровне.

— На официальном уровне! — взревел Поль с негодованием. — Хорош себе уровень, если Уилкес до сих пор слушает этого подонка Джима Калдера и его прихвостня Мика Форда…

— Калдера? — быстро спросил Роберт.

— Ну да, Джима Калдера, — засопел Поль. — Я же тебе о нем уже говорил, забыл, что ли? Он был профсоюзным боссом до того, как я выступил против него и вышиб к чертовой матери. Продажен до мозга костей. Получал одной рукой зарплату от профсоюза, а другой — еще одну от Уилкеса за то, чтобы решения профсоюза никогда не выполнялись.

— Калдер, — повторил Роберт, пытаясь справиться с участившимся пульсом. Именно эту фамилию назвала ему Молли Эверард — это же отец той девушки из кафе! — Он из местных? — спросил он как бы между прочим. — Здесь обитает?

— А где ж еще, только какое это имеет значение? Все дело в том, что мы бы не лишились дюжины стоящих парней, если бы эта каналья не продавал нас направо и налево целых двадцать лет!

Роберт попытался собраться с мыслями.

— А людям все известно? И об уровне безопасности на шахте тоже?

— Разумеется, и компания все это отлично знает. И Уилкес знает получше нас с тобой. Но Калдер хитрая лиса, он все проворачивал так, что комар носа не подточит. А если мы и получим поддержку, так это означает закрытие шахты как минимум на полгода, и, следовательно, потерю работы — а люди просто не могут на это пойти — у всех семьи. Вот и опять эта чертова „экономика“!

Отчаяние Поля отозвалось болью в сердце Роберта.

— Да, все это ужасно, — тяжело выговорил он. — Но ты же в конце концов возглавляешь местный профсоюз! Как ни крути, придется нажать на дирекцию и принять какое-то решение. Я помогу тебе, чем смогу. — Он улыбнулся. — Должны же друзья как-то помогать друг другу.

— Осторожнее, Роберт! — Джоан что есть силы сдерживалась, не желая вмешиваться в мужской разговор, но неожиданная декларация Роберта вынудила ее выступить против своей воли.

— Ради Бога, Джоан, о чем ты? — повернулся к ней Роберт. — Речь вдет о жизнях людей — жизнях их семей, их жен…

— Ого! — глаза Поля загорелись холодным огнем. — Слушай, слушай, преподобный, здесь все кругом сплошная борьба. Твой блаженный предшественник, Его Пресвятое Преподобие Джо Паттерсон, тот знал свое место. Большим начальникам не угодны радикальные священники. Подумай о своей драгоценной карьере, прежде чем пачкать лилейно-белые ручки в грязной политике!

— Роберт, одумайся! — Джоан видела, куда идет дело: на чашу весов ставились ее планы, и мешкать было нельзя. С еще большей настойчивостью она продолжила: — Восстанавливать против себя людей, значит перечеркнуть свое будущее! Ты же сам знаешь — тебе многое дано, и ты должен многое сделать в жизни — и гораздо больше пользы ты принесешь людям — всем без исключения — занимая достойное положение — настоятеля, скажем, или епископа — гораздо больше, чем если останешься простым священником небольшого прихода. Но ты же не хочешь оставаться здесь навсегда, застрять в Брайтстоуне на всю жизнь, не хочешь ведь!

— Вот так так! — сардонически рассмеялся Поль. — Тут все и вышло наружу. Что скажешь, Ваше преподобие?

— Я знаю, что тебе б не хотелось, чтобы я остался здесь на всю жизнь, Джоани, — как можно мягче произнес Роберт.

— Поэтому ты и не должен — не смеешь вставать на чью-то сторону! — закусив удила, выпалила она. — Они здесь все передрались друг с другом — город расколот надвое. Что можешь ты в этих условиях сделать?

Роберт глубоко вздохнул.

— Вопрос не в том, чью сторону принять, Джоан. Надо показать, что церковь тоже часть их жизни, что я служу здесь не ради воскресных шоу!

Поль зафыркал от удовольствия:

— Это уже интересно! Я рад, что занял местечко у самого ринга! Но послушай, Роберт, ты просто не понимаешь, во что можешь влезть. Уилкес и начальство держали Калдера, Форда и других в кармане и платили им, хорошо платили, чтобы те успокаивали работяг. Но больше замазывать происходящее на шахте им не удастся! Теперь у них будет куча неприятностей — и я возглавлю все это, я суну голову в петлю и подниму знамя. Ты мне сочувствуешь, но куда это тебя заведет?

— Уилкес твой работодатель, Поль, а не мой, — спокойно парировал Роберт.

— Ах, вот как! А много ли епископов, по твоему просвещенному мнению, делят харчи с шахтерами? И много ли едят из одного корыта с шахтовладельцами? Пошевели мозгами, преподобный? И нечего разводить по этому поводу благочестивый вздор! — Он закинул голову, чтобы выплеснуть в рот остатки пива, демонстрируя полное презрение к словам Роберта.

— Благочестивый вздор!

Наконец Роберт разозлился не на шутку, подумала Джоан. Эскапады Поля, кажется, возымели эффект. Роберт вскочил.

— Роберт… — с нескрываемым испугом вмешалась она, — Поль…

Пронзительная трель телефона прозвучала как еще один разгневанный участник спора. Наступила долгая болезненная пауза. Роберт взял трубку.

— Кто-кто? О, Молли… здравствуйте. Что? — Он вцепился в край стола. — Поль? Да, да, он здесь. Держитесь — мы сейчас будем.

Он положил трубку и взглянул на Поля как человек, собирающийся сообщить дурную новость.

— Поль, мне очень жаль. Это твой отец… врач уже едет…

8

Небольшой кортеж медленно поднимался на мыс, провожая в последний путь Джорджа Эверарда. Едущие в головной машине Молли Эверард и Поль не проронили ни слезинки. Как и многие вдовы, тысячи раз пережившие смерть мужа до самого события и понявшие, что хуже внезапной смерти бывает только смерть, затянувшаяся на многие годы, Молли обратилась в гранит. Она восседала между своими детьми, словно каменное изваяние, ее полная отреченность и величие воплощали горе всех женщин мира.

Сидящий рядом с ней Поль чувствовал, как разгорается в кем пламя ненависти. Накопившееся недовольство положением дел на шахте, гибель товарищей, а теперь еще смерть отца, которая, несмотря на долгие годы медленного умирания, явилась для него неожиданностью, — все это обрушилось на него и совершенно выбило из колеи. Одна только Клер тихо и скорбно плакала, забившись в уголок огромного похоронного автомобиля.

У порога церкви похоронную процессию встретил Роберт. Склонившись перед гробом, он поклонился приехавшим и обратился к ним с традиционными словами: „Я есть Воскресение и Жизнь, сказал Господь… нагие явились мы в сей мир, нагие и отходим…“

Медленно, как во сне, все вошли в церковь и один за другим расселись по местам. Осторожно внесли гроб красного дерева и водрузили его на помост, заранее поставленный перед высоким алтарем. Носильщики незаметно удалились, а по проходу к гробу направился Роберт со словами заупокойной молитвы на устах:

— „Научи нас исчислять дни наши, о, Господь, Бог наш, ибо сокровеннейшие из грехов наших станут явными пред ликом Твоим…“

Гроб был усыпан цветами — последняя дань ушедшему, которого все любили. Повернувшись лицом к присутствующим, Роберт с искренним волнением увидел, что впервые с того момента, как он появился здесь, храм был полон. За небольшой семейной группкой на первом ряду все скамьи были заняты мужчинами, скорее привыкшими, несмотря на черные добротные костюмы, аккуратно причесанные волосы и строгие лица, к суровой борьбе за существование в угольных забоях, чем к подобным событиям. На другом конце церкви он разглядел чету Уилкесов и, насколько можно было понять, всю дирекцию шахты. Несколько семей, вероятно, соседи Эверардов, держались тесной обособленной группой.

Сердце Роберта переполняла боль. Это не было похоже на его первые похороны в городском приходе, где он служил раньше. Время научило его, что в жизни священника бывают тысячи „первых“ погребений — первое отпевание младенца с обеспамятевшей от горя матерью на краю могилы; первое погребение молодой матери — и осиротевшие детишки с застывшими в глазах слезами, с недоуменным вопросом к нему, священнику: „Почему, святой отец, почему?“ Но сейчас он впервые должен был проводить в последний путь человека близкого ему, который пусть на краткий период был ему отцом больше, чем его собственный. Он молился о ниспослании сил, чтобы пройти через это испытание тогда, и он повторял эту же молитву сейчас.

Паства запела первый гимн.

— Он, может, и ужасно старый, святой отец, но Джордж любил его, — извиняющимся голосом сказала Молли, — а мне кажется, что сейчас он заслужил то, что любил.

— Какие могут быть возражения, Молли, — ласково ответил Роберт, опечаленный этим неожиданным „святой отец“ вместо обычного „Роб“, к которому он привык, чувствуя себя вторым сыном Молли.

Время настало. Роберт опустился на колени и склонил голову на ладони.

— Тебе, — прошептал он. — Это тебе.

Пора Закончив молитву, Роберт поднялся на кафедру. Сверху он взглянул на Клер в первом ряду, пытаясь в одном сострадательном взгляде выразить всю свою любовь и все свое сочувствие, понимая, что скорбь ее безгранична. Глубоко вздохнув, он начал.

— Блаженны плачущие, возвещает нам Евангелие, ибо они утешатся. В этих словах Господа нашего мы находим ключ к жизни Джорджа Эверарда, человека, который был утешением для всех, его окружающих. Помню, как влекла меня к себе и очаровывала шахта, когда я рос здесь в Брайтстоуне, с каким живым интересом относился я к жизни людей под землей и как трогали меня они сами; и чем больше я узнавал о них, тем большим уважением проникался к их повседневному мужеству, их вере и их терпению. Джордж был одним из многих, большая часть трудовой жизни которых прошла вдали от солнца и бесценного света дня, так глубоко под землей, что, наверное, порой они сами себя считали скорее обитателями подземного мира, чем жителями нашего. Они знают, что такое мрак, они знают, что такое тяготы, и они знают, что такое вечно подкарауливающая опасность — опасность, вроде той, о которой нам напомнила к счастью обошедшаяся без жертв катастрофа в шахте на прошлой неделе.

У Уилкеса на щеках заходили желваки. Это что еще такое? Неужели преподобный решил нажить политический капитал на недавнем обвале? А вроде казался таким ручным. Впрочем, этих интеллектуалов не всегда раскусишь… чересчур умниками стали, кое-кто…

— Жизнь шахтера, — продолжал Роберт, для которого не осталось незамеченным беспокойство, мелькнувшее на физиономии Уилкеса — может повергнуть в ужас даже сильного духом. Но никогда я не слышал, чтобы шахтер жаловался; это особое племя людей, которые, рискуя собой, сохраняют бодрость, юмор, доброту и отзывчивость все дни своей жизни. Таким был Джордж Эверард. Как-то Джордж сказал мне: „Настоящий мужчина должен давать в своей жизни больше, чем оплаченный труд“. И Джордж жил согласно своим принципам. Он давал и давал.

Уилкес расслабился. Ложная тревога. Да и чего общего у политики с религией? Тем более на похоронах старика, многие годы бывшего на пенсии. Этот малый не промах, знает, с какой стороны намазан маслом хлеб, если он правильно его понимает. Присматривает местечко. С мозгами. Амбициозный. И чего ему пилить сук, на котором сидит? Да еще раньше времени!

Ну вот, теперь о жене… семье… все как полагается. Уилкес глубоко вздохнул и почти отключился. Внезапно его вернул к действительности новый выпад.

— Но более всего Джордж отдавался своей работе, людям, которых он любил, своим товарищам по шахте. Разве это не трагическая ирония: человек, положивший столько сил, чтобы улучшить условия труда шахтеров, сам пал жертвой трагической и неодолимой болезни, известной нам всем как „шахтерская болезнь легких“. Смерть Джорджа еще раз напоминает, что нам далеко до того, чтобы шахты стали достойны работающих там людей. Ни один человек не должен подвергаться опасности болеть и умирать ради прибылей и благополучия тех, кто под угледобычей понимает собственную безопасность и не рискует заглядывать в забои!

Поль выпрямился на своей скамейке и во все глаза смотрел на Роберта; помимо искреннего изумления в них светилось настоящее уважение.

— Этот урок, который дает нам Библия — слово Божие. Если Иисус и учит нас чему-либо, так это тому, что вера фарисеев в букву Закона, а не дух, неугодна Всевышнему. Ибо Бог видит все наши грехи — преднамеренные и непреднамеренные — и рано или поздно Он призовет нас с отчетом. Тем, кто сегодня несет ответственность за жизни и безопасность людей в брайтстоунском разрезе, пора спросить у своей совести, готовы ли они к собственному судному дню, тому великому дню, который нынче предстоит Джорджу.

Джордж Эверард боролся за правое дело, и его дело будет жить. Теперь его сын Поль идет по стопам отца на посту, который когда-то в молодые годы занимал и Джордж. Я убежден, Поль будет трудиться не покладая рук, чтобы быть достойным имени своего отца. Джордж, как всем вам известно, был скромным человеком. Но то, что его сын вступил на путь борьбы, являлось предметом его особой гордости. Я верю, что Поль будет продолжать это дело с таким же успехом и достоинством, как и Джордж. В память о Джордже окажем поддержку его сыну! И пусть эти нынешние похороны будут с Божьей помощью последними похоронами жертв брайтстоунских шахт.

В абсолютной тишине он спустился с кафедры и преклонил колени перед алтарем.

— Отче, внемли словам уст наших и направь помыслы сердец наших на Твою предвечную волю и цель…

С последними звуками прощального песнопения вперед выступили шестеро рослых шахтеров во главе с Полем. Осторожно подняв на плечи тяжелый гроб, они двинулись неторопливыми шагами вслед за Робертом к кладбищу. Уилкес стоял у своего места, склонив голову и внимая заключительным аккордам, плывущим по проходу, и скрежетал зубами от ярости.

— Тебе, Господи, ведомы сокровенные помыслы наших сердец… из смертной сени греха изведи нас, дабы нам жить…

Так этот молокосос считает, что вправе совать свой нос в дела шахты, лезть в проблему безопасности? Вмешиваться в политику профсоюзов? Ну и хорош! Нет, чтобы не подпускать к своим церковным делам этого своего шурина. Ну, тут мы еще посмотрим, полный мстительных чувств подумал он. А ваша песенка, преподобный, спета. Теперь-то я знаю, какого вы поля ягода. Ладно, ладно, утешал он себя, стараясь вернуть прежнее скорбное выражение, чтобы достойно ретироваться и не испортить себе утро. Но в общем мы воздали старине Джорджу. Так что даром время не потеряли. Знаем теперь, откуда ветер дует у святого Иуды. С чувством выполненного христианского долга Уилкес натянул шляпу, подхватил миссис Уилкес и удалился.

На ступеньках церкви Роберт с болью в сердце пробился к Молли и Клер, а затем вернулся с Полем, чтобы поблагодарить всех тех, кто явился воздать последнюю дань уважения умершему. Поль, глубоко тронутый словами Роберта, всего только и произнес:

— Спасибо, старина, — но эта краткая фраза сопровождалась крепким рукопожатием, говорящим о глубине его чувств выразительнее любых слов.

Начинали подходить другие.

— Вы сделали для него так много, — проговорил прежде, чем уйти, пожилой шахтер.

— Да, чего говорить, он бы остался доволен, старина Джордж, — поддержал товарища человек помоложе.

— Спасибо.

Роберт не притворялся — он был очень тронут и доволен. Любое замечание, вплоть до такого лаконичного, как „лучшие похороны, на которых мне доводилось бывать“, показывало Роберту, что его самые высокие надежды осуществились — ему удалось проводить Джорджа в последний путь так, как он хотел. Очередное рукопожатие и очередное благодарное слово:

— Спасибо за то, что пришли… рад, что вы так думаете… благодарю.

Внезапно что-то резко изменилось, словно холодом повеяло. Перед ним стоял человек, явно намеревающийся нарушить спокойствие. Крупный мужчина, пугающе мощного телосложения, сильный и сейчас, несмотря на возраст. Но ему не хватало той прямой осанки, сухощавости и подтянутости, которые, как правило, сохраняют даже очень старые шахтеры, напротив, было в нем что-то отталкивающее. Роберт отдернул протянутую было руку от недружелюбной повисшей в воздухе лапы подошедшего — он почувствовал инстинктивно, что этот человек его смертельный враг, враг всего доброго, хорошего и достойного защиты.

Но новоприбывший даже глазом не моргнул.

— Старина Джордж может гордиться, преподобный. Вы молодчина, вот что я вам скажу! — Он, ухмыляясь, подмигнул Роберту с заговорщицким видом и посмотрел на него как-то исподлобья, откинув голову, отчего его и без того крупные мясистые челюсти казались еще мощнее.

— Вы знали его, мистер?.. — поинтересовался Роберт, стараясь не слишком выказывать холодность.

— Знал его?

У собеседника Роберта глаза вылезли из орбит от деланного удивления, и он весело хлопнул его по плечу. Роберт почувствовал острое желание ответить ударом.

— Знал его? Еще бы. Он да я, мы были как браться, если можно так сказать, — рассудительно продолжал он. — Там в шахте лет тридцать с гаком бок о бок. Ну, не всегда, конечно, с глазу на глаз…

Словно ледяная рука схватила сердце Роберта. Что-то забрезжило у него в голове. Что там Поль говорил?..

— Так вы с Джорджем работали вместе, мистер?.. Простите, не знаю вашего имени.

— А откуда вам знать, преподобный? Калдер, Джим Калдер. — Давясь фальшивым смехом, он оглянулся назад и протянул свою длинную лапу прямо в небольшую кучку народу, стоящего у него за спиной. — А это моя дочь — мое единственное чадо — Алли. Крещена как Алисон, но все кличут ее Алли.

Она снова предстала перед ним; вытащенная бесцеремонной рукой из толпы, девушка при этом сохраняла поразительное спокойствие и отстраненность, словно ее не касались ни шутовство отца, ни стоящие вокруг — такой она была и в кафе. Она подняла голову и одной рукой откинула прядь серебристо-пепельных волос. Он видел нежный изгиб шеи, маленькое ухо. Глаза — какого цвета у нее были глаза? Или никакого — просто бездонные. Ее тонкая фигура казалась еще более притягательной, еще более выразительной. Перед ним стояла молодая женщина, а не подросток-беспризорник, как тогда. На сей раз она казалась еще милее.

— Рад был прийти сюда как старинный приятель Джорджа, — напыщенно продолжал Калдер. — Как не проводить родного человечка, мы, шахтеры, все одним миром мазаны.

— Служба была замечательная, — девушка протянула ему руку. — Спасибо.

Ладонь у нее была теплая и неожиданно крепкая. От нее будто шел электрический ток. Ему не хотелось, чтоб она ушла.

— Спасибо, мисс Калдер, — мягко ответил он.

Калдер хмыкнул.

— Это необязательно, преподобный. Она, чего доброго, задаваться начнет. К чему это? Зовите ее Алли, как все.

— Алли? Вы хотите, чтобы вас так называли? — обратился он к ней вполголоса.

Она бросила на него мгновенный взгляд и отвела глаза.

— Все зовут меня Алли, — бесцветным монотонным голосом ответила она.

— Да, Алли, — повторил ее дикий папаша; добродушный юмор вернулся к нему сразу же, как только она проявила покорность. — Дочь моя — Алли. И больше, чем дочь, преподобный. Мы с ней на пару мыкаемся — Алли да я — с тех самых пор, как женушка моя ушла от нас, лет уж восемь тому назад, если не больше. — Злобная гримаса исказила его лицо при этом воспоминании. — Вот я вас спрашиваю, преподобный, какая же это женщина бросит на произвол судьбы свою крошечную дочурку, свое единственное дитя?

„А какая же женщина останется с таким человеком, как ты?“ — с негодованием подумал Роберт.

— Не могу сказать, мистер Калдер. Извините, пожалуйста… — Он показал рукой в сторону толпы, ожидающей, чтоб он попрощался.

Калдер ухмыльнулся.

— Ясно, ну мы трогаемся. Всего, преподобный, увидимся.

— Я надеюсь. Рад буду видеть вас… и мисс Калдер… здесь в церкви, и чем скорее, тем лучше, — твердо сказал Роберт. Теперь он не сомневался, что увидит ее. Она слышала его слова, и сердце Роберта заныло, когда девушка чуть заметно кивнула, прежде чем покорно последовать за отцом из церкви.

Благоговение и печаль, естественно пробуждающиеся в человеческих существах перед лицом смерти, почти всегда сменяются возрождением духа жизни. Это с особой силой свойственно людям, жизнь которых находится в постоянном, можно даже сказать яростном, соприкосновении со смертью. Толпа шахтеров, собравшихся в этот вечер в единственном пабе, не была склонна к особой сдержанности. Не было также, по понятиям любого из пришедших, никакого резона пренебречь выпивкой. Проводы есть проводы, и старина Джордж вправе получить в полной мере все удовольствия сразу.

В центре компании шахтеров постарше, навалившись на стойку, которая в данном случае служила ему лучшей и более надежной опорой, чем собственные ноги, выступал Поль.

— Вот босс и говорит ему — тогдашний босс, еще до этого ублюдка Уилкеса — так говорит: „Я не собираюсь слушать предложения от вас и от ваших людей, мистер Эверард“, — а мой папаша ему тут же, глазом не моргнув: „Разумеется, мистер Феррис, откуда вы взяли, что я вам предлагаю руку и сердце?“

Дружный хохот не встретил поддержки в другом углу бара, где Джим Калдер в компании своего неразлучного собутыльника Мика Форда уже благополучно преодолел обычную корму, позволяющую ему держаться в рамках приличия, и его потянуло на подвиги. Поднявшись из-за столика, он пьяной походкой направился к компании, окружавшей Поля.

— Твой старик был парень что надо, — агрессивным тоном обратился он к Полю. — И по этому случаю я тебе поставлю! — он явно лез на рожон.

Прищурившись, Поль рассматривал Калдера.

— Я, кажется, накачался или ослышался, — обратился он к хохочущим друзьям, — мне показалось, что я слышал, как Джим Калдер сказал, что хочет поставить мне выпивку!

— Всем ставлю! — проревел Калдер, приходя в ярость от того, что стал всеобщим посмешищем. — Налей им всем, Фай! — бросил он барменше. — Этот парень… мне надо бы преподать ему урок по части профсоюзных правил.

Глаза Поля превратились в узкие щелки.

— Да я, видать, не просто набрался, у меня, никак, галлюцинации! — загрохотал он. — Джим Калдер собирается учить меня профсоюзным правилам? — И он с полным презрением повернулся спиной к могучему старику. — Иди, отлей в свою шляпу. Тебе только и учить, как задницу подтирать. Вали. Здесь без тебя обойдутся. Наше вам!

— Слушай, сынок, и слушай внимательно, — Калдер медленно закипал. — Ишь развоображался, возомнил из себя Бог весть что — а ты жалкий любитель, сопляк! Ну, ну, давай, изложи свою теорию закрытия шахты ради безопасности, валяй — изложи ее людям, я уж не говорю о дирекции. Посмотрим, сколько у тебя собутыльников останется. — Он помолчал, на лбу у него выступил пот. Выждав немного, он нанес решительный удар. — Они только попусту время с тобой теряют. Ты глупый сопляк. Ни черта не кумекаешь и за душой у тебя ни черта нет, и как был пустое место, так им и останешься. Ты хоть сто лет проживи — никогда не станешь и половиной твоего папаши — ни как мужик, ни как шахтер. Ты ему в подметки не годишься!

Из всей брайтстоунской шахтерской братии ни у кого не было ни малейшего сомнения, в чью пользу закончится потасовка. Но Поль только и сделал всего один выпад, сжал кулаки и тут же остановился и одумался под одобрительные крики присутствующих: всем было ясно, что драка с пожилым человеком, годным Полю в отцы и к тому же в дымину пьяным, чести ему не принесет. Но удар был сокрушительный — прямо в челюсть, и две недели после этого Калдер просыпался с чувством собственного унижения и поражения — удар был нанесен его достоинству — а этого он простить не мог.

9

Больше всего Роберт любил церковь после службы. Когда последний член общины покидал храм, когда затихали последние звуки в чреве старого органа и песнопения молящихся, когда смолкал шепот последних молитв, были сделаны последние наставления и выдыхалось едиными устами последнее „Аминь!“ — тогда наконец церковь и пастырь могли побыть немного в покое, — роскошь, которой не удавалось насладиться на протяжении всей хлопотливой трудовой недели, не имевшей „нормированного“ рабочего дня с ожидающим впереди отдыхом.

Однако в это воскресенье, вынужден был признаться себе Роберт, долгожданный покой не наступал. Продвигаясь вдоль скамеек, собирая молитвенники и возвращая на надлежащее место под передним рядом подушечки для коленопреклонений, он вынужден был с горечью отметить, что не чувствовал привычного мира, и не чувствовал давно — с каких пор? Да уже несколько дней. А в это воскресенье было как никогда тягостно после службы, когда стало очевидно, что надежды, которыми он себя тешил всю неделю, не оправдались.

Девушка не появилась. Она не придет, начинал он понимать: она и не собиралась приходить. Дважды он уже приглашал ее посетить храм, и она, как ему казалось, кивала в знак согласия. Каждое воскресенье он жил этим обещанием. Но она не являлась.

Господи, ну и денек предстоит! Жара уже сейчас несносная: к концу дня будет просто невыносимое пекло! Закончив дела, он запер церковь и инстинктивно в поисках прохлады повернул направо, а не налево, к пасторскому дому. Надо было подумать. Почему он с таким нетерпением ждет Алли? Почему из головы не идет эта девушка?

Он попытался еще раз все проанализировать. Там, где она работает, ей не место, это и слепому ясно — такая девушка не могла быть счастлива в кафе у Вика Ясно как день, что у нее нет никого, кто бы мог помочь ей или дать совет. Как ни крути, но факт остается фактом: этот ее папаша — самовлюбленное животное, ни о чем не желающее думать, кроме своих прихотей, такой не остановится ни перед чем, чтобы заставить дочь покориться. Словом, ей нужна помощь — это очевидно. А помогать людям — его работа, поэтому он и здесь.

Но это не все. Он продолжал идти, не разбирая дороги, поглощенный своими мыслями. Солнце жгло спину с какой-то сладострастной свирепостью, а теплый ветерок с моря ласкал своими нежными дуновениями. Почему, почему все чувства обостряются, почему он становится самим собой и, этого уже невозможно отрицать, счастливее — когда думает о ней?

Это было невозможно объяснить. Ничего подобного он в своей жизни не испытывал. Может, это предостережение, указание, призыв к осторожности? К большей осторожности? Так, пожалуй, сказала бы Клер с ее вечным страхом за него. Клер… Воскресный завтрак! Он же опоздает! Случайная ассоциация вернула его к реальной жизни. Роберт резко остановился, развернулся и заспешил домой.

— Как цыпленок?

— Почти готов. Когда они должны быть?

— Не раньше часа. Ах, Джоан, как мило с твоей стороны взять на себя все эти хлопоты — ты же понимаешь, что маму сегодня никак нельзя оставлять одну.

Джоан и Клер совсем запарились с приготовлениями воскресного завтрака Если учесть, что сегодня исполнялся месяц со дня кончины Джорджа, и должны были явиться Поль и Молли, дел было невпроворот. Готовили они так же, как делали все — дружно и сообща, что бывает между хорошо знающими друг друга людьми, уважающими привычки ближнего.

Однако только что сообщенная Клер новость нарушила спокойный ритм налаженных движений Джоан.

— Ты действительно хочешь, чтобы в доме появился чужой человек?

— Ну, не настолько уж это чужой человек, — откликнулась Клер, все внимание которой в этот момент было приковано к десерту, над которым она колдовала. — Поскольку Роберт и я уходим на весь день, мы даже не заметим. Хорошо, что кто-то будет дома и сможет отвечать на телефонные звонки.

— Чужой в доме будет совать нос не в свои дела, — пробормотала Джоан, яростно разделываясь с бобами. Она даже сама себе не могла бы объяснить, почему ее так взволновала эта новость, хотя совершенно очевидно, что эта идея пришлась ей не по нраву.

— Какие дела? — с язвительным смешком отозвалась Клер. — Священнослужитель — общественное достояние. Тебе должно быть это известно от отца. Я только сейчас начинаю сознавать, как мало мне самой достается мужа. А тайн у нас нет — ни у Роберта, ни у меня. Так что совать нос некуда.

— Но все же, — Джоан не могла успокоиться, — это не очень хорошая семья, ты же знаешь. Мать была — ну, как там, хористка или что-то в этом роде.

— Хористка? В Брайтстоуне? — на сей раз Клер залилась искренним смехом.

— Она разъезжала с труппой, — объяснила Джоан. — Заехала сюда. Ну кое с кем сошлась и решила остановиться. Только надолго ее не хватило. Потянуло к прежним дружкам и веселой жизни. Вскоре она сбежала и бросила их. А папочка…

— Да, я знаю. Наслышана от Поля. Но нам с ним детей не крестить. Речь идет всего о паре лишних рук, чтобы помочь Роберту в подготовке к Столетию. Ты же знаешь, как многого требует от нас Церковный совет — организовать празднество, большую выставку в библиотеке по истории Брайтстоуна, ну, и все такое, — а мы так заняты… Я думала, что смогу помогать Роберту гораздо больше. Но ты же сама видишь. А если ребенок появится?

Не без удивления Джоан отметила это „если“. Когда произошла перемена? Все случилось так незаметно, что и вспомнить было невозможно. Она украдкой посмотрела на Клер. Та стала бледнее, похудела, но это после смерти Джорджа вполне естественно. Однако было кое-что и еще — какая-то новая непривычно горькая складка у уголков губ.

Бедняжка Клер! Острая волна жалости и любви охватила Джоан, так что ей пришлось даже стиснуть зубы, чтобы не вскрикнуть от прилива чувств. Не время быть сентиментальной, осадила она себя. А ребенок в конце концов их дело — дело Клер и Роберта — и вот уж действительно нечего совать нос куда не следует. Но тем не менее Джоан умирала от любопытства и сочувствия.

— А как Поль? — спросила она, чтобы переменить тему.

— Поль? Да с ним все в порядке. С головой погружен в профсоюзные дела — думаю, он нас изведет всей этой скукотой за завтраком.

— Для Роберта это не скукота, — заметила Джоан, ревнивая любовь которой не упускала ничего.

— Ну и говорили бы между собой, — равнодушно парировала Клер. — Ну вот и они, легки на помине Я только надеюсь, что у нас достаточно еды, чтобы накормить Поля.

Ждать от молочного бара особых прибылей в таком городишке, как Брайтстоун, да еще в понедельник в конце долгого жаркого лета, прямо скажем, не приходится. И Вик это прекрасно знал. Но этот тип, сидевший в конце стойки, заказал молочный коктейль с фруктами уж, наверное, час назад и ни тпру, ни ну: и доесть не может, и заказывать еще что-нибудь не собирается. Битый час проторчал и, слава Богу, сматывается — с девчонкой. Придется завтра так ей и сказать: заруби себе на носу, чтоб никаких дружков! Если, конечно, не придут всей кодлой и не высосут у него все запасы молока и мороженого.

— Готова? Ну» наконец-то!

Поднявшись с неудобного крошечного пластмассового стульчика, Поль потянулся всеми членами и подхватил сумку Алли. Вместе они вышли на улицу, где, греясь в последних лучах заходящего солнца, ждала их „Голубая стрела“, как с гордостью называл свой „додж“ Поль. Полю не терпелось тут же включить мотор и с ревом на полной скорости умчаться подальше от заведения Вика.

— Черт побери, я терпеть не могу молоко! Нет, чтобы продавать пиво, как все порядочные люди.

Она улыбалась, с издевкой глядя на него:

— Так зачем пришел?

Он понизил голос и бросил на нее пристальный взгляд:

— А ты как думаешь?

Она ответила быстрым заигрывающим полувзглядом и отвернулась. Придется вылезти из машины, если он начнет мозги пудрить; в то же время ей вовсе не хотелось топать с этой тяжеленной сумкой в такую даль.

Алли откинулась на спинку.

— Я получила то место, о котором вы говорили. Ну, ту работу, что вы мне нашли.

— Да, слышал.

— Это будет хорошее начало, — с воодушевлением заговорила она. — Тут тебе не „Парагон“. Полный рабочий день. Вик говорит, я там и неделю не выдержу. Только это чушь. Мне действительно нужны деньги, и я готова работать, понимаете. — Она помолчала и затем заговорила снова: — Поль… вы знаете нового священника… мистера Мейтленда?

Поль ловко проскочил между двумя медленно едущими машинами.

— Ну да, а что такое?

— Да нет, ничего.

Она снова погрузилась в молчание.

— Новая работа, а? — вступил Поль. — Я же говорил тебе, это чистая везуха. У тебя все отлично получится, Алли, вот увидишь. Все до последнего пенни ты заработаешь по праву, помяни мое слово.

— Я знаю, — в глазах у нее появился странный блеск, повергший его в недоумение.

— Ха! Ты, никак, уже и нос задираешь!

Она не поддалась на приманку.

— Я знаю, что кое-что делать умею, — сказала с расстановкой, словно подчеркивая смысл сказанного. — Только я уверена, что мое место не здесь. Но я знаю, что кое в чем могу преуспеть — и в один прекрасный день своего добьюсь. Вот увидите.

Он подумал про себя, что это, наверное, правда, и у него засосало под ложечкой.

— Но не здесь, говоришь? — как эхо повторил он.

— Что такое Брайтстоун? — продолжала она. — Так, дыра, шахтерский городишко.

— И набит шахтерами, — закончил с горечью Поль. Ему даже на секунду не приходило в голову, что когда-нибудь придется стыдиться своей профессии — и из-за кого — из-за девчонки, почти ребенка, которая еще и в жизни-то ничего не нюхала! Но, может, оттого-то ее слова и ранили так больно — она смотрела и говорила с непреднамеренной детской жестокостью — и, как знать, может, говорила правду.

— Итак, ты спишь и видишь, как бы стряхнуть брайтстоунский прах со своих ног, так что ли? Послать… всех? — он чуть было не сказал „нас“.

— Да, — спокойно подтвердила она.

Поль в сердцах нажал на акселератор и с ревом и визгом погнал машину от поворота к повороту.

Алли глянула в его сторону.

— Но, Поль, — лукаво обратилась она к нему, — если я не хочу жить в шахтерском городишке, это не значит, что я ненавижу шахтеров.

Успокаиваясь, он кивнул головой.

