Грешница

IV

Приезд новой мадам де Сегиран вызвал, как нетрудно себе представить, большое любопытство среди эксских дам. Необычность женитьбы мсье де Сегирана развязала языки. Каждый высказывал свое мнение. Одни видели в этом доказательство крайнего безрассудства, другие усматривали признак исключительной мудрости. Можно ли при выборе жены погрешить чрезмерной осторожностью, взвешивая всякого рода обстоятельства, от которых зависят прочность и приятность брачного союза? С другой стороны, не приводит ли самая тщательная предусмотрительность нередко к последствиям настолько противоположным своей цели, что бывает проще всего положиться на случай, в особенности когда случай принимается, как это сделал мсье де Сегиран, за выражение высшей воли, которой мы должны доверять и подчиняться? Это различие взглядов создало в Эксе две партии, которые, хоть им и не удавалось убедить друг друга, спорили, тем не менее, без конца, объединяясь, впрочем, в общем желании узнать, какова же, в конце концов, эта супруга, которую мсье де Сегиран унаследовал по странному завещанию маркизы де Бериси, приняв ее руку так, как если бы сам Господь надел им обручальные кольца. А потому все были весьма разочарованы, когда узнали, что молодожены, пробыв несколько часов в сегирановском доме, у старой мадам де Сегиран, снова уехали, даже не распрягая лошадей, и отправились в Кармейран, где они решили замкнуться в уединении, оправдываемом их свежим трауром и их законным желанием безраздельно принадлежать друг другу, вдали от надоедливых посетителей и непрошеных гостей. Последствием такого решения явилось то, что пришлось прибегнуть к мсье де Ла Пэжоди, дабы получить некоторые сведения об этой мадам де Сегиран, которая, по-видимому, относилась к замужеству весьма серьезно, раз она собиралась предаваться ему в таком строгом заточении. Все зависело от того, окажется ли мсье де Сегиран способен удержать ее в нем надолго и не почувствует ли эта пленница супружеской любви желания в один прекрасный день иметь у себя перед глазами другие физиономии, а не только – приятнейшее, разумеется, но все же единственное – лицо мсье де Сегирана

Насчет этого мсье де Ла Пэжоди отказывался строить какие бы то ни было предположения, но в остальном он охотно отвечал на задаваемые ему вопросы. К сожалению, было довольно трудно извлечь что-либо определенное из ответов мсье де Ла Пэжоди, ибо таковые зависели от его настроения, а оно было шаловливым. Мсье де Ла Пэжоди весьма забавляло сбивать с толку любопытных дам и мужчин, рисуя им столь непохожие друг на друга портреты мадам де Сегиран, что было нелегко составить о ней отчетливое представление. То Мадлена де Сегиран оказывалась, по словам мсье де Ла Пэжоди, чрезвычайно красивой особой, то он ее описывал, как самую заурядную. Иногда он давал понять, что только молодость сообщает ей некоторую привлекательность или даже что она и вовсе лишена таковой. То он утверждал, что она – высокого роста и стройна; то изображал ее приземистой и чуть ли не кривобокой. Она бывала то брюнеткой, то блондинкой, то рыжей, с глазами то голубыми, то черными, то серыми. И такую же противоречивость мсье де Ла Пэжоди вносил в оценку характера мадам де Сегиран. Он называл ее, поочередно, высокомерной, доброй, хитрой, резкой, мстительной, гордой, смиренной, терпеливой, а когда ему указывали, что ему следовало бы согласовать между собой столь несходные суждения, то он смеялся в лицо вопрошающим и советовал им удостовериться самолично в том, что их так сильно занимает.

Некоторые отважились на это и вернулись посрамленными. Мадам де Сегиран они так и не видели. К ним выходил только мсье де Сегиран, а мадам де Сегиран приводила, чтобы не показываться, разные предлоги. Но если посетители и возвращались из Кармейрана, не получив того, зачем они ездили, то зато они чрезвычайно много рассказывали о том, какое в замке царит оживление благодаря всякого рода рабочим и мастерам. Действительно, мсье де Сегиран предпринял там большие переделки. Всюду меняли обои, красили обшивку, обновляли комнаты. Все необходимое для этих устройств мсье де Сегиран доставал из Экса, Тулона, Марселя и даже из Парижа. Кармейран населила многочисленная прислуга. Наследство мадам де Бериси позволяло эти расходы, и, совершая их, мсье де Сегиран исходил из того, что ему придется сократиться, когда семейные тяготы возложат на него заботу о будущем.

Ибо мсье де Сегиран не оставлял намерения дать своему дому прочное и обильное потомство и истребить злостные инсинуации мсье д'Эскандо Маленького. Консультация, которую он имел в Париже у знаменитого мсье Дагрене, внушала ему в этом отношении полную уверенность. Разве не заявил ему мсье Дагрене, что мадмуазель д'Амбинье способна зачинать, а он – производить? Таким образом, природа не могла отказать ему в том, что ей предписано Богом, и мсье де Сегиран полагался на эту согласованность, чьи последствия должны были рано или поздно сказаться. Что же касается срока, когда надлежало совершиться самому событию, то это надо было предоставить провидению. Оно одно властно надо всем, даже над самым тайным, а есть ли что-нибудь более тайное, нежели счастливое совпадение, благодаря которому оплодотворяется и полнеет чрево женщины? И мсье де Сегиран решил ждать неуклонного прихода того часа, когда небо благословит его союз с мадмуазель д'Амбинье, и в то же время делать все необходимое, дабы этот союз явился настолько частым и настолько тесным, чтобы у него не было недостатка в случаях понести плод.

А потому, немедленно по своем водворении в Кармейране, мсье де Сегиран начал по мере сил доставлять природе эти случаи, которые и имел в виду знаменитый мсье Дагрене. Мсье де Сегиран выказал себя усерднейшим и исправнейшим из супругов, и в этом отношении мадмуазель д'Амбинье выпал не худший удел, нежели покойной мадмуазель д'Эскандо. Тем не менее, после первого года супружества мсье и мадам де Сегиран все еще не приходилось выбирать крестных отцов и матерей. Мсье де Сегирана такая медлительность отнюдь не тревожила, настолько он доверял суждению мсье Дагрене. Ему было даже довольно приятно пользоваться юными прелестями своей жены без того, чтобы что-либо их отяжеляло и уродовало, ибо, если жажда отцовства толкала его к брачному ложу, то и сила темперамента влекла его туда не менее. Мсье де Сегиран был наделен здоровой телесной мощью, и ему было тягостно во время своего вдовства оставлять ее без применения, ибо он не желал расточать ее в случайных похождениях, где она служит лишь наслаждению и ведет к греху. Впрочем, это воздержание пошло ему на благо, ибо Бог вознаградил его, ниспослав ему, путями, быть может, на посторонний взгляд странными, подругу, которой он мог таким образом подарить весь свой законный пыл.

Этот пыл мсье де Сегирана и черпаемые в нем наслаждения позволили бы ему ждать без особого нетерпения последствий, которые не преминули бы возыметь, если бы не вмешалась старая мадам де Сегиран с разговорами, хоть и не совпадавшими с теми, какие вел мсье д'Эскандо Маленький, но все же взволновавшими мсье де Сегирана. Пора бы, все-таки, ее сыну решиться сделать ее бабушкой, ибо она чувствует, что старится и не хотела бы покинуть этот свет, не увидав, на кого будут похожи ее внуки. Конечно, она была бы рада хотя бы поносить их на руках, но ей было бы очень приятно видеть их вышедшими из пеленок и резвящимися вокруг нее. И если мсье де Сегиран хочет доставить ей это счастье, ему надо поторопиться и перестать увиливать. Тут старая мадам де Сегиран ссылалась на свое слабеющее здоровье. По ее словам, она с каждым днем все острее ощущала старческие недуги; у нее портилось зрение, тяжелели ноги, пропадала память. Она уже с трудом различала карты и плохо запоминала число выброшенных очков. Она путала истории, которые ей рассказывали, а звуки флейты маленького Ла Пэжоди долетали до ее ушей далекими и заглушёнными. Словом, она требовала, чтобы мсье де Сегиран сделал ее бабушкой как можно скорее. После таких бесед мсье де Сегиран выходил от своей матери с вытянутым лицом и отправлялся рассказать о них жене. Возвращаясь из своих поездок в Экс, он часто заставал ее гуляющей в саду, ибо мадам де Сегиран любила бродить по его аллеям. Ей нравились их стройное расположение и ровный песок, по которому можно было идти, не следя за тем, куда ступаешь, что позволяло ей, во время таких прогулок, не прерывать нити своих размышлений. Так мадам де Сегиран походила до самых глухих боскетов и там предавалась долгим думам. Иной раз, если день бывал ясный, она проводила его целиком в сельском уединении, ибо выше всякого общества мадам де Сегиран ставила свое собственное, делая свекрови лишь необходимые визиты, равно как и городским дамам, которым, в конце концов, пришлось-таки показаться. Мадам де Сегиран взяла на себя эту повинность, но ни с кем из них не завязала отношений, предпочитая отшельническую жизнь в Кармейране тем развлечениям, которые в нее могло бы внести общество какой-нибудь мадам де Листома, мадам де Брегансон или всякой другой дамы или же которые она могла бы найти у них. Пустым разговорам, которые ведутся на собраниях и ассамблеях, мадам де Сегиран предпочитала шелест листвы, пение птиц, лепет фонтанов и даже тишину комнат, где мсье де Сегиран заставал ее, возвращаясь, снова за каким-нибудь рукоделием или серьезным чтением.

