Гремучий студень

XII

Полковник Порох велел писарю сделать копии со всех бумаг по делу об ограблении сберегательной кассы и вечером городовой Кашкин доставил их на Пречистенку. Сыщик в пятый раз перечитывал протокол допроса актера Столетова. Искал среди кривобоких строчек новый след, какую-нибудь зацепку, ранее не замеченную, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки.

Раздался стук в дверь — настойчивый, торопливый, но при этом легкий, почти нежный.

— Входите, Лукерья Дмитриевна! Не заперто, — откликнулся Мармеладов.

Журналистка стремительно ворвалась в комнату, бросила шубку на подоконник и осталась в коверкотовом костюме — строгий пиджачок, длинная юбка.

— Как вы узнали, что это я?

— Вы напоминаете туго натянутую тетиву лука, с которой в это мгновение сорвалась стрела. Тетива дрожит, предчувствуя, что оперенное древко непременно попадет в цель, и при этом издает необычный вибрирующий звук, словно струна из гуслей Садко. Все это я различил в вашей манере стучаться и угадал, кто стоит на пороге.

— И что вы за человек, Родион Романович? Вечно вывернете вот эдак и не поймешь сразу: то ли комплимент сказали, то ли оскорбление. Слишком много яду в ваших словах, — Лукерья уселась на оттоманку, не дожидаясь приглашения. — А хваленая наблюдательность происходит из того, что вы любите насмехаться над людьми. Ведь чтоб уязвить кого побольнее, нужно подмечать малейшие изъяны в лице, осанке, манерах… И бить насмешкой по самому болезненному месту. Скажете, не так?

— Отчасти. Но внимание к деталям — не от язвительности. Просто это весьма облегчает любой разговор. Не надо задавать лишних вопросов, чтобы узнать всю подноготную собеседника. А еще это уберегает от многих неприятностей — и кошелек не украдут, и жизнь не отнимут.

— Все равно вы для меня лишь злой насмешник. И к тому же грубиян! Чаю гостье не предложили…

Сыщик отвернулся, пряча улыбку, чтобы не рассердить барышню окончательно. Подошел к незакрытой двери, крикнул в коридор:

— Серафима! Чаю неси. С сахаром, слышишь?!

Служанка появилась через пару минут, она не шла, плыла лебедушкой, выгибая шею и лучась глазами. Но увидев, что в комнате не гость, а гостья — насупилась. Шваркнула поднос на стол, аж чашки звякнули, а войлочная курица на пузатом чайнике скособочилась и начала сползать в блюдце с колотым сахаром.

— Ишь, на сладенькое потянуло! — бурчала она, смахивая белые крошки в карман фартуха. — Не напасёшься.

— А пирога не осталось? — с надеждой спросил Мармеладов. — Подавали ведь на ужин.

— Не-а… Постояльцы-то у нас прожорливые. Аль сам не знаешь?

— Симуня, в лавку Катуниных сбегаешь? — сыщик зачерпнул из кармана горсть монет. — За медовой коврижкой. Они же рядом, в трёх домах…

— И давным-давно закрыты. Время-то позднее. Порядочные девицы, — служанка прожгла взглядом Лукерью, — в такой час мужчин не навещают.

Та дерзко хмыкнула в ответ и взъерошила волосы. У Серафимы от столь вопиющей наглости перехватило дыхание, но потом она махнула рукой: квартирант шалый, вот и гостьи к нему захаживают сообразные.

— Погляжу, что в буфете что завалялось.

— И на том спасибо!

Мармеладов разлил чай и протянул одну чашку журналистке.

— Я давно не встречал вас в редакции «Ведомостей». Вы уезжали в Петербург, не правда ли?

— А это вы как вывели? — с любопытством спросила девушка.

— По нескольким приметам. У вас на левой щеке копоть, это означает, что вы приехали с вокзала, — сыщик достал платок из кармана сюртука и протянул ей. — Вы не стерли след прежде, поскольку не знали, что запачкались. Но если бы заехали домой, то непременно посмотрелись бы в зеркало. Так устроены все женщины, даже те, кто переполнен прогрессивными идеями.

— Допустим, — фыркнула журналистка.

— Стало быть, домой не заезжали. Отправили саквояж, а сами поспешили ко мне, чтобы сообщить нечто животрепещущее. Из этого я делаю логичный вывод, что вы прибыли полчаса назад. А в это время приезжает лишь один поезд — петербургский, на Николаевский вокзал.

— Рада, что вы не утратили хватки.

— И потом, — продолжал Мармеладов, не меняя тона, — вчера я спросил у г-на Ганина, где вы запропастились? Верите ли, он схватился за сердце! «Г-жа Меркульева? По счастью, эта заноза уже две недели шатается по столице. Можно отдохнуть от полынных капель, что я пью для успокоения нервов, идеже она бродит где-то поблизости!»

— Заноза?! Так и сказал? — она гневно раздула ноздри. — Мухомор! Уж я начищу его плешь до блеска при самом ближайшем случае.

— Помилосердствуйте! Он же помощник редактора. Не губите авторитет г-на Ганина в глазах подчиненных.

— Он воспаленный прыщ! — распалялась Лукерья. — А его дутый авторитет я засуну глубоко в…

— Так что же привело вас ко мне в столь поздний час? — перебил сыщик.

Журналистка замерла, готовая обрушить на него свое возмущение, но сдержалась.

— Вы правы. Как всегда правы… Незачем тратить слова на этого расфуфыренного выскочку. Расскажу по порядку то, о чем никому прежде не сообщала. Но от вас не утаю ни единого факта. Вы не из тех, кто крадет чужие заметки, выдавая за свои… Вы не разочаруете меня?

— Все силы приложу, дабы не допустить этого.

— Насмешничаете? А я ведь говорю серьезно… Ф-ф-фух! Мне надо собраться с мыслями… Я уже целый месяц веду расследование. Помните взрыв на Волхонке? Написать о нем запретили ненавистные цензоры, но никто не осмелился запретить мне собирать сведения о бомбистах. Как вы знаете, хороший газетчик не сидит на… табуретке в редакции, а отправляется туда, где кипит жизнь.

— И смерть, — спокойно добавил Мармеладов.

Лукерья вздрогнула.

— Да, и смерть тоже. Я прошла по всем тайным сборищам и подпольным кружкам Москвы, но не встретила никого, кто близок с бомбистами. Это и понятно, городок у нас тихий, ленивый и чересчур разнеженный. А в Петербурге постоянно плетутся интриги! Уже нельзя пройти по Невскому, чтобы тебе не вручили листовку с лозунгом, — она понизила голос и произнесла одними губами, — «Долой царя!» Ужасный город, ненавижу там бывать. Но в столице у меня остались полезные связи. Вы помните, надеюсь, что я горячо выступала, выступаю и буду выступать за равноправие женщин с мужчинами?!

— Разумеется, помню, — подтвердил сыщик, но Лукерья продолжала, не слушая его ответа.

— Оттого все бунтари принимают меня как свою. Всего через пять знакомств меня свели с дочкой бывшего петербургского губернатора. Милая девочка: золотые локоны, алые губки, огромные голубые глаза — на первый взгляд, обычная кукла, из тех, что молодые офицеры любят кружить в вальсе на провинциальных балах. Но внешность обманчива. Эта дева характером покрепче Жанны д’Арк! Она участвует в собраниях бомбистов и знает всех наперечет, дружна с Натансоном, Чайковским, Кропоткиным.

— Похоже, вы восхищаетесь ею.

— На этот раз не угадали, Родион Романович. Больше всего на свете я не люблю лицемерие. Заговорщики и смутьяны — двуличные мерзавцы, они постоянно лгут друг другу, многие являются тайными агентами, провокаторами, стукачами, но при этом и охранку дурят, ради большей выгоды. А эта юная дворяночка коварнее прочих. Представьте себе, перед каждым собранием она пишет письмо матери. Берет обычный лист из гимназической тетради, — такой, знаете, в косую линейку? — и выводит красивым, ровным почерком: «Дорогая моя, неоцененная мамуля…» Потом раскаивается в том, что сбилась с пути истинного и злоумышляла против императора. А в довершении опускает в воду мизинец и стряхивает несколько капель на бумагу, чтобы растеклись и засохли, будто слезы… Я своими глазами видела. Думаете, в ее словах есть хоть зернышко искреннего покаяния? Дудки! Это тонкий расчет — если арестуют, то потом в суде можно снисхождение выплакать… Разжалобить присяжных, вот и приговор помягче выйдет. А если в этот вечер обошлось без жандармов, девица сжигает письмо и в следующий раз пишет новое.

Лукерья прервалась, выпила остывший чай одним махом, и встала с оттоманки, чтобы поставить чашку на стол. Взяла с блюдца самый маленький кусочек сахара, положила под язык.

— У нее своя цель, как и у многих иных заговорщиков. Они называют отряды «ячейками», намекая, что существует огромная сеть, которая опутывает империю. Никто, дескать, не вырвется! Не уплывет ни малая рыбешка, ни жирные караси, ни зубастые щуки — все в котел попадут. В реальности же сеть эта гнилая, банды разрознены и нет среди них единства. Они время от времени затевают объединение, хотят собрать некий исполнительный комитет, но ни разу еще из этой затеи ничего не вышло.

— Почему? — переспросил Мармеладов. — Не могут договориться, кто станет во главе комитета?

Лукерья потянулась за новым кусочком сахара.

— Каждый бомбист мечтает стать вождем революции, но при этом другим командовать собой не позволит. Они панически боятся друг друга. Любой может оказаться провокатором или того хуже.

— Хуже?

— Намного хуже. Безумцем. Как Фрол Бойчук. Слышали вы о таком? В петербургских кругах это имя произносят шепотом, чтобы не накликать беду. О его жестокости ходят легенды, до того мрачные, что я из-за них уже которую ночь уснуть не могу. Этот кровожадный ублюдок зарезал родную мать. Представляете? Схватил косу и полоснул по горлу… Как? Неужели вас это не изумляет? Смотрите-ка, и бровью не повел! Вас, сударь, ничем не прошибешь!

Сыщик встал с кресла и флегматично налил себе чай.

— Я был готов к чему-то подобному. После сегодняшнего убийства…

— А что случилось? — встрепенулась Лукерья.

— Ах да, вы же только что с поезда. Не слыхали еще. Фрол взорвал своего отца, артиста Столетова. Может и не сам бомбу бросил, но следователь уверен, что к этому причастен кто-то из банды Бойчука.

— Да уж, подручных он подобрал себе под стать. Такие же лиходеи, — журналистка зябко передернула плечами, хотя в комнатке не было сквозняков. — Взять хоть бандита по кличке Хруст! Этот гигант убивает голыми руками. Сжимает голову жертвы с двух сторон и раскалывает череп, как орех. А другой — Рауф, носит ленту на глазу, чтобы тот всегда был привычен к мраку. В нужный момент сдергивает повязку и видит в темноте, будто кошка. Этот особенно ненавидит жандармов, поскольку однажды на допросе его накормили «шлиссельбургской кашей». Слыхали вы про такую пытку? Ее применяют к политическим арестантам. Засовывают широкую трубку в…

— Лукерья Дмитриевна!

— Сыплют внутрь картечь вперемешку с толченым стеклом…

— Избавьте от подробностей.

— А? Да, конечно… Простите, — журналистка закусила губу. — У меня просто в голове не укладывается, что люди, поставленные охранять закон и порядок, готовы идти на подобную жестокость.

— Не так страшен дьявол, как ангелы, с пеной у рта сражающиеся за правое дело, — Мармеладов отхлебнул из чашки, поморщился. — Чай простыл. Хотите еще?

Он приоткрыл дверь и позвал:

— Серафима!

Из коридора послышалось недовольное ворчание.

— Ой, да когда же вы утихомиритесь?

— Скоро, миленькая. Скоро! А пока что принеси еще кипятку.

Лукерья в это время отошла к окошку и в задумчивости водила пальцем по стеклу. Не поворачиваясь к сыщику, спросила:

— Знаете, как Рауф взорвал жандармское отделение? Он влез на второй этаж, в кабинет офицера, привязал его к стулу, вспорол несчастному живот… И вложил бомбу, — она говорила с паузами, пытаясь побороть подкатывающую к горлу тошноту. — Офицер кричал благим матом, к нему сбежались все жандармы. Увидели кровь, попытались перевязать рану… И тут громыхнул взрыв! Но Бойчук задумал нечто еще более страшное…

Журналистка резко обернулась и подошла к Мармеладову.

— С недавних пор он везде похваляется, что еще до нового года убьет императора.

— Разве не все бомбисты хотят этого? — переспросил сыщик.

— Вовсе нет. Представьте себе, народовольцы до сих пор не имеют общего мнения по данному вопросу. Много спорят, да все впустую. Но даже те, кто желает смерти Александру Николаевичу, не испытывают к нему неприязни. Они признают, что это лишь жестокая необходимость. Они готовы метнуть бомбу в символ самодержавия, а не в человека. Бойчук же переполнен столь жгучей ненавистью к императору, будто тот лично обидел его.

Сыщик помолчал немного, раздумывая о последствиях следующей фразы, но все же решился:

— Лукерья Дмитриевна, вы всегда ратовали за то, чтобы журналисты в своих суждениях не были предвзятыми. Полностью разделяю эту точку зрения. Но заметно, что эту ситуацию вы принимаете чересчур близко к сердцу. В ваших словах о Бойчуке чувствуется откровенная неприязнь.

— А я и не скрываю своей ненависти, — она яростно топнула каблучком. — Вы такой умный и проницательный. Неужели не понимаете? Неужели вам нужно все объяснять? Это бомбисты Бойчука кинули три бомбы в открытые окна конторы обер-полицмейстера на Волхонке. Это его люди убили моего жениха!

Лукерья почти прокричала это, а потом резко сорвалась на шепот:

— Нельзя сказать, что я любила его, но все-таки, приятные чувства…

— Вы сказали — убил? Стало быть, Прохор Степанович…

— Скончался в больнице. Вы не читали в «Известиях»? В некрологе нет ни слова про взрыв, но…

Она отвернулась и заплакала.