— Я понимаю, что у тебя есть причины сбежать из этого города, Алли, и я считаю, что они вполне резонны — вернее, одна-единственная, и самая важная! Но если оставить в стороне твоего папашу — ну представим на минуту — Брайтстоун не такое уж плохое место — здесь полно славных людей, если только не полениться поискать их.

— Я и сама знаю, — нетерпеливо закивала она, — перестаньте занудствовать, Поль.

Ее снисходительный тон снова привел его в раздражение.

— Что ты прикажешь мне сделать, чтоб вбить это в твою упрямую башку, Алли? — воскликнул Поль сердито. Он резко затормозил у самого тротуара и повернулся к ней. — Ты готова весь город с дерьмом смешать только потому, что твой отец старая дубина! Но он же не один в городе! Есть и другие… — он чуть было не сказал: „которые любят тебя, беспокоятся о тебе, которым ты нужна“. Но остановился. Несмотря на то, что слава сердцееда бежала впереди Поля, он никогда еще по-настоящему не любил. Ему не приходилось много трудиться, чтобы расположить к себе женщин. Чуя зов его животного естества, очарованные девушки слетались к нему, словно пташки к кормушке, без каких-либо особых ухищрений с его стороны. И он получал удовольствия беззаботно, даже эгоистично, где и когда хотел, не зная ни верности, ни вины. Ему никогда не приходилось домогаться женщины или молить ее о любви. Да он по сути и говорить-то с ними толком не говорил — любовная интрига заключалась для него в простенькой операции: рука на колене, а то и выше. И вот наступил один из тех роковых моментов, когда человеку открывается нечто такое, после чего возврат к прежнему уже невозможен. Поль вдруг понял, что никогда еще не был по-настоящему, безнадежно и бесконечно влюблен — вплоть до этого момента. А нужных слов он не знал. Наконец, завершая недосказанную фразу, тяжело повисшую между ними, он смущенно произнес:

— люди… которые будут скучать по тебе, если ты уедешь.

Она бросила на него взгляд из уголков своих чуть раскосых миндалевидных глаз, но никакой другой поддержки с ее стороны не последовало.

— Я тоже буду скучать о вас, Поль. И обо многих других, если уж на то пошло. Ну так как насчет того, чтобы отвезти меня домой? А то там по мне соскучатся раньше времени, и придется выдумывать кучу объяснений.

Совершенно выбитый из колеи Поль завел машину и, не говоря ни слова, поехал дальше. Когда ярко-синий „додж“ проезжал по главной улице Брайтстоуна, ни Поль, ни Алли не заметили, как в окне городской библиотеки мелькнуло бледное лицо Джоан, полускрытое грудой тяжелых томов истории города, которые она штудировала, готовясь к столетнему юбилею; как Мик Форд, пропускающий с ленцой свою послеполуденную стопочку в городском пабе, удовлетворенно крякнул, получив информацию, неотложность которой, по его мнению, давала ему возможность напроситься к Джиму Калдеру на ужин.

Это поистине была ночь любви, ночь чувственного пиршества и невероятной страсти. А он не чувствовал себя насытившимся, не устал от тела, лежавшего рядом на широченной гостеприимной кровати, утомление как будто не коснулось его. Он снова хотел ее, был во всеоружии. Ну не чудо ли, думал он, чувствуя, как твердеет в нежной, но настойчивой ладони. И она его хотела. Боже, вообразить трудно, как она его хотела Ее ненасытность, ее желание, ее любовь ни на шаг не отставали от него, отвечая на каждое его движение, и ей невозможно отказать. Это чудо, невероятное чудо, думал он.

Она нежно провела рукой по его волосам, погладила висок, твердый подбородок, теплую ямочку на шее. Прикоснувшись к плечу, она стала водить ладонью кругами по мускулам предплечья, по груди; движения были медленными, успокаивающими и возбуждающими одновременно. В плотной тьме он чувствовал себя слепым, беспомощным ребенком, но тело его откликалось на ее призыв как тело мужчины. Она склонилась над ним, осыпая его лицо шквалом поцелуев, а рука ее совершала свои круговые движения все ниже и ниже, гладила твердый плотный живот и гладкие сочленения бедер. Стоны и ликующий смех одновременно вырывались из его груди; сдерживаясь как мог, он всем телом отдался этим утонченным ласкам, предоставив себя на волю ее мастерству и точности движений.

Наконец, убедившись, что желанный момент наступил, она откинулась назад, оседлала его простертое тело и обхватила его бедрами. С безошибочной уверенностью она вобрала его, затем медленно, расчетливо опустилась и приникла к нему, смеясь низким горловым смехом. В ответ он издал крик радости, ощущение было невероятно — ничего подобного он в жизни не испытывал, даже в мечтах.

Тьма, тьма, полная тьма… маленькие ладони вновь гладили его грудь, большие и указательные пальцы нежно сжимали его соски, посылая одну чувственную волну за другой, отчего сотрясалось все его тело. Он чувствовал, как растет волна наслаждения, выходя за пределы возможного управления. Вытянув руки, он нашел ее груди в восторге извечного узнавания и в то же время потрясающей новизны — маленькие округлые соски, изящные и крепкие, как весенние бутоны, они были лишены привычной тяжести и полноты. В изумлении он исследовал шелковистую кожу, мягкий венчик, душистый, маленький бутон соска, распускающийся под его пальцами. Она вновь издала низкий горловой клекот, звук этот не был ему известен.

Темно… так темно… если б он мог увидеть…

Скачка набирала дикую скорость, он уже не мог сдерживаться. Крепко обхватив ее, он полуподнялся на постели и перевернул ее на спину, несмотря на сопротивление. С неистовой жадностью он проник в нее и, смеясь, крича и задыхаясь, взорвался ликующим извержением. И в этот миг взошло солнце, и комната начала светлеть. Взглянув вниз, он увидел тонкое, золотисто-коричневое тело и спутанную массу белокурых волос. Дрожа, он отвел их в сторону: глаза его смотрели не на Клер, а на незнакомку.

Внезапно Роберт проснулся: весь в холодном поту. Ему стоило немалых усилий не закричать. Что это было? Сексуальные фантазии, близость с незнакомкой, прекрасной незнакомкой! Он попытался успокоиться, остановить бешеное биение сердца и нервную дрожь.

Одно по крайней мере ясно: наступил рассвет. Один за другим длинные янтарные персты света проникали в спальню, пока наконец вся комната не озарилась золотом. Роберт попытался сориентироваться. Подле него высился холм — это, несомненно, Клер, темные локоны разметались по простыне, тело свернулось калачиком, словно пушистый зверек в норке, Как это могло случиться, что он изменил ей, пусть и в кошмаре?

И все же… и все же… Разве это был кошмар? Он не мог припомнить в сне ничего ужасающего, пугающего или хотя бы враждебного. Не было и того безошибочного признака, отличающего кошмары, — он знал, знал еще до того, как задал себе этот вопрос, что на протяжении всего сна ни разу не хотел проснуться…

Передернувшись, он попытался взять себя в руки. Какой сегодня день? Вторник? Вторник всегда ознаменовывал начало „серьезной работы“ после полуотдыха, который он позволял себе в понедельник. После того первого — и, увы! последнего — потрясающего дня на пляже с Полем, Джоан и Клер Роберт сознательно пытался следовать уроку, который извлек тогда, а именно: никогда впредь не погружаться в работу, забыв о законных требованиях организма. Спортивные развлечения необходимы для здоровья. Он взял в привычку при любой возможности совершать долгие одинокие прогулки каждый понедельник, когда ему удавалось малость сэкономить время.

Но второй день недели он встречал во всеоружии, готовый к новым подвигам, и в немалой степени благодаря краткой передышке. Эту неделю он рассчитывал посвятить составлению планов и организационным вопросам в связи с брайтстоунским Столетием. В городе уже начинали поговаривать о юбилее. Однако на самом деле ничего еще не было сделано, и Роберт знал, что ему придется с головой уйти в подготовку праздника, чтобы освободиться от неясного, но все сильнее дающего о себе знать чувства вины, которое теперь охватывало его при одном упоминании о близящемся событии.

Он сообщил о своих намерениях Клер, и она с готовностью согласилась к утру подготовить ему материалы. Клер! Сердце его вновь сжалось от боли, которую он испытал до этого — как мог он предать ее, пусть мысленно?

Как, как, как? — безжалостно вопрошал он свою совесть. Как и почему? Разумеется, это был только сон. Но он-то знал, что сны это вестники наших подавленных желаний. Ему приснилась девушка? Какая девушка? Он не знает никаких девушек!

Кроме одной. Могла ли это быть девушка из кафе, Алли Калдер? Да нет, конечно, нет! Он так о ней не думал — в этом плане. Его ум пытался ускользнуть, уклониться от ответа. Юная девушка, такая юная — да к тому же одна из его прихожанок, даже если бы он не был женат, — и священник…

Он слишком много о ней думал, вот в чем дело. Перегруженный работой, перенапрягшийся, да еще смерть Джорджа и дела на шахте — вот он и позволил ей угнездиться в его сознании. Ясно, больше этого не будет! Сон — это предостережение, безусловно, предостережение, что в его сознании, пока что в сознании, не все обстоит благополучно. Он не вправе позволять этой девушке занимать непропорционально большое место в его мыслях, его жизни, его суждениях, ставя под угрозу его самообладание, его достоинство и даже приличие, наконец. Он больше ее не увидит — не будет ее искать — он будет избегать любой встречи с нею. Само собой разумеется, ее тут винить не за что. Да он и не считал, что сам совершил что-то дурное. Но ответственный человек — а человек, служащий Богу тем более — обязан заботиться о ближних и о себе. Надо быть осторожным — очень осторожным.

Встав с постели в свете начинающегося дня, он бодро сбегал под душ; решимость его с каждым мгновением укреплялась. Наскоро позавтракав, он некоторое время провел за составлением предварительного плана праздника Столетия и затем забежал в церковь. Там, после длительной молитвы он изложил Создателю все, что его смущало, и страстно пытался очистить ум и сердце от мрачной тени, набежавшей столь неожиданно в ночной тиши.

Наконец покой вернулся к нему. Он поднялся с колен обновленный и освеженный, а главное — с твердым убеждением в правильности принятого решения всячески избегать девушки, покончить с искушением — если это было искушение — раз и навсегда. Чувство ясности, бодрости и силы вернулось к нему окончательно, и он обратился, радуясь, к проблемам дня насущного. Вернувшись домой он взял письма со старинного дубового стола, что стоял подле входной двери, и направился к кабинету.

— Клер! — позвал он по дороге. — Клер! Ты готова? Я прямо сейчас приступаю к работе.

Он остановился в холле.

— Я здесь, — отозвалась Клер из столовой.

Роберт открыл дверь и вошел в комнату. Клер стояла около обеденного стола красного дерева, который буквально ломился от тяжести наваленных на него старинных томов по истории края, книг, писем, бумаг — все в связи с празднованием Столетия. На губах ее играла детская озорная улыбка, и весь вид говорил о том, что она приготовила какой-то восхитительный сюрприз.

— Роберт, — заговорила она, насмешливо глядя на него. — Видишь ли, я поняла, что в одиночку нам с работой явно не справиться. Это меня, разумеется, беспокоило. Мы бы подвели кучу людей, понадеявшихся на нас. И я обратилась к Полю, мол, так и так, нет ли у него какой идеи. И у него на уме оказалось кое-что — вернее, кое-кто — да, кое-кто — и я уверена, что идея тебе понравится. Он подыскал нам помощника. Лишнюю пару рук. — Она засмеялась. — Приданных, надо сказать, очаровательной юной особе.

Клер отошла в сторону. Позади нее за столом сидела девушка. Она просматривала книгу и делала выписки, а по небольшой стопке бумаги подле нее можно было заключить, что работа уже кипит вовсю. Выглядела она совершенно спокойной, уверенной, совершенно…

— Роберт, дорогой, это Алли, Алли Калдер. Отец ее был шахтером. Она давно ищет секретарскую работу в Брайтстоуне, но здесь найти что-нибудь подходящее не так-то просто, да к тому же ее отец считает, что она слишком молода, чтобы покидать дом и постоять за себя.

Девушка встала из-за стола, подошла к нему и протянула руку, глядя с улыбкой прямо ему в глаза.

— Добрый день, преподобный.

— Да просто Роберт, зови его лучше Робертом! — с горячностью вмешалась Клер. — Все его так зовут. Он так больше любит, правда, ведь, Роберт? Он считает, что „преподобный“ чересчур официально — да и не по возрасту ему, — счастливо рассмеялась Клер.

В теплых лучах раннего солнце девушка словно сияла. На ней было светлое легонькое платьице из хлопка, розовое, как ее губы, как нежные ямочки на сгибе гладких округлых рук. Он чувствовал юный свежий запах, запах летних цветов, таких же розовых, как ее…

Молча, он протянул ей руку.

— Рад, что вы можете присоединиться к нам, мисс… — он бросил взгляд на Клер и на нее, — Алли. Мы действительно ничего не успеваем, и нам нужна чья-то помощь. Надеюсь, вам понравится работа и мы. Я рад, что вы пришли.

— Ну, стало быть, все и решено, — заключила Клер, явно радуясь, что ее маленький сюрприз удался на славу. — Ну, я, пожалуй, схожу, приготовлю нам всем по чашечке кофе, а вы пока познакомьтесь поближе. Я же говорила тебе, Алли. Я же говорила, что Роберт будет рад вам. Он в самом деле рад, правда, Роберт?

— Да, конечно.

Так рад, что ты пришла.

Рад… рад… рад… что… ты пришла… наконец.

10

„Он тебя любит — да, да, да…“

— „Да, да, да, да…“ — пела она Простенькие слова вторили ее мыслям и ритму работы. — „С такой любовью не шути…“ — Пауза. И ее легкий голосок: — „Да, да, да, да-а-а-а-а…“

Эти „Битлы“, может, и малость старомодны нынче, но свое дело они знали. Чувствуя себя в своей комнате в абсолютной безопасности, Алли Калдер аккуратно раскладывала только что отглаженное чистенькое белье, выдавая время от времени мелодии, наполняющие сердце. Вот приехали бы эти „Битлы“ сюда, в Австралию! Или она съездила бы в Англию? Ничего в этом такого уж невероятного нет. Губы ее сжались, и песня замерла в горле.

Брайтстоун. Она даже название города с трудом могла выдавить. Что за дыра — что за сучья дыра! Она знала, что отец убил бы ее, если б только услышал от нее такое слово. Но он тысячу раз произносил его сам, когда трепался со своими собутыльниками, думая, что она спит. Спит? Да в такие пьяные вечера и глухой не заснет — как начнут тут бузотерить — он, да этот Мик Форд, да прочая шантрапа — как бишь он их называл, — и имени их не запомнишь — накачаются пивом и начнут. Спит?

Иногда ей хотелось проспать всю жизнь, как Спящая Красавица. Но не сейчас. Она уже готова в путь.

„Она взяла билет…“ — пел Джон Леннон.

Она действительно взяла билет — это точно. Билет в одну сторону, не собьешься. Нет, она не собирается закончить, как Барбара — двое детей и третий на подхвате — а ведь ей и двадцати нет.

— Он ничем пользоваться не хочет, — жаловалась Барбара с такой безнадежностью, что самой хотелось заплакать. — Это, говорит, удовольствие портит. — Его удовольствие? С каких пор такая девчонка, как Барбара, оказалась создана ради его удовольствия?

Мужики — все одного поля ягоды, — козлы. Вот еще одно слово, за которое отец убил бы ее. Козлы. Да они и есть вонючие козлы. Она вертела слово на языке, как бы пробуя его на вес, на вкус и на запах. А он первым делом. Козел номер один. Козел-аншеф. Капитан Козел. Она засмеялась, но это был какой-то не по возрасту умудренный и горький смех. Спасибо, папочка. Спасибо, Боже, что наградил меня таким козлом вместо отца.

Впрочем, ври, да не завирайся. Не все такие, как твой папаша. Он не такой. Он совсем другой. Он ни на что не похож… и ни на кого…

Он… какой? Рука ее вдруг замерла в груде нейлона и кружев, она улыбнулась своей странной задумчивой улыбкой и погрузилась в воспоминания того счастливого дня. Да, он что надо, прямо с картинки. Есть на что посмотреть, сбит крепко, но не мясист как Поль, — а стройный, ну, прямо киногерой. Фигура — закачаешься, он, наверное, сам этого не знает — глаза, руки, эти волосы, и как он смотрит на тебя — прямо в глаза — что тут говорить, он совсем, совсем другой. Она почувствовала, как что-то теплое поднимается из самой глубины ее существа. О да. Да.

Вот он не козел. Совсем нет. Такой внимательный:

„Вы уверены, что не устали, Алли? Вы сегодня столько всего переделали“. — Такой благодарный: „Это просто потрясающе, это как раз то, что нам нужно; просто чудесно: программа действительно обретает нужную форму“. — Такой вежливый: „Пожалуйста, извините, мне надо позвонить, и я тут же вернусь“ — Он такой… Он такой…

Он такой невероятный! Ни о чем подобном ей даже мечтать не приходилось, она никогда не думала, что такое существует или может существовать. А его глаза — как будто он всегда внимательно слушает тебя, что бы ты ни говорила.

„Замечательная идея, Алли“, — будто бы действительно она высказала что-то особенно умное. Причем для этого особых усилий не требуется. По части ума особой конкуренции в пасторском доме нет. Его жена, Клер, хоть и мила, особым умом не блещет, да и голова у нее явно забита другими делами. А сестрица Джоан — она тихо рассмеялась. Глупая старая кошелка. Думает, что на всех страху нагоняет. Зыркает как сыч, а что на нее смотреть одна умора, ей и в голову не приходит!

Вздохнув и бессознательно передернув плечами, она вернулась к реальности. Давай, Алли. Хватит с этой постирушкой, надо разобраться с постельным бельем, а там и время обед готовить. А потом, коль повезет, и она освободится, снова сюда, послушать музыку, помечтать малость, посчитать, сколько заработано в Брайтстоунский Фонд Бегства — приятно видеть, что счет медленно, но верно растет, а потом… а потом…

— Алли? АЛЛИ!

Как это она не услышала, что он пришел? Алли бросилась к окну. Из ее угловой комнаты на первом этаже бунгало хорошо была видна дверь: отец как раз входил в дом. Позади него шел Мик Форд, его неразлучный дружок с шахты. Мик Форд! Это мерзкое пресмыкающееся. Что бы она не отдала — только бы отделаться от него. Надо же, после такого замечательного дня… идти к ним… Это же нечестно. Просто нечестно.

— Алли. Да, черт побери, где ты там запропастилась?

— Может, ее и нет, Джим? Молодые девушки, у них свое на уме. Им бы из дома усвистать.

— Из дома? Наша Алли? Чтоб без моего ведома, не спросясь и не сказав куда, это ты брось, у нас такое не водится.

— Девушку в узде не удержишь, как ты думаешь?

— Да она здесь, говорю я тебе. Алли. АЛЛИ!

Чудовищный удар в дверь ее комнаты, и папаша уже тут как тут, без стука.

— Тебе чего? — крикнула она, прижавшись к стене.

Его уже совсем развезло, всегда так набирается в жару, тем не менее закругляться он, кажется, не собирался: в каждой лапище покачивалась упаковка с полдюжиной бутылок пива для вечернего продолжения. И то Слава Богу! — руки были заняты и, стало быть, он не мог ее ударить. Если только в его пьяную башку не втемяшится врезать прямо упаковкой…

— Иду, пап. Обед готовится.

Отведя глаза, она прошмыгнула у него под рукой в коридор.

— Привет, Алли! Ай-ай-ай! — С таким же успехом Мик Форд мог приветствовать Мерилин Монро. — Ах, ах, ах. Как замечательно мы выглядим, милая. И как это ты всегда так выглядишь? Ну, что за прелесть! И где это ты пропадаешь? Каждый вечер я тут как тут, мечтаю увидеть тебя, а вижу только твоего старика.

Он вплотную приблизился, и она с отвращением вдыхала запах пота от его тяжелого тела. Мик загородил ей путь на кухню; сзади вырос отец.

— Мик хотел повидать тебя, Алли, — зловеще пророкотал он. — Где ты пропадала?

Прижавшись спиной к стене, она пыталась тихонько прокрасться мимо него в кухоньку.

— Сам отлично знаешь, где я была. В церкви. Работала над программой столетнего юбилея с миссис и мисс Мейтлендами.

— И как там, — дурацки ухмыляясь, бубнил Мик. — Все путем, Алли? Все путем?

— Конечно, путем! Чего ты заладил „путем! путем!“

Оба были совершенно пьяны. А какими им еще быть?

— Да, спасибо, все хорошо. — Что за идиотский разговор — и это после долгих разговоров с человеком, который действительно слушает тебя, которому интересно, что ты говоришь…

— Почему ты не сказала мне, где была? — продолжал тянуть свое Джим. — Не могу же я упомнить все твои побегушки. Надо было оставить записку. Я еще покамест твой отец. И обязан знать, что ты делаешь.

Одним ловким движением она обогнула угол коридора и добралась до кухни.

— Давай обедать, пап! Ладно? — Она быстро распахнула боковую дверь и начала со звоном доставать посуду из буфета.

— Эй, Алли!

Снова голос отца. Она прикрыла глаза.

— Что?

— Давай иди сюда. Мик хочет поговорить с тобой!

Она высыпала в кастрюлю полуфабрикат и плеснула воды, зажигая другой рукой газ.

— Я здесь занята, папа! Не могу болтать, когда готовлю.

Мик Форд стоял в дверях кухни, глядя на нее маслянистыми глазами и облизывая языком губы. Нетерпеливо отбросив рукой упавшие на лоб пряди волос, она повернулась к нему спиной, сделав вид, что не замечает его.

— М-м-м, еда! Ты знаешь, как ублажить мужчину, Алли.

Она демонстративно выхватывала жестянки из буфета, выбирая различные специи.

— Я вот заскочил, чтоб узнать, не пойдешь ли ты с нами в паб. Там сегодня небольшая компания соберется. Молодой Гарри — ты знаешь Газза, этого громадного малого, у которого одно плечо выше другого — у него завтра свадьба — ну вот и соберется компашка с девчонками.

Она взглянула на него. Его маленькие глазки поблескивали. Тут и голову ломать нечего, и так ясно, что за вечернее развлечение предстоит.

— Нет, спасибо. Я не большая любительница выпивать.

— А там одна пьянь забубенная, так надо понимать?

Джим освободился от упаковок с пивом и сунулся на кухню, привлеченный разговором. Вид его не предвещал ничего хорошего.

— Я так не говорила, папа. Просто мне в паб идти неохота. Я лучше дома посижу.

Она сделала вид, что поглощена булькающим содержимым кастрюли на плите, надеясь, что они отстанут. В крошечной кухоньке она была как в ловушке, хотя открытая во дворик дверь хоть чуточку помогала ослабить невыносимый пивной дух, исходивший от обоих мужчин. Но лето на исходе, а потом пройдет и праздник Столетия, и больше не будет работы в пасторском доме, и незачем будет туда ходить — вот тогда она действительно окажется в ловушке… в ловушке…

— Ах, тебе шахтеры не по душе, так что ли?

— Поостынь, Джим, она этого не говорила. — Девушка чувствовала близость Мика, ноздри ловили его запах; он подступил почти вплотную к ней.

— Так ты ничего не имеешь против шахтеров, Алли?

Его руки воровато коснулись ее бедер, она круто повернулась, и кипящие капли соуса с ложки, которой она помешивала в кастрюле, нарисовали дугу на его рубашке.

— Хочешь это в рожу? — прошипела она.

Он отшатнулся, со злостью и испугом.

— Полегче, полегче, доченька!

Удар кулака отбросил ее к стене.

— Попридержи язык, когда говоришь с моими друзьями! — взревел отец; лицо его побагровело от ярости. — Научись принимать гостей, а то я покажу тебе, где раки зимуют! — Второй удар пришелся по другому уху. — Пора, видать, тебя поучить уму-разуму, как я твою матушку чертову учил. — Тяжело сопя, он набычил шею, словно боксер, готовый к новому раунду.

— Да брось, Джим, не горячись!

Мик не был настолько пьян, как казалось.

— Пошли-ка лучше сядем да подождем, пока Алли все приготовит. Ты мне, кстати, еще не рассказывал, о чем ты там с Уилкесом говорил сегодня? — Схватив старика за руку, он потащил его через боковую дверь во дворик, подмигнув Алли перед уходом.

— Ты не будешь против, если я к чаю останусь, Алли, о’кей?

На кухне пасторского дома стояла обычная тишина; две женщины убирались и мыли посуду после завтрака, но сегодня мирная дружественная атмосфера словно куда-то улетучилась. Нервозность Джоан выдавали побелевшие костяшки пальцев, яростно терших и без того чистую плиту, некогда открытое и милое лицо Клер приняло выражение отчужденности, свойственное ей последнее время. Джоан снова вернулась к причине разногласия.

— Мне это не нравится и все тут!

— Но ты никак не можешь мне объяснить, чем она тебе не нравится? — усталым голосом произнесла Клер.

Джоан закусила губу. Это была правда. Она не могла сказать Клер даже намеками про те тысячи мелочей, которые пугали и настораживали ее. Ну да, она видела Алли Калдер в машине с Полем. Но, может, он ее просто подвозил из чистой любезности, по-соседски. И как могла она сказать Клер, что инстинктивно чует в Алли соперницу, если не предъявляла никаких прав на Поля, если он никогда, несмотря на все ее усилия, не проявлял к ней ни малейшего интереса как к женщине. Она готова была заплакать от всего этого.

Клер продолжала сыпать соль на рану.

— Ты не хочешь оценить ее по достоинству, Джоан. Ты же знаешь, что всему, что умеет, она выучилась сама — готовить, шить; она сама сшила то платьице, в котором была вчера, я это выяснила. Алли очень способная. Вот что ей никак не дается — так это водить машину. Я обещала разузнать, не сможет ли Роберт научить ее. Или Поль.

Роберт. Или Поль. Сигналы тревоги где-то на заднем плане сознания Джоан достигли полной мощи.

— Научить ее водить? — она постаралась, чтобы голос не выдал волнения. — Мне кажется, это не совсем удачная мысль. — Она даже попыталась засмеяться. — Ты что, Поля не знаешь — да он за рулем настоящий Джекил и Хайд[8]…

— Ну, пусть Роберт. Он с ней так мил. Сначала, правда, несколько набычился, но сейчас он явно рад видеть ее в доме, поверь мне.

Роберт? Да почему непременно либо тот, либо другой, хотела спросить Джоан. Но она видела, что Клер ничего не хочет слышать.

— Послушай, Клер, — сделала она новую попытку. — Не кажется тебе, что у Роберта и так дел по горло, чтобы еще учить кого-то вождению автомобиля? Ну, ладно, она в конце концов пришла сюда работать. Не значит же это, что тебе надо ее удочерить!

— Я бы с радостью!

Джоан совсем растерялась от этого неожиданного заявления.

— Удочерить ее! Но помилуй, у нее есть семья!

— Но у нее нет матери.

А у тебя нет ребенка! Ну конечно. О нет, подумала Джоан в тоске, нет! Этого быть не может! Это так жестоко. Судьба не может быть столь коварной! На память пришел последний визит девушки: Клер встречает ее у дверей и всячески обхаживает с такой любовью и материнским вниманием — ну вылитая Молли Эверард со своим выводком; вот она торопится в столовую с полной тарелкой утренних бутербродов и стаканом молока: копна темных волос так и кружится вокруг нежного девически белого облака, словно наседка над единственным цыпленком…

О нет. Сердце Джоан сжимается. Последние дни Клер перестала говорить о будущем ребенке. Джоан известно о тайном визите к врачу и неясных намеках на необходимость обратиться к специалисту пока не поздно. Она почувствовала, что здесь действуют мощные силы первозданной стихии, и признала их превосходство и неодолимость. И склонила голову.

— Ну, да… ну, да…

Спокойно попрощавшись, Клер ушла из кухни, и скоро Джоан услышала шум отъезжающей машины. Закончив уборку, она вышла в холл и взяла свое пальто и сумку. Дни становились короче, а вечера прохладнее. Джоан завернула в столовую. Алли Калдер сидела за столом, составляя из газетных вырезок книгу для выставки по случаю Столетия. Большая груда бумаг слева свидетельствовала о том, как успешно она справляется со своим делом.

— Я ухожу, — сказала Джоан, не замечая своей грубости: она даже не поздоровалась. — Когда закончите, оставьте книгу на столе. Я вернусь с работы и просмотрю.

— Хорошо, мисс Мейтленд, — спокойно ответила девушка. Смотри на здоровье, сама прекрасно знаешь, что ничего там не найдешь, можно было прочесть в ее глазах, уставившихся на Джоан. Вы и сами понимаете, что говорите это, только чтоб достать меня. Да, только ничего из этого не выйдет, мисс Мейтленд.

Джоан вспыхнула.

— И сохраняйте здесь полный порядок, — резко закончила она. — Очень важно, чтоб все было на месте, вы понимаете.

— Понимаю. — Глаза Алли потемнели и стали жесткими и холодными, что совершенно не вязалось с почти детски нежным личиком, на котором суровые испытания жизни не оставили следа, чего Джоан не могла бы сказать о себе, хотя ее детство и близко нельзя сравнивать с детством этой девочки…

— Миссис Мейтленд вернется только к обеду, но вы уже к тому времени закончите и уйдете, не правда ли?

Снова спокойный непробиваемый взгляд.

— Боюсь, что нет.

— Вы все успеете, если не будете прохлаждаться и попусту тратить время, болтая по телефону. — Джоан понимала, что все это чистый маразм, что она своим занудством напоминает старую деву-учительницу.

— Мисс Мейтленд, — даже в самом обращении было что-то саркастическое, она бросала его как вызов, — я не звоню отсюда никому. Мне незачем пользоваться здешним телефоном.

— Ладно, ладно, — Джоан сердилась все больше, испытывая при этом острое недовольство собой, но девушкой еще сильнее. — В общем, как закончите, можете уходить. Нечего здесь попусту торчать! И не забудьте уйти через боковую дверь, как я вам показывала. И не беспокойте преподобного Мейтленда в его кабинете. Ему нужна тишина, вы понимаете.

Преподобный Мейтленд! Если б только бедняга могла слышать самое себя! В каком возвышенном стиле она говорит о собственном брате. Алли повторила про себя: „Роберт“. Он сам решит, нужно его беспокоить или нет. И что бы там ни бубнила „мисс Мейтленд“, он не будет иметь ничего против, если его побеспокоят.

— Да, мисс Мейтленд.

Она отвела глаза. Ну вот и хорошо, мрачно подумала Джоан. Укажи ей место, будь стойкой, пусть знает кто есть кто. Все еще, может, не так плохо. И чего это она, в конце концов, так разволновалась? У Поля тысячи девчонок; и эта ничем не лучше других. А Роберт — чего она так трясется за него? Сейчас он выглядит гораздо счастливее и спокойнее, чем неделю-другую назад. Все как-то образуется. Должно! И она повернулась, чтобы уйти.

— О, мисс Мейтленд…

С очаровательной невинностью — прямо ангел во плоти — Алли остановила ее:

— Мне кажется, вам следовало бы знать, что у вас сзади видна комбинация и на зубах помада. — Она торжествующе улыбнулась. — Я просто подумала, что лучше сказать…

В своем кабинете Роберт услышал, как вздрогнул весь первый этаж, когда Джоан в бешенстве хлопнула дверью, уходя на работу. Клер тоже ушла. Он совсем один.

Впрочем, не совсем.

Бесшумно поднявшись из-за стола, он пересек кабинет и вышел в холл. Дверь в столовую была открыта, и он увидел уголок стола с грудами книг и бумаг, пару маленьких ручек, орудующих ножницами и клеем, изящную круглую головку, склоненную над работой, водопад серебристых волос…

Он так же бесшумно вернулся к столу, оставив дверь открытой. Просто поразительно, как быстро он привык к ней, как спокойно ему в ее присутствии. И чего было поднимать такой шум из-за пустяков, — решил избегать ее, запретил себе встречаться с ней! Хотя тогда он поступил правильно, но и сейчас все идет хорошо! Даже удивительно, как все вышло. Он так беспокоился из-за Клер, а это сама Клер, его возлюбленная Клер совершенно непреднамеренно, без чьей-либо указки, увидела, что в девушке есть что-то необычное, что-то такое, ради чего стоит проявить к ней интерес, и ввела ее в дом, не поколебавшись ни на секунду.

В общем, все идет хорошо. Теперь она здесь, и он может получше узнать ее, выяснить, как она жила, подумать, чем он может быть ей полезен как пастырь и как друг. Он чувствовал, что в ее жизни было нечто такое, чего он пока не понимал. Роберт уже не раз ловил на себе странный глубокий взгляд, но и в нормальном общении он чувствовал, что девушка наблюдает за ним, как бы присматриваясь. Что бы ни мучило ее, он должен до этого докопаться, сколько бы времени это ни заняло. Но в то же время он чувствовал какое-то безотчетное беспокойство, какое-то нетерпение, будто он всю жизнь чего-то ждал… но чего? И это беспокойное ожидание было связано с ней.

Но это не было беспокойство физического влечения, в этом он уверен. Она привлекательна, это правда — и не просто привлекательна — каждая линия ее тела, каждое движение всего ее существа в своей естественности и невинности были само обаяние. Он любил смотреть, как движется она по дому, и поражался, как буквально светлели комнаты мрачноватого старого дома, стоило ей появиться там. Но он был ее работодатель, ее священник, человек, намного ее старше, наконец, счастливо женатый мужчина. С ним она находилась в полной безопасности. Он мог наслаждаться ее Богом данной красотой, не чувствуя ни малейшего искушения воспользоваться ею. Все это было просто немыслимо, непростительно, достойно презрения. Он доказывал это себе каждый день ее присутствия здесь. Он может это подтвердить и сейчас. Движимый внутренним порывом, Роберт отбросил работу и пошел в столовую.

Алли почувствовала, что он идет к ней, каким-то странным животным чутьем, и ее глубокой синевы глаза уже смотрели на дверь. Безотчетно она потянулась к транзистору.

— Извините, вас беспокоит? Я думала, что сделала совсем негромко.

— Да нет, что вы. Все нормально, — улыбнулся он. — Меня это совсем не беспокоит.

Глаза у него такие добрые, такие ясные, а когда он так улыбается, у него появляются такие морщинки — просто закачаешься, подумала она. Ах, если б только он не был тем, что есть.

— Я просто… я просто собрался выпить чашечку чая, — продолжал он. — Хотел спросить, может, вы тоже не откажетесь?

В ответ она улыбнулась, и эта улыбка на маленьком чуть настороженном личике показалась ему внезапно вышедшим из-за туч солнцем.

— О да, — сказала она. — Конечно. Да. Не откажусь.

