Грешница

VI

Во всей истории мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди стороной, о которой всего неохотнее распространялся мсье де Ларсфиг, был процесс, закончившийся осуждением мсье де Ла Пэжоди на каторжные работы. Дойдя в своем повествовании до этого дела, мсье де Ларсфиг становился довольно скуп на подробности и ограничивался общими местами. Хотя все это уже стало прошлым и участвовавшие лица сошли со сцены жизни, мсье де Ларсфигу было неприятно сознаться, что процесс мсье де Ла Пэжоди велся, быть может, не со всем желательным беспристрастием и не слишком много делал чести его судьям. Приговор был как бы предрешен, и не прилагалось особых усилий к тому, чтобы выяснить истину и рассеять обманчивую видимость, под которой она нередко кроется. Так было и теперь, к великой пользе мадам де Сегиран, чье имя ни разу не было произнесено на суде.

Это молчание должно быть всецело вменено в заслугу мсье де Ла Пэжоди, который проявил себя в настоящем случае благороднейшим человеком и держал себя так, как того, быть может, не вполне можно было бы от него ждать. В самом деле, за свою любовную карьеру мсье де Ла Пэжоди никогда не обнаруживал чрезмерного радения о добром имени женщин, и сделанное им для мадам де Сегиран исключение доказывает, что он питал к ней более нежное и более почтительное чувство, нежели ко многим другим, ибо немало значило щадить ее так, как делал он, ценою своей свободы, тем более что он вполне справедливо мог поставить ей в вину то положение, в котором он очутился благодаря ей.

Действительно, единственным подлинным доказательством того, что мсье де Ла Пэжоди и есть убийца мсье Паламеда д'Эскандо, были эти найденные в саду ножны, которые мадам де Сегиран выбросила за окно, чтобы от них отделаться и не думая о том, что таким образом она губит мсье де Ла Пэжоди. Не будь этих изобличающих ножен, ему, быть может, удалось бы выпутаться, ибо тогда он имел бы против себя лишь показания Али и Гассана, а показаний двух невольников-турок было бы недостаточно для того, чтобы осудить столь сурово дворянина и дать им его в товарищи по галерной банке. Во всяком случае, если бы мсье де Ла Пэжоди счел нужным сознаться в своем ночном пребывании в комнате мадам де Сегиран и сообщить о неожиданном появлении мсье Паламеда д'Эскандо, он мог бы утверждать, что обнажил шпагу лишь перед лицом смертельной угрозы со стороны этого последнего и что, отнимая у него жизнь, он только защищал свою собственную, и тогда его преступление свелось бы к схватке влюбленных и оказалось бы несчастием, отнюдь не предумышленным.

Таким образом, храня молчание, мсье де Ла Пэжоди лишал себя всяких средств защиты; вдобавок, совершенному им убийству мсье д'Эскандо он позволял давать объяснение, которое должно было ему до крайности претить. Всю свою жизнь мсье де Ла Пэжоди слишком открыто любил женщин, и ему не могло не быть неприятно, что станут думать, будто он, хотя бы раз, был им неверен в своей любви и будто предметом этой неверности явился мсье Паламед д'Эскандо. И вот, мсье де Ла Пэжоди приходилось выступать в обличье, которое едва ли было ему очень по вкусу. Добавим, что, если бы он от этого уклонился, он, кроме всего прочего, избежал бы ненависти, которой в течение всего процесса его преследовал кавалер де Моморон и лютость которой он выказал, приняв участие в мстительных происках племени Эскандо, не перестававшего, как и он, докучать судьям своими ходатайствами.

Опять-таки и здесь мсье де Ларсфиг как-то затруднялся допустить, чтобы эти интриги, приставания и вопли могли оказать какое-нибудь влияние на строгий приговор, постигший мсье де Ла Пэжоди. Мсье де Ларсфиг, несмотря на всю независимость своего ума, был все же человек судейский и, как таковой, считал себя призванным к известной сдержанности в оценке обстоятельств этого процесса. Тем не менее, при всей его осторожности и при всех его умолчаниях, мне казалось возможным установить, что на чрезмерную суровость, проявленную в отношении мсье де Ла Пэжоди, воздействовали причины, не относящиеся к его преступлению. Сколь бы ни были беспристрастны судьи, они обладают человеческими свойствами, и на их решениях отзываются, помимо их ведома, их собственные страсти. Такова немощность нашего естества, коей они подвержены, как бы они ни старались ее превозмочь. А среди судей, призванных к участию в разборе этого дела, был не один, который, либо сам, либо из-за своих близких, имел основания быть недовольным мсье де Ла Пэжоди. Своими любовными похождениями мсье де Ла Пэжоди оскорбил немало влиятельных в городе семейств. Такое множество обольщенных жен, к тому же иной раз похищаемых и покидаемых с немалым шумом и без всякого стеснения, было не по вкусу мужьям, и над головой мсье де Ла Пэжоди скопилась глухая и свирепая злоба, которая ждала только случая, чтобы на него обрушиться. Теперь все эти недовольные образовали опасный союз, насчитывавший сообщников даже в стенах суда. И мсье де Ла Пэжоди имел дело с плодами ненависти, вызванной его неосторожным поведением и приведшей к созданию целой партии, которая твердо решила воспользоваться случаем и избавиться раз и навсегда от этого человека, столь опасного для добродетели жен и для чести мужей, причем те, кто еще не пострадал, объединились с теми, у кого уже было на что пожаловаться. Впрочем, следует добавить, что заговор питался не только этими частными интересами; он находил поддержку и в общественном мнении. А оно громко высказывалось против мсье де Ла Пэжоди. Всюду обласканный, всюду радушно принятый, мсье де Ла Пэжоди нажил себе не только друзей, необычайный успех, которым он пользовался, обратился против него же, в силу одной из тех перемен в настроении, которые не очень-то красивы на взгляд, ибо порождаются глухой завистью, втайне гложущей сердца людей и не чуждой также и женщинам. Те из них, коими мсье де Ла Пэжоди пренебрег, не могли ему простить, что он обращался к другим, когда, по их мнению, они более, чем кто бы то ни было, были бы способны дать ему то, чего он искал, и при этом делали вид, будто удивляются, как это другие могли довольствоваться тем, что они-то сами, якобы, отвергли. Что же касается поклонников, коих виды мсье де Ла Пэжоди расстроил и коих он неоднократно оставлял с носом, то они относились к нему не лучше. Считалось хорошим тоном недоумевать, как это можно было давать себя морочить этому выскочке. Ибо, в конце концов, зачем, собственно, явился в Экс этот Ла Пэжоди со своей флейтой и повадками завоевателя? По какому праву привлек он всеобщее внимание своими проказами и скандалами, дерзостью своих похождений и вольностью речей?

Те, кто считал его явным нечестивцем и вольнодумцем, жужжали теперь вокруг него, подобно ядовитым мухам. Нельзя было дольше терпеть, чтобы этот маленький безбожник, взявшийся невесть откуда, выставлял напоказ среди бела дня свои ненавистные мнения, и пора было ему понести заслуженную кару. Повторялись также некоторые речи иного рода, от коих мсье де Ла Пэжоди недостаточно воздерживался, будучи весьма охоч жестоко вышучивать смешные стороны, каковые умел подмечать в каждом. Эти вины перед ближним припоминались ему почти с такой же злобностью, как и те, которые он навлек на себя перед Богом. Со своей вершины мсье де Ла Пэжоди упал на дно. Его обвиняли еще и во многих других зловредностях. Наветы, которыми его преследовала мадам де Галлеран-Варад, вновь обрели плоть. Никто больше не сомневался, что эта цыганка, увлекшая за собой мсье де Ла Пэжоди, была посланницей дьявола и что мсье де Ла Пэжоди и в самом деле бывал с нею на шабаше ведьм. Иные даже требовали, чтобы он был всенародно сожжен, как колдун, безбожник и содомит.