— Луша…

Сыщик обнял ее вздрагивающие плечи. Девушка доверчиво потерлась затылком о его небритую щеку, прижалась всем телом. В ее движениях было столько робости, обычно не присущей этой взрывной и решительной особе, что Мармеладов на секунду растерялся и замер, не находя нужных слов.

Именно в эту секунду и распахнулась дверь.

— Фу-ты, ну-ты! — прошипела Серафима. — А я гляжу, у вас тут и без кипятка пар идет!

Мармеладов приложил палец к губам, но служанка сделала вид, что не заметила. Она поставила на стол кружку с горячей водой и сложила руки на груди.

— А я-то думала, в их-ституте благородных девиц обучают манерам. Аль она у тебя вовсе и не благородная?

Лукерья испуганно всхлипнула и отвернулась, спрятав заплаканное лицо на груди сыщика.

— Аль она у тебя уже и не девица?

Уши журналистки горели, как грозди калины в морозный день.

— Да что ты лаешь, выжига? — нахмурился Мармеладов. — У нее жених погиб.

— Это чего ж получается, один прахом пошел, сразу кинулась нового искать? — не унималась прислужница. — Слышь, скавалда, а чего ж ты к непутящему-то притянулась? Аль получше кавалеров не нашлось?

Рыдания все-таки прорвались наружу и Лукерья застонала в голос.

— Мать честна! Ты чего ж, и вправду плачешь? — всплеснула пухлыми руками Серафима. — А я-то, дуреха, тебя по кочкам несу… Ну все, все. Москва слезам не потакает. Пойду уж, поищу пирога для тебя, горемычная.

Дверь она закрыла со всей возможной осторожностью, чтобы лишний раз не стукнуть.

Лукерья робко отстранилась от сыщика.

— Не смотрите на меня сейчас, Родион Романович. Через минуту я приведу себя в порядок. Платок ваш будет окончательно испорчен, — она продолжала всхлипывать, но в голосе уже пробивались первые всходы новой бури, — но вы сами виноваты. Довели до истерики! А я не плакса какая, за все это время ни слезинки не проронила. Крепилась, как могла. Но нет же. Надо было вам ворваться в мою душу со своими бесцеремонными расспросами.

Сыщик стоял у стола и раскладывал листы протокола в нужном порядке.

— Иной раз и поплакать полезно, — пробормотал он.

— Какого лешего вы это сказали? — а вот и буря, как по заказу. — Полезно поплакать? Серьезно? Вы так снисходительны, г-н Мармеладов. Конечно, мне полезно поплакать, ведь я всего лишь женщина. У нас же у всех глаза на мокром месте! Чуть что — слезы, причитания. По-другому же мы не умеем, да?

— Я имел в виду не это. Женщине, мужчине, ребенку или старику — всем нужно время от времени поплакать. Вместе со слезами организм покидает тревожное напряжение. Это ужасно, если нервы все время на пределе. Закрути колки слишком туго и любая струна порвется, даже самая прочная.

— От слез никакой пользы, — Лукерья скомкала мокрый платок и отшвырнула в угол. — Они делают нас слабыми. А я хочу быть сильной. Когда я встречу Бойчука, то не стану распускать нюни. Я возьму пистолет и прострелю насквозь его черное сердце!

— Какой пистолет? — удивленный сыщик поднял глаза от протокола.

— Вот этот!

Она задрала юбку до колена, обнажая шелковый чулок, и тут же возмущенно вскрикнула:

— Зачем вы смотрите! Я же велела не подглядывать.

Мармеладов закрылся листом бумаги.

— Чертов наглец! Почему вы улыбаетесь?

— Да так.

— Нет, отвечайте! — журналистка топнула каблучком, выражая крайнюю степень негодования. — Мне осточертели ваши насмешки. Я не потерплю…

— Бросьте, Лукерья Дмитриевна, нет никакой насмешки. Просто мелькнула мысль: а бомбиста вы тоже попросите отвернуться?

— С бомбистом я уж как-нибудь разберусь! А вам должно быть совестно глумиться над невинной… — она пыхтела, нащупывая потайную кобуру на бедре. — Невинной девой… Ах ты, лярвин хвост! Не могу достать. Там один ремешок сдвинулся и все съехало…

Лукерья коротко выдохнула, сдувая локоны, налипшие к потному лбу.

— Проклятье! Хоть это совершенно немыслимо, но… Помогите мне, Родион Романович. Только учтите, если вы дотронетесь до чего-либо, кроме пистолета… Клянусь, я вас убью!

Сыщик второй раз за день растерялся, не найдя подходящего ответа. Но потом пожал плечами.

— Давайте отбросим эмоции и устроим все рационально. Присядьте на край стола, г-жа Меркульева. Так будет удобнее.

Луша зажмурилась и покраснела, чувствуя, как тяжелый подол юбки с шуршанием пополз вверх.

— Пирог сожрали, коврижки тоже нет, но я принесла вам варенья из гонобо… — Серафима вошла в комнату в самый неподходящий момент. — Епишкин бубен! Вы бы хоть замок защелкнули или дверь креслом подперли, охальники!

— Это не то, что вы думаете, — пискнула Луша.

— Ох, воскорица[5], сказала бы я, что об тебе думаю…

Мармеладов поманил служанку к себе.

— Ты вовремя! Поможешь нам?

— Ишь, чего захотел! — та задохнулась от возмущения. — Я хоть из современных барышень, не чуждых прогрессу, чай, не в Тамбове за печкой сижу… А все же приличия не позабыла. Как некоторые!

Она поставила плошку с вареньем на угол стола и попятилась к двери.

— Ты с «двойными розами» хороводился, от них, поди, этим блудодейстом заразился. А мне такого не надобно!

— Не то, Симуня, не то, — отмахнулся сыщик. — Помоги достать пистолет.

— Господи Иисусе Христе! — перекрестилась служанка. — А кто же ей туда пистолет-то засунул?

— Ох, да выбрось ты уже из головы эту пошлую ахинею, — Мармеладов приподнял коверкотовый подол еще выше. — Посмотри… Да посмотри, не бойся. Видишь, потайная кобура с бедра съехала и зацепилась за край панталон. Такая вот неловкость. Надеюсь, ты не откажешься отцепить ее и достать пистолет? Иначе придется мне…

Серафима теребила косу и тянула шею, пытаясь разглядеть кобуру, но ближе подойти не отваживалась.

— Не знаю, не зна-а-а-аю… Как-то это все не по-христиански.

Сыщик раздраженно закатил глаза. Ему хотелось скорее покончить с этой неловкой и, вместе с тем, нелепой ситуацией.

— Ладно, Симуня. Задумайся на минутку, а что если бы помощь подобного рода потребовалась моему другу Мите. Помнишь почтмейстера? Вижу, что помнишь, вон, как щеки разалелись.

— Все выдумываешь, бездельник.

— Да ты послушай, не трындычи. Вернемся к Мите. Ему ты не затруднилась бы услугу оказать?

— Уж не затруднилась бы.

— Так вот Лукерья Дмитриевна для меня такой же друг, как и Митя. И ей нужна помощь.

— Пожалуйста, — жалостливо попросила Луша, — выручите меня.

— Чего не сделаешь для друзей-то, — вздохнула Серафима. — Ох, какие тута кружавки, оборочки! За их-то все и запуталось. Накрепко. Не журись, голубица, но придется чуток оторвать…

Послышался треск тонкой ткани.

— Забирайте свой левольверт. Ух ты, легонький какой, — она положила оружие на поднос, между двух наполненных чашек. — А я пойду, покамест вы еще чего не удумали.

Уже около двери служанка обернулась, спросила:

— Всякое в жизни видала, но бантик-то там зачем?!

Никто не ответил, и она вышла из комнаты, покачивая головой.

Лукерья старательно смотрела в окно, избегая встречаться взглядом с Мармеладовым. Тот пил остывший чай, зачерпывая ложкой варенье, и разглядывал револьвер.

— Стало быть, из этого малыша вы хотите застрелить Бойчука? — нарушил сыщик гнетущее молчание.

— Да! — Лукерья обрадовалась возможности вернуться к прежней теме и заговорила с излишним пылом. — Я подойду к нему поближе и выстрелю в самое сердце.

— Это будет ошибкой, — негромко сказал Мармеладов.

— Отомстить тому, кто бросил бомбу в г-на Чарушина? — вскинулась девушка. — А что же мне прикажете, простить убийцу и расцеловать?

— Полноте, Лукерья Дмитриевна! Прощать или нет — это личный выбор каждого. Я говорю о другой ошибке. Ваша безделушка годится лишь для того, чтобы велосипедисты могли бродячих собак отгонять. Голландцы придумали. Его и называют в Амстердаме: вело-дог. Выстрел громкий, пугающий, но внутри всего одна пуля, да и та, как видите, мелкого калибра, — сыщик разрядил пистолет и рассматривал патрончик. — Вы купили его в Петербурге?

— В порту, у одного матроса. За тридцать рублей.

— Вас обманули. За такие деньги можно купить надежный револьвер Кольта. Этому же красная цена — червонец, да еще и с пригоршней патронов. А вам дали только один?

— Мне больше и не надо, — закусила губу Лукерья. — Я буду стрелять в упор!

— Стрелять в сердце — большой риск. А ну-как пулька скользнет по ребру и уйдет в сторону? Или в крест на груди попадет? Это случается чаще, чем вы думаете. Нет, стрелять надо наверняка, в глаз, в ухо или вот сюда, в самое нёбо, — Мармеладов раскрыл рот и сунул ствол внутрь, — видите? Пуля пробьет мозг и человек умрет на месте, от кровоизлияния в голове.

Лукерья решительным жестом забрала у него пистолет и попыталась зарядить. Это получилось не сразу, поскольку пальцы дрожали — то ли от страха, то ли от гнева. Наконец, патрон уютно улегся в стволе, вело-дог закрылся с громким щелчком.

— Помогите мне найти Бойчука, — глаза журналистки ничего не выражали. — Жандармы считают его неуловимым. Бомбисты из Петербурга также не знают, где он скрывается. Но вы сумеете отыскать мерзавца!

— Вряд ли. У меня нет никаких зацепок. Отец и мать Бойчука в могиле. О других родственниках ничего не известно.

— Известно. Мне шепнули, где живут его бабка с дедом. В Нахабино, недалеко от Москвы. Как думаете, Бойчук может прятаться у них?

— Сомневаюсь. Если о родственниках бомбиста знаете вы, о них известно и жандармам. Стало быть, этот адрес под наблюдением. Да и не спрячешь в деревеньке банду, там каждый новый человек сразу на виду. А уж такая колоритная группа — великан, одноглазый… Нет, бомбисты в Нахабино не сунутся. Но порасспросить стариков не помешает.

— Я поеду туда немедленно! Все выспрошу, все разведаю…

— Ехать на ночь глядя? В этом нет смысла. Деревенский люд суеверный, вам никто не откроет. А если поднимете шум, то старики могут и сбежать. Нет, вам надо отдохнуть и завтра утром во всей красе появиться в «Ведомостях». Там уж и встретимся, а после обеда можно и в Нахабино ехать.

— Отправитесь со мной? Благодарю. Но теперь пора идти, — журналистка пыталась принять строгий вид, но неожиданно для себя зевнула — Вы правы. Как всегда правы. Я дико устала и хочу спать.

Сыщик потянулся за своим пальто.

— Я провожу вас.

— Нет, нет, что вы. Это неприлично.

— После всего, что между нами уже было…

— Опять ваши двусмысленности! Когда-нибудь захлебнетесь собственным ядом.

— Провожу хотя бы до извозчика. Время к полуночи, мало ли кто может встретиться.

— Я никого не боюсь! К тому же у меня есть оружие.

Она потянула пистолет из кармана шубки, но тот запутался в складках и вышла заминка.

— Тогда хотя бы научитесь носить его правильно. Например, в рукаве шубейки. Вот так, — Мармеладов взял ее за руку, отчего Лукерья вспыхнула, и показал, как лучше спрятать смертоносную игрушку. — Видите, гораздо удобнее. В случае какой неприятности вело-дог сам выпадет к вам в ладонь.

— Да, да, — она торопилась, чтобы скрыть свое смущение. — Прощайте, Родион… Романович.

XIII

Митя с подозрением оглядывал щербатое крыльцо.

— Никогда прежде не заходил в театр по служебной лестнице. На парадной красная дорожка да перила полированные. А тут рыбой пахнет, — он принюхался, — или еще какой мерзостью.

— А говорил, что увлекался театром, — напомнил сыщик. — Врал, выходит, о своих похождениях.

Почтмейстер наступил на первую ступеньку с чрезвычайной осторожностью, словно опасаясь, что она не выдержит его веса.

— Увлекался, конечно, как и все гусары. Ну как театром… Точнее сказать, актрисами.

— И что же, ни разу не врывался в гримерные с букетом цветов наперевес?

— Ой, что ты! Чуть не каждый вечер. Однажды, веришь ли, только букет и был, чтоб срам прикрыть, — протянул Митя мечтательно, вспоминая бурную молодость. — Но мы в обход не шли. Сцену брали штурмом, иной раз еще и «браво» в зале не отгремело, а мы уж свечи на рампе топчем.

— А наутро вам, поди, влетало от командиров?

— Так то наутро. А станет гусар думать про утро, если вся ночь впереди?

Почтмейстер захохотал и поднялся еще на две ступеньки. Остановился, обернулся к сыщику.

— В Петербурге оперу слушали. Итальянка пела Лючию Лямур-мур[6]. Такая хорошенькая… Мы еще в антракте поспорили с Ковничем: кто быстрее до барышни доберется, тот ее в ресторан и везет. Как поклоны закончились, я бросился в левую кулису, а Ковнич — в правую.

— И что было дальше? — заинтересовался Мармеладов.

