Гретель и тьма

Семь

Проснувшись после очередной беспокойной ночи, Йозеф подумал, что бродит по дремучему темному лесу из сказок и куда б ни шел — лишь блуждает впустую. Или почти впустую… Образы, явленные в неупорядоченном повествовании, содержали материалы, совершенно не подходящие для детских сказок на ночь. Во снах он извивался в роскошной зелени или же, опутанный складками бархата цвета плоти, всем телом пылко выражал все тайные желания, о каких ни за что не скажешь вслух. Матильда не раз и не два отвергала его. Лили — нет, и они лежали вместе среди благоуханных весенних цветов на лесной поляне.

Холодная колбаска и тепловатый кофе поутру умерили его воспоминания. Ненадолго он обратился мыслями к другим обитателям своих сновидений: его пятеро детей проходили мимо сцены его разврата, иногда в виде малышей, иногда — уже взрослыми людьми, задерживаясь поглазеть, лишь когда возникали в образе подростков; коллеги — то приближаясь, то удаляясь, поджав губы, отводя глаза; его отец — иудейские черты его невероятно преувеличены, он трясет осуждающим перстом, в третий раз в жизни Йозефа угрожает выпороть его; Großmutter[99], потрясающая державной деревянной поварешкой; а еще — белая тень, источающая меланхолию, возможно — его мать. А Лили? Даже в полной самозабвенности Лили смотрела им всем в глаза и продолжала улыбаться. Йозеф цеплялся за ее бесстыдство, как утопающий за соломинку, через которую, как ему казалось, даже погружаясь с головой под воду, в самый черный ил, он мог бы дышать. А теперь уныло размышлял о персонажах мидрашей: о mazakim, ночных демонах, о суккубах — прекрасноликих всех без исключения…

Йозеф резко одернул себя. Мысли, недостойные современного образованного человека, ученого, новатора. Отбросив утехи ночных фантазий, он вернул себя к размышлениям о медицинском состоянии пациентки. Молчание Лили, ее неохотные ответы на вопросы — если не считать бессмыслицы или обрывков доморощенной философии — в сочетании с недостатком знания о ней, за вычетом немногочисленных фактов, связанных с ее обнаружением, изначально бросали ему захватывающий вызов. Теперь же, из-за неспособности двинуться в излечении дальше, он мерил шагами комнату и дергал себя за бороду. С любой болезнью — как и с преступлением, а тут одно, возможно, последовало за другим — требовались некое исключение и дедукция. Йозеф улыбнулся. В этом он не слишком отличался от знаменитого сыщика, придуманного Конаном Дойлом, которым так увлекалась Матильда. Улыбка умерла у него на губах. О жене он думать не станет. Тем не менее даже Шерлоку Холмсу требовались какие-никакие улики, чтобы основывать на них свои рассуждения. А тут — ничего, если не считать следов нападения и отсылок к чудовищу-мужчине, вероятно — воображаемому и уж точно преувеличенному, ибо как может сохраниться очарование, подобное ее, окажись оно в тенетах зла? Но Лили не просто с неба свалилась. Разумеется, если она из привилегированных слоев, ее могли держать дома и тем скрывать ее истерию от мира. Некоторые факторы натолкнули его на мысль, что последнее маловероятно, если только она не чья-нибудь юная злосчастная жена. И все же, жила ль она прежде в роскошном особняке или в скромной квартире, упрятана была в монастырь или в тюрьму — да пусть даже заточена в этом проклятом клубе, — кто-то в Вене должен хоть что-то знать.

— Etwas Neues kann man nur finden, wenn nab das Alte kennt, — пробормотал Йозеф. Нечто новое можно обнаружить, если знаешь хоть что-то из старого. Да, верно. Беньямин мог бы удвоить усилия, продолжить служить своему хозяину глазами и ушами и обнаружить это старое. Йозеф все еще не желал выходить в свет, а еще более не хотел разбираться почему, попросту говоря себе, что возникнет слишком много вопросов, отчего он вернулся из столь долгожданного отпуска один; слишком много будет многозначительных взглядов. Он осмотрел стол и завтрак на нем с отвращением и подумал, не удастся ли ему замаскироваться так, чтобы проскользнуть, глаза долу, в кафе «Музей». Вряд ли, поскольку часть удовольствия от времяпрепровождения в новом заведении Адольфа Лоза[100] — в открытую разглядывать чистый яркий интерьер и внешнее убранство кафе: почти эстетическое отрицание всего, если сравнивать с живописными соседними зданиями Сецессиона, — а заодно и предвкушение компании лучших венских художников и интеллектуалов. Йозеф воткнул нож в колбаску и угрюмо предался домашнему завтраку.

Когда несварение несколько успокоилось, он отправился искать Лили, но обнаружил только Гудрун, перебирающую горы старых газет, — она клеила вырезки в массивный альбом, последний том из нескольких. Это развлечение занимало ее, сколько он ее помнил, а ее эклектичные вкусы уже стали тихим семейным анекдотом. Страницы, вырезанные из старых рассказов в картинках, боролись за место с религиозными текстами, с Partezettel — ничто не может сравниться в очаровании с полными обожания некрологами ненавидимых усопших, — а также с кричаще оформленными пакетиками из-под семян, кои перемежались фигурно вырезанными херувимами, букетиками цветов и девизами, сентиментальными девочками в обнимку со спаниелями или мальчиками с волчками или обручами. Обретались тут и многие рисунки детей Йозефа — столь невинно точные: вот уютно располневшая Матильда; его бывший протеже, Зигмунд Фрейд, едва различимый в сигарном дыму, а вот и бедный Großvater[101], мучительно похожий на крокетные воротца. Нашелся даже рисунок его самого: они идут с добрым другом Эрнстом Махом[102], своими выдающимися бородами вперед, и машут руками, обсуждая какой-то путаный философский вопрос связи равновесия в обществе в целом и у отдельных индивидов, по их независимым открытиям, на примере жидкости в сообщающихся сосудах. Йозеф хорошо помнил тот вечер. И Дора, несомненно, тоже — она подошла слишком близко к рою свирепых пчел. Бедная девочка, хотя следом за одной пыткой подоспела вторая: ядовитые жала извлекали несколько часов, и лишь после этого отравление прекратилось; Дора терпела до последнего — не издала за все время ни звука.

Йозеф вытянул шею посмотреть на разворот альбома: реклама — какая-то хваленая безделица для полировки мебели, на вырезке две опрятные служанки натирали лицо сияющей полной луне — почти заслоняла собой листовку, приглашающую на пятую выставку «Венского Сецессиона». Напротив располагалась вырезка с историей про Макса и Морица в картинках, творенье Вильгельма Буша[103], чей интеллект, по мнению Йозефа, жестоко недооценивали, хотя его остроты быстро становились пословицами. Ах эта мудрость придворного шута. «Vater warden ist nicht schwer, Vater sein dagegen sehr, — язвил Буш. — Чтоб стать отцом, не надо быть молодцом, а вот быть им — трудности налицо».