Мадам де Сегиран сохранила и в замужестве любовь к благочестивым и богословским книгам, которыми она питала ум в ту пору, когда жила у мадам де Бериси. Основательные познания в вопросах вероучения и склонность к одиночеству не мешали мадам де Сегиран выказывать душевную веселость и всю прелесть своего возраста. Отдав должное обычным раздумьям, она охотно распределяла свое время в угоду мужу и являла ему самое открытое и самое приветливое лицо. Мадам де Сегиран была не прочь развлечься чем угодно и с удовольствием соглашалась на увеселения, которые ей предлагал мсье де Сегиран. Она вносила в них увлечение, приводившее его в восторг, и даже некоторую страстность, которая оживляла затевавшиеся ими игры. Игра в бирюльки пользовалась особым расположением мсье де Сегирана. Он проявлял в ней большую ловкость и отлично умел вытягивать фигурки из их запутанной груды. Его пример побуждал мадам де Сегиран к соревнованию, и ее стремление выиграть бывало так же сильно, как и явное огорчение, которое она выказывала при проигрыше. Наблюдатель более внимательный, нежели мсье де Сегиран, заключил бы на основании этих признаков, что его жена, под видимостью благоразумия и умеренности, быть может, таит в себе, сама того не зная, силы характера, способные к довольно неожиданным движениям. Но мсье де Сегирану не было свойственно обнаруживать что-либо сокровенное как в других, так и в себе. Он раз и навсегда составил известное представление о Мадлене д'Амбинье и перенес его без изменений на Мадлену де Сегиран, ибо не сталкивался ни с чем таким, что могло бы заставить его переменить свое мнение. Выходя за него замуж, Мадлена де Сегиран приняла тот образ жизни, который он ей предлагал и который на глазах у мсье де Сегирана продолжался в счастливом и мирном однообразии. Единственное событие, которое он заранее учитывал, было то самое, которого он ждал с уверенностью и которое подготовлял неукоснительно.

Между тем время шло, а мсье де Сегиран все еще не приносил своей матери известия, с которым та ему советовала поторопиться. Подходил к концу уже второй год их супружества, а еще и пеленок не начинали готовить. При этой мысли настроение мсье де Сегирана иной раз омрачалось, но он поспешно отгонял прочь докучную заботу и, чтобы от нее отвлечься, предлагал жене или сыграть в бирюльки, или пройтись по саду, а то приглашал ее потешиться силками или приманной дудкой, к каковой забаве был весьма привержен, почему мадам де Сегиран, из любезности, от нее и не отказывалась. Но еще более ценил мсье де Сегиран ловлю сетью.

Чтобы попасть туда, где она производилась, надо было выйти из замкового сада и дойти до расположенной неподалеку поляны. Края ее были обсажены всякого рода деревцами, и две крытые дорожки шли вдоль этой заросли, состоящей из боярышника, дерена, бузины, ежевики, бирючины, крушины, мастиковых и фисташковых деревьев, то есть всех растений, годных для приманки таких птиц, как ортолан, рыжая и cepaя славка, дрозд, перепел, красная куропатка. Дорожки эти сходились у беседки, площадью около двенадцати квадратных футов. Здесь возвышались две двадцатипятифутовые мачты, выкрашенные в зеленый цвет и снабженные блоками, а между ними была натянута зеленая шелковая сеть с карманами. И для мсье де Сегирана было великим удовольствием смотреть, как птицы, спугнутые с окрестных кустов, взлетают и кидаются в тенета, из которых уже не могут выбраться.

Так ловили певчих дроздов, чечеток, пестрых щевриц, коим мсье де Сегиран вел точный счет, возвращаясь к нему по нескольку раз в день, если только не пускался в бесконечные рассуждения о покупке шелковых тенет и о мерах, которые необходимо принимать для их сохранности, как-то остерегаться сильных ветров, могущих их порвать, и красить сеть заново, когда она вылиняет от солнца. Мадам де Сегиран слушала эти речи с таким серьезным вниманием, что иной раз они ей снились ночью. И тогда во сне ей казалось, будто она, словно одна из этих птиц, бьет крыльями и застревает в сетях, расставленных на ее пути изобретательной хитростью людей, и она просыпалась, с сердцем, взволнованным этим сновидением, смысл которого ей не удавалось разгадать.

Тотчас же по возвращении своем из Парижа мсье де Ла Пэжоди привел в исполнение свои черные замыслы против мадам де Галлеран-Варад, если и не отведя ее, как он грозился, домой под звуки флейты, то все же, без применения столь крайних мер, попросив ее весьма учтиво и весьма твердо не приходить к нему больше в турвовский особняк, как она это любила делать, и не рассчитывать больше на то, что он станет дарить ей наслаждения, которые перестал испытывать сам. Но, в противоположность мадам де Листома, мадам де Брегансон и некоторым иным, примирившимся, скрепя сердце, с разлукой, мадам де Галлеран-Варад, принимая отставку, громко выражала отчаяние, в которое ее повергала любовная утрата, понесенная ею в лице мсье де Ла Пэжоди. Мадам де Галлеран-Варад плакала, кричала, бушевала и старалась всеми способами удержать неверного; но мсье де Ла Пэжоди предоставил ей плакать, кричать, бушевать и остался неумолим. Конечно, он был благодарен мадам де Галлеран-Варад за оказанные ему милости, но просил ее еще об одной, последней, а именно – не обращать больше на него внимания, не потому, чтобы он не признавал ее прелести и красоты, а потому, что он сохранил о них столь живое воспоминание, что ничего не желал к нему добавлять.

Когда мадам де Галлеран-Варад убедилась в невозможности изменить решение, принятое в отношении нее мсье де Ла Пэжоди, она оставила сетования и заменила их обильными поношениями и коварными наветами, изображая мсье де Ла Пэжоди последним из негодяев, способным на всякие злодейства, из коих наименьшим являлась неблагодарность, достоверно изобличавшая порочность его души и низость сердца. И какую неосторожность выказало городское общество, принимая в свою среду этого дрянного дворянчика без роду и племени, о котором никто ничего не знает и который явился, в один прекрасный день, из Конта, совсем налегке, не имея при себе ничего более ценного, чем эта флейта, на которой он играет, правда, очень хорошо, но не настолько, как об этом раскричали эта старая дура мадам де Сегиран и этот дурак мсье де Турв! Последнему было особенно непростительно прийти от него в такой восторг, чтобы поселить у себя в доме и перезнакомить со всем городом, который он смущал своими нравами и развращал своими речами. К тому же, мсье де Ла Пэжоди вольнодумец и атеист, глумящийся над всем, что есть самого святого и чтимого, произносящий ужаснейшие хулы и не боящийся поносить имя Божие, кичась своим неверием. Люди тысячу раз слышали, как он вел себя безбожником и нечестивцем, да он и не скрывает, что он таков на самом деле, и при этом проявляет дерзость, несомненно объясняемую его близостью с сатаной, которому он приносит поклонение, в каковом отказывает истинному нашему владыке. Дьявол в явной дружбе с мсье де Ла Пэжоди: мадам де Галлеран-Варад приводила тому немало доказательств, из коих наименьшими были могущественная и пагубная власть, которую он имел над женщинами, и жгучий пламень объятий, в которые он их заключал. Разве не очевидно, что он применяет к ним какое-то злотворное волшебство, если самые порядочные забывают священнейший свой долг, чему она сама являет наглядный пример, равно как и эта маленькая мадам де Лореллан, которою он ее заменил и которая в свою очередь увидит, что значит слушать такого Ла Пэжоди! Разве не ясно, что мсье де Ла Пэжоди владеет искусством приворотных зелий и порч и знает всякого рода чародейства, делающие его полным господином над телом самых целомудренных женщин, в которых он зажигает пожирающее пламя сладострастия? Эти и еще многие другие речи мадам де Галлеран-Варад переходили из уст в уста и кое-где встречали сочувствие; но этот маленький бунт быстро бы рассеялся, если бы мсье де Ла Пэжоди потрудился доказать смехотворную неосновательность подобных обвинений, поскольку они касались его предполагаемых сношений с нечистым. Что он повеса и вольнодумец, это не подлежало сомнению; можно быть и тем, и другим, не давая все же повода к обвинениям в чертовщине, каковые против него выдвигала мадам де Галлеран-Варад в своем раздражении покинутой любовницы. Но мсье де Ла Пэжоди только посмеялся над этими благоглупостями, далекий от мысли, чтобы ими когда-либо могли воспользоваться в ущерб ему. Вместо того чтобы обезвредить то, что в них могло быть опасного, он позабавился тем, что в них было смешного, и не побоялся придать им правдоподобие опрометчивым поступком, на который дал себя увлечь.