— А! Было, — почтмейстер поднялся еще на ступеньку и снова остановился. — Я запутался в брошенных на пол веревках, свалился в провал за сценой. И сломал ногу. Ковничу тоже досталось. Налетел в темноте на крюк, к которому месяц подвешивают. Его спустили до половины, декорацию сняли, а крюк убрать не успели. Железяка тяжеленная, да еще и острая. Упал мой друг-соперник без чувств, с разбитой головой. Так и лежал, пока театр не опустел. На него случайно наткнулся сторож. Довел до умывальника, посадил в коляску. А я на другой стороне сцены сам выкарабкался, но к итальянке не пошел. Зачем? Все равно опоздал. Обозлился, доковылял до извозчика, поехал к полковому доктору. Смотрю, там Ковничу лоб бинтуют. Мы прогоготали всю ночь, распивая вино, а наутро…

— Вот-вот, Митя! Еще утро, а мы такими темпами до вечера в театр не попадем!

Сыщик обогнал своего спутника, но когда лестница кончилась и они оказались в просторном холле, спросил:

— И что же случилось наутро?

— Знал, что ты спросишь, — почтмейстер подкрутил усы. — Ты ведь, как и я, не терпишь недосказанности. А мои истории о прежней жизни, напротив, обожаешь… Все, все! Вижу этот взгляд. Отлично понимаю, никаких лишних слов. Кх-м! Мы с Ковничем уговорились никому правды не рассказывать, дабы болванами не выглядеть. Прибыли в эскадрон. Там сразу расспросы, а мы отнекиваемся до отшучиваемся. В итоге все решили, что мы подрались из-за итальянки и ранили друг друга саблями. Мы опровергать не стали. Полковник посадил обоих на гауптвахту за поединок.

— Некоторые и под шпицрутены[7] готовы идти, лишь бы не лишиться романтического ореола.

— Не язви, братец. Романтика эта нам потом аукнулась на Кавказе… Из всего полка до наших дней и дожили-то я да Ковнич, — он снял треуголку с желтым пером и повертел в руках. — И ведь до сих пор не уймемся, все спорим. Только могила исправит…

— Что это ты заторопился в могилу? Отставить! У нас еще куча дел, — Мармеладов заглянул в коридор, ведущий вглубь театра. — Для начала хорошо бы найти директора.

Директор Малого императорского театра г-н Тигаев старался как можно меньше времени проводить в своем кабинете. Он имел склонность к хорошей поэзии и не менее хорошему кофию, а здесь его постоянно отвлекали и от того, и от другого. Взять хоть минувшее воскресенье. С самого утра заявился без предупреждения председатель московского цензурного комитета. Занудный старикашка! Зачитал все четырнадцать страниц новых правил, заставил расписаться на каждой. На прощанье прищурился и пробурчал «Хоть и не люблю я театр, но за премьерками вашими послежу, да-с!» Омерзительный тип! Еще и театр не любит. После пришлось выслушать трех актрис — о, эти бестии вечно чем-то недовольны. Одна хочет больше денег, другая — больше ролей, а третьей сценическое платье жмет. Платье жмет, видали вы? Кушать меньше надо, драгоценная! А потом до самого вечернего спектакля директору пришлось принимать дворян, офицеров, купцов и прочую публику.

Ох уж эта публика! И что им неймется? Идите в зрительный зал, смотрите представления. Для вас же господа писатели сочиняют пьесы, а господа артисты их разыгрывают. Но нет, все стремятся к директору со своими пустячными вопросами. Потому и приходится отгораживаться, ставить заслоны. Г-н Тигаев долго искал секретаря, который был бы образован, приятен лицом и мог при необходимости скрутить в бараний рог любого скандалиста, но главное, чтобы умел, не моргнув глазом, соврать посетителю, что директор уехал, в то время как тот предается любимым занятиям в своем кабинете. Убедившись, что Вольдемар обладает всеми нужными качествами, положил ему самое высокое жалование в театре (не считая своего, заметим в скобках). Поскольку театр держится не на таланте артистов, драматургов, костюмеров и композиторов, а на крепких плечах хранителя директорского спокойствия.

— В третий раз повторяю, сударь! Г-н Тигаев не принимает посетителей, — Вольдемар глядел на почтмейстера сверху вниз, опираясь на конторку из красного дерева.

— А я настаиваю! — Митя размахивал треуголкой. — Сию же секунду доложите о нас!

— Там, под зеркалом, золоченый поднос, видите? Кладите свои визитные карточки.

Митя растерянно посмотрел на сыщика.

— Визитные карточки… Как тебе такое, братец? А ежели их не имеется? — последний вопрос был адресован секретарю.

— Помилуйте! Да как же вы живёте без визитных карточек?! — искренне недоумевал тот. — В наше время всякий уважающий себя господин заказывает оные! С золотым обрезом, с вензелями или самые обычные, на тисненой бумаге. Не только люди дворянского сословия, но также купцы, и многие из мещан… Без визитных карточек разве что бурлаки по Волге хаживают.

— Мы пришли по полицейскому делу, — вступил в разговор Мармеладов. — Уточнить несколько вопросов…

— Тогда с полицейскими и приходите! — отрезал Вольдемар. — А вас г-н Тигаев сегодня не примет.

— Ишь, крепость! — бурчал Митя, спускаясь по лестнице. — Такую стену не прошибешь…

— Есть одна мысль, — ответил сыщик.

— Какая же?

— Попробуем пороховой заряд.

XIV

Они поспешили в полицейский участок, но Пороха не застали.

— Полковник уехал в чайную г-жи Самойловой, — подсказал дежурный. — На Никольской, знаете?

Как не знать! Эта чайная в самом центре Москвы стала популярной лишь благодаря чудачествам своей хозяйки. Иные рестораторы завлекают народ шикарной обстановкой, хрусталем и золотыми зажимами для салфеток, либо умопомрачительными блюдами, которые готовят выписанные из Европы повара. А кто-то покупает вино из столетних погребов. А кто-то зовет цыган, чтобы своими романсами заглушали постоянное чавканье…

Мещанка Самойлова ничего подобного не устраивала. В ее заведении всегда царил полумрак, разгоняемый самыми дешевыми свечами. Окна закрыты ставнями, хотя, сказать по правде, за ними и не было ничего интересного — глянешь в щелочку, а снаружи лишь заросший бурьяном дворик да серая стена. Да и глянуть не получится, тяжелые шторы всегда задернуты и сколоты булавками для надежности. Хочется на что-нибудь поглазеть — вот тебе, на стенах, картинки, вышитые на французской машине по белой канве — милующиеся коты и кошки. Причем исключительно полосатые. Безумная любовь хозяйки к этим животным и завлекала сюда посетителей. Всех, кто и сам не прочь почесать за ушком пушисто-мурлыкающих созданий. Коты — жирные, с лоснящейся шерстью и бандитскими мордами, — лежали тут и там, осоловевшие от угощений, которыми потчевали дружелюбные посетители. Время от времени один из пушистиков лениво сползал с лавки и неторопливо вышагивал по дощатому полу, фыркая и помахивая хвостом. Половые то и дело спотыкались об них бегу, но ругаться не смели — хозяйка чайной прощала котикам любые прегрешения. А за разбитые чашки высчитывала из жалования обслуги, ибо под ноги надо смотреть, и не бежать, очертя голову. А как тут не побежать? Самовары в чайную залу не выносили, чтобы коты ненароком не обожгли пушистый бок о раскаленную медь. Вот и приходилось половым сновать, путаясь в занавесках, на кухню и обратно, разливая воду из огромного, вечно нагретого куба. Степенным шагом за всем не успеешь. В иных трактирах публика не гнушается встать и долить себе кипяточку, ежели добавки захочется. А в чайной г-жи Самойловой приходилось заказывать: «Эй, человек, неси еще!» И несли, а куда денешься. Вот и перед Порохом уже стояли три пустые чашки, а четвертую полковник почти допил.

На завтрак подавали калачи. Басманные, с узорчатым переплетением на золотистой корочке, муромские — тёртые на льду, скважистые, с тягучим мякишем, и, конечно, филипповские. Как раз такой и разламывал полковник. Отложил круглое «брюшко», сдвинул в сторону «ручку» и с видимым удовольствием вгрызся в поджаристую «губу».

— Замечали ли вы, Родион Романович, — заговорил Порох с набитым ртом, увидев вошедшего сыщика, — что у московского калача все самое вкусное сосредоточено именно в закорючке? Причем в левом загибе, в не в правом. Отчего так получается? В печи-то огонь для всех одинаковый… Да вы присаживайтесь. Тут вот маслице подтаявшее, самое золото! Сейчас меда еще принесут, а то я всю плошку вычерпал…

Полковник пребывал в благодушном настроении. Коты это чувствовали, подползли к нему поближе, развалились на лавке и под ней, а самый смелый или, может быть, самый наглый, подсунул лобастую башку под левую руку Ильи Петровича — гладь, мол, чего застыл.

Митя обрадовался живности, положил самого толстого котейку к себе на колени, стал тискать и почесывать. Мармеладов же присел на край лавки, подальше от полосатых тварей, у которых кроме пушистых хвостов есть и острые когти. Поэтому никакого панибратства с ними сыщик допускать не собирался.

— Сегодня утром в театре, — начал он, но Порох перебил:

— А ведь не нашли посыльного в лавках. Проверили на пять кварталов в любую сторону — нету такого, чтоб под описание подходил.

— Нету? — удивился почтмейстер. — Может он переоделся или волосы покрасил?

— Говорю же вам, и близко никого похожего, — полковник тоже гладил кота. — В лавках на посылки берут мальчишек лет от десяти до двенадцати. Им платить меньше надо, выгодно для приказчика. Тот парнишка, что к артисту Столетову приходил — не из торговых, это установлено.

— Бомбист? — спросил Митя.

— Не уверен. По описаниям в ячейке Бойчука нет такого. У него там…

— Амбал, худосочный брюнетик и одноглазый, — докончил за Пороха сыщик.

— Откуда вам известны их приметы? — насторожился столичный следователь.

— Приметы взяты из полицейского протокола, так Столетов описывал бомбистов. Другой вопрос, откуда эти приметы вам известны?

— Из тех же протоколов.

— Но вы были осведомлены о составе банды заранее, еще до приезда в Москву. Кто же ваш осведомитель?

Благодушное настроение моментально испарилось. Порох вцепился в загривок коту, который взвыл от возмущения, и отбросил прочь.

— Охранное отделение собирает информацию по крупицам. Здесь одно зернышко, там — другое. Клюем, знаете ли, словно курочка.

— Так всех и заклюете, — пробормотал сыщик.

— Шта-а?

— Я говорю, поздновато завтракаете, ваше высокородие.

Илья Петрович успокоился, подтянул к себе другого кота. Тот вяло отбивался, но потом затих, присмирел под тяжелой рукой.

— Ночь прошла в трудах. Допрашивал плотника, из тех, что в Лефортовских казармах ремонт вели. Там уже месяц меняют балки под крышей и полы перестилают… Прежде все было проще. Отдали приказ взводу солдат, они и доски застругают, и приколотят. Но возникли чертовы реформы. Прогресс, итить его мать! Армия должна воевать, ремонты же пусть наемные плотники делают. Каково? Служивых можно послать на смерть, а заставить их потрудиться — права нет.

Он махнул рукой половому и показал три пальца. Тот стрелой метнулся за занавеску.

— Наняли плотников из артели. Они всегда вчетвером работали, а вчера утром Селиван не пришел в казармы. Сказался больным, прислал весточку с племянником или еще каком дальним родственником. Артельщики сразу поверили, потому что узнали селиванов короб с инструментом — у того резные дощечки поверху, приметные, и дно гвоздиками убито. Стал бы мастер кому попало свой инструмент отдавать? Вот и эти лапти решили, что нет. А работу втроём не осилить. Взяли юнца с собой, провели мимо караульных внутрь.

— А он в этом коробе пронёс бомбу, — негромко сказал Мармеладов.

— Шта-а? — еще один кот полетел с лавки на пол, остальные поспешили отползти подальше от взбешенного полковника. — Да чтоб тебя перевернуло! А это вы как вычислили?

— Простое умозаключение. Вы приехали ловить бомбистов и вряд ли станете допрашивать кого-то среди ночи, если в этом деле не фигурирует бомба. Далее, по вашим словам, плотников всегда было четверо, но допрашивали одного. Где остальные? Или погибли, или в больнице в беспамятстве. Стало быть, взрыв получился мощный.

Половой, который принес три чашки чаю, услышав слово «взрыв» вздрогнул и пролил немного на скатерть. Порох рыкнул на него, срывая злость.

— Много жертв? — сочувственно спросил Митя.

— Тридцать человек убитыми, ещё полсотни в лазарете. Бомбисты все рассчитали. Плотники трудились на первом этаже, а аккурат над ними — столовая. Как раз юнкеров завели обедать, расселись они, чуть подурачились, отнимая друг у друга горбушки. Молодо-зелено, — скрипнул зубами полковник. — А внизу — бомба в коробе. Этот селиванов «племянник» без четверти двенадцать говорит: «Побегу до булочника. Ситного всем принесу. С изюмом». Кто же от такого откажется?! Ермолай, плотник, которого я допрашивал, с ним вызвался идти. Отстал у выхода, чтобы прикурить цыгарку у часового. Потому и выжил. А от остальных артельщиков и ошметков не нашли.

Вспомнив о папиросах, Порох достал портсигар и закурил. Коты с громким мявом перешли на другую половину чайной комнаты, подальше от противного дыма. Остался лишь тот, что лежал у Мити на коленях, но и он порывался сбежать.

— Но если «племянник» плотника ушел загодя, то кто взорвал бомбу? — спросил Мармеладов.

Порох зыркнул на него из-под бровей.

— Все-таки есть то, чего вы не знаете, а, Родион Романович? Бомба в ящике была особенная. С часами. Это мы уже потом установили, разыскав среди завалов обгоревшие шестеренки. Ровно в полдень бабахнула, секунда в секунду…

Кот, что лежал на коленях почтмейстера, вывернулся и утопал к остальной пушистой компании в дальнем углу. Митя попытался стряхнуть шерсть с черных штанов, — впрочем, безуспешно, — взял чашку и стал пить, шумно прихлебывая.