А потому многие почитали счастливым обстоятельством и истинным благодеянием промысла, что убийство мсье д'Эскандо переполнило своей кровавой каплей эту чашу соблазна и позора. Готовы были видеть в прекрасном Паламеде чуть ли не орудие Всевышнего в этом деле. Благодаря ему виновник понес наказание, и по всему городу было великое ликование, когда стал известен приговор и узнали, что мсье де Ла Пэжоди будет клеймлен знаком лилии и отправится с обритой головой и цепью на ногах грести на королевских галерах. Не свидетельствовал ли при всем том этот приговор, несмотря на свою суровость, о мудрой снисходительности судей, которые сумели не поддаться общественной молве и избавили мсье де Ла Пэжоди от плахи и костра? Всякий считал долгом приветствовать беспристрастие господ членов парламента. Не последними радовались Эскандо и перебывали все у мсье де Моморона, чтобы поблагодарить его за рвение, которое он проявил, добиваясь расследования преступления, лишившего род Эскандо одного из его членов, а также, чтобы поздравить его с предстоящим назначением на должность командующего эскадрой, о чем уже начинали поговаривать. Одна только старая мадам де Сегиран возмущалась приговором, который называла неправосудным и под которым маркиз де Турв также отказался подписаться, причем и она, и он не переставали, пока длился процесс, доставлять мсье де Ла Пэжоди в тюрьму всякие лакомства, какие только могли. Что же касается мсье и мадам де Сегиран, то все это время они провели безотлучно в Кармейране и не явились присутствовать при отправке мсье де Ла Пэжоди, когда его повезли в Марсель клеймить и заковывать. Отправка эта состоялась в середине лета, ясным днем, выманившим весь город к окнам и на порог. Повозка, на которой везли мсье де Ла Пэжоди, была влекома тощей лошадью и окружена стражей. Когда она выехала из тюрьмы, на ней увидели мсье де Ла Пэжоди таким, как всегда, с веселым лицом и уверенным видом. Он сидел на скамье, и на руках у него были кандалы, но его, по-видимому, нисколько не смущали вызываемое им любопытство и устремленные на него взгляды. Он глядел по сторонам и узнавал каждого. Так он проехал несколько улиц, и ни единого возгласа не раздалось на его пути. Там и тут зрители, коим он невольно внушал сдержанность, ни разу никем не нарушенную, обсуждали вполголоса необычайное приключение, которым заканчивалось блестящее пребывание мсье де Ла Пэжоди в добром городе Эксе. Те, кто более всего против него неистовствовал, молча довольствовались полученным ими теперь удовлетворением, чувствуя себя при этом все же как-то неловко. Другие видели в этом доказательство превратности человеческой жизни, ибо нами самым неожиданным образом играет судьба, по прихоти которой этот Ла Пэжоди сейчас переселяется из кровати красивых дам на галерную банку. Они, казалось, еще больше, чем сам мсье де Ла Пэжоди, дивились этим поворотам колеса. Так мсье де Ла Пэжоди доехал до той самой гостиницы «Трех волхвов», где он остановился по приезде из Авиньона и куда за ним явился маркиз де Турв, чтобы забрать его к себе, его самого и его флейту. Далее заметили, что мсье де Ла Пэжоди поднял глаза к некоему балкону, а именно балкону дома Листома. Он был пуст, не то, что балкон мадам де Галлеран-Варад. Там собралось целое общество, в том числе некоторые из тех, кто более всего старался погубить мсье де Ла Пэжоди, и, когда он проезжал мимо, оттуда раздались смех и издевательства, но он, казалось, не обратил никакого внимания на это глумление, особенно постыдное тем, что им оскорблялся несчастный. И наоборот, он не выказал себя равнодушным к тому, что последовало вскоре, ибо, когда повозка поравнялась с сегирановским домом, двери распахнулись, и на пороге появилась самолично старая мадам де Сегиран.

Она опиралась на две палки и была вся сведена подагрой. В своем платье дедовских времен и старомодном парике она казалась выходцем из другого века. При свете дня на ее накрашенном лице виднелись глубокие морщины. Так она прошла несколько шагов по улице в сторону повозки, поддерживаемая маркизом де Турвом. Увидев его и по его знаку, стража расступилась, и повозка остановилась, так что старая мадам де Сегиран могла подойти совсем близко. Очутившись рядом, она подняла руку и молча протянула ее для поцелуя своему маленькому Ла Пэжоди, меж тем как маркиз де Турв, без шляпы, посылал прощальный привет тому, чья волшебная флейта так часто его услаждала. Затем старая мадам де Сегиран и мсье де Турв удалились, а мсье де Ла Пэжоди продолжал свой тряский и позорный путь, исчезая за поворотом.

События мрачной ночи, когда мсье де Ла Пэжоди убил ударом шпаги мсье Паламеда д'Эскандо у постели мадам де Сегиран, ни в чем, казалось, не изменили жизни этой последней. Дни ее текли установленным порядком, и мадам де Сегиран проводила их совершенно так же, как всегда. Она посвящала их молитве и тем самым ручным работам, которым она обучала послушливого Паламеда. Так как погода держалась очень ясная, она подолгу гуляла в саду, то одна, то в обществе мсье де Сегирана. Этот, как и раньше, каждую неделю ездил в Экс повидаться с матерью и привозил оттуда обычные рассказы: теперь к ним присоединялись ходившие по городу подробности дела мсье де Ла Пэжоди, которое служило предметом всех бесед. Мсье де Сегиран был осведомлен своей мамашей о тех разнообразных' обвинениях, которые возводила на мсье де Ла Пэжоди молва, и о той буре, которая против него подымалась. Наконец, однажды мсье де Сегиран вернулся в Кармейран с приговором, присуждавшим мсье де Ла Пэжоди грести на королевских галерах. Мадам де Сегиран не выказала ни удивления, ни сожаления и отнеслась к этому с мудрым равнодушием, что послужило для мсье де Сегирана новым поводом лишний раз восхититься своей женой. Обыкновенно женщины принимают близко к сердцу подобного рода дела и предвосхищают заключение судей, мысленно ставя себя на их место. Они производят следствие, защищают и обвиняют, совещаются сами с собой и выносят приговор на основании личных впечатлений и любят составлять себе убежденнейшее мнение о том, что им совершенно неведомо. И эксские дамы поступали точно так же, причем даже держали пари о том, что будет с бедным Ла Пэжоди. Одни видели его колесованным, другие обезглавленным или сожженным заживо и заранее решали вместо парламента как кому вздумается, что свидетельствовало о некоторой беспорядочности их мыслей и непозволительном высокоумии. А потому мсье де Сегиран весьма хвалил свою жену за то, что она не погрешила тем же и держалась в стороне от нелепого пустословия. Какое им, действительно, было дело, ей и ему, до участи мсье де Ла Пэжоди, с которым они, слава Богу, были знакомы довольно поверхностно, да и то виноват был кавалер де Моморон, когда, видя, как он скучает, они пригласили в Кармейран, чтобы его развлечь, мсье де Ла Пэжоди с его флейтой. Поэтому не кто иной, как кавалер, был ответствен за прискорбное событие, приведшее мсье Паламеда д'Эскандо к смерти, а мсье де Ла Пэжоди к тому печальному положению, в коем он очутился, событие, никоим образом их не касавшееся ни своими обстоятельствами, в которых им не в чем было себя упрекнуть, ни своими последствиями, о которых не они были призваны рассуждать, ибо разве не судьям надлежало дать этому делу завершение, почитаемое ими уместным, что, впрочем, они и не преминули учинить.

Мадам де Сегиран тем легче соглашалась с этими речами мсье де Сегирана, что внимала им так, как если бы они были обращены совсем не к ней, а к кому-то другому. Она слышала их звук, но не понимала их смысла. Они раздавались в каком-то отдалении, где самой ее не было. О чем это и о ком ей говорит мсье де Сегиран? Ее рассеянный ум уходил в себя и переставал применяться к тому, чего от него хотели. Он был всецело занят одним раздумьем, поглощавшим мадам де Сегиран сполна и похожим на изумление и оторопь перед самой собой, из которых она не выходила, не находя в себе ничего из того, чем она была прежде.

И действительно, это было поистине какое-то чудо, восхищавшее мадам де Сегиран своей волшебной неожиданностью. Оно заключалось в ощущении необычайного спокойствия и отрешенности, и ей надо было сделать над собой усилие, чтобы припомнить стремительные события, ввергшие ее в эту пучину блаженства. Мадам де Сегиран чувствовала себя как бы разом освобожденной и очищенной от пагубного пыла, отравлявшего ее плоть своим жгучим ядом. Пламя сладострастия, вспыхнувшее в ее жилах, вдруг потухло, и от него не осталось даже остывшего пепла. От терзавшего ее душу и тело греха не сохранилось ничего. Он умер, как если бы свершение исчерпало его силу или как если бы острие шпаги мсье де Ла Пэжоди убило его, подобно ужасной ядовитой твари, которой она могла не бояться больше. Она чувствовала себя от него настолько свободной, как если бы он никогда не существовал, и это освобождение поистине обладало всеми свойствами подлинного чуда. Господь, позволивший образоваться в ней нечистому желаию, которому она поддалась, пожелал его пресечь, и нельзя было не быть подавленной этой ослепительной благодатью, разом рассеявшей обольщения и призраки плоти. А между тем, когда ей удавалось сосредоточить свою мысль на том как бы безумии, которым она была охвачена, она невольно вспоминала его грозную силу. Разве не должно было оно быть чрезвычайным, если ей пришлось отдать ему в снедь свой стыд и свою честь, если в своем отчаянии она измыслила примененную ею ужасную уловку и придумала использованную ею опасную хитрость, чтобы утолить мучившее ее вожделение? Так она опустилась до постыднейших поступков, до таких позорных действий, что теперь едва могла себе их предтавить. Неужели это она сознательно избрала мсье де Ла Пэжоди сообщником своего греха; взяла его наставником в познании зла, пригласила его в Кармейран под предлогом игры на флейте и впустила к себе в комнату, из которой предварительно удалила мсье де Сегирана; обрекла ему свое тело и отдала его самым чувственным ласкам, упиваясь наслаждениями со сладострастным неистовством и с каждым днем все больше прилепляясь к проклятой игре объятий и поцелуев? Неужели это она была неверной женой и бесстыдной любовницей вплоть до того мгновения, когда очнулась от греха и вдруг постигла его тщету, видя, как он развеивается кровавым дымом?