Все это, впрочем, принесло Йозефу некоторое облегчение, поскольку главный интерес Гудрун заключался в собирании жутких сообщений в прессе, мерзких слухов о Люгеровых войсках «амазонок» — так называемом гареме его сторонниц, об интригах, двоеженствах, скандалах, убийствах, грубых ограблениях, изнасилованиях, драках и поножовщинах в деталях столь зверских, что Матильда некогда запретила детям листать этот альбом.

— Вы, как я погляжу, по-прежнему следите за барометром, — сказал он с улыбкой.

Гудрун перестала тасовать свои находки и глянула на Йозефа.

— Можете смеяться, герр доктор, но эти страницы — богатый источник данных о температуре в Вене. И она бурлит, скажу я вам. Вскипает. Небеса всем нам в помощь, чтоб не закипело по полной.

— И впрямь, — сказал Йозеф, сменив улыбку на нечто похожее, он надеялся, на выражение серьезнейшего интереса. Гудрун перелистнула несколько страниц назад.

— Вот, допустим, эта несчастная, Мари Киндль, которая себя убила…

— А, да, в прошлом году, повесилась в окне кабинки «Райзенрад». Ужасный поступок — там, где гуляет столько молодых семей…

Заметив, как нахмурилась Гудрун, он умолк.

— Фрау Киндль совершила самоубийство, повесившись на чертовом колесе, чтобы привлечь внимание к глубине нищеты своей семьи, герр доктор. Это жест отчаяния, и с этим вы, я уверена, согласитесь. В этом городе богатые богатеют, бедные беднеют. Некоторые могут себе позволить кататься на каруселях, а другим не хватает хлеба детям в рот положить. Ничего хорошего из этого не выйдет.

— Разумеется, — отозвался Йозеф с беспокойством. — Но все же в Вене существуют различные попечительские общества…

— Вскипает, говорю вам, и огонь постоянно поддерживают. Если произойдет то, чего некоторые из нас боятся, тогда и самые почтенные дома вроде нашего не избегут последствий. Особенно теперь, когда мы уж открыли дверь беде. — Она понизила голос: — Я видела мужчин, ошивающихся без дела прямо на этой улице. Да-да. На углу последние сутки стоит мужчина и следит за этим домом. Клянусь, кто-то шел за мной до рынка. А прошлой ночью я обнаружила кое-кого у боковой двери. Взяла кочергу и пошла его выпроводить — Беньямина-то не сыщешь, когда он нужен, как обычно, — так этот субчик сделал вид, что он от дождя прячется. Чепуха, конечно: взрослый детина, а боится легкого ливня. Уверена, у него что-то другое на уме было. — Гудрун умолкла, скривив в отвращении рот. — Может, это из бывших… знакомых Лили.

Йозеф от ее едкого тона поморщился.

— А где Лили?

— Собирает фасоль. У нее это выходит в три раза дольше, чем у любого нормального человека. Будь она моей служанкой на кухне…

Йозеф насупился.

— Лили — не служанка.

Гудрун воздвиглась на ноги.

— Конечно, нет. Есть люди, которым неизвестно, что значит тяжкий труд. Разумеется, когда вокруг нее, как обычно, еще и молодой болван пляшет, лучше дело не заспорится.

— Беньямин? — У Йозефа тошно екнуло в животе; он подошел к открытой двери и высунулся в сад, прикрыв глаза ладонью от яркого солнца. — Не вижу их. — Он почти собрался наружу, как Гудрун рассмеялась и что-то пробормотала. — Что, простите?

— Влезли по Bohnenstangel, скажу я.

— По бобовому ростку? — Йозеф уставился на нее. — Вы о чем это?

— «Джек и бобовый росток» — сказка такая, любимая у Йоханны, когда она еще крошкой была, там ребенок-бездельник влезает по бобовому ростку в такой мир, где никаких нормальных правил. Похоже, некоторые поверят в любые басни, какие Лили захочет плести, так отчего ж не в эту?

Йозеф поднялся.

— Фрау Гштальтнер, вы забываетесь. — Он вперил в нее взбешенный взгляд, но Гудрун вскинула подбородок и глаз не отвела.

— Говорю, что думаю, герр доктор. В этом доме теперь все не так, как прежде.

— Желаю видеть Лили, как только она вернется. Будьте любезны донести до нее мое сообщение. — Он развернулся на пятках, закупоривая поток ее оскорбительных слов.

Через полчаса Гудрун с поджатыми губами постучалась к нему, распахнула дверь и, обращаясь к Йозефу подчеркнуто формально, коротко дернула подбородком, повелевая Лили войти.

— Заходи, заходи. Не весь же день тут торчать.

— Доброе утро, Лили. — Йозеф подождал, пока Гудрун усядется, обратив внимание, что та извлекла лишь наперсток — подарок детей, с крошечными, с булавочную головку, розочками вдоль стеклянной опояски по краю, — помавая им в укор Йозефу, но даже и виду не подала, что занята работой. Засим он повернулся к пациентке, стоявшей перед ним неподвижно, свежей и милой в льняной блузе с широким воротом. Йозеф узнал эту блузу — Маргарет, его старшей дочери, еще и тринадцати не исполнилось, когда она это носила. Может, Дора ее донашивала. Может, даже надела ее в тот жуткий вечер. Такое застревает в памяти. В общем, по этой одежде было видно, сколь мала Лили — почти как Берта, но изящнее, утонченнее, как… фея, да, отличное слово: фея, сказочная, не из этого мира, существо, рожденное воображением. Бормоча приятности, он жестом предложил ей сесть и отметил, что блуза — часть своего рода моряцкого облачения, когда-то распространенного в Лондоне благодаря английской королеве, строительнице Империи: та постоянно выбирала для своего юного отпрыска одежды на морскую тему — вероятно, отдавая должное морякам, укреплявшим ее владычество. А еще он заметил, что на Лили сапоги на пуговицах, кои, казалось, велики ей на несколько размеров, судя по ее неловкой походке. Сегодня щеки у нее горели, глаза сверкали, хотя лицо осталось по-прежнему безучастным, и от этого Йозеф упал духом, догадавшись, кто именно ее так оживил.

— Вы сегодня выглядите счастливее, Лили. — Слова пришлось пропихивать сквозь зубы. — Вам понравилось быть на солнце?

Лили ничего не ответила. Она смотрела, не мигая, на сопящие часы.

— Мне сказали, вы собирали фасоль, — продолжил Йозеф. — Хороший в этом году урожай, как я понимаю. — По спине у него коротко пробежал холодок: он вспомнил, что в классические времена бобы служили защитой от привидений и призраков: на древнеримских празднествах Лемурии главе семьи, дабы сберечь домочадцев, полагалось бросать бобы через плечо. — Зеленые бобы, — пробормотал он, почти уверенный, что бобы, лишавшие лемуров[104] их власти, были черные, и задумался, почему это вообще было важно. — Еще будут?

