Гремучий студень

XXIX

Улиц здесь не было. Их заменяли вертлявые тропинки, темные тупики да просветы между заборами. Избы лепились друг к другу, сползали по склонам холмов и замирали в неловком равновесии на берегу, едва не опрокинувшись в мутную речку.

— Хапиловка, — сплюнул извозчик. — Овраг на овраге да вор на воре… Тебе точно сюда надо, барынька?

Лукерья куталась в шубу, убеждая себя, что дрожит лишь от холода.

— Та девица, с портрета… Приехала по этому адресу?

— Да, вон в ту мазанку. На углу, вишь? — взмах кнута указал нужное направление. — Я дальше не поеду, там коляска завязнет.

Журналистка подала ему пару монет.

— Дождешься меня?

— Ножик в спину, вот чего я тута дождусь! — встал на дыбы возница. — Нет уж, поеду. Могу и тебя забрать, от греха подальше.

Интуиция подсказывала: нужно бежать без оглядки. Тем более, что Луша обещала не рисковать понапрасну, а немедленно сообщить о тайном логове бомбистов Мармеладову или полиции. Но если это другие бандиты? Не из ячейки Бойчука? Вон их сколько развелось в последнее время. Прежде чем поднимать тревогу, надо все проверить. Только одним глазком. А потом уж — бежать.

— Поезжай, — сказала она с показным спокойствием. — Я прогуляюсь.

— Ох, барынька… Али без мозгов? Тут и днем-то гулять — погибель, — кучер вытряхнул из рукавицы блестящий кругляш. — На-ка, хоть свинчатку возьми.

— Не нужно, — отказалась Лукерья. — У меня есть пистолет.

— Свят-свят! — шарахнулся извозчик. — Так ты тоже, что ли, из хапиловских? Н-но, родимые. Н-но!

Пролетка шла тяжело, колеса утопали в рыхлом и грязном снегу, лошади громко заржали, когда по их спинам прошелся суетливый кнут, но потянули быстрее и вскоре фонарь на задке экипажа растворился во тьме. Лукерья прислушалась — не хлопнет ли где ставень или калитка, но никто не спешил посмотреть, что за шум за забором. В Хапиловке люди нелюбопытные. Оно и понятно, тут сунешься некстати — враз жизни лишишься…

Журналистка подошла к нужному дому, почти не таясь. А чего скрываться? Фонарей в округе нет, окна по-соседству не горят, а звездного света маловато, чтобы разглядеть ее хрупкую фигурку. Плетень из ивняка оказался слишком высоким, перелезть через такой в узкой юбке не удалось, но между двух жердей обнаружился лаз, в который Луша и протиснулась.

Плотные шторы на одиноком окне были задернуты, но свечи горели ярко, и ей удалось разглядеть силуэты двух мужчин, сидящих у стола. Они говорили вполголоса, сюда доносилось лишь неразборчивое бу-бу-бу. Чертыхнувшись про себя, девушка прокралась к двери, потянула ее на себя — Господи, только бы не скрипнула! — и шагнула в сени. Справа от входа, на широкой лавке стояло рассохшееся корыто и жбан с прокисшим квасом. Луша сморщилась от неприятного запаха и прикрыла ладошкой нос. Нарочно здесь эту гадость держат? Чужаков отваживать? О-о-ох… Зато разговор теперь слышался отчетливо. Она потянула за самый краешек ситцевую занавеску, перегораживающую вход в комнату, но заглянуть не решилась.

— …Вот потому, Степка, и нету веры в револьверы, — тяжелый и хмурый голос лязгал, будто молот по наковальне. — Не дадут к царю подобраться. А даже если и дадут — одну пулю выпустишь, тут же на тебя набросятся казаки да гвардейцы. Скрутят в момент.

— И одной пули достаточно, когда в затылок попадет, — второй голос был тонким и злобным, как бритва.

— Если попадет, — возразил Молот. — А бомбой-то надежнее. Подстеречь на прогулке, бросить жестянку со студнем в карету и прощай, Алексашка!

— Можно так, а можно хитрее, — резанул Бритва.

— Это как?

— Заряжаем две бомбы. Одну я метну издалека, она взорвется перед каретой и поубивает казачков из охранения императора. Остальные всадники поскачут меня ловить, а экипаж оставят без присмотра. Царь высунется посмотреть, что же там случилось.

— Ну?

— И тут ты подходишь с другой стороны и кидаешь вторую бомбу под экипаж. Чтоб не выжил никто.

— Интересно мыслишь. Надо старшому сказать.

— Не надо, Хруст… Он признает лишь те идеи, которые сам придумал.

Хруст! Услышав знакомую кличку, Лукерья вздрогнула. Сомнений быть не может, эти двое — из банды Бойчука. Она отважилась посмотреть в щель между занавеской и дверным косяком. Лысый амбал в кумачовой рубахе сидел к ней спиной и что-то жевал, отчего оттопыренные уши двигались вверх-вниз. Вполоборота к нему расположился Степка — подросток лет шестнадцати, высокий и нескладный, с костлявыми плечами, более всего похожий на гимназиста. Но где главарь? Где Бойчук?

Хруст оглянулся. Лукерья испуганно съежилась, но бандит всего лишь хотел убедиться, что в комнате никого нет. Он ухватил жирной рукой затылок юного соратника, пригнул его голову к своим губам и зашептал:

— Ты на старшого рот не разевай. Он миндальничать не станет, прибьет в момент. А ты парень хороший, башковитый, зачем раньше срока подыхать? Нам и так уж недолго осталось.

Степка вывернулся из захвата и отодвинулся подальше.

— Но я же правду говорю! Старшой в последнее время сколько раз ошибся.

— А ты считал, что ли? — гаркнул амбал.

— А я считал, да! — воскликнул в запальчивости молодой бомбист. — Зачем он с Бессарабцем связался? Вся эта затея с часовыми бомбами — дешевый балаган.

— Да ты что! В казармах знатно рвануло.

— В казармах рвануло, но жандармы скоренько наловчились их перехватывать. На Красной площади никто не пострадал, а потом Рауфа убили… Живорезы!

— Хорош визжать, — лысый потянулся к бутылке и налил водки в два стакана. — Помянем Рауфа. Хоть он и басурман, но товарищем был верным.

— А погиб ни за понюх табаку! — Степка не хотел успокаиваться, напротив, он все яростнее распалялся. — Тебя там не было, Хруст. А я видел, как Рауф уложил двух переодетых жандармов, но потом его застрелил тот, плюгавый. Пошли бы вдвоем — он бы выжил. А старшой приказал наблюдать издалека. На его совести смерть!

Лысый расхохотался.

— Совесть? Ты серьезно, Огонек? Забудь. Совесть — штука вредная. Но насчет Рауфа ты, кажись, прав. Старшой про него подозрение имел, а не предатель ли, вот и отправил на Красные ворота без прикрытия.

Степка надулся обиженно, но потом пробурчал:

— Будь Рауф и вправду агентом охранки, жандармы бы его не застрелили.

— Ша! Дай спокойно пожрать.

Он подвинул к себе чугунок, плюхнул в миску каши и взялся за ложку. Лукерья повернулась, чтобы уйти. Прятаться в сенях дольше — слишком рискованно. Но тут амбал перестал чавкать и спросил:

— А ты фотопортреты Клавкины сжег?

— Конечно, сжег! — уверенно ответил Степка.

— Все шесть?

— Да, — но это уже прозвучало не столь уверенно.

Хруст облизал деревянную ложку и стукнул юного бомбиста в лоб.

— Ай! — взвыл Огонек. — Больно же.

— Идиотина! Сказано: уничтожить, чтоб и следа не осталось.

— Ну как я такую красоту сожгу? Мила она мне.

— Тем более спалить должон, — лысый смачно рыгнул и снова принялся за кашу. — Сам съяглишь[31], коли башковитый. Вот завтра сцапают тебя. Обыщут, найдут ее мордашку картонную. Сам сгинешь, и Клавку под пытки подведешь. А как начнут ее пытать — сдаст всех остальных. Бабы они слабенькие, и не только на передок.

Он глумливо захохотал, из раззявленного рта во все стороны полетели крошки.

— Давай сюда карточку.

— Не дам!

Степка попытался вскочить, но тяжелая рука пригвоздила его к лавке. Боролись они недолго. Хруст сноровисто обыскал юнца, не переставая при этом жевать, нашел фотографию в кармане сюртука и тут же разорвал в мелкие клочки.

— Так-то надежнее.

— Ты!!! — Огонек медленно поднялся на ноги и зашипел, словно дикий кот. — Ты мне за это заплатишь!

— Брось, — спокойно ответил амбал. — Лучше водки выпьем.

Стаканы примирительно звякнули. Молодой бомбист со вздохом зачерпнул из плошки горсть квашеной капусты.

— Ты с нами недавно, потому старшого не знаешь, — объяснил Хруст, — а он на расправу скор. Нашел бы у тебя этот портретик, и каюк. Отправился бы вслед за Рауфом. Видал, что старшой с Бойчуком сделал?

Лукерья хотела уйти, но тут бандит снова назвал проклятую фамилию. Бойчук. Где он? Что с ним? И кто такой старшой? Придется еще немного задержаться.

— Ты про руку, что ли, скрюченную? — догадался Огонек.

— Про нее, да.

— Погоди-ка, но ведь это в детстве… Мельник… Бойчук сам рассказывал.

— Мельник! — хмыкнул Хруст. — Это все сказки. А вот как взаправду было. Два года тому бросили мы бомбу в дом, где офицер жандармский жил. Всех убили, одна девчонка пятилетняя убереглась. Да как убереглась… Ноги ей взрывом оторвало, все равно не жить. Но померла не сразу. Бойчук сел возле нее, по голове гладил, утешал. А как отошла, молитву прочел и глаза закрыл. Вернулись мы с задания, старшой схватил бронзовую канделябру и раздробил Фролу пальцы.

— За что? — удивился Степка.

— За то самое. Он еще приговаривал: «Этой рукой дитё приголубил? Этой?!» — лысый плеснул еще водки, на этот раз только себе, выпил махом. — Наука такая. Чтобы Бойчук впредь не смел думать о жалости к врагу. И чтобы другим неповадно было.

— Разве девчонка нам враг?

— А то нет? Жандармское отродье. Пожалеешь бедняжку, не пришибешь, а она тебя на суде опознает. Пальчиком ткнет, скажет: «Вот этот, тощий, моего папку убил». И повесят тебя, Огонек, за шею твою жалостливую.

— Сплюнь! Накаркаешь еще.

Огонек встал из-за стола и пошел к выходу. Лукерья уже нащупала в рукаве пистолет, но бомбист свернул к маленькому комоду в углу и достал головку чеснока. Обернулся к товарищу, пронзенный внезапной мыслью.

— Это что же выходит, раньше старшой с вами ходил? Бомбы метать?

— Не. Старшой — это мозг нашей ячейки. Он всегда в тени должон быть.

— Как же он узнал про Бойчука и девочку? — бомбист вернулся к столу, очистил зубок чеснока и стал натирать им горбушку ржаного хлеба. — Ты что ли сказал?

— А чего сразу я? — насупился амбал. — Я не болтливый.

— Рауф? Нет, он же после меня в ячейку пришел. Тогда кто? — тут Степку осенило. — А-а-а, Тихоня. Они же с Бойчуком как два пса в одной будке, вечно грызутся.

— Скоро это кончится, — Хруст отодвинул миску и стакан. — Я после обеда заезжал к старшому. Он велел как вернется Тихоня, сразу же его и прибить.

— А его-то за что?

— Говорит, предателем оказался не Рауф, а Тихоня. Задумал сдать нас жандармам. Устроит ловушку, а сам выскользнет. Потому и приговор: смерть. Только надо прибить его по-тихому. Смешно выходит… Тихоню по-тихому!

— Ш-ш-ш-ш! — Огонек понизил голос. — Гляди, чтоб Клавка не услышала. Она вот-вот вернется.

— А она ушла? — амбал обшарил взглядом пустую кровать. — Я и не заметил. Куда это? Да еще и посреди ночи?

— Заплохело ей. Пошла на двор сбрудить. Может каша прокисла?

Хруст шумно втянул носом.

— Не, каша свежая. Вкусная. Будешь? Нет? Ну, дело твое. А Клавке про приговор знать не надобно. Для нее Тихоня просто исчезнет, а мы потом расскажем, что его в охранке затерзали до смерти. И барышня наша бегом кинется убивать Алексашку. Бабы — они мстительные по природе. Вот был у меня случай в Сызрани…

Журналистка решила, что дальше слушать нет никакого смысла. Повернулась, чтобы выскользнуть за дверь и бежать за подмогой, но на пороге столкнулась с Клавдией. Обе вскрикнули от неожиданности и на секунду растерялись, но бомбистка пришла в себя первой.

— Сюда! Бегом! — крикнула она и ударила незваную гостью наотмашь по лицу. Меркульева даже не успела достать вело-дог, спрятанный в рукаве.

Хруст выскочил в сени, срывая занавеску.

— Ай да Клавка! Шпиёнку споймала.

Он сгрёб Лукерью в охапку и поволок в комнатенку.

— Кто такая? — набросился Огонек. — Зачем пришла? Что вынюхивала?

— Какая тебе в том разница? — Хруст обхватил горло девушки огромными пальцами. — Придушу ее и бросим в реку, пока темно. Камень привяжем — вмиг потонет, одни бурболки пойдут. А шубку вон, Клаве отдадим. Взамен потерянной душегреи.

— Вот еще! — фыркнула бомбистка. — Стану я с чужого плеча донашивать!

— Можно подумать, прошлую меховушку тебе в модном салоне справили, — хохотнул амбал. — Погоди нос воротить. Я ж аккуратно придушу. Кровью не запачкаю.

Степка попытался разжать его пальцы, а потом просто повис на руке бандита всей тяжестью.

— Не спеши, Хруст! Успеешь придушить. Нужно выпытать, как она наше логово нашла. Может и полиции адрес известен?

— Жандармы не стали бы девку посылать. Сами бы нагрянули. А если их лазутчица, так тем более придушим и дадим драла отсюда, чтобы не рисковать.

— Нельзя! — возразила Клавдия, и тут же пояснила, — То есть, хотите душить — я не против. А бежать нельзя. Вернутся Тихоня и Бойчук, кто их предупредит, что нас в Хапиловке нет? Жандармы ловушку подстроят, возьмут обоих, тут нашим планам и конец.

— Не за планы ты переживаешь, Клавка, а за своего хахаля, — припечатал амбал. — Боишься, что не с кем будет дудоры водить?

— Межеумок! — обиделась Клавдия и отошла к столу.

— Хоть бы и так… Но вообще ты прав, Степка. Успеем придушить. Сперва чуток потешимся, — Хруст прижал свою жертву к стене и полез свободной рукой под шубку Лукерьи. — У меня бабы давненько не было…

— Как… ты… сме… ешь! — пропищала девушка. — Хам!

— Строптивая. Мне такие по нраву. Еще бы помясистее была, а то тоща как шкелет, — бандит подмигнул Огоньку. — Но сгодится на разок, а?

— Не надо, Хруст, — пробормотал тот. — Я не хочу.

— А чего? Брезгуешь после меня? Так бери первым, я не гордый. Подержу ее, чтоб не брыкалась.

Степка покраснел и затравленно оглянулся на бомбистку. Амбал перехватил его взгляд.

— Или ты Клавку стесняешься? А мы попросим боевую подругу за дверью покараулить…

Бомбист попытался задрать узкую юбку Лукерьи, но не смог и просто разорвал по шву.