11

От нее исходил такой чистый запах, будто она полчаса назад купалась в детском шампуне Джонсона. В замкнутом пространстве машины он ощущал особую духовную и физическую близость. Длинные пряди пепельных блестящих волос закрыли от него ее лицо, но он помнил его сосредоточенное выражение — дуги бровей сошлись в одну прямую линию, кончик розового язычка чуть заметно высунулся между крепко сомкнутых губ. Он почувствовал, что улыбается. Ну кто бы подумал, что можно получать такое удовольствие от уроков вождения!

— Расслабьтесь, Алли! Это всего-навсего мотор, а не свирепое чудовище. Он вас не унесет, не бойтесь.

— Но так уже раз было. — Голос ее звучал громче обычного, манеры стали более раскованными, даже смелыми. Она явно не собиралась упускать полученный шанс.

— Что вы хотите сказать?

— Я уже пробовала учиться водить, — она бросила взгляд искоса, желая видеть его реакцию, — машина как раз и унесла меня, представляете? Прямо в дерево.

— Врезалась в дерево? Когда же это было?

— Перед окончанием школы. У одного мальчика была своя машина. И мне удалось уговорить его поучить меня водить.

Неважно как, подумала она. Да он слишком возвышен, чтоб спрашивать об этом.

— Но толку от этого не было. В первый же раз я потеряла управление и вылетела с дороги. Машина всмятку.

— Бедняжка Алли! Это было, вероятно, ужасно!

Она подумала, склонив голову набок.

— Да нет, не особенно. Машина-то не моя. Я расстроилась только, что так никогда и не научусь водить, что всегда буду во что-нибудь врезаться.

Он засмеялся.

— Ну, если дело только в этом, то все проще. Наметь себе дерево, в которое собираешься врезаться, и мы точно проскочим мимо него!

Она засмеялась в ответ каким-то неожиданно низким смехом и ослабила хватку на рулевом колесе.

— Ну что ж, уже лучше, — ободряюще заметил Роберт. — Никогда не встречал такого способного ученика, как вы.

Снова почти вызывающий взгляд искоса.

— Вообще-то правда… Я быстро всему учусь. Мне нужно только, чтобы кто-нибудь показал, как надо.

Наступила пауза. Внезапно он почувствовал себя не в своей тарелке, почти на грани паники. Похоже, она заигрывает с ним, прямо заманивает. Роберт нахмурился. Надо не позволять ситуации выходить из-под контроля — это его вина. Он отвернулся.

Подобно чуткому барометру ее настроение мгновенно изменилось. На смену самоуверенности пришла робость.

— Ну вот, — забормотала она ни к селу, ни к городу. — Ну вот, я же говорила, вот опять, ну вот.

Он до сих пор никак не мог привыкнуть к ее странной манере выхватывать что-то из сказанного им и возвращать в виде полуответа-полуутверждения.

— Что вы имеете в виду? — уже в который раз за последние дни спрашивал он ее.

— Вообще-то я учусь быстро, правда ведь? Потому что мне многому надо научиться. Но я не могу научиться у вас — ведь так?

Костяшки пальцев у нее побелели: с такой силой она снова вцепилась в руль. И вновь он всем существом почувствовал ее близость, золотистый пушок на руке, линию бедра под тонким хлопком юбки. Лето было на исходе; с каждым днем становилось прохладнее и грустнее — сколько еще пробудет с ними это очаровательное существо, это дитя-цветок? В первый раз он вдруг увидел будущее без ее легкой ладно скроенной фигурки, ее нарядов, подчеркивающих каждый изгиб, каждую ямочку на девичьем теле; еще совсем немного — и она уйдет из его жизни, и не будет больше приходить в их дом три-четыре раза в неделю. У него было такое чувство, что время начинает двигаться вперед слишком быстро.

Напряжение в машине стало почти осязаемым.

— Помедленнее, не давите так на акселератор, — он перехватил управление. — Не гоните. Зачем так гнать?

— Это вам незачем гнать.

— Что вы имеете в виду?

Ну что он, действительно, заладил одно и то же? Почему из-за нее он чувствует себя чужаком, пытающимся понять язык, на котором он в жизни не говорил?

Она аккуратно сделала поворот и подумала, прежде чем ответить.

— А с какой стати вам гнать? У вас уже что-то есть, вы в своей жизни кое-что сделали, вы здесь, на своем месте, у вас все в порядке.

Ему показалось, что откуда-то сзади повеяло холодом. На своем месте? Все в порядке? Да так ли это? Он передернул плечами и почувствовал подступающую волну горечи. Может, в ловушке — это правильнее. Да о чем он говорит? Он избрал эту жизнь, он следовал своему призванию. Конечно, он должен с этим согласиться! На месте, в порядке — ну да! Что здесь плохого? Это замечательно, миллионы людей об этом мечтают.

— Ну в известном смысле, да. Но я надеюсь, и у вас все в порядке.

— Еще бы не в порядке! У вас положение, у вас работа! А у меня, у меня ничего нет.

— Ну будет, Алли! — запротестовал он. — У вас есть…

— Что? Что у меня есть?

В голосе ее не было и капли жалости к себе. А сразу посуровевшее лицо ясно давало понять, что она с таким же безжалостным презрением выслушает любое утешение, если он попытается с таковым обратиться к ней. Здесь, в уединении замкнутого пространства кабины, вдали от дома, она отбросила все формальности их отношений и обращалась к нему совершенно иначе. Сейчас она была предельно откровенна, ничего не скрывая от него и ничем не защищаясь. Снова его охватило острое желание помочь ей, исцелить, удержать эту трепещущую, уносимую ветром птаху в руках хоть ненадолго, прежде чем отпустить на волю.

— Но у тебя есть дом, Алли, семья — люди, которые тебя любят…

— Люди, которые…

Она вспомнила тот последний вечер, когда у них был Мик Форд, и двое взрослых мужиков заставляли ее сидеть с ними весь вечер, готовить им жратву и приносить выпивку, опустошать пепельницы, но главное — слушать невыносимо дебильный треп, который становился все более мерзким, пока оба не вырубились.

— Люди, которые любят меня…

В остервенении она отбросила волосы со лба. Он не мог понять, действительно ли в уголках ее глаз закипели слезы, или это ему показалось. Она попыталась притормозить, чтобы переключить скорость, и беспомощно дергала рычаг.

— Выжми сцепление — медленно — переключи на нужную скорость. Нет, нет, это задний ход, попробуй вторую.

— Да я могу. Просто нога не туда попала. — В ее голосе вновь зазвучали непокорные нотки.

— Ничего, ничего, все бывает. На этой старушке не только твоя нога ошибается. Еще раз выжми сцепление, помедленней.

Машина снова начала набирать скорость, но ни критиковать, ни обсуждать ее действия не хотелось. Ему было не до этого.

— Знаешь, Алли, для нас — для нас обоих — ты стала чем-то большим, чем просто приходящий помощник по административным делам. Если у тебя какие-то проблемы — надеюсь и очень прошу помнить, что ты можешь всегда обратиться ко мне за помощью.

Машина завиляла из стороны в сторону.

— Ну да, конечно…

Маленькие ручки вцепились в руль. Он всем существом чувствовал, как напряженно работает ее голова.

— Благодарю вас, Роберт. Да, я знаю, что вы заботитесь обо мне. — Он почувствовал, как между ними медленно, незаметно растет напряженное отчуждение. — И я обязательно приду к вам за помощью, если понадобится. Поживем — увидим! — Она взглянула на него с победоносной улыбкой и притопнула ногой. Машина дернулась и рванула вперед на бешеной скорости.

Конец лета; в этом всегда есть что-то отчаянно грустное. Что было, того не вернешь, а будущее не сулит особых радостей. С удивлением поймав себя на сих философских размышлениях, Поль продолжал шагать вниз по тропинке, вьющейся среди утесов, на последний в это лето пикник на пляже — паломничество со складными стульями, пляжными зонтами и тяжело набитыми сумками-холодильниками. Позади шли до предела навьюченные Джоан и Клер. Роберт чуть задержался на вершине утеса, чтобы бросить взгляд на море. Внизу открывалась совершенная чаша бухты Крушения, вдали на многие мили тянулись дюны. Впервые в жизни этот пейзаж поразил его своим меланхолическим пустынным видом: здесь можно пропасть… умереть — и никто даже не спохватится.

„Ну вот, по крайней мере Роберт намного спокойнее и собраннее эти дни“, — не без грусти отметил Поль. Неплохая была идея дать им помощницу! И как это его осенило предложить Алли в пасторский дом! Как оказалось, она прямо рождена для этой суеты со Столетием, с места в карьер влезла во все мелочи, поняла, что от нее требуется, и будто играючи, незаметно все переложила на свои плечи. Как знать, может тут-то и вся заковыка: Роберт слишком много берет на себя, и распределить работу некому. Теперь у него прямо девичник — и неизменные услуги „Бюро по найму Поля Эверарда“, лучшего из лучших. Алли просто здесь все оживила.

Клер в ней души не чает — ему это как бальзам на сердце. Она будто ее удочерила, даже бегает за покупками для нее — всякие там тряпки, и учит, как лучше тратить деньги. А главное, Клер это нужно, коль уж так случилось, что детишки у нее не сыплются как из рога изобилия, хотя ему непонятно, в чем у них там дело. А Алли тоже у них счастлива, он это знает. Она прямо на глазах расцвела, стала доверчивее, даже говорит по-другому, свободнее — теперь, когда она столько времени проводит с ними, ей не надо следить за каждым словом. Он и сам был счастлив: у него появилось столько поводов видеться с ней; чего ж тут неестественного, если он нет-нет да и заскочит в пасторский дом повидать сестрицу или передать ей весточку от мамы.

Вот только Джоан все не по душе: это видно невооруженным глазом. Он усмехнулся, наблюдая, как пробирается Джоан по песку к выбранному им месту для стульчиков и зонтов. Нет, это невозможно! Оно и понятно, не многие старые девы за тридцать с восторгом встретят маленькую красотку восемнадцати лет, вот так ни с того ни с сего свалившуюся им на голову. Да еще к ногам ее бесценного братца!

Хотя жаль, конечно. Он исподтишка бросил критический взгляд на Джоан, раздевавшуюся в этот момент; со вздохом облегчения она высвободилась из платья и протянула руки к солнцу. Нет, она все же девушка что надо, высокая, с чертовски соблазнительным телом, ни капельки не утратившим своей стройности и упругости. Прекрасно готовит, хозяйка хоть куда, а этот ее четко вырезанный профиль, как у Роберта, и весь нордический облик — нет, она могла бы стать украшением любого мужчины.

Но было вместе с тем в Джоан что-то такое, что отпугивало любого парня. За все годы знакомства он не посмел к ней даже пальцем притронуться. Мужчина, решившийся жениться на Джоани Мейтленд, должен будет жить на лезвии кожа и всю жизнь играть вторую скрипку после ее брата — это уж как минимум если не хуже. Впрочем, настоящий мужчина сгладил бы ее острые углы горячей и сильной любовью, добрым сексом, тогда на лице у нее появилась бы улыбка, смягчающая все резкие непривлекательные для мужчин черты. И тогда б она была просто женщиной, которой нужно только получать тепло от мужчины. Если б она не была сестрой Роберта, он бы рискнул еще много лет назад. А сейчас даже думать об этом пустая трата времени; сейчас у него из головы ночью и днем нейдет эта маленькая крошка Алли Калдер, которая за все время кроме „привет“ и „пока“ не дала ему никаких авансов. А пропади все пропадом!

— Поль!

Джоан повернулась к нему с очаровательной улыбкой, но его уже и след простыл — он несся по песку в море, словно за ним кто-то гнался.

— Они захотят пожевать чего-нибудь сейчас или попозже, как думаешь? — Клер бросила подстилки и разлеглась на песке.

— Подожди, сами скоро скажут, вернее, их желудки, — саркастически заметила Джоан, располагаясь поудобнее и умащивал себя кремом для загара, настроение ее, впрочем, явно испортилось.

Сверху Роберту прекрасно был виден весь берег. Он даже не помнил, когда здесь бывало столько народу; можно подумать, что весь город решил не упустить последний сладкий денек уходящего лета и воспользоваться его прелестью, прежде чем навалится серенькое уныние зимы.

На приличном отдалении от берега на воде реяли двумя ровными линиями флажки, предостерегающие пловцов об опасности. На пляже резвилась молодежь: группки молодых людей играли в мяч, плескались в море, и порывы ветра доносили до него веселый смех. В нем вдруг шевельнулось острое чувство зависти. Боже, что может быть лучше молодости, силы, свободы! Был ли он когда-нибудь таким? Трудно вспомнить. И куда делись молодость и свобода? Неужели впереди его ждет только старение и медленное угасание?

У кромки воды кучка парней обступила Поля; некоторых он помнил по поездкам в город, это были, судя по комплекции, шахтеры. Все смотрели в море, в какую-то одну точку. Их внимание привлекала одинокая фигура, — с серфингом — голова опущена, торс выпрямлен, словно копье, — воплощенная сосредоточенность, она взлетала на гребни самых громадных бурунов. Судя по повышенному интересу мужчин и белому купальнику, особенно яркому на фоне синевы и зелени моря, можно было догадаться, что это женщина. И когда морские скакуны, на которых она неслась, с последним неистовым всплеском обрушились на берег, смелая наездница оказалась у ног подоспевших парней. Явившись из морской пены, она пыталась подняться среди леса крепких ног.

Даже за полмили Роберт узнал Алли. Сотрясаясь от смеха, Поль подхватил ее одним ловким движением и бросил стоявшему рядом. С криками и воплями мужская команда играла с девушкой, как с куклой, подхватывая и снова бросая в воду, обдавая все вокруг каскадами брызг. И снова Роберт почувствовал острую зависть, приступ дикой ревности из-за того, что они вот так запросто могли прикасаться к ней, так вольно обращаться с ее телом, играть с ней, как мальчишки.

Он пришел в неописуемую ярость. Но из-за чего так беситься? Скорей всего, то были ее друзья; это вообще, наверное, обычный ритуал. И у него нет ни малейшего основания считать, что она огорчена — правда, он не мог сказать, счастлива ли она в этой ситуации или нет. Среди криков, воплей и гомона, заполнившего всю бухту, не было слышно ее голоса. Да и как мог донестись сюда ее негромкий, почти детский голосок? И почему в конце концов ей не веселиться — хорошо это или плохо — в компании своих сверстников? Что это с ним?

Медленно он стал спускаться по тропинке, не теряя из поля зрения сцену на берегу. Алли одним быстрым движением освободилась от своих мучителей, нырнула в воду и поплыла, энергично работая руками. И долго еще он наблюдал, как она уверенными движениями рассекает воду, направляясь вдаль; потемневшие от воды волосы струились за ней, как у русалки, а она все плыла и плыла, пока не превратилась в едва заметную точку.

— Честное слово, Джоан, это бесподобно — просто фантастика. Но я больше не могу. — Роберт аккуратно убрал свою тарелку с остатками еды и взглянул на небо. Солнце стояло низко, похолодало — близился вечер.

Какая-то меланхолическая грусть охватила его: еще одно лето на исходе, еще один год — а чем он может похвастать? Сколько еще лет предстоит ему проводить здесь, на брайтстоунском пляже, тоскуя по уносящейся юности и гадая, что стало с его мечтами, надеждами, обещаниями лучших дней? С болью сравнил он свои чувства с блаженством первого дня, который он, Клер и Джоан провели здесь, в бухте Крушения. Роберт был достаточно честен с самим собой, чтобы не знать причины свой хандры. Он понимал, что виной тому недавняя сценка: Алли с теми парнями — даже с Полем, который так с ней дурачился. Все это испортило день еще до того, как он начался.

Он встряхнулся. Господи, как же противны такие вот приступы жалости к самому себе! Надо с этим кончать, смотаться отсюда, пока не заразил других своим нытьем.

— Ну, прогулка на прощание. Кто со мной? Пойду, разомнусь, до камней и обратно.

Хор вялых возражений дал ему понять, что все слишком хорошо устроились, слишком хорошо поели или слишком поглощены своими заботами, как Джоан, — забавы Поля и Алли не остались незамеченными ею, с грустью подумал он. Пытаясь стряхнуть с себя дурное настроение, обрушившееся на него с внезапностью летнего ливня, он быстрыми шагами направился к кромке воды, затем повернул и пошел вдоль берега к камням.

Справа над ним высилась громада скалы „Мать и Дитя“. За ней тянулись выглянувшие на свет Божий из-за отлива камни чуть поменьше, которые европейские поселенцы окрестили „Падшими Ангелами“. Роберт осторожно пробирался между ними, стараясь ступать на песок. В соседней бухте под прикрытием большого камня на пляжном полотенце сидела в обществе транзистора Алли.

Глаза ее излучали приветливое тепло, которого ему так не хватало сегодня. Не ожидая приглашения, он бесцеремонно опустился рядом.

— Совсем одна, Алли? Вы не знали, что мы здесь, на другой стороне, в бухте Крушения? Могли бы к нам присоединиться.

— Я видела, когда вы пришли. — В лучах заходящего солнца она была белой, розовой и золотой — падший ангел, невольно подумалось ему, — и дышала легко и тихо, словно котенок. — Но не знала, будете ли вы рады моему появлению. Вот и решила побыть одна, раз нельзя с вами. — Она смотрела на него в упор.

— И не хотела отдохнуть со своими, — он тщательно подбирал слово, — друзьями?

Глаза ее вспыхнули.

— Это не мои друзья! Просто шахтеры — невежественные свиньи — они только и могут, что пить и лапать. В гробу я видала такие компании. — Она сердито наклонилась вперед и стала ногою чертить на песке медленные круги. Ему вдруг вспомнился тот странный сон, когда он занимался любовью с незнакомой женщиной, и та вот такими же круговыми движениями ласкала его…

Его буквально завораживало каждое ее движение. Ноги у нее были длинные, стройные, коричневые от загара, с солью и песком; своими маленькими ручками она ритмично водила вверх и вниз по бедрам, как будто от этого зависела ее жизнь. Алли вновь посмотрела ему прямо в глаза своим открытым, доверчивым взглядом:

— Если нельзя быть с людьми, с которыми хочется — лучше оставаться одной.

Волевым усилием Роберт отвел взгляд и постарался отвлечься.

— Но в твоем возрасте…

— В моем возрасте, — перебила она, снова бросив при этом на него свой странный взгляд. — Готова поклясться, вам тоже хотелось бы побыть одному. Беда в том, что не дают.

Это была правда.

— Мне и сейчас хочется, — признался он, в который раз чувствуя, что эта девушка каким-то непонятным образом захватывает его врасплох. — Конечно, я многое хотел бы сделать прямо сейчас в своем кабинете. Но это, думаю, только потому, что я новенький в церкви и приходе. Ну, кроме того, я впервые здесь служу самостоятельно, а для этого многое приходится придумывать; на мне большая ответственность…

И снова это прозвучало фальшиво — не то, чтобы совершенная ложь, но просто не совсем правда — не вся правда.

Алли смотрела на него.

— Так здорово остаться одному, наедине с собственными мыслями, — просто сказала она.

— Но мы нуждаемся в людях, Алли, — заметил он, стараясь поддержать разговор. — Чтобы было кому помочь нам в жизни — научить чему следует. Вот, например, твои уроки вождения. Ты делаешь заметные успехи. Скоро сможешь сдать экзамены и получить права, без всяких сложностей, я надеюсь. Вот как люди помогают друг другу!

— Не все люди, — она наклонилась в его сторону. — Только вы. От вас я могу научиться всему на свете.

У него перехватило дыхание. Что она хотела этим сказать?

Будь на ее месте Дженис Писли или даже Ноэллин Фоли, он бы подумал, что это заигрывание — но Алли?..

Словно читая его мысли, она вдруг опять стала ребенком.

— Хотите винограда? — подмигнула она ему и указала на сумку.

Роберт взглянул на нее. Девушка извлекла гроздь винограда и, открыв рот, оторвала одну ягоду снизу.

— Берите. Вкусно!

— Спасибо.

Рука и плечо, пальцы, разрывающие грозди и кладущие ягоды ему на ладонь, — все было золотым, глянцево-коричневым с тончайшим пушком волосков, вспыхивающих как настоящая позолота… На лице выступали пятна соли, а обычно летучие пряди белокурых волос свисали по спине толстыми тяжелыми жгутами. От нее пахло морем. Что-то переполняло его сердце, и он почувствовал возбуждение, настоящее физическое возбуждение, как ни трудно было в это поверить.

— Вам нравится быть священником?

Вопрос застиг его врасплох своей резкостью, будто удар в солнечное сплетение. Он посмотрел на Алли. Ее глаза сверкали, как серо-голубые кусочки льда, и уклониться от их вопроса было невозможно.

— Даже не знаю. Это был мой свободный выбор — но я не уверен, что здесь уместно говорить „нравится-не нравится“…

— Как будто это не совсем подходящая работа для мужчины — если позволено будет спросить?

Он снова задумался.

— Никогда не узнаешь и не поймешь, пока не спросишь, Алли, — выдавил он наконец.

— Есть еще один вопрос. — Она помолчала, обдумывая, как далеко можно заходить. — А священники — они такие же, как другие мужчины?

— Ну конечно, совсем такие же.

— Такие же? Это значит, пьянство, драки, матерщина, вранье, воровство — все что душе угодно?

Ее презрительный тон озадачил его.

— Ну, мы не шахтеры, если ты это хочешь знать. Но мы тоже несовершенны. Нам не приходится нести на себе тяготы жизни под землей со всеми ее бедами, но мы такие же „живые люди“, как ты это называешь! Под воротничком и сутаной скрыты те же человеческие существа. Если в нас хватает честности, мы даже не притворяемся какими-то особыми! Мы такая же плоть и кровь, как и все вы — может, даже в большей мере, потому что нам из первых рук известна человеческая слабость и зло. Мы такие же грешники — всего лишь плоть и кровь.

Она молчала. Несколько смущенный своей горячностью, он бросил на нее косой взгляд. Она наклонилась вперед и, трогательно обхватив колени, совсем как девочка, глубоко задумалась. Он видел подъем ее мягких округлых плеч, женственное движение и выпуклости грудей, каждый изгиб стройного тела, обтянутого купальником.

Он вдруг успокоился, ему стало хорошо с ней рядом. Золотистая кожа ее ног, казалось, светилась в последних теплых лучах солнца Он подумал, что перед ним совершенное создание Божие, и с восхищением смотрел на застывшую фигуру. И даже после того, как она прошептала легкие слова прощания и удалилась на пляж, он сидел, изумленный красотой меняющегося мира и благодатными щедротами Всемогущего, изливаемыми Им в своей любви на смертного.

12

Стало заметно холоднее. Закончились пикники на пляже. И никаких надежд на ребенка в этом году! Чувствуя, как наваливается знакомая горькая печаль, Клер вошла через боковую дверь пасторского особняка, и в то же мгновение уютное ощущение дома вернуло ей хорошее настроение. Но дом только тогда дом, когда в нем живут люди. О, как славно видеть в доме юное создание! Сейчас Роберт был завален работой и проводил с Алли каждую свободную минуту, настолько поглощенный предстоящим празднованием, что ему было некогда переброситься словом с ней или Джоан. О ком-то заботиться… о ком-то хлопотать и беспокоиться… Иметь рядом человека, который мог бы принять всю любовь и внимание, которое ты можешь ему дать… Улыбаясь в предвкушении благодарной улыбки, с которой, как она знала, ее встретят, Клер толкнула дверь в столовую.

Стоя на коленях на полу, заваленном горами подшивок старых газет, Алли сортировала и раскладывала разлетающиеся желтоватые вырезки в нужные кучки. Она вопросительно посмотрела на входящую Клер: всегда не задает вопросов сама и не заговаривает, пока с ней не заговорят, отметила про себя Клер. Одному Богу известно, что за жизнь у нее дома! Не удивительно, что ей хочется быть с ними все время, не удивительно, что она так привязалась к Роберту, просто глаз с него не сводит. Может, это первая приличная семья, которую бедная девочка видит за всю свою жизнь!

Клер придвинула стул и села.

— Милая, пока я уходила, ты все работала не покладая рук, — в голосе ее чувствовалась теплота, — столько успела переделать! Честное слово, я была уверена, что это займет у тебя недели!

Девушка улыбнулась, настороженное выражение заброшенного подростка явно смягчилось от неожиданной похвалы.

— Мне действительно нравится эта работа, миссис Мейтленд. У меня такой никогда не было. Да и интересно. Я тут столько узнала о Брайтстоуне, — как явились сюда пионеры, сколько трудов пришлось потратить на строительство города, — когда читаешь об этом, все выглядит в каком-то другом свете.

— Что правда, то правда, — согласилась Клер. — Я родилась здесь как и ты, и думала, что все здесь досконально знаю, а сейчас поняла, что это не так. Теперь я не сомневаюсь, что нам действительно есть что отмечать, когда придет июнь — а, благодаря тебе, у нас получится замечательное празднование и найдется, что показать брайтстоунцам из истории их города, когда они придут на выставку.

— Хотите, я сделаю вам чашечку чая, миссис Мейтленд?

— Ах, как это мило с твоей стороны, Алли, но вообще-то я забежала сказать, что сегодня мы не будем тебя задерживать. Уже седьмой час, а сейчас темнеет рано, и мне б не хотелось, чтобы ты добиралась до дома одна в потемках.

— Да, пожалуй, вы правы, — угасшим голосом согласилась Алли. Последние дни ей не хотелось уходить из пасторского дома, с острой жалостью отметила Клер, — да, в общем, никогда не хотелось.

Словно читая ее мысли, девушка вновь вернулась к груде бумаг на полу.

— Не хочу бросать все в таком виде — но я скоро пойду.

— Скоро! Боюсь, будет поздно! И потом твой отец, я бы не хотела, чтоб он думал, будто мы перегружаем тебя. — „Или имел повод придираться к тебе“, — с неприязнью подумала Клер. — Пожалуй, попрошу Роберта подвезти тебя домой. Может, заодно он даст тебе по пути еще урок вождения. Он говорит, что ты делаешь поразительные успехи, Алли. Ты действительно замечательная ученица, что и говорить!

Роберт! Отвезет ее домой. И она — лучшая его ученица… Ей было странно слушать, как Клер говорит о нем.

— О нет, не беспокойте его, миссис Мейтленд, это совсем не обязательно, — запротестовала она. Но Клер уже вышла.

— Дорогой?

По выражению ее лица он понял, о чем она собирается попросить его, как только темная головка жены появилась в дверях кабинета.

— Роберт, дорогой, не отвезешь ли ты Алли домой? А то мне как-то боязно, что она пойдет одна в такой темноте.

— Алли?

Он вспомнил последний урок вождения. Потом их встреча на пляже, когда ему было так трудно ответить на ее вопрос — как и самому себе, впрочем… Надо быть осторожнее; надо все время напоминать себе об этом. Лучше бы ему пореже встречаться с ней. Он посмотрел на разбросанные по столу бумаги, словно ему было некогда.

— А она что, не может?..

— О, Роберт, — воскликнула Клер, пораженная его бессердечностью. — Ты же знаешь ее отца! Поль говорит…

А, черт. Опять этот Поль. С минуты на минуту раздастся рев его „доджа“ и он предложит подвезти ее — уж очень эти визиты к сестре подозрительно совпадали с концом рабочего дня Алли в доме священника. Поль. Нет, хватит с него. Он поспешил закрыть вопрос.

— Конечно, я отвезу Алли, куда велишь, Клер. Подожди секунду…

Алли ждала в холле; она явно нервничала, теребя свою сумку, и посмотрела на него неестественно расширенными потемневшими глазами. Опять не хочет идти домой, бедная девочка, и кто будет ее винить, с внезапным сочувствием подумал он. Поль рассказывал ему о том, что этот Калдер известен своими грубыми выходками, драками и ссорами. О, Боже, воистину за грехи отцов отвечают дети.

Он ласково улыбнулся ей.

— Пойдем, Алли.

Та странная атмосфера, которая появлялась, когда они оставались наедине, опять воцарилась между ними, пока они шли к машине. Вечер был удивительный, просто волшебный; на ясном небе висела огромная луна, деревья отбрасывали зыбкие черные тени.

— Я тебе, пожалуй, дам еще один урок вождения, — начал он со смешком. — Боюсь только, в темноте ты наскочишь на дерево! — Она рассмеялась. — И с огорчением должен заметить, что бедная старушка очень изменилась с тех пор, как я купил ее. Правда, она была не новенькая — из вторых рук, а то и из сто вторых! А последнее время она вообще грозит испустить дух!

К его радости мотор завелся сразу, они отъехали от пасторского дома и покатили по мысу. Роберт почувствовал, что настроение ее опять меняется, словно девушка, как морские приливы и отливы, зависела от луны.

— Смотрите, — наконец сказала она, и голос был чуть хрипловат от наполнявшего его глубокого неведомого чувства. — Смотрите, — показала она на море. — Вон там, на горизонте корабль.

Сидящий глубоко в воде лайнер, еле различимый на фоне темнеющего неба, мелькнул на светящейся линии горизонта и исчез из поля зрения.

— Куда он уходит?

— Куда? Наверное, в Сидней. А, может, в Мельбурн. А то и в Англию…

— Я не о том. Я хочу сказать, куда он исчез? С детства так и не могла этого понять.

— Что не могла понять? — Голос ее звучал хрипловато, и было в нем что-то соблазнительное. Он снова насторожился и следил внимательно за малейшим изменением ее интонации.

— Я вот о чем. Если земля круглая, как нас учили, то откуда эта прямая линия — там, где край?

— Даже не знаю. — Он много чего не знал, когда бывал с ней.

Он ничего не знает, думала она. Даже не знает, что я сижу и думаю о…

— Я тоже не знала, — растягивала она слова, будто говорила в полусне. — Долгие годы не знала. А потом наконец поняла.

Он думал о Галилее, Гершеле[9], Эйнштейне, о всех великих астрономах прошлого — но Алли Калдер… ее жажда знания, ее борьба за свободу самовыражения по своей силе и важности не уступала им. Однако с таким вот телом — как можно ее воспринимать серьезно? Тело… он попытался взять себя в руки и продолжать разговор.

— Как тебе это удалось, Алли?

Она возвращалась к своей теме, подогреваемая его интересом.

— Однажды ночью я удрала из дома — отец убил бы меня, если б узнал. Я пошла на пляж и стала смотреть, как луна всходила над морем. Я наблюдала всю ночь напролет — не спала, иначе все бы испортила — и вот наутро из-за горизонта появилось солнце. Тогда я поверила.

— Поверила. — Он видел маленькую розовую ладошку, покоящуюся на бедре рядом. Внезапно неистовое острейшее желание схватить ее, поднести к губам и покусывать каждый пальчик пронзило его. Он не посмел шевельнуться, чтобы не нарушить очарование момента.

— Да, поверила. И тогда все приобрело смысл, понимаете? Картинки в книжках с этими сферами, планетами и прочее — и все приобрело смысл, на самом деле, впервые. Видно было, что земля, наша земля — одна из них, и мы не представляем ничего особенного — и какая она необъятная — и в то же время такая маленькая… И потому мы все можем делать что хотим и когда хотим, — голос ее опять изменился. — Мы здесь ненадолго. А нас окружает бесконечность. И я хочу получить от жизни свое, хочу жить и радоваться, прежде, чем умру!

— Радоваться? — настороженным подозрительным голосом спросил он. — Что ты понимаешь под словом „радоваться“?

Ей хотелось закричать, ударить его, оскорбить, чтобы он, наконец, заметил ее. Да почему ты никак не проснешься? — звенело у нее в голове. Почему же ты не видишь, что творится у тебя под носом? Почему же ты не можешь прикоснуться ко мне, обнять меня, поцеловать, почему ты не можешь…

— Что за разговор, — произнес он все тем же наставническим тоном. — Что у нас за разговор! Неужели ни о чем поинтереснее мы не можем поговорить!

Она разрывалась между злостью и послушанием.

— Вы же знаете, что я ни с кем так не разговариваю, как с вами! Я так вообще никогда в жизни не разговаривала! Но вы правы! Что за разговор!

Сердце его наполнила нежность; он улыбнулся.

— Никаких запретных тем, Алли?

У нее вырвался вздох — глубокий-глубокий.

— В вашем мире их слишком много, Роберт. — Он отметил, что впервые она произнесла его имя абсолютно естественно — без смущения, без агрессии, без принуждения.

— Но их не должно быть. Ты сама сказала Мы здесь на земле ненадолго. И должны говорить правду.

Она не ответила. Взгляд ее все еще был прикован к горизонту; отсюда, с высоты мыса открывалась панорама безбрежного спокойного моря, постепенно становящегося пурпурным, потом серым и черным. Сейчас она казалась куда спокойнее, умиротвореннее и ближе; такой он ее не видел. Неужели время, проведенное в их доме, начинало оказывать свое действие? Неужели эти разговоры урывками дали ей почувствовать, что она такая же личность, такая же ценность — что ее благополучие, ее будущее действительно важно ему, ее священнику, ее другу?

— Как-то я забрела сюда одна глухой ночью, прямо на вершину мыса, — вновь заговорила она бесцветным, сонным голосом. — Море открывалось на десятки миль, ночь была ясная. Над водой виднелся светящийся силуэт — и до меня доносились обрывки музыки — ничего прекраснее я в жизни не слышала.

— Музыки?

— Ну да. Вдали плыл огромный корабль — океанский лайнер. На них, наверное, есть свои оркестры, я так полагаю, — а огни — как на новогодней елке. Было так красиво — слов нет, как красиво.

— Я помню. Сам смотрел на них от нашего дома.

Алли вдруг совершенно пробудилась, но была совсем другой. Скосив глаза, она рассмотрела его во мгле.

— Только я уверена, вы не плакали от желания оказаться там, стать одним из тех богачей, что танцуют под музыку на палубе! Вам-то не приходилось молиться о том, чтобы унестись за сотни миль, лишь бы подальше отсюда!

— Нет, — ответил он неторопливо, всем сердцем болея за это дитя.

— Ну, а я молилась! И знаете что? — Ему было известно, что она сейчас скажет. — Я и сейчас молюсь об этом! Я хочу жить, жить, пока не умерла. А для этого надо уехать отсюда!

Он не хотел, чтоб она уезжала, он это знал. Но знал также и то, что говорить этого не должен.

— Перед тобой большой мир, Алли. Ты должна взять его, схватить обеими руками. Ты теперь женщина. Ты должна решать сама за себя. И окружающим тебе людям придется с этим смириться. В жизни многое надо сделать. И нельзя терять время. Чем раньше начать, тем лучше.

— Да, ну а как насчет вас? — Голос ее снова изменился.

— Что насчет меня?

— Вам много надо сделать? Или то, что вы здесь делаете, — цель вашей жизни?