— Ух ты! Какой горячий чай, — он фыркнул, как недавний кот. — А что же тот артельщик… Спиридон?

— Селиван, — подсказал сыщик.

— Точно, Селиван. Он что же, в сговоре с бомбистами? Нарочно на работу не вышел?

— Мертвым нашли, — полковник затянулся папиросой и выпустил дым через ноздри. — Кто-то ночью проник в его каморку и голову проломил. А короб с резным верхом забрал, чтобы остальные артельщики приняли подменыша без лишних сомнений.

— Вы сказали: «проломил», — уточнил Мармеладов, морщась на дым. — Проломил или раздавил?

Следователь задумался, восстанавливая перед мысленным взором мрачную картину, увиденную вчера на месте преступления.

— Ну, скорее второе. Да, определенно раздавили, с двух сторон. А что?

— У Бойчука в ячейке есть бандит по кличке Хруст. Говорят, он как раз таким образом людей и убивает — давит, пока череп не хрустнет.

Порох с минуту разглядывал сыщика.

— Говорят? Хм-м… Говорят, значит. Выходит, у вас есть осведомители из числа бомбистов?

— И у вас тоже, Илья Петрович.

— Не понимаю ваших намеков.

Мармеладов склонился над столом, едва не коснувшись подбородком чашек, и понизил голос:

— Лукавите, ваше высокородие. Давеча сетовали, что агентов к бомбистам внедрить не удаётся. Но я уверен, что свой человек в ячейке Бойчука у вас имеется.

— Остроумная теория… И кто же это по-вашему?

— Тот, что ходит с повязкой на глазу. Рауф, да? Башкирец? Ваш агент — моряк. Скорее всего, боцман. У них есть такая привычка, прятать один глаз под повязку. Удобно — спустился в трюм, а глаз привык к темноте и все видит. Но сухопутных людей сей факт ставит в тупик и даже слегка пугает. Раньше ваших агентов Бойчук вычислял легко, поскольку все они имели отношение к охранке, за ними тянулся четкий след, да и повадки у ваших шпиков похожие. Приметные. А флотский человек ведет себя иначе. Не по-жандармски. Это вы ловко придумали.

— Это не я придумал, а г-н N, — отрезал Порох. — Верит он в психологию…

— Но психология сработала! — сыщик встал и прошелся по чайной пружинистым шагом. — Приняли Рауфа в банду. Легенду ему состряпали чудесную. Про пытки в Шлиссельбурге — это, разумеется, выдумка. Но выдумка удачная, сразу появляется мотив — личная ненависть к мучителям. А как вы подстроили расправу над жандармами? Это ведь была проверка на вшивость, чтобы новичок кровью себя с бандой связал и жестокость продемонстрировал. Но при этом, никто из честных служак не должен был пострадать… Нет, не подсказывайте. Я начинаю понимать. Рауф заранее предупредил на какое отделение будет совершено нападение. Влез в окно с бомбой, сделал вид, что мордует штаб-офицера, а в это время все жандармы сбежали через черный ход. Далее ваш агент кинулся к сообщникам, которые остались снаружи — руки в крови, сам растрепанный. Рассказал байку про вспоротое брюхо и тут бомба рванула. В здании начался пожар, бомбисты не могли туда сунуться, но оставили дозорного. Час спустя тот вернулся и сказал: вынесли дюжину трупов. Наблюдал он издалека и в темноте, видел лишь окровавленные простыни. Но и этого оказалось достаточно. Так ваш засланец стал своим в банде. И никто не задумался, откуда в жандармском отделении на ночь глядя столько народу? Положим, двое дежурных. Ну, трое. Откуда дюжина?

— Не все же такие умные! — огрызнулся полковник.

Мармеладов продолжал вышагивать по залу, не обращая внимания на котов, пробегающих мимо, и трех городовых, топчущихся на пороге чайной.

— А вы жандармов из Петербурга той же ночью выслали, чтобы они потом не попались на глаза бомбистам и обман не вскрылся.

— Да. Кто в Воронеже служит, а кто и в Царицыне.

— Хорошо, что агент успел вам сообщить, на какое отделение нападут бандиты, — Митя допил свою чашку и принялся за нетронутый чай сыщика.

— Не успел, — ответил Порох. — Не могли мы рисковать. За Рауфом следили несколько глаз, отправлять весточку было опасно. Он и по сей день выходит на связь крайне редко, чтобы не вызывать подозрений Бойчука.

— Но как же… — опешил почтмейстер.

— Мы предупредили все жандармские отделения. Любой офицер был готов в считанные минуты вывести личный состав на улицу, как только появится наш агент и скажет пароль.

— А какой пароль? — полюбопытствовал Митя.

— «Илья Пророк».

— Скромненько, но со вкусом, — съязвил Мармеладов и тут же поспешил успокоить закипающего Пороха. — Вы может и не пророк, Илья Петрович, но сработали как тонкий стратег. Добились своего, Рауф принят в банду. Ну и как, приносит это плоды?

— По мере сил он сообщает о планах бомбистов, — уклончиво ответил полковник.

— Почему же вы не поставили Рауфу задачу всю банду опоить, повязать и сдать вам с потрохами?

— Потому что это лишь ячейка большой сети. Пусть и самая опасная, но одна. А нам нужно собрать всех заговорщиков и прихлопнуть разом. Поэтому основная задача нашего агента не геройствовать, а исподволь разузнать, где и когда сойдутся руководители всех ячеек.

— Стало быть, вы хотите захватить весь исполнительный комитет заговорщиков.

— Отрубать головы этой гидры бесполезно, на месте каждой уничтоженной ячейки тут же образуются две новые. Нужно пронзить сердце, тогда выйдет толк. Грядущей весной бомбисты хотят устроить совместную акцию устрашения, а прежде комитет соберется для обсуждения планов. На этой встрече мы смутьянов и ликвидируем.

Почтмейстер прикидывал что-то на пальцах, потом поднял глаза на Пороха.

— Что-то я не пойму. А как Рауф умудрился взорвать бомбу в жандармском отделении? Ее тоже завели на определенный час?

— Нет-с. Самая обычная метательная бомба, — полковник достал из портсигара очередную папиросу. — Гремучий студень в жестяном корпусе.

— Но кто же ее швырнул? — недоумевал Митя.

Порох молча курил, игнорируя этот и последующие вопросы. Сыщик сел напротив него и долго всматривался в усталое морщинистое лицо.

— Думаю, несложно догадаться. Один из жандармов должен был остаться в здании и взорвать бомбу, оставленную Рауфом в кабинете офицера. Допустим, он даже успел бы выскочить за дверь, но стены в участках тонкие. Взрывная волна губительна на столь малом расстоянии. Вы наверняка обдумали разные варианты. Веревка с петлей, наклонная доска, шнур Бикфорда — все это не гарантировало успеха. Стало быть, в каждом отделении заранее назначили смертника. Один погибший из дюжины… Вполне допустимые потери в вашем ведомстве. Как выбирали, Илья Петрович? По жребию? Или в приказном порядке?

— Только добровольцы, — произнес полковник, глядя в стол. — Мы все присягали, Родион Романович. Клялись перед Святым Евангелием служить верно и нелицемерно, не щадя живота своего, до последней капли крови. И если потребуется, любой из нас, не задумываясь, пойдет на смерть за царя и Отечество.

— Как по мне, задумываться все-таки полезнее.

XV

Порох поднял глаза на сыщика, но взгляд скользнул дальше, к порогу чайной.

— Боже правый! Опять она.

На мгновение показалось, что полковник хочет спрятаться под стол, но усилием воли сдержал сей неблаговидный порыв. Обернувшись, Мармеладов понял причину его волнений.

— А, вы уже познакомились с Лукерьей Дмитриевной.

— Вздорная девица. На прошлой неделе набросилась на меня, засыпала вопросами, будто ясень семенами. Насилу отбился. А после каждый день меня преследовала, у дома подкарауливала. Уехал в Москву, думал, отдохну от ее визга — и на тебе, отыскала чертовка. Она просто…

— Бомба? — подсказал сыщик.

— Берите выше, артиллерийская канонада! Вот, глядите, трое городовых перед ней выстроились и все равно проскочила. Что вам угодно, барышня?

Меркульева ворвалась в залу, словно небольшой коверкотовый торнадо. Напуганные коты выгнули спину дугой и зашипели, но журналистка не взглянула в их сторону. Она пронеслась к столу и набросилась на Пороха:

— И кто же заплатит за разбитое стекло? А? Вы понимаете, что натворили? Г-н Катков вычтет из моего жалованья, как он это обычно делает. А я виновата? Неужели я виновата, что вас так люто ненавидят?!

Лукерья бросила на колени полковнику довольно увесистый булыжник.

— Эту гадость ночью подкинули в редакцию.

— Но при чем тут я, — Порох сжался под ее суровым напором.

— Как это — при чем?! Вы что, не видите? Камень в бумагу завернут, и вокруг бечевкой намотано. Я прихожу раньше всех этих лежебок, потому и увидела вопиющее безобразие первой. Заткнула дыру парадным пиджаком г-на Ганина, чтобы не сквозило. Смела осколки. Хотела и камень выбросить, но потом увидела, что там буквы накарябаны. Прочла и поехала разыскивать вас.

— Да отчего же сразу меня, милая барышня?

— Я вам не милая! — взвизгнула Лукерья. — Не смейте называть меня милой. Это вам не поможет. Вы обязаны оплатить счет за замену стекла, поскольку это послание адресовано вам. Вам, слышите?

— Что же там написано? — заинтересовался Мармеладов.

Порох начал читать, подслеповато щурясь:

— «Передайте столичному следователю…» Да, вероятно это мне. Не знаю ничего о приезде в Москву других следователей. Так-с. «…следователю, чтоб он…»

Полковник побагровел и закашлялся.

— А дальше? — спросил Митя.

— Не стесняйтесь! Читайте, — губы Меркульевой скривились в едкую ухмылку. — Или предпочтете, чтобы я озвучила?

— «Чтоб он сдох!» — тихо докончил Илья Петрович. — Больше ничего не добавите, барышня?

— А чего тут добавлять? Не знаю, кто это написал, но я в том автора поддерживаю.

— Кашкин! — все так же негромко позвал Порох, хотя желваки заиграли на его скулах. — Уведи отсюда эту демоницу.

— Да что вы себе позволяете! — возмутилась Лукерья.

— Хоть волоком тащи, а чтобы через три минуты и духу ее здесь не было!

Трое городовых не знали, как подступиться к девице, которая метала громы и молнии. Грубо хватать не стали, но оттеснили к выходу, а там уж подхватили на руки и вынесли на улицу. В приоткрытую щель донеслось «…думаете, я на вас управы не найду, сволочи?» а потом дверь захлопнулась.

— Зачем же так сурово? — спросил Мармеладов. — Дух от барышни вполне приятный. Не могу определить… Ты, Митя, в галантах получше моего разбираешься. Узнаешь аромат?

— Само собой. Это «Версальская лаванда». Я такой Катеньке дарил. Флакончик махонький, а стоит как три ведра шампанского.

— Лаванда… Ишь ты! — хмыкнул Порох, понемногу успокаиваясь. — Однако, Дмитрий Федорович, необычный у вас способ — шампанское мерить. Я даже не скажу вот так, сходу, сколько бутылок в одно ведерко уместится.

— Шестнадцать, — не раздумывая ответил почтмейстер. — У нас в эскадроне однажды поспорили, хватит ли двух ящиков «Папаши Дюбуа», чтобы слон захмелел. А из ведра-то поить удобнее.

— Погоди, Митя, с гусарскими байками. Не до того, — сыщик осматривал булыжник. — В этом нелепом послании половина фразы подчеркнута. Видите, Илья Петрович?

— И смотреть не хочу на эту гадость, — набычился полковник.

— Что вы как кисейная барышня! Тут надо вникнуть в детали, а не манкировать, — не сдавался Мармеладов. — Для чего на письме слова подчеркивают? Чтобы выделить самое важное.

Порох неохотно кивнул.

— А что для бомбистов важно? Перебить как можно больше жандармов. Стало быть, обычный бомбист, прежде чем бросить камень, подчеркнет слова «чтоб он сдох!»

— Шта-а? Издеваться вздумали?

— Но это писал бомбист необычный, — продолжал сыщик, будто не слыша гневного пыхтения. — Он подчеркнул «Передайте столичному следователю…» Да еще и бечевкой обмотал, чтобы бумага не соскользнула. Стало быть, это послание от Рауфа, вашего агента в банде. Он все обдумал. Газетчики — народ любознательный, они непременно заглянут в записку и отдадут редактору, в надежде, что тот рискнет напечатать и гонорар выплатит. Редактор — человек осторожный, печатать ничего не будет, но и ссориться со столичным следователем не захочет, стало быть, доставит послание в ближайший полицейский участок. А там уж сообразят, как вас отыскать.

Полковник ругался, распутывая тонкую бечеву. Митя протянул ему перочинный нож, дело пошло быстрее, и вот уже три головы склонились к столу, читая текст, напечатанный крупными буквами:

— Дальше можно не читать, — поморщился Порох. — Мне этот отвратительный бред постоянно приносят — с улиц и базаров, из оперетты, из гимназий и университетов, из армейских казарм. Прокламации лепят по одному шаблону в тайных типографиях. В самом начале и в конце самым крупным шрифтом печатают крамольные лозунги: «Долой царя!» и «Да здравствуют свобода и социализм!» Мерзко, господа.

Мармеладов подвинул к себе листовку.

— Если это обычная штамповка, то зачем Рауф ее прислал? Он сделал это, рискуя разоблачением. Стало быть, надо отыскать скрытый смысл. Видите пометки чернилами?

— Вижу. Но это же какая-то галиматья, — Порох снова закурили сбил пепел прямо на листовку.