— Ну, чего встала? — окрысился он на Клавдию. — Брысь отсюда!

Та хотела что-то сказать, но потом опустила голову и пошла прочь. Открыла дверь и тут же захлопнула:

— Жандармы!

— Ах ты, гадина! — Хруст отбросил журналистку на тюфяки в углу комнаты и схватил смит-вессон, лежащий на комоде. — Ничего! Я тобой позже займусь.

— Много их там? — Огонек заряжал самодельный револьвер.

Клавдия пожала плечами.

— Я двоих заметила. Но эти сволочи по двое не ходят. Только толпой.

— Не боись, прорвемся! — амбал выбил плечом оконный переплет и дважды выстрелил в темноту.

В ответ раздались выстрелы, одна пуля просвистела у виска, оцарапав лысую голову, и впечаталась в побеленную стену.

— На задах тоже сидят, — Хруст вытер кровь рукавом рубахи, на кумаче она была почти незаметна. — Ловко время выбрали, держиморды. Ждали, пока спать ляжем, чтобы взять всех тепленькими. Девку в сени послали, чтоб знак подала. А хрен по-вашему выйдет!

Он выстрелил в окно еще несколько раз и сел на пол, перезаряжать револьвер.

— Бежать некуда! — взвыл Степка и заметался по комнате. — Всех перебьют.

— Не скули, Огонек. Первый раз что ли? Прорвемся. Клавка!

Бомбистка стояла посреди комнаты, глядя на себя в маленькое зеркальце над умывальником. Лицо ее было спокойным и не выражало никаких чувств. «Как у мертвеца» — подумала она. — «Да мы тут все давно уж мертвецы!»

— Клавка! Заснула что ли? — рявкнул Хруст. — Где Бойчук свои безделушки прячет?

— Портсигар с собой забрал, а бутылку я давно уж не видала.

— Эх, мать… У бомбистов и ни одной бомбы под рукой. Хороша шутка?

Амбал захохотал и выстрелил еще трижды. Степка подполз к двери, приоткрыл щелку, но выглянуть не успел — сразу несколько пуль выбили щепки у него над головой.

— Все, все, — бормотал он, — попались.

Клавдия подбежала к двери и задвинула железный засов. Вовремя. Снаружи кто-то сильно дернул. Она подняла револьвер, который бросил Огонек, выстрелила через дверь — раздался стон и следом громкая ругань. Бомбистка двигалась уверенно, не показывая страха. Оттащила напуганного мальчишку к тюфякам, направила ствол на Лукерью.

— Вставай, сука! Мы тебя вперед пустим, а сами позади спрячемся. В свою жандармы палить не станут.

Амбал еще дважды выстрелил в темноту за окном.

— Пусть они там прижухнут пока. Клавка! Подымай эту пелядь и веди на двор. Я крикну, чтоб не стреляли.

Он шагнул в сени и тут прогремел взрыв. Дверь разнесло в клочья, стена справа от входа обрушилась внутрь. Хруста отшвырнуло назад, как тряпичную куклу, засыпав осколками и известковой пылью. Оглушенный Огонек корчился на полу. Одна лишь Клавдия устояла на ногах и прицелилась в облако дыма, клубящееся в проеме.

— Я пристрелю всякого, кто посмеет войти! — закричала она.

— Стреляй. Всех не перестреляешь.

Порох шагнул на порог и картинно остановился, закуривая папироску.

— Бей врага его же оружием. Я велел саперам сделать бомбу, чтоб вы на своей шкуре испытали — каково это, подыхать от взрыва. Что, больно? — он придавил пальцы Огонька каблуком. — Страшно? Еще и не так напугаем.

У Клавдии вспотела рука, но палец на спусковом крючке не дрогнул.

— Изыди, сатана!

Она выдохнула и спустила курок. Но в последний момент Лукерья извернулась на тюфяке и пнула бомбистку в бедро.

Порох перехватил руку с револьвером, не давая выстрелить еще раз. Отбросил Клавдию в объятия подоспевшего Кашкина, а унтер-офицеру велел:

— Проверь, не прячется ли тут еще кто.

Сам же склонился к журналистке.

— Жива, дочка? Слава Богу, а я уж испугался.

Он помог Лукерье подняться, по-отечески обнял за плечи.

— Да ты вся дрожишь! — полковник достал из внутреннего кармана шинели плоскую фляжку. — На-ка вот, глотни. Глотни, говорю! Это арманьяк. Самый лучший, гасконский.

Луша закашлялась. Горло опалило жидким пламенем, но этот ароматный огонь мигом выжег все ее страхи, освободил сердце и разум из ледяных тисков паники.

— С-спасибо.

— Да полно, полно. За что же тут благодарить? Еще глоток? Вот, умница.

Девушка отступила на шаг, к ней возвращалась привычная самоуверенность.

— Вот уж не думала, г-н Порох что когда-нибудь в жизни обрадуюсь, увидев вас.

— Понимаю, г-жа Меркульева. Я сам бы еще вчера усомнился в этом. Но мы с вами, хоть и не друзья, а все же и не враги. По одну сторону закона стоим, как говорит наш общий знакомый, г-н Мармеладов. Замечу попутно, что он поведал мне историю про фотографа и портрет бомбистки. Карточка при вас?

— Да, — Лукерья расстегнула пуговицу жакета и сердито топнула. — Что же вы смотрите? Отвернитесь.

— Простите, — следователь потупился и, чтобы скрыть смущение, тоже приложился к фляжке.

Журналистка достала фотографию, спрятанную на груди, разгладила и протянула Пороху.

— Похожа! — он подошел к Клавдии, поднес портрет к ее лицу и сравнил. — Поразительное сходство! Я уж сколько раз пытался, а все мимо, ни одного портрета удачного. А тут — просто на зависть. Повезло тебе, девка. Ответишь по всей строгости за взрыв в «Лоскутной» и полсотни трупов.

Полковник вернулся к Меркульевой.

— А что же вы сразу этот портрет мне не принесли?

Журналистка покраснела.

— Хотела проверить по методу газетчиков… Чтобы полицейские и сыщики… Начали принимать меня всерьез.

— Сыщики, значит, — Порох бросил на нее проницательный взгляд. — Понима-а-аю. И что же, через этот кусок картона вы сумели так быстро найти логово бомбистов?

— Быстро? Я шесть часов ходила из трактира в трактир! В жуткой дыре на задворках, что открыта по ночам, я встретила кучера, который увозил бомбистов от «Лоскутной». Он меня сюда и доставил. А вы как узнали адрес?

— Перетрясли всех аптекарей Москвы. В половине третьего ночи вышли на агитатора Борьку, по прозванию Пижон. Он недавно ходил в народ, как сам выразился — «возмущать умы крестьян». Господи, там умов-то… Вскоре передо мной лежал список бомбистов, с которыми сотрудничал Борька. Среди них значился Фрол Бойчук. Еще несколько вопросов, — Порох посмотрел на свои кулаки с разбитыми костяшками, — и мы узнали про эту халупу.

Он обвел глазами единственную комнату в доме. Слева комод с умывальником и три тюфяка на полу. У противоположной стены узкая кровать, разобранная для сна, и стол, за которым не только обедали, но и собирали снаряды — судя по круглым жестяным коробкам, небрежно сдвинутым в дальний угол. Из-под стола торчат ноги лысого амбала.

— Этот отбегался, — доложил унтер-офицер.

— Точно?

— Еще бы не точно. Вся башка в крови, не дышит. Живых двое — деваха и контуженный. Взяли банду, Илья Петрович!

— Взять-то взяли, да не всех, — Порох, против ожидания, не чувствовал себя триумфатором. — Бойчук где? Где, я вас спрашиваю?

Огонек, скорчившийся на полу, презрительно скривил разбитые губы. Клавдия не шевельнулась, она напоминала ту статую из гостиницы, не столь вызывающе раздетую, но такую же холодную и безжизненную.

Полковник поднял опрокинутую табуретку и сел посреди комнаты. Закурил папиросу.

— Не хотите, значит, по-хорошему? Давайте поговорим обстоятельно, — он хищно оскалился, но тут же вспомнил про журналистку. — А вы, Лукерья Дмитриевна, поезжайте. Сию минуту двух раненых жандармов повезут в больницу, так и вы с ними поезжайте. В санях места много. Поезжайте, вас доставят домой или в редакцию.

— Я хотела бы заехать к нашему общему знакомому, г-ну Мармеладову. Пересказать события этой ночи.

— Вот как? — хмыкнул Порох. — В столь ранний час?! Но можно и к нему, конечно. Что застыл, ротозей? — это уже городовому, которого взяли вместо кучера. — Отвезешь барышню на Пречистенку. К которому дому?

— К десятому.

— К десятому, слыхал? Вези барышню как фарфоровый сервиз! А вы будьте осторожнее, г-жа Меркульева. С вашим везением…

Она не дослушала и вышла, придерживая двумя руками разорванную юбку, чтобы не разлеталась. Через пару минут во дворе грянуло: «Но! Пошли, пошли, свиньи ленивые! Но-о-о!!!» Колокольчики не звякнули, их жандармы на дугу изначально не вешают, поскольку приезжать, чаще всего, нужно тайком.

— А я всегда знал, что мундиры на свиньях ездят, — припечатал Степка. — Подобное к подобному тянется.

Полковник рассмеялся почти дружелюбно.

— Вы бойкий молодой человек. Такие обычно держатся долго. Верите ли, одному переломали пальцы на руках, потом разбили колени. В хлам разбили. Лицо — сплошное кровавое месиво, — он задумчиво выпустил дым. — А все язвил да огрызался. Доктора потом сказали: тронулся умом от боли. Оттого и геройствовал.

Порох щелчком выбросил окурок в окно, встал, прошелся по комнате.

— А вы приятно устроились. Общий котел, — вот он, единственный. Общая спальня. У вас же так принято? Liberte, Egalite, Fraternite[32]. Понимаю-понимаю… Девка тоже общая?

— Не смей так говорить, держиморда! — юноша сорвался с места и замахнулся, чтобы влепить Пороху пощечину, но дюжие жандармы навалились, выкрутили руки за спину. — Клавдия вовсе не девка! Она наша сестра по оружию.

— Великолепно, молодой человек. Просто великолепно, — полковник снова уселся на табуретку и улыбнулся, но не радостно, а как-то зловеще. — Вы показали свое слабое место. Клавдия, значит? Через нее мы всю информацию и получим. Не признается сама, расколетесь вы, лишь бы прекратить мучения сестры по оружию. Боже, как высокопарно!

— Да она упираться не станет, расскажет все, что мы захотим узнать. Правда ведь, милая? — унтер-офицер подошел к Клавдии вплотную, грубо нащупал под платьем ее соски, больно стиснул, да еще и выкрутил вверх. — С нами лишь мертвецы не говорят.

«Мертвецы. Мы все — мертвецы», — мысленно повторяла девушка, обещая себе, что вытерпит пытку и не закричит.

Но она закричала.

В глазах потемнело от боли, а слезы предательски потекли по щекам.

— Клава! Клавочка! — бился Огонек в руках жандармов. — Пустите меня! Пустите ее! Я убью вас, слышите? Убью всех!

Ему удалось повалить своих мучителей на пол. Одного Степка боднул лбом в ухо. Другому, который оказался снизу, вцепился зубами в щеку. Тот перестал удерживать руку юноши и взвыл от дикой боли. Унтер-офицер бросился на помощь, оставив Клавдию под присмотром Кашкина. Следователь тоже вскочил с табуретки и примеривался, как лучше ухватить бомбиста и вытащить из кучи малы.

Клавдия ничего не видела. Набегающие слезы размывали мир, как акварельный рисунок.

«Слабое место».

Так назвал ее истязатель. К сожалению, это правда. Для бойца революции у нее слишком нежная кожа. Не теперь, так через час, через два или три, она сдастся под пытками. И выдаст всех. Даже того, единственного, которого любит без меры. Если только…

Глаза моментально высохли. Полицейский держал ее за локти, потому и не заметил, как Клавдия нащупала в складках юбки потайной карман, потихоньку, затаив дыхание, вытащила гильзу с ядом. Сковырнула ногтем засохший хлебный мякиш и, вырвавшись на мгновение из потных рук врага, сыпанула порошок под язык.

Горечи не почувствовала. Ей вспомнился вкус фисташкового крема, который брызнул в рот, стоило прикусить пирожное. Неаполитанское, верно? Или нет? Другое. Но это уже не важно.

Все не важно…

Мысли закружились в ее голове радужной каруселью, и Клавдия замертво рухнула в объятия городового.

— Да как же, — оторопел Кашкин. — Илья Петрович! Тут вот…

— Чего застыл, мямля? Разожми ей зубы! Не дай проглотить яд! — ярился Порох, но увидев, как обмякли плечи и подкосились ноги девицы, махнул рукой. — Эх, растяпа, проворонил!

Он долго размышлял о чем-то, глядя в окно на розовеющее небо. Выкурил три папиросы. Потом повернулся к унтер-офицеру.

— Я заберу вторые сани и повезу в участок нашего юного героя, — сказал полковник бесцветно-равнодушным голосом. — Заберу с собой оставшихся жандармов. А вы с Кашкиным обыщите все.

— Что прикажете искать?

— Любую зацепку, которая подскажет, где скрывается Бойчук. А потом грузите все улики в третьи сани, и стрелой в участок. А этого, — он кивнул на Огонька, связанного по рукам и ногам, — посадить в камеру и не давать спать. Пока не сломается.

— Да уж, это пытка, так пытка, — проворчал Кашкин. — На себе испытал…

— Дерзишь? — нахмурился Порох.

— Никак… нет! — городовой не удержался и зевнул. — Простите. Илья Петрович, но я уже на последнем пределе. Три ночи толком не спал, глаза слипаются, руки ватные… Потому и девицу не удержал. Дозвольте вздремнуть полчасика? Прямо тут, на тюфяках. А потом обыщем хоть всю Хапиловку!

— И с этими недотепами империю от бомбистов защищать? — вздохнул полковник. — Черт с тобой, Кашкин. Спи! Разбудишь его через полчаса, — бросил он унтер-офицеру, выходя из дома. — Сам-то не уснешь?

— Никак нет!

Но когда полковник вышел за порог, жандарм тоже зевнул.

ХХХ

Лукерья уснула в санях, заботливо укрытая шинелями. Жандарм старался не стонать и почти не скрипел зубами, хотя девица положила голову именно на то его плечо, которое пробила пуля. В больнице раненые настояли, чтобы доктор в первую очередь осмотрел г-жу Меркульеву.

Она не возражала.

Она так и не вынырнула из тягучей полудремы — ходила, говорила, улыбалась, почти не осознавая этого, как лунатик. Лишь когда царапину на лбу смазали йодом, Лукерья ойкнула и ненадолго пробудилась. Но в санях, скользящих по утреннему снежку к Пречистенке, журналистка снова провалилась в сон. Вознице пришлось потрясти ее за плечо:

— Приехали, вот десятый дом.

Она постояла несколько минут на улице, вдыхая морозный воздух, чтобы окончательно прогнать сон. Потом распахнула дверь, шагнула в общий коридор и прикусила губы, чтобы не закричать.

В простенке между двух дверей сидел Хруст.

Не может быть!

Бандит погиб в Хапиловке — бомба взорвалась, он пролетел через всю комнату, рухнул навзничь. Тот офицер потом сказал: «Мертвый, башка вся в крови». Откуда же здесь этот амбал? И как он успел появиться раньше нее?