— О Алли! — Зачем обременять ее своими надеждами, своими мечтами, своими страхами и разочарованиями?

— Давайте! Я вам поведала все мои секреты. Теперь расскажите ваши. — Она опять была ребенком, настаивающим, чтоб все было „по-честному“. Но это был вопрос женщины, и на него надо было ответить по-мужски честно.

— Я хочу сделать намного больше, — медленно начал он, — намного больше, чем могу здесь, в Брайтстоуне. Я знаю — мне так много дано — и я мечтаю о более широком поприще.

— О более широком поприще, — он видел, что ей понравилось это выражение. — Но в качестве ли священника? В качестве ли священника?

— О да. — Здесь он чувствовал себя наконец на твердой почве. — Всегда в качестве священника Если, разумеется, Богу будет угодно!

Они мчались по дороге; внизу под обрывом притаился в ожидании город. Она незаметно рассматривала его четко вылепленное лицо с крепкими челюстями, удивительно красивый очерк губ, большую копну светлых волос, спадающих с высокого загорелого лба. Боже правый, ну почему он должен быть священником? Это занятие для куда более пожилых людей, таких как пресвятой Джо, последний и неутешный бенефициарий[10] святого Иуды. Невероятно!

Ему бы быть киногероем. Или, по крайней мере, телезвездой.

Словно читая ее мысли, Роберт улыбнулся одной из своих обворожительных улыбок.

— Обо мне не стоит беспокоиться, Алли. Это вам мы хотим помочь, чем только можем.

В этот момент идущая им навстречу машина стала яростно гудеть, чтобы привлечь их внимание. Через секунду напротив затормозил голубой „додж“ и оттуда высунулась голова Поля. Роберт резко остановил машину.

— Я направлялся в приход, Алли, — крикнул Поль. — Хотел повидать Клер, а заодно подбросить тебя домой. А ты, вижу, уже здесь. Ну, я все равно на мыс. Увидимся там, Роб.

— Это еще бабушка надвое сказала, — проворчал Роберт. Как он и опасался, такая резкая остановка оказалась не по силам его развалюхе. Старушка закашлялась, пару раз дернулась и заглохла. Поль ехидно засмеялся.

— Подожди, сейчас припаркую „Голубую Стрелу“ и приду помочь тебе. А ты пока суть да дело начинай молить о чуде!

С явным огорчением Алли взяла сумку.

— Я пойду, пожалуй, — бросила она.

Роберт почувствовал себя уязвленным.

— Эх вы, маловеры! — воскликнул он. Выскочив из машины, он поднял капот и полез внутрь. Алли подошла и заглянула в мотор через его плечо.

— У вас и ключа-то нет? А? — не без насмешки заметила она Алли наслаждалась от души его смущением и была не прочь показать ему это.

— О, Господи, — снова застонал он. — Просвети нас во тьме нашей! — У него появилось нехристианское желание дать машине всемогущего пинка. — Одному дьяволу известно, что с ней!

— А он помалкивает и вам не говорит! — Роберт чувствовал, что Алли вне себя от радости — да и почему бы нет? Много ли развлечений видела она в детстве? Ни братьев, ни нормального отца — вот она и потешается теперь.

— Ты хоть знаешь, чего тут ищешь?

За его спиной с видом эксперта, который с десяти лет разбирал и собирал моторы, вырос Поль.

— А то как же!

У Поля расширились глаза.

— Ну и чего же?

— Помощи и поддержки. В данном случае — твоей.

— Ах вон оно что! А где почтение, Ваше преподобие?

Однако обмен любезностями, радуя, быть может, сердца пассажиров, не оказывал ни малейшего воздействия на машину. Как, впрочем, и все, что бы ни предпринимал Поль. Алли уже начинала ежиться от холода в тоненьком джемпере. Роберт забеспокоился и отвел Поля в сторону.

— Послушай, ты бы не мог отвезти Алли домой, а? Я только потому и вез ее, что она явно опаздывает, а Клер беспокоилась, зная гнусный характер ее отца Мне бы не хотелось, чтобы она попала в какой-нибудь переплет.

— Что попусту говорить! Я туда и обратно: отвезу ее и к тебе. И без меня ничего не делай — только молись!

Довольный своими прощальными словами, Поль отъехал. Алли сидела рядом.

— Надеюсь, с ним будет все в порядке, — бросила она с нескрываемым беспокойством. — Не по душе мне вот так бросать человека в полном одиночестве.

Поль немного опешил.

— Ты про Роберта? Да что с ним случится?

— Почему ему не могут дать машину поприличнее? — взорвалась она. — Такой человек заслуживает чего-то получше!

— Но он всего лишь местный приходской священник, а не Папа.

В раздражении Поль говорил резче, чем хотел, но ему не нравилось направление, которое принимал разговор.

— Только у епископов приличные машины — это факт. Слава Богу, что он не младший священник, а то колесил бы по городу на велосипеде! Однако за его страдания ему воздастся сторицей!

Она замолчала, насупившись, и никакие попытки разговорить ее не возымели успеха. Только когда подъехали к дому, она вновь оживилась.

— Уж не собираетесь ли вы сворачивать за угол, к самому дому? — забеспокоилась она.

— А что тут такого? Ты ничего плохого не сделала, Алли. — „Ты ни разу не дала мне к себе и пальцем прикоснуться“, — хотел он сказать, но промолчал. — Ну, если хочешь, скажи, где мне остановиться. Да только рано или поздно все равно придется предстать пред светлы очи твоего папочки. Но ты же прямиком из прихода, в конце концов. Нечего, кажется, разводить тут турусы на колесах.

— Конечно.

Ее голова работала с неимоверной быстротой и ясностью. Она все еще слышала голос Роберта, видела искренность и теплоту в его глазах, когда он говорил:

„Теперь ты женщина, Алли, ты сама за себя решаешь, как поступать, и с этим придется считаться“. — Да, Роберт. Он знал, как это должно быть.

— Вон там, Поль. — Лицо ее сияло надеждой. — Высади меня вон там, недалеко от дома Я ничего плохого не сделала. Уж пора ему привыкнуть.

Но Джим Калдер не собирался привыкать к тому, что имело отношение к Полю Эверарду. Первый удар настиг ее прямо в дверях, когда она еще не успела вытащить ключ из замка.

— Ты, лживая сучонка! — шипел он, и от этого голос его был еще страшнее, чем его обычный крик. — Лживая сучка! — Второй чудовищный удар пришелся по щеке, и она пролетела через весь коридор.

— Пап, я не… — полубессознательно она подняла руку, чтобы защищаться.

— Ты смеешь еще угрожать мне? Поднимать руку на отца, грязная телка! — Не спеша он влепил ей пощечину, отчего у нее хрустнули зубы.

— Папа! — Она отлично знала, что жалобы здесь не помогут, а только пуще раззадорят отца, но не могла остановиться. — Пап, не надо… не надо…

— Я видел, как ты подъехала к моему дому на этой его колымаге и вылезла как ни в чем не бывало, провались я на этом месте, Алли, и перестань мне мозги пудрить!

Она рыдала не столько от боли, сколько от безнадежности всей этой ситуации.

— Мне не к чему врать! — всхлипывала она. — Он не мой дружок. Он мне никто. Просто подвез меня.

— Ты врешь, Алли. — Его голос снова стал страшным. — Ты врешь, я знаю. Я видел машину и его — как он отъезжал от дома.

— Я же пытаюсь объяснить тебе, но ты не слушаешь, — стонала она. — Я была в приходе, и преподобный повез меня домой…

Расчетливо схватив ее лицо левой рукой, он двинул ей в глаз правой.

— Ты снова врешь, — заревел он. — Совсем как твоя мамаша. Вот это могло бы ее отучить от вранья — если б она не сбежала. Она тоже все время говорила, что не выдержит этого. Ты, Алли, тоже не выдержишь этого? А? — С той же обдуманностью он, как художник, наносящий завершающий мазок на свой шедевр, ударил ее в другой глаз. — Вот так, милая девочка!

Она лежала на полу, а он наклонялся над ней, наваливаясь всей тушей; его горячее дыхание обжигало шею.

— Ты не понимаешь, Алли, потому что ты глупая девчонка и ничего не понимаешь в таких делах. Он подъезжает к тебе, чтоб достать меня, этот Эверард. На тебя ему плевать, ты для него только новая шлюшка. Ему нужен я. Но я его насквозь вижу.

Он на секунду замолк, и она теперь чувствовала его тяжелое дыхание на щеке. — Знаешь, что он задумал? Он хочет обрюхатить тебя, сделать тебе ребенка, а потом бросить, как ненужную тряпку, оставив мне его ублюдка. Вот что он замыслил!

Он обхаживал ее теперь с настырностью кобеля, ластящегося к суке:

— Но я раскусил его. Правда ведь, девочка? Хорошая девочка! Ты всегда была хорошей доброй девочкой, Алли. Ты ведь все еще папина дочка? Как и прежде? Папина хорошая дочурка?

13

В первую же секунду Джоан поняла, что это за письмо. Однако со своей обычной сдержанностью и железным самообладанием не позволила себе сразу же ознакомиться с его содержанием. Ни слова не сказав, она вручила Роберту всю корреспонденцию, а он разложил письма на столике для завтрака, как делал это изо дня в день.

— Вот, одно для тебя, Джоани, и для Клер.

Короткое восклицание Клер нарушило утреннюю тишину.

— Нет, не может быть! Поверить не могу!

— В чем дело?

Клер вспыхнула.

— Знаешь, это приглашение от специалиста, которое я ждала! Приглашение в клинику пройти эти — ты же знаешь — эти тесты. У них оказалось свободное место — что-то там неожиданно изменилось — они могут принять меня в четверг. Но тогда надо ехать завтра — нет, сегодня! Как же я могу уехать на целую неделю, а то и больше, в Сидней и пропустить все празднование Столетия? — Она чуть не плакала от огорчения.

Все растерянно глядели друг на друга.

— Нет, я не могу сейчас ехать, как ни крути, — наконец выдавила из себя Клер; лицо ее от волнения порозовело.

Первой выступила Джоан и высказала то, о чем думали все.

— Но если сейчас откажешься, ты даже не знаешь, получишь ли следующее приглашение.

— Джоан права, — подумав, согласился Роберт. — Ты столько ждала этого, дорогая. Еще полгода…

„…просто убьют меня!“ — подумала Клер. Она понимала, что муж прав.

— Что важнее? — начал Роберт, пытаясь сохранить твердость и вместе с тем помочь Клер разрешить эту дилемму. — В конце концов столетие Брайтстоуна бывает раз в сто лет! Для тебя это — раз в жизни.

— Для нас, Роберт, для нас! — гневно возразила Клер. — Я это все не для себя делаю, ты же знаешь!

— Конечно, знаю, дорогая, — поспешил загладить оплошность Роберт и высказал мысль, которая пришла ему в голову, как только Клер заговорила о клинике. — Я знаю, насколько это важно. И считаю, что ты должна ехать, — твердо сказал он, — я поеду с тобой.

— Ты? — от удивления глаза у Клер расширились. — Но это невозможно, Роберт!

— Почему невозможно? Без меня могут обойтись на церемонии открытия, на открытии выставки. Все и так оценят по заслугам прекрасную работу Алли. Не умрут они без нас и на балу в субботу вечером — все будут от души развлекаться!

— А как же служба — торжественная служба в воскресенье, Роберт, ее-то тебе нельзя пропустить! — вскричала Джоан, в голосе ее чувствовалась тревога. — Кто же может отслужить ее за тебя?

О, если б только Джоан не была столь убеждена в его незаменимости! Однако Роберт сразу понял, что и Клер эту жертву не примет и никогда не согласится с его предложением.

— Ах да, служба, Роберт! Джоан права. Это центральное событие всего празднования. Ее ты ни на кого переложить не можешь. И я никогда не соглашусь, чтобы ты уехал, положив столько сил на создание общины и все организационные дела.

— Клер! Я еду с тобой! Ты мне важнее всего остального!

— Но и ты мне важнее всего на свете, — лицо Клер светилось решимостью. Ему было знакомо это выражение. — Нет, я не могу тебе это позволить, Роберт Если ты будешь настаивать, я не поеду вовсе!

Они смотрели друг на друга, не зная, что делать.

— Я поеду.

Вмешательство Джоан явилось для обоих неожиданностью.

— Я полагаю, Клер, одной тебе в столь дальнее путешествие ехать не с руки.

И ради каких-то ничтожных, жалких по своим результатам, тестов, подумала она про себя. Разумеется, любой мужчина должен оказать жене поддержку. Но если ей в данном случае удастся заменить Роберта, больше не будет разговоров о его поездке Ну разве можно упустить такую возможность — предстать во всем блеске перед всей общиной, перед всем округом, перед самим епископом. Даже архиепископ намекнул, что не преминет посетить праздничное богослужение, если позволит его плотное расписание. Нет, здесь и говорить не о чем — Роберт должен остаться!

— Я бы очень хотел поехать с тобой, Клер, действительно хотел. Да и отдохнуть не помешает — мы бы в Сиднее кое-что купили, малость развеялись…

Клер смотрела на свою золовку, разрываемая между чувствами вины и благодарности.

— Ты правда поедешь. Джоан? Не буду притворяться, я боюсь ехать одна. Понимаю, как хотелось бы тебе присутствовать на празднествах, но мне просто больше просить некого. Мама еще не оправилась после папиных похорон, да и с ногами у нее плохо… И Роберт тогда мог бы служить…

Для них обеих, думал Роберт, нет ничего на свете важней. Если он не согласится с таким вариантом, Клер просто-напросто откажется от приглашения гинеколога и без слез и жалоб обречет себя еще на полгода надежд, ожиданий и разъедающих капля за каплей разочарований. В наступившей тишине в голове у него всплыл стих из Притч Соломона: „Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполняющееся желание — как древо жизни.“[11]

Да будет так.

— Ты должна ехать, милая, — ласково настаивал он. — И если Джоан поедет с тобой, будем благодарны ей за ее любовь и самопожертвование.

Клер улыбалась, ей хотелось и плакать и смеяться.

— Ты так добр ко мне, Роберт. Так добр. Я только туда и обратно, обещаю. Одна нога здесь — другая там! Я будут тебе звонить каждый день. И очень скучать, дорогой. Мы обе будем скучать, правда, Джоан?

Остаток вторника прошел в спешных сборах, телефонных звонках, дорожных хлопотах и в торопливых попытках не упустить ни одну мелочь в готовящемся праздновании Столетия Брайтстоуна.

— Билетов в спальный вагон нет, Клер, но я забронировала номер, — отоспимся, когда доберемся до Сиднея…

— Мам, пришло приглашение в клинику — да, в Сидней — сегодня вечером, на поезде дальнего следования…

— Роберт, секретарь архиепископа должен позвонить в субботу и сообщить, сможет ли он прибыть на праздничное богослужение… и не забудь сказать Алли Калдер, чтобы все материалы для выставки она доставила сама, теперь я не смогу проконтролировать ее, не забудешь?

Наконец они уехали, и дом погрузился в непривычное безмолвие. Непривычное, но блаженное. Он бродил из комнаты в комнату — и повсюду господствовала дремотная тишина и осеннее солнце — предоставленный самому себе, радуясь этому чувству одиночества, возможности побыть наедине с самим собой, которая так редко выпадала ему.

— Нельзя, чтобы это превратилось в привычку, — с горечью убеждал он себя, — хотя как может стать привычкой то, чего нет!

Да он и не будет по-настоящему одинок все это время. Ведь у него есть компания. В среду утром должна прийти Алли. Это ее день. Он встал чуть свет и сам удивился, что весело насвистывает и напевает под душем. Позже ему надо было ехать в Брайтстоун, поэтому он особенно тщательно оделся и дольше обычного прихорашивался перед зеркалом. Она, наверное, воспримет это с насмешкой, радостно думал он и с нетерпением ждал, когда Алли войдет в дверь и он увидит ее лицо.

В 9.30 у него екнуло сердце, и он понял, что что-то случилось. Раньше она никогда не опаздывала, наоборот, являлась на работу даже чуть раньше. В 10.30 он позвонил ей домой — и потом через каждый час набирал ее номер. Но тщетно. Телефон не отвечал.

Ближе к вечеру он собрал все книжки с вырезками, аккуратно наклеенные старые фотографии Брайтстоуна, документы прошлых дней, подготовленные Алли для экспозиции, и отвез все в город, где устроители ждали материалы к выставке. Закончив дела, он снова сел в машину. Роберт понимал, что надо быть очень осторожным, если он намеревается побеспокоить Джима Калдера в его берлоге. Собравшись с духом, он подкатил прямо к бунгало Калдера.

— День добрый!

К его немалому изумлению, навстречу вышел сам Джим; его маленькие глазки подозрительно буравили посетителя.

— Добрый вечер, мистер Калдер. Простите за вторжение. Я просто хочу узнать, где Алли. Она должна была сегодня прийти на работу.

— Да, нет…

Роберт чувствовал, что Калдер лихорадочно ищет ответ.

— Она больна, преподобный. Не могла прийти.

— Больна? Чем?

Пауза.

— Простуда. Схватила простуду.

— Видите ли, мистер Калдер, у нас сейчас в приходе дым коромыслом. Столько работы по подготовке Столетия — мы очень рассчитывали на Алли.

— Ага, вот оно что. Суета сует, преподобный.

Роберта подмывало наброситься на него и выбить правду из его чертовой глотки.

— Позвольте мне поговорить с Алли, мистер Калдер.

— Невозможно, преподобный. Она в ванной.

— Я заскочу попозже.

— Нет смысла, преподобный. Она… она сразу же ляжет в постель…

Молчанье. Вот так: ничья. Все ходы перекрыты.

— Вы, по крайней мере, передайте ей, что я заходил. Очень хотелось бы, чтобы она завтра утром пришла на работу. И так остается одна пятница, чтобы успеть закончить все до праздника. Вы ей передадите?

— Ну конечно, преподобный, конечно. Можете положиться на меня. Как только можно будет, так все и доложу, можете быть уверены.

Он лгал, и Роберт это знал. На следующее утро после тревожной ночи все мысли Роберта вновь были сосредоточены на Алли. Это же глупо и непростительно даже — столько еще дел осталось недоделанных, корил он себя. Мало ли почему юная девушка пропускает день работы. Есть тысячи причин.

— Ради Бога, возьми себя в руки! — приказывал он себе. Но темное предчувствие говорило ему, что уже слишком поздно.

Слишком поздно для чего? Если бы он только знал! Что было делать? Что он мог сделать? Он попытался снова дозвониться, но ничего не получилось. Нельзя же вот так взять и заявиться к Калдеру, обозвать лжецом и потребовать, чтобы тот представил ему Алли. Если бы Клер была здесь — или Джоан! Им бы ничего не стоило заскочить к Калдеру, как бы между делом — и потом на женщину этот одержимый так бы не отреагировал. Но они в Сиднее, и расхлебывать все придется ему самому.

С тяжелым сердцем Роберт медленно побрел к кабинету и попытался заставить себя взяться за работу. Где-то в полдень легкий шум у крыльца нарушил сосредоточенную тишину дома, и он пошел посмотреть, в чем дело. Со второй почтой принесли одно письмо; видно, почтальон заглянул и, увидев, что входная дверь открыта и никого нет, бросил письмо на дубовый поднос. Узнав почерк Клер, Роберт поспешил открыть конверт. Оттуда выпала коротенькая записка „Только что прибыли, доехали отлично, клиника тоже отличная“. Хоть здесь все в порядке, подумалось ему. Слава Богу, хоть Клер в порядке и на месте. А что с Алли?

Ухо его уловило негромкий звук в столовой Он пересек холл и распахнул дверь. На полу на коленях, склонившись над грудой бумаг, спиной к нему стояла Алли. Роберт почувствовал себя полнейшим идиотом — а он-то совсем извелся.

— Алли! Где это ты пропадала? Я так переволновался!

Она только еще глубже зарылась в свои бумаги; пряди волос совершенно закрывали ее лицо.

— Да все в порядке, — голос ее был ровный, даже монотонный, лишенный эмоций, руки лежали на груде бумаг около колен, и видно было, что она не хочет говорить с ним и даже посмотреть на него.

— Малость простудилась. Вот и все. Сейчас со всем этим разберусь, посмотрю, что осталось для выставки и отнесу туда по дороге домой.

Он замешкался на пороге ощущая какое-то смутное беспокойство, но не понимая его причины.

— Послушай, Алли… я подумал, что кому-то из нас надо было тогда позвонить твоему отцу и сказать, что ты задерживаешься, и объяснить причину. Мне что-то…

— Да все в порядке. Нечего беспокоиться. Никаких проблем… — Снова он почувствовал, как его поставили на место.

— Я беспокоюсь о тебе, Алли, — разозлился он. — А когда увижу твоего отца, то скажу ему. — Он повернулся и хотел выйти.

— Нет! — Крик явно вырвался у нее помимо воли. — Нет! Нет! Не надо!

В два прыжка он очутился перед ней, расшвыривая горы бумаги, схватил за плечи и посмотрел в глаза. То, что увидел Роберт, отбросив белый водопад волос с ее лица, ошеломило его.

— Боже мой, Алли! Что случилось? — В нем закипала ярость, он готов был взорваться. — Кто, черт побери, сделал это?

Только глаза можно было узнать на опухшем от ран и синяков лице, но и в них была такая безнадежная тоска, какой он никогда не видел. Она смотрела на него сквозь щелки глаз, черных и заплывших от побоев. Одна скула была расцарапана, словно девушка ударилась о дверь или стену; а другая — рассечена, причем такую рану явно мог оставить мужской перстень. Губы распухли и посинели. Роберт почувствовал, как к глазам подступили слезы.

А она уже плакала, тихо и безнадежно, как побитый ребенок.

— Ну, ему это так не пройдет! — Он еще никогда не испытывал такого гнева. — Я пойду в полицию, Алли. Я засуну его за решетку — пожизненно!

— О, Роберт! — Даже голос у нее изменился. Казалось, это говорит не юная девушка, а умудренная горьким опытом женщина. — Чего хорошего из этого выйдет?

— Что ты хочешь сказать?

— Он всегда так, когда напьется. Говорит, что я похожа на мать.

— На твою мать?

— Она была танцовщицей — разъезжала с труппой по стране. Они приехали сюда из Америки, но она англичанка. — Теперь ему стало ясно, откуда взялась у нее та неавстралийская интонация, которая так привлекла его. — Он влюбился в нее. Предложил свой дом. Но она не могла его выносить. Нашла другого и сбежала. А он не забыл и не простил. Говорит, что все женщины врожденные лгуньи и шлюхи, и это можно только силой выбить из них.

— Но ты, Алли! Ты?

„Ты сама невинность, — вертелось у него на языке. — Как ему в голову могло прийти наказывать тебя, бить…“ Его трясло от негодования И если бы сейчас в дверь вошел Джим Калдер, он прибил бы его на месте. Чтобы человек мог сделать такое…

— О, Алли, бедная девочка, бедняжка, милая…

Чувства в нем смешались и, казалось, весь мир перевернулся. Только сейчас вся боль выплеснула из нее; горькие слезы полились по избитому лицу. Ее слезы отдавались в нем острой болью: он чувствовал, как внутри все кровоточит и разрывается. Девушка боялась поднять на него глаза, ей было стыдно от того, что ее избили, как будто она сама была виновата Ему хотелось помочь ей, исцелить, вобрать ее в свою душу. Он чувствовал, как маленькое тельце трепещет в его руках, вдыхал нежный, детский запах волос, смешанный с резким запахом горя. С бесконечной нежностью он обнял ее. Она прильнула к нему, погрузилась в его объятье, словно там и родилась. Не выпуская ее, он прижался губами к макушке и погладил гладкие светлые волосы. Потом повернул ее заплаканное лицо и поцеловал в губы.

Время словно остановилось. Радость охватила его душу и отозвалась во всем теле, вырываясь в бесконечность. Он не мог сказать, где кончается его жизнь, его дух, его физическая реальность и начинается ее мир. Она издавала какие-то отрывистые бессмысленные звуки, какие-то животные нежные всхлипы и шепоты, мурлыкая от восхищения, подставляя его ласкам лицо, как цветок, тянущийся за солнцем. Он вновь и вновь целовал ее, прижимая к себе все крепче и крепче, упиваясь близостью ее тела, всего ее существа, раскрывающегося перед ним подобно девственной земле перед своим покорителем и владыкой. Горячо бьющееся сердце, теплая, прижавшаяся к нему плоть, шелковистая кожа спины, доступная его рукам, благодаря открытому летнему платью, женственная округлость ее бедер — все было покорно его власти, его поклонению, его…

Осознание происходящего обожгло его внезапно, как огонь, а с ним проявился страх, какого он никогда в жизни не испытывал — не за себя, за нее. Разжав объятия, он отступил на шаг.

— Алли! Боже мой! Что я делаю! О, Боже, Боже!

Глаза ее расширились.

— Роберт! Что случилось?

— О, Алли! — Из самой глубины его существа исторгся стон. — Я не должен был делать этого!

— Но почему?

Ее избитое лицо застыло в недоумении, маленький подбородок поднялся с вызовом. Он совсем растерялся.

— Почему?

— Почему не должен, если я хочу этого?

— Но, Алли, разве ты не понимаешь…?

— Роберт, обними меня, целуй — пожалуйста!

Она мучает его, мучает их обоих. Надо прекратить эту боль.

— Алли! Я не должен! Я должен объяснить тебе — почему нельзя…

Она отпрыгнула от него, лицо ее пылало.

— Я понимаю одно! Тебе плевать на меня, на мои чувства! Я для тебя ничего не значу, ничего! — резко повернувшись на пятках, она выскочила из комнаты.

— Алли, да нет! Это не так! Выслушай меня, пожалуйста, выслушай… — Он вдруг пришел в себя и бросился за ней.

Но она оказалась проворней. До его слуха донесся только отдаленный топот ног и стук наружной двери. С поникшей головой, весь дрожа, он вернулся в свой кабинет, чтобы предаться пыткам горьких мыслей.

Так вот что это было! Его попытки помочь ей, его желание стать ей другом — все, все обнаружило теперь свое истинное лицо. Что ввело его в такой соблазн — самонадеянность? Или просто непонимание своей собственной человеческой природы, своих животных инстинктов, своей плоти и крови?

Когда ты впервые возжелал ее, преподобный? — сыпал соль на рану злой демон. Когда ты впервые впустил в себя помысел возлечь между этих стройных бедер? Ну да, ты же хотел быть ей отцом, не так ли? Что же за отец такой, что хочет плоти дщери своей? И при этом мнит, что осуществляет волю Божию и промысел на сей грешной земле? Ты был ближе к ветхому Адаму, он же первый из грешников, первая плоть и кровь — а что за сладкий кусочек плоти она, вот здесь, в твоих руках, а? И ты мог делать с ней все что угодно — не правда ли? — все что угодно…

Он громко стенал, мучимый этой пыткой. Каждая его клетка еще живо помнила стройное тело, прижавшееся к нему, руки еще бродили по шелковой ложбинке ее спины, каждая мышца вторила ее ускорившемуся пульсу. Помимо воспоминаний, он сражался с бешеным возбуждением собственного тела, откликающегося на эти воспоминания. Вот так воспользоваться доверчивостью девочки! И когда избитая и израненная, она обратилась к нему за утешением и защитой, что же она нашла? Что он такой же, как и все, и не может удержаться, чтобы не распустить руки? Он не лучше ее отца — нет, хуже!

Роберт не мог думать, не мог молиться. Час шел за часом, а его ум, подобно терзаемому на дыбе животному, возвращался усталый на круги своя. Подобной боли он никогда не испытывал. Надо выйти. В ярости выбежал из дома, решив идти, пока не свалится. Солнце уже садилось, день подходил к концу, а он яростно шагал по мысу прочь от Брайтстоуна, держа путь в сторону моря. Совершенно не узнавая местности, он вышел с дальнего конца мыса и побрел по бесконечным дюнам в сторону крутого обрыва над бухтой Крещения. Вокруг, насколько хватало взора, тянулись дюны — чаши белого песка, пустые, как его сознание. На мили кругом не было ни души, даже птица не пролетала над этим пустынным местом. Он брел, словно последнее человеческое существо во вселенной.

Поднявшись на самую большую дюну, он увидел ее. Она стояла на коленях — в позе, наполненной бесконечным отчаянием. Словно ледяная рука сжала его сердце. Освещаемая последними лучами вечернего солнца, она повернулась к нему из сияющего песка.

— Алли…

Он помчался к ней. Глаза ее, не моргая, смотрели на него, все ее тело звало к себе. Когда он был уже рядом, она вскочила на ноги и раскрыла ему навстречу свои объятия.

— Роберт! — позвала она мягко, негромко, но с какой-то неистовой силой.

Он брел к ней как слепой: ничто не могло удержать его. Тела их соединились с трепетом изнывающей от ожидания плоти, души встретились, словно спали все оковы, и они обрели друг друга в доверии, всепрощении и любви. Они поцеловались — это был их первый поцелуй, первый поцелуй приятия друг друга как мужчины и женщины. Он гладил ее волосы и целовал багровые кровоподтеки, целовал с неослабевающей силой, осушая ее слезы и смешивая их со своими слезами радости.

— Роберт, прости…

— Милая, тебе не за что просить прощения…

— Я не хотела убегать…

— Я должен был догнать тебя. Должен был найти тебя.

— Я пыталась сказать тебе, Роберт… я хотела, чтобы ты… чтобы ты…

— Шшш… Молчи. Я знаю, Алли, любимая, я знаю…

Нежно, в благоговейном восторге он опустил ее на песчаное дно ложбины. Встав на колени, спустил с плеч тоненькие бретельки платьица и, обнажив груди, склонил пред ними голову, целуя в экстазе каждый розовый сосок.

— Боже, как ты прекрасна! — шептал он. — Как ты прекрасна! — Он содрал с себя рубашку и, отшвырнув ее в сторону, осторожно-осторожно, будто девушка могла разбиться, положил ее на спину.

Груди ее были само совершенство — маленькие и круглые, с розоватыми, словно внутренность раковины, блестящими маленькими сосками не рожавшей женщины. С изумлением обводил он языком каждый кружок нежного в мелких пупырышках венчика вокруг соска, чувствуя дрожь и жар ее тела, несмотря на вечернюю прохладу осеннего воздуха. Глаза ее закрылись, голова откинулась, все тело напряглось и вытянулось в ожидании; с полным доверием, словно маленький ребенок, она отдавалась его ласкам. С бесконечным терпением, нежностью и искусством он доводил ее до полной готовности. Затем, нашептывая слова любви, стал освобождать от одеяний часть тела, пока скрытую от его глаз.

Но Алли оказалась проворнее. Изогнувшись, движением бедер она сбросила шелестящий хлопок своего платьица и вновь откинулась на песок. Сияющее чудо ее тела — блестящее, золотистое, распростертое во всю свою длину и предлагающее свою незапятнанную невинность ему — только ему — на секунду ослепило его. И вдруг всякое беспокойство, вся боль и страх, владевшие им с того момента, как они встретились, покинули его. Он должен тоже обнажиться, быть голым, как она, — первый мужчина и первая женщина в первом саду до того, как время начало свой отсчет. Отбрасывая одежду, он обручал свое тело и душу с ее душой и телом во всей чистоте любви, познавал ее такой, как она есть, и провозглашал своей. Последние слова его были:

— Приди домой, любимая, приди домой.

14

В постели обрели они свой дом. Совершенно одни в теплой, что-то тихо нашептывающей темноте, где души могут быть также обнажены, как и тела, они разделили наконец сладость полного познания друг друга. Он нежно укачивал ее длинное стройное тело русалки, распутывая пряди длинных шелковистых волос, и успокаивал беспокойное биение ее сердца.

— О, Роберт, — рыдала она на его груди. — Такой человек — как ты, и такая, как я…

— Алли, любимая, — шептал он ей в ответ, — во всем мире… во всем мире нет другой такой как ты.

Радость ее росла вместе с распиравшим желанием поделиться заветной тайной.

— Я первая увидела тебя! — ликовала она, и было что-то забавное в том, что это детское хвастовство исторгалось из женского тела, чью глубокую, неутолимую страсть он едва только начал познавать и удовлетворять которую ему еще только предстояло научиться.

— В кафе! Я тогда увидела тебя, и я… — И она внезапно смолкла. Сейчас было не время открывать ему, что она имела на него виды давным-давно.

Но ему, опьяневшему от счастья, до этого не было дела.

— Ты что? — насмешливо толкнул он ее. — Ты увидела меня и влюбилась — ну скажи, Алли!

Она смущенно помолчала, затем чуть заметно кивнула и зарылась лицом в его грудь.

— Я хотела тебя! — исповедовалась она, голос ее звучал глухо, а дыхание согревало его кожу. Восхищенный, он засмеялся.

— Позволь сказать тебе, милая, ты и вполовину не хотела меня так, как я тебя хотел. С тех пор, как увидел!

Словно не веря, он провел пытливой рукой по мягким косточкам ее ключиц, глубокой гладкой ложбинке спины, по нежным выпуклостям ягодиц. Тело ее тут же откликнулось на прикосновение; она прижалась к нему крепче и подставила губы. Поцелуи стали более требовательными и в то же время утоляющими — вечный парадокс плотских желаний — чем больше удовлетворение, тем больше жажда, больше возбуждение, больше, больше, больше…

Левой рукой найдя ее грудь, он протянул правую и стал ласкать гладкие полушария ее ягодиц; проникая между ног, пальцы играли по гладкой как шелк кожице и чертили озорные круги у устья ее пещерки, то прикасаясь, то убегая в древнем, как мир, танце вожделения. У нее мгновенно убыстрилось дыхание. Он чувствовал, как от его прикосновений она увлажняется, чувствовал, как сердце ее колотится быстрее у его груди, как поцелуи из легкого дождика превращаются в страстный шторм.

С неведомой радостью он начинал узнавать не только то, что ей доставляет удовольствие и возбуждает, но и ее темп, ее ритм, значение каждого ее вздоха. Узнавала и она — ответные ласки перестали быть ласками новичка, это были ласки жаждущего, любящего партнера. Она приникала к нему, все сильнее и сильнее возбуждаясь, одна рука впилась в его плечо, другая путешествовала по его телу вниз, большой палец чуть задержался, чтобы помучить его сосок сладостной пыткой, затем двинулся к сверхчувствительному участку между бедер и оттуда к курчавому треугольнику волос, где он ожидал ее уже во всеоружии.

— О-о-о-о…

Издав вздох глубочайшей радости, управляя собой и каждым своим движением, он перекатил ее на спину и, склонившись над нею, умело соразмерил ее сексуальный ритм со своим.

Вскоре она качала кричать, и крики, горловые, утробные, шли из самой глубины ее естества:

— Роберт! Пожалуйста! О, Роберт, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Ну, пожалуйста!