Случилось как раз так, что толпа бродяг, взявшихся неведомо откуда и известных под именем цыган, расположилась табором неподалеку от города. Караван этот состоял из двух десятков мужчин и женщин со смуглыми лицами и горящими глазами, одетых в яркие лохмотья и разукрашенных мишурой и блестками. Они промышляли разными ремеслами, продавали вещи собственного изделия, торговали лекарственными снадобьями, предсказывали будущее и исполняли танцы, сопровождая их звуками диковинных инструментов. Вид у них был странный и образ жизни тоже. Они путешествовали в больших крытых повозках, запряженных мохногривыми лошадьми. Эти повозки служили им жильем. Они образовывали из них как бы лагерь, где варили пищу на ветру, в больших котлах, подвешенных над кострами. В сборище их было что-то фантастическое, и им сопутствовала дурная молва о кражах, обманах и колдовстве. Говорили, что их женщины,– в старости черные и ссохшиеся, а в молодости причудливые и красивые,– ходят на шабаш, Тем не менее, вид этих цыган, какой бы плохой славой ни пользовался их кочующий табор, возбудил любопытство городских жителей. Вокруг них толпились, покупая у них лекарства или слушая гадание, а также глядя на их пляски, в которых дикость не исключала грации. Провансальцы любят звук галубета и тамбурина, и музыка этих цыган им нравилась. Маркиз де Турв проявил себя большим любителем и почти ежедневно ходил ее слушать в обществе мсье де Ла Пэжоди, который также ею не гнушался. Иногда мсье де Ла Пэжоди приносил с собой флейту и, забавы ради, испытывал ее чары на этих смуглых чужеземцах. Они не оставались к ним безучастны и, отложив свои дикарские инструменты, слушали нежные и верные звуки которыми их угощал мсье де Ла Пэжоди. Так завязалась своего рода дружба между цыганами и мсье де Ла Пэжоди, которого это, по-видимому, весьма забавляло.

Как я уже сказал, некоторые из цыганок были довольно хороши собой, а одна и совсем красива. Она была очень молода, и безупречность тела соединялась у нее с грациозной причудливостью лица. Ее сверкающие и бархатистые глаза озаряли смуглую кожу, на которой выделялся пурпурный рот, украшенный ослепительно белыми зубами. Она танцевала лучше всех, и ее страстные движения возбуждали живые желания. Нельзя было видеть, как она изгибает стан и движет руками, не чувствуя волнения и не будучи уязвленным жалом вожделения. А мсье де Ла Пэжоди был не таков, чтобы оставаться равнодушным к этой дочери гитан, тем более что она, по-видимому, его заметила и ей нравилось, что он на нее смотрит. Эта игра не ускользнула от внимания мсье де Ларсфига, который был ее свидетелем и который, несмотря на свою молодость и неопытность, умел уже зорко наблюдать за всем, что происходило вокруг. Вскоре он достаточно присмотрелся к цыганке и мсье де Ла Пэжоди, чтобы быть уверенным, что между ними завязалась интрига, и чтобы не сомневаться, что мсье де Ла Пэжоди сумеет привести ее к должному концу. И все-таки мсье де Ларсфиг мне в этом признался, он никак не мог предположить того, что вслед за тем случилось.

И в самом деле настала пора, когда цыгане должны были сняться табором, потому что они никогда долго не задерживаются на одном месте. Распродав свои снадобья и мелкие изделия собственного производства, они идут заниматься своим ремеслом дальше, и мсье де Ларсфиг уже посмеивался исподтишка над близким разочарованием мсье де Ла Пэжоди, чья цыганская любовь подходила к концу, ибо приближалось время, когда эти бродячие толпы, наводняющие наши провансские земли, имеют обыкновение, следуя древнему обычаю, отправляться на богомолье к церкви святых мэрий Морских, на Камарге, поклониться мощам благочестивых жен, пришедших из святой земли возвестить нам христианскую веру и из коих одна, по преданию, была их племени, что не мешает им, как говорят, после этого поклонения угодницам божьим, выказывать себя бесовскими угодниками, занимаясь всякого рода чародейством и посещая места, где справляется шабаш. Но мьсе де Ларсфиг еще плохо знал мсье де Ла Пэжоди, полагая, что он может так просто дать себя в обиду, не изобретя какой-нибудь уловки, дабы продлить наслаждение, которое он вкушал с этой дочерью больших дорог, пренебрегая тем, какое ему более чем охотно предложили бы, наряду с мадам де Лореллан, достойнейшие городские дамы, в том числе и мадам де Галлеран-Варад, которая, несмотря на свои крики и неистовства, только о том и мечтала, чтобы вернуть неверного.

Но мсье де Ла Пэжоди думал иначе и доказал, что он не остановится ни перед чем, чтобы удовлетворить свою прихоть и довести ее до конца, ибо в тот день, когда цыганские повозки тронулись в путь, направляясь к святым Мариям, эксские обыватели, собравшись на лугу, дабы присутствовать при этом зрелище, с изумлением увидели мсье де Ла Пэжоди, в лучшем своем наряде и с флейтой в руке, удобно усевшимся на одной из повозок, рядом с красивой черноволосой девушкой, нежно склонившейся к нему на плечо,– мсье де Ла Пэжоди, который, не заботясь ни о чем, кроме собственного удовольствия, уезжал куда глаза глядят, по провансским дорогам, в компании танцоров, музыкантов, гадателей и знахарей.

«Но что лучше всего,– добавлял мсье де Ларсфиг,– так это то, что, проезжая поблизости от Кармейранского замка, мсье де Ла Пэжоди, сидя на своей повозке, встретил мсье и мадам де Сегиран, возвращавшихся с птичьей ловли, и без малейшего смущения горячо приветствовал их голосом и жестами, как будто нет ничего естественнее, когда нас зовет любовь и увлекает страсть, чем путешествовать вот так, рядом с молодой цыганкой и с самой странной свитой, какую только можно придумать для дворянина, который, казалось, был создан для посещения альковов, а не для похождений под открытым небом. Но мсье де Ла Пэжоди был мсье де Ла Пэжоди,– философически заключал мсье де Ларсфиг,– а у этой черномазой были такие чудесные глаза!»

Как только об этом цыганском побеге мсье де Ла Пэжоди стало известно в Эксе, языки заработали, и язык мадам де Галлеран-Варад больше всех. По ее словам, мсье де Ла Пэжоди был попросту похищен дьяволом в образе арапки, и это было лишь справедливым возмездием за его кощунства и нечестие. Его останки найдут на каком-нибудь распутье, где по сухой и опаленной траве видно, что там прошел нечистый, и где в пыли будут обнаружены следы раздвоенных копыт! Что же касается старой мадам де Сегиран, то она расхохоталась, когда ей сообщили о бегстве ее маленького Ла Пэжоди. Вот это значит действительно любить женщин – уехать на телеге, в компании бродяг, с темно-бурой особой, у которой кольца в ушах и на щиколотках. Ах, что бы ее сыну Моморону поступать так же, вместо того чтобы водиться с этим маленьким Паламедом д'Эскандо, которого он увез с собой на галеру и с которым милуется на виду у всех и ко всеобщему соблазну! Ла Пэжоди, тот хоть сообразуется с законом естества. Впрочем, такого рода фантазии быстротечны, и недолго ждать, пока Ла Пэжоди вернется домой. С ним еще дело не кончено. Эксским мужьям рано трубить победу, и если Ла Пэжоди отправился на шабаш, то он им, наверное, принесет оттуда козлиные рога!

Но предсказания старой мадам де Сегиран сбылись не так-то скоро, ибо мсье де Ла Пэжоди отлучился не на шутку, и никто не знал, что с ним сталось. Мсье де Ларсфигу, который, по врожденному любопытству, навел о мсье де Ла Пэжоди справки, было, однако же, известно, что кочующего повесу видели в разных местах провинции и даже за ее пределами, все так же в обществе молодой цыганки и как бы в составе табора, к коему она принадлежала.