Призрак, не иначе…

Она еле слышно выдохнула и попятилась на улицу. Доска под ногой пронзительно скрипнула и этот ужасный звук разбудил чудовище. Призрак поднял окровавленную голову. Тяжело поднялся, упираясь спиной в стену. Пошел к Лукерье, раскинув руки, будто радушный хозяин, возжелавший обнять гостью. И все это в полной тишине! Хруст не произнес ни слова, ни звука, отчего девушка все больше убеждалась, что перед ней привидение. Бесплотный дух. Эти огромные ручищи — лишь плод испуганного воображения. Просто дым, сквозь который можно проскользнуть в комнату Мармеладова.

Она рванулась вперед, но призрак сгреб ее в охапку, не позволяя вырваться. Журналистка услышала как стучит сердце под кумачовой рубахой — значит, живой. Как-то сумел воскреснуть и свою вторую жизнь решил начать с убийства. Подслушал адрес, по которому собралась ехать журналистка, подстерег…

Две огромных ладони сжали ее виски, пальцы больно вдавились в затылок. Хруст поднял девушку на целый фут, она болталась, словно платье на веревке. Громила надавил сильнее и зарычал:

— Вот и все, шалава.

Хриплый голос разогнал наваждение, Лукерья вытряхнула из рукава револьвер и ткнула в широкую грудь бандита.

— Пусти. Убью!

Тот скосил глаза:

— Что? Этой пукалкой? Да меня бомбы не берут.

Хруст хохотал, широко разевая рот. Луша сморщилась от водочного перегара, а потом, вспомнив наставления сыщика, сунула ствол вело-дога в гнилозубую пасть и нажала на тугой крючок.

Ничего себе!

Пистолетик махонький, а звук раскатился, как ей показалось, до самого Кремля. Все жильцы проснулись, топтались за тонкими дверками, прислушивались, шушукались, но никто не выглянул — мало ли, сколько еще патронов у стрелка. Выйти отважился лишь Мармеладов. Судя по мятому костюму, спал он одетым и проснулся еще до выстрела, разбуженный шумной возней в коридоре и громким смехом бомбиста. Сыщик чуть не споткнулся о мертвого амбала.

— Что случилось?

— М-мамочки мои! Я убила человека, — нервное напряжение схлынуло, девушка стояла возле трупа на коленях и рыдала. — Приставила дуло к его голове, спустила курок… И теперь он мертвый…

Мармеладов склонился к убитому и, прежде всего, убедился, что тот не дышит. Потом поднял вело-дог и положил в карман сюртука. Лишь после этого обернулся к Лукерье, которая продолжала причитать:

— Мамочки мои! Его жизнь только началась, а я взяла и выбросила ее…

— Это не имеет значения, — оборвал ее сыщик.

Он крепко обнял журналистку за плечи, но говорить старался спокойно, даже излишне сухо, подавляя бурю чувств, клокочущую внутри.

— Вело-дог придумали для того, чтобы отгонять собак. Если бы на вас кинулся бешеный пес, стали бы вы переживать, что пристрелили его?

— Но это же не пес, — всхлипнула Лукерья. — Че… Человек же…

— Только внешне, уверяю вас.

— Вы правда так ду… думаете?

— Ядрена морось! В коридоре обжимаются. Мало вам комнаты? — Серафима пришла из своей каморки под лестницей, на ходу оправляя юбку. — Стрелять-то было зачем? Хозяйка от бессонницы мучается, под утро заснула, а вы тут…

Служанка заметила мертвого бомбиста и осеклась.

— Это кто же его? Ты или… Она, что ль?

Сыщик кивнул.

— Ой, девчушка! Натерпелась, поди, страху-то, — захлопотала Серафима. — А ты чего застыл? В комнату неси, у нее ноги не пойдут. Я за водой сбегаю.

Сыщик подхватил Лукерью, донес до оттоманки, накрыл пледом и присел рядом, на краешек.

— А я ведь видела прежде, как его убивали. В Хапиловке, где бомбисты прятались, — она смотрела в потолок и говорила тихо, безжизненно. Потом вцепилась в руку сыщика и затараторила:

— Я должна пересказать вам все, что услышала!

— Это после успеется.

— Нет, немедленно!

Мармеладов слушал ее скороговорку, не перебивая, пока не пришла Серафима.

— Господи, да чего ты ее одетую-то уложил? — поразилась служанка. — Спишь в костюме, и барышню к тому же приучаешь? Эх, пентюх… Ей же дышать нечем, грудь пинджаком утянута! Все, отойди! Сама ее раздену. Ты пока снотворного накапай, я у хозяйки взяла.

Она протянула пузырек и стакан с водой. Сыщик шагнул к столу, а служанка принялась хлопотать над Лукерьей.

— Не бойся, золотко, все позади. Поспишь и легче станет. Синяки заживут, царапины затянутся. А я пока одёжу твою почищу, юбку залатаю. Будешь красавицей ходить. Спи, милка. Спи-отдыхай!

Она собрала вещи в узел и вышла из комнаты.

Мармеладов считал капли, шевеля губами.

— Девятнадцать… Двадцать. Все.

Подумал и добавил еще две, для надежности. Лукерья послушно выпила из чашки, а потом оттолкнула сыщика кулачками.

— Вы меня не слушали! — возмущенно воскликнула она.

— Слушал. И очень сосредоточенно.

— Ну и что думаете? Я совсем запуталась. Я уже ничего не понимаю. Охранка, бомбисты… Кто прав?

— Да все правы, — сказал Мармеладов. — Кого из них ни спроси, все считают правыми себя, а остальных — лжецами.

— Но все правыми быть не могут!

— Это лет через сто рассудят.

— Бог рассудит?

— Нет. Потомки, которые будут писать историю. А Бог как раз призывал не судить.

Она натянула одеяло до самого подбородка.

— Я так устала от этого ужаса. Хочу уехать из Москвы, как можно дальше.

— Куда же, если не секрет?

— Туда, где не взрывают бомб. В Европу! За это утро я стала старше на тысячу лет. Я поняла, что жизнь может оборваться в любой момент, а потому нужно жить только сегодняшним днем.

Лукерья протянула руки, обняла сыщика за шею и крепко поцеловала его в губы, не обращая внимания на съехавшее одеяло. Но потом отпрянула, испугавшись своего порыва.

— Вы пьяны? — удивленно спросил Мармеладов.

— Если бы! Двух глотков арманьяка маловато, чтобы забыть обо всем. В том числе и о приличиях.

Она отвернулась к стене и задышала ровно, будто уснула. Но через минуту заговорила, не поворачивая головы.

— Вы чёрствый человек, не умеющий оценить глубину чувств настоящей женщины. Но я не держу на вас зла или обиды. Но… Неужели вы, такой умный, и не понимаете простых вещей?! Вы скучнейший человек на всем белом свете, Родион… Романович. Вы… Вы… За-ну-да! И я… вас…

Девушка громко зевнула и на это раз, уже без всякого притворства, провалилась в глубокий сон.

— Ты скажи, головастый, что с упокойником делать? — Серафима бочком протиснулась в комнату, сжимая в руках кочергу. — Нехорошо, что он в коридоре-то лежит. Хозяйка уже послала мальца к околоточному.

— Злится? — спросил сыщик.

— А то! Неистовствует. В ее спокойном и честном доме такие вот безобразия. Ох, обалдуй… За твои выходки потащат нас всех в каталажку.

— С полицией я вопрос улажу, — отмахнулся Мармеладов. — Поеду к полковнику Пороху. Скажи квартальному, что дело это политическое. Пусть убитого отвезут в участок на Солянке. Запомнила?

— Чего же тут запоминать? Порох и Солянка.

— Я мигом обернусь. А ты пока Лушу… Лукерью Дмитриевну одну не оставляй, — в голосе сыщика прорезалось беспокойство. — У того бандита сообщники имеются.

— Пущай сунутся! — она потрясла кочергой. — Ты беги, шебутной. Не сумлевайся, никто сюда не войдет. Разве что хозяйка захочет взглянуть, с кем ты шашни крутишь.

— Я не…

— Беги, говорю! Девица твоя проспит до сумерок, но ей оно на пользу, после всех тревог.

XXXI

— Никак не можно-с! — унтер-офицер заступил дорогу Мармеладову. — Илья Петрович спать изволят.

— Неужели?! — усмехнулся сыщик. — Железный человек заржавел?

— Приехал из Хапиловки, сел к столу, бумаги перебирать, щеку рукой подпер и уснул. А в другой руке цыгарка дымится. Я ее потом уж вынул осторожно, чтоб пожара не случилось, на цыпочках вышел и дверку прикрыл. Пусть отдохнет полковник, исхлопотался весь. Проявите понимание.

— Но я по срочному вопросу.

— Да уж не срочнее моего будет, — жандарм воровато оглянулся на закрытую дверь и понизил голос до шепота. — Я приехал из Хапиловки доложить, что бомбист сбежал. Но будить его высокородие не рискнул. Выспится, потом уж с новыми силами споймаем убивца.

— Это который сбежал? — заинтересовался Мармеладов. — Хруст?

— Мне их клички неведомы. Амбал в красной рубашке. Он под столом лежал, притворялся убитым. Рожа в крови, пылью припорошен — чисто мертвяк. А потом разъехались все, только мы вдвоем остались обыск проводить. Я на двор вышел, сарай проверить. Кашкин в доме остался. Ну и прилег поспать на бандитский тюфяк. Тут, видать, этот гад и выполз. В окно выпрыгнул — и к саням. Вскочил, вожжи натянул, свистнул залихватски. Я пока выскочил из сарая, его уж и след простыл. Стрельнул пару раз вслед, да бестолку. А из Хапиловки этой пока доберешься. Извозчика там не встретишь, пришлось пешком, по косогору…

— А Кашкин что же, не пошел?

Унтер-офицер стянул с головы фуражку и потупился.

— Нету больше Кашкина. Погиб боевой товарищ. Этот верзила бедолаге голову раздавил. Спящего не пожалел. А сам убег… Ништо, я разыщу этого бандита, где бы он ни прятался. Пристрелю, как собаку.

— Это уже случилось, — утешил его Мармеладов. — Бандита убили в моем доме не более часа назад.

Жандарм упал на колени, крестясь и отбивая земные поклоны.

— Господь Вседержитель, слава тебе! И вам спасибо за это известие. Я уже с жизнью простился. Сами же знаете, что Порох скор на расправу. Бьет и чужих, и своих — не церемонится. Я его почему не будил? Боялся, что прибьет в гневе. А теперь-то…

Он встал, отряхнул форменные брюки и взялся за ручку двери, но сыщик придержал его за плечо.

— Не нужно. Вы правы, Илье Петровичу стоит выспаться, чтобы вернуть ясность взора и свежесть мысли. Передайте полковнику, что я навещу его ближе к обеденному времени.

Сыщик сделал три шага к лестнице, потом вернулся.

— А хотите стать настоящим героем?

Жандарм щелкнул каблуками.

— Всегда готов честно служить Отечеству!

— Нет, не то, — перебил Мармеладов. — Как раз наоборот: я хочу предложить вам устроить небольшой обман. Впрочем, он пойдет на пользу и вам, и Отечеству, и еще одному человеку, который мне небезразличен.

— Не возьму в толк, как это может быть, — опешил унтер-офицер. — Обман… И чтоб на пользу?

— Все просто. Час назад г-жа Меркульева застрелила бомбиста на пороге моей комнаты. Из вот этого пистолетика, — сыщик достал вело-дог из кармана и показал жандарму.

— С этого коротыша? — ахнул тот. — Да разве амбала такой пулькой свалишь?

— Лукерья Дмитриевна стреляла в рот, когда Хруст пытался раздавить ее череп.

— Ежели он хотел убить, это, получается, самооборона… Чего же вы переживаете? Любой судья оправдает барышню.

— Кроме одного, — возразил Мармеладов. — Ее будет грызть совесть, долгие годы не оставляя в покое. Г-жа Меркульева, в отличие от нас, натура весьма впечатлительная.

— Но я-то как могу помочь?

— Запишите это убийство на свой счет. Доложите Пороху, что преследовали сбежавшего бандита, нагнали возле моего дома на Пречистенке. Увидели, что амбал хочет придушить барышню. Застрелили мерзавца и спасли несчастную. Может быть, вас даже наградят.

— Хм-м… А что же сама барышня? — все еще сомневался унтер-офицер. — Она ведь журналистка и всем растрезвонит, как все было… Нет, и не уговаривайте. Если обман раскроется, Порох меня наизнанку вывернет.

— Это беру на себя, — пообещал сыщик. — Луша в тот момент пребывала в истерическом состоянии, почти в бреду. Не соображала, где реальность, а где болезненные фантазии. А после выпила снотворных капель, и ей привиделся кошмар. Я сумею убедить ее в этом. Ну что, уговор?

— Уговор!

— Тогда вот что… Помогите отыскать в вашей оружейной самый маленький патрон, чтобы зарядить этот пистолетик. Как будто из него не стреляли. Пусть моя сказочка выглядит более достоверной.

XXXII

Мармеладов заехал за почтмейстером сразу после завтрака. В экипаже рядом с ним сидел солидный господин лет пятидесяти. Окладистая борода, бобровая шуба и общая плотность фигуры позволяли угадать в нем купца, и Митя такое предположение высказал. В ответ раздался дружный смех.

— Ты и вообразить не можешь, насколько оказался не прав. Представляю тебе злейшего врага всего российского купечества, а заодно и дворянства, препаратора их подлого нутра и бичевателя порочных нравов, писателя Островского!

Бородач церемонно поклонился, продолжая посмеиваться.

— А вам, Александр Николаевич, — продолжал Мармеладов, — хочу отрекомендовать Дмитрия Федоровича Ка… Э-эм… Фамилию свою прежнюю он давно переменил, зовется по матери — Миусовым. История его жизни полна мрачных страстей, в ней было все — любовь, каторга, приключения…

— Ну, зачем ты, — смутился Митя.

— Писатели, друг мой, народ капризный и переборчивый, с кем угодно общаться не будут. Им подавай человека с разбитым сердцем, с разодранной в клочья судьбой, а лучше — судьбинушкой.

— Не нужно стесняться темных пятен в биографии. И первый человек греха не миновал, и последний не избудет, — философски заметил Островский. — Я вот, в бытность оную, целый год состоял под надзором полиции по личному распоряжению императора Николая Павловича. Стану ли я скрывать сей факт? Никогда! Для писателя это лучшая похвала! Известно же, кто правду пишет, тот и гоним. А кто оды да хвальбы — при дворе, на золоте…

— О, старая шарманка: «они» и «мы», — поморщился Мармеладов. — Давайте-ка все это обсудим по дороге в театр, иначе опоздаем. А директор нас не дождется…

— Пусть рискнет, — Островский сдвинул брови в притворном гневе. — Я в таком случае следующую пиесу в Александринку отдам. Или две.

Директор Малого театра г-н Тигаев, едва заслышав голоса в приемной, распахнул дверь кабинета и встретил визитеров радушно, хотя и с некоторым преувеличением. Он вообще, как успел заметить Мармеладов, был склонен доводить все до крайности. Сначала взахлеб хохотал, восторгаясь забавным эпизодом из новой пьесы Островского, но тут же, без малейшего перехода, разрыдался — ведь на премьере спектакля публика не увидит актера Столетова.

— Огромная! Глубочайшая потеря! Невероятная! Для всего русского театра! Как он играл, легко, свободно, словно ветром был… Трагедия! Катастрофа, — заламывал руки Тигаев. А потом, также без единой паузы принял деловой тон. — Конечно, катастрофа. Мы репетируем как каторжане, с утра до вечера. Шутка ли, сам император приедет на премьеру к Рождеству. А как без Михаила Ардалионовича? Он у нас одну из ключевых ролей дает… Давал…

— Позвольте шторы открыть? — перебил его Мармеладов. — У вас тут душновато.