— Попробуем разгадать, — сыщик подвинул подсвечник ближе, чтобы лучше видеть. — Для начала отбросим все лишнее. Вы говорите, что прокламация отпечатана в типографии, стало быть, никаких секретных посланий текст не содержит. Имеют значение чернильные надписи. А их не так много… Смотрите, Рауф зачеркнул слово «кровавый», надписал сверху «красный». И добавил еще два восклицательных знака.

— Вы уверены, что это Рауф?! Может, Бойчук куражится. Запугивает нас. Москва утонет в крови, а? — полковник выдохнул дым сквозь крепко сжатые зубы. — Я по долгу службы начитался прокламаций и примерно понимаю риторику этих социалистов. Они всегда любят добавлять чуток символизма. Примитивного, лобового, понятного каждому неграмотному фабричнику или крестьянину. Чтоб страшнее звучали угрозы. Кровь красная, вот они и называют террор «красным». Однажды додумаются с красными флагами ходить.

— Символизм они бы и литерами пропечатали, — Мармеладов размышлял, перебирая мысли, как связку ключей: какой-нибудь да подойдёт к замочной скважине и откроет шкатулку с секретом. — Это сообщение составлено так, чтобы вы могли остановить террор и спасти сотни невинных жизней. Но при этом ваш агент себя обезопасил. Перехвати бомбисты Рауфа с запиской в кармане, он бы отговорился, что просто хочет запугать жандармов, которых ненавидит до глубины души… А на самом деле он прислал вам подсказку. Раскрывает особый признак, который поможет остановить Бойчука. Но что может быть красным? Одежда? Рожа бандитская? Вряд ли, в любой толпе глаз выхватит дюжину кумачовых рубах, а уж пьяниц вовсе без счета. К тому же приметы бомбистов и так охранке известны, а изловить все одно не получается.

— Так они же маскируются! — сыщик наступил на больную мозоль Пороха и тот взъярился. — А рубаху переодеть можно. Был красным, стал чёрным. Поди, поймай!

— Стало быть, это указание приметы, которая ни при каких обстоятельствах не поменяется. А что ещё нужно узнать, для предотвращения взрыва? Место, где заложат бомбу, — похоже, «ключик» подошёл, осталось лишь повернуть до щелчка. — Где, вы сказали, вчера шандарахнуло?

— В Лефортовских казармах.

— Все сходится!

— Что сходится? — от волнения у следователя задергался правый глаз.

— Что? — вторил ему почтмейстер.

— Вы, Илья Петрович, столичный житель, потому вам простительно. Но ты, Митя, неужели не догадался?

— Не понимаю, братец, ей Богу — не понимаю…

— Подумай, разве москвичи называют их «Лефортовскими казармами»? Ле-фортов-ски-е! Пока продерешься…

— Красными их называют, — подтвердил Митя. — По цвету кирпича. Красные казармы. Это все знают.

— Именно, что все знают. На то Рауф и рассчитывал. Речь идет об адресах взрывов. Три восклицательных знака должны, по всей видимости, означать три места, где собираются толпы людей. А в Москве не так много красного. Кроме казарм, что первое приходит на ум?

— Красные ворота! — выкрикнул почтмейстер.

— И Красная площадь, — обиженно добавил Порох. — Я хоть и столичный…

— Постойте, — перебил Мармеладов, — а какое сегодня число?

— Тринадцатое октября.

Сыщик побледнел.

— Стало быть, рванут в полдень на Красной площади.

— Из чего вы это вывели?

— Сегодня Иверская. По традиции, возле часовни соберется толпа — дворяне и купцы поближе, а в задних рядах те, у кого ни денег, ни драгоценностей. В полдень икону вынесут, чтобы благословить народ…

— …и ежели в эдакой толчее бомбу взорвут, — теперь побледнел и полковник, — сотни трупов полягут.

— Тысячи! Побегут от страха сразу на все стороны, задавят да потопчут. Вот какую беду хотел отвести ваш агент!

— Но как время угадали?

— По листовке. Видите? Слова «близок час» подчеркнуты двумя линиями. Близок, это означает, что еще не наступил. То есть надо взять время раньше часа дня, а это как раз двенадцать. К тому же в казармах вчера рванули ровно в полдень — это вы сами сказали.

Полковник откинул крышку «брегета».

— При подобном раскладе… Пятьдесят три минуты до взрыва!

— Должны успеть! — сыщик уже распахнул дверь чайной. — Только бы не опоздать.

XVI

Мармеладов мчался по улице, расталкивая прохожих. Митя, Порох и городовые, которых замедляли тяжелые шинели и подкованные сапоги, сразу отстали. Только Лукерья догадалась сбросить шубку еще у чайной, прямо в снег, и бежала, задыхаясь, на шаг позади сыщика.

— Что слу… чи… лось? — кричала она. — Ку… да мы… бе… жим?

— К часовне! Но вам туда нельзя.

— По… че… му?

— Там бомба. Часовая. Рванет в полдень.

— Все рав… но я… с ва… ми! — пыхтела журналистка.

Мармеладов резко остановился, снял свой модный честерфильд[8] и набросил на плечи Лукерьи.

— Замерзнете ведь!

Потом крепко сжал ее озябшие руки и проговорил, чеканя каждое слово:

— Луша, вам туда нельзя. Понимаете? Посмотрите на эту толпу. Прогремит взрыв, многие погибнут. Остальные обезумеют от страха и побегут сразу во все стороны, топча упавших и калеча друг друга. Останьтесь здесь.

— Вы не мо… жете мне при… казывать! — возмутилась девушка.

— Тогда я прошу. Умоляю! Останьтесь здесь и сберегите мое пальто в целости.

Сыщик неожиданно поцеловал ее тонкие пальцы и нырнул в людское море, затопившее площадь по обе стороны Воскресенских ворот. Под треск отрывающихся пуговиц и грубые окрики «Куды прешь?!», он пробирался к часовне. Порох, запыхавшийся от бега, скомандовал городовым: «А ну, вперед!» Кашкин и его сослуживцы достали свистки и заработали локтями, расчищая дорогу начальнику. Митя присоединился к ним, грозно выпятив подбородок.

Дюжие мужики и дородные бабы не спешили расступаться, огрызались и кляли полицейских на чем свет стоит. «В другой день» — думал полковник, — «не преминул бы лично ответить на все оскорбления, окриком или зуботычиной. А каждого третьего приказал бы арестовать, но сейчас времени не хватит. Идиоты неблагодарные! Им положено срывать шапки и до земли кланяться за то добро, что мы для народа делаем. Но взамен этого, гляди-ка, кулаками грозят, бельмами своими зыркают. Ненавидят нас, растерзать готовы. И я их, положа руку на сердце, тоже недолюбливаю. Спасаю же этих обормотов, рискуя жизнью, не ради присяги, конечно. А по той причине, что мне невыносима даже мысль о том, что бомбисты победят!» Он не высказывал этого вслух, но все читалось в горящем взгляде и смутьяны, хотя и продолжали громко выражать недовольство, но как бы нехотя подвигались в сторону, оттесняя соседей.

Лукерья, путаясь в длиннополом честерфильде, успела проскочить следом за полковником, пока толпа не сомкнулась. Девушка уткнулась лицом в меховой воротник, стараясь не вдыхать запахи перегара, махорки, душного пота, а также дёгтя и прогорклого свиного сала, которыми мазали сапоги. «Только бы не упасть в обморок! — молилась она. — Ох, Матерь Божья, скорее бы добраться до того места, где стоят дворяночки и купеческие дочки. От них уж всяко поприятнее пахнет. А пока лучше совсем не дышать…»

Мармеладов скользнул змеей между двух осанистых купцов, стоящих в первом ряду у ступеней часовни. Заозирался по сторонам, разглядывая сосредоточенные лица священников и прихожан, держащих хоругви для крестного хода.

Через пару секунд на небольшой пятачок, свободный от толпы, выкатился Порох.

— Черт побери! — зарычал он и тут же, вспомнив где находится, перекрестился. — Прости, Господи… Уже половина двенадцатого. Не успеем обыскать часовню.

— И не надо. Там бомбы нет, — уверенно сказал сыщик. — Какой смысл взрывать ее внутри здания? Оно обрушится внутрь, погибнут считанные единицы.

— Будто бы этого мало! — воскликнул подоспевший Митя.

— Мало, друг мой. Бомбисты написали, что хотят убить сотни людей. Можно ли Москву и всю империю всерьез испугать взрывом в казармах? Наш народ привык, что солдаты гибнут — для того они в солдаты и идут. Присягают ведь… А вот если взорвать мирных горожан — тут они достигнут цели. Напугают Москву, а вместе с ней и всю империю. Ты на меня брови-то не хмурь. Это я не от души говорю, просто стараюсь рассуждать, как террорист. Где бы спрятать бомбу, чтобы больше людей зацепило взрывом?

— Ох, братец, — простонал Митя. — Мне и думать о таком тошно.

— Тошно. Но придется. Я бы выбрал… Луша, да что же это такое? Зачем вы пришли?

— Не отвлекайтесь, Родион… Романович! — журналистка покраснела, но глаз не отвела. — Вы говорили о выборе идеального места для бомбы. Продолжайте же!

— Как мне видится, в этой куче бомбу оставить проще всего — Мармеладов указал на гору вещей, которую церковь традиционно собирает для бездомных бродяг. — Сюда начинают приносить старые тулупы и прочий хлам еще с утра. Народ выстраивается по обе стороны, стало быть, потенциальных жертв в два раза больше.

— Надеюсь, вы правы, — Порох пожевал губы. — Раз иных предложений нет, давайте поскорее обыщем этот ворох. Искать жестянку любой формы и размера, скорее всего она будет с часами на крышке. Найдете — руками сразу не хватайте, зовите меня.

Они развязывали узлы на тюках, отбрасывали латаные поддевки и картузы со сломанными козырьками, ворошили пожелтевшее белье. Дворяне и купцы из первых рядов лишь недоуменно переглядывались, но ничего не говорили, а если обсуждали меж собой, то шепотом. Зато мастеровые и торговцы, напиравшие из толпы, орали во все горло:

— Гляди-кась, Фекла, никак воруют?!

— Да не… Вот же городовые.

— Так городовые на Москве — первейшие воры и есть.

— Что ты сразу, Оська, может, потеряли чего.

— Ага. Всякий стыд потеряли. Ужо средь бела дня…

— Девка, а ты-то чего ищешь? Ежели шальку или платок, так иди ко мне. Я тебе прикуплю, какой приглянется, но токмо поутру!

В толпе хохотали, улюлюкали, сыпали оскорблениями. Один из дьячков сунулся с расспросами, но Порох так рявкнул, что старик попятился и более не подходил. Полковник поглядывал на часы, все больше мрачнея с каждой уходящей минутой.

Без десяти двенадцать.

Без девяти.

Без…

— Нашла, — воскликнула Лукерья, размахивая руками. — Идите сюда!

В самом центре платяной кучи, разделяя ее на две примерно равные части, как рыбий хребет, выстроился обувной ряд. Рыбацкие башмаки-мокроступы, стоптанные армейские сапоги с истончившейся подошвой — через такую каждый камешек на дороге чувствуется, — и другие сапоги, модные, на балах лишь ношеные, но с разорванным голенищем. А если разгрести ворох портянок, то можно найти и потрескавшиеся кожаные чуни, и бирюзовые черевички на высоком каблуке, и дюжину вполне крепких валенок, с галошами и без. В один валенок был втиснут жестяной цилиндр с плотно пригнанной крышкой.

— Все, как вы предупреждали, — журналистка впервые обратилась к Пороху без издевки в голосе. — Наверху циферблат, а сама бомба тяжелая. Я поднять не сумела.

— Вам и не надо, милая барышня, — полковник тоже говорил спокойно, а перед лицом смертельной опасности Луша простила ему даже это ужасное словечко — «милая». — Вам лучше отойти подальше. Спрячьтесь в часовне, так будет лучше всего. Кашкин! Ты со своими закадыками бери бомбу и неси за мной.

— А к-куда? — опешил городовой.

Порох повертел головой.

— Надо пробираться к Манежу, — подсказал Митя. — Там колодец, из которого извозчики и кавалеристы лошадей поют. Если сбросить в воду, взрыв будет не таким мощным.

— Вода погасит взрывную волну, — согласился следователь. — Слышали, вахлаки?

— Не дойдем, — остановил его Мармеладов. — Есть другой вариант. Ратушу с единорогом[9] недавно снесли. На ее месте поставят исторический музей. А пока там вырыли котлован. Возможно, он заполнен водой.

— Возможно? — шумно выдохнул Порох.

— Все возможно. Дожди лили целый месяц.

— Предлагаешь поставить наши жизни и жизни этих людей, — изумился Митя, — на столь мизерный шанс?

— Ты же ставишь на темных лошадок, — пожал плечами сыщик.

— Там ведь азарт, братец.

— А тут расчет. Котлован ближе, чем колодец. Всего-то двести шагов и толпа в ту сторону пожиже.

— Рискнем, — рявкнул Порох. — Берите бомбу, ну!

Кашкин повернулся к Евсею.

— Подымай!

— А чего я? — поежился тот. — Пусть вон Мартын подымает.

— Это ж бомба. Боязно так-то, — проблеял юный городовой. — Давайте вместе.

— Чтобы ноги друг дружке заплетать? — возразил Кашкин. — Нет уж, давай сам.

— А чего не ты?

— А чего я?

Полковник позеленел от злости:

— Издеваетесь?! Я вас… Всех троих! В кандалы!

— Решайтесь! — подхватила Лукерья. — Тоже мне, мужчины!

Митя оттер плечом спорщиков, поднял валенок. Не такой уж и тяжелый — и полпуда не будет.

— А как мы через толпу-то пойдем? — повернулся он к сыщику. — Завязнем в самой середке. Сами погибнем и всех вокруг положим.

— Проход я обеспечу. Ступай за мной.

Мармеладов сгорбился, сложил руки лодочкой и пошел прямо на людей.