Пока мсье де Ла Пэжоди колесил по дорогам в необычном экипаже, в котором его видели мсье и мадам де Сегиран, возвращаясь с птичьей ловли, они не раз вспоминали об этой странной встрече, и мсье де Сегиран охотно заводил о ней речь, между тем как мадам де Сегиран слушала его с несколько задумчивым видом. Мсье де Сегиран усматривал в побеге мсье де Ла Пэжоди пример смятения, в которое повергают человеческое сердце любовные страсти. Ибо разве не плотское вожделение толкнуло мсье де Ла Пэжоди на столь сумасбродный поступок, способный лишить его уважения окружающих? Но вполне ли ответствен мсье де Ла Пэжоди за свои порывы? Мсье де Сегиран, склонный быть снисходительным к мсье де Ла Пэжоди, несмотря на разность их характеров, находил для него извинение в том пламени, которое природа примешала к его крови. Она создала мсье де Ла Пэжоди маленьким, но сильным, и влила ему в жилы малообычный жар и столь живую и пылкую любовь к женщинам, что эта склонность увлекает его за пределы, в которых она терпима у других. Чтобы бороться с этим влечением, мсье де Ла Пэжоди нужны были бы свойства, которых у него нет. Таковых он не почерпнет ни в нравственности, ни в религии. А потому ничто не обуздывает его страстей, за каковые он рано или поздно получит кару, ожидающую его на том свете, даже если он ее и избегнет в этом мире, что еще не доказано. И мсье де Сегиран никогда не заканчивал этих речей, не похвалив себя в глубине души за то, что он огражден от подобных безумств. Его темперамент, наверное, толкнул бы его на них, как и всякого другого, если бы он заблаговременно не предохранил себя от вспышек своей натуры браком. В нем он обрел убежище от бесчинств плоти и, с божьей помощью, никогда не отступал от долга, который он на себя принял, боясь, что не сможет сам воспротивиться опасным чарам любви, за что и был двукратно взыскан небесной милостью, одобрившей его воздержание и ниспославшей ему одну за другой двух одинаково совершенных супруг, из коих во второй Господь не преминет завершить свои благодеяния, даровав ему через нее потомство, которого он ждет.

В этом месте своей речи мсье де Сегиран бросал на жену взгляд, удостоверявшийся не без некоторого беспокойства, что ничто еще не возвещает события, заставляющего себя слишком долго ждать. И действительно, никаких признаков беременности в мадам де Сегиран еде не замечалось. Ее стан был все так же строен, как в тот день, когда мсье дю Жардье благословил союз Мадлены д'Амбинье с супругом, назначенным ей матримониальной волей мадам де Бериси. Замужество не вызвало в мадам де Сегиран даже тех телесных перемен, к которым оно нередко приводит. Она не приобрела в нем той полноты форм, которой отмечается у женщин послушность предначертаниям природы. Напротив, в силу ли действия климата, с которым она еще не успела освоиться, в силу ли какой-нибудь другой причины, мадам де Сегиран утратила румянец, красивший ее девическое лицо. В ней часто сквозила усталость, принимавшая вид какого-то истощения. Правда, красота ее от этого не пострадала, и в ней появилось даже что-то еще более трогательное, благодаря некой меланхолии, которая была в ней разлита и которую мсье де Сегиран истолковывал как признак того, что его жена испытывает некоторую грусть, видя все еще несбывшимися общие им обоим надежды.

Эти наблюдения побудили мсье де Сегирана написать мсье Дагрене, чтобы узнать его мнение относительно задержки, которая, несомненно, должна была весьма его удивить. Ответ мсье Дагрене был категоричен. Знаменитый врач оставался при своем утверждении касательно материнских способностей мадмуазель д'Амбинье. Если природа медлит свершить то, чего желают оба супруга, то это в силу присущей ей удивительной осторожности. Она, несомненно, находит, что мадам де Сегиран еще не обладает необходимой телесной силой для того, чтобы питать зачатый плод. Мсье де Сегиран пишет о томности и исхудании. Этому надлежит пособить наиболее подходящими средствами. Мсье Дагрене их перечислял: длительный сон, умеренные упражнения, а главное – пища, которая возбуждала бы аппетит, дабы улучшить свойства мышц и крови. Наконец, умело подобранные развлечения, для того чтобы поддерживать веселое состояние духа и разгонять ипохондрические пары, препятствующие нам извлекать пользу из того, что делает для нас медицина. При таком уходе, добавлял мсье Дагрене, мадам де Сегиран не замедлит наверстать потерянное и в непродолжительном времени достигнет благоприятного состояния, которого природа требует для того, чтобы иметь возможность приступить к своей важнейшей и неизбежнейшей задаче.

По прочтении этого письма первой заботой мсье де Сегирана было устремиться на кухню. Она была обширна и хорошо оборудована, и он вернулся оттуда удовлетворенным, как генерал может остаться доволен маневренным полем, где ему придется выстраивать войска. Засим мсье де Сегиран занялся необходимыми распоряжениями. Пред хозяйские очи был вызван повар, и ему было предписано всемерно заботиться о том, чтобы впредь стол был роскошен. После чего мсье де Сегиран велел эконому представить реестр хранящихся в погребе вин и ликеров. Таковые имелись во множестве. Оставалось следить за меню. Мсье де Сегиран желал, чтобы оно было обильно и разнообразно. Отныне мсье де Сегиран ни о чем так не пекся, как о столе, не ради себя, а ради своей дорогой супруги, которую он не переставал понуждать запастись недостающими ей силами. Сперва мадам де Сегиран неохотно подчинялась этим настояниям, обеспокоенная тем, что предаваться утонченностям чревоугодия грешно; но мсье де Сегиран так убедительно представил ей цель, к которой он стремился, что она дала себя уговорить последовать советам знаменитого мсье Дагрене, подобно тому как в тех же видах она покорялась супружескому пылу мсье де Сегирана. И, успокоив свое благочестие, она уже не так противилась нежным прельщениям сластолюбия, которые предлагались ей каждый день и к которым ее склонял мсье де Сегиран.

Я помню, ничего не могло быть занятнее, чем слушать речи мсье де Ларсфига о поварском искусстве и его бесконечные рассуждения об этом предмете, которым он досконально владел во всех его частях. Мсье Де Ларсфиг знал наизусть все супы, всё жаркое, все виды Дичи, все роды живности, всех рыб, все овощи, все плоды, все пряности, соуса и приправы. Ему были знакомы все приношения, которыми времена года служат кому. Их перечень он начинал с весны, когда природа вручает свои первины. Она дарит молочного теленка, откормленного цыпленка, домашнюю утку и голубя, молодого кабана, косулю, молодых зайцев и кроликов, свежий шпинат, сморчки и грузди, тогда как к лету она приносит молодую пулярку, петушка, фазанчика, перепелку, дикую утку, дикого голубя и некоторые фрукты. Но не осенью ли она являет себя во всем изобилии, с бараниной и свининой, каплунами и жирными цыплятами, серыми и красными куропатками, тетеревами и бекасами, водными птицами, рыбами? При этом исчислении глаза мсье де Ларсфига светились священным огнем, и казалось, он завидует дарованной профессионалам чести орудовать всеми этими кулинарными богатствами. варить их, приправлять, фаршировать, стряпать, подавать, поливать крепкими и изысканными соусами, сдабривать перцем, гвоздикой, мускатным орехом и мускатным цветом, имбирем, лимоном, горчицей и уксусом.

Итак, к этим роскошествам стола, столь соблазнительные картины которых живописал мсье де Ларсфиг мадам де Сегиран не осталась равнодушной и через несколько месяцев начала уже ощущать действие режима прописанного ей мсье Дагрене. Замечавшееся у нее исхудание уступило место легкой полноте, а томность сменилась живостью, которой нельзя было не заметить. Красота ее, впрочем, нисколько от этого не пострадала, а. наоборот, стала как-то гармоничнее и законченнее. На лице снова появился румянец, и вся она дышала здоровьем, чему весьма радовался мсье де Сегиран, заключавший отсюда, что скоро она будет вполне приспособлена к делу природы и что никакое препятствие тому уже не помешает. Мадам де Сегиран, казалось, и сама ждала того же, и можно было подумать, будто ей хочется воспользоваться тем, что ее тело еще свободно от излишнего бремени, чтобы побольше двигаться. Нередко она отрывала мсье Сегирана от его бирюлечных комбинаций и увлекала на эспланаду замка поиграть в шары. Мсье де Сегиран охотно соглашался. Его восхищало в жене это возрождение юности, и он вторил ему с добродушной солидностью. В эту пору мадам де Сегиран, жившая прежде чрезвычайно уединенно, начала появляться в городском обществе. Довольно часто карета доставляла ее в Экс. Она с видимым удовольствием принимала участие в беседах, сохраняя в то же время пристойнейшую сдержанность в речах и поведении.

Это легкое рассеяние было у мадам де Сегиран на самом деле только кажущимся, и она не переставала: быть такой же твердой в вере и таких же безупречных нравов. В ней по-прежнему неизменно сказывались серьезность воспитания и строгость привычек. В этоом могли убедиться, когда однажды маркиз де Турв, вздумав обратиться к ней с некими слишком смелыми любезностями и попытавшись дополнить слова телодвижениями, получил от нее такой суровый и надменный отпор, что отступил совсем пристыженный, клятвенно уверяя, что впредь не станет пытаться щупать жеманниц и богомолок и что Сегиран счастливый человек, раз он женат на женщине, предоставляющей ему одному пользоваться ее красотой.