Директор бросил тревожный взгляд на занавешенное окно.

— Позвольте вам этого не позволить. Я недавно перенес изнурительную лихорадку. Доктора велели глаза от яркого света беречь. Потому и свечи жгу средь бела дня.

Сыщик вгляделся в его бледное лицо, отметил нездоровую синеву на щеках, припухшие веки и общую болезненность. Однако никакого сострадания не почувствовал. Враждебность Мармеладова на первый взгляд объяснялась обидой, все-таки директор театра долго отказывал им в приеме, а теперь, глядите-ка, рассыпается в любезностях.

— Уж простите за неудобство.

Тигаев свои извинения обращал к писателю Островскому, подчеркивая, что это единственный человек из присутствующих, чьим мнением он дорожит.

— Что ж, потерпим, — проворчал тот. — А какую пиесу репетируете для императора?

— Так ваш шедевр! Для императора мы всегда готовим лишь самое достойное.

Островскому понравился такой ответ, он пригладил бороду и откинулся на спинку кресла. Но тут же нахмурился.

— У меня, так-то, много шедевров…

— Безусловно! Каждая ваша пьеса — на вес золота, а по тонкости сюжетов и диалогов вы можете соперничать только с самим… — директор вовремя заметил яму, в которую чуть не рухнул, и тут же исправился. — Только с самим собой!

— Да на что мне ваша патока? — вскипел Островский. — Голову не морочьте. Скажите уже, какую пиесу репетируете?

— Так какую вы прислали, такую и репетируем. «Волки и овцы».

— Ах, эту… Эта хорошая, да. А вы ведь, Родион Романович, зарезали в газете моих «Овечек», хе-хе, — писатель улыбнулся критику, хотя при этом и зубами скрипнул. — Не напомните, за что?

— Так у вас, Александр Николаевич, замах в заглавии широкий, а бьете по большей части мимо. Это волки? Скорее уж пауки и мухи. Хоть герои у вас и хищные, но насекомые.

— А что же настоящие волки? Не таковы у них, разве, повадки, как я описал?

— Ничего общего. Волкам наплевать, что о них скажут или подумают другие. Этот хищник, когда голоден, сразу горло рвет, не играет с жертвой. Не выдумывает ничего, не плетет интриги. Про таких если писать, то пьеса слишком короткая получится: догнал, прыгнул, убил. Волки безжалостные, они отнимают чужую жизнь не мучаясь сомнениями. Как бомбисты. Убили Столетова и новое покушение готовят.

— На кого? — с показным интересом спросил Тигаев.

— Следствие дознается, не сомневайтесь.

— А может они уже дознались, просто тайну раскрывать не хотят?

— Может и так, — сыщик улыбнулся и повторил чуть тише. — Может и так.

Директор театра пригорюнился, вспоминая про убийство актера, а потом просветлел лицом:

— Из столицы прислали предписание готовить ложу для императора, да не одну, а… Вы ни за что не угадаете сколько!

— Ну что, две? — лениво предположил Островский.

— Три? — с азартом спросил Митя.

Директор выдержал эффектную паузу и поднял ладонь с растопыренными пальцами.

— Пять, господа. Пять! Александр Николаевич приедет с августейшим семейством. И все три Великих Князя со своими женами. Свита займет и бельэтаж, и бенуар. Никакого сброда на галерке. Только изысканная публика. В кои-то веки Малый императорский театр станет выше Большого! — он раздулся от гордости, но тут же снова опустил плечи. — Что у меня за жизнь, господа? Строил дворец муз. Год за годом, по камушку, по кирпичику. В основании — маститые таланты, башенки из актеров подрастающих, но уже имеющих поклонников. Лелеял мечту, стремился к ней, только забрезжил успех… Но тут этот треклятый взрыв, и в один миг все рушится!

— Как думаете, мог желать смерти Столетова кто-то еще? — задумчиво проговорил сыщик, разглядывая шкап с книгами. — Мы все на бомбистов думаем… Но если это не они?

— А кто? Ревнивый муж? — Тигаев подмигнул, подчеркивая пикантность ситуации. — Но мне очевидно, что все эти графини и княгини становятся любовницами актеров как раз оттого, что собственные мужья уже не проявляют к ним интереса. Так что здесь вы вряд ли найдете повод для убийства. И потом, не станет граф бомбу подбрасывать.

— Но у графа достаточно золота, чтобы нанять убийцу и обставить все так, будто это бомбисты Столетова убили.

— А зачем? Кому мог помешать старый ловелас? Неужели…

Директор замялся, подбирая слова.

— Ох уж эти театральные паузы! — возмутился Островский. — Не тяните кота за хвост.

— Тема-то щекотливая, — оправдывался Тигаев. — Потому и не знаю, как лучше выразить, чтобы вы все поняли правильно, без осуждения. Видите ли, господа, Михаил Ардалионович жил на широкую ногу, посещал самые дорогие рестораны. И хотя в театре ему платили солидные деньги, пропивал он куда больше. Вечно в долгах. Знали бы вы, сколько раз мне приходилось выкупать просроченные векселя, чтобы артиста не потащили в суд. В конце концов, мне это надоело. «Тут вам не ссудная касса!» — заявил я. Думал, Столетов найдет в себе силы исправиться. Но стало хуже. Он и раньше тянул деньги из своих любовниц, а тут увеличил запросы непомерно. Сластолюбивые старухи отказать не могли, тратили на хлыща капиталы своих мужей. Возможно, один из них и убил. Не из ревности, а чтобы прихлопнуть пиявку.

— Уж вы загнули! Зачем графу убивать? Можно сказать жене: «Вот тебе, графинюшка, — писатель свернул кукиш, — заместо ассигнаций!» Это проще и в чем-то приятнее. Нет, г-н Тигаев, ваш сюжетец пошленький даже для провинциальной сцены. А в жизни такого и подавно не бывает. Я уж скорее поверю, что убил один из кредиторов. В Замоскворечье много мелких контор развелось, готовых одолжить огромные суммы под кабальный процент. Отчаялись получить свое, да и взорвали Столетова. Остальным должникам для острастки. Как считаете, Родион Романович, годится моя версия?

— Годится, Александр Николаевич. Для провинциальной сцены, — сыщик говорил с серьезным видом, но в глазах угадывалась насмешка. — В конечном счете, все беды Столетова происходят из простой истины, вами же и написанной. Люди любят думать, что они свободны и могут располагать собой, как им хочется. А на деле-то они никак и никогда не располагают собой, а располагают ими ловкачи.

— Вы ошибочно употребили, — осклабился директор театра. — Или смысл неверно поняли. Беркутов это про женщин говорил.

— Мужчины, подчас, тоже заблуждаются и позволяют ловким людям собой вертеть. Но ловкачи напрасно тешат себя надеждой, что не найдется никого ловчее них. Найдется, разумеется. Дайте срок, — Мармеладов встал с кресла и прошелся по роскошному ковру, скрадывающему звук шагов. — А вы всегда запоминаете текст? Или только если разделяете мнение героя пьесы?

— Я, знаете ли, на всех репетициях сижу, — осклабился Тигаев. — Наблюдаю за рождением спектакля, как повитуха, право слово. Вот и остается в голове то про женщин, то про крокодилов.

— Там и крокодилы есть? — удивился Митя. — Я-то думал, лишь волки и овцы.

— Крокодилы, друг мой, везде есть.

Сыщик задержался у занавесок, склонил голову, будто прислушиваясь к чему-то. Директор бросился к нему, льстиво кланяясь.

— Родион Романович, позвольте спросить вас, как человека близкого к расследованию… У вас же есть некоторое влияние на полицию? Все равно пока неизвестно, найдут ли убийцу… Может, вы сумеете уговорить полицейских не сообщать пока публике о гибели Михаила Ардалионовича? Мне бы хотелось удержать это в тайне, хотя бы до Нового года.

— Вот так так! — воскликнул Митя.

— Помилуйте, да зачем же вам это скрывать?! — вторил ему Островский.

Тигаев закусил губы, примериваясь, как лучше начать.

— Видите ли, господа, — заговорил он вкрадчиво, — в театре нашем есть одна маленькая тайна, можно сказать — семейная. Наша труппа — одна большая семья. Вот и вам, как родным людям, она откроется. Искренне надеюсь, что и вы, как родные люди, сохраните нашу семейную тайну…

— Тянет, ирод, — не выдержал драматург. — Да говорите уже!

Но ответил ему Мармеладов:

— У Столетова есть двойник.

Последовала немая сцена, в лучших традициях русского театра. Островский схватился за бороду, а брови его от изумления полезли на лоб, писатель будто бы растягивал лицо в противоположные стороны. Митя подался вперед и нелепо застыл с разведенными руками, словно испанский кабальеро в замысловатом танце. Тигаев же выпучил глаза и распахнул рот, сделавшись похожим на жабу.

— Не удивляйтесь, ведь лишь в этом случае все сходится, — Мармеладов помолчал, собираясь с мыслями. — Мы установили два факта, которые исключают друг друга. В воскресенье, одиннадцатого октября в пять часов пополудни, г-н Столетов подписывал протокол в полицейском участке об инциденте с бомбой и ограблением. И в это же самое время он ужинал в доме г-жи Д. Возможно ли, чтобы все актер был сразу в обоих местах?

— Невозможно! — выдохнули все трое в едином порыве.

— Невозможно, — согласился сыщик. — Но это произошло. Столетов появился в двух местах одновременно. Стало быть, где-то его подменял двойник.

— Но который же из них настоящий? — спросил Островский. — Грабитель или… ужинальщик?

— Судите сами, Александр Николаевич. Могла ли г-жа Д., знающая Столетова давно и… Хм… Намного ближе, чем директор сберкассы Шубин и полицейские… Могла ли она обознаться? Нет. Стало быть, в ограблении участвовал подражатель. С момента первого визита в квартиру артиста я не мог понять: зачем он на афишах расписывался. Столетов был, конечно, редкостным эгоистом, но не до такой же степени, чтобы самому себе афиши подписывать на память! А он, получается, учил другого копировать свою подпись. Чтобы тот мог спокойно раздавать автографы, притворяясь Столетовым, и никто бы не заподозрил. Между прочим, вы так и не сказали, за какой надобностью завели doppelganger’а?

— Кого? — не понял Тигаев.

— Двойника.

— А, так бы и сказали, — директор театра подошел к большой афише, прикнопленной на стене. — Знаете, сколько стоит? Копейку. Меньше даже. Что тут, бумага да краска. Но приносит эта афиша тысячи рублей и вот почему, — он постучал пальцем по самой верхней строчке. — Волшебные слова: «в главной роли М. Столетов»! Зритель хочет смотреть на него, даже самый высокий. Что вы думаете, император приедет на Рождество к нам, если на сцене не будет нашего светила?

— Имею на сей счет большие сомнения, — вклинился Островский.

— Вот и я говорю: необходим дубель… ган… Как вы там сказали?

— Doppelganger.

— Он самый — Тигаев понизил голос и воровато оглянулся. — Вы должны меня понять… В последние пару лет наш великий талант стал частенько выпивать. Слишком часто, господа! Раньше позволял себе расслабиться после представления, а сейчас уж и до, и во время спектакля. Вот я и велел Тихвинцеву его подменять.

— Тихвинцев? — переспросил Мармеладов. — Его фамилия Тихвинцев?

— Да. Талантливый юноша, хотя и неизвестный публике. Тащит эту непосильную ношу и не охнет. У нас ведь как? Первый акт Столетов отыграл, и сразу, в антракте, нарезался до полного непотребства. Мы его запираем в гримерной, чтоб проспался, а Тихвинцев на сцену выходит. И никто разницы не различает.

— Неужто так похожи? — недоумевал Митя. — А возраст? Вы говорите юноша, но у Столетова уже борода седая.

— В реальной жизни — два разных человека. Но так ловко подбирает грим и парик… Просто близнец! Да и голосом играет, — талантливый шельмец, — если из кулис крикнет, то невозможно разгадать сам Столетов зовет или Тивинцев, — директор театра снова указал на афишу. — Там вы его фамилию не найдете, потому что стоит она дешевле копейки и нет никакого смысла краску переводить.

— Но вы же сами говорите: талантливый. Может растить его на других ролях, да и создать нового Столетова? Могу в следующей пиесе для него героя симпатичного вывести, — предложил писатель.

— Пустое, Александр Николаевич, не разменивайте ваш гений на подобную галиматью, — Тигаев, словно хамелеон, в один миг поменял отношение к юному дарованию. — Не сможет Тихвинцев звездой стать. Ожоги у него страшные. Шея, грудь, подбородок, — сам рассказывал, как в детстве чуть на пожаре не погиб. Без грима ему только чудище из «Аленького цветочка» играть. Нет уж, в роли Столетова он мне гораздо полезнее. Родион Романович, уговорите полицию не торопиться с оглашением, хотя бы до Нового года. Умоляю!

— Не уверен, что они станут скрывать факт смерти Столетова. Хотя, им нравится отрицать все, что связано с бомбами, — задумчиво проговорил Мармеладов, — Но в любом случае, двойника придется арестовать.

— За что?

— За ограбление сберегательной кассы.

— Ой, бросьте. Это просто шалость, необдуманная выходка… Никто же не пострадал!

— Но деньги-то украдены, — возразил Митя.

— Много?

— Двенадцать тысяч рублей, — отчеканил сыщик.

— Хотите, я вам безотлагательно их отдам? Ровно двенадцать тысяч, — директор театра метнулся к бюро в дальнем углу кабинета. — Еще добавлю, чтобы вышло с прибытком для вас лично. Поверьте, мне эти месяцы больше принесут. Судите сами, третьего дня труппа отбыла с гастролями в Калугу. Граф Воронцов-Дашков, — у него там имение, — не торгуясь, заплатил, лишь бы приехал Столетов. Но играет-то в Калуге Тихвинцев!

— Что представляют? — живо заинтересовался Островский.

— «Позднюю любовь»! Говорят, — тут Тигаев сделал пошлый намек глазами, да еще и губы облизнул противно так, — будто бы граф, таким образом, хочет объясниться одной юной даме в своих чувствах. Он уже не молод, так что поздняя любовь — да-с!

Тигаев захохотал в голос, вздрагивая гладко выбритым подбородком, но в смехе этом не было и капли веселья, лишь злость и самодовольство.

— Когда артисты возвращаются в Москву? — оборвал его Мармеладов.

— Вечерним поездом прибудут. В четверть девятого. Так что, Родион Романович, похлопочете о моей просьбе? — директор протянул пачку банковских билетов.

Сыщик, игнорируя и Тигаева, и его поднятую руку с деньгами, направился к дверям.

— А что, Александр Николаевич, — сказал он на прощанье Островскому, — не желаете написать пьесу о нравах современного театра? Презабавнейшая история выйдет, а прототипов вокруг — как грязи.

XXXIII

В комнате, где проходил допрос, было натоплено и душно. Вдобавок Порох курил свои ужасные папиросы, нарочно заполняя небольшое пространство табачным дымом, чтобы довести традиционный дискомфорт полицейского участка до абсолютного состояния. Мармеладов, вошедший с улицы, пошатнулся — после студеного, но чистого московского воздуха, здешняя духота буквально сбивала с ног. А вот полковник, похоже, совсем от нее не страдал, напротив, после утреннего сна был бодр и свеж, как рыба в озере.