Осторожно, потому что она была внове для него, он вошел в нее, еще раз испытав всю власть завоевателя, усиленную теперь сладостной данью любви, которой всегда вознаграждают долгожданного освободителя.

Потом они спали, как долго, Роберт не мог сказать. Вдруг она резко проснулась и вся напряглась в его руках.

— Роберт, который час?

— Ах ты, Господи, не знаю!

— Который час?

Она уже соскочила с постели, нащупывая выключатель и одновременно пытаясь собрать разбросанную одежду.

— Алли, в чем дело?

— Мой отец! — задыхаясь, произнесла она, бросая взгляд на свои часы. — Посмотри на время! — Она лихорадочно хватала свою одежду, разбросанную по полу в таком виде, словно здесь было ожесточенное побоище. — Он убил бы меня, если б узнал… если б только подумал…

— Ну, ну, ну! — Роберт скатился с кровати. — Успокойся, Алли, успокойся! Откуда ему знать! Ну подумай, милая, — кто может сказать ему? А вот если ты так понесешься домой — он сразу поймет, что-то случилось, только увидит тебя! Нам надо подумать.

Он нахмурился. Забавляясь его свирепым видом, девушка начала собираться.

— Послушай, — продолжал он. — Что, если так? Почему бы тебе не явиться домой как обычно и не объяснить, что тебя задержали. Скажешь, что у нас было невпроворот работы, а потом я попросил тебя сделать мне что-нибудь поесть, поскольку Джоан и Клер в отъезде. — Он взглянул на часы, стоящие на столике. — Да и не так поздно, всего восемь.

— Ну ладно, на это он клюнет! — Ее личико засветилось надеждой. — А как только я ему сварганю обед, он вообще будет паинькой.

А что потом?… Она уже была почти одета, совсем готова к выходу. Где-то под ложечкой у него вдруг засосало. Не уходи! — умоляло его тело, не оставляй меня сейчас, не оставляй меня вот так…

— Алли, — медленно выговорил он, — если ты уж собралась идти, я отвезу тебя домой. О’кей, о’кей, я высажу тебя у подножья мыса, не дам ему ни малейшего повода беспокоиться о тебе, но я не могу отпустить тебя вот так. Что бы там ни случилось, обещай, что сегодня же придешь ко мне. Я хочу тебя, Алли, хочу быть с тобой, любить тебя снова, и снова, и снова, я хочу есть с тобой, пить с тобой, мыться под душем, спать с тобой, просыпаться с тобой. Я хочу тебя, Алли… любимая Алли… возвращайся… возвращайся ко мне домой… скорее… как можно скорее.

Это был четверг. Она пришла к нему этой же ночью и на следующий день, и следующую ночь, убегая из дома, чтобы на рассвете вернуться, пока не проснулся Джим. Дни и ночи, ночи и дни сплелись в один мир без времени, мир над временем, мир над самим миром. Никто не беспокоил пастора, потому что все знали, что его жена с сестрой уехали из города и что он по уши загружен делами по подготовке Столетнего юбилея, который был уже на носу. А Джиму Калдеру дали ясно понять, что какое-то время ему хочешь не хочешь придется перебиваться самому, поскольку события в приходе требовали участия его дочери, и она должна работать полный день ежедневно, — он проглотил это не без тайной гордости, в глубине души теша себя мыслью, что без Калдеров никому в этом городе не удастся обойтись. Тонкая женская ручка воспользовалась случаем и не положила на место телефонную трубку, отрезав тем самым дом от внешних телефонных вторжений. Это осталось незамеченным. И в четверг, и в пятницу, и в пятницу ночью, и в субботнее утро, которое высветило две обнявшиеся, утомленные любовью фигуры в широченной гостеприимной кровати пасторской спальни.

Поезда дальнего следования редко останавливались в Брайтстоуне, и маленький городок не мог похвастать такой роскошью, как такси. Однако две женщины, сошедшие этим утром с поезда, уже составили план действий.

— Я позвоню Роберту, — сказала Клер. — Думаю, что телефон уже починили. Конечно, рано, но он уже, наверно, встал. Он будет так рад увидеть нас!

— Да, просто фантастика, что мы успели к празднику, — согласилась Джоан. — Меня эта девочка, Алли, все беспокоила — не забудет ли она напечатать этикетки ко всем стендам, забрать старые фотографии из мастерской — столько надо было дел переделать…

Озабоченная Джоан перебирала в голове длинный список нужных дел, когда Клер вернулась из телефонной будки.

— Странно, — с растерянным видом сообщила она, — телефон не отвечает, короткие гудки, будто он занят, значит аппарат также неисправен. Я звонила, звонила, но все без толку.

— Может, Роберт в церкви, — рассеянно откликнулась Джоан. — Забыл положить трубку на место.

— Но не в такую же рань, — Клер на минуту задумалась. — В общем ерунда. Позвоню Полю. У него есть время заехать за нами и отвезти домой до начала смены.

Поль рад, был видеть их целыми и невредимыми.

— Славно, что вы прикатили как раз вовремя — чтобы успеть на бал! — с обычной своей живостью заявил он. — Все будет здорово — жду не дождусь начала!

— Это не единственное событие юбилея, — заметила Джоан наставительным тоном, уязвленная тем, что месяцы ее тяжких трудов по организации празднества вытеснены куда-то на второй план принципом удовольствия.

Ну почему же она всегда такая скучная и занудная!

— Пожалей нас, бедных, Джоани, — запротестовал Поль. — Неужели ты думаешь, что один-единственный свободный день в неделю трудяга должен тратить на шатание по выставкам? Работягам нужно малость развлечься.

— Ну конечно, — сардонически откликнулась Джоан, но ее ирония была заглушена восторженными криками: показался пасторский дом.

— Спасибо, что подвез, Поль, — поцеловала его Клер. — Увидимся на балу, если не раньше!

Вместе с Клер Джоан поднялась по выщербленным ступенькам крыльца.

— Он еще спит! — с изумлением заметила она, поднимая бутылки с молоком, прокисающим под горячими, несмотря на ранний час, лучами солнца. Они вошли в холл. Всевидящий взгляд Джоан первым делом упал на телефон.

— Вот тебе и „неисправен“, — бросила она, кладя на место трубку. — Пойду гляну, как там насчет завтрака. А ты иди и разбуди Роберта, а то мы опоздаем к началу празднования.

Благодарно улыбаясь, Клер поставила свои вещи и, задумавшись, стала подниматься по лестнице. Как же им с Робертом повезло с Джоан! Подумать только! Такое доброе любящее сердце, всегда готова все взять на себя, все устроить. Она вошла в спальню, сняв у дверей туфли. Боже, как славно быть дома! Спальня оказалась пуста, кровать смята, и все на ней перекручено, будто здесь валялось стадо слонов. Бог ты мой, несладкие же ночки были у бедного Роберта в ее отсутствие!

Что случилось? Она оглядывала спальню с чувством какого-то беспокойства. Что-то изменилось. В воздухе стоял слабый сладковатый запах — откуда? Кто-то был здесь? Может, кто-нибудь из брайтстоунской общины заходил убираться? Но кто? Она несколько деланно рассмеялась. Что могло случиться? Ей начинает мерещиться. Ничего бы не случилось если б она была дома, это ясно. Вдруг Клер услышала звук душа — и смех? Роберт смеется? В душе? Этого сроду не бывало. Выйдя снова на лестницу, она подошла к ванной комнате, постучала в дверь и крикнула:

— Роберт, дорогой, где ты? Мы дома!

Молчание длилось довольно долго. Наконец она услышала, как дверь ванной отворилась и появился Роберт, на нем было только полотенце.

— Вы дома! — удивленно проговорил он. — Вы уже дома!

— Ну да, вот мы и дома! — смеясь, подтвердила Клер. — Но ты, кажется, не рад нашему возвращению. Мы успели на поезд дальнего следования. Я пыталась дозвониться, но ничего не получилось. В общем, я решила сделать тебе сюрприз.

— Это… это в самом деле… сюрприз. — Роберт глубоко вздохнул. Он искал слова, изо всех сил пытаясь овладеть собой. Как они могли вот так взять и вернуться? И почему именно сейчас? Ничего не замечая, Клер продолжала трещать, полная своих забот, связанных с поездкой, и до другого ей пока не было дела.

— Мне придется еще раз съездить — попозже — может быть, понадобится хирургическое вмешательство, так думает доктор. Моя проблема оказалась такая простая, она выяснилась в первый же день, с первым осмотром. — Клер выдавила из себя улыбку. — Это было в четверг. Ну, а как только мне все сказали, я подумала, мы с Джоани подумали, что лучше вернуться домой и помочь тебе с юбилеем, чем слоняться по Сиднею и тратить попусту деньги, которых у нас не так уж много.

— Да, да, конечно.

Почему он не подошел к ней, не обнял ее, не поцеловал, как делал это всегда? Возьми себя в руки, старик! — яростно взывал он к самому себе. Или ты хочешь, чтоб все взорвалось к чертовой матери? О, Боже! Это ж надо такому случиться! Он заставил себя наконец сделать шаг и прижать ее к груди. Ощущение тела, ставшего вдруг совершенно чужим, было просто ошеломляющим — еще один шок, почти предательство. Но кого он предает? О, Боже, Боже! Боже!

— С тобой все в порядке, Роберт? — „Выглядит он ужасно, — подумала Клер с удивлением, отступая на шаг, — затравленный, изможденный и такой бледный“.

— Я бы встретил вас — я бы встретил вас на вокзале, — горячо проговорил он. — Как жалко, что я не знал, что вы приезжаете.

— Роберт? — ясные чистые глаза словно видели его насквозь. — Что ты делал?

— Что? Что я делал?

— Я знаю, могу тебе сказать…

— Не понимаю, что ты хочешь сказать!

Он выглядит ужасно, подумала она, лицо пепельно-серое, одного цвета с поблекшими взъерошенными пепельно-белыми волосами.

— Я знаю тебя, Роберт. Меня не проведешь. Я знаю, что все это значит.

— Клер, ради Бога! — он чувствовал, как его охватывает злость.

Она добродушно улыбнулась и вздохнула.

— Ладно, ладно, не злись! Но я же вижу, что ты просто переработал, разве не правда? Пытался все сделать сам, раз мы с Джоан уехали? И, конечно, не ел, не спал толком, как только мы отбыли, ведь все так? Чего ж тут удивляться, что вид у тебя такой, будто ты с призраком встретился!

Услышав, в чем его обвиняют, он снова привлек ее к себе и заключил в объятия, покрывая лицо поцелуями.

— О, дорогая, — сокрушенно шептал он ей прямо в макушку, — прости меня! Ты простишь?

— Ах, Роберт! — крепко прижалась к нему Клер, выражая всю свою любовь. — Если ты будешь всегда таким милым, встречая меня, я готова уезжать почаще!

Пол-одиннадцатого… почти одиннадцать. Почему он не звонит?

Почему он не позвонил?

Он сказал, что позвонит. Он обещал.

Нет, он не обещал, во всяком случае на словах. Но разве для этого нужны слова? Они были вместе, как мужчина и женщина, любящие друг друга, а когда она убежала ни свет, ни заря, чтобы успеть домой до того, как проснется отец, — зачем ему было давать какие-то обещания!

Он просто сказал, что позвонит. В девять, скажем, — чтоб договориться о встрече, тем более что сегодня Столетие. И еще он сказал, что не может вынести, что она уходит, сказал, что…

Конечно, он связан на время праздника, естественно. Но это всего пара дней. А потом опять будет принадлежать ей — навеки — по крайней мере до возвращения жены. „И потом тоже, — пообещала она себе, — не быть мне иначе Алли Калдер. Теперь он мой. Он любит меня, я знаю, что любит, я б знала, даже если б он мне не твердил этого беспрерывно. Он мой. И я его получу, во что бы то ни стало, потому что он меня любит, а не ее и не эту старую лахудру сестру…“

Но почему он не позвонил? Что делает сейчас? О чем думает? Как это он так мог? Как мог?…

— Что, черт побери, происходит здесь с утра пораньше? — ревя, как медведь, ввалился в кухню маявшийся с похмелья Джим. — Что за дела?

А, головушка раскалывается! — так и подмывало ее поиздеваться над ним. Что, в твоей дурацкой башке выделывает чечетку весь ансамбль Красной Армии? Поделом, старый пьяница!

— Ничего! — только и сказала она.

— Ничего?

Он подозрительно присматривался к ней, вынюхивая что-то, как свинья трюфели.

— Не скажи, что ничего… Что же ты тогда надулась, как мышь на крупу? Ну, говори, что случилось!

— Ничего, — повторила она тихим голосом, вся сжавшись от его въедливых вопросов, — говорю тебе, ничего.

Он отхаркался и послал плевок в раковину, в которой она мыла посуду.

— Много шума из ничего, стало быть, — проворчал он. — Ну так и помалкивала бы в тряпочку, ясно? А то шумишь тут. Или я не заслужил тишины и покоя в выходной день? — Он двинулся к двери, но вдруг его осенило. Он вперился глазами в лицо дочери, отыскивая следы, оставленные его рукой: они были видны и невооруженным глазом. — И не забудь привести себя в порядок и принарядиться к сегодняшнему празднику — и рожу наведи — покрасься там и все такое…

Молчание ее было такое презрительное, что даже он отреагировал.

— Я понимаю, ты на меня зуб имеешь, Алли, — в голосе его послышалась привычная смесь угрозы и вины. — Но должен же я за тобой присматривать! Твой отец вправе присматривать за тобой и наставлять на путь истинный. Я это делаю ради тебя же, Алли, потому что я-то знаю, что почем, а ты еще нет. Тебе кажется, что я чересчур суров, но это к твоей же пользе. Ты не знаешь, что за фрукт твоя мать. И потом, ты еще слишком зеленая.

Она кончила мыть посуду, аккуратно сложила полотенце и повернулась к нему. Еще минуту назад ничего не видящие пустые глаза зомби вдруг загорелись яростной ненавистью и презрением.

— А это чья вина? — прошипела она и, проскользнув мимо него, выскочила из кухни. Через мгновение он услышал, как в ее комнате щелкнула задвижка.

Остолбенев от изумления и ярости, он в бешенстве бросился к ее двери и заколотил по хлипкой филенке:

— Алли! Выслушай меня, Алли! Открой дверь, черт бы тебя побрал, и выслушай меня! Я к вам обращаюсь, мисс. Открой дверь, слышишь? Я кому говорю — открой немедленно дверь!

— Преподобный, добрый день!

— О, миссис Миллигэн — рад вас видеть — как дела дома? Молли, как поживаете? Клер только что пошла к стойке с тортами.

— Грандиозно, святой отец, праздник на славу! Ничего подобного в Брайтстоуне еще не бывало.

— Замечательно, Джорди, рад, что вам нравится. Надеюсь, увидимся на балу.

— Вот это да! Моя старушка уж так этого ждала! Вы только взгляните на ее новый наряд. Он стоил мне недельной зарплаты!

Вокруг церкви, пасторского дома, в саду все так и кипело: праздник в честь Столетия Брайтстоуна был в самом разгаре. Полные восхищения и невинного чувства гражданской гордости брайтстоунцы бродили от стойки к стойке, одобряя одно, отвергая другое, и все сильнее укреплялись в убеждении, что им выпала немалая честь участвовать в событии, видеть которое доводилось немногим счастливчикам, а до следующего такого празднества едва ли кому удастся дожить.

Роберт ходил среди шумной толпы, внешне весь поглощенный происходящим, но душа его при этом испытывала невыносимые муки. Нервы его были на пределе. Где она? Где она? Она должна была прийти, просто должна была быть здесь. Как еще мог он увидеть ее, разговаривать с ней, если она не пришла?

Что могла она подумать, что должна была подумать, когда он не позвонил ей утром, как обещал? После всего того, что произошло между ними, — после сладостных дней и ночей любви, радостных признаний, объяснений и откровений, она прочно поселилась в его сердце и не видеть ее всего только одно утро было настоящей пыткой. Он любил ее, он знал это теперь, знал это всегда.

Но что это за любовь, которая должна таиться, прятаться, бояться чужих глаз? Что может он предложить Алли? Ведь все уже предложено, клятвенно обещано и отдано Клер. Клер? Он чуть не застонал от боли. Что он делает с ней? И почему не захотел даже представить себе, что будет, когда она вернется, тем самым позволив обрушиться этому кошмару на беззащитную голову бедной Алли!

Она доверилась ему, и вот как он расплатился с ней. Сможет ли она простить его? Что за любовь он предлагал ей, когда сам оказался кругом неправ, пытаясь любовью прикрыть безответственность — по отношению к ней и к той, которую любил раньше и сейчас не мог вот так просто бросить и перечеркнуть. Бедная Клер… А Алли, о! Алли!..

Гонимый беспокойством, он рыскал по саду и его окрестностям, пытаясь отыскать ее в толпах, окружающих нарядные цветастые стойки и павильончики, и отчаяние его с каждой минутой усиливалось.

— Домашние пирожные, миссис Грини — о, да, они чудо как хороши. Нет, спасибо, я не хочу, с вашего позволения — мне, кажется, я весь день только и ем…

— Это все твоя работа, Мари-Лу? Не многие девочки в наши дни умеют вышивать тамбуром[12], да еще так потрясающе. Просто замечательно, что ты свое время и силы отдаешь такому прекрасному занятию — просто прекрасно.

— Мистер Мейтленд! Мистер Мейтленд! Мистер Уилкес хочет знать, когда надо делать жеребьевку для главной благотворительной лотереи?..

— Привет, Роберт!

Из припаркованного позади яркого павильончика грузовика Поль вытаскивал бочонки с пивом и катил их к бару, где заправляла привлекательная молодая женщина, чьи фамильярные подмигивания свидетельствовали о том, что она не впервые видит красавчика-шахтера.

— О, Поль… — Что-то мелькнуло в голове у Роберта. — У меня поручение для тебя. Джоан на том конце поля, у стойки с закусками. Она просила передать, чтобы ты помог ей. Она будет счастлива увидеть тебя.

— Ладно, — Поль рассматривал свои ноги с видом человека, который сделал вдруг открытие, что у него такие интересные конечности. — Я малость притомился, помогая здесь Фриде, — улыбающееся смазливое личико подмигнуло еще раз, — но, знаешь что, скажи, что если смогу, буду, ладно?

Однако Роберт был уже далеко, не видя и не слыша ничего, весь поглощенный своими неутомимыми поисками. Но должна же она быть где-то здесь. Она должна быть!

В небольшой толпе, сгрудившейся вокруг стойки с хот-догами, он заметил мелькнувшие льняные волосы. И бросился туда. Но крепкая рука схватила его за плечо.

— Прекрасное собрание, преподобный. Замечательное собрание, что ни говори, а вы как думаете?

Пытаясь подавить вспышку гнева, Роберт взглянул на того, кто его остановил.

— О, мистер Уилкес, миссис Уилкес, рад вас видеть. Наслаждаетесь праздником?

— Более или менее, более или менее.

Уилкес еще не простил Роберту непозволительное вторжение в политику в прощальном слове на похоронах Джорджа Эверарда и хотел ему это показать. Впрочем, с другой стороны, празднование удалось на славу, ничего не скажешь. Что правда, то правда. Хотя не мешало бы сказать преподобному, сколь чреваты его заигрывания с этими беспутными левыми идейками. В общем, надо поощрить за праздник, но не более того. Пусть не задается.

— Церковь, разумеется, извлечет из этого выгоду, — с напыщенным видом изрек он. — Я не говорю уж о церковных сундуках, когда все, полученное от этих стоек, потечет на банковский счет святого Иуды.

— Да, конечно, думаю, вы правы.

Что это с ним, недоумевал и злился хозяин шахты. Столько сил положил на этот праздник, планировал, полгода готовил и вдруг сейчас говорит с таким видом, будто ему на все наплевать и его нисколько бы не взволновало, если б он вложил в это дело миллион долларов, а получил пятьдесят центов. И что это он непрерывно оглядывается по сторонам, смотрит куда-то поверх их голов, словно не хочет достойно поддержать разговор, не говоря уж о том, чтобы сказать пару добрых слов миссис Уилкес! Отбросив даже тень подозрения в неуважении к своей пухлой супруге в развевающейся на ветру очередной неописуемой вуали, Уилкес сделал следующую существенную попытку продолжить разговор.

— Должен поздравить вас, преподобный, с расширением прихода. Прошлое воскресенье на обедне было добрых полсотни прихожан и не меньше на вечерней службе, как я слышал. И немало шахтеров. Очень важно, что вы привлекаете рабочий люд. Они должны понять…

— Извините, пожалуйста!

И он скрылся. Разочарованный и разгневанный Уилкес, открыв рот, смотрел, как преподобный пробирается через очередь у стойки с гамбургерами, задерживается на секунду и исчезает из поля зрения. Глубокая обида и негодование зашевелились в душе мистера Уилкеса и пустили там корни.

— Ох, этот молодой человек, — мрачно говорил он доверчивой вуали, — Бог знает что мнит о себе и думает, что все пути перед ним открыты, но он забывает, что все ключи в моих руках, и прежде, чем двинуться куда-то, ему надо научиться хорошим манерам и здравому смыслу!

Она здесь. Он видел ее.

Он знал, что она здесь.

Мелькнувшие в толпе льняные волосы унесли его из общества Уилкеса, как стрелу из лука. Но очередь вокруг стойки с гамбургерами рассосалась, покружилась вокруг и снова собралась, и он с горьким разочарованием понял, что белокурые волосы украшают голову юноши ее комплекции и роста Потеряв ориентир, он остановился, поневоле вовлекаясь в обрывки разговоров.

— Привет… Да, очень хороший день, учитывая время года… Да… нет… Думаю, что вы правы…

Что такое?

На этот раз он видел ее, точно видел боковым зрением. Он вдруг почувствовал, что она здесь. Оставалось ее найти!

Хозяин последней стойки немедленно принялся обрабатывать его, учуяв в нем легкую добычу.

— Сюда, сюда, преподобный, попробуйте-ка свое умение в бросании колец, это чистое удовольствие и весьма полезное, как вам известно. Ну как?

С вымученной улыбкой Роберт подступил к прилавку.

— А вы, леди, подходите тоже, составьте преподобному компанию, не будет же человек в сутане играть в одиночку.

Роберт резко обернулся. Позади него стояла Алли; глаза ее смотрели ему в лицо, а трясущейся рукой — ладонь вперед — она как бы умоляла хозяина балаганчика замолчать. Сердце его чуть не выпрыгнуло из груди, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы не сорваться с места и не заключить ее в свои объятья.

— Не говорите мне нет, леди. Я с первого взгляда вижу, что вы любому мужчине можете дать фору, если в настроении, а! Итак, что вы скажете против быстрой партии с преподобным — он поставит доллар, если вы согласитесь играть, не правда ли, преподобный?

Нехотя он согласился. Губы у нее были белые-белые; она встала рядом с ним у стойки и взяла в руки протянутые кольца.

— Ну, покажите свое мастерство, — подначивал зазывала. — Посмотрим, на что вы способны. Пока не попробуешь, не узнаешь, так ведь? — Каждая фраза, каждое слово резали ухо Роберту и ранили, словно ножом; если ему это кажется омерзительным, подумал он, то она, должно быть, умирает от отвращения, выслушивая эту глупую болтовню. — Призы великолепные, все стоят кучу долларов. Ну-ка, выиграйте что-нибудь для леди, преподобный! Все на благо!

Он отвернулся, чтобы проверить все на стойке. Улучив момент, Роберт наклонился к ней.

— Я не знал, что они сегодня утром возвращаются, Алли! — произнес он тихим страстным голосом. — Ты должна поверить мне! Я бы никогда так с тобой не поступил!

— Ах вон как! — Ее глаза, несмотря на косметику, были сильно заплаканы, а на лице написано страдание подло преданного человека Всем своим видом она показывала, насколько он ей отвратителен. В этот момент хозяин балаганчика снова повернулся к ним.

— Ну давайте, маленькая леди. Покажите преподобному, на что способна женская ручка. — Он захихикал.

Она как будто не слышала его. С явным безразличием запустила одно за другим все свои кольца и промахнулась. Потом стояла и молча ждала, глядя на него, и это молчание действовало сильнее обличительных речей. Как доказать ей… как доказать…

Он внимательно осмотрел полку с товарами, дешевенькими вазами и плюшевыми мишками, куклами и зажигалками — вечной ярмарочной мишурой. Потом поднял первое кольцо, прицелился и, послав его на вершину пирамиды даров, выиграл намеченный приз.

Не выказав изумления, шоумен вручил выигрыш.

— Вот, милостивый государь, извольте — лучший приз нашего заведения. Прекрасный подарок для леди. Настоящие опалы. Сапфиры. Настоящее сапфировое ожерелье на очаровательную шейку.

Он молча протянул ей ожерелье. Она также молча взяла; на ее лице отразились противоречивые чувства, гнев она загнала куда-то вглубь, и только широко раскрытые глаза выдавали затаенную боль. Хозяин балаганчика переключил свое внимание на новых искателей счастья, и на мгновение они остались одни. Он пытался заговорить. Но она опередила его, нервно крутя в руке низку голубых бус.

— Ты думаешь, что можешь купить меня, не так ли?

— Да нет!

— Недорого за неделю развлечений, да еще ни до свиданья, ни спасибо в конце!

Гневные слова растравляли его душу.

— Алли, выслушай меня, пожалуйста, выслушай! Я… я был уверен, что они вернутся только через неделю, не раньше.

— Ну, да — а что потом?

Выражение ее лица достойно было резца скульптора. Ему нечего было сказать. Но он все же сделал попытку.

— Алли, я люблю тебя. Я никого в жизни так не любил, как тебя.

Слова его были обращены к ее спине: Алли уходила прочь.

15

Брайтстоунский Городской зал, низкое кирпичное здание в центре города, сияло как маяк в ночи. Обычно унылый фасад сейчас светился тысячами лампочек, а огромное полотнище, протянутое через всю улицу, радушно зазывало: „Столетие Брайтстоуна — Торжественный бал — Добро пожаловать!“ Высоко в холодном предзимнем, исхлестанном ветрами небе висела луна и изливала на землю бледный свет. Роберт не мог представить себе, как он проживет ближайшие часы, не говоря уже об оставшейся жизни, без ее любви, без ее прикосновений, без близости ее тела, без нее.

Двигаясь как автомат, он прокладывал путь среди бурлящей толпы к главному входу, следуя за Клер и Джоан. Зал был уже полон: никому не хотелось пропустить событие, о котором говорили как о величайшем в истории Брайтстоуна. Роберт надеялся, что бал немного развлечет его. Потому что больше всего на свете он боялся сейчас остаться наедине со своими мыслями.

— Клер! Мама спрашивала о тебе — она там у стены, с Джорди и его женой. Роберт, а ты что стоишь как истукан? И ты, Джоан!

Бодрое приветствие Поля выдавало его возбуждение, а немалые усилия, явно потраченные на приведение в порядок своей внешности, свидетельствовали о тех больших надеждах, которые он возлагал на праздник. Клер оглядела его с головы до пят и явно осталась довольна.

— Ты прямо как картинка, если сестре позволительно делать комплимент собственному брату!

— Что ж, придется сжалиться и пригласить тебя на один тур, раз уж этот твой умник-муженек с головой погряз в своих приходских обязанностях, — снисходительно изрек Поль. Он надеялся увидеть Алли — ни одна человеческая душа на добрые сотни миль вокруг не пропустила бы этот бал из балов — так что он мог позволить себе такую щедрость. — И тебя тоже, Джоан!

— Благодарю! — Еще одно из бесчисленных проявлений пренебрежения со стороны Поля Эверарда пронзило сердце Джоан. Этот щегольский наряд, беспокойное ожидание, горящие как у зверя глаза — все это не ей предназначено, и она это понимала. Но кому? Не девчонке же Калдера?

В зале уже вовсю гремел небольшой, но профессиональный оркестр. Когда они влились в жужжащую толпу, ведущий объявлял следующий танец.

— Дамы и господа, вальс — вечно неувядающий вальс.

— О, Роберт!

Клер смотрела на него сияющими глазами.

— Роберт, где ты? У тебя такой взгляд, будто ты далеко-далеко! О, я так люблю эту песню. Роберт, ну давай! Давай потанцуем!

— Ну конечно.

Совершенно автоматически он взял ее за руку, и они двинулись в центр зала. Его ноздрей коснулся запах ее духов. Знакомый шаг, знакомое чувство близости ее тела пробудили воспоминания о тех днях, когда они танцевали, держали друг друга в объятьях, любили друг друга. Маленькая, упитанная, она немного похудела после смерти отца, но все же была достаточно округла; ему показалось, что она стала раза в два тяжелее. В болезненных грезах он предавался воспоминаниям о другом теле, гибком, стремительном в своей золотисто-коричневой стройности, длинном, о головке, столь великолепно укладывающейся в пространство под его подбородком, а не пребывающей где-то далеко внизу, личико, подставляемое ему, стоило только пожелать поцелуя…

А тело, ее тело…

Боже, мой Боже, грудки, бедра, совершенная спина, само совершенство в своей наготе от макушки до пят… Бог сотворил сию дщерь Евы, вылепил эту форму для наслаждения и восхищения — какой тут может быть грех? Разве может быть дурно то, что так совершенно?

Его охватило полное отчаяние. Он не мог думать, не мог молиться. Только кружил и кружил по скользкому паркету.

А в другом конце зала танцевал Поль, держа в своих объятиях Джоан. Значит, подумал Роберт, та, с кем Поль собирался танцевать, еще не появилась. Роберт вяло отметил цинизм этой мысли: он совсем отупел и не реагировал на чувства.

В дальнем углу зала у бара компания возбужденных молодых людей отплясывала, гоготала и резвилась от души.

— Эй, Пит!

— Отвали!

— Что там за милашка, смотри!

Две девчонки наседали на парня, проверяя, боится ли он щекотки. Польщенный их вниманием, он позволял щекотать себя всюду — даже в местах, непозволительных с точки зрения общественной морали. Роберт тупо смотрел на них, ведя Клер по кругу, тело его двигалось в лад с одной женщиной, в то время, как все его мысли были заняты другой, „Вот что ей надо было делать, — думал он, — развлекаться со своими сверстниками, наслаждаться незамысловатыми удовольствиями, как все юные девушки, вместо того, чтобы… все это…“

Придет она сегодня? Он молился, чтоб она пришла, потом молился, чтоб не приходила. И та и другая молитвы, как он прекрасно понимал, были в равной мере тщетны. Как он будет говорить с ней перед лицом всего прихода, жены, брата жены, тещи… Но разве можно было не говорить с женщиной, которая (и об этом свидетельствовала неумолкающая боль) нашла в нем нечто такое, чего до нее ни одна женщина — о, Клер, ни одна женщина — не затрагивала?

— Роберт!

— Да, ах, прости!

Музыка смолкла, и он с отсутствующим видом наступил на ногу Клер.

— Прости… — пробормотал он.

К счастью, что-то другое привлекло в этот момент внимание Клер.

— Нет, вы только посмотрите!

— Что там такое?

— В костюме и при галстуке! Да его не узнаешь!

Он посмотрел туда, куда был направлен ее взгляд. В зал вступал Джим Калдер, прокладывая себе путь сквозь людское коловращение с видом человека, который был владельцем не только танцзала, но и всего города. Его крупное раздавшееся тело было облачено в новенький явно дорогой костюм, волосы отлично причесаны, лицо побрито и умащено кремом. Но презрительно скошенная челюсть и маленькие злые глазки, так и рыскающие по сторонам, яснее слов говорили о том, что явился он не с добрыми намерениями. Калдер явно настроился учинить скандал и устроить драку. Внезапно Роберта словно что-то ударило: с холодной четкостью он увидел происходящее и все понял. С диким сладострастием самоуничижения он подумал, как замечательно, что вот так все и кончится, и все это его рук дело! Опозорить жену, сестру, выставив их на посмешище перед всем городом. Отличная работа, преподобный!

Но Джим ни малейшего внимания не обращал на публику.

Из-за его спины, словно чемпион на ринг, выступила Алли; он никогда не видел ее такой и даже не представлял что-нибудь подобное. На ней было короткое черного шелка облегающее платье, подчеркивающее каждый изгиб ее совершенной фигуры. Волосы она собрала в пучок на макушке, открыв свою изящную тонкую шею; в ушах ее сверкали бриллиантовые серьги в форме звездочек. Лицо Алли было до неузнаваемости изменено щедрым употреблением косметики — румянами, тенями, карандашом для глаз, краской для ресниц и бровей. Одному Богу известно, как выглядела она и что чувствовала под этой маской. Смело постукивая каблуками такой неописуемой высоты, какой брайтстоунцы в жизни не видывали, она вошла в зал.

Первым на глаза ей попался Мик Форд, восседающий за стойкой бара. Достаточно было одного взгляда Алли, чтобы он потянулся к ней, и глазки его загорелись. Но он уже опоздал.

— Не хочешь потанцевать, Алли?

Поль, который как раз в этот момент находился неподалеку от входа, оказался для нее идеальной добычей, коей он с готовностью и стал. Роберту показалось, что, когда Алли под руку с Полем вошла в круг танцующих, воинственно задрав подбородок, словно бросая вызов всему миру, она кинула еле заметный взгляд на него?

— Ну конечно, Поль! — ее восторженный возглас, несомненно, достиг его ушей. Нарочно она мучила его, что ли?

— О, до чего же она мила! — Эта искренняя симпатия Клер только еще больше расстроила его.

— Да.

— А платье! А туфли! Боже мой, она показала Брайтстоуну, что такое мода и вкус!

— Да.

Он знал, что смотрит на нее чересчур пристально — Алли флиртовала с Полем специально, чтоб досадить ему, это было ясно как день! Он сделал над собой усилие, чтоб голос его не дрогнул.

— Она выглядит потрясающе. Это что-то из ряда вон. Мы ее такой даже не знали.

— Но не думаешь же ты, что девушка должна являться на работу в бальном платье, а?

— Я даже не мог подумать, что у нее такое есть.

— О, это все из запасов ее матери. Она все гадала, можно его носить или нет. Как видно, Алли этот вопрос решила. Остается только надеяться, что местные парни сумеют оценить наряд по достоинству. Смотри, милый, вон мама. Пойдем поздороваемся, а потом, я полагаю, придется тебе исполнить свой долг по отношению к нашим пожилым дамам: они никогда в жизни не простят, если ты хотя бы с одной из них не потанцуешь!

Склонив с внимательнейшим видом ухо к президенту брайтстоунского союза матерей, Роберт краешком глаза следил за каждым движением Алли, кружащейся в танце. Она теперь постоянно находилась в его поле зрения, и каждый брошенный в ее сторону взгляд был для него чистой пыткой. Весь долгий вечер она переходила из рук в руки, потому что ей не давали пропустить ни одного танца. Алли, безусловно, была королевой бала. Мужчины, для которых до этого дня она была всего лишь „девчушкой Калдера“, сейчас приветствовали появление из куколки редкостной красоты юной женщины.