Была ли тому причиной эта неприличная выходка мсье де Турва или же известное сожаление о том легком рассеянии, которому она дала себя увлечь, но с этого времени мадам де Сегиран понемногу перестала показываться в городском обществе. Она еще больше предалась своим благочестивым чтениям и своим одиноким прогулкам в кармейранском саду. Она как будто предпочитала не запираться в комнатах замка, где ее словно стесняла какая-то духота, от чего у нее иногда внезапно к лицу приливала кровь, озарявшая ее красоту мимолетным румянцем, который был ей, видимо, неприятен и который она выходила освежить и погасить на вольном воздухе сада.

Там ей особенно нравился один боскет, незадолго до того устроенный мсье де Сегираном в самой отдаленной его части и расположенный симметрично с тем, в котором струился источник. Здесь на подножии водрузили статую, изображавшую античного пастуха, играющего на флейте. Эта изящная мраморная фигура представляла, посреди листвы превосходное украшение. У ее ног и любила уединяться мадам де Сегиран. В тишине этих мест она слушала, как бежит ключ в соседнем боскете, и ей казалось, будто флейта языческого пастуха сопровождает ропот ближних вод мелодическими звуками. Тогда мадам де Сегиран прерывала чтение и, опустив книгу на колени, внимала воображаемому концерту. А иногда она закрывала лицо руками и подымала его не раньше, чем заливший его румянец в достаточной мере рассеивался; но тогда ей казалось, будто мраморный пастух с высоты своего подножия глядит на нее насмешливо, словно угадав причину внезапного огня, оживлявшего устремленные на него украдкой прекрасные глаза. И мадам де Сегиран, смущенная и встревоженная, с содроганием ощущала в самой темной своей глубине что-то тайное и сладостное, что пробуждалось в ней помимо ее воли и что она страшилась себе объяснить.

Между тем мадам де Сегиран достаточно хорошо умела рассуждать, чтобы не понять того, что в ней про. исходило. Другая на ее месте, быть может, просто приписала бы слишком обильному и слишком возбуждающему питанию эти приливы крови, налетавшие на нее своими обжигающими порывами; но мадам де Сегиран была не из тех робких умов, которые боятся самопостижения и предпочитают не знать себя до тех пор, пока какое-нибудь нежданное событие не укажет им на то, чего они уже не в состоянии скрыть.

Ее набожность была искренней, и ее обращение также. От ее прежних заблуждений в ней не осталось ничего. Она приняла без оговорок верования и обряды, коими наша религия отличается от так называемой реформатской, но все же от былого гугенотства у нее сохранилось известное доверие к собственным взглядам на самое себя. Мадам де Сегиран не страшилась заходить довольно глубоко в том саморассмотрении, при помощи которого мы открываем самих себя и узнаем о себе истину, и для этого она почти не нуждалась в чьей бы то ни было помощи. Другими словами, для самопостижения мадам де Сегиран мало обращалась к тому содействию, которое нам оказывают наставники и руководители нашей совести. Мы помним, что в свое время их усилия убедить ее не привели ни к чему и что своим обращением она была обязана собственным раздумьям. Мсье дю Жардье и прочим оно бы не удалось, если бы она не взяла на себя прийти с ним к соглашению. А потому мадам де Сегиран, неукоснительно исполняя свои религиозные обязанности, скорее сторонилась какого-либо руководства. По прибытии в Кармейран она избрала себе в духовники среди эксского духовенства доброго священника по имени мсье Лебрен, известного чистотою веры и душевной простотой. Мсье Лебрен был, так сказать, машиной для таинств. Он совершал их с милой наивностью и применял их формулы к тем, кто его просил об этом, не видя притом дальше собственного носа. На исповеди мсье Лебрен меньше всего расспрашивал и не выказывал стремления побуждать кающихся к утонченному исследованию совести. Он довольствовался общим видом грехов, в которых ему решали сознаться, и не требовал внимательного их изучения.

Никогда он не задавался целью проникнуть в душу глубже того, чем она ему открывалась. И мадам де Сегиран была весьма довольна пастырством мсье Лебрена, которому она доверяла лишь самые внешние свои области, причем он ни разу не пытался обратиться к более глубоким, над каковыми она сохраняла, таким образом, единоличную власть и руководство.

Поэтому неудивительно, что в том положении, в котором она очутилась, мадам де Сегиран прибегла не к добрейшему мсье Лебрену. Он ничего бы тут не понял, и мадам де Сегиран не нуждалась в его услугах, чтобы разобраться в том, что в ней творилось странного и необычного.

К тому же, она настолько привыкла исследовать самое себя, что не могла бы долго заблуждаться относительно обуревавших ее треволнений, хотя бы даже не было никаких признаков, которые бы уясняли ей их причину и истолковывали их ей.

Мадам де Сегиран действительно выходила замуж в том умонастроении, которым она поделилась со своим будущим мужем во время первых их бесед. Она помнила их точка в точку и слово в слово и не забыла, как они с мсье де Сегираном пришли к соглашению относительно союза, в который намеревались вступить. Быть может, она в меньшей степени, нежели он, видела в этом проявление божьего промысла, но она охотно принимала толкование, даваемое мсье де Сегираном тем обстоятельствам, которые свели их друг с другом при посредстве диковинного завещания мадам де Бериси. Как бы там ни было, представления мсье де Сегирана о браке в достаточной мере согласовались с ее собственными воззрениями, чтобы она им не прекословила. А потому она с полной искренностью применилась к его взглядам. Мысль о том, чтобы дать дому Сегиранов нужных ему наследников, казалась ей достойной одобрения. Эта роль снискала бы ей со стороны мсье де Сегирана прочную привязанность и неизменное уважение, а разве это не было предпочтительнее неверных упоений любви, ибо мадмуазель д'Амбинье, хотя ничего не знала об этом чувстве и никогда его не испытывала, остерегалась его в силу какой-то тайной боязни, объясняемой тем, что она ощущала в себе своего рода врожденную страстность, которая, проснись она, могла бы получить над нею власть, чью необузданность она предугадывала.

Потому-то брак представлялся ей полезной преградой для этих неистовых порывов, которые зовут любовью и начала которых заложены в нашей душе и в нашем теле. Насчет первых мадам де Сегиран была довольно спокойна и полагалась на свой разум, чтобы предохранить себя от увлечений, которые могли бы ее заманить. В отношении же вторых она была не так уверена, хотя самой их грубости и вещественности казалось ей достаточными для того, чтобы сделать их неопасными. Вместе с тем, мадам де Сегиран знала, хотя бы из книг, что с ними надлежит считаться, что в том чем мы являемся, они занимают больше места, нежели мы обычно думаем. Опять-таки и в этом смысле брак, по ее мнению, представлял защиту против того, что в нашей плоти есть темного, тайного и как бы дикого, раз первобытный инстинкт побуждает нас покорствовать наслаждениям, которых она требует и на которые наши чувства соглашаются, даже если разум их осуждает. В самом деле, разве не уделяет брак своей доли тому, что в нас имеется вещественного, указывая ему цель, а именно размножение, и давая ему исход, в котором он обретает удовлетворение?

Будучи такого мнения, мадам де Сегиран склонно подчинилась супружеским желаниям мсье де Сегирана. Она признавала их законность и покорно на них отвечала. Она не выказывала при этом ни строптивости, ни усердия, и хоть и не находила особого удовольствия, но не проникалась и отвращением. Когда мсье де Сегиран намеревался использовать по отношению к ней свои права мужа, она шла им навстречу всей молодой и свежей красотой своего тела, к каковой мсье де Сегиран был весьма чувствителен, о чем свидетельствовала частота его призывов. Впрочем, она отнюдь не гордилась этим и не черпала в том никакого тщеславного удовлетворения, равно как в ней никогда не возникало желания испытать силу своих чар на ком-либо ином, кроме мсье де Сегирана. Да она и не понимала, как можно придавать такое значение и уделять столько внимания делам любви, и удивлялась тому, как много места они занимают в жизни стольких людей. То, что она мало-помалу узнала, несмотря на свое уединение, о всевозможных интригах, которым предавались эксские дамы и их поклонники, преисполнило ее изумления. Ей казалось непостижимым, что главная жизненная забота может состоять в том, чтобы лежать в постели именно с тем, а не с другим. Мадам де Сегиран иногда делилась своими недоумениями с мсье де Сегираном, когда тот, возвратясь из Экса от своей матери, передавал ей рассказы о последних выходках какой-нибудь мадам де Листома или мадам де Брегансон. Тогда мсье де Сегиран разражался смехом и взирал на свою жену со смесью гордости и удовлетворения. Он явно обладал в ее лице более чем безупречной супругой, чья неколебимая добродетель ограждала его от известных злоключений, к которым мужчины весьма чувствительны, и утешался мыслью о столь прочно для него обеспеченных спокойствии и счастье. И иной раз у него являлось желание воспользоваться ими незамедлительно, тем более что любовные повести, рассказанные им мадам де Сегиран, не могли до некоторой степени не распалить его своими образами. И вот однажды, вернувшись из Экса, откуда он привез сообщенное ему повествование о некоторых занятных проделках мсье де Ла Пэжоди, относящихся к той поре, когда тот еще не слонялся по дорогам, и узнав, по выходе из кареты, что жена его в саду, мсье де Сегиран направился к боскету, где она имела обыкновение уединяться. Это было на склоне прекрасного летнего дня, когда знойная тяжесть воздуха едва начинала рассеиваться. В листве не проносилось ни ветерка, и в зеленоватой тени боскета пастух с флейтой возвышался в своей музыкальной наготе. Заслышав шаги мсье де Сегирана, мадам де Сегиран подняла голову и сделала ему знак сесть возле нее на скамью из дерна, служившую ей сиденьем. Уместившись рядом, мсье де Сегиран начал передавать жене услышанные им речи, из коих некоторые были достаточно вольны. Разговаривая, мсье Де Сегиран обнял свою супругу за талию, и вдруг мадам Де Сегиран почувствовала прикосновение смелой руки к своей груди, в то время как в ухо ей шептались слова, которые были знакомы и которым супружеский долг приучил ее не сопротивляться.