Девушка не ответила. Гудрун раздраженно цокнула языком. Помедлив мгновенье, Йозеф поднялся с места.

— Мне нужно осмотреть раны у вас на горле, Лили. Соблаговолите расстегнуть верхние пуговицы.

Гудрун тоже встала и подобралась поближе, впопыхах спотыкаясь.

— Давай уже, девонька. Проснись. Делай, что доктор велит. — Лили не предприняла попыток подчиниться, и тогда нетерпеливая Гудрун сама взялась за пуговицы. Лили поморщилась, сжала кулаки так сильно, что побелели костяшки, но от одышливых старых часов за весь осмотр взгляда не отвела.

Никакой опасности инфекции: порезы затянулись. Йозеф боялся, что останется шрам, — вот была бы жалость, — однако предвидел, что этот изъян лишь привлек бы внимание к совершенству всего остального. Он бережно повернул голову Лили, отмечая, что синяки под ушами уже почти не видны… и застыл внутри, когда глаза его наткнулись на другую отметину — крошечную, свежую, багровую. Во рту у Йозефа возник мерзкий привкус, и он с усилием сглотнул, опасаясь, что эта отметина — знак страсти, но нежный изгиб ее шеи, мягкие золотые завитки на загривке были столь детски невинны, что его подозрения истаяли. Он поправил на ней воротник и опустил руки.

— Укус насекомого, — сказал он вслух и вновь вспомнил о мучениях Доры. — С такой нежной кожей вам бы на открытом воздухе лучше беречься. — Лили глянула на него, но ничего не сказала. — Может, легкий шарф? — На ум пришла прозрачная безделица из розового шелка, привезенная им для Матильды из Венеции. Милая вещица, но, как и многие другие его подарки, жена его ни разу не надела: может, это слишком прямое признание своей женственности. На этой хрупкой девушке он бы смотрелся хорошо.

— Бобы можно было собрать вдвое скорее, — пожаловалась Гудрун, — если не болтать и не смеяться.

— Солнце и смех зачастую лучшее лекарство, — урезонил ее Йозеф. — Как вы сами неоднократно говорили.

— Ха, — отозвалась Гудрун и занялась своей рабочей корзинкой.

Йозеф, ощущая ее тлевшую обиду, тоже вернулся на место. Вена закипала, а Гудрун — и подавно. Повод налицо, хотя сравнивать Гудрун с Лили и гнусно. Вспоминая о кое-каких случаях в детской, он поморщился от мысли о ярости, какую Гудрун способна выплескивать, и задумался, как Матильда справлялась со скверными настроениями своей подчиненной.

— Позже поговорим о дополнительной помощи по дому, — сказал он, пытаясь ее умилостивить. — Очевидно, здесь слишком много дел для одного человека. — Гудрун, крутя наперсток между пальцев и делая вид, что сосредоточена на крошечных стежках крестиком, почти не обратила внимания на его слова. Йозеф мысленно позволил себе пожать плечами и, обратив все внимание на Лили, попробовал новый подход, хотя, по правде сказать, скорее возвращался к старому разговору. — Хотите ли, чтобы мы связались с кем-нибудь, Лили? Наверняка есть кому за вас волноваться, в безопасности ли вы, здоровы ли. — Девушка не ответила. — Говорите, — сказал он с большим нажимом. — Скажите, кого нам нужно уведомить. Где живет ваша семья? Дальние родственники? Друзья? Кто-то же должен быть.

— Отвечай! — рявкнула Гудрун. — Ты трещишь не умолкая с тем болваном, так будь любезна…

— Я не буду говорить в присутствии этой старухи, — сказала Лили очень тихо.

Гудрун задохнулась.

— Старухи?

— И почему же? — спросил Йозеф.

— Она надо мной насмехается. Что бы я ни сказала, каждое слово потом будет осмеяно. Вы бы слышали ее сегодня утром: «Не забудьте вернуть нож в держатель, Fräulei Namenlos[105], — сказала она. — Не хотелось бы нам вытаскивать его потом из груди чудовища, верно?» — Лили вполне удалось изобразить выговор Гудрун. Она умолкла, держа глаза долу.

— Понятно. — Йозеф подергал себя за бороду.

— Вы ей верите? — возопила Гудрун, пунцовая от ярости. — Вы можете такое обо мне подумать? А я столько лет служу семье Бройеров!

Йозеф откашлялся.

— Дорогая моя, у меня нет ни малейших сомнений в вашей преданности…

— Я не произнесу ни слова, пока она не уйдет, — пробормотала Лили, не поднимая взгляда.

Йозеф с трудом сдерживал восторг.

— Может, в таких обстоятельствах, фрау Гштальтнер…

Гудрун встала и протопала к выходу, высоко вскинув голову. С резким стуком захлопнула дверь за собой, и Йозеф подождал, пока шаги не удалились.

— Итак, Лили, теперь здесь только мы с вами. Все обсуждаемое останется между нами. — Он помедлил. — Как между священником и грешником.

— Я не сделала ничего такого, что требует отпущения грехов.

— А, — сказал Йозеф, уцепившись за ее понимание личного покаяния, — так вы, значит, католической веры?

Лили покачала головой.

— Я знаю про нее. — Она закатала рукав и показала ему чернильные цифры, словно бы напоминая о своем отказе от человеческой природы. — Мне такие обряды не нужны.

— У вас нет совести?

Лили пожала плечами.

— А у ваших часов? У граммофона? Или у автомобиля?

Йозеф повозился с ручками, поправил пресс-папье.

— Что же с остальными чувствами, Лили? С любовью, одиночеством, тоской? — В горле у него сгустился ком. Ответа не последовало, и Йозеф добавил: — А с ненавистью, гневом, отчаянием? — Лили и на этот раз не ответила, а он, справившись с эмоциями, уставился на нее поверх очков; она же глядела куда-то перед собой, отвлеченно, словно внимала какой-то далекой музыке или подслушивала разговоры эльфов, не доступные его уху. — Лили, — рявкнул он, — вы же сердились на Гудрун, верно?

— Она забияка.

— Хм. — Йозеф примолк. — Она же вас не обижает, правда?

— Вы спрашиваете, не бьет ли она меня? Пока нет. Ей и не надо. Она щиплется и толкается. У нее острые локти, да и язык тоже.

— О.

— Может, я ее убью. Потом.

— Так, Лили…

— Гудрун в душе хлюпик. — Голос у Лили был тих и бесстрастен. — Ее легко убить. Мне всего-то несколько секунд потребуется.

— Вот что, довольно…

У Лили сделался задумчивый вид.

— Может, мне даже понравится. Некоторым нравится.