— Ой, поможите, чем можете! — затянул он протяжно. — Помираю я от неизлечимой хворобы. Жрет меня поедом гнилая горячка. Язвы по всей спине гноятся. Пальцы сухой скрут корежит. Вот, погляди, матушка!

— Уйди, болезный! — торговка подалась назад, чуть не выронив корзину с гусем.

— Ой, подайте грошик, мабуть дотяну до завтрева. Слышь, дядьк?! Струпья чешутся, спасу нет. Брюхо будто омешками[10] вспороли. Дай копеечку.

Купец отодвинулся, сминая стоящих за спиной.

— Мне ужо недолго небо коптить. Чую, помру к ночи. Одолеет зараза — не ногтоед, так верблица. Дай деньгу, не жмотись! Хоть глотну винца напоследык…

Толпа раздалась. Все шарахались от чумного, холерного, да непонятно какого нищеброда. Дворянки, купчихи и фабричные девицы с одинаковым визгом отпрыгивали, путаясь в юбках. Юнцы и старики старались отодвинуться подальше, ругаясь на тех, кому сами же ноги и оттоптали. Хворь есть хворь, мало ли что подхватишь. Потом тоже помирать? Сказано же тебе: неизлечимая!

Митя быстро шагал за приятелем, прижимая бомбу к груди. За ними поспешали остальные.

— Ой, люди добрыя! — продолжал завывать сыщик. — Пухнет зоб, дышать невмочь, будто выхватень[11] под ребры воткнули. По утрям зенки не продрать, коростой залепленыя! Доведет меня лихоманка грудоломная, тай никто по мне не заплачет. Подайте на последний шкалик, заради Христа!

Через три минуты они выбрались из толпы, подгоняемые проклятиями и матюками. Уже виден был невысокий деревянный забор, наспех сколоченный вокруг котлована. Уже чувствовался запах застоявшейся воды, и слышалось кваканье одинокой лягушки, замерзающей в этом болотце.

Оставалось всего десять шагов. И тут куранты на кремлевской башне зазвонили Преображенский марш.

Полдень.

Митя зажмурился в ожидании взрыва.

— Чего замер, гусар? Прибавь шагу! — сыщик подтолкнул его в спину. — Вся Москва знает, что бутеноповы[12] часы спешат на двадцать секунд.

Двадцать секунд. Да это же целая жизнь! Почтмейстер пробежал оставшееся расстояние, мысленно подпевая в такт музыке:

На последнем шаге споткнулся, зашатался и рухнул вперед, проламывая хлипкое ограждение. Жестянка с гремучим студнем выскользнула из валенка и полетела в затопленный котлован. Следом упал бы и почтмейстер, но Мармеладов успел схватить его за хлястик шинели. А тут Кашкин сотоварищи подбежали. Дернули назад, опрокинулись навзничь, но вытащили.

— Кажись, успели! — выдохнул городовой.

Но его голос никто не услышал.

Голоса исчезли.

Пропали все звуки.

Огромная толпа на площади разом перестала чесаться, кашлять, сплевывать, покряхтывать, и затаила дыхание, оглядываясь назад. Сердца всех людей на секунду замерли, пропуская удар. Тишина вспучилась, раздалась во все стороны, как мыльный пузырь, который детишки выдувают через соломинку, а потом лопнула с оглушительным грохотом.

Мутная и вонючая вода из котлована фонтаном ударила в небо. Всех, кто был поблизости, окатило с головы до ног.

— Убедились? — кричал Кашкин городовым. — Все, как я прежде сказывал. Волна до небес!

Но товарищи не оглянулись. Контуженый Евсей мотал головой и беззвучно, по-рыбьи, разевал рот. Мартын растирал кровь по лицу — острый ощепок от взорванного ограждения вспорол ему щеку.

Оцепеневшая толпа начала оживать. Застонала, заохала, заголосила на разные лады. Еще секунда и люди побегут, ослепленные страхом, не разбирая дороги, сшибаясь и топча упавших. Паника вспыхивает подобно лесному пожару и пожирает все на своем пути. Если вовремя не остановить.

— Восславим Господа, уберегшего нас от гибели! — раскатился над площадью бас священника.

Толпа еще подрагивала, словно дикий зверь, порывалась сорваться с места, но все больше людей поворачивались к часовне.

— Восславим Матерь Божию, Пресвятую деву Марию…

Люди истово крестились, в едином порыве падали на колени. Мужичонка в самом центре толпы сорвал шапку, бросил в снег и запел, притопывая дырявыми башмаками:

На него зашикали сразу отовсюду, мужичонка умолк, но продолжал приплясывать. А потом воздел руки к небу и завопил: «Живой! Живо-о-ой!»

Этот крик окончательно разорвал толпу на тысячи отдельных личностей. Одни ощупывали себя — все ли руки-ноги целы, другие обнимались с родными или с незнакомцами, третьи рыдали, то ли от страха, то ли от счастья — кто их разберет. А прочие подталкивали соседей локтями и приговаривали: «Ведь на волосок от смерти были, да?»

Митя очнулся и обнаружил, что лежит на спине. Он с трудом перевернулся на живот, встал на четвереньки, отряхивая грязный снег с шинели. Поднял треуголку с нелепым желтым пером.

— Бесовская растрепка! — пробурчал он. — Лучше бы тебя разнесло в клочья.

— Не скажи, она твою голову сберегла. Ты знатно приложился затылком о булыжники. Без этого потешного заклада мог бы убиться.

Мармеладов сидел, подтянув колени к подбородку. Порох, также промокший насквозь, осматривал пролом в заборе, ограждающем котлован. Он протянул руку и помог подняться сыщику, а потом и Мите.

— Что это у вас в кулаке зажато, Родион Романович?

— Копейка медная. Нашелся в толпе один сердобольный человек, сжалился над убогим.

— Да, братец, это ты ловко придумал. «Подайте, люди добрыя!» Хе-хе… Вот тебе и награда за спасение. А я заберу этот валенок, в память о нашем приключении.

Лукерья заботливо набросила на плечи сыщика пальто.

— Приключение, — фыркнула она. — Сплошное ребячество, честное слово! Вы очень рисковали.

— Вы тоже.

— Хорошо, что все закончилось благополучно.

— Закончилось? — усмехнулся сыщик. — Нет, все только начинается. Теперь у меня к бомбистам есть личный счет — за испорченный костюм.

— Все вам шуточки! — возмутилась журналистка. — А я до сих пор дрожу. Ой, надо же вернуться за шубкой. Да ее, скорее всего, уже стащили…

— Ничего, г-н Шубин купит вам новую.

— Кто такой г-н Шубин?

— Долго рассказывать.

— И с чего вы решили, что я приму шубу от незнакомого мужчины? — вспыхнула Лукерья. — Вы что же думаете, что женщину можно купить дорогим подарком?

— Рад, что к вам вернулась привычная задиристость, — улыбнулся Мармеладов.

— Насмешник! Не желаю вас видеть. Слышите? Никогда!

Лукерья резко развернулась на каблучках и зашагала к Никольской улице. Сыщик хотел было пойти следом, но Порох удержал его за руку.

— Вот что, Родион Романович! Вы доказали, что заслуживаете доверия. Однако…

Он достал папиросу из портсигара, но прикурить не смог, поскольку коробок спичек промок насквозь. Полковник в гневе смял картонку и продолжил:

— Однако я пока не уверен, что вы в этом деле не преследуете собственных интересов, ничего общего с государственными интересами не имеющих.

— Оставьте ваши подозрения, Илья Петрович! Я просто хочу вернуть украденные деньги директору сберегательной кассы, — Мармеладов смотрел вслед уходящей журналистке, надеясь, что она обернется и, вместе с тем, понимая всю тщетность такой надежды. — О, чуть не забыл. Я хотел просить вас о помощи. Директор театра не горит желанием принять нас с Митей, а мне непременно нужно с ним поговорить. Может быть, отправимся к г-ну Тигаеву вместе? С такой поддержкой он ответит на все вопросы.

— Театр… Деньги… Что за мысли у вас? Тут империя рушится! — Порох оглядел площадь, запруженную народом, представляя, что она могла и вправду стать красной от крови. — К дьяволу исполнительный комитет. Ждать больше нельзя, бомбисты Бойчука совсем озверели. Завтра я устрою засаду на Красных воротах, а заодно и по всем прочим «красным» адресам, которые отыщутся. Скрутим эту гниль до того, как они бомбу установить успеют. А вот после того, как арестую всю ячейку, непременно позову вас. Сходим в театр, а если захотите, то и на ипподром, и в зоосад. Больше же никаких проблем у нас не останется!

— Недооцениваете вы значение театра для воспитания патриотических чувств или, напротив, революционных устремлений в душах юных сограждан.

— Все шутите, г-н бывший студент? — полковник застегнул мокрую шинель на все пуговицы и подал знак Кашкину, чтобы тот раздобыл извозчика да поскорее. — Знаете что, а катитесь-ка вы к чертовой бабушке!

— К ней и отправлюсь, — кивнул Мармеладов, — когда костюм подсушу.

XVII

Сыщик дремал в углу скрипучего ландо, чуть покачиваясь в такт движению. Митя ерзал на неудобной скамейке напротив него и, в конце концов, не выдержал.

— Ну, и куда мы едем.

— В Нахабино, — ответил Мармеладов, не открывая глаз.

— Это мне известно. Услышал, когда ты извозчика нанимал. Я же рядом с тобой стоял, братец! Но зачем мы едем? Вот в чем вопрос мой. До Нахабино тащиться тридцать вёрст. Обратно поедем — уже все шестьдесят. И ради чего?

— Хочу расспросить очевидцев о юных годах Бойчука, — сыщик протер глаза и выглянул из повозки. — Ничего, скоро приедем.

— Гос-с-споди… Оно тебе надо?

— А без этого невозможно разобраться в его психологии.

— Снова-здорово! Получается, ты готов отсидеть себе задницу, лишь бы влезть в голову террориста? И так ясно: озлобленный, забитый курвеныш из медвежьего угла мстит всему миру…

— Это как раз и не ясно! — возразил Мармеладов. — Если бы мальчик остался в этом самом углу горе мыкать, тогда ещё хоть как-то складывается. В здешних дебрях легко возненавидеть отца и ему подобных. Они там, в большом городе, едят на золоте и носят бобровые шубы, а ты грызёшь заплесневелую корку и укрываешься дырявой яригой, дрожишь от холода и страха. Вот уже и мотив!

— Да! Отличный мотив, — обрадовался почтмейстер. — Все у тебя сложилось, поворачивай оглобли.

— Только он сбежал отсюда, понимаешь? Столетов сына принял и подарил другую жизнь. Сытую, богатую, с шубами и каретами. Пусть первые десять лет мальчик голодал, сносил оскорбления и побои, но следующие десять лет все искупили. Отчего же Бойчук захотел бросить уютное счастье и опять окунуться в ад?

— Но ведь Порох говорит: связался с дурной компанией…

— Глупости говорит. У него в голове отписки канцелярские. «Дурная компания»… Примерь на себя. Ты долго прозябал в подполе с крысами, а после вышел на свет и вкусил лучшей жизни. Сунешься ли ты обратно, к крысам, добровольно? Нет. Ты будешь всячески избегать жуткого подпола и цепляться зубами за новый мир, потому что никакому нормальному человеку не захочется возвращаться туда, где он испытывал боль, страх и унижения.

— А если не добровольно? Угрозами заставили?

— Митя, ты невнимательно слушал полковника. Это Бойчук сколотил боевую ячейку. Он там главарь. Головорезы ему слепо подчиняются и воплощают его кровавые замыслы.

— А если Фрол пожил в роскоши и осознал, что в империи нашей еще тысячи забитых крестьянских детишек, у которых не появится шанса вылезти из подпола. Они так и просидят среди крыс… Голодные… В драных портках… До самой смерти. Пошёл в социалисты, чтобы радеть за народ. Вот уже и мотив, а?

Сыщик мысленно разложил по полочкам аргументы приятеля.

— Отнюдь. Столетов открыл сыну дорогу в высший свет. Там в чести благотворительность. Общество «Доброхотная копейка» — слыхал про такое? Они попрекают дворянство, мол, с каждого рубля, потраченного на платье, отдай копеечку беднякам. Фрол мог бы выбрать этот путь — открывай школы для крестьянских малышей или построй красильню в родной деревне, а может ещё какую артель. Пользы поболее, чем от швыряния бомб, и убивать никого не надо — грех на душу брать. Да и вряд ли Бойчук в своём дивном новом мире так уж переживал о страданиях народа. Для него народ — это кто? Вечно пьяная мать. Злобные дядьки, раздающие оплеухи и зуботычины. Мельник, искалечивший ему руку… Кого из них жалеть? Нет, должна быть иная причина.

— Какая?

— Не знаю. Может, над Фролом в детстве насилие кто учинил или на его глазах сгорел дом, а в нем погиб кто-то близкий. Такая травма для психики могла бы все расставить по местам. Нормальный человек не захочет бросить комфорт и скитаться по оврагам и подбрасывая бомбы в людные места. Но для безумца это в порядке вещей. Вот я и хочу выведать: от чего Бойчук мог тронуться умом?

— Ох, братец, неужто думаешь, что деревенские все расскажут тебе, незнакомому городскому хлыщу?

— Расскажут. Деревенские любят балясы точить. К тому же у меня с собой проверенное средство для поддержания разговора, — сыщик достал из кармана кулек с медовыми пряниками. — Сласти любят и дети, и старики. А кроме них в деревне никого и не осталось. Молодежь да мужики покрепче в Москву ушли, на заработки.

— Поглядим, — Митя бросил взгляд на распаханное поле, залитое дождем, и зябко поежился. — А чего это ты бомбистами увлекся? Еще утром говорил, что они тебе не интересны и важнее деньги отыскать.

— Так деньги, скорее всего, у Бойчука. Найдем его — сможем вернуть украденное г-ну Шубину.

— А, я подумал, ты решил Пороху помочь победить всех врагов самодержавия.