— А, проходите, проходите, г-н бывший студент! — вскричал он. — Позвольте рекомендовать вам студента нынешнего, правда, временно отстраненного от занятий в университете. Стефанос Пирос, сын беглого грека. Он же Степка Огонек, под таким именем известен Охранному отделению. Давно известен. Уже три года в розыске, хотя ему и семнадцати не исполнилось. Личность, без преувеличения, выдающаяся. На вид щупленький, но при этом может метнуть снаряд с динамитом на двадцать саженей!

Бомбист сидел на стуле в центре комнатенки, руки его были связаны за спиной.

— Так вот, Родион Романович, присмотритесь к этому юнцу. Вы-то, помнится, убивали потому, что Наполеоном задумали стать. А Огонек мнит себя Дантоном или Робеспьером, хочет свергнуть самодержавие и провозгласить свободу и равенство для всех! — следователь резко обернулся к арестанту. — Правильно излагаю?

— Правильно, — с вызовом прохрипел тот. — Все так и будет! Еще увидишь, подлюка, перед смертью на эшафоте…

— Шта-а-а? Дур-р-рак! — от этих слов Огонька начал воспламеняться и Порох. — Вот ты говоришь: «Царь плохой», а сам-то без царя в голове. Дать завтра таким как ты, идейным, всю власть — вы же своими идеями страну до пропасти доведете!

— Мы волю народа исполняем! Его желания и чаяния, — как по писанному затараторил бомбист. — Самодержавие ведет Россию к гибели, об этом предупреждали еще декабристы, про то же писал Герцен в своих журналах. Нам нужно строить новый мир, в котором власть будет справедлива ко всем, потому что все будут равными…

Полковник закурил новую папиросу.

— Значит, ты уверен, что бомбами своими сумеешь пробить дорогу в светлое будущее?! — он выпустил дым, помолчал, а потом заговорил уже спокойно. — Ну, предположим, убьешь ты императора, свергнешь кровавый режим… Станешь наряду с другими народовольцами — слово-то какое соорудили, черти… Станешь ты, значит, губернатором или вон, как в Америке, президентом. Реформы продвинешь. Законы новые установишь, для людей приятные. И все? Заживем в равенстве и свободе, так?

— Так, — согласился Степка.

— Опять дурак! Ты со своими дружками — это не весь народ. Много у нас народа, и все по-разному счастье понимают. Всем не угодишь. Вы-то, небось, мните себя титанами. Мечтаете, что по одному щелчку ваших пальцев старый порядок разрушится и возникнет новый мир…

— Да, да! — ликовал бомбист. — Мы — сама неотвратимость!

— Раскатал губу! Придут очередные мстители и перекроят мир по-своему. Всегда найдутся кретины, недовольные твоим губернаторством или президентством, они сварганят бомбу и тебе подбросят. Так и помрешь с выпученными от изумления глазами.

Порох затянулся и выдохнул струйку дыма в лицо бомбисту.

— Этот вот, Линкольн в Америке старался сделать как лучше для всех. Рабство отменил, людей равными провозгласил. А все равно нашлись недовольные, которые его в театре застрелили. Шокирован, что я знаю про Линкольна? Думал, мы в охранке тупые донельзя? — он осклабился, но глаза оставались серьезными. — Ан нет. Изучаем все покушения — и удачные, и сорвавшиеся. Чтобы знать, как защитить императора и его семью от убийц всех мастей — бомбистов, стрелков, душителей, отравителей. Потому что, в отличие от тебя, Степка, понимаем: если террору путь открыть — красному, зеленому, да хоть серо-буро-малиновому, — ты его уже не остановишь. Потому и нельзя допустить, чтобы по-вашему вышло.

— Без жертв, принесенных на алтаре свободы, — начал было цитировать очередную агитационную брошюру Огонек, но следователь не дал ему договорить.

— Жертвы? Сам ведь чуть не пал жертвой, как твои соратники — Хруст и эта ваша… Клавдия. Не жалко девку-то? Она, конечно, не красавица была, но все равно могли бы обжениться, детей нарожать…

— Ты ее имя трепать не смей, держиморда! — вызверился Огонек. — Да я ради нее… Все это… А погибли они не зря! Они своей смертью приблизили общую победу, имена героев будут навсегда вписаны в славную летопись…

— Эк тебе мозги-то заполоскали, — покачал головой полковник. — Да разве же опыт дантонов и робеспьеров ничему не научил? Устроишь революцию, а потом новая власть тебе же башку и отрубит. Да еще провозгласит злодеем, извратившим светлые идеалы. Потому что нельзя угодить всем, будь ты хоть президент, хоть император, хоть сам Господь Бог! У тебя и к нему, наверняка, претензии… Ну, есть? Недоволен, что он не всех равными создал?

Бомбист держался уже не так самоуверенно, но покрасневшие от дыма глаза все еще сверкали праведным гневом.

— Думаешь, держиморды тупые и ничего не понимают? Понимаем, Степка, — Порох окончательно успокоился, перейдя в философское настроение. — Я на своем веку уже столько вольнодумцев перевидал, прежде чем в Нерчинскую отправить. Да и в мировом масштабе, так сказать, насмотрелся. Знаешь, что революционеры первым делом создают, когда к власти приходят? Свою полицию. Им без этого нельзя. А для чего? Чтобы бороться с инакомыслием. Вот вы общество назвали «Народная воля» — красиво, внушительно звучит. В прокламациях. По сути же хотите собственную волю народу навязывать. И чем вы лучше самодержавия?

В дверь просунулась голова незнакомого жандарма.

— Доставили, ваше высокородие! Прикажете ввести?

Порох кивнул, не отводя взгляда от лица бомбиста, он явно готовил какой-то дерзкий сюрприз и хотел удостовериться произведенным впечатлением.

В дверях появился Харитон, привратник доходного дома на Покровском бульваре и полицейский стукач. Полковник указал ему на арестанта:

— Узнаешь посыльного, который приносил вино артисту Столетову в день убийства?

— Никак нет-с!

— Шта-а-а? — возмутился Порох. — Сам же раньше описывал: брюнет — высокий, тощий, малолетний. А теперь не узнаешь?! Может, ты с бомбистами заодно, чумичка?

Харитон побелел и начал сбивчиво тараторить:

— Зачем заодно? Я же верой и правдой… Но этот совсем не похож. Ошибиться невозможно. Посыльный был волосом светлее и в плечах разлётистее. Да, к тому же у него родимое пятно приметное, на шее и подбородке. Багровое такое.

— Что же ты, падаль подзаборная, прежде ничего про пятно не сообщал?! — Порох набросился на привратника, потрясая кулаками.

— Забыл, — пролепетал стукач.

— Забыл?! Мы за что деньги платим?! Чтобы все запоминал и в тот же день докладывал. А ты…

Он распекал Харитона, даже не взглянув на бомбиста. Потому и не заметил удивления, мелькнувшего в глазах Огонька. Сработал-таки сюрприз! Выдал себя арестованный, а все пошло бы насмарку. Но Мармеладов бдительности не терял.

— Илья Петрович, а дозвольте мне побеседовать с г-ном Пиросом наедине.

— Зачем это? — распаленный Порох огрызнулся и на сыщика.

— Вы лишь время теряете, — спокойно ответил тот. — Этот юноша ненавидит охранку столь сильно, что скорее откусит себе язык, чем выдаст вам, где скрывается Бойчук. А я побеседую с ним по-свойски, как убийца с убийцей.

— Так он вам все и расскажет, — хмыкнул полковник. — А впрочем, обедать пора.

Он взмахом руки прогнал жандармов и Харитона, а следом вышел сам, набросив прокуренную шинель.

— Где тут поблизости хороший ресторан имеется?

Зашагал к выходу, топоча подковами на каблуках. Потом вернулся, подозвал двух полицейских, велел сторожить дверь кабинета и вбегать по малейшему крику. Мало ли что случится…

XXXIV

Мармеладов открыл окно и впустил морозный воздух. Живительный поток ветра разрезал плавающие по комнате пласты дыма на ломтики, словно пудинг.

— Вот так-то лучше. Не понимаю, как можно думать, если такой чад колышется, — сыщик присел на краешек стола, глядя на Огонька сверху вниз.

Тот взгляда не поднимал, сидел, насупившись, не проявляя интереса к беседе. Мармеладова это не смущало, он продолжал говорить вроде бы сам для себя.

— Всегда полезно проветривать. Не только помещения, но и голову. Дым рассеивается, сразу появляется четкость и все становится понятно без лишних вопросов… Хотя, сказать по чести, один у меня все-таки остался: а кто придумал взорвать императора в театре, во время представления на Рождество — Бойчук или Тихоня?

Он спросил как бы невзначай, между делом, и Огонек попался в ловушку, машинально ответил:

— Бойчук. А Тихоня с самого начала возражал, — тут он и осекся, поднял на сыщика глаза, огромные и испуганные. — В-вы откуда про театр знаете?

— А вот представьте, уже третьи сутки размышляю, как бы сам на вашем месте устроил это предприятие, — Мармеладов встал и закрыл окно, пока комнату не выстудило. — За это время много чего мысленно перебрал. Но все, что приходит в голову — самоубийственные идеи, уж слишком цепко стерегут государя нашего. Не подойдешь близко. Всего два варианта и остаются: бросить бомбу в карету, во время августейшей прогулки, или подстеречь Его Величество в не слишком освещенном месте, где телохранители не сразу спохватятся. Логика подсказывает, что лучше бы в этот момент цель была неподвижна. В карету-то на полном скаку попасть сложнее, даже снежком, не то, что тяжелым снарядом. А где император сидит неподвижно достаточно долго? На пирах, ассамблеях и встречах с министрами. Но там всегда светло и пробраться во дворец с бомбой почти невозможно. Остается театр. Александр Николаевич посещает их не так часто, но раз в год на премьере бывает. К тому же в зрительном зале нарочно создают полумрак, и это вам, безусловно, на руку. Устроить покушение там разумнее всего. Поэтому вы не сумели скрыть изумления, когда Порох заговорил про президента Линкольна. Он это заметил, но сделал вывод, что вы удивились самому факту — следователь охранки оказался умнее, чем полагают бомбисты. Это польстило Илье Петровичу, и дальше он решил не копать. Хотя вы-то среагировали на слово «театр»…

Огонек притих и вжался в спинку стула, на лбу его выступили крупные капли пота, но сыщик не замечал этого, он говорил увлеченно, размахивая руками над головой бомбиста:

— Бойчук понимал, что после убийства американского президента, жандармы станут проверять все театральные залы до начала представления и в антракте никого к ложе близко не подпустят. Отсюда вывод: кидать бомбу надо со сцены, так? Вам оставалось внедрить своего человека в театральную труппу. Но не простым статистом — этого могут на премьеру не выпустить, и вся затея прахом пойдет. Нужно было заменить актера, без которого представление для императора невозможно и помыслить… Столетова.

Степка смотрел на сыщика с нескрываемым ужасом. Явление Мефистофеля не произвело бы большего впечатления. Бесовщина! Не может простой человек вот так, одной силой мысли, разложить по полочкам то, что они обдумывали и готовили больше года.

— Понятно, почему Тихоня возражал против этого плана, — продолжал между тем сыщик. — Бойчук обрек его на верную смерть. Если взрывом бомбы не заденет — жандармы сразу пристрелят, а нет, так потом вздернут на виселице. Умирать Тихоне не хотелось, потому он и принес бомбу в квартиру Столетова, чтобы себя обезопасить. Ведь если умрет актер, то и покушение на императора сорвется. Далее, привратник Харитон сказал Пороху про особую примету — пятно на шее, — и вы, Степан, вновь себя выдали. Не сдержали эмоций. Неужели вас так возмущает, что Тихоня дорожит жизнью? Это как-то связано с вашим навязчивым желанием принести жертву на алтарь свободы?

Огонек закивал головой, сбрасывая оцепенение.

— Все заговорщики клялись погибнуть, ради победы над самодержавием, — гордо заявил он. — И любой из нас с радостью обменял свою жизнь на жизнь императора. Но Тихоня, этот трусливый гаденыш…

Мармеладов разглядывал бомбиста с интересом, как редкую диковинку в музейной коллекции: г-н Пирос напоминал рыцарский роман, из которого вырвали несколько страниц и вместо них вшили прокламации, листовки и манифесты. Для него все это — крестовый поход, романтичный и овеянный идеалами. Сами себе юноша видится благородным паладином в сверкающих доспехах. Он и не убийца вовсе, только наивное и простодушное орудие, которое используют другие люди.

— Стало быть, это Бойчук наказал Тихоню за трусость? Я-то сразу понял, еще по описаниям свидетелей, что невозможно обгореть на пожаре таким образом, чтобы подбородок, шея и грудь пострадали, а руки нет. Человек еще подумать не успеет, а руки уж вскинутся. Это инстинкты, они быстрее разума. Но если Бойчук повалил Тихоню на спину… Двое держат за руки, чтобы не вырывался, а третий поливает кислотой из склянки… Например, вот так…

Мармеладов резко опрокинул стул с привязанным бомбистом, тот аж головой об пол приложился. Схватил со стола графин и начал лить из него воду на горло арестанта.

— Кислотой или щелочью, тут я, признаться, не настолько сведущ…

Степка заорал от неожиданности, боли и страха. Ворвались полицейские и жандармы, но убедившись, что кричал не Мармеладов, вышли на цвпочках, притворив дверь. Привычная картина: допрос с пристрастием. Зачем мешать?!

Сыщик не оглянулся на дверь, он рассматривал мокрые пятна на рубахе бомбиста.

— Примерно так все и случилось, — удовлетворенно проговорил Мармеладов, поднимая стул с привязанным арестантом в прежнее положение. — Ожог не только от огня возникает. А Бойчук в химии разбирается, он же бомбы собирал. Держали Тихоню, надо полагать Рауф и Хруст. Но что же делали вы в это время? Что…

Он ходил по комнате. Здесь было чуть больше места, чем в каморке привратника, но сыщик все равно отсчитывал ровно три шага. Поворот, и еще три. Поворот. Бомбист следил за ним глазами, как за маятником огромных часов.

Мармеладов остановился, пройдя еще одну логическую цепь до самого конца.

— Разумеется! — сказал он, щелкнув пальцами. — Вы, Степан, держали барышню! Чтобы глупостей не натворила.

Огонек покраснел, оправдывая конспиративное прозвище, и уставился в пол. На сей раз, он прятал глаза от стыда.

— Да, да! И как я сразу не догадался! Вы пришли в банду ради Клавдии, сами говорили. Но у нее был другой возлюбленный — Тихоня. Поэтому он и умирать не спешил?

— Женаты они были, — пробормотал бомбист, скривившись, словно от зубной боли. — Это дико злило Фрола. Он говорил, что нужно разрушить все формы лишения свободы, в том числе и такой пережиток, как замужество. Ведь Домострой лишает женщин права распоряжаться собой и быть полноценной личностью. А Лавр спорил, что…

— Лавр? — сыщик схватил бомбиста за воротник, как это прежде проделывал Порох. — Отвечайте немедленно: кто такой Лавр?

— Тихоня… Он же Лавр и есть, — Степка сжался, ожидая удара по лицу. — Лавр Тихвинцев. Не знали этого?

— Не знал, — Мармеладов разжал пальцы и надолго задумался.

— Не банда, а сплошные романтики, — шептал он. — Влюбленные разбойники. Просто мечта поэта Шиллера. Ревность, буря и натиск…

И тут, словно вспомнив про арестованного, он спросил:

— Так может Бойчук хотел Тихоню устранить, чтобы самому с Клавдией пожениться?