Это маленькое приключение в боскете не оставило бы особого следа в уме мадам де Сегиран, ибо мсье де Сегирану были свойственны подобного рода внезапные приступы волчьего голода, если бы оно не послужило поводом к открытию, явившемуся для мадам де Сегиран источником обуявшего ее душевного смятения и причиной событий, которые я имею вам изложить так как мне их передал во всей их подробности мсье де Ларсфиг. Но, чтобы понять их, возвратимся к сцене в боскете.

Итак, когда, удовлетворив на лоне природы естественное желание своего мужа, как, согласно уже сказанному, ей то случалось уже не раз, мадам де Сегиран пустилась в обратный путь к замку бок о бок с мсье де Сегираном, который, гордясь этой сельской утехой принял свой обычный важный вид, она почувствовала себя охваченной странным волнением. Да, не кто иной как мсье де Сегиран шагал рядом с ней, и не кто иной, в уединении боскета, держал ее в объятиях и подчинил ее своим желаниям, но ей казалось, что она сама не совсем такая же, как всегда. В своем теле она ощутила нечто новое, чего никак не могла понять. Да, она вспоминала телесный дар, который принесла с обычной для нее покорной благосклонностью, но сюда примешивалась неожиданная страстность, приводившая ее в глубокое замешательство. Не была ли бы она счастлива в тот миг, если бы мсье де Сегиран был не тем, кем он был? Если бы другое лицо склонилось над ее лицом, если бы ее схватили другие руки, отвела ли бы она взгляд, оттолкнула ли бы она объятия? Разве в глубине души она не желала бы такой замены? Сойди с подножия мраморный пастух и ласкай он ее своими искусными руками, с каким восторгом всего тела она бы отдалась ему!

С этой мыслью мадам де Сегиран вернулась в замок после приключения в боскете и с тех пор не переставала углублять ее постоянными размышлениями, занимавшими ее весь день и не дававшими ей уснуть ночью, когда она не раз вставала с постели, чтобы думать все о том же. Но чем больше она на этом сосредоточивалась, тем сильнее возрастало ее смятение. Ей становилось все более ясно, что в ней совершилось великое событие. Впервые ей пришло на ум, что можно находить удовольствие в ласках мужчины, который не является супругом, и что больше всего тревожило мадам де Сегиран в этом открытии, так это то, что, удивляясь ему, она нисколько им не возмущалась.

Что в ней заложен инстинкт греха, так это свойство нашей природы, и в этом нет ничего исключительного! Мадам де Сегиран была достаточно вооружена против него, чтобы не бояться уступить его призывам. Можно жить вместе с ним и ощущать его напор в самой сокровенной своей глубине, не поддаваясь ему. Разве не все мы в таком положении? Грех бродит вокруг нас, окружает нас, опутывает, и редко случается, чтобы он, в конце концов, не проник в нас с тем большей легкостью, что бывают темные умы, в которых он пребывает в первородном состоянии и еще до того мгновения, когда он обнаруживает свое присутствие. Но что его потаенные или внезапные попытки не толкают нас сразу же на резкий отпор ему, вот что странно и вот что должно служить нам предостережением против самих себя! Как раз так обстояло дело с мадам де Сегиран, и она готова была видеть в этом действие какого-либо непостижимого колдовства или опасного чародейства.

Однако, прежде чем уверовать в это, мадам де Сегиран упорно доискивалась в самой себе причин той легкости, с какой она отнеслась к соблазнительному образу, неожиданно обнаружившему перед ней склонность, которой она в себе не подозревала. Не приходилось ли ей усматривать как бы предугадание этой склонности в ее всегдашнем пристрастии к занятиям религией, как если бы ей хотелось заранее прибегнуть к оплоту, который они воздвигают в нас, научая нас нашим обязанностям? Не для того ли, чтобы лучше оградить себя от увлечений тела и крови, приняла она веру, чьи многочисленные обряды оставляют нашим плотским стремлениям возможно меньше свободы? И не эти ли основания побудили ее согласиться на брак, где любовь была ни при чем и где она искала лишь безопасности, каковая, по ее мнению, должна была в нем быть полной? Беря в мужья мсье де Сегирана и зная точно, чего он от нее ждет, не желала ли она свести дело плоти к тому, чем оно должно быть, дабы согласоваться с велениями природы? Выйдя замуж, не жила ли она в скромном уединении, избегая появляться в легкомысленном обществе и в вольных компаниях и подчиняясь единственно желаниям мсье Де Сегирана? Но что было пользы от всех этих предосторожностей? Несмотря на все, грех приближался ныне, правда, еще потаенный и лицемерный, но словно чтобы показать, что он не откажется от того, чтобы овладеть ею как властелин, когда настанет час!

Хотя в глубине души мадам де Сегиран и чувствовала, что сама она ничем не способствовала той тревоге, которую она переживала, она все же делала себе упреки, в частности за то, что уступила настояниям мсье де Сегирана в вопросе питания. Хотя ее поведение в этом отношении и могло быть оправдано соображениями здоровья, но тем не менее она допустила здесь известную неосмотрительность. Разве эти слишком тонкие мясные блюда, эти слишком острые пряности, которыми она начала питаться, сначала осторожно, а затем жадно и неумеренно, не содействовали увеличению живости ее крови и росту ее телесных сил? И потом, зачем она иной раз преклоняла слух к любовной молве, долетавшей из ближнего города? Зачем она внимала рассказам мсье де Сегирана о легкомысленных интригах и амурных подвигах, которыми старая мадам де Сегиран тешила свое любопытство и которые она во всех подробностях излагала своему сыну, когда тот ее навещал? Зачем она забавлялась, порою, похождениями какой-нибудь мадам де Листома или какой-нибудь мадам де Брегансон, распутством какой-нибудь мадам де Галлеран-Варад, зачем смеялась тяжеловесным шуткам маркиза де Турва и улыбалась остротам мсье де Ла Пэжоди, который к грехам телесным присоединял грехи ума и приправлял свой разврат безбожием; подобно тому как кавалер де Моморон, чьи скандальные истории доходили и до ее ушей, пренебрегал божескими законами и оскорблял естественный порядок с этим молодым Паламедом д'Эскандо… Да, конечно, все это грешники, приверженные к худшим излишествам, но какое она имеет право быть к ним суровой? Разве сама она не обнаружила вдруг в себе тот же инстинкт, побуждающий требовать у тела наслаждений, которое оно может дать? Все это грешники, своею распущенностью и своими пороками, но сама она разве не грешница тоже, раз чувствует, как живет в ее жилах и в ее крови, как таится за поворотами ее мыслей, как подстерегает в ее теле все тот же недремлющий грех, чей лик явился ей в образе этого нагого и стройного Пастуха, который с высоты подножия насмешливо глядел на нее, когда она в руках мсье де Сегирана преступно грезила о других объятиях?..