Вспоминая это прошлое, мадам де Сегиран снова видела трагическую ночь, появление Паламеда д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди, выскакивающего из чулана со шпагой в руке, и кровь, струящуюся по ступеням лестницы; но, если не считать этих мгновений, она удивлялясь чудесному спокойствию, наступившему в ней, тому, что она называла своим блаженством. Она чувствовала себя как бы праздной от покинувшего ее греха, а вместе с ним она забыла все остальное. В ее мыслях мсье де Ла Пэжоди был всего лишь смутной и уменьшенной тенью.

Что ей до того, что какой-то там мсье де Ла Пэжоди посажен в тюрьму и предается суду! Чего от нее хотят, рассказывая ей, что дело этого мсье де Ла Пэжоди плохо благодаря каким-то там ножнам, найденным в кармейранском саду! Зачем хотят нарушить этот покой, который она вкушает, наслаждаясь его чудесною сладостью?

А потому она с полнейшим равнодушием узнала о присуждении мсье де Ла Пэжоди к каторжным работам. Мсье де Сегиран, тот был несколько удивлен, напомнил мадам де Сегиран о том, как по пути из Парижа в Кармейран они встретили цепь каторжан. Мсье де Сегиран с трудом представлял себе, чтобы дворянин, которого он знавал, мог превратиться в одного из этих несчастных. И все же, хоть и соболезнуя мсье де Ла Пэжоди в его беде, он усматривал в ней для него источник возможного спасения. Видя, как сурово поразила его рука Всевышнего, мсье де Ла Пэжоди, быть может, поверит в его существование. Таким образом, мсье де Ла Пэжоди, быть может, на пути к обращению. Когда сидишь у весла, прикованный к банке, думаешь немного иначе, чем когда играешь на флейте на вольной воле, а милость божья к грешникам беспредельна.

Мсье де Сегиран подолгу рассуждал об этом, прогуливаясь с мадам де Сегиран по кармейранскому саду. Она бывала там охотно и не избегала в нем ни одного уголка, ни боскета, где стоял пастух, играющий на флейте, и где в нее впервые запало желание греха, ни грота, куда мсье де Ла Пэжоди прятал коня во время своих ночных наездов. Она, видимо, была рада дышать воздухом лета, которое выдалось ясным.

Показав мне этот грот во время одной из наших прогулок по Кармейрану, мсье де Ларсфиг и рассказал мне об обстоятельствах, при которых умер Паламед д'Эскандо, и о том, что вслед за сим произошло, не исключая и кончины старой мадам де Сегиран, последовавшей вскоре после этих событий. Действительно, не прошло и месяца с тех пор, как мсье де Ла Пэжоди проехал с кандалами на руках в повозке, увозившей его в Марсель мимо сегирановского дома, как однажды утром старую мадам де Сегиран нашли в ее комнате лежащей на полу. Когда ее подняли и перенесли на кровать, то увидели, что она перестала жить и что рот у нее весь сведен, а лицо искажено и перекошено. Заметили также, что одна рука у нее совсем черная, словно обожжена. Эта странность наделала в Эксе много шуму, и языки затрещали. В этой искривленной и почерневшей руке усмотрели нечто необычайное, ибо было признано, что это как раз та самая, которую старая мадам де Сегиран протянула для поцелуя мсье де Ла Пэжоди, выйдя с ним проститься, когда его везли в повозке. Поэтому представлялось вероятным, что этот странный случай был вызван сатанинским прикосновением нечестивца. Этот проклятый Ла Пэжоди приносит несчастье, и предсказывали, что маркиз де Турв, поддержавший старую Сегиран в ее поступке с Ла Пэжоди, за это поплатится. Рано или поздно с ним что-нибудь стрясется еще и потому, что это он приветствовал мсье де Ла Пэжоди и его флейту, когда тот приехал в Экс. И в опустошениях, которые тот произвел в городе, отчасти повинен мсье де Турв. Не он ли первый завязал дружбу с Ла Пэжоди, который жил у него в доме и был им введен в городское общество? Поэтому мсье де Турву надлежит смотреть в оба, и когда-нибудь он еще раскается в том, что наделал. Общество дурных людей к добру не ведет, и о нем всегда приходится жалеть. А потому в один прекрасный день мсье де Турва найдут в постели со свернутой шеей, если только он не погибнет каким-либо иным жалким образом, ибо у дьявола изрядный запас шуток в мешке, а не подлежит сомнению, что шнурок от этого мешка в руках у мсье де Ла Пэжоди. «Эти предсказания,– прибавлял мсье де Ларсфиг,– отнюдь не оправдались, ибо маркиз де Турв дожил до глубокой старости и без иных неудобств, кроме тех, которые он нажил вследствие своего чревоугодия, все более и более предаваясь удовольствиям стола, так что сделался столь чрезмерно тучен, что почти уже не мог вставать с кресла. Кроме хорошей кухни, его единственной усладой была музыка. Мсье де Турв не переставал устраивать у себя в доме отличные концерты даже после того, как совершенно оглох, ибо, если звуки уже и не достигали его ушей, он все же развлекался разнообразными движениями, сопровождающими игру на инструментах. Эта видимость его забавляла, и он желал иметь ее перед собой чуть ли не на смертном своем одре. Когда он скончался после долгой болезни, его комната была полна музыкантов, а последними его словами было, что ему все еще кажется, будто он слышит флейту дорогого Ла Пэжоди, он не знавал ничего ей подобного в смысле верности и гармонии».

«Это не пустяк, сударь мой,– говаривал мне мсье де Ларсфиг во время наших собеседований, из коих я почерпнул историю мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди,– это совсем не пустяк – быть сосланным на галеры, и вы со мной согласитесь, когда я вам расскажу поподробнее, какую жизнь ведут на этих судах. Еще не все – видеть их на рейде или в море, когда они идут под парусами или плывут под взмахи весел. Галера, сударь мой, красивейшее зрелище со своими снастями и мачтами, раскрашенным корпусом, кормовыми и носовыми фигурами, изваянными и позолоченными, фонарями, флагами, штандартами, вымпелами и всем своим боевым и морским снаряжением; но на галере имеется каторжник, а каторжник – несчастный человек. Едва ли найдется участь более жалкая, нежели его. Не подумайте, однако, что меня трогает сильнее, чем следует, судьба этих людей, ибо справедливо, чтобы этот удел выпадал тем, кто его заслужил своими злодействами и преступлениями; но верно и то, что я счел бы стократ предпочтительнее умереть, нежели жить таким образом под свистки комитов и под плетьми аргузинов. Есть ли, в самом деле, менее завидный жребий, чем сидеть с обритой головой и в колпаке, в красных портках и красном казаке из грубой ткани, прикованным день и ночь к галерной банке в солнечный зной и в зимнюю стужу, упершись ногами в брус и держась за весло, будь вы по занимаемому месту третьим, пятым или загребным? Прибавьте к этому, что, попав туда, нечего думать сидеть праздным, ваши плечи поплатились бы, или же изображать строптивца и недовольного, ваша спина почувствовала бы, к чему это приводит, а дубинка не лакомство. Шиурма должна быть выносливой и послушной и уметь грести по нескольку часов кряду, что требует больших усилий и большой согласованности, иначе страдает ход галеры; но не думайте, будто этот труд вознаграждается так, как он того, по-вашему, заслуживает: единственная за него награда – скудная и скверная пища, чаще всего черствый хлеб и черные бобы, к коим добавляется, ради подкрепления, в дни боев или крайнего напряжения намоченный в уксусе кусок хлеба, который аргузины суют в рот гребцам, чтобы те не лишались сил. И в таком виде, а иной раз и с пробкой в зубах, они гребут под ядрами и пулями, радуясь, если какой-нибудь снаряд положит конец их бедствиям и мучениям.