Мармеладов покачал головой.

— Может статься, все дело в том, что ты в Бойчуке разглядел нечто знакомое? — продолжал допытываться почтмейстер. — Молодой парнишка с идеей в голове, которая разрешает ему кровь невинных реками проливать… Решил спасти бомбиста? Наставить на путь истинный, чтоб не совершал твоих ошибок?

— И в мыслях не было.

— Так уж и не было?

— Ты от Пороха заразился излишней подозрительностью? — поднял брови сыщик. — После приключения на площади все ерзаешь и ерзаешь, места себе не находишь. Стало быть, тебе полезно прогуляться за город, хоть погода и отвратительная.

— Я знаю способ лучше. Взял для успокоения нервов две четушки[13], — Митя похлопал по карманам шинели. — Думал, сядем с тобой, выпьем.

— Непременно выпьем! На обратной дороге. А сейчас мне нужна чистая голова, чтобы ни одной детали не упустить.

XVIII

В Нахабино приехали еще засветло.

Дюжина избёнок, что поприличнее, с крепкими заборами и резными коньками, водит хоровод вокруг колодца-журавля. Остальные растянулись на все четыре стороны и чем дальше от центра деревни, тем чумазее выглядят. Мармеладов выбрал самый убогий дом на окраине.

— Почему этот? — спросил Митя.

— Если бы я был десятилетним мальчишкой, мне бы хотелось сбежать именно из такой лачуги.

Сыщик ошибся, хотя и не намного. Вышедший на стук мужичонка указал на такой же замшелый домишко, стоящий по соседству. Не успели они подняться на крыльцо, дверь уже распахнулась, будто по волшебству. На пороге возник сгорбленный дед в рубахе сплошь из лоскутных зарплат, так часто чиненной, что не угадаешь какого цвета она была изначально. Приветствовать незваных гостей не стал, ждал, пока те заговорят. Сыщик тоже молчал, разглядывая старика.

— Подскажи-ка, любезный… Кх-м! — заговорил Митя. — Бойчуки здесь живут?

— А чегой тебе надобно’ть от Бойчуков? — прогундосил хозяин лачуги.

— Поговорить хотели.

— Эт вряд ли. Помёрли оне в запрошлом годе.

— Как же так, — опешил Митя. — А сосед ваш сказал, что это их дом.

Дед почесал жидкую бороденку.

— Вы, небось, спросили: «Где тута дом Бойчуков?» Вот Николка и махнул в нашу сторону. Оно же как выходить? Дом ихний, но живем тута мы. А Бойчуки на погосте давно’ть.

— Зря, выходит, ехали? — обескураженный почтмейстер повернулся к Мармеладову.

Тот смотрел не на старика, а в дверную щель за его плечом.

— Отчего же — зря? Новость узнали, хоть и печальную, а все же новость. Так Фролу и передадим: померли дед с бабкой, не успели твои гостинцы. Жаль расстраивать, но тут уж против судьбы не попрешь… Эй, кучер!

Сыщик сделал вид, что спускается с крыльца, но тут за его спиной с грохотом распахнулась дверь. Из сеней выскочила старуха в засаленной понёве, но на удивление чистом платке — прежде белом, ныне же безнадежно пожелтевшем от времени.

— Погодь-ка, барин! Не спеши, — заверещала она. — Так ты Фролушку знаешь? А чегой не сказал? Живы мы, живехоньки, незачем внучка расстраивать!

— Никшни, куёлда! — старик сердито встопорщил бороду. — Что ты мелешь? Мало тебе жандармы тумаков отвесили?! Еще захотела?

— Не беспокойтесь, мы не из Охранного отделения, — успокоил Мармеладов.

— Откудова мне знать? — не сдавался дед. — Может ты с полиции? Те тоже’ть любят поговорить… Да токмо опосля таких разговоров я без зубов-то и осталси.

— Да уймись ты, шабарник! — старуха оттеснила мужа плечом. — Проходите в дом, не на пороге же разбакуливать… А чегой вы про гостинцы сказывали, барин?

Мутные стекла почти не пропускали солнечный свет, поэтому на столе горели две лучины, воткнутые в светец накрест. Мармеладов сел на лавку, развернул кулек с пряниками.

— А вот и гостинцы.

— Да чем их, барин, жевать-то? У нас с дедом пять зубов на двоих…

— Пробуйте, пробуйте! Пряники заварные, они во рту тают.

Старик взял угощение, понюхал и бросил обратно.

— Уж лучше’ть водки бы привезли! — вздохнул он, облизывая липкие пальцы.

Митя достал из кармана «пятидесятку» с казенной печатью.

— Найдется и водка.

— О! Так-то оно правильней.

Дед сколупнул сургуч ногтем и глотнул прямо из горлышка. Потом опомнился и прикрикнул на жену:

— Чегой застыла? А ну-ка’ть кружки неси!

Хозяин разлил всем поровну, подумал немного и слил половину из бабкиной кружки в свою.

— Ну, за встречу, люди добрые! — он выпил все, до донышка, вытряс последние капли себе на язык и посмотрел на гостей подобревшими глазами. — Вот мы и есть Бойчуки. А вы сами из каковских будете? Откудова внучка нашего знаете?

Митя хотел было ответить, но сыщик его перебил:

— Дело у нас общее. Оттуда и знаем.

— Понятно’ть, — голос деда ощетинился колючими нотками. — Тоже, значить, убивцы нечестивые.

— Вовсе нет, — Мармеладов резким жестом отмел подозрения. — Мы по университету знакомство имеем. Ехали мимо, вот он с оказией гостинцы и передал.

— Что ты мелешь, малохольный? — старик еще больше озлобился. — Бросил Фролка увинер… ситет. И уже давненько.

— Это так, — не смутился сыщик. — А недавно он вернулся на курс. Сдал экзамены за год, причем все — на высший балл.

— Ой, энто вы правы, барин. Фролушка у нас завсегда умненький был, — мелко закивала старуха. — Добрый мальчик, трудолюбивый еще. С малых лет помогал и в огороде, и по хозяйству. В церкву кажное воскресенье ходил, грамоте выучился по «Часовнику». Ангелочек наш, ненаглядный! Сбил его с пути истинного этот езуит.

— Который? — цепко спросил Мармеладов.

— Папаша евойный! Все беды наши через него идуть.

— Молчи, трещетка, — погрозил кулаком старик, — а то наболтаешь лишнего! Чегой вам любопытство тешить, барин? Позор весь давно похоронен, вместе с Анфиской.

Сыщик подал Мите и тот достал из кармана вторую четушку.

— А с другого боку, чегой бы не рассказать? — дед причмокнул губами и потянулся к бутылке. — Предание старинное, уже все отболело давно’ть.

На этот раз он налил себе побольше, бабке капнул чуточку, а остатки поделил между гостями. Мармеладов поднял кружку, но со всеми не выпил.

— Анфиса — дочь ваша?

— Племяшка, так выходит. Дочка брата старшого. Сам он давно преставился, мы девку-то и воспитали как свою.

— Красавица была. Коса до земли! Еще пятнадцать лет не сравнялось, а к ней уж сватов засылали. И тут энтот изверг, чтоб он околел без отпущения! — старуха быстро захмелела, и говорили сбивчиво. — Кажный вечер молюсь, чтоб ему в аду гореть, да чтоб бесы со всем усердием прожарили уд его окаянный!

— Кто же тот изверг? — уточнил сыщик, заранее предугадывая ответ.

— Барчук. Сын старого помещика, Ардальона Вениаминыча. А вы не знали? — почесал бороду старик. — У нас в деревне все знають.

— Подстерег ее, бедняжку, в лесу, да снасильничал, — бабка зарыдала, утирая слезы концом платка. — Такую красу загубил!

Митя допил водку одним махом, крякнул и утер усы.

— Неужто негодяй не признал сына?

— Не сразу’ть, — старик приобнял жену и погладил по плечу. — Мы к нему пошли, уговаривать, что не по-христьянски энто — девок портить. Барчук нас и слушать не стал. Потом ребятёнок народился, сызнова’ть пошли. Но и на этот раз прогнал, переляк[14]. Бросился я в ноги к старому помещику. Так, мол, и так. Сороковой дён близится, крестить дитё пора, а отец родной от него нос воротить. Ардальон Вениаминыч человек был набожный. Отчихвостил сынка, тот мигом переменился. К нам приехал на коляске, до церквы довез…

— Рубашечку вышитную подарил, — всхлипнула старуха. — До сих пор храню за иконами!

— Энто да, и рубашонку тож. Нарек сына Фролом. Хвамилию свою обещал дать мальчонке, как подрастет. А пока божился деньгами подсобить.

Старик тяжело встал, прошелся по горнице и вытащил из-за печки бутыль с бражкой. Плеснул себе до половины, потянулся наливать Мите, но тот, скривившись на мутную жижу, отодвинул кружку. Мармеладов также отказался.

— Как знаете, — дед выпил до дна и продолжил. — Врать не стану, деньги на ребятёнка барчук давал. Не по многу, но хватало’ть. Первый три года так и шло, а после умер помещик. Схоронили его на Рождество. Стал барчук всем владеть. А через месяц объявили: крепостному праву конец. То-то мы радовались. Таперича Анфиска вольная. Понятно’ть, не ровня дворянскому сынку, но в жены взять уже не зазорно’ть.

— Ага, размечтались! — старуха перестала плакать, ее глаза сверкали праведным гневом. — Так он и взял… Барчук как узнал про манифесту, ажно взбеленился весь. Поехал в Москву. Сперва скандалил да взятки давал, чтоб вернуть все как было прежде. Но кто же поперек царского указа отважится?!

— Запил тогда’ть, Михайла Ардальоныч, — дед подмигнул почтмейстеру и налил себе уже до краев. — Крепко'ть запил. И через энту беду все батюшкино состояние и профарафорил. Да, в один год спустил. На вино заморское да на скачки. Он же лошадей любил просто’ть до одури. Конюшню себе завел, жеребцов скупал англицких. А они все зараз и передохли. Будто’ть сглазил кто.

— Или потравил, — предположил сыщик.

— Или так, агась, — хохотнул старик. — Да токмо кто же таперича узнает?! Другое важно’ть. Стал помещик на скачках свои капиталы ставить. Тыщами, а то и мильёнами. Продал лес, пашню, усадьбу и к отцовым годинам остался с копейкой в кармане. Да и та фальшивая, сказывають.

Дед смеялся долго, потом закашлялся и допил свою кружку. Язык его начинал заплетаться.

— К чему я энто все? А, да. Прогорел супостат, да таких долгов набрал, что пришлось в Европы бежать. Год мы ничего’ть об нем не слыхали.

— Я уж надеялась, в земле гниёть! — перебила старуха, но муж замахнулся на нее:

— Молчи, скалюха! Вечно’ть норовишь поперек влезть, а я ведь собьюсь… Вот, уже сбился… А, да. Вернулся энтот голодранец в Москву, к нам сюда и не заглянул. Анфиска ждала, ждала, а потом взяла Фролку за руку и пошли они к Михайле Ардальонычу.

— Пешком? — изумился Митя. — Здесь же тридцать верст!

— Верно’ть, долго шли. Все ноги себе сбили. А токмо супостат энтот даже’ть не взглянул в их сторону. Прошел мимо, не заговорил. Хотя узнал. Анфиска сказывала, в глазах испуг мелькнул.

— А Фролушка как убивался. Всю дорогу до дома причитал «Тятя, тятенька!». Порывался назад бежать, в Москву. На землю бросался и колотил кулачками, токмо пальчики в кровь разбил…

Старик не стал одергивать жену, дал выкричать боль и обиду, приговаривая тихонько: «Ну, будя, будя!»

— Фролка-то ладно'ть. Чегой ему, огольцу? — прошамкал он, обернувшись к гостям. — Нынче об отце убивается, а назавтра уже за бабочкой по двору бегаеть. А Анфиска как вернулась из Москвы, так и слегла’ть. Бледная ходила, как упокойница. Цельными днями сидела на завалинке, ничегой не хотела’ть. Так и погасла, быдто свечечка церковная.

— Энто все бражка клятая! — взъярилась старуха. — Говорила я тебе…

— Говорила, — вздохнул дед. — А сама же потом бражку и ставила.

— Да как не ставить-то?! Девка по деревне пройти не могла, чтоб никто в спину не шикнул. Быдто все святые вокруг! Оне своими косыми взглядами нашу красавицу в тоску загоняли. А нойку сердешную топят либо в бражке, либо в омуте.

— Чегой таперича рыдать? Анфиску ужо не воскресишь, — старик выпил и облизал губы.

Почтмейстер снял треуголку, вытер ладонью вспотевший лоб.

— Вот так история…

— Стало быть, внука воспитывали вы. Поколачивали, небось, неслуха? — сыщик задал вопрос буднично, вроде бы не придавая ему значения, хотя Митя заметил, что приятеля переполняет азарт.

— Ни Боже мой! — старик попытался встать, но пошатнулся и плюхнулся обратно на лавку. — Разве’ть, пару подзатыльников. Для воспитания. А чтоб тумака отвесить — ни-ни.

— А Фрол вспоминал, что в людях ему доставалось изрядно.

— Энто ты, барин, бреш… Выдумываешь. В каких еще, в людях? Внук всегда’ть при нас был. На пахоте мне помогал да бабке в огороде. А, еще у мельника Парамона муку просеивал.

Мармеладов щелкнул пальцами.

— Точно! У мельника. Там же мальчику руку искалечили?

— Чегой? — ахнул дед. — Да ты знаком ли с Фролом нашим? У него обе руки целехоньки. А мельник ему крестным отцом приходится, разве’ть мог он ребятёнка обидеть?

— Мы Фролушку всегда любили, — глаза старухи наполнились теплом, но тут же помрачнели. — А с тех пор, как ирод энтот его в Москву забрал, все горюем…

Сыщик ухватился за последнюю фразу и поспешил увести разговор в другом направлении.

— Когда же Фрол с отцом сблизился?