Вместе с тем в пестрой толпе ее поклонников выделялись своим постоянством двое: Поль Эверард и Мик Форд. Джим, сам же из чисто эгоистических побуждений, в которых сочетались заносчивость с чувством вины, настраивавший Алли „показать им всем“, не мог проглотить открытого и настойчивого ухаживания Поля на глазах всего города прямо у него под носом. Он убедил себя, что его враг сознательно предпочитал обхаживать Алли в припаркованных машинах и на ночных, погруженных во тьму, улицах, и в равной мере был уверен, что стоит Алли узреть ранее презираемого Мика во всем великолепии его субботнего вечернего одеяния, и партия составится сама собой. Недовольство решительностью Поля, — более того, его явным успехом, терзало его, словно разъяренная крыса, забравшаяся в его грудную клетку. И по мере того, как он накачивался пивом, воспоминания о последнем столкновении с Полем Эверардом и унизительном нокдауне от кулака человека, который ему чуть не в сыновья годился, начали оказывать воздействие на омраченную алкоголем голову.

Джим Калдер не единственный следил за подвигами Поля. Джоан Мейтленд в глазах брайтстоунцев „блистала на балу“. Как и Алли, она редко оставалась без партнера и также великолепно выглядела в своем темно-васильковом платье, открывающем гладкую белую шею и спину и подчеркивающем пепельно-белые волосы и красивое лицо.

— Прекрасно выглядите, Джоани!

— Вы сегодня потрясающи!

— От вас глаз нельзя отвести! — Так и сыпались комплименты. Только не от него! Стенала ее душа. Не от него…

Теперь, следя за Алли, она знала уже твердо, что никаких надежд у нее нет — да и не было с момента возвращения Роберта. Поначалу ей казалось, что, если они с Полем будут поближе друг к другу, то рано или поздно она найдет способ дать знать о своих чувствах, которые молчаливо питала к нему — сколько же лет? Слишком долго, как выясняется теперь. Неужели это действительно так? Неужели Поль, зрелый мужчина, мог испытывать к такому ребенку нечто большее, чем мимолетный интерес?

— Разрешите!

И она оказалась в объятиях Мика Форда.

— Что-то давненько вас не видно, Джоани, — заухмылялся он. — А я по вас скучал, вы же знаете. Я всегда был неравнодушен к дочке пастора. Да что-то вас последнее время совсем не видно. Где вы пропадали?

— Если бы вы ходили в церковь, Микаэль, то могли меня там увидеть. — Сердясь и досадуя, она старалась не спускать глаз с Поля, в то время как Мик кружил ее со всем щегольством коротышки, решившего показать, на что он способен.

Он был совершенно непробиваем.

— Что правда, то правда, я не великий ходок в церковь. Предоставляю это умникам, вроде вашего братца. Но вы здесь в свое удовольствие, чего нельзя сказать о вашем преподобном братике.

И он кивнул на Роберта, который как раз проходил мимо них, согнувшись под тяжестью повисшей на его руке Молли. Джоан посмотрела туда, куда указал Мик. Глаза Роберта были прикованы к танцующему на площадке Полю, а их выражение потрясло Джоан.

Поль? Почему бы это Роберту наблюдать за Полем? Она украдкой пыталась проследить траекторию его взгляда. Поль развернул свою партнершу, и на сцене появилась Алли Калдер. Она вся раскраснелась и была очень оживлена; изгибаясь в кольце сильных рук Поля, она весело смеялась его шуткам. И вдруг в секунду все изменилось. Она перехватила устремленный на нее взгляд Роберта, в котором было столько отчаяния и боли, и вздрогнула, словно ее ударили. Джоан видела, как глаза их встретились, и между ними произошел безмолвный напряженный разговор. Затем Роберт шагнул на площадку и похлопал Поля по спине.

— Разрешите?

Он взял девушку за талию и они застыли неподвижно, словно парализованные, не слыша музыки, погруженные в свой мир. Окружающее будто исчезло, растаяло для них в этот краткий миг остановившегося времени. Для них существовала только безбрежная гулкая тишина и биение их сердец.

— Эй!

Тишина раскололась, рассыпалась вокруг них, как осколки разбитого зеркала.

— Разрешите!

Хохоча от восторга, Поль сграбастал Алли из рук Роберта.

— Если вы не собираетесь танцевать, преподобный, — со смехом вскричал Поль, — я, пожалуй, верну ее!

Но мнение девушки он не спросил. Вся дрожа, она повернулась на каблуках, вырвалась из рук Поля и, плача, бросилась вон из зала.

— Эй, Алли!

Ошеломленный и сбитый с толку Поль побежал за ней. Но у двери путь ему преградила медвежья туша Джима Калдера.

— Что ты сделал с моей дочкой, Эверард? — взревел он. — На сей раз я тебе покажу, — клянусь Богом, на сей раз я тебе покажу!

С досадой Поль уставился на него.

— Ты пьян, Калдер! Не цепляйся ко мне! Я не сказал ничего обидного для Алли. Я хочу только понять, в чем дело! — Он выскочил наружу, крича: — Алли! Алли! Где ты?

В темноте стоянки он увидел сверкнувшие светлые волосы и побежал туда. Девушка плакала; щедро наложенная косметика размазалась пестрыми полосами, цвета смешивались в грязные подтеки. Он попытался успокоить ее дурацкой шуткой.

— Но послушай, Алли, я знаю, что я худший танцор в мире, но…

— Это не ты. Ты тут ни при чем.

— Так что же?

Молчание и слезы.

— Послушай, я могу помочь тебе, Алли… я твой друг… я правда хочу помочь…

Слезы и молчание.

— Давай капельку пройдемся, а? Или хочешь, я от везу тебя домой?

— Никуда ты ее не отвезешь, Эверард! Прежде тебя из города вывезут!

Перед ними, раскачиваясь и махая кулаками, стоял в дымину пьяный Калдер. Разразившись новыми рыданиями, Алли скрылась в ночной тьме.

— Алли! — в отчаянии кричал Поль. — Остановись! Ради Бога!

Люди выбегали из зала: сейчас все соберутся здесь. Поль всячески пытался отделаться от яростно наседающего Калдера. Нет, не лежит душа у него драться с этим пьяницей — он и тогда чуть сквозь землю не провалился от стыда, уложив этого подонка, хоть тот и сам напрашивался! Ах, если бы как-нибудь добраться до Алли…

— Ну, давай, давай, — подзуживал Калдер. — Ведь сам лез на рожон, так и получай. Чего ж это ты, струсил? Вот сейчас и получишь по заслугам, будешь драться или не будешь, Эверард, сейчас самое что ни на есть время!

От этого потока ругательств и проклятий и от бессмысленного размахивания руками его совсем одолела одышка.

— Вбей ты себе в свою тупую башку, Калдер, и уразумей, наконец, — выкрикивал Поль. — Я не хочу драться ни с тобой, ни с кем-либо другим! — Сильно толкнув Калдера в грудь, он воззвал к топчущимся в недоумении вокруг них людям. — Ну-ка, кто-нибудь там, попридержите его! Он тронулся! Не могу же я драться со старым пьяницей!

— Пошли, Джим!

Вездесущий Мик Форд был тут как тут, как всегда на подхвате; обхватив старика за пояс, он повел его прочь.

— Сюда, сюда, ну давай, раз-два.

Он ловко дотащил спотыкающуюся, стенающую тушу до своего фургончика, припаркованного неподалеку, и аккуратно погрузил в открытую часть машины.

— Ну, вот, порядок, Джим, теперь ты не вывалишься. На сегодня убийств хватит, будя!

В глубине зала оркестрик наигрывал как ни в чем не бывало, даже не заметив разразившегося скандала. Однако желающих танцевать совсем не было. Продрогшие под пронизывающим ветром люди толпились на крыльце, не зная, что предпринять.

— Что случилось с Алли? — раздраженно спросила Клер. — Роберт, я считаю, что тебе надо поехать к Калдерам и посмотреть, все ли с ней в порядке.

Но он не отвечал, с холодным безразличием отметила Джоан. Вместо него ответил Поль.

— Я поеду за ней на „додже“, разыщу и отвезу домой. Она не может далеко уйти.

— И не знаю, — выразила свое сомнение Клер. — Боюсь, не было б беды. Ты же сам знаешь, что действуешь на ее отца, как красная тряпка на быка.

— Ерунда. Он теперь до утра будет пить с Миком Фордом. Я верну ее, и я буду не я, если не докопаюсь, что там так ее достало!

— Выбрось это из головы, Поль. — В голосе Роберта слышалась жесткость, которой раньше они за ним не замечали. — Просто поезжай и посмотри, все ли с ней в порядке. И позвони мне домой — как бы ни было поздно — скажешь, как она, ясно?

16

Что-то случилось. Что-то очень неправильное. Все было из рук вон плохо. Никогда Джоан не видела Роберта таким. Казалось, в сердце его ноет незаживающая рана. Всю жизнь прожив рядом с этим человеком, горячо любя и понимая каждое его душевное движение, она всем сердцем болела за брата. Но никогда еще не чувствовала себя такой беспомощной. Чем она может помочь? Если б только знать причину! Если б только знать, как помочь ему. Ведь она всегда умела это сделать!

— Еще кофе, Роберт? — подступала она.

— М-м-м-м? А, нет.

В столовую вошла Клер. Она складывала в сумку учебники, нужные сегодня для работы. Взгляд ее упал на Роберта, с отключенным видом сидящего за столом перед чашкой давно остывшего кофе.

— Бог ты мой, Роберт, ты все еще здесь? Я думала, сегодня твой день посещать госпиталь — навестить шахтеров, пострадавших от обвала.

Он взглянул на нее холодным, почти невидящим взглядом.

— Я думаю, что сам разберусь со своими делами, Клер, спасибо.

Наступила неприятная пауза.

— Да я так, напомнила просто, думала, ты забыл. — После некоторых колебаний решилась вставить Клер.

Но его уже и след простыл.

— Что-то давненько вас не видно, преподобный. По горло были заняты? Еще бы, столько дел с этим Столетием, а? Ну, слава Богу, теперь все позади. На ближайшую сотню лет, правда? Чашечку кофе не желаете, а?

— Да, будьте любезны, Вик.

Он должен увидеть ее. Надо рискнуть. Все лучше, чем это бездействие — от него только боль и боль. И все же явиться в кафе вот так открыто — разумно ли это? Что он здесь делает? Тем более, что еще с улицы он заметил, что ее здесь нет. Может, в подсобке?..

— Лучший кофе, преподобный. Это лучший кофе во всем Брайтстоуне. Вот только попробуйте, сами увидите.

— Благодарю.

— Как поживаете, что поделываете? Вы что-то выглядите не того, уж извините, что лезу. Не больны ли часом, а?

Роберт подвинул табурет, взял протянутый кофе, уселся за стойку и попытался выдавить из себя улыбку.

— Да нет, все в порядке. Нет такой болезни, которую бы не излечил ваш знаменитый кофе.

В углу за столиком сидели брайтстоунские пожилые дамы, торопясь поделиться новостями за неделю. Кажется, его прихожанки, как-то тупо отметил Роберт. Не хватает только, чтоб видели, как он гоняется за девчонкой… может, и повезло, что ее нет. Хотя вроде сегодня ее день. Впрочем, полной уверенности в этом не было.

— Выдали все, как я велел?

— Да, Вик.

Он сидел спиной к улице и не слышал, как звякнула дверь. Она входила в молочный бар, с отсутствующим видом направляясь за стойку с сумкой, полной мелочи, наменянной в банке.

— Все монеты, какие вы просили и сколько нужно — вот.

Алли повернулась и увидела его. Встретившись с ним взглядом, она отшатнулась, и все краски исчезли с ее лица. Затем глаза загорелись гневом и яростным негодованием, как тогда, во время праздника. Она повернулась к нему спиной и ушла в подсобное помещение позади стойки.

— Здравствуйте, Алли.

Она не ответила.

Вик был поглощен пересчитыванием мелочи.

— Эй, я тебе, кажется, давал десять баксов, — раздраженно заворчал он. — Где остальные деньги? И принеси преподобному еще кофе!

Двигаясь как робот без всякого выражения на лице, она взяла кофейник и направилась к Роберту. Он бросил взгляд на Вика. Хозяин кафе весь ушел в пересчитывание содержимого пакетиков с монетами.

— Мне надо было повидать тебя! — страстным шепотом начал он.

Она бросила на него взгляд, полный ненависти, и прошипела:

— Заблудились!

Вик поднял голову.

— Ну, чего стоишь там, девушка? У тебя куча дел!

Она пошла прочь. Роберт видел, как она уходит, оставляет его, удаляется.

— Вы часто купаетесь, Вик? — в отчаянии закричал он. — Я люблю ходить на мыс, гулять по берегу, купаться, если можно. Малость холодновато сейчас, конечно, но я все равно каждый вечер туда наведываюсь.

— Не может быть, — пробормотал Вик безразличным голосом.

— Да, да! Почти каждый вечер! На закате лучшее время, я вам скажу!

Он возвысил голос, чтобы его было слышно в подсобном помещении кафе, и почти кричал. Однако не мог быть уверен до конца, что она его слышит. Вик уставился на него в недоумении и даже встревожился, словно преподобный рехнулся. Да, наверное, так оно и было. Бог ты мой, что он делает, таким идиотским способом пытается назначить ей тайное свидание?..

— Роберт!

Это была Молли Эверард. Он сделал неимоверное усилие, чтоб не выдать свое смятение. Что она слышала? И насколько поняла?

— А мы тут с подружками судачим, и вдруг слышу твой голос. Что-нибудь случилось? Что ты здесь делаешь?

— О, просто проезжал мимо, думаю, заскочу, выпью чашечку кофе.

— С тобой все в порядке? — Молли внимательно смотрела на него. — Выглядишь ты не очень…

— Да что вы, все отлично. Отлично. Просто решил выпить чашечку кофе, чтоб взбодриться. Ну, ладно, мне пора. Всего хорошего, Вик. Всего хорошего, Молли. Увидимся.

Молли посмотрела на удаляющуюся фигуру и рассмеялась.

— Да, это не самая лучшая реклама твоему хваленому напитку, Вик!

И они уставились на чашку кофе, так и оставшуюся нетронутой.

Купаться, опять? В такую погоду? Днем, бывает, солнце выглянет на пару часиков, тогда воздух малость нагреется, даже в начале австралийской зимы. Но на закате, простите, теплом и не пахнет. А он купаться. Каждый вечер, всю неделю. Клер недоуменно покачала головой, пересекая холл пасторского дома. Что-то здесь не так. Интересно, знает ли что-нибудь Джоан — если он ей еще доверяет…

К немалому ее изумлению, вечно занятая Джоан неподвижно сидела в эркере кабинета, выходящего на бухту, и смотрела в море.

— Джоан, чего ты свет не включаешь? Солнце уже садится.

— Да нет, все нормально. Ты уезжаешь?

— Да, к маме. Не знаю, когда вернусь — не ждите меня. Роберт пошел купаться.

— Да, знаю.

Клер помешкала.

— Странно как-то, это купание вдруг ни с того, ни с сего, ты что думаешь?

— Не знаю, что и сказать. — Джоан передернула плечом. — Пройдет. На следующей неделе он уже думать об этом забудет.

Клер улыбнулась.

— Надеюсь, ты права — как всегда. Ну, пока.

— Пока.

Купаться.

Опять.

Даже Клер — Клер, с головой погрузившаяся в свои печали насчет ребенка, — и та заметила.

А если не купание — то прогулки. Долгие — по два часа и более блуждания по мысу, маршруты, после которых он возвращался домой измотанный физически, но такой же издерганный душевно, о чем свидетельствовали неестественный блеск в глазах и нервозность. Слава Богу, хоть Клер не очень все это замечает: у нее свои ежемесячные разочарования, и каждый раз это как маленькая смерть, после которой наступает период траура. И к тому же Клер так скучает без этой девушки после окончания празднования Столетия; она сама признавалась. Но рано или поздно даже Клер заметит — не сможет не заметить…

Но что? Из окна Джоан видела, как Роберт носится по мысу, словно за ним гонятся все силы ада. В сотый раз пыталась она собрать все в цельную картину и осмыслить то, что ей известно. Роберт переживает какой-то кризис, здесь ее не проведешь. Она видела, как он следил за Полем и этой девушкой на балу. Тогда она впервые обратила внимание на то, как странно он себя ведет. Здесь явно что-то не то.

Ну, положим, тогда он впервые понял, что Поль в своих чувствах зашел слишком далеко. А он не мог допустить, чтобы его шурин, брат Клер, связывался с этой девицей. Девочка рассказывала Клер о своей матери и родственниках (вернее, отсутствии таковых!), к тому же Роберт теперь познакомился с ее драгоценным папашей.

Он что-то знает — это как пить дать! — что-то ужасное об этой девушке и ее семейке, какую-то страшную тайну ее прошлого, и поэтому всеми силами пытается не дать Полю влезать в эту историю. И уж, само собой, он не может рассказать об этом, и в первую очередь Полю, пока, во всяком случае, не выяснит, действительно ли намерения Поля в отношении этой особы достаточно серьезны в матримониальном плане или это его очередное увлечение в бесконечной веренице флирта и побед, никуда не ведущих и ничем не кончающихся.

И потом Клер. Эта чертова девица замешана и здесь, со злобой думала Джоан. Любой муж будет обеспокоен чувствами своей жены, столкнувшейся с угрозой бесплодия. Когда эта девушка была здесь, Клер казалась счастливой, от этого никуда не уйдешь. „И вообще, то была прежде всего идея Клер — пригласить сюда девчонку, я бы и на порог не подпустила эту маленькую шлюшку!“ — злобно ярилась Джоан, — хотя — ну да, конечно! Ведь это Поль порекомендовал и ввел ее в пасторский дом…

Итак, все было распрекрасно, пока она находилась здесь. И вот ее нет. Не пытается ли Роберт заполучить девицу обратно каким-нибудь образом, так, чтоб она была здесь уже на законных основаниях во ублажение Клер? Как все это устроить, на какие средства: денежные затруднения давали себя знать все более настойчиво после всех этих расходов, связанных с поездкой в Сидней, квартальных счетов, посыпавшихся в связи со сменой сезона и началом затяжной зимы, и еще эта машина, которая становится все менее и менее надежной?

Каждое из этих соображений могло быть реально — а то и все они вместе. Но это не все. Она знала, есть что-то еще. Маленькое облачко страха замаячило в ее сознании. Торжественная служба в честь Столетия явилась воистину большим успехом, об этом говорили все. Она была прекрасно организована и как никогда блестяще проведена Робертом — выбор песнопений, новые молитвы, специально им написанные к случаю, и особенно трогательная, сильная и проникновенная проповедь, потрясшая всю паству. Но архиепископ не явился. А епископ, хотя это и лестно, прибыл прямо к началу службы и отбыл фактически сразу же по ее окончании, якобы призываемый другими заботами. И с этого воскресного вечера Роберт в таком подавленном состоянии — столь задерганный и раздражительный.

Да вот, кажется, где собака зарыта! Вот оно! Уж кому как не ей знать, насколько честолюбив Роберт, как жаждет он продвижения, лучшего места, более широкого поля деятельности, более многолюдной паствы, более достойного поприща для его веры и дела. Она знала это так хорошо, потому что сама желала для него того же, об этом только и мечтала. Он почувствовал, что две высокие и могущественные особы пренебрегли им. А значит, впереди еще пять, десять, а то и двадцать пять лет в Брайтстоуне, как это было с его отцом. И душа его вошла во тьму ночи.

Джоан сжала губы и невидящими глазами смотрела на угасающий свет низкого мерцающего солнца. Роберт терял веру — веру в себя и в будущее. Но сейчас ему нельзя позволить ошибиться или споткнуться! В ее руке поводья не дрогнут, она доведет его до той возвышенной цели, к которой он стремится: она завоюет ему то, что, по ее убеждению, он мог завоевать. Удача у него под ногами — стоит только нагнуться. Все, что для этого требуется, — неколебимая вера в себя и в светлое будущее. Он нуждается в духовном водительстве и утешении, ему сейчас как раз не хватает того, что он с такой щедростью изливает на других из сокровищницы своей души.

„Но я могу сделать это для тебя, Роберт, — поклялась она. — Я буду с тобой, как всегда. Ты не останешься в одиночестве. Бог посылает твоей душе водителя и утешителя — сейчас, в минуту нужды. Я приду к тебе — буду с тобой — как всегда“.

Солнце опускалось в море. Нельзя терять ни минуты. Приняв окончательное решение, Джоан повернулась и вышла из комнаты. Через минуту боковая дверь пасторского дома тихо отворилась; из нее выскользнула высокая стройная фигурка и быстрым шагом двинулась по следам любителя ночных прогулок в сторону моря.

Она там, он знал.

Там, над бухтой Крушения, у подножия дюн она будет этой ночью.

Не может не быть.

В невероятном возбуждении он устремился по жесткой траве к высокому берегу, совершенно не задумываясь, что ноги его торопливо ступают по краю обрыва, а внизу в непроглядной глубине ждут его неверного шага пики коварных скал.

Сегодня она будет там. Неважно, что он твердил себе это каждый вечер всю неделю. Неважно, что он не смог прийти в воскресенье, потому что надо было служить вечерню, хотя каждое мгновение этой умиротворяющей величавой службы, каждое слово и каждая нота небесного пения и музыки словно жгли раскаленным железом его исстрадавшуюся душу. Она должна была знать, что в этот вечер он занят. Она не могла прийти в воскресенье. А сегодня придет. Он знал, что придет. Не могла не прийти.

Он пошел к дюнам. Как большие чаши, они простирались перед ним на мили, пустынные, как никогда, в беспросветности зимы, под необъятным куполом небес, словно в ожидании конца света. Она должна быть где-то здесь. Затаив дыхание, он начал поиски.

Какая из сотен этих огромных песчаных чаш, тянущихся на мили вдоль берега, послужила им укрытием в ту первую встречу здесь? Если бы только знать! Она, несомненно, там. Просто надо найти ее.

Вскарабкиваясь на гребень каждой дюны, он каждый раз испытывал новую горечь разочарования, оставляющую привкус желчи во рту; раз за разом только белый песок открывался его взору под издевательский шепот моря. Но за каждой дюной вырастала другая, а за второй третья, и каждая манила обретением надежды, и каждая таила очередной ужасный обман…

А он все шел, голая пустыня начинала холодить его сердце. Алли нигде не было.

Дальше и дальше. Она не пришла. Он был один, один-одинешенек, брошен на произвол судьбы. Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил… меня оставил…

Впереди, далеко на горизонте вечернее солнце спустилось в воду. Свет почти сразу померк, и пронзительный холодный ветер с моря прохватил его до костей. Упав на колени в холодный песок, он уронил голову на руки. Алли, о, Алли! Где ты? Где ты?

Время застыло. Но она уже была там, о, Боже, она здесь, ее теплые руки обвились вокруг его шеи, губы ее поцелуем разгоняют его скорбь тысячью беззвучных слов печали и сожаления.

— Алли! Любовь моя — сердце мое!

Они слились в поцелуе любовников, изголодавшихся друг по другу от начала времен. Потом она отстранилась.

— Роберт…

Слезы ее были слезами ребенка, но лицо потемнело решимостью взрослого. Он страстно прижал ее к себе.

— Я знаю, Алли, я знаю. Но ты должна понять одну вещь. Для меня это не интрижка, не „романчик“. Я люблю тебя, дорогая Алли, и не могу позволить тебе уйти. Не знаю, что будет — не знаю, как я все это разрешу. Но не смей, — он гневно потряс ее, — никогда не смей думать, что это для меня мимолетное увлечение.

Вместо ответа она подняла к нему свое лицо и взяла обеими руками его голову. С жадностью он приник к ее губам, впиваясь в их мягкую податливость, чувствуя легкие касания ее упругого язычка Волосы шелковыми прядями рассыпались под его пальцами, ее затылок уютно уместился в чаше его ладони, как будто специально для этого созданной. Крепко, как это делают дети, она обвила руками его шею и, сцепив руки, сжала.

— Не позволяй мне уйти, Роберт, — шептала она. — Никогда, никогда не позволяй мне уходить!

В ответ он поднял ее на ноги, обнял и в любовной истоме принялся гладить ее плечи, глубокую длинную ложбинку спины… Руки его опустились на ее ягодицы; восторгаясь красотой юного тела, он обхватил ладонями их упругие полушария, лаская большими пальцами ямочки. Она застонала и положила голову ему на грудь. Он почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее сосков, и душа его вознеслась.

Он стянул ее тенниску, затем расстегнул пуговицы на юбке, и та упала на песок. Она предстала перед ним обнаженная, готовая к любви. Стройную фигуру золотили последние лучи заходящего солнца; она казалась ему Венерой, возникающей из моря. Запутавшись в пуговицах рубашки, он рывком сорвал ее с себя и швырнул на песок; затем, высвободившись из остальной одежды, бережно уложил Алли на импровизированную постель.

Она приникла к нему — в любви, в страхе, и что здесь было сильнее, сказать невозможно. Внимательно, нежно ласкал он ее, нашептывая на ухо слова любви и покрывая бешеными страстными поцелуями каждую клеточку ее тела. Касаться ее, чувствовать ее, обладать ею — вся душа его жаждала этого с таким неистовством, о котором он даже не подозревал. В каждом поцелуе, каждом прикосновении извергалась лава всю жизнь таимой под спудом любви. С каждым касанием Алли возбуждалась все сильней, дыхание ее становилось отрывистым, и наконец она открыла объятия и закричала из самой глубины своего существа, всем своим жаждущим юным телом и душой.

— Роберт!

Для его восторженного слуха этот крик, когда он входил в нее, был криком души, возносящейся к блаженству, и ей откликнулась, возносясь, его душа.

Но для безмолвного свидетеля, который следовал за ним от дверей пасторского дома до обрыва, это был вопль женщины-дьявола, явившейся из печи огненной, дабы схватить неосторожного грешника и низвергнуть его в ад.

17

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя.

Простые и древние как мир слова влюбленных звучали вновь и вновь; они лежали, держа друг друга в объятиях. Но потом пришли другие слова, полные темного страха.

— Что нам делать, Роберт? О, Роберт, что с нами будет? Что нам делать?

— Не знаю.

— Придумай что-нибудь.

Он застонал. С каждой минутой становилось прохладнее, и она дрожала в его руках. Он должен был где-то укрыть ее… укрыть от близящихся зимних бурь… Он глубоко вздохнул и еще крепче прижал ее к себе.

— Я никогда не думал, что может произойти что-либо подобное, Алли. До тебя для меня существовала одна лишь женщина. Я никого не любил в жизни — кроме Клер, моей жены. — Она вся сжалась при упоминании ее имени, но он, не замечая, продолжал. — Мне и в голову не приходило, что у меня может быть кто-то, кроме нее.

— Так ты думаешь о Клер? — негромко спросила она.

— Разумеется, нет! Я думаю о Боге — о служении Ему, о Его воле. После смерти родителей у меня было только одно желание — служить Ему, а теперь…

— А как же со мной? Ты же говорил, что любишь меня! — Она яростно колотила кулачками по его груди.

— Но это правда! Бог знает, как я люблю тебя! Больше, чем… — он закусил губу.

— Чем что? — „Больше, чем ее?“ — хотела она спросить, но не решилась. — Потому что я так люблю тебя! И не хочу терять тебя, Роберт.

— Нет, Алли, нет! — Роберт чувствовал, что почва уходит у него из-под ног; он пытался собраться с духом ради нее, если не ради себя. — Я пытаюсь смотреть дальше сегодняшнего дня, Алли, — я пытаюсь. Я должен думать о тебе. С того момента, как я… мы полюбили друг друга — я живу в страхе, что это дурно. Ты, я уверен, чувствуешь то же самое.

— Как может быть дурно то, что так прекрасно?

Она будто читала его мысли. Ему нечего было на это ответить.

— Мы найдем выход — правда ведь? Правда ведь? Я не могу потерять тебя, Роберт, не могу! Я люблю тебя!

— О, Алли! — вновь простонал он.

— И ты любишь меня. Я знаю, любишь.

— Люблю? Не то слово. Алли, я вижу тебя повсюду — на улице, во сне. Я думаю о тебе бесконечно.

— Значит, ты тоже любишь меня. — Яростная решимость проступила на ее лице, серо-голубые глаза потемнели и вспыхнули металлическим блеском. Он ее, ее! И будет принадлежать ей — несмотря на Клер! Она гладила его лицо, шею, все длинное, крепкое тело. Если и был на свете мужчина, за которого стоило бороться, так только он. — Если ты любишь меня, нам все это по силам. Ты нужен мне, Роберт! И я уверена, что никто больше мне не нужен до самой смерти.

— Я знаю. Только дай мне немного времени…

— Но времени нет! Я больше этого не выдержу, ты мне нужен сейчас! А что, если мой отец догадается? Это может случиться в любую минуту!

Время… время…

Возвращаясь домой, Роберт лихорадочно перебирал все варианты. Если он… нет, это невозможно. А если… нет, он не мог так поступить. Клер этого не вынесет. А что, если… О, нет, нет, нет! — вопили каменные стены, окружавшие его со всех сторон. — Ты в ловушке! В ловушке. Выхода нет! Выхода нет! И нет времени!

Услышав стук входной двери, Джоан вышла из столовой. Глаза ее были суровы и ярко сияли.

— Хорошо искупался?

— Что? Ах да. — Он поспешил к лестнице. — Я в душ и переоденусь.

Но Джоан преградила ему путь.

— Немножко смешно, не кажется ли тебе — купаться ночью в такую холодину? А ты не думаешь, что это может быть опасно?

Он попытался собраться с мыслями.

— Да… но это хорошее упражнение. Помогает расслабиться. А то я что-то не очень хорошо сплю последнее время.

— Не думаешь ли ты, что эти упражнения с купаньем зашли чересчур далеко?

Роберт почувствовал, как его сердце сжала ледяная длань.

— Быть может. Я быстренько под душ, а потом ты, Клер и я пообедаем вместе…

— Клер нет дома. Она у матери. И слава Богу.

На ее бледном лице отразилось сильное волнение, а глаза засверкали, как у змеи. Темное предчувствие катастрофы охватило его.

— Ты отдаешь себе отчет, что ты делаешь, Роберт? — со стоном выкрикнула Джоан, и видно было, какую боль причиняет ей каждый слог. — И кто! Кто? Ты, Роберт Мейтленд! И не просто женатый человек — не просто тот, кто должен быть выше этого — выше всей этой грязи! — но служитель церкви — служитель Божий!

Его гнев был не менее яростен.

— Джоан, это не твое дело!

Но она уже носилась по лабиринту собственного безумия.

— Как ты мог до этого дойти? — изрыгала она. — После всего, что случилось! После всего, что я сделала! — Она в отчаянии ломала руки. — Разве ты не понимаешь, что за это тебя следует вышвырнуть?

— Джоан, я…

— Не понимаешь?

— Я…

— Не понимаешь?

Вопли ее разносились по всему дому.

— И из-за кого — из-за этой девчонки! Ооо, молоко еще на губах не обсохло, а уже туда же; как она тут подмазывалась к твоей жене. „Да, миссис Мейтленд, нет, миссис Мейтленд“. — Лицо ее исказила ярость и злоба. — А сама в это время метила стать второй миссис Мейтленд! Сопливая шлюшка! Блудня, охотница на мужиков, как и ее распрекрасная мамочка Сколько мужиков у нее, кроме тебя, как ты думаешь, простофиля!

В глазах у него потемнело. Он удержал свой разъяренный кулак буквально в сантиметре от лица Джоан.

— Не смей так о ней говорить!

— Ну, давай, давай! — обезумев, выкрикивала она. — Давай, ударь меня! Ты же хотел ударить, так ведь? Хорошая вздрючка, и все в порядке? И ей того надо. Таких мужиков она любит, не ясно, что ли? Грубых, как ее папаша.

— Нет!

— Да, миленький, да! И это она делает из тебя, если ты не настолько потерял голову, чтоб видеть!

— Джоан…

— Что „Джоан, Джоан!“? Я для тебя никто отныне и никем не буду, раз ты выбрал ее Тебе крышка!

Он чувствовал, как снова в нем поднимается волна гнева и собрал все силы, чтобы взять себя в руки и успокоиться.

— Джоан, ты не понимаешь!

— Нет уж, понимаю, еще как понимаю! — Она побагровела и тяжело дышала, лицо и шея пошли безобразными пятнами, но в глазах ее светилось торжество бегуна, который уже видит впереди заветный финиш и победу.

— Я все понимаю — гораздо лучше, чем ты. — Она остановилась на секунду и схватила его за руку; ногти врезались в его кожу. — Если ты сейчас же не бросишь эту маленькую сучку — не прекратишь это сумасшествие — сию минуту! — тебе крышка! Твой брак, твоя карьера — все! Я скажу Клер. Я сообщу епископу и архиепископу. Я доложу Молли Эверард. И скажу мистеру Уилкесу. Хотела бы я посмотреть, как ты будешь служить в Брайтстоуне — или где бы то ни было на этом острове — после всего этого!

Она словно зажала в тиски его сердце, его душу, его достоинство и с наслаждением поворачивала винт.

— Джоан, ради Бога, выслушай!

Она взглянула на него с безграничным презрением.

— Ты слышал, что я сказала. И ты знаешь, я сделаю это.

Он знал.

— А что будет?..

Еще один испепеляющий взгляд.

— Ничего не будет. Я умею держать язык за зубами, когда надо. Никто слова от меня не услышит, ни одна душа не узнает. И она в том числе. — Джоан чуть не выплюнула слово. — Она не такая дура, чтоб лишить себя возможности дурачить других мужиков! Эта девица не будет портить себе будущее. С такими дуралеями, как Поль Эверард, который бегает за ней, высунув язык!

Так вот в чем дело! Тысячи намеков, маленьких незначительных деталей промелькнули у него перед глазами, и он проклял свою былую слепоту. Бедная Джоан и ее безнадежная отвергнутая любовь. Гнев сменила жалость. Бедная несчастная Джоан. По крайней мере Алли была полностью его, она не любила другого!

— Джоан, я знаю, как это все выглядит со стороны. Ты думаешь, я не размышлял об этом? Да я ни о чем другом думать не могу! Ночи напролет думаю только об этом — и о ней…

Она подозрительно смотрела на него и молчала. Он собрал все свое мужество, чтобы сделать самый серьезный, самый замечательный шаг в своей жизни.