Вы мне скажете, сударь мой, что галера не каждый день преследует неприятеля и вступает с ним в бой и что она в море не круглый год. Наступает время, когда она возвращается в порт и разоружается; но не думайте, будто, окончив кампанию и став на якорь, шиурма отдыхает на розах. Даже в порту каторжане покидают свои банки только ради работ, которые им задают. Тут же они и спят как могут, в самом неудобном положении, защищенные от холода и ветра плотным тентом, который они раскидывают на стойках, покрывая им галеру. Это укрытие предохраняет их довольно плохо, а огня, чтобы согреться, у них нет, и им даже запрещается курить. Для этого они должны получить от аргузина дозволение спуститься в каик или шлюпку, привязанную к галере. И притом заметьте, прежде чем перейти на зимнее положение, галеру надо разоружить, а это стоит шиурме немалого труда, ибо с судна нужно убрать все припасы и провиант, привести в порядок снасти. А затем идут постоянная уборка и всяческие работы, так что у шиурмы всегда есть дело, да кроме того каждый каторжник должен заниматься каким-нибудь ремеслом, и его таковому обучают, если он никакого не знает. Впрочем, у них не очень-то есть время упражняться в этом, ибо царство зимы непродолжительно, а с приближением весны надо приготовлять галеры к плаванию. В эту пору их надлежит смолить, то есть покрывать слоем сала, предварительно их опрокинув, так чтобы киль торчал из воды. Все это производится силой рук и немалыми усилиями и только предвещает этим несчастным возобновление их мук, ибо это не пустяк, сударь мой, быть осужденным грести на королевских галерах, как я имел честь вам доложить. Я бы не хотел видеть там злейшего своего врага. Те, кого туда посылают, суть отбросы человечества, и подумайте, какой пыткой для честного человека должно быть очутиться с подобными товарищами и быть вынужденным жить и умереть в общении с ними. Не должен ли ему представляться его жестокий жребий одной из самых необычайных игр судьбы? Эта своенравная богиня, располагающая человеческой долей, иной раз любит явить пример своего могущества и показать, что никто не огражден от ее мрачных причуд. Тот, кого она таким образом избирает себе игралищем, должен служить предметом жалости, а равно и изумления и должен премного смирять нашу гордыню. Он свидетельствует о том, сколь мало мы значим, чего, впрочем,– заканчивал мсье де Ларсфиг,– мы никогда в должной мере не поймем».

Смерть старой мадам де Сегиран имела последствием возвращение в Экс мсье и мадам де Сегиран, которые решили провести зиму в освободившемся после смерти владелицы особняке. После случая с мсье де Ла Пэжоди и мсье д'Эскандо мсье де Сегирану стало меньше нравиться в Кармейране. Если человек мог проникнуть ночью в замок, не будучи никем замечен, то было над чем призадуматься, ибо, кабы не Гассан и Али, никто бы не обнаружил присутствия мсье де Ла Пэжоди, а не всегда под рукой имеются турки, чтобы караулить. Мсье де Сегиран чувствовал себя в своем доме не столь безопасно, как раньше, и считал, что подобный подвиг вполне мог повториться. Какой-нибудь злоумышленник с опасными намерениями мог попытаться проделать то, что легко удалось мсье де Ла Пэжоди, тем более что местность была ненадежная. Последнее время ходили слухи о кражах и нападениях, и появилось множество босоногих шаек, наводнявших села и деревни. А мсье де Сегиран отнюдь не желал, направляясь в один прекрасный вечер в комнату своей жены, столкнуться в коридоре носом к носу с каким-нибудь бродягой или разбойником. Он представлял себе, как он, держа в одной руке свечу, а в другой шпагу, вступает в бой под своей же крышей, и эти воинственные перспективы не слишком ему улыбались. Мсье де Сегиран не имел охоты проливать, хотя бы защищаясь, кровь себе подобных. Долгие зимние ночи благоприятствуют вторжениям и взломам. Ввиду чего мсье де Сегиран счел целесообразным предложить жене поселиться до весны в эксском доме, где жизнь будет приятнее и безопаснее, нежели в Кармейранском замке, в котором за время их отсутствия поставят двойные двери и укрепят запоры.

Мадам де Сегиран не только не стала чинить препятствий этому проекту, но казалась им даже довольной, так что мсье де Сегиран лишний раз убедился на этом в своей неизменной мудрости, главным доказательством коей было то, что он женился на столь безупречной женщине, как мадам де Сегиран. И все же, сколь ни был мсье де Сегиран убежден в совершенстве мадам де Сегиран, он не мог не признать, что в одном отношении этого совершенства ей недостает. Единственно, в чем мсье де Сегиран мог упрекнуть мадам де Сегиран, это в том, что она медлит дать ему потомство, которого он от нее ждет, но которое, как-никак, начинает изрядно запаздывать. И мсье де Сегиран был бы весьма удивлен, если бы мог догадаться, что по этому поводу втайне думает мадам де Сегиран, и что бы он сказал, если бы узнал, что свое бесплодие она рассматривает как особую милость небес!

В самом деле, чем были бы дети, зачатые во владевшей ею скверне? Какой тлетворный пыл могла она им передать и каким ядом отравила бы их невинность! Ей казалось, что они были бы загрязнены в ее чреве более, чем все мы искони загрязнены, и что над ними при их рождении тяготела бы большая вина, нежели та, которой все мы наследственно причастны. В их жилах текла бы преступная кровь и струился бы потаенный огонь, который, быть может, вспыхнул бы когда-нибудь пагубным блеском. Сами того не ведая, они носили бы в себе доставшиеся им от нее опасные задатки, от чего господня благость уберегла этих несчастных, оставив их в небытии. Эта мысль наполняла мадам де Сегиран и ужасом, и благодарностью, и она часто возвращалась к ней в той внутренней беседе, которую беспрерывно вела сама с собой. Ее содрогнувшееся от испуга сердце признательно возносилось к Богу, когда она думала о невольном преступлении, от которого он ее избавил. Грешница, она породила бы грешников и сообщила бы им заложенное в ней чумное семя. При этой мысли она трепетала от страха, но божественная благость не дала ей распространить эту заразу вокруг себя и постигнуть ею невинных, но дозволила ее греху пребыть в ней одной и, обитая в ее теле и в ее крови, в них и умереть от собственного яда.

Ибо теперь она была вполне убеждена, что в ней не осталось никакого плотского желания. Об этом свидетельствовало то состояние блаженства и безразличия, в котором она чаще всего находилась и в котором окончательно удостоверилась, возвратив мсье де Сегирану права мужа. Супружеские ласки не пробудили в ней ни малейшего отзвука запретных восторгов, которые она вкушала в объятиях другого. Они не принесли ей с собой никаких воспоминаний. Ни одного постороннего образа не возникло в ее уме, и ничто ей не напомнило грешных наслаждений, которые она знавала в те пламенные ночи, когда мсье де Ла Пэжоди проникал к ней в окно с балкона и клал ее обнаженной на постель. А между тем эти наслаждения были, хоть она их и забыла! Ее грех, пусть он и отлетел от нее, все же существовал. Если она теперь и отрешена от него вполне, она все-таки его совершила и получит право на забвение только тогда, когда выполнит обязанность раскаяния!

Для того же, чтобы принести покаяние в своей вине, мадам де Сегиран уместнее было жить в Эксе, а не в Кармейране. В Кармейране мадам де Сегиран недоставало способов наказывать себя. Единственный, которым она располагала, состоял в одиноком сокрушении и во внутреннем созерцании. Были еще, правда, пища, в которой можно было себе отказывать, и наряды, но ограничивать себя в обоих этих отношениях не составляет большой заслуги, тогда как в Эксе она нашла бы более существенные и более действенные средства, как то: церковное стояние, посещение бедных и больных, равно как многообразные богоугодные дела, коим она решила посвятить себя с тем большим рвением, что в силу некоторой природной сдержанности и нелюдимости она была мало расположена принимать в них участие и чувствовала скорее склонность держаться от них в стороне. Но разве истинное покаяние не в том и заключается, чтобы стараться, дабы оно причиняло нам возможно больше неприятностей? А потому мадам де Сегиран охотно откликнулась на предложение мужа.

Решение это, надо сказать, возбудило большие толки, когда о нем стало известно в Эксе и начатые в сегирановском особняке работы возвестили о скором приезде новых обитателей. Действительно, маляры и штукатуры принялись приводить в нем все в порядок. Всюду заново красили, скоблили камень. Атланты у подъезда стали благодаря этому еще более мощными и мускулистыми. Некоторые части дома, запущенные старою мадам де Сегиран, были заботливо восстановлены. Эти приготовления вызвали всеобщее любопытство, и все высыпали к окнам, когда карета мсье и мадам де Сегиран въезжала в город. Несколько дней кряду только и говорилось что об этом событии, либо любопытным свойственно не делать различия по степени важности между предметами их любопытства; им лишь бы его проявлять, а к чему именно – это им все равно.

Прежде всего, в водворении Сегиранов в их доме усматривали победу. Нельзя безнаказанно корчить из себя гордецов и отгораживаться от себе подобных. В этом показном одиночестве есть некий вызов, от которого рано или поздно поневоле приходится отказаться. Чтобы быть в состоянии жить одному и довольствоваться самим собой, нужны весьма незаурядные душевная сила и богатство. Иные на это способны и выдерживают, но другие, необдуманно на то покусившись, бывают вынуждены признать свою ошибку и покаяться в своей самонадеянности. Так случилось с мсье и мадам де Сегиран, и им волей-неволей пришлось принести повинную. В таком именно смысле обычно и истолковывалось их прибытие в Экс. Их надменность пошатнулась, и они кончили тем, что подчинились общепринятому обычаю. Напрасно думали они, будто кроме их союза им ничего не будет нужно. Они замкнулись в своем супружестве, как в скиту, но полного удовлетворения в нем не нашли. К тому же, в наивысшем удовлетворении им до сих пор было отказано, а именно в том, чтобы иметь детей, сколь усердно они того ни добивались в своем уединении, которое, в конце концов, все-таки стало им в тягость, раз они единодушно согласились положить ему конец. Такое намерение должно было им быть зачтено, а потому повсюду было решено не ставить им впредь в вину слишком длительного отшельничества и встретить приветливо блудных супругов.