— Лет десять ему сполнилось, — дед задумался. — Может, чуть больше’ть. Приехал спафей[15] энтот, разодетый, на тройке’ть. Повинился перед сыном, Анфиске в ноги пал. Хочу, говорит, мальчику образовантие дать. Заберу, мол, в город, будет жить за мной, как сыр в масле. Но девка наша — ни в какую. Токмо вместе со мной забирай, по-иному’ть никак. Поспорили они чуток, да и уехал ирод ни с чем. Знали бы мы, что он еще многажды к мальцу приезжал. Тот на мельнице работал, муку просеивать помогал, вот и повадился Михайла Ардальоныч туды шастать. Соблазнял сынка посулами: брось, мол, мамку, да перебирайся в город. Королевичем жить будешь.

— Хоть бы Фролушка нам открылся, — запричитала бабка. — Мы бы его уберегли от беды.

— Не встревай, лявзунья[16]! Разве’ть внуку беглому горе досталось? Нет, в наш дом оно пришло’ть, — старик поднял помутневшие глаза на сыщика и прошептал. — Не пережила Анфиска… Как сманил сына искуситель, она быдто умом тронулась. С утра до ночи выла, лицо себе царапала, кричала жутко’ть. Токмо бражкой и успокаивали. Пила до беспамятства, покамест с ног не рухнет. Месяц страдала, потом в город пошла. Скандал закатила’ть у театра. Вернулась в коляске, с полными карманами золота. Откупился от нее еромыжник[17]. Клялся сына каждый месяц привозить, чтоб с мамкой виделся. Но в город ходить запретил. Дюже’ть стеснялся своего прошлого. Врал всем вокруг, что байстрюка с графиней нагулял, оттого допрежь и воспитывал дитё тайком, в деревне. А таперича приблизил к обчеству. Видать, энто шарму ему добавляло. Но смекнул, что ежели Анфиска станет часто’ть скандалить в Москве — тут шарму и поубавится. Боялся шибко. Сыну не раз говорил, что в пьяном виде бранчливая баба способна на любую подлость. А ведь сам — подлец. Потому кровиночку нашу и сгубил.

Митя, начавший уже клевать носом от жарко натопленной печи и монотонного бубнежа, встрепенулся.

— Сгубил? — он оглядел унылую избу, словно ожидая увидеть мертвую девушку или притаившегося злодея. — В каком смысле?

— Эх, барин, да какая тут может быть смысла? Беда одна’ть. Полгода Михайла Ардальоныч привозил сына к нам. В субботу днем колокольчик за окном — дзынь! Едуть. В понедельник, чуть свет, обратно’ть. Сам не задерживался. Выслушивал упреки’ть, мошной тряс — всякий раз оставлял два червонца. И сбегал трусливо’ть, поджав хвост. А в ту ночь… Кто ведаеть, как все случилось? Напились мы с бабкой допьяна, был грех. Спали мертвецки — пушкой не разбудишь. А как проснулись — внука нет в избе, и Анфиски нет. Пошел я искать, а она… В сараюшке… Уже холодная’ть.

Он крепился долго, но тут не выдержал, зарыдал, спрятав лицо в ладонях. Митя почувствовал неловкость, кашлянул и начал обмахиваться треуголкой. Сыщик дотянулся до бутыли и налил старику полную кружку. Тот вцепился обеими руками, долго пил, запрокинув голову. Бражка стекала по его бороде, капала на стол. Никто не торопил рассказчика, но по напряженной тишине за столом было ясно: все ждут продолжения.

Дед утерся рукавом, и заговорил, глядя в пол:

— До сих пор не верится, что Анфиска сама… Того’ть. Где оно видано’ть, чтоб человек, пусть даже’ть и девка, горло себе косой перерезал? А вот так ее и нашли’ть. Рубашка в крови, а в руках коса зажата — не вырвешь.

— Расследование проводилось? — спросил Мармеладов.

— Эх, да кому мы сдались, барин?! — старик поднял на сыщика глаза, полные безнадежной печали. — У твоих расследователей перья казенные’ть да чернила денег стоят. Нешто переводить их ради такой мелочи? Девки не люди, козы не скотина. Твои расследователи и жизни’ть наши в грош не ставять, что уж про смерть говорить. Мы и звать не стали никого’ть, схоронили Анфиску да помин справили. А внук с тех пор к нам дорогу забыл.

— Пошто брешешь, старый пень?! — возвысила голос бабка. — Дорогу забыл, ишь! Вы не слушайте безмозглого. Фролушка нам завсегда весточки присылал, а то деньги или гостинцы. А два года назад на Маслену приехал.

— Приехал он! — буркнул дед. — Зашел как чужой, на иконы не крестится, волком смотрит.

— Ну уж и волком! Молчаливый он стал, это правда, но нас любить не перестал же. Я щей налила. «Вот, внучек, чем богаты»… Он сел, а все молчит. Хлебает щи, а я гляжу — слеза у него по щеке текёт и в миску капает. Потом ишо одна. Потом ишо. Тут он зарыдал, совсем как младенчик. Помню, я его в люльке качала, ох уж он и заливался-то… Вскочил, волосы растрепаны, глаза безумные. «Простите», говорит, «меня за все». Дед буркнул: «Бог, мол, простит». А Фролушка ишо шибче зарыдал. «Нет», говорит, «Бог не простит! Так хоть вы не серчайте». Жутко мне стало, обняла его, к груди прижала. Шепчу: «Не виноват ты ни в чем пред нами. Не виноват!» А его колотит, быдто в горячке. Криком кричит: «Зло я творю! Зло премерзкое, а остановиться уже невмоготу». Поцеловал меня и убёг. Шапку забыл, а на дворе мороз лютый. Думаю, вернется тотчас. Но нет, не вернулся. С тех пор и пропал наш соколик. Мы уж всякое передумали…

— Да что об нем убиваться’ть?! — старик смотрел на жену с неодобрительным прищуром. — Непутевый, как батька евонный. От них одна погибель для всех.

— Ты-то больно путевый! — старуха поджала губы и уперла руки в бока. — Расспросил бы гостей, как внук в Москве поживает, здоров ли, не голодает ли… Нет, сидит, понимаешь, сычом да обиды старые пережевывает!

— Окстись, баба! — дед привстал из-за стола. — Не то я тебе…

Бабка отступила к печи и потянулась рукой к ухвату.

Мармеладов, предчувствуя драку, переливчато свистнул. Спорщики посмотрели на него, забывая на миг про свару.

— Хотите узнать, как в Москве поживают? — сыщик говорил негромко, заставляя всех прислушиваться к своим словам. — Давеча в своей квартире был убит актер Малого императорского театра Михаил Ардалионович Столетов.

— Ох ты… И как же’ть его?

— Взрыв бомбы. Следователь, приехавший из Петербурга, склонен обвинить в убийстве вашего внука.

— Энто вряд ли, — дед тяжело опустился на лавку. — Разное’ть про внука болтають, что бомбы в людей бросаеть без разбору… Тут уж Бог ему судья. Но на отца Фролка бы руку не поднял. Он на энтого супостата чуть не молился. На все готов был, чтобы только’ть похвалу отцову заслужить. Чтобы тот сынка достойным признал и наравне с собой поставил. Через энто и пошел зло творить, — он пожевал бороду и припечатал. — А блудодею — поделом! Оплакивать его у нас в деревне никто не станеть.

Старуха подошла к Мармеладову и робко протянула к нему руки.

— Вы уж передайте Фролушке, что мы завсегда ждем его домой. Скажете?

— Скажу, — пообещал сыщик. — Как увижу, сразу передам. А нам пора ехать.

Митя достал из кармана горсть серебра и, не пересчитывая, выложил на стол.

— Энто внучок прислал? — умилилась бабка.

— Да, — соврал почтмейстер. — Прислал с наилучшими пожеланиями.

— А это от меня, — Мармеладов добавил золотую монету. — Помяните Анфису.

— Спасибо, барин, — старик с трудом держался на ногах, но все-таки умудрился поклониться. — Намаялась девка на энтом свете. Может хоть на том отдохнет…

XIX

Не успела коляска отъехать от покосившейся избы, как на крыльцо выбежала старуха.

— Стойте! — кричала она — Стойте! Барин! Шляпу-то! Уф-ф… Шляпу забыли.

Митя пробормотал слова благодарности, но нахлобучил треуголку с плохо скрываемой досадой.

— Надоела тебе эта дребедень, — заметил сыщик.

— Хуже горькой редьки.

— Выбрось ее в кусты на обочине. А Ковничу скажешь, что ездил в Нахабино, и там забыл.

Почтмейстер вздохнул.

— Вранье выйдет.

— А ты шляпу у стариков не нарочно оставил? — прищурился Мармеладов. — Если разница лишь в том, что ты хотел схитрить, чтоб никто не заметил… Так я отвернусь.

— Что ты, братец. Заклад в споре — святое! Проиграл, изволь расплачиваться. Я обмана не предполагал, а треуголку и в самом деле забыл. Немудрено. Голова кругом от этой истории.

— Ты про жизнеописание Бойчука?

— А про что же еще?

— Согласен, запутанный клубок. С наскока не размотать. Мы услышали три разных версии. Порох уверен, что мальчишку били в детстве, и он озлобился на весь мир. Луша… Лукерья Дмитриевна, сообщила, что бомбист — кровожадный безумец и потому зарезал родную мать. Бабка с дедом убеждали в абсурдности обеих версий, поскольку Фролушка добрый мальчик, и никто его в жизни не обижал.

— Так не бывает! — воскликнул почтмейстер. — Кто-то из них соврал.

— А может и все врут, — Мармеладов примостился в углу экипажа, закутав ноги тяжелым пледом, и закрыл глаза. — Положим, родня — всегда родня. Про самого отъявленного изувера бабушка скажет только хорошее и найдет в памяти примеры прекрасные, подтверждающие чистоту его души. Вряд ли мнение стариков можно считать непредвзятым. Каким бы милым человеком не был прежде Фрол, но факт остается фактом: он уже убил десятки людей и намерен убить еще больше. Порох и г-жа Меркульева лично с бомбистом не знакомы, передают чужие слова. Поэтому в их рассказах Бойчук предстал сущим демоном.

— Как будто двух разных людей описывают, — пробормотал Митя.

Сыщик распахнул глаза и цепко посмотрел на него.

— Да, это бы многое объяснило. Два юноши, похожих лицом, способны разыграть такое дьявольское представление. Хотя это выгодно злодею. Он убивает, бесчинствует, а на суд и на казнь вместо него отправится кроткий агнец. Но я уже отбросил это предположение. Слишком много риска в подобном предприятии. Как бы ловко не играл двойник, Столетов, хоть он и пропойца, заметил бы подмену. А дед с бабкой тем более. Тут затее и конец. К тому же наличие двух Бойчуков сложно утаить от соратников-бомбистов. Слухи об этом непременно докатились бы до Луши… г-жи Меркульевой. Или агент охранки, Рауф, сообщил бы сию деталь Пороху.

Мармеладов закрыл глаза, и некоторое время размышлял, не произнося ни слова. Митя подумал, что он задремал, но сыщик внезапно продолжил:

— Можно предположить у Бойчука раздвоение личности. Современные психиатры, тот же Морель или Ламброзо, не отрицают подобной возможности. Милый и добрый мальчик превращается в маниакального убийцу против воли, не в силах остановить кровожадное чудовище. Впрочем, и эту теорию я отбросил. Не потому, что она слишком фантастична, я-то как раз верю докторам, которые исследуют человеческую психику. Настоящим докторам, не шарлатанам. Но в случае раздвоения личности, Фрол не сумел бы вспомнить тех ужасов, которые творил его темный Doppelganger[18]. А он, если верить родне, все помнит и даже каялся в содеянном. Опять же, предсказать когда пробудится внутренний убийца невозможно. Но все налеты бомбистов спланированы заранее, они не могут зависеть от хаотичного проявления внутренней сущности Бойчука…

— Тогда что же это? — недоуменно развел руками почтмейстер.

— Туман.

Сыщик выглянул из коляски. Над вспаханным полем, чуть припорошенным снегом, поднималась молочная дымка, скрывая очертания далеких домов и одиноких деревьев.

— Бойчук туманит мозги всем, с кем сводит жизнь. Эту манеру он мог перенять у Столетова. Актер врал своему окружению, что сын его рожден от тайной связи с графиней, чье имя слишком известно… Отчего бы и Фролу не прибрехнуть? Возможно, энто шарму ему добавляет, — Мармеладов передразнил старика из Нахабино, причем весьма правдоподобно, — а возможно помогает выживать среди других убийц. Люди же верят не в то, что видят, а в то, что слышат. Так мы устроены. Бомбисты видят мальчишку с искалеченной рукой, слабого и мягкотелого, но в голове звучит шепоток, услышанный на одной из сходок: «Это страшный убийца, с ним лучше не связываться». Понимаешь, Митя? Это как с курантами на Спасской башне. Бутенопы поменяли механизм, часы стали убегать вперед. Не намного, всего-то на двадцать секунд. Казалось бы — ерунда и все москвичи быстро приспособились сверять время не по первому звуку марша, а по последнему. Теперь представим приезжего, который впервые услышал бой башенных часов. Что он сделает?

— Что?

— Посмотрит на свой брегет и стрелку подкрутит. Непременно подкрутит! Потому что часы на кремлевской башне не могут ошибаться, их же за семь верст слышно. Но ведь громкий звон — это еще не истина.

— То есть ты купился на стариковские басни и допускаешь, что все россказни про жестокого и безумного Бойчука — неправда? — Митя дергал ус, пытаясь ухватить разлетающиеся мысли. — Что он не злодей?

— Уверяю тебя, ни одно слово о бомбистах я не приму на веру и не стану делать скоропалительных выводов, — пообещал сыщик. — Перед нами не одна загадка, а целая цепь и ключевое звено в ней — Бойчук. Точнее, рука Бойчука. Необходимо узнать правду о том, как и где он покалечился.