Это намек? Йозеф оживленно склонился к ней.

— Некоторым — это кому, Лили? Скажите, где это? — Через мгновение он повторил вопросы, но глаза у нее закрылись, лицо вновь стало отсутствующим. Ей словно удавалось произвольно покидать настоящее и ускользать, как средневековому скитальцу, в Иномир. Или это уловка? Так похоже на Берту: он никогда не был до конца уверен, не изображает ли она из себя актрису-любительницу. А ну как Лили ее воспитанница? Эти мысли вернули его к прежним сомнениям. А вдруг эта парочка замышляет некий акт возмездия? — Я ничего не сделал, — прошептал Йозеф. Что же до его боязни заговора, то рано или поздно Лили себя выдаст. Решив не обращать внимания на кровожадные фантазии Лили, он постучал по столу. — Лили, сосредоточьтесь, пожалуйста. Вы говорили о неприязни к Гудрун.

Она сморгнула и кивнула.

— Я и прежде знавала женщин вроде Гудрун.

— Расскажите мне о них. Расскажите, что они с вами делали.

— Ничего. Глупые твари. Только брешут, а зубов никаких.

— Они как-то связаны с вашим чудовищем?

— Возможно, — мечтательно проговорила она, дергая за ленточку, свисавшую у нее с ворота, — они все отправятся — чик-чик-чик — сотнями коз и овец, одна за другой, в склеп. Слышен запах их крови и дым на ветру.

— Объяснитесь, — потребовал Йозеф, вновь возвысив голос. Он почесал голову. Где бы ее ни держали под замком, то не было религиозным заведением. И никакая тюрьма не раздавала судебных предписаний о казнях в таких масштабах, на какие намекала Лили. Разумеется, еще век назад она могла бы описать так Наррентурм, когда в башне еще размещался сумасшедший дом. А, ну да, подходит… В те времена с душевнобольными обращались как с недолюдьми… как с опасными безумцами, приковывали, как диких зверей, к стенам, а спали они на соломе. И кто знал, какие убийственные замыслы клубились в их несчастных одурманенных головах? Может, подобные заведения существуют до сих пор — где-нибудь в захолустье, в провинции? — Объяснитесь, — повторил он, в этот раз — мягче. Лили сцепила пальцы.

— Вы следующий.

— У вас приятный вокал, моя дорогая, — сказал Йозеф. Нахмурился. «Эне, бене, раба…» — что означает эта детская считалочка?

Голос Лили замер. Она повернулась в кресле и глянула прямо на Йозефа. Возникла едва заметная улыбка.

— Давайте не будем об этом, герр доктор.

Йозеф сморгнул. Он почти уверился… но нет, не может быть. И все же… Лили и впрямь строит ему глазки?

— Говорят, вы умнейший человек Вены.

Йозеф пригладил усы.

— Ну, я…

— И что вы исцеляете сломленные души.

— Я бы выразился несколько иначе. — Он нахмурился, размышляя о сказанном, ибо так тоже можно было бы описать то, как он разгадывал разнообразные душевные страдания своих пациентов. Йозеф выпрямился. — Лили, нам нужно…

— Помогите мне, герр доктор. Мне нужно очистить Землю от этого злодея. Это станет величайшим вашим служением человечеству, какое только вы могли бы совершить.

— Лили… — Йозеф хохотнул, но отказ застрял у него в горле: она встала с места и возложила свою хрупкую ладонь поверх его руки.

— И спасти ваших драгоценных потомков от ужасного несчастья.

Они оба опустили взгляды. Йозеф сравнил морщинистую кожу тыльной стороны ладони, лежавшей на столе, в старческой гречке, — ибо трудно ему было сейчас считать тыльную сторону этой ладони своей — с ладонью Лили: упругая плоть, идеальная форма ногтей. Он вздохнул — вот он, миг поражения: человек стар гораздо дольше, нежели юн. Быть может, он вновь помолодел — в недавнем сне. Он глянул на дверь, насторожившись от тихого звука, но затем перестал обращать внимание на что бы то ни было, кроме одного: Лили вернулась в кресло и вновь изящно в нем устроилась. Он словно невзначай прикрыл ненавистную плоть, поверх которой только что лежала ее рука, и решил дождаться мига, когда сможет втайне прижаться к ней щекой. Внезапно накатила усталость, и он предоставил Лили развивать ее жестокие измышления: в конце концов, Берте рассказывание историй принесло облегчение.

— Ну хорошо, Лили. Что вы предлагаете? — Йозеф задумался, как он будет лечить Лили после того, как вернется его семья. Ей нельзя будет здесь оставаться. Может, снимет для нее квартирку в приличном месте, с молодой служанкой — только что из провинции и не слишком догадливую, — чтобы за ней приглядывать. Посещения именитого врача не должны никому давать поводов трепать языками. Он облизнул губы. Как и в случае с Бертой, тут может быть польза от курса массажа.

— Мы должны его убить, пока он не слишком вырос.

— Именно. — Йозеф сморгнул и перефразировал сказанное: — Он сейчас маленький, с ваших слов. Как кобольд? Бесенок?

— Нет, — ответила Лили с легким раздражением. — Как мальчик.

Он вытаращился на нее.

— В смысле — чудовище размером с мальчика? Или оно само — мальчик? — Мысли у него заметались. Имеем дело с агрессивным братом, а не с отцом? Такие случаи известны.

— Он сейчас мальчик, — резко сказала она.

— Разумеется. А имя у него есть? — уточнил Йозеф, желая узнать, изменились ли подробности ее истории.

— Я вам уже говорила. Его зовут Ади.

— Да, верно. — Йозеф кивнул, поглядывая в свои записи. Если чудовище — брат, уменьшительно-ласкательное имя вполне подходило. — А остальное имя у него какое? — Он поднял взгляд, надеясь, что Лили так выдаст свою фамилию. — Ну же, Лили, у него должна быть фамилия.

— Герр Вольф[107].

— Герр Вольф? Это его настоящее имя?

— Да, — ответила Лили и слегка свела брови.

— Славно.

В Вене и предместьях было много семей с фамилией Вольф. Йозеф с изумлением вспомнил композитора Хуго Вольфа[108]; поговаривали, что он страдает умственной неустойчивостью. Нет, не только. Этот человек настаивал на собственной госпитализации; ходили слухи, что у него сифилитическая невменяемость.

— Нет, — сказала она через мгновенье, прерывая эту нить расследования. — Не так. Я вспомнила. Его настоящее имя Грофац[109].

— А. — Тоже похоже на кличку. — Есть ли другие?

— Некоторые зовут его Маниту. Это злой дух.

Йозеф отложил ручку.

— Как он вам навредил, Лили? — спросил он тихо. В ответ она принялась напевать знакомый фрагмент мелодии и двигать пальцами в такт.

— Вы уже забрали музыкальную шкатулку?