Надо сказать, что, кроме того, очень хотелось знать, как на них скажется эта жизненная перемена и что станется с их любовным хозяйством, когда они столкнутся с новыми условиями. Верность нетрудная вещь для одиноких супругов, у которых не бывает поводов к сравнению и которые всегда и во всем имеют дело только друг с другом; но теперь весьма возможно, что будет иначе. Нельзя же быть уверенным, что мсье де Сегиран, который как раз в том возрасте, когда начинаешь замечать, что время идет и надо им шире пользоваться, не подпадет чарам какой-нибудь другой женщины. Очень может быть, что он, наконец, начнет приглядываться и прислушиваться, а это было бы несомненно прелюбопытное зрелище, ибо свою свободу он завоевывал бы так неловко и неуклюже, что стало бы чем позабавиться; но разве не было бы еще забавнее, если бы мадам де Сегиран вздумала ему подражать и пожелала использовать ради собственного удовольствия могущество своего очарования? При этой мысли переносчики вестей и любители скандалов потирали руки. Какой приятной темой для сплетен будет эта богомольная мадам де Сегиран! Все радовались заранее, но иные были не очень-то тверды в своих чаяниях. Разве не была застрахована мадам де Сегиран от заблуждений и ложных шагов своим искренним и усердным благочестием? А слава набожной женщины была так прочно установлена за мадам де Сегиран, что было слишком маловероятно, чтобы она могла когда-либо дать повод к такого рода повестушкам, которые любят рассказывать и которые составляют основу разговоров, их сущность и приправу.

Но все же не следовало терять надежды: разве не случалось видеть записных богомолок, которые, приберегая лучшую долю для Бога, уделяют частицу и людям, и, как эта частица ни мала, тем ее все-таки хватает на то, чтобы передавать ее друг другу, так что в конечном счете многим удается воспользоваться ею в свой черед? И мадам де Сегиран вполне могла быть из их числа, а никто, как они, дают пищу забавным пересудам, в которых трудно себе отказать. Однако, как бы там ни было, приходилось признать, что пока еще ничего не известно о свойствах добродетели мадам де Сегиран, ибо обстановка, в которой она жила до сих пор, не позволяла предпринять в отношении нее ничего серьезного, но вскоре предстояло увидеть, как оно на самом деле. Ввиду этого первейшие городские повесы давали себе зарок не пожалеть трудов для достижения своих целей. Приезд мадам де Сегиран расшевелил их самомнение, и каждый ожидал от нее того, чего, по его глубокому убеждению, она не могла предоставить никому, кроме него; и все же они поглядывали друг на друга недоверчиво, хотя каждый был о себе столь исключительного мнения, что мог бы не сомневаться в том, что будет предпочтен всякому другому. Мсье де Плантерез рассчитывал на свое красивое лицо, чья новизна уже снискала ему немало успехов; мсье дэз Эмери – на свое умение красно говорить и на некоторые свойственные ему вкрадчивые приемы, из коих он уже успел извлечь немало пользы. Мсье де Мэpaг был уверен, что его дородность и мощный вид окажут ему существенную поддержку. Один возлагал надежды на решительность; другой – на мягкость; но все готовились начать игру, где ставкой являлась мадам де Сегиран, а расплачиваться, само собой, пришлось бы мсье де Сегирану.

А потому удивление и недовольство этих красивых господ было немалое, когда они увидели, что пребывание в Эксе ни в чем не изменило привычек мадам де Сегиран. Если мсье де Сегиран и не прочь был появляться на людях, то того же нельзя было сказать про его жену. Мадам де Сегиран вела почти совершенно такую же жизнь, как и в Кармейране. И действительно, она принимала только обязательных посетителей и делала лишь необходимейшие визиты. Дверь ее чаще бывала заперта, нежели открыта. Она почти все время сидела дома, занятая вышиванием, чтением и молитвой. Если она выходила, то главным образом для того, чтобы посетить бедных или пойти в церковь.

Первой ее заботой по приезде в Экс было повидаться с добрейшим мсье Лебреном, который, как я уже говорил, скорее числился ее духовником, нежели был им на самом деле. Этот отличный человек рассчитывал, что, поселившись в Эксе, мадам де Сегиран ближе доверит ему попечение о своей душе, к которой последнее время она под разными предлогами его не слишком подпускала. Правда, милейший мсье Лебрен был не из тех священников, которые не дают покоя своим духовным дочерям и требуют от них неустанного усердия. Он не считал нужным водить их на помочах и охотно отпускал их одних с тем, чтобы они возвращались к нему в заслуживающих того случаях. Это облегчало ему его служение, чем он был весьма доволен, ибо добрейший мсье Лебрен часто говаривал, что голова у него слабовата и что все эти грехи, которые ему вливают в ухо, не по нему, равно как и лежащая на нем забота о душах. Но все же ему было немного обидно, что мадам де Сегиран так мало нуждается в его руководстве и до такой степени без него обходится; а потому он был приятно удивлен, когда мадам де Сегиран обратилась к нему с просьбой указать ей бедных людей, которым она могла бы помочь и которых ей можно было бы поддержать и утешить. Но вместе с приятным удивлением мсье Лебрен испытывал и некоторое замешательство. Мсье Лебрен был не очень-то осведомлен об этом разряде своего прихода. Он считал, что бедняки особо избраны и взысканы Богом и что не следует слишком стараться избавлять их от состояния, сулящего им на том свете обильные награды. Их жалкое положение в этом мире ограждает их от многих грехов и в то же время извиняет те, которые они могут совершить. Однако же, желая сделать удовольствие столь важной особе, как мадам де Сегиран, добрейший мсье Лебрен постарался добыть для нее нужные сведения, так что мадам де Сегиран вскоре оказалась снабженной необходимыми указаниями, с помощью которых могла приступить к делам благотворения. В несчастных и больных недостатка в городе не было. Мадам де Сегиран не замедлила познакомиться с наиболее достойными жалости. Она усердно их навещала, снабжала деньгами и лекарствами, входила в их лачуги, сидела у их изголовья.

Покончив с ними, мадам де Сегиран отправлялась по церквам. В Эксе их довольно много, и не было ни одной, которой бы мадам де Сегиран благоговейно не посещала. Там она поклонялась мощам и чтимым статуям как в часы служб, так и во время долгих стояний в ту пору, когда они пусты и когда глубже уходишь в самого себя. Мадам де Сегиран нередко можно было видеть простертой у подножия алтарей. Столь назидательное поведение не замедлило вызвать толки в городе, но чувствовалась потребность найти ему причину. Если мадам де Сегиран столь усердна в молитвах и богоугодных делах, так это чтобы получить от неба то, чего ей не удалось получить от мужа, то есть детей, ибо мы склонны приписывать человеческие и корыстные цели возносимым к Богу молениям. Поэтому было признано, что мадам де Сегиран терзается своим бесплодием, а мсье дэз Эмери и мсье де Мэраг заявили, что они берутся, если мадам де Сегиран на то согласится, снабдить ее самым красивым из всех мальчуганов или самой миловидной из всех девочек, на что они, впрочем, не теряют надежды, ибо должна же мадам де Сегиран понять, что Бог не вочеловечится вторично, даже ради ее прекрасных глаз, чтобы дать ей то, чего она так горячо жаждет. Это соревнование мсье дэз Эмери и мсье де Мэрага дало повод к небольшому происшествию, которое наделало некоторого шуму. Однажды, когда мадам де Сегиран обходила своих неимущих, ей прибежали сказать, что поблизости умирает бедный человек и что хорошо бы ему помочь. Услышав это, мадам де Сегиран поспешила в указанное место. Взобравшись по шаткой лестнице жалкого домишка, она вошла в комнату, где, лежа на тюфяке, стонал какой-то человек. И вот, едва мадам де Сегиран подошла ближе, мнимый умирающий схватил ее за руки, стараясь притянуть к себе, но ей удалось высвободиться, причем она узнала мсье дэз Эмери, который довольно глупо надеялся чего-то добиться при помощи этой хитрости и считал, что изобрел нечто замечательное, придумав такую комедию; но мсье дэз Эмери остался ни при чем, тем более что об этом событии он рассказал мсье де Мэрагу, а тот разгласил о нем повсюду и все изрядно потешались, признавая к тому же, что Ла Пэжоди повел бы дело иначе. В конечном счете, вся эта история только еще ярче подтвердила добродетель мадам де Сегиран, ни словом даже не обмолвившейся об этой выходке, и обратилась в славословия ей. Они были столь велики, что мадам де Сегиран легко могла бы возгордиться; но гордиться мадам де Сегиран была не в состоянии, и люди весьма бы удивились, если бы могли знать, какого она о себе мнения.