— Нет, нет, он не такой! — пылко запротестовал Огонек. — Фрол всегда говорил, что видит в Клавдии символ, как на живописях этого француза… Про баррикады. Даже называл ее на парижский манер — Клодетта. А она оскорблялась, потому что Свобода намалевана с голой грудью…

— Символ, стало быть? Там еще куча убитых, — сыщик вспомнил картину, — а рядом с девушкой бегут мальчонка, рабочий и буржуа в цилиндре.

В цилиндре…

Мармеладов сорвался с места, изрядно напугав юного бомбиста, а потом и жандармов за дверью.

— А-а-а с арестованным что прикажете делать? — закричал ему вслед унтер-офицер.

Но тот не остановился, понесся вниз по лестнице. Задержался, чтобы справиться у караульного внизу — куда уехал обедать Порох, — и поспешил дальше, в надежде перехватить полковника.

Поскальзываясь на обледеневшем тротуаре и натыкаясь на ворчливых прохожих, Мармеладов разглядывал вывески в поисках нужного трактира. Толкнул тяжелую дверь, из которой пахнуло свежими щами и пригорелой кашей.

Илья Петрович, плотно отобедавший, пил чай с баранками. Он пребывал в чрезвычайно благодушном настроении и размышлял о приятных вещах, далеких от бомб, Бойчука и красного террора. И тут на пороге возник Мармеладов: бледный, взволнованный… «Прямо как тогда», подумалось полковнику. «Вот сейчас подойдет к столу, сядет и начнет со мной в гляделки играть. Я протяну стакан воды, а он оттолкнет и заявит: «Это я убил…»

Порох сморгнул, наваждение исчезло. Между тем, Мармеладов действительно подошел к столу. Сел, не спуская глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Тихо, с расстановками, приговорил:

— Жизнь императора все еще под угрозой. Вы ошиблись, заправляет у бомбистов вовсе не Бойчук, а другой головорез. И он по-прежнему на свободе.

XXXV

До прибытия поезда из Калуги оставался еще час с четвертью. Порох давал последние инструкции жандармам и городовым, построенным в две шеренги на перроне.

— Задержанию подлежит любой мужчина, ростом выше среднего, любого возраста и телосложения. Запомните, — крепко запомните! — мы ловим коварного убийцу и талантливого актера. Он может быть в любом гриме — усы, борода, накладной нос или живот. Но рост изменить он вряд ли сможет.

Сыщик шепнул на ухо Мите:

— Это не так уж и сложно. Ссутулишь плечи, согнешь спину или, наоборот, наденешь сапоги с высокими каблуками — и все. Так что давай-ка присматриваться ко всем без разбору.

Мармеладов успел заехать за почтмейстером, вместе они навестили Шубина — тот все еще был в горячке. Сыщик рассказал последние новости, а уходя забрал помятый цилиндр погибшего актера Столетова и в нем приехал на вокзал. Вдвоем с Митей, который все еще носил треуголку, смотрелись они презабавно. Но никто не смеялся, не тыкал пальцем. Слишком подавлены были жандармы и полицейские гибелью товарищей.

— Не теряйте бдительности! — подытожил Порох. — Тихвинцев, без сомнения, имеет при себе оружие.

— Ништо, ребятушки, хоть эти вахлаки бомбы кидать наловчились, а стреляют они неважнецки, — подхватил вполголоса унтер-офицер, стоявший на другом конце строя. — Вот в меня нынче утром пальнули, а я живой, как видите! У бандитов револьверы либо старые, либо самоделки. А у нас — отменные, от тульского оружейника Гольтякова. Такие осечки не дают.

Порох закурил папиросу и зашагал в кабинет начальника вокзала, там потеплее ждать. А словоохотливый жандарм продолжал уже вполголоса, обращаясь только к Мармеладову, которого с недавних пор считал единственным штатским, достойным доверия.

— Я на допросе Огонька-то спросил: «Чего же ваша банда не купила нормальных стволов-то? Да хоть бы Галянов парочку»…

— Это что еще за Галяны такие? — перебил Митя.

Унтер-офицер бросил на почтмейстера раздраженный взгляд, но снизошел до разъяснений:

— Льежские револьверы. Пару лет назад закупили для офицеров императорского флота. А морякам они не понравились, слишком сложно заряжаются… Стали дурни флотские тайком продавать казенные Галяны, а взамен покупать себе Кольты, Гессеры или саксонские Рейхс-револьверы. И каждый, вишь ты, рапорт пишет: «смыло за борт во время шторма». Захочешь арестовать — не подкопаешься. Бандитам же Галяны приглянулись, поскольку бьют точно и почти без отдачи. Вот и стали их продавать из-под полы в оружейных лавках. Бойчуковы бомбисты вполне могли бы приобресть, чтобы со всякой рухлядью в бой не соваться. Об том и спросил. А Огонек на меня обозлился и отвечает: «Денег нет на Галяны».

— Да как же — нет? — переспросил Митя. — А украденные?

— Вот и я удивился, — закивал жандарм. — Вашими же словами и говорю: «Да как же — нет? Намедни в сберегательной кассе много тысяч забрали».

— А он?

— Опешил: «В какой еще кассе?» Ну, думаю, придуряется, чтоб лишний срок не мотать. А самому так хочется прижать этого балбеса. Втолковываю ему, как дитю непонятливому: «На Солянке касса. Ограбленная вашей бандой на двенадцать тысяч рублей». А Огонек насупился: «Нет у нас тысяч, у нас и рубля-то нет. Это ты перепутал, старик», — унтер-офицер обиженно насупился. — Стариком обозвал, щенок.

Мармеладов подергал его за рукав шинели.

— Если не ошибаюсь, вы недавно обмолвились, что всегда носите с собой несколько тайных фонарей. Одолжите мне один до завтрашнего утра.

— Сию минуту-с. Федька, метнись за тайником! Быстра.

Митя, ничего не понимая, наблюдал, как жандарм принес фонарь с закрывающимися створками.

— Передайте полковнику мои извинения, — заговорил сыщик официальным тоном. — Мне нездоровится после обеда, видимо к столу подавали несвежее. Скажите г-ну Пороху, что я буду дома, ждать вестей об успешном завершении данной операции. Удачи вам, господа!

Он церемонно поклонился и удалился с фонарем подмышкой. Почтмейстер хотел было побежать следом, но передумал и махнул рукой. С Мармеладовым всегда так. Выпытывать что-либо бесполезно, проще подождать, пока сам расскажет.

Поезд прибыл по расписанию. Публика высыпала из вагонов, наполнив вечернюю тишину гулом и гомоном.

— Ну что, Саввушка, убедился? Если нос все время прижатым к стеклу держать, то можно его отморозить, — это почтенная дама с малолетним сыном. — И хотя твоя фамилия Морозов, нос-то надо беречь…

— Русский рубль Европе не нужен! Брезгуют его там брать, — бородач лет пятидесяти, по виду купец, втолковывает что-то семенящему рядом собеседнику. Хотя насчет купца нет уверенности, Митя сегодня уже ошибся на сей счет — может и этот писатель, поди разбери.

— Ой, смотри-ка, жандармы… Все как на подбор, завидные женишки! — три подружки, с мануфактуры возвращаются. Головы повязаны невзрачными платками, но в глазах озорные искорки. — А я бы лучше за почтмейстера замуж пошла. Какой хорошенький!

С громким хохотом пробежали они мимо Мити, а тот гордо подкрутил усы, вспоминая гусарское прошлое. И чуть было не упустил, лишь в последний момент выхватил из общего гула обрывок фразы:

— …все-таки Тихвинцев окончательно спятил!

Почтмейстер прислушался к рассуждениям прилично одетого толстячка, который придерживал за талию поразительной красоты даму.

— Что удумал! На ходу из поезда прыгать. Нет, конечно, там ход сбавили, перед полустанком, но все же опасно… Безумец!

— Это вы говорите от зависти, — иронично отвечала красавица. — Оттого говорите, что сами на такой поступок не способны.

— Постойте!

Митя учинил моментальный допрос парочке.

Вся труппа Малого театра ехала в одном вагоне. Кто-то спал, другие пили, но большинство играли в шарады. И вот, посреди очередной пантомимы, которую показывал г-н Захвальский, — как раз этот самый толстячок, — Тихвинцев надел пальто, шапку, замотался длинным шарфом, а затем прошел в тамбур, открыл дверь и выпрыгнул во тьму. Да кто же знает, зачем. Может быть на спор или в карты проиграл. А может и от несчастной любви. Нет, не так давно, уже к окраинам Москвы подъезжали. Повторить всю историю для полковника тайной полиции? С искренним удовольствием…

— Выходит, сыщик что-то подобное предугадал и сказался больным, чтобы перехватить Тихоню, — пробормотал Порох, отпустив актеров восвояси. — Как он это делает? Вы понимаете, Дмитрий Федорович?

— Сам всегда удивляюсь, — почтмейстер улыбнулся, но улыбка тут же погасла. — Погодите! Если Мармеладов попытается схватить бандита в одиночку…

— То один из них обречен. Понять бы еще, за кого больше переживать следует.

Полковник закурил папиросу, оглядел опустевший перрон и выругался.

— … мать! И где их искать, скажите на милость?!

XXXVI

Кокоревский сад погрузился во тьму, которую не могли разогнать, сколько бы ни пыжились, ни свет из окна гостиницы, ни стылая луна в небе. Высокий человек в черном пальто двигался практически на ощупь, от дерева к дереву, пока не оказался возле цветочной клумбы, выполненной в итальянском стиле, с ажурными бортами и фигурками ангелов на четырех углах. Ровно под тем, который смотрел на Кремль, он присел на корточки и стал расшатывать камень, третий сверху. Вытащил с некоторым усилием, просунул руку в образовавшийся тайник. Пошарил пару секунд, а потом издал хриплый, приглушенный шарфом, рев, в котором смешались испуг и ярость.

В ту же секунду луч света ударил ему в глаза.

— Что за…

Незнакомец в скособоченном цилиндре, открывший створку потайного фонаря, произнес спокойным голосом:

— Не ищите деньги, Тихоня! Их там нет.

— Черт побери! — бомбист барахтался возле клумбы, пытаясь встать. — Где же они? Где деньги?!

— Все двенадцать тысяч забрал я.

— Откуда вам известно, сколько там было? И мое имя? — юноша вытащил из кармана револьвер и, прикрываясь рукавом от света, попытался прицелиться. — Не знаю, кто вы такой, но лучше не пытайтесь меня обмануть. Иначе пристрелю, как собаку!

Тихвинцев попятился, когда странный господин встал со скамейки и направился к нему. А тот подошел совсем близко, повесил фонарь на крыло мраморного ангела. Ростом он был чуть пониже бомбиста, но благодаря цилиндру, возвышался над ним на пару вершков.

— Не грозите впустую, Лавр. Стрелять вы не станете.

— Почем вы знаете?

— У меня двенадцать тысяч причин быть в этом уверенным. Пока вы не отгадаете, где спрятана ваша добыча, мне нечего бояться. Больше всего на свете вы страшитесь остаться с пустым карманом. Иначе получится, что стольких погубили напрасно — и Бойчука, и Столетова, и десятки невинных людей.

Луч тайного фонаря светил ровно, а вот револьвер в руке Тихони ходил ходуном, потом плечо свела судорога и оружие он опустил.

— Что? Как? Да кто вы вообще такой?!

Бомбист силился разглядеть лицо незнакомца, но тот глубоко надвинул шляпу на лоб, а широкие поля бросали тень на глаза, открывая лишь гладко выбритый подбородок и язвительную усмешку.

— Это справедливо. Я отвечу на ваши вопросы, а вы — на мои. Не этого ли хотят все социалисты? Справедливости для всех! Зовут меня Родион Романович Мармеладов… Хотя вы же про другое спрашивали. Не бойтесь, я не агент охранки и в полиции не служу. К расследованию меня привлек г-н Шубин, директор ограбленной сберкассы. Все, что мне нужно — это вернуть ему двенадцать тысяч рублей. Что же до политической возни… Признаюсь честно, мне наплевать: победят жандармы или победят бомбисты. Вы мне в равной степени противны, — сыщик и не пытался казаться вежливым. — Поэтому я мог бы просто забрать деньги, уйти и не мерзнуть, в ожидании. Но я испытываю непреодолимую страсть к разгадыванию загадок, а самая занимательная загадка во всей этой истории — вы, Тихоня. Когда раскрылось, что вовсе не Столетов провернул грабеж с фальшивой бомбой на шее, мне захотелось познакомиться с неординарной личностью, задумавшей столь дерзкий план… Да вы весь дрожите! Давайте пройдем в помещение, нынешние погоды опасны для здоровья.

— Нет! — Тихвинцев поднял руку и направил дуло револьвера в грудь Мармеладова. — Будем говорить тут. Мне не понятны ваши намерения.

— Зато мне ваши намерения ясны как божий день. Вы хотите забрать деньги и сбежать, чтобы никто из соратников по борьбе не сумел найти. Вы ведь страшитесь их мести, верно?

— Да знали бы вы…

— Знаю, Лавр. Знаю! Вам доверили швырнуть бомбу в царя. Высокая честь. Но вы не обрадовались. Решили, что Бойчук нарочно толкает вас к гибели, попытались отговорить его от убийства императора в театре, а вас за малодушие наказали. Да, происхождение ожога на вашем лице, — которого вы стесняетесь и всячески скрываете под шарфом или гримом, — для меня уже не секрет. Любой человек после такой жестокости захочет бежать без оглядки на край света. Так что ваши намерения мне, повторюсь, вполне поняты. Непонятно, почему сразу не сбежали. Вас облили кислотой больше года назад. Зачем же вы оставались в банде так долго?

Тихоня опустил револьвер и отвернулся.

— Стало быть, Бойчук придумал, какую-то страховку, — предположил сыщик. — Грозился убить вашу жену?

— Чем он только не стращал. Грозился задушить на моих глазах, изуродовать, насильничать всей бандой, — Лавр всхлипнул и вытер лицо рукавом пальто. — Вы правы, с тех пор я ждал момента, чтобы покончить с Бойчуком. Но он никогда не поворачивался спиной, а один из преданных головорезов — Хруст или Рауф, все время крутился поблизости. Второй в это же время следил за Клавдией. Она была козырем. Без нее бандиты не смогли бы удержать меня, а для их плана покушения…

— Ваше участие необходимо, — Мармеладов коротко пересказал свои соображения насчет театрального заговора. — Но как вы решились убить Бойчука? И почему его подельники не расправились с вами в тот же день?

— Удача, не более того. Сразу после закладки трех часовых бомб Бойчук собирался ехать в Петербург. Хотел встретиться с кем-то из народовольцев и договориться, чтоб те пошумели перед Рождеством. Взорвали пяток шутих в людных местах, чтобы отвлечь охранку — пусть стянут все силы и в столице облавы проводят, а императора в это время убьют в Москве. Но как ехать? Жандармы дороги проверяют, а после часовых бомб втройне проверять станут. Срочно понадобился поддельный документ, за ним и отправился Бойчук к знакомому лепильщику в Хапиловке. А там — как назло! — сижу я. По той же надобности, паспорта выправляю себе и Клавдии. Фрол как увидел меня — побледнел, но слова не сказал. Злобу затаил, он всегда был ужасно обидчивым. Я понял, что расплата последует незамедлительно. Вышли мы, идем по косогору, он чуть впереди. Как в овраг спустились, обернулся и говорит: «Решение принято. Жена твоя на Рождество тоже в театр пойдет. Оденется нарядно, а бомбу под юбкой спрячет. Для надежности, чтоб два взрыва, а не один». Я остолбенел, ведь раньше Бойчук слово дал, что отпустит Клавдию после убийства Алексашки. А тут — передумал, гад!