— Но одно знаю твердо — я не могу ее потерять. И я найду выход…

— Ты не сможешь! Потому что выхода нет! Ты себя обманываешь, Роберт, чего ты никогда раньше не делал, никогда в жизни! Что бы ни нашептывали злые демоны, нет и никогда не было способа выпутаться из подобной ситуации, иметь сразу любовницу и жену, и еще чтоб при этом все вокруг плакали от счастья!

Ему нечего было сказать.

— У тебя нет волшебной палочки, Роберт, или ты запутался в трех соснах? Ты просто не ведаешь, что творишь!

— Время, Джоан, — единственное, что мне нужно. Дай мне немного времени!

— У тебя нет времени! У тебя нет времени! Уж не думаешь ли ты, что я буду лгать, покрывать тебя, сидеть за одним столом с тобой и твоей женой и делать вид, что ничего не случилось, пока ты будешь ломать голову, как вывернуться? Не получится! Есть только один выход. Тот, который я тебе предлагаю. Иначе я всем расскажу, и начну с Клер, как только она переступит порог!

Клер. Нет. Он не может позволить втянуть ее в это. Лично он — он в этом был уверен — готов на все. Но он не может играть жизнью, счастьем и душевным спокойствием Клер.

Придется согласиться — по крайней мере сейчас. Это единственный способ выиграть время, которое сейчас нужно больше всего на свете. Но он в аду. И никогда, до конца жизни ему не выбраться из него.

Губы Джоан искривились в болезненной мстительной улыбке — она чуяла близкую победу. А условия ставит победитель.

— Отныне всякая связь с этой девицей прекращается, прерывается, кончается. Не разговаривать с ней, не видеть ее. Если она позвонит — кладешь трубку. Если пишет — отдаешь письмо в мое полное распоряжение. Встретишь в городе — переходишь дорогу и идешь другой стороной. Если она бросится в море с утеса — не отслужишь по ней панихиду!

Злоба ее превосходила всякое разумение Каждое слово вонзалось, словно гвоздь, в его сердце. Роберта трясло, но он не мог, не хотел плакать. Все иссохло в его душе. Ибо с безошибочным чутьем она нащупала корень его бытия и безжалостно подрубила его.

Воистину духи тьмы и разрушения вырвались на свободу в Брайтстоуне в эту ночь. Злоба удрученных наблюдателей и караульщиков, бешеная зависть одиноких душ, обреченных влачить существование в тени чужого счастья, — все требовало выхода. Яд обиды, оскорбленной и отвергнутой любви копился и готов был излиться на чью-то голову; отравляющие пары его могли погубить и невинных.

На многие годы осталось в памяти Поля Эверарда чувство беспокойства, которое гнало его в тот вечер из дома матери, где он мог бы мирно провести время и затем отправиться на боковую, как бывало тысячи раз. Это же чувство увело его из паба, где он скоротал бы вечер без особых забот и приключений, и не позволило остановить свой выбор на одной из подружек, чтобы разрядить накопившуюся горечь и неудовлетворенность. И именно это беспокойство толкнуло его в голубой „додж“ и направило в сторону дома Алли Калдер.

Почему продолжает он бегать за девушкой, которая ясно дала ему понять, что не любит его, ни капельки не интересуется им? В ту ночь после бала он поехал за ней на машине и легко догнал: высоченные каблуки не очень способствовали бегству. В то недолгое время, пока он вез ее домой, она наотрез отказалась довериться ему, хотя бы в качестве друга; и все надежды на то, что она поделится с ним своими бедами, поплачет на его мужественном плече и в конце концов растает в его объятьях — рухнули и превратились в прах.

Алли, не моргнув глазом, заявила, что не хочет больше видеть его, даже в качестве друга. Она не любит его — не может любить — и даже не представляет, что когда-нибудь полюбит. Как, впрочем, и любого другого человека в Брайтстоуне, выдохнула она — на что он не обратил особого внимания, потому что это было для него малым утешением.

Поль должен был признаться себе, что все-таки надеялся. Надеялся завоевать ее внимание, заставить полюбить себя. Он мечтал о маленьком, уютном, чистеньком домике, грезил о любящих, сияющих глазах — этих и только этих, и никаких других в мире, — устремленных на него, когда он возвращается с работы, представлял, как поднимает малышку, покрывает поцелуями и несет наверх, чтобы насладиться любовной игрой, одной из многих за вечер, после чего, усталые и счастливые, они, наконец, предаются сну. А потом посыплются детишки — мальчишки большие, смелые и черноглазые, как он, а девчонки в нее — сладенькие, стройненькие и светловолосые…

Что за сон…

Что за прекрасный сон…

Как можно отказаться от этой мечты, этой надежды? Да и Бог с ней, мечтой. Как мог он так ни с того, ни с сего перестать думать о ней, беспокоиться о ней, одинокой как перст, брошенной на милость этой скотины Калдера? Миссис Калдер намучилась, конечно, порядком, но думала ли она, сматываясь из дома, что обрекает свою крошку-дочь на все те же беды, от которых бежала сама?

О, Калдер, пьяница, драчун и пустозвон, спеси и чванства в нем больше, чем в призовом быке на ярмарке. Он всегда себе на уме, даже когда нальется пивом под завязку, просто так в драку не ввяжется. Но девчонка? Да еще такая хрупкая, как Алли, тоненькая как былиночка, у нее ж не мускулы, а шелковиночки. На что ей надеяться против этих двухсот фунтов туши, которая в бешенстве кулаком быка уложит?

Он повернул на дорогу. Даже с такого расстояния он увидел сцену, которая реально подтвердила его самые худшие опасения. В дверях калдеровского бунгало, освещенные лампочкой над крыльцом, яростно сражались двое: огромный мужчина и субтильная девушка, чьи крики уже явственно доносились до его ушей. Он выжал до отказа акселератор, и „додж“ рванулся вперед как олень.

— Пусти! Пусти!

— Ты никуда не пойдешь, ступай домой!

На дорожке перед входной дверью Алли, цепляясь изо всех сил за большую дорожную сумку, отбивалась от затрещин и пинков Калдера, который пытался загнать ее назад в дом. Поль резко остановил машину, распахнул дверцу и закричал:

— Алли! Алли! Сюда!

Застыв на секунду от изумления и неожиданности, девушка выскользнула из рук Калдера и бросилась бежать по дорожке, волоча за собой тяжелую сумку. Проскочив калитку, она рухнула на сидение машины и захлопнула дверцу.

— Гони, Поль! Гони!

Но Джим Калдер все же недаром проработал три десятка лет в шахте. Даже годы крутого пьянства не смогли убить в нем звериную реакцию. Он стремительно бросился вперед и остановился как вкопанный перед капотом „доджа“, высясь над машиной, как злой гений.

— Куда-то собрался, Эверард? — ехидно процедил он. Нагнувшись, Калдер схватил машину за бампер и начал раскачивать ее, яростно при этом плюясь и ругаясь.

В отчаянии Поль включил задний ход. Но прежде, чем он успел переключить рычаг, Калдер возник у его дверцы. Громадная лапища протянулась в окно и вцепилась Полю в горло.

— Хочешь умыкнуть мою дочь, Эверард? Ну, мы еще посмотрим! — Он начал медленно сжимать пальцы.

— О, нет, пап, не надо!

Поль сделал яростную попытку сбросить руку Калдера со своей глотки, но не тут-то было. Со своего места Алли попыталась помочь Полю, но позиция Калдера делала его неуязвимым для любых нападений.

Поль чувствовал, как голова начинает кружиться, и в глазах потемнело. Он понимал, что ему долго не продержаться. Из последних сил Поль дотянулся до ручки дверцы, распахнул ее и двинул по туше Калдера, вложив в удар всю энергию. Дверца больно ударила старика по голеням, а верхний край задел челюсть. С проклятием Калдер отскочил.

С трудом соображая, Поль попытался подняться с места и выбраться из машины. Однако Калдер схватился за ручку дверцы, рванул на себя и с рассчитанной резкостью и дикой силой захлопнул, нанеся чудовищный удар по голове своего противника Поль почувствовал, как кровь хлынула из раны и потекла по виску.

— О, нет, нет! Хватит!

Дверь снова раскрылась и громадная лапища сунулась в кабину и вцепилась Полю в рубашку.

— Думаешь, бой кончился — потому что ты готов выбросить полотенце? Ну нет, я еще не закончил!

Обеими руками схватив Поля, он выгреб его из кабины, швырнул на корпус машины и нанес сокрушительный удар в челюсть. Поль сделал слабую попытку защититься, но руки совершенно не слушались его, и он прекратил всякое сопротивление. Однако полное бездействие противника не могло остановить Калдера. Беспощадно, как он всегда карал своих врагов, старый садист наносил удары в голову, лицо и корпус поверженного противника и остановился только тогда, когда заболели кулаки и пресеклось дыхание.

— Отличная разминка, — осклабился он.

С удовлетворением, которое невозможно передать словами, он глянул вниз на избитую, истекающую кровью фигуру у его ног. Эверард получил по заслугам! Никому не дано безнаказанно доставать Джима Калдера! Теперь эти подонки в пабе закроют пасти! Хотел бы посмотреть на их рожи! А что касается рож, то не ему ли, Калдеру, смеяться последнему, когда этот красавчик Эверард явится туда с хорошо разделанной физиономией?

Но это всего лишь начало, закусочка, так сказать. А теперь пора за настоящую еду — подавайте главное блюдо! Тут уж все факты налицо — этот ублюдок прикатил на своей идиотской корытине, чтоб умыкнуть ее в тот самый момент, когда он поймал ее с этой громадной сумкой, набитой битком. Но он накрыл их — накрыл эту расчудесную парочку.

Калдер разогнул плечи и сжал кулаки, как перед выходом на ринг. Пора задать этой дряни взбучку, чтоб знала, как огорчать родителя. Пора вздрючить на славу, как и ее дружка! Отцу положено наставлять дочь на путь истинный и отвращать от путей неправедных. С довольным хрюканьем, всегда предвещавшим начало самых жутких его выходок, он двинулся к дверце с другой стороны машины. Но когда он сунулся в кабину за недостойной дщерью своей с целью преподать ей урок на всю жизнь, машина была пуста.

18

Бежать…

Бежать к Роберту…

Он что-нибудь придумает, он должен…

Рыданья душили ее. Алли неслась, словно зверь, за которым гонятся в ночи. Она уже оставила город, и дорога на мыс с каждым шагом становилась круче. Тьма впереди сгущалась, так что не видно было собственной руки. Низкое небо нависло над ее беззащитной головой, тяжелы и мрачны были тучи, весь день собиравшиеся над городом и теперь совсем закрывшие небо. Без фонарей, без звезд она беспрестанно спотыкалась в вечном страхе упасть. Но ничто не могло остановить девушку в этом неудержимом паническом бегстве. Бежать! Бежать. Надо бежать.

Но даже несмотря на весь ужас положения, Алли ликовала. Вот оно! Наконец она освободилась от отца и вправе назвать Роберта своим — все сошлось! Ну и отлично, пусть все вышло не так, как она думала, — да она и вообще ничего не думала, призналась себе Алли с честностью человека, которому нечего терять. Просто в ней что-то сломалось, когда вернулась домой, назад в это жуткое бунгало, и вдруг просто поняла, что больше не может, что надо бежать. А потом он поймал ее, и тут подоспел Поль…

Поль… Господи, Боже мой, Полю не позавидуешь. Джим в таком состоянии, что лучше держаться от него подальше! Но пусть уж лучше он, чем я. С какой-то невероятной беззаботностью Алли выбросила Поля из головы. Она никогда не нуждалась в нем, никогда не поощряла, ей всегда был нужен один только Роберт. Вот и здорово, что Поль подвернулся и вступился за нее, ни о чем не спрашивая. Уж кому как не ему знать, что Джиму лучше под горячую руку не попадаться. Но как бы то ни было, он помог смотаться.

Бежать…

Бежать к Роберту…

Теперь-то ему придется выступить в открытую, ликовала она, нет худа без добра — благодаря тому, что случилось, ему придется обо всем сказать жене, а потом решиться уйти со мной! Со мной, со мной, Алли! Холод, страх, надежда и радость смешались в тугой клубок эмоций, в одну секунду изменивший ее настроение. Но одно яснее ясного. Роберт после этого не может думать, что она останется с отцом. Ему придется что-то предпринять — и есть только один-единственный выход.

Она осиливала последний подъем, и цель была уже рядом. Впереди, чуть освещенный мерцающим светом моря, вздымал свои крепкие стены пасторский дом, неподалеку виднелась церковь. Во мраке ночи дом манил своей надежностью и уютом. Отсюда ей были видны клубящиеся далеко на горизонте тяжелые тучи, зловеще закрывающие небо. На мгновение она застыла от ужаса: тучи, громоздясь и налезая друг на друга, сбивались в тяжелую плотную кипящую массу, медленно ползущую к берегу. Все говорило о надвигающемся шторме.

Внезапно ее охватил неудержимый страх. Надо добраться до Роберта. Он придумает, что делать. Тихо всхлипывая, пытаясь восстановить прерывающееся дыхание, она перебежала лужайку перед пасторским домом. Оба выступающих окна с незадернутыми шторами ярко светились. Но комнаты были пустынны, и весь дом имел какой-то нежилой и брошенный вид, словно его покинули ангелы-хранители, предоставив обитателей их горькой участи.

Где он? Она вообще не чувствовала его присутствия. Но он сказал, что идет домой, и машина его на месте, она видела, когда подходила. Где он? Где-то на побережье издала одинокий отчаянный вскрик ночная птица, и девушка почувствовала, что теряет рассудок.

Возьми себя в руки, Алли, приказывала она себе, борясь с подступающими слезами. Не время расслабляться — надо найти его, надо привлечь его внимание. Она уговаривала себя с горькой, почти мазохистской настойчивостью. Он не позволит мне никуда уходить! Он обнимет меня, и все будет прекрасно, никаких беспокойств… Пока я не докучаю ему. Надо быть осторожнее, лучше бы он сказал своей жене и этой ужасной Джоан, пока они сами не узнают… Записку! Оставить ему записку, вот что надо!

Лихорадочно она стала искать в сумке ручку и листок бумаги. В это время над морем ярко вспыхнула молния, на мгновение рассекшая небо, и нырнула затем в глубины океана. Еще секунда — и на лицо, голову, плечи обрушился поток воды, словно разверзлись все хляби небесные, как это бывает в тропиках.

О, Роберт! Роберт! Где ты?

Она даже вскрикнула от обиды и гнева Слезы текли по ее лицу, усиливая бешеный ливень взрывом чувств. Движимая инстинктом, словно дикое животное, пытающееся спастись от ярости стихии, она прокралась на ступеньки дома, чтобы спрятаться под козырьком крыльца.

Освещаемая вспышками молний, она наконец нашла в сумке то, что искала, дрожа от холода, схватила перо и пустой конверт и нацарапала несколько слов. В этих словах была ее жизнь.

Вокруг бушевала гроза, низвергая на ее незащищенную голову всю ярость природы. В такую ночь из гробов восстают мертвецы, являются неупокоенные духи тьмы, а все доброе прячется в укрытие. С запиской в руке она потерянно стояла у запертой двери и думала о Джордже Эверарде, его похоронах… о его духе… о всех духах, которые могут выйти в такую жуткую ночь и бродить по мысу…

Пребудь со мной…

Роберт… Роберт!.. Где ты?

Что там такое? Джоан подняла голову от Библии, замерла, напрягая слух, затем расслабилась. Ничего особенного — только шторм. И славно, это очистит воздух, как она очистила душу Роберта. Успокоившись, Джоан вернулась к чтению.

„Чрез семь дней воды потопа пришли на землю… в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей…“[13]

Сорок дней и сорок ночей… столько же, сколько длилось искушение Иисуса в пустыне, отметила она машинально. Покаяние Роберта, его пребывание в пустыне будет гораздо более длительным. Но да исполнится воля Божия!

„Ной же обрел благодать пред очами Господа…

остался только Ной и что было с ним

в ковчеге.“[14]

С треском захлопнув Библию, Джоан встала и вышла из столовой в холл. За окнами дома все новые и новые вспышки молний разрезали черное небо, буря становилась все неистовее, обрушивая всю свою мощь на скальный массив мыса. Мгновение помешкав, Джоан распахнула дверь кабинета и без стука вошла.

Роберт сидел за столом, уронив голову на руки; рядом лежали открытые отцовские Библия и Псалтырь. Да, он нуждается в молитве, холодно подумала Джоан. Если б он побольше молился и поменьше приударял за девчонкой, мы б не попали в такой переплет. Молись, Роберт, воззвала она к нему из глубины сердца. Это, пожалуй, все, что тебе осталось.

— Я иду спать.

Он не откликнулся.

— Каждый может совершить ошибку, Роберт. Не ешь себя поедом. В сущности, твоя не так уж велика. И помни, что сказано в Писании: „Не судите, и не судимы будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте и прощены будете“.[15] Я прощаю тебя, Роберт. Я просто хотела, чтоб ты об этом знал.

Она простила меня. Мало мне мучений ума и души — еще и это, мелькнуло в голове у Роберта. Джоан морализирующая, Джоан проповедующая, Джоан… Джоан прощающая! Он с трудом сдерживал ненависть.

Со всей слепотой человека, который не видит ничего, кроме себя, она истолковала его молчание как проявление покорности.

— Все будет хорошо, дорогой, вот увидишь. Шел бы ты спать, утро вечера мудренее.

В нем так и кипело желание вбить сестре в глотку ее нравоучительные сентенции. А еще лучше схватить за горло и задушить.

— Иди спать, Джоан, — сказал он.

Она повернулась.

— Я, пожалуй, запру боковую дверь.

Он в бешенстве вскочил.

— Я сам закрою. — Надо было как-то от нее отделаться. Еще секунду, и он не выдержит. Они вышли в холл. В этот момент он услышал какое-то шуршание на крыльце и тут же увидел листок бумаги, появившийся из-под двери. Он быстро шагнул вперед и наступил на него, обернувшись к Джоан, следовавшей за ним по пятам.

— В чем дело?

— Нет, ничего. — Удивительно, с какой легкостью и без малейших угрызений совести может он ей лгать.

Джоан стояла неподвижно, на лице ее было написано недоумение и недоверие.

— Мне кажется, я что-то слышала.

— Это буря.

Она постояла еще секунду и пошла дальше.

— Да, похоже. Надеюсь, она не помешает тебе спать. Покойной ночи, дорогой.

— Покойной ночи.

Записка была предельно лаконичной.

„Не могу больше оставаться в Брайтстоуне. Пыталась бежать из дома, но отец пронюхал. Не могу здесь оставаться без тебя. Найдешь меня на мысе у бухты Крушения, ночью. А.“

Скомкав записку, он бросил отчаянный взгляд на дверь. Всего мгновение тому назад она была здесь — а теперь? Снаружи злые духи бури в ярости полосовали небо. Снова и снова зигзаги молний разрывали в клочья небесную высь, а ветер завывал дикими голосами терзаемых муками стихий. Прижимаясь пылающим лбом к холодному оконному стеклу, Роберт смотрел на пустое крыльцо, необитаемый мыс и безжизненные дали, и не было слов, чтобы описать бурю в его душе.

Помощь…

Помощь…

Нужна помощь…

В отчаянии Поль всем телом навалился на руль, мча вперед сквозь пелену дождя. Ночь вокруг машины была такой плотной, что фары „доджа“ не могли пробить эту вязкую тьму. Только прекрасное знание дороги не позволяло ему сбиться с пути. Вместе с тем ему было яснее ясного, что если он в ближайшее время не доберется до пасторского дома, то уже никто не сможет помочь, по крайней мере сегодня.

Все тело Поля представляло собой множество болевых точек, сливающихся в одну невыносимую боль, поэтому он не мог бы сказать, какая именно рана приносит больше страданий. По пронзительной рези в боку при каждом вздохе он догадывался что по крайней мере одно ребро может засвидетельствовать эффективность ударов Калдера. Глаза у него заплыли, но больше всего его беспокоила голова, непреодолимое головокружение. Не много ли наказаний за один вечер? Поль чувствовал, как медленно ускользает сознание, и он может вот-вот отключиться. Только бы скорее добраться до пасторского дома; он сразу передаст дело Роберту и будет петь, плутать в блаженном забвении и не возвращаться к жизни долгие дни.

Роберт… он человек. Надо добраться туда, добраться до входа в дом — даже Калдер едва ли осмелится напасть на служителя Церкви. Роберт сумеет настоять на свидании с Алли, он заберет ее оттуда и привезет к себе в дом, а если надо будет, подержит у себя, лишь бы вытащить девушку из этого ада. Слабея, Поль проклинал себя за то, что не вмешался по-настоящему раньше — синяки, которые он увидел под размытой косметикой в тот вечер после бала, подтвердили ему то, о чем он и так догадывался, а именно: что Калдер бьет свою дочь смертным боем… Теперь одному только Богу известно, что она претерпевает дома сейчас, а он, избитый как щенок, не может и пальцем пошевелить.

Вот только найти помощь.

Найти помощь.

Роберт поможет.

Перед глазами все мелькало — быстро, очень быстро. Со вздохом облегчения он наконец сообразил, что дорога, взбирающаяся на мыс, выровнялась, и в свете фар узнал лужайку перед пасторским домом. С трудом припарковав свою машину, он долго боролся с дверцей, превозмогая пронзительную боль в боку, и вдруг, потеряв равновесие, вывалился на мокрый гравий. Секунду он лежал неподвижно, дождь хлестал его по всему телу. Затем кое-как встал на четвереньки, потом на ноги… Чудовищный приступ рвоты сотряс его, и он, нагнувшись над цветочной клумбой около стоянки, начал блевать, пронзаемый разрывающей болью.

Поль чувствовал смертельную слабость. Надо доковылять до дома. Качаясь, он добрел до крыльца и стал карабкаться по ступеням. Уже вверху, дотянувшись до дверного звонка, он потерял равновесие. Поль пытался крикнуть, но не мог издать ни звука. Покачнувшись, он рухнул головой вниз через низкие перила в плотную чащобу кустарника и погрузился наконец в объятия тьмы и демонов ночи.

— Он там! Он там! Быстрее, черт бы тебя побрал, быстрее!

— Спокойнее, Джим! — с некоторой опаской успокаивал Мик Форд. — Я и так гоню изо всех сил!

Он бросил неодобрительный взгляд на своего спутника. Одно дело помочь старому собутыльнику разыскать сбежавшую дочку, и совсем другое устраивать гонки по дороге на мыс на его старом фургончике с одной более или менее надежной фарой и в такой шторм, какого он не припомнит, сколько живет.

Когда Джим обрушился на него час назад, все это показалось ему бурей в стакане воды. Алли не может уйти далеко, успокаивал он приятеля за бутылкой пива. Вот они сейчас вернутся к нему домой, а она, голубушка, жива и невредима — пьет чай или что-нибудь гладит.

Вместо этого они явились к дому Джима как раз в тот момент, когда в конце улицы мигнули задние фары голубого „доджа“ Поля Эверарда Плюясь, матерясь и неистовствуя, Джим орал, что этот чертов Эверард укатил с его девочкой, и требовал немедленно гнаться за ним. Старательно притормаживая, Мик делал все, что в его силах, чтобы благополучно потерять из вида переднюю машину, что, впрочем, было не так трудно для дряхленького фургончика, пытающегося соревноваться с гоночным автомобилем. Однако „додж“ еле полз, виляя и качаясь из стороны в сторону в сгущающейся темноте, словно водитель не видел дороги.

А когда стало ясно, что Поль направляется на мыс, Мик испытал настоящий страх. Ехать туда по неосвещенной дороге, без ограждающего барьерчика, в такую ночь, когда одного неверного движения достаточно, чтобы загреметь с обрыва, как покойный преподобный Мейтленд — увольте! Это не для маменькиного сынка Мика, который спит и видит, как дожить до следующего дня рождения. Притормозив у въезда на мыс, он сообщил Джиму, что куда бы ни направлялся Эверард, он, Мик, дальше не тронется.

Последующий за этой тирадой поток брани заставил Мика содрогнуться. Несколько минут Джим Калдер вопил и брызгал слюной, словно хотел переорать не на шутку разыгравшуюся стихию. Ничто не могло его переубедить. Переключив скорость и двигаясь со всей осторожностью, Мик Форд повел свой фургончик вверх по дороге к пасторскому дому и впервые за всю свою беспутную жизнь искренне молился.

Что это было?

Держа скомканную записку в руке, он потянулся к дверной щеколде и остановился как вкопанный. Ему почудился какой-то шорох. Он застыл, прислушиваясь, сердце тяжело колотилось в груди, нервы напряглись до предела. Неужели Клер возвращается домой, о Господи! — только этого не хватало! Он столько прождал, чтобы убедиться, что Джоан наконец легла спать. Ему надо выходить.

Он заставил себя подождать еще немного, ровно столько, чтобы сердце стало биться нормально. Затем одним ловким движением распахнул дверь и выскользнул в ужасную ночь.

Машина Поля! Почему она здесь — прямо у крыльца, ключи не вытащены, дверца распахнута? Не ломай себе голову, подталкивал его утомленный мозг, шевелись! Через несколько минут, промокший до нитки и трясущийся от озноба, отчаявшись сдвинуть с места свою машину, которая наотрез отказывалась заводиться под проливным дождем, он мчался на машине Поля, не думая ни о чем, кроме того, что кто-то в нужный момент помогает ему.

Свирепый ветер гнал по обезумевшему морю могучие валы. Грохот волн, с неистовой силой бьющихся о зазубренные камни, перекрывал даже вой бури. Вдруг его пронзила мрачная мысль: в такую-то ночь умирать…

Но умереть вот так — Боже упаси! Из неупокоенной могилы прошлого на него воззрились, словно живые, отец и мать; в глазах их стоял упрек. Рассудком он понимал, что это фантомы его измученного воображения и издерганных нервов, но ему стоило огромного труда не закричать:

— Прочь! Оставьте меня! Прочь!

Ну, вот наконец — благодарение Богу — и бухта Крушения. Она где-то здесь у обрыва. Остановив машину, он схватил плащ Поля с заднего сиденья и, накрыв им голову, бросился в ураган, выкрикивая ее имя:

— Алли! Алли! Я здесь!

Боже, да где же она? Стараясь ступать осторожно, он двинулся вперед; рев бушующего моря становился с каждым шагом сильнее. Ты подошел слишком близко, слишком близко! — звенело у него в голове, слишком близко к краю обрыва! Не могла же она быть еще ближе к ужасающей притягивающей бездне.

— Алли! Где ты? Алли!

— Роберт! Мой отец — он хочет убить меня! Мне пришлось бежать!

Истерично рыдая, она выбежала из темноты прямо в его объятия.

— Алли! Что…?

— Я не могу больше возвращаться к отцу! Я должна пойти в пасторский дом и там остаться, пока ты не найдешь для нас место — и все…

— Алли, послушай! В пасторский дом нельзя! Моя сестра знает! Джоан знает!

— Знает? — Она отупело уставилась на него, волосы ее прилипли ко лбу как у утопленницы, зубы стучали. — Джоан?

— Она знает! Она видела, как мы были вместе вечером. Она угрожает рассказать все Клер, в приходе, всем, всем, если я не откажусь от тебя.

Ах, вот оно что. На ее личике отразился страх, смешанный с восторгом.

— Ты этого не сделаешь — не сможешь. А если она знает, рано или поздно узнают все. Нам надо бежать вместе. В Сидней!

Она пришла в возбуждение, он видел, детское воображение разгорелось при мысли о бегущих любовниках, настоящей любви, преследуемой и торжествующей вопреки всем и вся. Он знал, что сейчас ему придется пронзить ее сердце кинжалом.

— Я не могу, Алли. Не могу вот так взять и убежать. И тебе тоже незачем это делать. Я найду какое-нибудь безопасное место — скажем, у Молли Эверард — и Джоан слова никому не скажет. Я обещаю тебе, что…

— Молли Эверард?

Он понимал, что она все читает по его лицу.

— Потому что, Алли, — я не могу тебя впредь видеть — я больше тебя не увижу. Я обманул тебя, говоря, что люблю…

— Нет!

— …потому что я не свободен. Я связан по рукам и ногам. Я дал обет перед Богом и перед женой, которую взял перед Его ликом. Здесь много людей, надеющихся на меня — нуждающихся во мне. Я не могу так уйти — сбежать от них.

— Нет! — Она тяжело обвисла в его объятьях. — Не можешь же ты вот так взять и отбросить меня! А что со мной? Или моего слова здесь нет? Ты заблуждаешься, Роберт, ты глубоко заблуждаешься! Ты любишь меня, и ты это знаешь!

Он почти ничего не видел сквозь марево боли.

— И всегда, всегда буду! — Он прижал ее к себе. — Прощай, моя любовь, — прошептал он. — Это прощание. — Он прижался оледенелыми губами к ее бледным и холодным как камень губам. — Прощай!

— Эвер-а-а-а-а-а-рд!

Такой вопль мог исторгнуться только из глотки поджариваемого в аду дьявола. В следующую же секунду сильный удар в голову чуть не сбросил Роберта вниз. Он рухнул на колени, тут же вскочил и оказался лицом к лицу со своим обидчиком.

— Вы! Вы! — Что-то щелкнуло в голове у Калдера. — Вы! Все время это были вы! Господи Иисусе! Вы, грязный, вонючий ублюдок, я убью вас…

Взвыв как сам дух смерти, он бросился на Роберта. Инстинктивно вытянув руки для самозащиты, Роберт нагнул голову и отпрянул, изо всей силы оттолкнув от себя старика. Джим пролетел мимо него и слишком поздно разглядел во тьме узкую полоску, отделявшую их от края утеса.

— Н-е-е-е-е-е-е-т!

Ноги его скребли землю, как гребет задними лапами пес, он пытался затормозить свой бег, но слишком тяжела была его туша. Он поскользнулся, упал и в отчаянии заскользил в каком-то замедленном движении к краю.

— Нет! Н-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-т!

Исторгнутый вой смертельного ужаса и крик Алли слились в демоническую музыку, перекрывшую бурю. Очнувшись, Роберт бросился на землю у края обрыва и попытался схватить Калдера. Пальцы его коснулись старика, и на секунду его железная лапа сомкнулась на его предплечье и затем вцепилась в руку. Но когда над ревущим и кипящим морем вспыхнула очередная молния, яркий свет вырвал из мрака калдеровские глаза, лицо и в последний миг — руки, тщетно хватающие пустоту, и потом его тело исчезло за краем обрыва и устремилось в бесконечном воющем падении вниз, в торжествующие объятья жестоких черных камней.

19

Этот крик застыл в ушах двух свидетелей на всю оставшуюся жизнь. Казалось, он прозвучал прямо из загробного мира.

— Папа! Папа! Папа!

Ему пришлось удерживать ее. В невменяемом состоянии она чуть не бросилась вслед за человеком, который еще секунду назад стоял перед ними во всей гордыне и ярости жизни. А перед внутренним взором потрясенного Роберта низвергалась с крутизны машина, и пожилые мужчина и женщина, падали, падали… вниз… вниз…

Он закинул голову и завыл.

— Алли — они ушли. Он ушел! Они мертвы! Все мертвы.

— Не может того быть! Не может!..

— Помощь! Нужна помощь!

Он повернулся, чтобы бежать. Пронзительный крик остановил его.

— А как же я?

Ничего не приходило ему в голову. Он не мог отвести ее в пасторский дом и препоручить нежным заботам Джоан. Что же делать?

— Стой здесь, Алли, — под деревом. Я туда и обратно.

— Нет!

— Но я должен, Алли! Вдруг он еще жив! Тогда, если поднять тревогу, есть шанс! — Дот шанс, которого не было у них — у папы и мамы, — тупо крутилось у него в голове, — тот шанс, который я должен дать Джиму, что бы там ни было“. — Я мигом, буквально туда и обратно. Я вернусь за тобой, обещаю.

Говоря это, он отрывал от себя ее пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в его руку и шею.

— Не оставляй меня, Роберт! Не оставляй меня!

Ее отчаянный крик звенел в его ушах, вторя крику ее отца, и заставлял действовать. Инстинктивно он бросился бежать, забыв о машине, которая доставила его сюда. Он мчался, как зверь, пригнувшись к земле, качая головой в тщетной попытке уклониться от безжалостного дождя.

Помощь.

Помощь? Нужна помощь.

Так вот, значит, как.

Теперь уже никакой ошибки не было.

Женский крик.

Сжавшись в кабине своего фургончика, Мик Форд знал, что больше себя обманывать нельзя. Когда они добрались до мыса, его охватила тайная радость, что голубого „доджа“ Поля Эверарда нигде не видно.

— Ясно, он направляется в Вестерн-Пойнт, просто катается или что там ему взбрело, и никакого отношения к Алли это не имеет, — пытался он убедить приятеля.

Но радость его была преждевременной. Джима Калдера не так-то просто было сбить со следа, по которому он так долго шел.

— Он здесь, говорю я тебе, — сипел он, — я чую его!

И тут слабенькие фары фургончика осветили голубой „додж“.

— Что я говорил!

Отрывисто приказав Мику стоять на месте, не выключать фары и не выпускать подонка, если тот вознамерится улизнуть, Джим Калдер растворился в ночи.

Мик не мог с уверенностью сказать, что первый услышанный им крик принадлежал человеку. Может, какая птица. Ветер так завывал…

Вот снова? И опять крик смолк прежде, чем он успел вслушаться и понять, что это такое.

Но сейчас — он не мог ошибиться — это был женский крик, полный отчаяния или ужаса — но точно, женский. Он задрожал от страха Что, черт побери, ему делать?

Вдруг в световом круге от фар что-то мелькнуло. Высокий мужчина, сильно пригибаясь, промчался мимо Мика и скрылся из вида, волосы его были словно приклеены дождем к черепу. Эверард! Но где же Джим? А Алли! Это был ее крик, чей же еще, какая женщина тут может быть? Но где она?

Так муторно ему никогда не было; натянув козырек кепки на самые глаза и плотнее запахнув свой непромокаемый плащ, он выбрался из фургончика. Подбадривая себя, Мик отважился продвинуться до края блеклого светового круга, отбрасываемого фарами, и во всю глотку, чтобы перекрыть разыгравшиеся стихии, заорал:

— Алли? Алли!

Он не знал, сколь долго так стоял, вновь и вновь выкрикивая имя девушки под вой ветра. Наконец боковым зрением он заметил какое-то движение и повернулся. Это была Алли, несомненно, Алли, она бежала по самому краю обрыва вдоль ужасной бездны, бежала так, словно вся ее жизнь зависела от этого бега, не обращая ни малейшего внимания на грозящую ей опасность.

— Алли!