И действительно, она жила преисполненной глубокого раскаяния и смирения, как подобает грешнице. Правда, греховная жажда и вожделение исчезли в ней и умерли, но все же оставалось несомненным, что грех обитал в ее теле и что она по-прежнему виновна в нем перед Богом. Но благость божия бесконечна. Рядом с недугом он поместил лекарство. Отчего бы мадам де Сегиран не пойти к доброму мсье Лебрену и не покаяться ему в своем прегрешении? Он бы отпустил его ей, и оно было бы вычеркнуто из списков небесного возмездия. Но мадам де Сегиран не желала прибегать к столь обыденному средству. Она нашла бы даже малодушным смягчать божий гнев при нехитром содействии священника и посредством механики таинства. Она считала бы, что злоупотребляет божественной благостью и милосердием, применяя способ, доступный каждому. Ее грех принадлежит ей, и она одна и вправе, и обязана его умалить силой, суровостью и постоянством покаяния, добровольно на себя возложенного. И только тогда, когда, умаленный и истребленный, он превратится в безжизненную сущность, будет справедливо обратиться к таинству, которое предаст его мертвый прах прощению и забвению. Такой образ мыслей, как-то отмечал и мсье де Ларсфиг, изобличал в мадам де Сегиран остатки гугенотки, которой она была в юности и каковой до некоторой степени осталась, сама того не подозревая. «Однако,– добавлял мсье де Ларсфиг,– если подобное поведение и заслуживает порицания, то все же в нем есть нечто героическое и романическое, что не может не нравиться, и нельзя не воздать должного грешнице, желающей самостоятельно и своими силами совладать со своим грехом, привлекая Бога лишь для того, чтобы получить от него утверждение карающих приговоров, которые она добровольно вынесла самой себе».

Эти карающие приговоры мадам де Сегиран неуклонно применяла к себе во всей их строгости и в строжайшей тайне. Правда, городские жители видели, как она, сострадательная и набожная, посещает бедных, помогает больным и ходит в церковь, ведя себя во всем, как свойственно высоко благочестивой и безупречно добродетельной особе, но они не подозревали тех лишений, которые неустанно и жестоко налагала на себя мадам де Сегиран, и тех истязаний, которым она себя подвергала. Истязания эти мадам де Сегиран придумывала так, чтобы они оставались никем не замеченными и чтобы о них знала она одна. Она всячески старалась, чтобы внешне ничто не казалось изменившимся в ее жизни. Таким образом, мадам де Сегиран продолжала жить, как и раньше. Она по-прежнему заботилась о своих нарядах, и никому не пришло бы в голову, что под этими уборами ее тело жестоко раздирается колючими иглами власяницы. К этому самомучительству мадам де Сегиран присоединяла и другие, которые она изобретала в зависимости от случая. Единственное, о чем она жалела, это что она не может доводить их до той степени, как ей бы хотелось, ибо это могло бы привлечь внимание мсье де Сегирана. Она бы желала, чтобы ее красивые плечи были исполосованы ремнями, но эти побои она заменяла хитроумными пытками, которые измышляла для себя и которые казались ей совсем ничтожными. Не было терзания, которое она сочла бы достаточным, а так как телесные были для нее, большей частью, запретны, то она прибегала к более утонченным, лишь бы они были им равносильны.

Не раз, чтобы себя унизить, она готова была сознаться мсье де Сегирану в своей вине. Она уже видела себя изгнанной им из дому и укрывшейся в монастыре, где она могла бы свободно предаваться всем изощрениям покаяния, но на этом пути ее останавливало одно соображение: горе, которое она причинила бы бедному Сегирану, открыв ему жестокую правду. К чему смущать покой этого славного человека, от которого она всегда видела только одно хорошее, которого она так и не порадовала потомством, ожидаемым им с таким терпеливым нетерпением, и который так честно гордится добродетелью своей жены? Какое она имеет право повергать его в стыд и отчаяние и причинять ему боль, которой он ничем не заслужил? Эти же соображения мешали ей открыто воздерживаться от пищи. Мсье де Сегиран желал, чтобы ее стол был превосходен, изобилуя всякого рода первинами и редкостями, и впадал в беспокойство, как только ему казалось, что мадам де Сегиран кушает без удовольствия. А потому мадам де Сегиран ела как обычно и, только встав из-за стола, уходила к себе в комнату и щекотала у себя в горле бородкой пера, чтобы извергнуть принятую пищу, наслаждаясь унизительностью этих жалких способов и этих отвратительных приемов.

Они увеличивали искреннее отвращение мадам де Сегиран к самой себе. Она не только была мерзка себе, как грешница, но еще упрекала себя и за свое поведение в отношении мсье де Ла Пэжоди, потому что разве не по ее вине греб он теперь на королевских галерах? Разве не от нее зависело избавить его от этой жалкой участи? Ей стоило только сказать правду и заявить во время процесса мсье де Ла Пэжоди, что, убивая мсье д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди лишь защищал свою жизнь. А вместо этого разве не она сама, опрометчиво выбросив в окно эти ножны, создала главную улику против мсье де Ла Пэжоди? Таким образом, избрав его сообщником своей вины и орудием своего греха, она его же обрекла карающему правосудию, которого он, наверное, мог бы избегнуть, если бы открыл своим судьям истинную причину своего ночного присутствия в Кармейране. Мсье де Ла Пэжоди предпочел молчать, как молчала и сама мадам де Сегиран; но это обоюдное молчание имело для мсье де Ла Пэжоди последствия, допустив которые мадам де Сегиран чувствовала к себе теперь какое-то отвращение. Однако, если мадам де Сегиран и сознавала ясно всю низость своего поведения по отношению к мсье де Ла Пэжоди, она не испытывала к нему ни малейшей жалости. Он был для нее столь же безразличен в своем несчастье, как если бы она была тут ни при чем, и в ней не оставалось к нему ни следа участия. Она даже ни разу не попыталась узнать, что сталось с мсье де Ла Пэжоди, хотя об этом нетрудно было бы справиться через кавалера де Моморона.

Чтобы вполне удостовериться, что это безучастие к мсье де Ла Пэжоди не простое притворство перед самой собой, мадам де Сегиран старалась иногда думать о нем, представить себе его лицо, его манеры. Так она создавала себе образ, к которому оставалась равнодушна. Она была так же отрешена от мсье де Ла Пэжоди, как и от своего греха, и спрашивала себя, не близок ли миг, когда раскаяние сравняется с виной и она сможет, наконец, испросить у доброго мсье Лебрена пастырское отпущение. В самом деле, уже больше года прошло со времени возвращения в Экс. Таково было душевное состояние мадам де Сегиран, когда произошло одно событие, еще более упрочившее ее уверенность.

Трагическая смерть прекрасного Паламеда д'Эскандо внесла некоторую перемену в привычки кавалера де Моморона. Когда, после процесса и осуждения мсье де Ла Пэжоди, он вернулся в Марсель, все были немного удивлены тем бесстыдством, с которым он открыто носил траур по своему любимцу, но еще более изумительным казалось то, что он не искал замены товарищу, утраченному им в лице Паламеда д'Эскандо. И действительно, мсье де Моморон задался целью остаться верным памяти неблагодарного и милого Паламеда, по крайней мере, внешним образом, ибо он слишком закоренел в своем распутстве, чтобы от него отказаться на деле; но место явного скандала заняли темные и низменные похождения, и так удачно, что этот новый порядок вещей весьма послужил на пользу репутации мсье де Моморона, которому были благодарны за то, что он по-своему исправился, превратив в тайное пристрастие слишком долго бывший публичным порок. Этим он выиграл в общественном мнении. С другой стороны, полученная им тяжелая рана, из-за которой он все еще волочил ногу, снискала ему особое уважение. Кавалер де Моморон не стал пренебрегать этим двойным преимуществом и использовал его в высоких сферах столь удачно и столь своевременно, что был назначен командующим эскадрой и получил в свое ведение галеры, долженствовавшие ранней весной соединиться с флотом его величества, крейсировавшим у сицилийских берегов, и оказать поддержку в боях, которые ему предстояло иметь с отважным, дерзким и многочисленным противником.

Этот успех преисполнил мсье де Моморона гордости, но тем сильнее дал ему почувствовать отощание его мошны. Хоть уже и не было прекрасного Паламеда д'Эскандо, щедро пускавшего из нее кровь, ее все же прискорбно изнурили темные и грязные расходы кавалера. Зима в Марселе обошлась ему дорого, а в игре, которой он обыкновенно поправлял свои дела, ему не повезло. Сколько мсье де Моморон ни клял судьбу, она упорно оставалась к нему неблагосклонной. Эта незадача была в данном случае тем более досадной, что мсье де Моморону предстояло выступить в роли командующего эскадрой; а потому он увидел себя вынужденным, как то ему уже не раз случалось, воззвать к братским чувствам мсье де Сегирана.