Тихоня был уже в том настроении, когда хочется сбросить камень с души и рассказать всю правду о содеянном. Пусть даже совершенно чужому человеку, да оно и лучше, что чужому — не так стыдно в глаза смотреть.

— Я понял, что другого шанса не представится. Выхватил пистолет, направил в сердце и, хоть неловко в том признаваться, обрадовался, что убью эту тварь. Промахнуться невозможно, мы стоим в двух шагах. Но сразу же и устыдился своей радости. Палец на крючке онемел, не двигается. А Бойчук захихикал, глумливо так: «Эх, Тихоня, трусом ты жил, трусом и помрешь!» Полез в карман и вынул портсигар железный. Обычный, без гравировки и насечек. Он эту штуку склепал на пари с каким-то мастером из Швейцарии. По виду портсигар, а на самом деле — бомба. Фрол часто повторял: «Если окружат мундиры, я попрошу закурить. Скажу, мол, последняя просьба. Раскрою портсигар, на землю брошу, — и всем карачун!» Вот и решил это оружие против меня обернуть. Я кричу: «Остановись! Оба погибнем! Кто с жандармами сражаться будет?» А он зыркнул на меня злобно и прошипел: «Тебя я ненавижу больше всех жандармов. Если суждено нам обоим в этом овражке сгинуть, так тому и быть!» Потянулся к защелке, тут я и выстрелил. Потом еще дважды. Стащил его в ямку, дождями намытую, забросал землей и листьями. Неглубоко получилось, могут найти по весне. Наплевать! Я под голову Бойчука портсигар пристроил. Кто достанет труп, тот и сам трупом поляжет.

— А боевым товарищам соврали?

— Да! Соврал, что Фрол уехал в столицу пораньше, с оказией.

— Поверили?

— Вопросов не задавали. А как вы сумели вычислить, что Бойчук убит? Это колдовство? Иначе вашу прозорливость никак не истолковать.

— Четыре дня назад меня называли фокусником, а теперь дорос до колдуна, — Мармеладов общался с бомбистом в той легкой и непринужденной манере, которая обычно сопровождает встречу друзей, не видевшихся долгое время. При этом сыщик не забывал, что рядом с ним опасный убийца. Тихвинцев хоть и опустил револьвер, но палец все еще держал на спусковом крючке.

— А нет здесь ни колдовства, ни фокуса, одна лишь логика. Я все понял, когда выяснилось, что ограбление кассы вы устроили напоказ. Нарочно кричали, что в коробке динамит, чтобы привлечь Охранное отделение. С той же целью и под Столетова вырядились, зная, что он у жандармов на карандаше. Хотели бы забрать деньги по-тихому, могли любое лицо себе нарисовать, припугнуть кассира револьвером и спокойно сбежать. Но нет, вам же еще нужно было вызволить жену, а для этого следовало устранить остальных бандитов. Поэтому для протокола вы четко описали лысого Хруста, одноглазого Рауфа и юного брюнета Стефаноса. Хотели, чтобы их приметы стали известны, тогда всех либо арестуют, либо перебьют. Но приметы Бойчука вы после ограбления не назвали. Стало быть, вы знали, что его уже нет в живых.

Тихоня выругался и прижал револьвер к щеке сыщика.

— Хватит умничать! Говорите где деньги, и распрощаемся. Я сохраню вам жизнь, если дадите честное слово, что не пойдете к жандармам со своими измышлениями.

— «Сохраню жизнь»… Пф-ф-ф! Думаете, я поверю вам? — Мармеладов подышал на озябшие пальцы. — Предателю, который нарушил клятвы, данные братьям по оружию? Вы отца родного убили, так что мою жизнь и в грош не поставите.

— Отца? — выдавил Тихоня, опуская оружие.

— Столетова. Это ведь он задумал царя в театральной ложе взорвать. Убив Бойчука, вы прибежали к нему с ликованием: отныне Клавдия свободна, не пойдет в театр с бомбой под юбкой. А он вас огорошил: «Еще как пойдет! Клавдией придется рискнуть». Вы с ужасом поняли, что это была идея артиста. Пришлось делать выбор, кто для вас дороже — отец или любимая…

— Подождите! Но как вы узнали, что Столетов — мой отец? — недоумевал бомбист. — Об этом невозможно догадаться!

— Напротив, это угадать легче всего. Г-н Столетов в юности увлекался скачками, конюшню завел и впоследствии через это разорился. Спустил состояние на ипподромах. Но в год рождения сыновей — вы же с Бойчуком примерно одного возраста, да? — папенька ваш был еще, во всех смыслах, на коне! Нарек детей в честь покровителей лошадей, святых Фрола и Лавра. Услыхав имена, я и сообразил, что вы братья, хоть и сводные. Кто ваша мать?

— Московская мещанка Тихвинцева. Она умерла родами, — вздохнул Тихоня. — Меня воспитывали в частном пансионе. В хорошем, надо сказать, пансионе, не в бедняцком приюте. До двенадцати лет я не знал, кто оплачивает счета…

— А потом появился Столетов и раскрыл, что вы — его сын. Бойчук знал, что вы братья?

— Да. Мы скрывали это от всех. Но Фролка знал, конечно. С первого дня, как мы познакомились, этот мелкий гаденыш завидовал, что мне досталась жизнь городская, а ему — деревенская. Как будто по моему хотению так вышло. Я не знал о его существовании. Думал, что единственный сын.

— Вот! Именно этого добивался Михаил Ардалионович. Ох, и коварный тип! — сыщик поцокал языком. — Авантюрист, почище Жиль Бласа[33] или князя Чистякова[34]. Сбежал от детей на долгие годы, заставляя маленьких байстрюков терзаться и страдать, оттого, что отцу на них наплевать. Потом приблизил, одарил своей любовью и лаской, но заставил мальчишек соперничать друг с другом — кому этой ласки больше достанется. Он нарочно воспитывал сыновей в разных условиях. Вас на золоте и бархате, в пансионе для дворянских детей. Бойчука в нищете и голоде. Чтобы одного брата вырастить Каином, а другого…

— Авелем? — с надеждой спросил Тихоня.

— Нет. Как ни парадоксально, но тоже Каином. Вы оба были хорошими мальчиками. Никто не упрекнет за то, что вы страстно любили отца. Но Столетов влил в сердца сыновей лютую ненависть друг к другу. Только так он мог увериться, что вы пойдете на все, чтобы доказать — кто лучший. А вы и рады стараться! Пожаловались на Фрола отцу — тот раздробил ему пальцы. Бойчук в ответ облил вас кислотой, но так, чтоб до смерти не убить. Опасался гнева Столетова. Отец ваш добился своей цели: воспитал жестоких и кровожадных чудовищ, чтобы натравить на императора. За что он хотел отомстить Его Императорскому Величеству?

Тихоня молчал, глядя на фонарь, который светил уже не так ярко.

— Не скажете? Ничего, потом узнаем… Обуреваемый старыми обидами, желая отомстить Александру Николаевичу, актер сколотил ячейку бомбистов. Он был истинным главарем, но предпочитал руководить из тени, выставляя всем на показ одного из сыновей. Фрол старательно выполнял все задания отца, готовил покушение на императора. Он был одержим этой идеей. Пусть убийство и претило его натуре, Бойчук страстно хотел бросить бомбу в царя. Потому что верил: после этого все закончится. Банду распустят, они с отцом уедут из Москвы и весь остаток дней проживут вместе. Столетов наконец-то признает его ровней себе, достойным сыном. А если вас подстрелят жандармы, то сыном единственным…

— Да, он всегда хотел избавиться от меня! — воскликнул Тихоня.

— Вы тоже не отставали.

— Но я ведь не завидовал, — Лавр оправдывался сбивчиво, торопливо, словно сам только сейчас начал что-то понимать.

— Нет, вас Столетов поймал на другой крючок. Вы вкусили райской жизни и принимали это как должное. Потом узнали, что другой сын жил впроголодь. И по воле родителя вы запросто могли оказаться на месте братца. Преисполнились благодарности к отцу, бросились на колени, плакали, целовали ему жилистую руку: «Спасибо! Спасибо!» А он ответил: «Отныне, сынуля, ты должен мне гораздо больше, чем Бойчук». Разумеется, это было сказано не в лоб, и не сразу. Отец вливал яд по капле, и однажды вы согласились убить императора, чтобы выплатить долг… Но природная трусость пересилила чувство благодарности. Вы твердили, что не желаете погибать ради мести отца. За что и поплатились, — сыщик коснулся пальцем красного пятна на подбородке Тихони, тот стушевался и закутал лицо шарфом. — А потом вы узнали, что идею покушения в театре придумал не Бойчук, а Столетов. Сообразили, что отец растил вас в холе и неге вовсе не из любви, а готовил к закланию, как барана — чтобы боками пожирнее и руном погуще. Тут вся благодарность и кончилась. Вы подбросили бомбу в квартиру на Покровском бульваре, а сами нацепили фальшивую бороду, переоделись в костюм Михаила Ардалионовича и пошли грабить кассу.

Где-то на соседней улице прогромыхал экипаж. Снова стало тихо.

— Но постойте-ка! Я год играю в театре, по сути, одну роль — актера Столетова. Причем так похоже, что люди, знающие его много лет и то путают. А вы сразу поняли, что это не он грабитель. В чем же я прокололся?

— Мелочь. Всегда так бывает, что какой-нибудь пустячок, пошлейшая мелочь, может все предприятие испортить, — Мармеладов постучал пальцем по цилиндру на своей голове. — Вы вот шляпу забыли в этом самом саду, а после ни разу не спохватились о ней. Вот себя и выдали. Но уважьте теперь мое любопытство: где вы взяли бомбу — ту, что убила актера? Как я понимаю, кроме Бойчука в банде никто не умел работать с гремучим студнем…

— Мы все учились понемногу, — вздохнул Тихоня, — но рисковать бы я, конечно, не стал. Бойчук много экспериментов делал. Бутылку он собрал еще в сентябре, хотел опробовать хитрость — отправить в участок под видом подарка для городовых. Устройство хитрое: вынешь пробку и от любого наклона или встряски происходит взрыв.

— А эта штука пригодилась, чтобы устранить Столетова. Скажу вам, как литературный критик, многие писатели увидели бы в том прекрасный философский сюжет: зло, сотворенное актером в молодости, к нему же и вернулось.

У лестницы, ведущей в сад, послышались оживленные голоса. Тихоня уткнул ствол револьвера в грудь своего собеседника.

— Много говорим, а мне по-прежнему не понятно: как вы узнали, что деньги спрятаны в клумбе?

— Помилуйте, да где же еще? — Мармеладов улыбался, словно не замечая оружия. — Я сначала ошибся в рассуждениях. Думал, вы совершили грабеж в интересах ячейки и все деньги потратите на подготовку покушения. Но оказалось, что ваши соратники ничего не знают о деньгах. Тут меня и осенило: вы предали всех и хотите сбежать с деньгами. Стало быть, сообщника в саду у вас не было. Деньги вы никому не передали. Но и с собой носить не могли — риск огромный, вдруг в полицейском участке учинят обыск и прощайте денежки. Спрятали где-то. Но где? Уверенности, что Шубин с кассиром будут ждать десять минут, не было. Выходит, вы предполагали погоню, и сверток с деньгами прятали быстро, да еще и средь бела дня. Осмотрев клумбу, я понял, что единственное место, которое нельзя разглядеть из гостиницы или с лестницы — под вот этим самым ангелом. Шаткий камень нашел в пять минут. А вы это место еще с детских времен помните? С тех пор, как гуляли в саду? Гостиница-то Кокоревская на месте бывшего пансиона построена.

— Вы не колдун! Вы сам дьявол!!! — вскричал изумленный бомбист. — Отдайте деньги, я слышу, сюда кто-то идет.

— Расчет был верный. Забираете деньги позднее, когда страсти улягутся и вместе с Клавдией уезжаете… Предположу, что в Америку. Страна свободы и больших возможностей, как же, как же… Европа вряд ли пришлась бы вам по вкусу, тем более, что у Бойчука могли остаться сообщники где-нибудь в Швейцарии. Захотели бы мстить, — Мармеладов говорил задумчиво, чуть прикрыв глаза, не обращая внимания, слушает Лавр или нет, он расставлял на места последние детали головоломки. — В первую ночь вы хотели вернуться сюда за украденной добычей, уже без грима, но в саду дежурила полиция. А на следующий день вы уехали в Калугу, где и провели все это время, представляя «Позднюю любовь» для стареющего графа.

— Отдайте деньги, Мармеладов, — свободной рукой Тихоня схватил сыщика за плечо, потряс, выводя из задумчивости. — Да, да, вы все угадали. Отдайте деньги, и я поспешу к Клавдии…

— Поспешите? Да вы уже опоздали, — в голосе сыщика не было и намека на сострадание. — Начиная свое представление, вы думали, что следствие будет вестись неспешно, с ленцой, как обычно. Но, на вашу беду, ограблением заинтересовался полковник Порох. Этот следователь настолько горяч и взрывоопасен, что в рамки обычного расчета не укладывается…

— Опоздал? Что… Что это значит? — бомбист побледнел, это было заметно даже в свете тускнеющего фонаря, в котором постепенно кончалось масло.

— Порох за столь короткий срок провернул то, на что у любого другого следователя ушел бы месяц, а то и два. Он отыскал тайное логово бомбистов в Хапиловке и сегодня на рассвете взял его штурмом.

— Клавдия…

— Мертва.

Тихвинцев завыл, страшно и горько. Упал на колени, стал царапать камни и биться головой о клумбу, не замечая боли, а может быть, наоборот, желая причинить себе как можно больше боли. Тут он заметил револьвер, выпавший из рук, и поднял на Мармеладова дикий взгляд, в котором уже почти не осталось человеческого.

— Вы спросили, за что Столетов так ненавидел императора? За то, что Алексашка отнял у него все — крестьян, деньги, имение. К тому же отец лишился надежды на лучшее будущее. Ничего страшнее этого быть не может, — Тихоня зачерпнул пригоршню грязного снега, утер лицо и встал во весь рост. — По той же причине я сейчас ненавижу вас.

Фонарь, в котором окончательно выгорело масло, погас, мигнув напоследок язычком пламени.

И в тот же миг грянул выстрел.

XXXVII

Порох взбежал по лестнице, обгоняя Митю и жандармов, и первым оказался на смотровой площадке.

— Стой! Не сме-е-ей! — орал полковник, на ходу выхватывая свой револьвер.

Он опоздал всего на долю секунды. Пуля, выпущенная во мраке, с отвратительно-влажным чмоканьем ввинтилась в живую плоть, тут же эту жизнь и отнимая. Послышался звук рухнувшего тела и быстрые шаги по влажному снегу.

Полковник, не задумываясь, выстрелил вслед убегающему человеку. Бежит — значит, признал свою вину. Виноват — значит, заслуживает наказания! Он выпустил три пули, одну за другой.

— Попал! — закричал Порох, прислушиваясь к хриплым проклятиям. — Клянусь честью, попал!

Три спички чиркнули почти одновременно, оранжевые огоньки приплясывали на ветру, разгоняя мрак. К ним навстречу шагнул человек, не сразу узнаваемый в неверных сполохах.

— Братец, ты жив? Не ранен ли? — Митя обнял приятеля, ощупывая его плечи и голову — нет ли крови.