Испытывая страх и облегчение одновременно, он рванулся вперед и помчался вдогонку. Однако нескольких шагов в темноте ему за глаза хватило. Мир объяла непроглядная тьма, и только у кромки обрыва было немного посветлее. Мика охватил ужас. Надо убираться отсюда, еще шаг — и ему крышка! И он не будет первым! Дух старого пастора и его жены, покойных Мейтлендов, возник перед его мысленным взором, и он остановился, как вкопанный.

— Алли! — кричал он опять. — Алли!

Но ответа не было.

Никто не отзывался: ни она, ни Джим. У нее, положим, размышлял Мик, есть основания мотать от него и ее папаши, но Джим? Если Эверард сделал ноги, и Алли туда же, то есть только одна причина, по которой Джим не вернулся с дикой бранью в фургончик, требуя от Мика немедленно жать на газ и мчаться в погоню. Только одна-единственная в этом или в ином мире причина.

С тяжелым сердцем Мик вернулся к фургончику и покатил в Брайтстоун, в полицейский участок. Он парковал машину, когда до него вдруг дошло, что протяжный вой, сопровождавший его всю дорогу, был не выражением его скорби, а сиреной на шахте.

Для слуха того, кто вырос в шахтерском городке, зловещий вой сирены, сообщающий о несчастье в забое, способен был пересилить гром, дождь, ветер, бурю и любые катаклизмы. Джоан услышала его сквозь сон и была на ногах, готовая бежать раньше, чем зазвонил телефон.

— Да? Да, слышала. Очень плохо? — Ее мрачный кивок подтвердил ответ. — О, Господи. Да поможет им Бог, мистер Уилкес. Да, конечно, мы сейчас будем. Роберт? Разумеется, он поможет, я только разбужу его, он сразу же прибудет. Да, послушайте, не могли бы вы прислать машину? Нам нужны руки и дополнительный транспорт, чтобы собрать все одеяла и подушки для шахты. Вы пришлете двоих младших служащих? О’кей, благодарю — скажем, минут через десять-двадцать? Мы будем готовы.

Она повернулась и бросилась к лестнице, крича:

— Роберт! Роберт!

— Здесь.

Он стоял в холле; входная дверь нараспашку. Его трясло с головы до пят, а глаза чернели на белом как мел, лице. Он промок до нитки и еле дышал, как после долгого бега.

— Помощь! — выдавил он. — Нужна помощь!

— Роберт! Ты с шахты? Как ты мог услышать об этом? Уилкес говорит, что дела плохи, насколько плохи, они не знают, пока не начнут раскопки. Но им бы хотелось, чтоб ты прибыл как можно быстрее, там нужны все здоровые мужчины, чтобы помочь расчищать проходы. Как обстоят дела, можно будет выяснить только когда вниз спустятся спасательные команды и определят точное место обвала…

— Спасательные команды… да… именно спасательные команды… туда… на мыс…

— На мыс? — у нее мороз пошел по коже. — Роберт — что ты имеешь в виду?

— Я… я убил Джима Калдера, — с трудом выдавил он. — Ненамеренно, но убил.

— Убил Джима Калдера?

— Он начал драку. — Роберт бы в шоке. Джоан отметила это почти с медицинской точностью, видя, как его колотит. — Напал на меня… как безумец. Я не собирался драться с ним. Он упад. Свалился с утеса…

— Где?

— В бухте Крушения. Он свалился с обрыва — с криком…

— Роберт, выслушай меня. — Она схватила его за руку и что есть силы потрясла. — Ты в шоке. Ты не знаешь, что говоришь. А теперь слушай. Ты не убивал его! Понимаешь?

Он стоял перед ней и качал головой в знак несогласия.

— Да возьми ты себя в руки и давай все обдумаем! — продолжала Джоан настойчиво. — Ну, спокойнее, спокойнее. Кто-нибудь видел тебя? С тобой кто-нибудь был? — Она могла прочесть ответ на его сером лице. — Алли Калдер!

— Да! — выдохнул он. — Я оставил ее там, сказал, что бегу за помощью, за спасательной командой, вернусь за ней!

Он был уже у телефона. Со скоростью, изумившей ее саму, она вырвала из его рук трубку. Он во все глаза смотрел на нее, дыша, как измотанный борец. Затем лицо его просветлело — ну, конечно, она хочет помочь ему.

— Хорошая идея, Джоан, — с трудом произнес он, все еще тяжело дыша. — Ты вызовешь помощь, а я бегу туда, на мыс.

Она швырнула трубку на рычаг, оттесняя его от двери.

— Роберт, — резко произнесла она, вдохновляемая злым гением, — ты не пойдешь на мыс! За тобой уже едут. Они с минуты на минуту будут здесь!

— Полиция? Ну, разумеется. Он мертв. Я это знаю. Я все им расскажу.

— Нет! Нет! Ты не должен!

Он покачал головой.

— Но это правда, Джоан!

— Да… но… ты должен подумать о ней!

— Об Алли?

— Ну, да, об Алли! — Она легко импровизировала, уже понеслась, и ничто не могло ее удержать. — Если ее обвинят в содействии — ты бы не хотел этого, Роберт, — ведь не хотел — чтобы ее посадили в тюрьму, может, на долгие годы? Ты должен подумать о ней! Она не настолько сообразительна, чтобы обмозговать все это сама! Ничего не говори сейчас — никому ничего не говори — ты понимаешь меня?

Он кивнул головой.

— Ничего не говорить — ради Алли?

— Да! Ничего! Ни слова!

— Джоан! — Он вялым движением отбросил прядь волос с глаз. — О чем ты говоришь?

Она услышала негромкий шум мотора, затем скрип тормозов и шелест колес по гравию перед входной дверью.

— Послушай, Роберт, ты не знаешь, что случилось. На шахте ужасная, невероятная катастрофа, и ты там нужен, там внизу люди, много людей, им грозит гибель; нужны все здоровые мужчины, чтобы откапывать завалы; ты должен ехать туда и посмотреть, чем можно помочь! — Говоря это, она схватила плащ и теплый шарф с вешалки и, сунув их ему в руки, подтолкнула его к двери: — Калдер мертв, а они живы, по крайней мере некоторые из них. Вот где ты должен быть.

У крыльца уже ждала машина с шахты; боковая дверь была открыта Он сделал шаг и замер. Она знала, что сейчас последует.

— А что будет с Алли?

— Не беспокойся, Роберт. — Помахав приветливо людям в машине, она крикнула: — Он здесь, ребята! Малость полусонный! Пришлось в спешке будить его, так что вы с ним полегче, ладно? Подождите секундочку!

Это самый важный ход в игре, напомнила она себе. Главное, не испортить дело. Наматывая ему на шею шарф и всовывая его руки в рукава плаща, словно он был маленьким мальчиком, она прошептала:

— Предоставь ее мне, Роберт. С ней будет все в порядке. Я об этом позабочусь. Можешь довериться мне.

— О, Боже! Мой Боже!

— Сюда, доктор, сюда!

— Где мой Джонни? Джонни Андерсон? Что ним? Кто знает, сколько человек подняли — кто жив?

Сцена у шахты напоминала средневековую картину ада. Из огромной зияющей дыры в земле выбивались языки пламени высотой почти в сто футов, разгоняя мрак ночи и посрамляя последние потоки стихающей бури. На фоне ярко-оранжевого и красного неба огромное колесо и кран над шахтой смотрелись как злая карикатура на все безобразное, темное и опасное в беспокойном мире человека. На переднем дворе крошечные фигурки мужчин и женщин суетились, как муравьи, — в тщетной попытке исправить то, что человеческая же ненасытная алчность и жадность сумела натворить.

— Сюда! Сюда!

— Где Джим Калдер? Или Поль? Надо кому-то возглавить работы?

— Слушайте все! Мы должны собрать партии в каждую боковую штольню, чтобы попытаться оттуда пробиться к главному стволу и забоям. Там могут быть еще живые, если мы вовремя успеем добраться до них!

Двигаясь как зомби, Роберт взял из груды каску и встал в строй. Он с трудом расслышал слова человека, стоящего сзади.

— Где Поль, черт бы его побрал! Нам нужны люди, которые знают что делать! Это дело шахтеров, преподобный, а не любителей!

— Да заткнись, Ниппер! — Джорди было не до вежливости. — Когда такое творится, всякая помощь хороша! Он, может, и преподобный, но человек молодой и сильный, вполне в состоянии держать в руках кирку, как и все прочие. И, клянусь потрохами, работа его сейчас важнее молитвы — хотя, боюсь, она понадобится, когда мы выясним, сколько парней там засыпано! — Он яростно выругался. — Сюда, преподобный!

Из темноты к Роберту подошла женщина, ее лицо с крупными чертами выражало скорбь.

— Мистер Мейтленд! Вы должны помочь мне! Джонни там внизу! Сынок мой Джонни! Я знаю, что он там! И никто ничего не говорит.

— Миссис Андерсон!

Роберт с трудом припоминал ее. Одна из его самых верных прихожанок; вся горькая история этой женщины была написана на ее изможденном лице. Муж погиб на шахте, единственный сын решил следовать по стопам отца, несмотря на все ее слезы и мольбы — и вот он тоже там в завале, погиб?

— Джонни Андерсон, — обратился он к Джорди, неизбывное горе матери вернуло его к действительности. — О нем что-нибудь известно?

— Главный ствол, — откликнулся Джорди. — Он был в забое. Пока ничего!

Роберт взял женщину за руку.

— Я сейчас туда спускаюсь. Если что-нибудь услышу, хоть что-нибудь, сразу же скажу вам. Вы будете знать — обещаю!

Она уцепилась за его руку, плача и умоляя:

— Не оставляйте меня так, не оставляйте меня!

Не оставлять ее… не оставлять… о, Алли… Сердце его окаменело.

„Я должен, — говорил он себе. — Там… внизу… люди… Я должен идти туда… прости…“

А потом Роберту показалось, что они спускаются в ад. Древние лебедки, которые не чинили Бог весть с каких пор, доставили их в старые, давно заброшенные и не разрабатываемые штольни. Они оказались в абсолютно темных проходах, слишком низких, чтобы стоять во весь рост, и слишком узких, чтобы продвигаться, не ощущая всем нутром страха перед мыслью навсегда остаться в этой ловушке. Обвалившиеся сверху сквозь обветшавшую кровлю куски породы и угля засыпали проход, и люди с трудом пробирались по нему, спотыкаясь на каждом шагу. Согнувшись в три погибели, словно старые нищие, они двигались вперед. Со всех сторон доносились вопли раненых, крики спасателей и алчный рев огня, который, казалось, двигался навстречу им по этому же тоннелю, чтобы прибрать и их в мгновение ока. Но на самом деле все это звучало сквозь туман, словно в ужасном сне, кошмаре, еще более страшном, чем то, что им предстояло увидеть.

С каждой минутой становилось все жарче. Подобно войску немых, люди ступали молча, каждый был готов умереть, не выказав ни боли, ни страха. Разложив на вершине небольшой каменной колонны карту, Джорди определил нужное направление.

— Сюда налево — осторожнее — уже недалеко — ааааа!

Дрожащий свет фонаря осветил рухнувшую скальную породу и сосредоточился на предмете, по мнению Роберта, не заслуживающем внимания.

— Здесь! Быстро!

Это был носок башмака. Обладателя их невозможно было узнать — мальчишка, залитый кровью, и явно без сознания. У Роберта екнуло сердце.

— Это Джонни Андерсон!

— Нет! — Джорди слишком много всего этого насмотрелся, чтобы питать какие-нибудь иллюзии. — Но чей-то сынишка, это уж точно. И он, кажись, жив. Здесь и другие!

Вскоре обнаружилась рука другого шахтера, чуть дальше — каска. Но в проходе не хватало места — некуда было положить спасенного. Вдруг до Роберта дошло, что Джорди что-то горячо втолковывает ему.

— Послушайте, преподобный, надо вынести этого парня отсюда — его и тех, кто здесь. И надо принести оборудование помощней, чтобы все это разобрать, теперь мы знаем, насколько здесь плохи дела. Вы можете дотащить парнишку до подъемника, поднять наверх и передать информацию? Я пошлю с вами Ниппера.

— Не надо. — Роберт покачал головой. — Незачем терять полезного человека, Джорди. Я один справлюсь.

О, Господи, прости мне грехи мои, и не посрами меня в час суда Твоего… Не отврати лице Твое и избави душу мою, спаси мя по великой милости Твоей.

Ибо в смерти кто помянет Тебя; и кто вознесет молитвы и благодарения из бездонной ямы?..

Час за часом, туда и обратно ходил он почти в бессознательном состоянии, поддерживаемый обрывками псалмов и молитв, которыми делился с жертвами катастрофы, вытаскивая их наверх. Не обращая внимания на удары по голове, на боль в спине и ногах, Роберт работал, как машина, с одной мыслью в голове: „Он мертв, Роберт, а они живы, могут выжить, если ты что-нибудь для них сделаешь…“ Вместе с тем он знал, что со смертью не торгуются и что ему не искупить свой грех, сколько бы человек ни спас он этой ночью.

Когда он аккуратно передал наверх первого пострадавшего, его сразу произвели в герои.

— Потрясающе, преп!

— Отлично!

— В жизни бы не подумали, что священник на такое способен!

Поздравления и похвалы неслись со всех сторон. Он задержался ровно настолько, чтобы передать поручение Джорди, и тут же отправился вниз, где шла борьба не на жизнь, а на смерть и где, как все это прекрасно понимали, нужен не один спасатель.

Всю ночь они бились без передышки. Уже к рассвету, когда каждое движение стоило неимоверных усилий, спасатели пробились к главному стволу и высвободили последнюю жертву обвала. Чуть не падая с ног от усталости, Роберт всмотрелся в искореженное тело, в окровавленное, разбитое лицо, волосы, спутавшиеся и сбившиеся в колтуны под коркой засохшей крови и каменной пыли, и сердце его оборвалось. Он, несомненно, знал это юное лицо?..

— Это… это Джонни? — тяжело дыша спросил он. — Джонни Андерсон?

Джорди покосился на лежащего без сознания юношу; взор его был почти таким же туманным, как у Роберта.

— Да, — сказал он удивленно. — Похоже, что он. И еще жив — пока, во всяком случае. Надеюсь, преп, вы сможете поднять его побыстрее?

Роберт попытался выдавить улыбку, раздвинув потрескавшиеся губы.

— Быстрее быстрого!

Взвалив безжизненное тело на закорки, ступая как старик, он начал длинный, мучительный путь к подъемнику. Боль в плечах, ногах и руках была невыносимой. Но миссия спасения Джонни придала ему новые силы — он ощущал прилив энергии и неописуемую радость.

— Мы тебя вытащим, Джонни, — бубнил он неслышащим ушам, — только потерпи. Уже почти дотопали. Мама ждет тебя, Джонни, — потерпи. Потерпи еще малость.

Когда Роберт с трудом волочился по проходу, спотыкаясь на каждом шагу и всячески пытаясь оградить голову юноши от неровных стен шахты, он знал, что продолжает торг с самим собой. И не только с собой.

— Дай мне спасти этого парнишку — дай мне вернуть его матери — и я готов принять все, что положено, за смерть Джима Калдера. — Он уже жалел о том, что позволил Джоан выпихнуть его на шахту. Если б у него было хоть немного времени подумать, он нашел бы способ, как организовать поиск тела Джима Калдера и при этом избавить Алли от всяких бед — он должен был это сделать. Ну, ладно, он сделает это сразу же, как только поднимется на поверхность…

— Все в порядке, преподобный?

Человек у лебедки, обслуживающей подъемник, ждал сигнала Роберта. Со своей верхотуры он всматривался в чернеющую внизу бездну.

— Да, машина в порядке! — всплыл к нему наверх тоненький фальцет, пародирующий голос Роберта. — Еще один. Последний. Давайте, когда будете готовы!

— Ну, вы и поработали нынче, преп! — отозвался лебедочник. — Сколько ж вы повытаскивали? Семнадцать? Восемнадцать? Ну, слава Богу, последний заход. Ну, и старушка потрудилась в эту ноченьку на славу. Она уж давным-давно на пенсии, эта лебедка, — а тут такое. Ну, пошли!

Лебедочник медленно отпустил рукоять, и колесо с недовольным скрипом начало поворачиваться. Чтобы ослабить ноющую боль в плечах, Роберт оперся на бок дряхлой клети, схватившись руками за боковые канаты, чтобы удерживать равновесие. У ног Роберта лежал все еще не пришедший в сознание Джонни Андерсон; Роберт придерживал парня, защищая от тряски, когда подъемник поднялся на воздух и затем, скрипя, начал восхождение на поверхность.

Они медленно поднимались вверх; подъемник сотрясался и стонал с каждым полуоборотом колеса. На лице механика отразилось беспокойство, и он с тревогой оглядел машинное отделение. Вверх, вверх, вверх — теперь мягче. Наконец клеть поднялась на уровень платформы. Вздохнув с облегчением, он поставил на тормоз, выключил механизм и поспешил к клети, чтобы помочь вытащить раненого и подать руку Роберту.

Однако завершающего толчка, когда сработала тормозная система, оказалось достаточно для старой машины, и без того перенапряженной бесконечными усилиями этой ночи. Это было последней каплей. Главный трос, на котором держалась клеть, издал стон, словно это был живой человек, и начал медленно, медленно расползаться на части. Механик плашмя бросился на пол, пытаясь дотянуться до края клети.

— Прыгайте, преп! — заорал он в ужасе. — Остались только боковые кабели — они не выдержат!

Роберт ринулся вперед.

— Берите парнишку! — крикнул он. Схватив Джонни под мышки, словно в его распоряжении было все время мира, он приподнял мертвенную тяжесть бессознательного тела, перекинул до пояса из клети и осторожно положил его на платформу. Лебедочник вцепился в безвольно болтающиеся руки юноши и изо всех сил потянул инертное тело на себя.

— Скорее, преп! — завопил он. — Скорее!

Роберт попытался выскочить. Но, как только он сдвинулся с места, со звуком, похожим на выстрел, — лопнул первый боковой кабель. Роберт инстинктивно отпрыгнул в другую сторону, крепко держа в руках второй кабель и одним стремительным верным движением посылая тело на платформу. Но было слишком поздно. Второй кабель лопнул в тот самый момент, когда он успел схватиться за край. Какую-то одну бесконечную секунду казалось, что он удержится, а затем, невероятно медленно, он упал на спину. Извиваясь, как умирающий питон, освободившийся от всех пут, шкив яростно пронесся по воздуху в безумном полете, а клеть с Робертом на борту скрылась в шахте, низвергаясь в самое сердце тьмы.

20

Вымытая штормом до первозданной свежести и великолепия, бухта Крушения раскинулась, ликуя, на утреннем солнце. Все треволнения предыдущей ночи были не более, чем дурным сном, для птиц, оживленно носящихся над водами и стремглав бросающихся за любой добычей, выброшенной морскими глубинами. Однако наметанный глаз полицейского повсюду видел следы зла.

— Сюда! Я говорил, сержант! Вот здесь!

С торжествующим видом Мик Форд подвел небольшую группу полицейских к пресловутому голубому „доджу“, одиноко стоявшему на обрыве над бухтой. Они окружили его, словно охотники, замкнувшие кольцо вокруг жертвы, внимательно изучая все детали. Затем старший офицер достал из кармана запечатанный пакет, вынул из него пластиковые перчатки и открыл дверцу.

С сиденья на пол под дуновением утреннего ветерка слетела смятая и разорванная записка. Он поднял ее. „НЕ МОГУ БОЛЬШЕ ОСТАВАТЬСЯ В БРАЙТСТОУНЕ… ПРОНЮХАЛ… НЕ МОГУ ОСТАВАТЬСЯ… БЕЗ ТЕБЯ… У БУХТЫ КРУШЕНИЯ НОЧЬЮ“. Без каких-либо замечаний офицер передал ее помощнику.

— Здесь подпись: „А.“, — прочел сержант.

— Это Алли! Алли Калдер! По мне это звучит как предсмертная записка! Так пишут перед самоубийством! — Мик помолчал, глаза его расширились от ужаса. — Это дело рук Эверарда! Он довел ее до этого, точно он!

Неожиданный комментарий Мика был встречен молчанием.

— О’кей, ребята, давайте осмотрим все кругом, — распорядился следователь. — Но не забудьте, поосторожней. Вчера была такая сырая ночка — должны остаться следы. Так что извольте двигаться на цыпочках, как балерины, ясно?

Кивнув головами, все разошлись выполнять задание.

— Это его рук дело, готов поклясться. Я видел его! — с гордостью возвестил Мик.

Офицер бросил на него взгляд.

— Вы уверены, в этом, Мик? Ночь была ужасная — лило как из ведра и вообще…

— Я видел его! — упорно стоял на своем Мик. — Видел, как он бежал под ливнем — ну, прямо крыса, выскочившая из крысоловки. Видел его машину, видел, как он подъехал сюда, потом видел его самого.

— Ну, ладно, опознание свидетеля еще не значит…

— А это не все! — Мик был не в том настроений, чтобы допускать и тень сомнения. — Вы найдете другие доказательства, надо только поискать как следует. Потому что он был здесь! Не хотите же вы сказать, что я не могу опознать человека, которого знаю с пеленок, с которым учился в школе и работал на шахте… — Он даже запнулся, всем своим видом выказывая недоумение по поводу подобного предположения.

— Ладно. Ладно. Эй, смотрите, дайте-ка мне, что там у вас?

— Я только…

— Вот, сэр! Вон там!

Как бы в ответ на пророчество Мика, явилось первое бессловесное доказательство. Мокрый и грязный, но вполне узнаваемый, на траве в стороне от машины у края обрыва лежал мужской плащ. Там его, вероятно, и бросили.

— Вы только посмотрите! — чуть не плясал от радости Мик. — Это Эверарда. Я видел его в нем. В пабе!

— И еще эта записка. — „Не очень-то хорошо складывается для Эверарда, — отметил про себя следователь, — но плаща и машины маловато“. — С какой стати девушке писать ему? Какие между ними были отношения?

— Отношения? — Мик вперился в полицейского таким взглядом, словно хотел отправить его обратно в школу долбить азы про птичек и пчелок. — Да он за ней приударял! Всю дорогу околачивался около молочного бара, где она подрабатывала — спросите у Вика, он вам скажет, — потому что он хотел… вы сами знаете, чего хотел!

— О’кей, о’кей! Картина начинает складываться!

— Господин следователь!

Молодой сержант стоял у самого края обрыва.

— Осторожнее, осторожнее, приятель, — крикнул старший офицер, устремляясь к нему. — Еще не хватает, чтоб вы отсюда сверзились.

— Но, похоже, сэр, что кто-то того…

На самом краю обрыва, где кончался травянистый покров и начиналась пустота, небольшой участок обнажившейся почвы свидетельствовал о недавнем обвале. Подойдя с величайшей осторожностью, следователь опустился на одно колено и опытным взглядом стал измерять поверхность обрушившегося края, отметив попутно явственный отпечаток человеческой ноги. Он встал. Теперь почти все стало ясно.

— Надо вызывать медицинскую экспертизу, сержант, — угрюмо сказал он. — И как можно быстрее.

— Вот что мы еще нашли, сэр.

Позади него один из полицейских держал легонькую женскую босоножку красного цвета. Все уставились на нее. Следователь повернулся к Мику Форду.

— Надеюсь, вы и это опознаете, Мик? — с иронией обратился он к нему.

К его немалому изумлению, глаза Мика наполнились слезами.

— Это ее! — выпалил он одним духом. — Узнал бы где хошь! Босоножка Алли! — Он схватил полицейского за руку, словно выражая этим грубоватым жестом искреннюю мольбу.

— Неужели вы думаете… нет, этот ублюдок не мог… не мог и ее тоже?

Все молчали. Следователь осторожно освободился от пальцев Мика и направился к краю обрыва, постоял там, сосредоточенно вглядываясь в беспокойное море.

— Сержант! — наконец крикнул он. — Вызвать скорую помощь и спасателей.

Внизу отлив обнажил застрявший между двумя камнями предмет, раньше скрываемый водой. Следователь смотрел, как, покачиваясь, плясало на воде тело Джима Калдера, поднимаясь и опускаясь на волнах.

Рядом, вторя всем его движениям, плавала вторая красная босоножка.

Сержант умел считать.

— Сколько мешков, сэр?

— Пока один. Хотя на всякий случай — лучше два.

Господь пастырь мой, да не постыжусь… Да, хотя я иду долиною сени смертной, не убоюсь зла, ибо Ты со мной…

— Миссис М? Миссис М? Семь часов, миссис Мейтленд. Не хотите чашечку чая?

Утра или вечера? Впрочем, какое это имеет значение?

— Да, с удовольствием.

— Врач придет попозже. Он сказал, что обязательно встретится с вами, если вы будете здесь.

— Я буду здесь.

— Как он сегодня ночью?

Клер улыбнулась, и эта улыбка потрясла молоденькую сестричку в тысячу раз сильнее, чем причитания и вопли, обычно издаваемые женами.

— Мне кажется, ему немного лучше, честное слово!

— Может, подложить ему еще одну подушку? Так будет удобнее.

— О, конечно.

Лучше, когда принимают все как есть, думала сестричка, подсовывая подушку под голову забинтованной сверху донизу человеческой фигуры, неподвижно лежащей на больничной койке в хирургической палате. Самое страшное — ждать и надеяться, от этого потом еще хуже. Доктор Кук пытается ей это втолковать уже много дней — да нет — недель. Но до нее это явно не доходит.

— Добрый день, миссис Мейтленд.

— Доктор Кук! Сестра сказала, что вы должны прийти позже.

Наметанным взглядом доктор пробежал по карточке, прикрепленной к кровати, затем проверил уровень жидкостей в многочисленных капельницах, подведенных к безжизненному телу.

— Да, я люблю появляться неожиданно.

— Доктор?

Он знал, что она хочет спросить, это повторялось каждый день.

— Пока никаких изменений, — как можно мягче сказал он.

— Он узнал меня утром.

Он узнает ее каждое утро, печально подумал врач, только не дает знать об этом никому другому, и менее всего высокочувствительным приборам, следящим за каждым его вздохом, каждый ударом сердца, каждым импульсом мозга. Он повторил то, что говорил ей изо дня в день всю неделю:

— Шли бы вы домой.

Она взглянула на него лихорадочно горящими на сером от усталости и недосыпания лице глазами.

— Со мной все в порядке, доктор. Я бы лучше осталась, если вы не возражаете.

Доктор и сестра переглянулись.

— Мы вовсе не возражаем, миссис Мейтленд. Но вряд ли что-либо произойдет этой ночью. Мы не предвидим никаких изменений. А если, паче чаяния, что-нибудь случится, сестра тут же позвонит вам.

Он повернулся к двери.

— Доктор, сколько — сколько он пробудет в таком состоянии?

Врач помедлил, затем пожал плечами, выражая этим общепринятым жестом полное неведение.

— Но он поправится? Он выйдет из комы?

— Я не Господь Бог, миссис Мейтленд!

— Доктор, ради Бога, скажите, что выйдет, он должен!

Он помолчал, взвешивая слова.

— Я видел и худшие случаи, миссис Мейтленд. Не намного худшие — но худшие. Он молод. Сердце у него крепкое. Мы можем только надеяться. А принимая во внимание то особое место, которое ваш супруг занимает в сердцах всего прихода после того, что он сделал во время катастрофы на шахте, может, не лишне будет сказать — молитесь!

На двойных похоронах ей еще бывать не приходилось.

На двойной свадьбе — да. Это было, когда девчонки Варриндера, пара близняшек с Беферст Бей, выходили замуж за двух парней, которых они подцепили во время поездки на Большой Барьерный риф. Здорово было. Интересно. И сейчас тоже. По-другому.

Джоан рассеянно взяла Книгу песнопений и Чин[16] погребения из рук церковного служки и заняла свое место на их семейной скамье. По вошедшей в плоть и кровь привычке она встала на колени и приготовилась к личной молитве.

— Помилуй мя, святой апостол Иуда, ибо я согрешила…

Она будет молиться за Роберта. С Робертом все в порядке, С ним будет все прекрасно. С самого начала, как только Джоан узнала о несчастье, она в этом ни секунды не сомневалась. Ее брат не мог умереть. Это невозможно после того, как она на свой страх и риск спасла ему жизнь этой ночью, сделав то, что сделала.

Да, решила Джоан после некоторого размышления, — „спасла ему жизнь“ не слишком сильно сказано. Ведь позволить Роберту бежать с этой шлюшкой и бросить дело, служение, приход, все, к чему он стремился и ради чего трудился, означало бы для него духовную смерть. А это ядовитое семя, эта „Алли“ не в состоянии была бы ему возместить такую потерю.

Ну, да ладно! Теперь она устранена — сброшена со счетов. Слабая улыбка искривила губы Джоан, и на ум пришли слова любимого псалма: „Да возрадуемся спасению Твоему, Господи, и да будет имя Божие начертано на знаменах наших!“

Если бы только Роберт видел эту кошечку! Как она стояла на самом краю обрыва, будто готовая броситься вниз — нужно было только капельку помочь…

Но он слаб. Мужчины все слабы. Он бы все равно любил ее, жалел, даже еще больше хотел бы ее — такой. Джоан содрогнулась. Да, это она, Джоан, и никто другой, спасла его от всего этого.

— Благодарю тебя, святой апостол Иуда, — шептали ее губы. — Благодарю.

„Знаю: жив мой Искупитель…“

Чистые ноты первого гимна наполнили маленькую церковь. Внесли два гроба. Первый необычайно тяжелый, его удерживало шестеро шахтеров. Второй меньше и почти невесомый. Глаза всех присутствующих обратились на них и тут же стыдливо вернулись к страницам своих молитвенников, предпочитая не задумываться о том, что в них лежит. Всем было известно, что Джима выловили из воды в бухте Крушения, всего черного и разбитого, а как выглядела Алли, никто не знал, потому что ее тело так и не было найдено.

И не могло быть, подумала Джоан с удовлетворением. Тем не менее символический гроб — отличная идея, просто отличная. Без этого похороны были бы не полными — это все связало, все поставило на свои места.

Обрати лице Твое на нас, О, Господи, и излей благодать Твою на верно служащих Тебе… Утешь нас утешением Твоим после того, как Ты покарал нас, и приумножь творения рук наших, ибо день суда Твоего на нас…

Да, замечательная служба. Очень интересная. Она не могла дождаться вечера, чтобы рассказать Роберту. Она обо всем расскажет ему. Потому что она, как и Клер, была уверена, что он узнает ее, что он понимает, кто она и что говорит — каждое утро и каждую ночь. Он знает. Знает.

Ты прекрасно знал, на что идешь, когда поступал на службу в полицию, говорил себе инспектор-следователь Меррей. И что лучше не будет, тоже знал. А если тебе хотелось спокойной жизни, чтоб кругом была тишь да гладь, а ты, разлюбезный друг, над всем и вся, надо было сидеть себе как мышка смотрителем на автостоянке! И все равно это ни в какие ворота не лезет! Не так-то просто засадить человека, который куда ни кинь по всем данным виновен, но его виновность ты не чуешь, не чуешь брюхом. Если другие детективы полагались на свой нос по Шерлоку Холмсу и вынюхивали преступников, Меррей столь же неколебимо доверял своему брюху. И ни разу оно его не подводило. А сейчас оно не соглашалось с ним. Но что можно возразить против столь явных доказательств?

— Идите и берите его, — настаивал их начальник, — не то этого мерзавца осенит идея дать деру!

И при этом арестовывать в больнице… С другой стороны, раз уж он там, а не у себя дома, то где ж его и арестовывать…

Хватит резину тянуть. Надо, так надо. Проверив на всякий случай наручники в кармане и кивнув верному сержанту, чтоб тот караулил у дверей, Меррей постучал и вошел.

— Добрый вечер, миссис Мейтленд, мисс Мейтленд, — почтительно приветствовал он. — Простите, что беспокою вас.

Как он и надеялся, Поль Эверард немедленно поднялся со своего места на краешке кровати и подошел к двери.

— В чем дело? Зачем вы сюда пришли? Мой шурин разбился, — голос его стал совсем тихим, — он при смерти…

— Мы пришли за вами, сэр, — бесцветным голосом произнес следователь.

— За мной?

— Мы вынуждены просить вас явиться в участок, чтоб дать дальнейшие показания и ответить на вопросы.

— Какие вопросы?

— Да, да, сэр. По делу об убийстве Калдера.

Поль раздраженно вздохнул.

— Послушайте, я рассказал все, что знаю. Он избил меня, я попытался добраться до сестры, отключился, пришел в себя, а машины нет, и никого нет, затем кое-как дотащился до города, и тут беда на шахте, включился в спасательные работы.

— Хорошо, придется повторить все это еще раз.

Поль почесал затылок.

— Ну ладно, а до завтра нельзя подождать? Я приду в участок сразу после смены. Но сейчас я не хотел бы оставлять сестру.

— Боюсь, придется, сэр.

Ну ладно, он хотел, чтобы все было тихо-мирно, не получилось, уговоры кончились. Придется проявить суровость.

— Поль, что там?

Джоан приблизилась к двери; ее лицо потемнело.

— Поль Эверард, вы обвиняетесь в убийстве Джима Калдера…

— Нет! — Даже больничные стены, привыкшие к горю и страданию, не слышали той боли, которая прозвучала в ее крике.

— Да что вы, ребята, — все еще не понимал случившегося Поль, — вы что-то путаете. Вам нужен другой.

Они часто не усекают это с первого раза, отметил про себя сержант, появившийся в дверях. Нужно время, чтобы дошло. А вот женщина, сестра преподобного, она врубилась с ходу.

— Послушайте, сэр! Это не мог быть Поль. Потому что у него алиби! Он просто хотел сохранить мое доброе имя. Потому что он был со мной. В ночь убийства Поль Эверард был со мной — всю ночь!

Ну и ну, подумал инспектор. С этими старыми девами держи ухо востро. Вот так выложила, не моргнув глазом. Но сумеет ли она встать и сказать это в суде? Впрочем, судя по ее решительному виду, пожалуй! Ну и счастливчик, этот Эверард. В сорочке родился. Многие дали бы все что хошь за такое алиби! С него все взятки гладки.

— Нет, — покачал головой Поль; он был удивлен, но не обеспокоен. — Ради меня не стоит лгать, Джоани, — мягко выговорил он ей. — Я не могу вот так взять и опорочить тебя перед всем Брайтстоуном. Да это и не нужно. Все это какая-то ошибка. Я пойду с ними, и все мигом образуется. Я сразу же вернусь, чтоб не оставлять вас с Клер одних.

Он улыбнулся и вышел. Две женщины, оцепенев от ужаса, смотрели друг на друга, стоя по обе стороны кровати, на которой неподвижно лежало забинтованное человеческое тело. И все демоны земли, все злые духи воздушной и морской стихий обнимались и прыгали от торжествующей злобной радости по поводу победы, под мрачной сенью которой отныне должна была продолжаться жизнь.