На этот раз обращение мсье де Моморона было особенно настойчиво. Речь шла о значительной сумме; но и обстоятельства, надо сознаться, были исключительные. Не каждый день получаешь назначение командующим эскадрой, и мсье де Моморон сумел подчеркнуть это в письме, посланном брату с одним из своих офицеров по имени мсье де Галларе, о котором нам еще придется говорить в дальнейшем. Это письмо содержало в себе все доводы, которые могли скорее всего тронуть мсье де Сегирана. Мсье де Моморон говорил в нем о чести их рода и о том блеске, какой придавало их имени пожалованное ему отличие. В мсье де Сегиране это не могло не найти отзвука. Кроме того, мсье де Моморон указывал ему, что так как он, Сегиран, не служит королю ни в войсках, ни на судах, то справедливость требует, чтобы он своими деньгами помог брату нести службу его величеству. Это косвенное споспешествование королевской славе не могло не быть приятно его сердцу. Засим мсье де Моморон переходил к сравнению себя с мсье де Сегираном. В то время как он, Моморон, рискует жизнью на морях, Сегиран свою жизнь проводит в святой тишине супружества, посреди обширных владений и в обществе жены, чья добродетель служит предметом восхищения всех и всюду превозносится не менее, чем ее красота. Так что значат для такого человека, как он, несколько жалких мешков серебра, раз небо еще не послало ему наследников, для которых он должен бы его беречь! Эти слова исторгли у мсье де Сегирана вздох и затронули в нем его тайную тревогу. В его воспоминании мелькнула насмешливая улыбка мсье д'Эскандо Маленького. Увы! Кавалер де Моморон был слишком прав! Что для него, в самом деле, значат несколько тысяч экю, которые мсье де Моморон, к тому же, употребит не на удовлетворение своих страстей, а на то, чтобы поддержать свое достоинство и иметь возможность с еще большим блеском исполнять свой долг! Наконец, мсье де Моморон вполне может и вовсе не вернуться из этой кампании, которая обещает быть весьма тяжелой. Кавалер, он это показал, не более, чем всякий другой, защищен от пуль и ядер, и, если случится несчастье, мсье де Сегиран будет корить себя, что сухо обошелся с братом. А потому все эти размышления привели мсье де Сегирана к исполнению просьбы мсье де Моморона, хотя так много он еще никогда не просил, но не может же командующий эскадрой довольствоваться позаимствованиями простого капитана, и в семье существуют не только обязанности сердца, но и обязанности кошелька. Посылка мсье де Сегирана была очень хорошо принята кавалером де Момороном. Его занятия не позволяли ему приехать поблагодарить брата за звонкую монету, которую привез с собой мсье де Галларе. Действительно, сейчас было как раз то время, когда галеры приводятся в должный вид, чтобы быть вполне пригодными к плаванию. А это, как известно, дело не пустяковое. Мсье де Моморон излагал в своем послании его подробности. После того, как галеры осмолены, проконопачены, снабжены балластом, чтобы быть хорошо удифферентованными, то есть правильно уравновешенными, на них производятся необходимые золочение и покраска, затем приступают к их вооружению пушками и снабжению припасами и провиантом. Ставят мачты и укрепляют снасти. Белят и чинят паруса. Проверяют канаты и якоря. Все это не обходится без изрядного утомления шиурмы и усердного применения плетей и палок. Но зато какой славный и благородный вид бывает у королевских галер, когда они сбросят свою зимнюю форму и готовы к выходу на парусах и веслах! Это великолепное зрелище, и мсье де Моморон не сомневался, что мсье и мадам де Сегиран не откажутся от намерения лично убедиться в этом. А потому он приглашал их сделать ему честь пожаловать к нему на судно, желая показаться им во всем блеске своего нового сана.

Мсье де Сегиран счел нужным не отклонять приглашения кавалера де Моморона. С тех пор, как тот стал командующим эскадрой, мсье де Сегиран проникся к нему уважением, настолько все мы чувствительны, даже те из нас, кто его наименее домогается, к величию мира сего. К тому же, поддерживая величие своего брата за свой счет, мсье де Сегиран был не прочь полюбоваться его пышностью. А потому он выказал некоторую настойчивость, уговаривая мадам де Сегиран принять участие в путешествии. Мсье де Сегиран, Действительно, весьма любил щеголять своей женой всюду, где он бывал, ибо разве не являлась она, своей добродетелью и красотой, лучшим украшением его жизни? Побуждаемая таким образом, мадам де Сегиран согласилась сопутствовать мужу, и, получив извещение, что галеры отбывают в скором времени, мсье и мадам де Сегиран велели заложить карету и поехали в Марсель.

На этот раз кавалер де Моморон командовал уже не «Отважной»; он поднял свой флаг на «Защитнице», и на нее-то и отправились мсье и мадам де Сегиран. Когда они туда прибыли, галера была вся убрана вымпелами и штандартами, и, в то время как кавалер де Моморон их приветствовал, их встретило «хо!» каторжан, каковой крик они издают горлом, встречая знатных посетителей, дабы их почтить. Проведя мсье и мадам де Сегиран в кормовую беседку, кавалер де Моморон усадил их под тентом, в приготовленные для них кресла, и им подали пирожные и прохладительные напитки, которыми он и принялся их угощать, приглашая полюбоваться зрелищем галеры, видимой с этого возвышенного места лучше, чем откуда бы то ни было. Отсюда судно открывается во всю свою длину, вплоть до форкастеля и шпирона. По обе стороны куршеи, дощатого настила, идущего от одного конца до другого, расположены банки, на коих гребут каторжане, которым для увеселения присутствующих велят исполнять различные игры.

Упражнение это называется «шквалом», и вот в чем оно состоит. Всей шиурме гладко выбривают голову и лицо, и она надевает казаки и колпаки. Затем все каторжники садятся на ножные упорки, так что из конца в конец галеры видны только человеческие головы в одинаковых уборах. В таком виде они издают свое «хо!» разом, так, чтобы слышался единый голос. Во время этого салюта барабаны бьют поход, а солдаты стоят во фрунт, с ружьями на плечах. Затем по свистку комита каждый каторжник снимает колпак, по второму свистку – казак, по третьему – рубашку. Тогда видны одни лишь голые тела. После чего их заставляют проделывать, то, что по-провансальски называется «мониной», иначе– изображать обезьян. Они должны лечь все разом между банок, чтобы скрыться из виду. Затем им велят поднять указательный палец, и видны одни только пальцы; потом руку, потом голову, потом ногу, потом обе ноги, потом встать; потом им велят всем открыть рот, потом разом кашлять, обниматься, валить друг друга и принимать всякие другие непристойные и смешные позы, как если бы то были не люди, а всего лишь то, что перенимают у людей животные в зверинцах, у которых с человеком нет ничего общего, кроме того, что они его передразнивают.

Эти игры доставляли мсье де Моморону такое удовольствие, как если бы он их видел в первый раз. Он был роскошно одет, и в руке у него была высокая трость с золотым набалдашником, на которую он опирался. Когда зрелище этого «шквала» всех утомило, он велел подать завтрак и позвать музыкантов. Их было трое флейтистов и четверо скрипачей, все они были хорошо одеты и стали в круг. Когда они явились, мадам де Сегиран была занята беседой с мсье де Галларе. Мсье де Галларе наследовал мсье де Моморона в командовании «Отважной», с чем мадам де Сегиран учтиво его поздравляла, как вдруг, обратив взгляд в сторону готовящихся играть музыкантов, она неожиданно узнала среди них мсье де Ла Пэжоди. Он стоял как раз против нее с железным обручем вокруг щиколотки, с флейтой в руках и смотрел на нее с тем же гордым и смелым видом, с каким он ее озирал обнаженной в его объятиях, во времена их любви. Он, как будто, нисколько не был удивлен ее видеть, и никто бы не сказал, что он здесь благодаря исключительному несчастью, а не в силу каких-нибудь обстоятельств в его собственном вкусе, настолько он казался все таким же, хотя его исхудалое лицо носило след нескольких рубцов, и мадам де Сегиран заметила, что руки его так опухли и онемели, что он с трудом держит флейту. И действительно, мсье де Моморон снял его ради этого случая с банки, где он не был избавлен ни от каких трудов и ни от каких лишений, ибо мсье де Моморон следил за тем, чтобы так и было, затребовав его для шиурмы своей галеры и держа его под гнетом своей мести, чем он и решил, как забавной неожиданностью, поразить брата и невестку, на которых и поглядывал хитро.

При виде мсье де Ла Пэжоди мсье де Сегиран вздрогнул, и на лице его изобразилось великое смущение. А потому он обратил взгляд к жене, словно спрашивая у нее, как ему себя держать. Мадам де Сегиран ни одним движением не выдала, что узнала мсье де Ла Пэжоди, и собралась продолжать беседу с мсье де Галларе, но тут мсье де Моморон спросил ее, что она хочет, чтобы сыграли эти шуты; однако, прежде чем она успела ответить, мсье де Моморон, немного раздосадованный тем, что его сюрприз не произвел должного впечатления, поднял трость, давая знак начать концерт.