— Опасную игру затеяли, Родион Романович! — следователь оглядывался по сторонам, не спеша спрятать револьвер. — Ведь бомбист этот, как ни крути, безжалостный убийца…

— Ошибаетесь, г-н полковник! Вы намедни сказали, что заговорщики против царя разделяют мою прежнюю идейку о преступлении… И были категорически не правы. В этой банде не убийцы собрались, а младший класс церковно-приходской школы! Один за любовь, другой из ревности, третий мстить пытался… Единственная опасность, которая мне грозила — замерзнуть и слечь в горячке. Ночи-то уже холодные.

Жандарм зажег фонарь, который принес собой. В круге света они разглядели раненого, ползущего к дубам.

— А я все же думаю, что это был неоправданный риск. Если бы я поднялся по этой лестнице минутой позже, вас бы уже не было в живых! Пристрелил бы вас… Тихоня.

Он пнул убийцу пониже спины, тот застонал, развернулся и вскинул револьвер, но не успел прицелиться. Унтер-офицер наступил на руку, не давая стрелять. Двое подоспевших жандармов разоружили бомбиста и поставили на колени перед Порохом.

— Ошибаетесь, Илья Петрович. Тихоня убит выстрелом в спину, труп вы найдете за клумбой. А застрелил его как раз вот этот господин.

Он вцепился в короткий ежик волос на затылке и вывернул голову раненого.

— Да ведь это г-н Тигаев, — ошеломленно воскликнул Митя.

— Директор театра? — переспросил полковник. — Он-то здесь каким боком?

Мармеладов усмехнулся.

— И опять не угадали! Перед вами знаменитый артист Малого императорского театра Михаил Ардалионович Столетов.

— Эхма! — унтер-офицер трижды перекрестился.

Порох остолбенел, не находя слов, а почтмейстер прошептал:

— Но мы же сами видели его мертвое тело!

— Мы видели мертвое тело в развороченной квартире Столетова. И опрометчиво решили, что это Столетов. Но артист чудом избежал смерти.

— Вы тоже чудом избежали смерти! — пролаял тот, зажимая рану в левом боку. — Отпустите меня, Мармеладов. Я спас вам жизнь! Тихоня уже готов был выстрелить…

— Это вы врете, — спокойно ответил сыщик. — Тихвинцев не собирался меня убивать, во всяком случае, до тех пор, пока не узнает, где спрятаны деньги. Я был в полной безопасности. Но вы скрывались за кустом и выстрелили, едва Лавр заговорил о вашей ненависти к императору. Испугались, что сын расскажет о прежних грехах то, чего мы еще не знаем?

— Сын? — выдохнули в один голос Порох и Митя.

— Долгая история, — отмахнулся Мармеладов.

— А чего мне бояться? Лавруха бы придумал любую гнусность, лишь бы отца оговорить. Он мне бомбу в квартиру принес. Убить хотел, — процедил сквозь зубы Столетов. — Прикажете лишь пожурить мальчонку за это? Оставить без сладкого? Я просто защищался, господа.

Сыщик присел на корточки, заглянул в глаза убийцы.

— Вы заставляли Тихоню бросить бомбу в императора, хотя сын неоднократно давал понять, что не хочет этого. Но вы настойчиво подталкивали его к смерти. Выходит, это Лавр защищался. Он пытался сорвать планы бомбистов, ограбил кассу и тем самым привлек к вашему имени ненужный интерес Охранного отделения. Дерзкую выходку еще можно было простить. А на следующее утро вы обнаружили дома бомбу в бутылке, и поняли, что сын уже не будет прислушиваться к увещеваниям и угрозам. Потому отдали приказ бомбистам — убить его поскорее.

— Подождите! — оборвал Порох. — Я никак не пойму… А кто же взорвался в квартире Столетова?

— По-моему это очевидно, — пожал плечами Мармеладов. — Столетов откупорил бутылку с гремучим студнем и лишь чудом не взорвался. Михаил Ардалионович осознал, что сын задумал убить его и пришел в исступление, — ты помнишь, Митя, артиста иной раз захлестывают эмоции. Потом остыл, пораскинул мозгами и замыслил хитрое исчезновение. Аккуратно поставил бомбу на стол, привязал к горлышку записку и вызвал директора театра срочным письмом. Тот приехал, хозяина дома не застал, обнаружил записку и поднял бутылку, чтобы прочесть. Тут же грянул взрыв. Обезображенный труп полиция с ходу приняла за артиста, благо телосложение у них похожее. Сам же Столетов сбрил бороду, остриг волосы в ближайшей цирюльне, прокрался в кабинет г-на Тигаева и заперся на пару дней — чтобы выветрился алкоголь, руки перестали трястись и литасы[35] исчезли.

— И как вам такое в голову пришло? — в голосе Пороха слышалась досада, что ни о чем подобном сам он не догадался.

— Кашкин надоумил. Царство ему небесное… Мы обсуждали бомбиста Ярилу — помните того, кудлатого? — и городовой сказал: «Я еще понимаю шевелюру сбрить, чтобы не узнали, но как бы он смог волосы нарастить?» Сначала я пропустил это мимо ушей. Но потом стал размышлять. Столетова без бороды уже много лет никто не видел. Сбрить ее — и не признают в лицо. А по части грима вы истинный гений, — сыщик провел пальцем по щеке актера, стирая толстый слой театральных белил. — Даже Островский не заметил подмены, хотя он с г-ном Тигаевым много лет на короткой ноге. Хитро придумали — шторы задернуть, чтобы дневной свет не проникал. А при свечах грим распознать сложнее. Вы отказывались принимать меня и Митю, поскольку боялись, что мы сможем узнать вас. Но приоткрыли дверь, чтобы подслушать наши пререкания с секретарем, а когда взорвалась бомба в «Лоскутной», дернулись от испуга и не удержали тяжелую створку. Выдали, что кто-то скрывается в кабинете. Вот я и решился привлечь г-на Островского. Отказать писателю, который озолотил театр своими пьесами, вы не могли. Это было бы слишком не по-тигаевски, а потому подозрительно. И вы рискнули. Скопировали голос директора, его походку и манеры, причем скопировали великолепно. Все же вы очень талантливы. Уж простите, что эти аплодисменты запоздали, — сыщик несколько раз хлопнул в ладоши, — но тогда, в кабинете, я не хотел показать, что узнал вас.

— Теперь вы врете, — скривил губы Столетов. — Как вы могли узнать меня?

— Вас выдал смех. Вы засмеялись злобно, так же, как и во время нашего первого визита к вам на квартиру. Даже показалось, что я услышал хохот призрака.

— Смех — так себе доказательство. Ни один суд не примет, — артист продолжал глумиться в лицо Мармеладову.

— Но я же не судья. Мне достаточно и малейшего сомнения. А дальше я проверку устроил, для подтверждения. Вы не сумели повторить слово doppelganger, и не сразу поняли, что оно значит. А в кабинете г-на Тигаева много книг на немецком языке. Гете, Гейне, фон Эйхендорф. И все зачитанные…

— Хитро, — Порох похлопал сыщика по плечу. — Но как вы додумались, что Столетов жив? Это же невозможно с точки зрения вашей любимой логики. Сама мысль абсурдна!

— Как раз логика и привела меня к окончательному выводу, — Мармеладов распрямился и сделал три шага, чтобы согреться. — Я вспомнил то, что бормотала Луша… Лукерья Дмитриевна, да. Она подслушала разговор бандитов. Хруст сказал: «После обеда заехал к главарю, он велел грохнуть Тихоню». Но это противоречит фактам. К тому времени Бойчук — главарь ячейки, как мы думали, — был уже мертв. В этом я не сомневался. Да и зачем убивать Тихоню? Кто вместо него сыграет на сцене роль Столетова? Покушение сорвется! Но бандитов это не беспокоило. Стало быть, они знали, что премьера все равно состоится и царь посетит театр. Но это возможно лишь в том случае, если жив Столетов. Так я выяснил, кто на самом деле отдает приказы в этой ячейке.

Сыщик снова подошел к артисту.

— Сегодня в театре вы сказали, что выгодно утаить известие о смерти Столетова. Якобы пеклись о доходах театра. Но ваша выгода была в другом. Вы хотели убить императора, и это еще можно было устроить. Вряд ли сами стали бы метать снаряды и подставляться под пули жандармов. Но притворяясь директором театра вы могли пристроить Клавдию убирать театральные ложи, и она не вызывая подозрений у охранки, рванула бы бомбу… Только как бы вы объяснили свое воскрешение?

Он задумался на минуту, а потом снова захлопал в ладоши.

— Разумеется! Вы бы играли роль Тихвинцева, который налепил на себя бороду Столетова. Двойной обман. А после убийства императора вы бы просто исчезли, прихватив кассу г-не Тигаева. Куда навострились? В Америку? Как же, земля свободы, о которой восторженно мечтал ваш сын. Но мы-то с вами не мечтатели. Понимаем, что Америка — земля капитала. Богатому иностранцу там всегда будут рады, и вряд ли спросят, каким образом тот разбогател.

Столетов скрежетал зубами, не глядя на сыщика.

— Разложили по полочкам, г-н бывший студент, — следователь тоже не смотрел на Мармеладова, он буравил глазами убийцу. — Но одна загадка осталась. С какого перепугу вы, Столетов, хотели бросить бомбу в царя? Вам же плевать на народ и волю, на свободу и равенство.

Артист плюнул на снег, демонстрируя свое презрение.

Порох влепил ему оплеуху.

— Все равно расскажешь! И не таких ломали.

— На этот вопрос ответить нетрудно, — Мармеладов перехватил руку полковника, занесенную для нового удара. — Но придется вернуться на пятнадцать лет назад. Юный помещик Столетов проиграл состояние на скачках. Кого винить? Себя? Нет, Михаил Ардалионович слишком горд для этого. Виноват император, который отпустил крестьян, оттого и доходы упали, и поместье пришлось отдать за долги. Вот корень зла! Помыкавшись по Европе в роли приживала и любовника богатых старухах, Столетов устроился в театр. Тут раскрылся его талант, появились деньги — казалось бы, что еще нужно?! Но унижения, пережитые в юности, оставили на сердце шрамы. Актер начал пить с тоски, и с каждой отброшенной бутылкой крепло его желание отомстить императору. На эту вашу мстительность, Михаил Ардалионович, я и рассчитывал. Потому и послал записку о том, что Тихоня придет вечером в Кокоревский сад. Знал, что вы захотите лично застрелить сына.

— Так это писали вы? — сверкнул глазами Столетов.

— А вы решили, что Хруст? Я писал с ошибками, на обрывке газеты и называл вас «старшой», а вместо посыльного выбрал уличного оборванца. И все равно не был уверен, что получится перехитрить вас без тайного пароля, или что там, у бомбистов, принято. Но вы попались, как гимназист.

— Сучий потрох, чтоб тебе…

— Также я отправил записку г-ну полковнику, — сыщик кивнул Пороху, — и весьма рад, что ее получили вовремя.

— Мы могли и не успеть! — возмутился почтмейстер. — А если бы ты ошибся в своих умозаключениях? А если бы тебя пристрелили?

— На этот случай я отправил еще одно письмо. Тебе, Митя. В нем изложил суть этого дела, и… Там еще несколько личных слов, с извинениями — за то, что не взял тебя с собой на эту авантюру, ну и за мои прежние насмешки. Пообещай, что приедешь домой и сожжешь его, не читая.

— Сожгу, сожгу, не переживай. Я и так знаю, что там написано.

— Ты по долгу службы научился читать запечатанные письма на расстоянии? — поддел приятеля сыщик.

— Нет. Но я, по твоему совету, стал чаще ставить себя на место других людей, — признался тот. — Представил, что бы я написал г-ну Мармеладову, если бы думал, что прощаюсь навеки. А потом вычеркнул приветствия и долгие заверения в конце — ты ведь ненавидишь их ставить.

— «Ненавижу» — слишком кровожадное слово. Мне просто лень писать лишнее.

— Да уж, лень прежде нас родилась…

Сыщик и Митя вели этот диалог, спускаясь по ступенькам. Порох догнал их на середине лестницы.

— Так вот, Родион Романович… Вы тут представили нам главаря банды и его убитого сына. Но как же Бойчук? Известно ли вам где искать этого душегуба?

— В овраге, ваше высокородие. Примерно за версту от логова бомбистов в Хапиловке. Только будьте осторожны, поднимая покойника, — предупредил Мармеладов. — Под головой Бойчука лежит портсигар, какому-нибудь ротозею захочется его открыть — просто из любопытства, так уж люди устроены. Но открывать нельзя. Иначе…

Он набрал в грудь воздуха и крикнул:

— Буу-уммммм!

Порох отшатнулся.

— Тьфу ты! Могли просто сказать, что там бомба. А кто убил Бойчука?

Сыщик пересказал историю гибели самого неуловимого террориста империи.

— Илья Петрович, можете смело докладывать в Петербурге о полной ликвидации ячейки опасных заговорщиков. Вам орден вручат, нет сомнений. Но я бы советовал не терять бдительности, вдруг все-таки найдутся в империи дантоны, робеспьеры или бойчуки, которые разделяют мою прежнюю идею…

Порох вскинулся было, но сумел сдержать резкий ответ и поспешил обратно к цветочной клумбе.

XXXVIII

Мармеладов посмотрел на почтмейстера.

— А что, Митя, где нам лучше в такой поздний час извозчика поймать?

— Правильно, отправимся по домам! Тебе нужно отдохнуть, братец.

— Нет уж, едем в ресторацию! Отметим успешное завершение расследования. Но прежде заглянем к г-ну Шубину, на два слова.

— Не поздновато для визита? Время к полуночи…

— Уверен, он не спит, — улыбнулся Мармеладов. — Я ведь и ему записку послал, с обещанием нынче же доставить украденные деньги.

Директор ссудно-сберегательной кассы слонялся по комнатам, завернувшись в одеяло, постоянно стонал и заговаривал сам с собой о грядущей ревизии. Едва завидев Мармеладова, он замер, олицетворяя собой библейский соляной столп. В один миг обшарил гостя тревожным взглядом, не увидел в руках никакого свертка.

— Так как же… Благодетель вы мой… Неужто не удалось отыскать? — причитал он, заваливаясь набок. — Погиб Шубин. Сибирь! Сиби-и-ирь…

Мармеладов поднял обе руки в успокаивающем жесте.

— Помилуйте, Иван Лукич! Вы давеча сравнили меня с цирковым штукарем, оттого и захотелось мне устроить вам оригинальное представление. Глубокоуважаемый почтмейстер, окажите любезность, произнесите своим внушительным голосом заклинание.

— Откуда же мне знать цирковые абракадабры? — воскликнул Митя, пребывая в полной растерянности.

— До чего же вы скучные люди, — вздохнул сыщик. — Скажи просто «Алле, оп!» и взмахни руками.

— Выдумаешь тоже, — пробормотал почтмейстер. — Но если надо, отчего же не сказать. Алле… Это самое… Оп!

Мармеладов вывернул карманы сюртука, показывая, что они пустые. Вывернул и внутренний кармашек, и те, что в брюках.

— Почтеннейшая публика, вы имели возможность убедиться, что в моих карманах нет абсолютно ничего.

— И вправду нет… Но где же?

Финансиста застонал и тяжелым кулем осел на пол.

— А вот они.

Сыщик сдернул с головы цилиндр: деньги хлынули разноцветным водопадом, разлетаясь во все углы.

— Да уж… Разыграл, так разыграл, — восхищенно протянул Митя. — Mystificateur!