— Что, простите?

— «Стелла», да? Для Маргареты.

— Нет… да, точно, она пока еще в гравировке. — Он уставился на Лили в растерянности. Все делалось по секрету. Сюрпризом. — Кто вам рассказал?

— «G’schichten aus dem Wienerwald».

— Но… — Йозеф резко умолк. «Сказки Венского леса»[110]. Точно. Часовщик проболтался. Об этом подумаем позже. — Вы рассказывали мне о чудовище.

— Нет. Нам надо обсудить, как мы будем его убивать.

— Прекрасно.

— Забить кого-нибудь до смерти — это недолго. — Лили замерла, потому что Йозеф непроизвольно охнул, затем продолжила: — Шмяк-шмяк. Но нужны очень большие и тяжелые сапоги. — Она глянула на свои крошечные ступни.

— Лили!

— Да? — У Лили на лице возникло такое милое изумление, что Йозеф с трудом поверил в услышанное.

— Лили, вам же не доводилось видеть ничего столь кошмарного? Такого не может быть в нормальной жизни.

— Правда?

— Сейчас мирное время, дорогая моя. — Она закрыла глаза и увяла, как цветок, и Йозеф стремительно свернул их беседу. — Пока довольно, Лили. Ступайте себе на солнышко. И никакой работы на кухне сегодня. Отдохните. Успокойтесь. Позже еще поговорим.

Она ушла, а Йозеф записал предложенный ею метод убийства ее обидчика. Такие кровожадные замыслы могли возникнуть только от чтения скандальных романов. Ей не мешало бы резко сократить материал для чтения. Это, в свою очередь, предполагало, что ему предстоит участвовать в будущей жизни Лили, и он провел некоторое время, воображая, как будет навещать ее в маленькой квартире где-нибудь у Рингштрассе. Придется проявить осторожность: по Ринг ежедневно прогуливался Зигмунд, да и Матильде больше не стоит давать козырей в руки. Имея это в виду, необходимо как следует вести записи. Йозеф заполнил ручку чернилами, промокнул перо и, постукивая колпачком по зубам, из последних сил старался не грызть ручку, как школьник.

Он вздрогнул, ручка покатилась по странице: раздался яростный стук в дверь. Испугавшись, что стряслась какая-то беда, Йозеф ринулся отворить, но Гудрун с красным лицом, задыхаясь, уже ввалилась в комнату в величайшем волнении.

— Вы гляньте! — Она махала перед его лицом узкой газетной вырезкой. — Права я была? Права. Никаких вам больше загадок. Эта девушка — сбежавший псих. Нам опасно в собственных постелях. Вот, сами прочтите. Я сразу пришла, как только увидела. Ну, читайте.

— Лучше вы мне расскажите, — предложил Йозеф, поскольку Гудрун выпускать вырезку из рук не собиралась. Она глубоко вдохнула.

— В прошлом году. В Ламбахе…

— В Ламбахе? — То был маленький базарный город в Верхней Австрии, важная стоянка на старинном соляном тракте. Йозеф вспомнил, как много лет назад ездил туда с отцом, но не помнил, зачем, — лишь то, что, по сравнению с древним бенедиктинским монастырем, украшенным крестами с заломленными перекладинами, остальные дома смотрелись карликами. В монастыре были фрески, относившиеся еще к началу XII века, — они иллюстрировали, как считалось, изгнание библейского Христа из синагоги в Назарете, хотя красота фресок в глазах юного Йозефа затмевала любой намек на антисемитизм. Теперь же, задумавшись об этом, он понял, что мог оказаться в Ламбахе лишь из-за болезни какого-нибудь родственника или друга отца. Этим можно объяснить, почему многочисленные образы исцеления на фресках обрели столь большое для него значение: Святой Андрей, наставляющий…

— В Volksschule[111], — нетерпеливо добавила Гудрун. — Юная девушка напала на маленького ребенка, без всякой причины. Попыталась удавить маленькое невинное созданье — в точности то же, что эта непонятная Лили проделала с нашим несчастным милым котом.

— Как кот, кстати? — поинтересовался Йозеф, проходя по комнате к портрету отца, чтобы его поправить. Гудрун не отставала.

— Кто ж его знает? — беспечно ответила она. — Приходит, коли проголодается. Дело не в этом, а в ней. Та сумасшедшая — Лили.

— А что же случилось с той женщиной после?

— Ее заперли в дурдоме…

— Тогда мы в безопасности.

— А вот и нет, — мрачно сказала Гудрун. — Десять дней назад она сбежала…

Йозеф рассмеялся.

— И бродила несколько дней, голая и раненая. Ну же, Гудрун, это чепуха. Только глупец мог бы так думать. Ваша неприязнь к этой девушке затуманивает вам рассудок.

— Чепуха, да? — Гудрун поджала губы. — А я, значит, глупец?

— Простите. — Йозеф уже пожалел о своем выборе слов. — Я скверно сформулировал. Но, прошу вас, поймите и вы — я несу за Лили ответственность. В конце концов, я принял ее как пациентку.

Гудрун аккуратно сложила газетную вырезку.

— И вы даже помыслить не можете, что она сбежавший псих?

— Конечно, нет. Лили — нежное существо. Несмотря на ее странный способ самовыражения, она не то что ребенка — мухи обидеть не могла бы.

Гудрун вся подобралась.

— Не согласна. Она лукавая и хитрая девка, врушка, постоянно ломает комедию и на все способна. Такой женщине любой мужчина — легкая добыча. И вас с Беньямином она точно обведет вокруг пальчика. Ресничками хлопает. За руку вас берет. — Румянец у нее потемнел, и она отвела глаза.

— Неужели? — Перебрав в уме произошедшее, Йозеф заподозрил, что, пока они с Лили разговаривали, Гудрун за ними шпионила. Он собирался починить защелку на этой двери уже не первый месяц. — Пусть немедленно явится Беньямин, — сказал он холодно. — Велите ему взять с собой инструменты. Похоже, эта дверь нуждается в починке. Что до ваших обвинений, фрау Гштальтнер, повторюсь: они беспочвенны. Вероятно, не одна Лили страдает делюзиями.

— Это вот мне в благодарность за все годы службы фрау доктор Бройер, семье Бройер, детям? Издевки как над слабоумной старухой? Стать вторым сортом после какой-то девчонки, притащенной с улицы?

— Этого я не говорил.

Но Гудрун не слушала.

— Так тому и быть. Но и я несу ответственность. Вечера я обычно не отгуливаю, раз в доме столько работы, но сегодня возьму отгул. А вы сами скоро увидите, чепуха мои подозрения или нет.

— Куда вы собрались? — потребовал ответа Йозеф, но она протолкнулась мимо него, не сказав больше ни слова, держа перед собой газетную вырезку, как оберег.