Беспокойные и мрачные размышления, которым она предавалась и к которым возвращалась беспрестанно, привели мадам де Сегиран в состояние странной меланхолии. Вскоре ее прелестный румянец поблек, и полнота ее форм опала. Эта перемена не преминула встревожить мсье де Сегирана, особенно когда он увидел, что его жена отказывается следовать режиму, предписанному ей мсье Дагрене и давшему такие прекрасные результаты. Но ни настояния, ни просьбы не могли побороть отвращения, которое мадам де Сегиран проявляла к пище, даже самой нежной и самой легкой, и которое мсье де Сегиран рад был бы приписать тому, что преисполнило бы его радости. Но от этой надежды ему пришлось отказаться: мадам де Сегиран чахла сама по себе, без того, чтобы какая-либо видимая причина могла объяснить происходившую в ней перемену, в которой она каждый день убеждалась перед своим зеркалом. Каждый день она подолгу созерцала в нем не только свое лицо, но и все свое тело. Она изучала его вид не для того, чтобы любоваться его красотой, а для того, чтобы проникнуться к нему омерзением и возбудить в себе презрение к нему. Она старалась видеть в нем лишь сосуд нечистоты и орудие похоти и ненавидела его всеми силами своей добродетели.

В обуревавшем ее душевном смятении, с которым она не могла уже совладать, ее посещали странные мысли, как, например, о том, что она во власти какого-то чародейства или колдовства. Иногда ей казалось, что она поддалась игре воображения и стала жертвой жалкого самообмана. Разве существует в действительности такая разница между одними объятиями и другими, разве есть такие, которые доставляют столь особенные наслаждения, что ради них стоило бы поступиться спасением души? Разве любовное действо не всегда одно и то же, и что можно от него ждать, кроме того, из чего оно состоит, то есть услады, одинаковой для всех, кто его совершает?

Как ни была взволнована мадам де Сегиран, она все же не утратила способности рассуждать, и ее рассуждения приводили ее иной раз к выводам, которые, если она на них и не задерживалась, тем не менее занимали ее некоторое время. Не являлось ли наилучшим средством рассеять этот мучивший ее самообман – сравнить его с действительностью? Разве надежда вновь обрести телесный мир не стоила того, чтобы позволить плоти испытать то, чего она желает? Как знать, не таит ли грех собственную смерть в своем свершении, подобно тому как нарыв разрешается от гноя, если разрушить его оболочку? Не есть ли всякое искушение не более чем туман, чьи призраки не могут противостоять устремленному на них взгляду, и что от них остается, если их увидеть в их облачной тщете?

Но на этом пути мадам де Сегиран сразу останавливали ее искреннее благочестие и искренний страх божий, а если бы она их и превозмогла, она все равно не могла бы признать себя вправе, ради личной выгоду вовлечь во грех того, кого она избрала бы орудием, которым положила бы конец своим терзаниям и уяснила бы себе их сущность. Делясь своим грехом, она бы его удвоила, ибо, если она и могла бы покаяться в своей вине и искупить ее, у нее не могло быть никакой уверенности, что ощутит раскаяние в своей вине тот, кто впадет в нее вместе с ней. Таким образом, человек, которого бы она сжимала в своих объятиях и который, быть может, показал бы ей тщету ее самообмана, был бы ею малодушно обречен на вечное осуждение, и она ввергла бы в гибель его одного, разве лишь он увлек бы и ее за собой. И этот образ был так жив и так ярок, что мадам де Сегиран содрогалась от ужаса, ибо от ее гугенотской юности в ней сохранились библейские видения, воскресавшие в ней пламенеющими анафемами. То ей чудилось, что она катится в бездну, обнявшись с соучастником своего греха; то, стоя над пропастью, она видела его окруженным огненными языками, обагрявшими своим отсветом ее щеки, горящие сквозь их бледность и худеющие с каждым днем.

Со времени женитьбы своего брата на мадмуазель д'Амбинье или, точнее, со времени смерти первой мадам де Сегиран кавалер де Моморон не изволил больше показываться в Эксе, куда его мать тщетно призывала каждый год, по окончании кампании и возвращении галер в порт для разоружения. Как известно, в конце октября галерная эскадра возвращается на зимовку в Марсель или Тулон и выходит в море, если то требуется, лишь весной. По разоружении галер шиурма остается на судне, равно как и надзирающие за нею комиты и аргузины, а командующие ею офицеры, пользуясь этим, разъезжаются по домам для устройства личных дел, если только не предпочитают поселиться в городе и жить там на досуге. Так именно и поступал кавалер де Моморон, ссылась на то, что эксский климат ему не подходит. Напрасно старая мадам де Сегиран торопила его приехать, указывая на свой преклонный возраст; кавалер отвечал, что с таким здоровьем, как у нее, она проживет до ста лет и что он вполне успеет вернуться к ней, когда не сможет уже спать под тентом и жить по-морскому.

Но хотя старая мадам де Сегиран и редко видела своего сына-кавалера, она кое-что слышала о нем, ибо об образе жизни, который он вел в своей марсельской квартире, доходили вести даже до Экса. Сообщались некоторые черты его быта, рисовавшие кавалера де Моморона человеком довольно малопочтенным. У мсье де Моморона шла крупная игра, и рассказывали, что понтеры не всегда бывали ею довольны и не всегда убеждены в том, что партия была честной. Это вело к дракам и скандалам, получавшим неприятную огласку и отнюдь не красившим репутации мсье де Моморона, равно как и поведения мсье Паламеда д'Эскандо, неразлучного спутника кавалера на море и на суше, и говорилось даже, что и тот, и другой совместно поплывут в ад, куда их не преминут привести их разврат и непотребство.

Слыша про такие толки, мсье де Моморон смеялся, а мсье Паламед д'Эскандо жеманничал и, разглядывая в зеркало свое хорошенькое девичье личико, строил глазки направо и налево, чем возбуждал великую ревность мсье де Моморона. Кавалер, действительно, не сводил с мсье Паламеда глаз, а тот этим пользовался, чтобы добиваться от мсье де Моморона новых колец Для своих пальцев, новых нарядов для своего тела и тончайших духов и притираний, на которые был падок. Эти траты вызывали необходимость, кроме игорных доходов, в довольно настойчивых денежных просьбах, с которыми мсье де Моморон обращался к матери и брату и которыми время от времени напоминал им о себе. Следует, однако, сказать, что у кавалера де Моморона имелся и другой способ не дать о себе забыть. Мсье де Моморон был прекрасный офицер, из самых храбрых и самых искусных, и не было случая, чтобы его галера не отличилась или чтобы он не повел себя блистательно. Юный Паламед д'Эскандо подражал ему в этом и выказывал себя всякий раз мужественно смелым, так что дурная слава того и другого сопровождалась уважением, заставлявшим, несмотря ни на что, отзываться о них лестно. Не было предприятия или сражения, во время которых они не обратили бы на себя внимания своей стойкостью и отвагой.

И вот в один прекрасный день стало известно, что незадолго перед тем кавалер де Моморон был довольно тяжело ранен в морской стычке на высоте островов Стромболи, где он повел себя как обычно. Несмотря на рану, мсье де Моморон не пожелал сдать командования галерой и должен был вернуться на ней в Марсель куда вся эскадра ожидалась в последних числах октября. Эта весть достигла мсье де Сегирана как раз тогда когда он был занят поисками какого-нибудь развлечения, чтобы вывести мадам де Сегиран из меланхолии одолевавшей ее все более и более и начинавшей причинять ему некоторое беспокойство. Оно увеличивалось еще и тем, что мадам де Сегиран стала держать себя с ним по-новому; не то, чтобы она отвергала его желания, но она относилась к ним с каким-то страхом, словно боясь их проявления и последствий. Нередко она старалась найти повод уклониться от них, ссылаясь на свое здоровье или какую-нибудь иную причину. Эта телесная холодность, выказываемая по отношению к нему мадам де Сегиран, невольно удивляла мсье де Сегирана, и он предпочитал приписывать ее чему угодно, но только не тому, что обычно разлучает жен от общения с мужьями, то есть известной усталости, вызываемой у них подчас однообразием супружеского постоянства. Мсье де Сегирану не хотелось думать, чтобы то, которое проявлял он, могло быть докучным, ибо оно преследовало цель, относительно которой они с мадам де Сегиран давно пришли к соглашению.

Во всяком случае, мсье де Сегиран был не прочь воспользоваться этим ранением своего брата Моморона как средством отвлечь мадам де Сегиран от угнетавших ее меланхолических мыслей. Поэтому он предложил ей поехать вместе с ним в Марсель к приходу галер навстречу кавалеру де Моморону, чтобы узнать о его здоровье и обеспечить ему уход, могущий оказаться необходимым ввиду его раны, чего не могла сделать старая мадам де Сегиран, прикованная к креслу подагрой. Мадам де Сегиран не возражала против такого проекта и приняла его с тем же равнодушием, с каким относилась теперь ко всему решительно, как если бы ничто на свете не стоило взгляда ее прекрасных глаз, отныне почти всегда опущенных вниз, словно они вечно боялись встретиться с каким-нибудь зрелищем, способным их оскорбить. Но мсье де Сегиран полагал, что вид галер, входящих в порт, поневоле заставит ее поднять их. Таким образом путешествие в Марсель было решено, и мсье де Сегиран занялся необходимыми приготовлениями, чтобы сделать его легким и приятным. Маркиз де Турв, у которого в Марселе был дом, предоставил его в распоряжение мсье и мадам де Сегиран, дабы они могли с удобством дожидаться часа возвращения галер.