По этому сигналу музыканты заиграли. Мсье де Ла Пэжоди поднес флейту к губам, но его распухшие и окоченелые пальцы плохо приспособлялись к отверстиям, и вместо гармонического звука он издал резкую фальшивую ноту. Мсье де Моморон стремительно встал с кресла с побагровевшим от гнева лицом и бранью на устах. Какой это негодяй калечит ему уши? При этом окрике несчастные музыканты съежились. Если бы они смели, они удрали бы, как крысы, в самую глубь констапельской от замахнувшейся на них трости мсье де Моморона, но никто из них не двигался с места под этой бурей, и они продолжали стоять, ошалелые и трепещущие. Один мсье де Ла Пэжоди улыбался и не склонил головы, когда тяжелая трость мсье де Моморона опустилась на нее с сухим треском и на пол покатились неравные куски его сломанной флейты, причем мсье де Моморон отпихнул их ногой к ногам мсье де Сегирана, который, весь красный и растерявшийся, не знал, куда ему деваться, меж тем как мадам Сегиран бесстрастно следила за колебаниями вымпела вверху фок-мачты, а мсье де Ла Пэжоди тыльной стороной руки вытирал стекавшую с его рассеченного лба кровь все с той же дерзкой и насмешливой улыбкой на сомкнутых губах.

Неожиданная встреча с мсье де Ла Пэжоди и жестокая расправа, которой он подвергся у него на глазах со стороны кавалера де Моморона, сильно смутили мсье де Сегирана. Зрелище, которому он был свидетелем, произвело на него тягостное впечатление. Образ мсье де Ла Пэжоди, не могущего справиться своими распухшими и онемелыми пальцами с той самой флейтой, из которой он некогда извлекал столь нежные мелодии, приводил ему на память другого мсье де Ла Пэжоди, того, чье блистательное искусство пленяло весь город звуками его инструмента в ту пору, когда маркиз де Турв повсюду водил его с собой, чтобы всем дать его послушать. А кто теперь в Эксе помнит об этом Ла Пэжоди или о том светском повесе, который для женщин был повальным недугом, так что не одна из них может вспомнить, как она наслаждалась в его объятиях самыми сладострастными, самыми безудержными упоениями любви и самыми запретными ее вольностями? Кто теперь помнит этого Ла Пэжоди, который возбудил столько желаний, вызвал столько ревности и свою легкомысленную репутацию довел до скандала? Странное забвение окружило его, после того как убийство мсье Паламеда д'Эскандо и последовавшие затем процесс и приговор, так сказать, погрузили его во мрак. И мсье де Сегиран перебирал в памяти разные приключения мсье де Ла Пэжоди, о которых рассказывалось столько забавного, его побег с цыганкой, его случай с мадам де Галлеран-Варад, весь тот шум, что поднялся против него во время его процесса, когда ему пришлось расплачиваться как за удар шпагой, нанесенный прекрасному Паламеду, так и за всю ту вражду, которую он породил своими действиями и речами, коих смелость, нечестие и вольномыслие были ему зачтены в число вин, искупаемых им теперь по суровому приговору, в кандалах, на печальной галерной банке, в пучине бедствий, нисколько его, впрочем, по-видимому, не заботящих.

Размышляя так, мсье де Сегиран чувствовал, как сердце его трогается жалостью, куда примешивалось воспоминание о благосклонности, которой этот бедный Ла Пэжоди пользовался у старой мадам де Сегиран, и о том удовольствии, которое он сам находил в его обществе; а потому он решил написать кавалеру де Моморону и попросить его сколько-нибудь смягчить участь несчастного, по всей вероятности ужасную, ибо мсье де Моморон был чрезвычайно мстителен и все еще уязвлен смертью прекрасного Паламеда, горечь которой он, надо полагать, давал ощущать бедному Ла Пэжоди. Тот, наверное, знавал невеселые часы в лапах аргузинов мсье де Моморона, и мсье де Сегиран считал своим христианским долгом сделать что-нибудь для злополучного молодого человека.

Поэтому мсье де Сегиран поделился своим проектом с мадам де Сегиран, но та, найдя таковой весьма разумным, ограничилась простым одобрением, ничем не содействуя его осуществлению, так что мсье де Сегиран, обладавший памятью довольно короткой, когда дело касалось не его лично, а кого-нибудь другого, так и остался при словах и к делу не приступил, ибо через несколько дней после их возвращения из Марселя в Эксе было получено известие, что галерная эскадра вышла в море.

В противоположность мсье де Сегирану, мадам де Сегиран почерпнула во встрече с мсье де Ла Пэжоди сугубое успокоение, за что она искренне благодарила Бога. И действительно, она убедилась, что вид мсье де Ла Пэжоди не вызвал в ней ни малейшего волнения. Она вновь увидела перед собой человека, когда-то сжимавшего ее в своих объятиях, и в ней не пробудилось никакого воспоминания о тех восторгах, которые она вкушала вместе с ним. Ее плоть была избавлена от греха, равно как ее дух – от грешника, и это наполняло ее удивительным чувством мира. Для нее мсье де Ла Пэжоди как будто никогда не существовал. А потому вскоре она могла вручить Богу хладный пепел греховного пламени, которым она пылала когда-то. Эта мысль приносила мадам де Сегиран великое облегчение, и, хоть она все еще продолжала изнурять себя покаянием, на щеках ее начал появляться румянец. Она не столь уже избегала общества и жила менее нелюдимо. Об этом можно было судить по тому, что, когда подошел праздник тела господня, она пожелала принять участие в обрядах, которыми он столь исключительным образом ознаменовывается в Эксе.

«Ничего не может быть красивее,– говорил мне мсье де Ларсфиг,– и я искренне жалею, что вы приехали слишком поздно и не могли полюбоваться зрелищем наших увеселений, потому что оно бы вам, наверное, понравилось. Начинаются они в понедельник перед троицей с назначения „Наместника принца" и „Аббата", а также „Базошского короля", которые в следующее затем воскресенье, то есть в троицын день, слушают обедню и вручают приношения в доминиканской церкви, после чего происходит избрание „Знаменосца принца", „Наместника аббата", „Знаменосца аббата" и шести „Жезлоносцев", а затем пробное представление действ, или интермедий, из коих главная – „Великое действо о дьяволах", где царь Ирод защищается от демонов, предшествующее „Малому бесовскому действу". Затем следует действо о „Золотом тельце", где подбрасывают в воздух кошку в холщовом мешке, „Царица Савская", „Чудесная звезда", а потом „Ползуны", пресмыкающиеся вокруг царя Ирода, изображая избиение младенцев, „Горячие лошади", „Плясуны", скачущие под звуки дудок и тамбуринов, „Паршивые", то есть евангельские прокаженные, и „Святой Христофор и Смерть", ибо ею, сударь мой, кончается все – как благороднейшие наши надежды, так и самые шутовские наши забавы.

В среду, в канун тела господня, в десять часов вечера из ратуши выходит „Дозор" и движется по улицам до полуночи. Он проходит мимо жилищ господ консулов. Тут шествуют мифологические божества, большинство действ, множество барабанщиков, дудочников и факельщиков, а также большая колесница, на которой восседают Юпитер, Юнона, Венера и за которой следуют „Три парки". На следующий день, в восемь часов, „Базошские жезлоносцы" являются за сановниками и отправляются к своему „Королю", а оттуда, вместе с парламентом, к Спасителю, слушать обедню. Затем „Базош" обедает за счет прокуроров и нотариусов, а парламент – за счет капитула.

Действа возобновляются в два часа, когда „Дружина аббата", или „Аббадия", входит в собор Спасителя, причем жезлоносцы играют своими жезлами перед главным алтарем, фузелеры дают там мушкетные залпы, а у „Наместника аббата", у „Знаменосца аббата" и у самого „Аббата" в руках букеты. Туда же входят „Базошская дружина", а равно „Знаменосец" и „Наместник принца" со своими жезлоносцами. У этих сановников, так же, как у сановников „Аббадии" и „Базоша", в руках букеты цветов, и их костюмы из белого, зеленого, желтого, розового и голубого шелка производят приятнейшее впечатление разнообразием своих красок.

В четыре часа у Спасителя выносят святые дары, и нотариусы, университет, прокуроры, духовенство в мантиях, парламент в красных робах, генеральные казначеи, сенешальский суд и конная стража выходят процессией на улицу. После этого все собираются на Перспективе, где кареты следуют друг за другом, двигаясь шагом.

Как раз к концу дня тела господня,– добавлял мсье де Ларсфиг,– распространился слух о морском сражении, данном нашими кораблями и галерами у берегов Сицилии, с неблагоприятным для королевского оружия исходом. Говорилось, будто потоплено много кораблей и погибло несколько галер. Эта молва, переходя из уст в уста, достигла и мсье де Сегирана, которого многие посетили в этот вечер, ибо всем было известно, что этой эскадрой, сильно будто бы пострадавшей, командовал его брат Моморон и что кавалер де Моморон не такой человек, чтобы беречь себя в подобных случаях, где он всегда делал все, что мог, для чести своего рода и для славы его величества».