Вонь рыбы, давно миновавшей расцвет жизни, прилетел в лицо Беньямину, как удар в нос, не успел он переступить порог кухни. Лили стояла в углу и разглядывала пару здоровенных бурых форелей, мутноглазых, сочащихся слизью. Брюхи у них были распороты, синюшно-серые внутренности вывалены на разделочную доску, а Лили копалась в них кончиком ножа.

— Тут должно быть золотое кольцо. Где кольцо?

— Что это? — спросил Беньямин, забирая у нее нож.

Лили продолжила разглядывать медленно расползающуюся кучу потрохов.

— Найти бы нам кольцо, все бы стало как надо. Я тебе говорила уже — никому не под силу воевать с Судьбой.

— Выйди, Лили, — сказал Беньямин, глянув на ее бледное лицо. — Подыши свежим воздухом. — Девушка выбралась на улицу, а он повернулся к Гудрун. — Я думал, хозяин велел не давать ей неприятных задач.

— Неприятных? Готовить нам на ужин славного лосося? У нее ничего толкового все равно не выходит.

— Может, ее научить надо.

— Такой простой работе — рыбу почистить? Ерунды не говори.

— Кроме всего прочего, она еще и несвежая, — заявил Беньямин. — Смердит до неба. Где ты ее взяла?

Гудрун пожала плечами.

— Кто-то принес прямо к двери. Нет у меня времени каждый день бегать на рынок. И с чего бы я бегала, когда в доме двое молодых? — Она подняла крышку с кастрюльки и уставилась на булькающее содержимое.

— Я это закопаю. — Беньямин сгреб отвратительное месиво в таз. — Нельзя такую дрянь подавать доктору, да и я тоже это есть не буду, точно. — Крышка со звонким лязгом легла обратно на кастрюлю. Гудрун повернулась к нему, уперев руки в боки.

— Ой ли, Ваше фу-ты ну-ты Величество? Ты у нас теперь главный по кухне?

— Будь я главный, Лили бы не посмели давать мерзейшие задания…

Гудрун словно растеряла всю злость. Она рассмеялась.

— Значит, бедная Золушка вас обоих заставила плясать под свою дудку. Может, вы оба еще не так запляшете — и скорее, чем думаете.

Беньямин насупился.

— Что бы это значило?

— Да ничего. Когда бросишь совать нос не в свое дело, пойди начисти медь на входной двери.

— Мне еще картошку кидать. Может, ты сама… — Он умолк, заметив, что Гудрун под своим громадным несколько неопрятным фартуком против обыкновения слишком нарядилась. — Что это ты?

— Займись дверью, — сказала Гудрун. — Вон соль и мука. — Она взялась за бутыль. — Брысь с дороги. Намешаю с уксусом, чтоб получилась паста. Как намажешь, дальше придется попотеть. Фрау доктор Бройер любит, чтоб в именную табличку смотреться можно было. — Гудрун глянула на часы. — А если явится кто, звони в колокольчик и провожай в гостиную.

— Кто явится?

Рот у Гудрун захлопнулся, как капкан. Поскольку ее теперь никак уж не разговорить, Беньямин неохотно принял выданные чистящие средства и устроился на крыльце. Бабья это работа, подумал он и, хотя взялся за порученное привычным манером — желая все сделать бодро и от души, — остро осознавал, что парочка молодых служанок, проходя мимо, хихикает и пихает друг дружку локтями. Наспех придуманная политура для меди почти не снимала пятнистой вуали, предтечи ярь-медянки, со зловредным упорством застрявшей в каждой букве имени Бройера и его титуле. Беньямин ковырял, тер и скоблил, тихо кляня все на свете. Мысли у него болтались вокруг мелкой домашней мести, но затем уплыли в будущее столь блистательное, что все горести забылись.

Услыхав покашливание у себя за спиной, Беньямин дернулся так сильно, что пролил остатки мерзкого снадобья Гудрун. Оно растеклось по ступеням грязно-белым пометом исполинского голубя, почти добравшись до носков на славу начищенных ботинок гостя. Подняв взгляд, Беньямин с ужасом признал востролицего полицейского, отправившего его домой вечером, проведенным в возлияниях со старым другом Хуго Бессером в Леопольдштадте. Хорошо еще, того великана с мрачной рожей, столь грозно нависавшего над Беньямином, не видать: вместо него этого проныру сопровождали крепкий молодой человек в очках и еще один тип, низенький, рыжий и во многих веснушках, вряд ли старше Беньямина, неуклюжий в своем вопиюще новом мундире.

— Инспектор, — пробормотал Беньямин. — Чем могу служить?

— Шеф-инспектор, — поправил его молодой крепыш, суровея лицом. — Шеф-инспектор Кирхманн. — Он вынул из кармана часы и одобрительно кивнул. — Мы пришли повидать фрау Гштальтнер и герра доктора Бройера, ровно по часам, как условлено. Будьте любезны нас объявить.

Его начальник вскинул аккуратную маленькую лапку.

— Минуточку, Брюнн, погодите. Мы с юным Беньямином старые друзья. Может, он сам нам что-нибудь расскажет о загадочной девушке.

— Это о какой же? — переспросил Беньямин, пытаясь выглядеть глубоко растерянным. — А, — сказал он, словно внезапно осененный, — вы про Хедду, судомойку Гроссманов, которая пропала. Чего ж в ней загадочного? Кухарка сказала, уехала домой. Не понравилась ей Вена. Знать, по свиньям соскучилась.

Кирхманн прищурился, но ничего не ответил. Перешагнув через пролитую жижу, красноречиво остановился у двери, и Беньямин, как ему было велено, позвонил в колокольчик, а затем пригласил гостей внутрь. Шеф-инспектор обернулся на пороге и выставил руку, исключая младшего офицера из визита.

— А вы, Штумпф, останетесь здесь и будете наблюдать. К тому ж, возможно, дополнительные расспросы освежат в нашем юном друге воспоминания об интересующей нас фройляйн. — Кирхманн обернулся и ответил на бурные приветствия Гудрун. — А, фрау Гштальтнер, вот мы и встретились. Герр доктор…

Дверь перед носом у Штумпфа закрылась с глухим стуком, и его повело от раздражения. Он выпрямился, но все равно едва доставал Беньямину до плеча.

— У меня есть чем заняться, — объявил Беньямин, берясь за тряпку.

— Да и мне, — сказал Штумпф, извлекая блокнот. Усмехнулся. — Я-то думал, убирать крыльцо и драить медяшку — работа кухарки.

— А мне всегда казалось, что собирать сплетни — это к старым бабкам, — скривился Беньямин, с тихим весельем наблюдая, что рыжевласый служака теперь стоял в луже пролитого чистящего средства, а оно, упрямо отказываясь снимать налет с медной таблички, с гуталином справилось быстро.