Утром двадцатого числа октября месяца к мсье и мадам де Сегиран пришли сказать, что эскадра усмотрена в открытом море и что она, по всей вероятности, войдет в порт к концу дня. День обещал быть ясным, и в два часа, когда мсье и мадам де Сегиран сели в карету, чтобы ехать в гавань, солнце сияло во всем своем блеске. Город уже принял праздничный вид, и по всем улицам к порту двигался народ, так что карета с трудом пробиралась сквозь толпу. Мсье де Сегиран любовался ее оживлением и веселостью и дивился разнообразию, которое она являла взору, ибо она состояла из всякого рода людей, горожан и ремесленников, рыбаков и матросов, продавцов плодов и цветов, нищих и карманников, не считая левантинцев, одетых по-турецки. Весь этот пестрый люд теснился и толкался среди шума шагов и голосов, среди запаха пряностей и моря, с шутками, смехом и криком. Чем ближе к набережной, тем гуще становилась давка. Люди мяли и давили друг друга, чтобы протискаться на первые места. Уличные торговцы расставили свои лотки и продавали съестное и всякую мелочь. Здесь можно было выпить и закусить. Вам предлагали мальгское вино, арбузы, раковины. Нищие выставляли напоказ свои язвы и протягивали свои чашки. Фокусники и шарлатаны упражнялись в своем промысле и торговали лекарствами и амулетами. Птичник держал в клетках разных заморских птиц диковинной окраски и, на шестах, многоцветных попугаев, выстроенных в ряд, словно на параде. Перед длиннобородым левантинцем прыгала стая голозадых обезьян, и их дразнили ободранные шалунишки в дырявых штанах, сквозь которые просвечивали бедра. Иной раз возникала драка из-за поползновения какого-нибудь воришки. Обменивались тумаками; перекрещивалась брань. Иногда появлялось шествие: какое-нибудь братство с хоругвями и эмблемами. Ждали городской совет, который должен был явиться приветствовать герцога Вердонского, командующего эскадрой, и поздравить его с благополучным прибытием.

Между тем карета мсье и мадам де Сегиран, пробившись не без труда, заняла место, наиболее удобное для того, чтобы ничто не заслоняло им зрелища. Опустив дверные стекла, мсье и мадам де Сегиран любовались картиной, открывавшейся их взглядам. Окаймленный во всю свою длину домами, окна которых были оживлены неимоверным количеством любопытных порт расстилался из конца в конец, замыкаемый стенами и башней форта святого Иоанна. Его заполняло множество причаленных или стоявших на якоре судов так что кое-где не видать было воды, которую в других местах бороздили лодки и баркасы. Все это образовывало сплетение ярко раскрашенных корабельных кузовов, носов и корм, украшенных фигурами и эмблемами, мачт, рей прямых и косых, снастей, флагов и вымпелов, колеблемых легким ветром. С каждой минутой толпа росла; но по мере того, как время шло, она становилась все более шумной, разгорячаемая собственными криками. Они удваивались, когда кто-нибудь, по неосторожности, слишком близко подойдя к краю, падал в воду. Его вытаскивали всего мокрого. Эти интермедии умеряли нетерпение ожидания, которое мсье и мадам де Сегиран начинало уже казаться слишком долгим, как вдруг, едва мсье де Сегиран посмотрел на часы и удостоверился, что они показывают четвертый час, грянул пушечный выстрел, подхваченный громкими криками и звоном всех колоколов. И вот шум сменился великой тишиной. Взоры всех обратились к фарватеру, соединяющему порт с открытым морем. Галеры приближались.

Первой появилась «Ла Реаль», на которой шел герцог Вердонский и которая несла на грот-мачте квадратный флаг. На ней, как известно, двадцать шесть банок по семь весел. Корпус ее белый. Ее кормовая рубка, в виде беседки, покрыта камчатым тентом, поддерживаемым четырьмя золочеными стрелами. Гребцы ее носят синие казаки и колпаки, вместо обычных красных. У входа в порт она вдруг убрала паруса, и в то же время слух пронзили свистки комитов, руководивших маневром. Как только паруса упали, весла принялись мерно бить по воде. С каждым взмахом галера подвигалась вперед. Вскоре можно было ясно различить куршейную пушку и аргузинов в коричневых куртках, стоявших на куршее, меж тем как «Защитница», шедшая вслед за «Ла Реаль», выполняла тот же маневр, который одна за другой повторили все остальные галеры-зензили или обыкновенные, числом семь: «Победа», «Дофина», «Сила», «Корона», «Фортуна», «Слава» и «Отважная», которая следовала последней и которой командовал кавалер де Моморон. Все они шли медленно, под гул приветствий, звон колоколов и гром пальбы.

Встречаемая так, «Ла Реаль», перестав грести, стала на назначенное ей место, то же проделали и остальные галеры, суша весла, то есть убрав их таким образом, чтобы каждое, продетое в строп, легло горизонтально на постицах, что делало честь искусству офицеров и послушливости шиурмы. Затем опустили сходни. Герцог Вердонский гордо сошел на берег. Он был в боевом мундире и шляпе с перьями и железным гарнитуром, в штанах из буйволовой кожи и сапогах. В этот миг крики усилились, так что едва ли он много разобрал в той речи, с которой к нему обратился мэр, окруженный городским советом. Тем не менее он любезно ответил на нее несколькими словами. Мсье де Сегиран видел, как он прошел мимо его кареты, чтобы сесть в ту, что была подана для него. Тем временем мсье де Сегиран вышел, стараясь опознать галеру мсье де Моморона, и попросил одного из сошедших на берег офицеров указать ему ее. Это оказалась та, которая, по-видимому, получила наиболее тяжкие повреждения. Ее грот-мачта была скреплена посередине и не хватало фок-мачты. Подходя ближе, мсье де Сегиран увидел на шканцах мсье Паламеда д'Эскандо, который, узнав его, стал ему делать знаки. Мсье де Сегиран не обладал морскими ногами, а потому не без труда взошел по сходням. Это ему удалось с помощью мсье Паламеда д'Эскандо, спустившегося к нему навстречу и тотчас же проводившего его к кавалеру де Моморону.

Мсье де Моморон лежал в кормовой беседке, ибо полученная им в бедро рана сильно осложнилась из-за недостаточного ухода и его необходимо было передать в руки опытного хирурга, если он не желал остаться хромым на всю жизнь или претерпеть еще худшие невзгоды. Появление мсье де Сегирана, по-видимому, вызвало в нем скорее чувство удивления, нежели удовольствия; тем не менее он довольно охотно согласился быть отвезенным в дом маркиза де Турва, где все было приготовлено для того, чтобы он там жил, пока не подлечится настолько, чтобы уехать на окончательную поправку либо в Экс, к матери, либо в Кармейран, к брату. Само собой разумелось, что неразлучный мсье Паламед д'Эскандо будет его сопровождать. Когда это было установлено, мсье де Моморон с полной готовностью позволил отнести себя в карету, где его ждала мадам де Сегиран.

Она печально смотрела на выстроенные вдоль набережной галеры, чьи высокие кормы красовались резьбой и золочеными фонарями, и с состраданием думала о бедных каторжанах, двигавших их весла усилием своих тел. Она вспоминала их жалкую цепь, встреченную холодным зимним днем на лионской дороге. Быть может, некоторые из этих несчастных здесь, прикованные к банке, которая, как ей сказали, их ждала? Их кожу выдубил морской ветер и опалило небесное солнце. Они изнывают от работы, стонут от голода и жажды, кричат под плетью аргузинов и комитов, терпят муки рабства, от которых ничто не освободит их, кроме смерти, да и то это освобождение будет лишь переходом к другим мучениям, на этот раз вечным, ибо их цепи расплавятся только на адском огне, чей отсвет они уже носят на себе в красном цвете своих казаков и колпаков. И при мысли о вечных страданиях, которые уготованы грешникам, мадам де Сегиран охватывали жестокий страх и невыразимая тоска.

Прибытие кавалера де Моморона, на носилках, освободило ее от этих дум. Его не без труда усадили в карету, где заняли место также мсье де Сегиран и мсье Паламед д'Эскандо, но, очутившись рядом с мадам де Сегиран, мсье де Моморон довольно скоро пришел в нечто похожее на хорошее настроение и рассыпался в комплиментах красоте своей невестки. Мсье ПаламеД д'Эскандо вторил его словам, посылая мадам де Сегиран тайные взгляды, не ускользнувшие от внимания мсье де Моморона, который решил, если бы ему вздумалось долечивать рану у брата, строго следить за невесткой и не подпускать к женщинам своего Паламеда, который довольно неожиданно, мошенник, оказался к этому как будто расположен. Мсье де Моморона это не устраивало, и он вовсе не собирался лишаться благосклонности своего любимчика.