Гудрун привела Лили пред очи Йозефа, утверждая, что девушка попросила о встрече с ним, чему Йозеф удивился — в особенности оттого, что, как быстро выяснилось, ни о чем таком Лили не просила. Она, правда, и не противилась — хоть в этом гран утешения, и Йозеф ему обрадовался, — но хватило и ее растерянного вида, ощущения, что ее выхватили из пространства, кое завораживало ее куда сильнее. Легкая дрожь — скорее настороженности, нежели страха — обвила ему спину. Что-то Гудрун замышляет, затевается что-то новенькое. Покамест он терялся в догадках о сути этих замыслов, но в ее теперешнем настроении любое отклонение от привычной колеи требовало разбирательства.

Тем не менее подобные скучные заботы пусть подождут. Перед ним Лили. А раз она явилась незваной, похоже, самое время коснуться темы терапевтического массажа. Йозеф облизнул губы. Размял пальцы, спрятав руки под столом, и старался избегать взгляда на портрет отца, проговаривая про себя, что для неловкости нет оснований. Его намерение — ускорить процесс оздоровления, а нисколько не личная корысть. Из его опыта с Бертой… и другими… Йозеф знал, что наложение рук основательно воздействовало на эмоциональное состояние прекрасного пола, усиливало связь между пациентом и врачом гораздо глубже и выше одних лишь разговоров. И потому он продолжал применять этот метод, независимо от того, какие наветы возводили на массаж его презрительные коллеги, приравнивавшие этот метод к потным процедурам спортивного зала; он не забывал, что массаж применяют более двух тысячелетий, а его действенность признана самим Гиппократом, отцом медицины, а также античным врачом Клавдием Галеном, пространно писавшим о пользе массажа в своем труде «De Sanitate Tuenda»[112].

Но вопреки любым самооправданиям Йозеф все равно боролся с ощущением собственной недостойности — оно путало ему слова и сковывало язык. Он едва преодолел вступительные обобщения, когда грохот башмаков по плитке в коридоре дал ему повод бросить эти попытки. Он быстро встал с места и направился к двери. И тут же столкнулся с непривычно осанистой Гудрун, наряженной в свое почти лучшее платье. Она без всякого приглашения ввела к нему двоих мужчин.

— Герр доктор, к вам пришли…

— Это я вижу. — Йозеф с нехорошим предощущением заметил, что один посетитель облачен в угрюмо-серые цвета городской полиции. Человек, стоявший поближе, протянул руку.

— Герр доктор Бройер. Рад возобновить знакомство.

— Взаимно, сударь. — Йозеф попытался вспомнить имя: эти точеные черты и чрезвычайно длинный нос должны были бы запомниться. Всплыли смутные воспоминания о какой-то светской оказии, но имя по-прежнему ускользало. Тонкие черты лица преобразила улыбка, искупив их неказистость.

— Спасибо еще раз за вашу доброту той кошмарной ночью, герр доктор. Моя жена часто ее вспоминает. — Он потупился. — И мы оба очень ценим заботу, с какой ваш паренек, Беньямин, отвез нас домой.

А, вот оно что. Йозеф кивнул. Жену этого человека, столь же пухлую, сколь он тощий, разморило от жары и избытка вина. Он дал им свою коляску. Беньямин потом вознаградил его байками о шумном настырном брюзжании, увенчавшем неспособность той толстухи справиться со ступеньками коляски. Все завершилось ссорой на тротуаре.

— Шеф-инспектор Кирхманн. Нежданное удовольствие. — Кирхманн представил своего коллегу, инспектора Брюнна, и Йозеф, склонив голову в приветствии, пригласил всех сесть, нахмурившись при виде Гудрун, собравшейся присоединиться. — Фрау Гштальтнер, кофе для гостей, будьте так любезны.

— Уже готов, — сказала Гудрун, по-королевски отбывая в кухню.

Вновь обратив все внимание к полицейским, Йозеф обнаружил, что оба таращатся на Лили, а та словно не замечает их присутствия. Он откашлялся.

— Чем могу служить?

— Фрау Гштальтнер… — Кирхманн умолк: Гудрун вернулась с подносом. Разместив его на столе, она приготовилась разлить кофе.

— Спасибо, — сказал Йозеф, приметив еще двух пегих бабочек, влетевших вслед за Гудрун. Чертовки уже повсюду. Придется опять дать указания Беньямину. — Мы сами.

— Но… — возразила Гудрун.

— На этом все, фрау Гштальтнер, спасибо.

— А она останется? — поинтересовалась Гудрун, бросив ядовитый взгляд на Лили.

— Благодарю вас, — повторил Йозеф, сопровождая ее до двери и закрывая за ней накрепко; он дождался приятного щелчка: Беньямин сменил защелку. Когда он устроился за столом, Кирхманн перехватил его взгляд и изобразил лицом сочувствие. Поскольку Йозеф отметил эту мину лишь намеком на кивок, шеф-инспектор перешел к объяснению своего присутствия.

— Мы помогаем властям округа Вельс поймать опасную преступницу…

Значит, это затея Гудрун. Йозеф стиснул зубы, но кивнул довольно спокойно, изобразив отстраненный интерес.

— Ламбахское дело, насколько я понимаю?

— Именно. Есть вероятность, что беглянка добралась до Вены…

— Дальний путь, — сказал Йозеф, — и не из легких. Насколько я помню, средняя скорость пешехода пять километров в час. Чтобы пройти почти двести пятьдесят километров, потребуется такая целеустремленность, какая вряд ли обычна для человека, считающегося спятившим. — Он привел в порядок ручки на столе, поправил стопку записей. — Интересуетесь моим мнением о состоянии ума бежавшей? — Он заметил, что шеф-инспектор выглядит все более смущенным, а коллега его трудолюбиво записывает каждое сказанное слово. Лили, сидевшая молча, вытянула руку — на нее присела одна бабочка.

— Как мило они пахнут. — Она глянула на Кирхманна. — Какая жалость, что их запах сводит всех с ума, правда?

Рот у Кирхманна открылся и закрылся.

— Э-эм. Да, конечно.

— Факт, — сказал Брюнн плоским, серым голосом. — Бабочки не пахнут.

Лили все еще смотрела на Кирхманна.

— Не бабочки. Цветы.

— Цветы, да? Ладно. — Шеф-инспектор выдавил слабую улыбку и уставил умоляющий взгляд на Йозефа. — Летающие цветы. Восхитительная мысль.

— Лепидоптера.[113] — Брюнн покачал головой и быстро что-то записал, завершив точкой столь энергичной, что наверняка проткнул несколько страниц.

— Дурак, — сказала Лили. — Dumm wie Bohnenstroh[114].

— Тупой, как бобовая… — пробормотал Брюнн, прилежно увековечивая оскорбление, и лишь погодя осознал, что оно адресовано ему, после чего решительно вымарал эти слова.

— Еще кофе, господа? — Йозеф, поставив кофейник, жестом пригласил Кирхманна продолжать. — Вы всерьез полагаете, что несчастная женщина добралась до Вены? И пришли узнать, не была ли она прежде моей пациенткой?

— Фрау Гштальтнер обратила наше внимание на необычный способ, каким… — Кирхманн умолк и коротко метнул взгляд на Лили, — каким некая юная особа попала к вам в дом. Насколько я понимаю, в доме произошел некоторый тревожный… случай. Фрау Гштальтнер убеждена, что они — один и тот же человек. — Он виновато откашлялся. — Фрау Гштальтнер очень настаивала.

— Один и тот же человек? — Йозеф глянул на него высокомерно. — Кто? Ничего не понимаю.

— Буйная сбежавшая из Ламбаха и эта юная особа, герр доктор, — сказал Брюнн с легким раздражением. Йозеф посмотрел на него изумленно.

— Это вряд ли возможно. Что ж, если вы более ничего не желаете обсудить… — Он поднялся со своего места и сделал несколько шагов к двери. Шеф-инспектор перехватил его. Взяв Йозефа за руку, он отвел его к окну.

— Простите нас, герр доктор, но фрау Гштальтнер говорила, что девушку нашли возле Башни дураков в очень тяжелом состоянии. Избитую. Раздетую. — Он понизил голос: — Есть подозрение в половом насилии. Фрау даже сказала, что девушка, возможно, работала проституткой.

— Этого следует ожидать, — вставил Брюнн, — от преступника женского пола.

Йозеф стряхнул руку Кирхманна.

— Позвольте, я буду прям, — сказал он тихо. — Фрау Гштальтнер достигла непростого времени. Женщины, посвятившие всю свою жизнь служению, входят в возраст, когда их молодость и красота, какие бы ни были, их оставляют. Рассматривать такую жизнь в ретроспективе — жизнь без возлюбленного, без мужа, без детей, даже без собственного очага — довольно горестно.

— Верно, — согласился Кирхманн. — Такая жизнь дает безопасность, как я понимаю, но видится полной упущенных возможностей. Да, как уж тут без сожалений.

— И поэтому, — продолжил Йозеф, — когда происходит встреча с такой чистой юной женщиной в полном расцвете красоты молодости…

Все взоры, как по команде, обратились к Лили; та сидела молча, опустив глаза. Солнце играло у нее в волосах, превращая их в золото. Бабочка все еще мягко трепетала крыльями у нее на руке. Ее дружок порхал неподалеку.

— Точно, — сказал Кирхманн, вздохнув. — Да. Тут не избежать зависти. — Подумав еще мгновение, он умудренно кивнул. — Отлично понимаю. У моей жены незамужняя тетя, в точности этих лет, так она взялась писать анонимные письма высокопоставленным мужчинам. Некоторые — крайне ядовитые… — он откашлялся и засуетился, — сплошь заявления о вымышленных внебрачных детях, с подробностями, столь потрясающе странными… эм-м… были отправлены бургомистру Люгеру. Ужасно неловко все это. — Он глянул на Йозефа. — Мы ее поместили в Бельвю. Семья решила, что это в ее же интересах.

— Прекрасный выбор, — сказал Йозеф. — Это чрезвычайно полезный санаторий для людей с нервными расстройствами, а Крёцлинген не так далеко от Вены. Я хорошо знаю герра Бинсвангера, директора. Как и его отец, Роберт[115] уделяет пристальное внимание занятиям для развития интеллекта пациентов — образовательной деятельности, прогулкам, рукоделию и садоводству.

Лицо у Кирхманна уверенности не выражало.

— Не сомневаюсь. Нам было важно убрать старую су… женщину туда, откуда она больше не сможет вредить.

— Именно так, — мягко отозвался Йозеф. Повисла столь долгая тишина, что он почувствовал необходимость ее заполнить. — Я часто размышляю о том, что женщинам в этом смысле не повезло: они умирают дважды. Первый раз — когда их покидает обаяние юности и их перестают желать, а затем — когда наступает подлинная смерть. Между ними — особое время: для некоторых, кому больше повезло, оно наполнено семейным теплом, но зачастую, попросту из-за личных странностей, когда этого тепла нет, такие женщины остаются одни… вот. — Никто не отозвался. Йозефа вдруг осенило, что наступившее одиночество может и не означать для женщины несчастья, а, напротив, стать временем великого освобождения — если такой дар ей по силам принять. Он подумал, каково это — когда тебя судят по физическим проявлениям, желают лишь из-за внешности, а затем, по прошествии времени, — уже нет. Подумал об одиночестве Берты. Подергал себя за бороду.

— Три раза. — Голосок был такой тихий и возник из такой пропасти молчания, что Йозефу потребовался миг, чтобы понять: это заговорила Лили.

— Что-что, дорогая моя?

Она вскинула взгляд.

— Есть еще одна смерть — как матери, когда умирает ребенок.

— Если, — утешительно поправил ее Йозеф. — Так бывает не всегда.

— Если, — отозвалась эхом Лили, — и когда. — Она легко сдула с руки бабочку, и та упорхнула.

— Очень точно, — сказал Кирхманн и энергично закивал. — Истинная правда.

— Вообразите, каково женщинам с большими семьями, — прошептала Лили. — Смерть за смертью, смерть за смертью. — Она поникла головой. — Нет конца умиранию. Вот почему столько цветов.

— Хорошо, Лили, — поспешно проговорил Йозеф. Он глянул на остальных. — Господа, как видите, разговор о смерти растревожил мою пациентку. Если мы все обсудили, я бы просил нас извинить.

— Минуточку, — сказал Брюнн. — Откуда вы сами? — спросил он у Лили. — Где вы живете?

Лили наморщила лоб.

— Я в Германии.

Брюнн нахмурился.

— Здесь Вена.

— Вена — в Германии, — сказала Лили, не глядя на него.

— Нет-нет, дорогая моя, — вмешался Кирхманн ласково. — Она в Австрии.

— Но Австрия — в Германии, значит, и Вена тоже.

Брюнн хмыкнул и исподтишка помахал ладонью у себя перед носом. Она приметила этот жест, и губы у нее задрожали.

— Может, мы еще где-то.

— Пожалуйста, задавайте остальные вопросы мне, — сурово сказал Йозеф.

— Разумеется. — Кирхманн одарил Брюнна каменным взглядом.

— Надеюсь, я могу рассчитывать на конфиденциальность, господа, — пробормотал Йозеф. — Семья Лили желала бы, чтобы ее лечение оставалось в тайне.

— О, — отозвался Кирхманн, иронично улыбнувшись, — так это секрет. Как и в случае с юной Паппенхайм. — Йозеф упер в него взгляд, и Кирхманн добавил: — Я слежу за такими вещами, герр доктор. Меня всегда увлекали неразберихи ума. В особенности связанные с преступными делами. Большего сказать не могу.