Дарья Вильке Грибной дождь для героя

Туманность Архипкина

«Достоверность и отсутствие приукрашенности детских переживаний — редкое в общем-то явление в нашей современной литературе для детей. Предельная искренность интонации — ни розового присюсюкивания, ни фальшивой позолоты».

Екатерина Мурашова, психолог, писатель


Архипкина звали просто Архипкин. Имени его никто не знал. У него было хитрое мужицкое лицо, пшеничные вихры и нос картошкой. Архипкин носил рейтузы. Всегда — даже когда на дворе жарило солнце и поселковые в выцветших плавках тянулись гуськом на пруд с полотенцами на плечах. А он стоял около своей дачи — кургузого бревенчатого домика, заросшего черноплодкой, — и псом высматривал себе компанию. Как только мимо проходили те, с кем ему было интересно, он ковылял, перепрыгивал через канаву и шел следом. Казалось, ему даже не нужно говорить «к ноге» — сам шел.

По Архипкину не вздыхали девочки, он не был героем ничьего романа. С ним не старались встретиться — его старались не встречать. Девчонки, завидев его, закатывали глаза и вздыхали. «Не пойдем так, а то еще Архипкин привяжется», — говорили они. Но это-то и было совсем невозможно — обойти дом Архипкина. Дом стоял на главной улице поселка. Архипкин неизменно стоял около дома. И каждый проходящий мимо попадал под прицел его глаз-щелочек. Он казался огромным толстощеким младенцем в этих своих рейтузах с начесом, всегда темных, черных или коричневых, — немарких.


Кроме Архипкина достопримечательностями в дачном поселке служили водокачка, дуб, пруды и сторожка.

Водокачку — похожую на огромный ржавый зуб — видать отовсюду. Когда сливают воду — тут же и нужно со всех ног бежать к ней, чтобы не пропустить и завороженно смотреть на ухающую со зверской силой вниз воду. Мой первый водопад. Никто со мной не ходил — Симка вечно сидел в саду и возился с грядками, Пашка отмахивался — детская беготня не для него, а Полинке лень было идти так далеко.

Дуб стоял на главной улице и отмерял середину пути. На солнечном пригорке у корней росла земляника и выстроили кучу муравьи. Вверху когда-то болталась тарзанка, а потом в дуб ударила молния, сделав большое дупло и располовинив крону, — тарзанку сняли и лазить на дуб запретили. Если смотреть с самого низа — с нашей улицы, то дубом заканчивался горизонт. И в пятницу вечером, черные на фоне закатного неба — как фигурки в театре теней, показывались дачники. «Наши» и «не наши». Мы с Полинкой угадывали по силуэтам, дойдут они до нас или нет.


«Пошли на пруд!» — говорили Симка с Пашкой. Меня и сестру-Асю отпускали только со взрослыми. Нам и спать нужно было всегда идти раньше всех. «На горшок и в люльку», — тогда издевательски говорил Пашка. Хотя он не злой — просто так шутит.

В это лето нас вдруг стали отпускать купаться одних. И даже на большой пруд.

На все три пруда. У нас еще имелось Болото под Березкой. Но оно не в счет — когда мы были маленькие, мама говорила, что в нем живут они и утягивают под воду каждого, кто потревожит их в сумерках. Поэтому мы там не купались, и болото заросло совсем зеленой ряской. Все это оказались, конечно, придумки — никаких оней в природе не бывает, мама просто боялась, что мы полезем вечером купаться и утонем. Но даже язвительный Пашка поверил, хотя не сознался бы в этом и под страхом смертной казни.

В маленьком пруду зато жила самая настоящая водяная крыса — она буксиром плыла на свой островок, руля хвостом, похожим на бревно. Поселковые мальчишки мечтали поймать ее и сделать шапку. И вечерами, в темноте, пугали друг друга рассказами про то, как крыса тащит под воду рыбаков.

На маленькие пруды Архипкин никогда не ходил, в лес тоже — боялся, наверное. А вот на большой, около сторожки, — всегда пожалуйста, только помани. В сторожке жили страшенные овчарки — про старшую, Найду, рассказывали, что она уже разорвала трех пуделей и двух пекинесов и оставила заиками бессчетное количество простых дворняжек.

На большом пруду Архипкин никогда не купался, среди голых ребят, около воды он по-настоящему срастался со своими рейтузами. Стоял, хитро улыбаясь, на берегу или садился на корточки, скрючившись как-то так, что голова оказывалась меж коленок, а руки обнимали голову, — и становился похож на какую-то странную обезьянку.

— Эй, Архипкин, иди купаться! — орали старшие ребята и брызгали ему в лицо водой из пруда.

Он — прыжками, боком — отбегал подальше от кромки берега и снова садился, складываясь пополам. А ребята смеялись так громко, что смех взлетал вверх, отталкивался от высоких деревьев на другой стороне пруда и валился в воду.

— Архипкин, а Архипкин… — подчеркнуто небрежно сказала я. — А хочешь полететь на Луну?

— Хочу, — сказал Архипкин, и глаза его жадно заблестели. «Наверное, так же они блестят, когда он разглядывает пачку пломбира», — подумала я.


Кто первым сказал: «Отправим Архипкина на Луну»?

Мы то в разбойников и принцесс играли — с переодеваниями и погонями, то пионерлагерь открывали. Никто из нас никогда в настоящем лагере не был, поэтому я взяла разлинованную тетрадку и распределила роли. Нужен же был журнал, чтобы отмечать успеваемость и все такое. Старшим вожатым стала, конечно, я, Полинка — учителем гимнастики (Пашка долго хохотал, потому что она самая неспортивная), Симка — знаменосцем (хотя никто толком не знал, что должен делать знаменосец), Пашка — просто вожатым. Пионерами назначили сестру-Асю и собаку-дворняжку Чапу, потому что больше было некого назначать.

А однажды я даже спрыгнула со второго этажа. В фильме девочка из будущего прыгнула так, убегая из школы. Какое, наверное, это чувство — лететь вниз, думала я. И сиганула из окна — в кучу песка, насыпанного прямо под ним. Бабушка дремала в шезлонге за домом — ей ничего говорить нельзя было, чтобы не расстроилась. Полет получился ужасно неинтересным — меня тянуло на землю мешком, никакого полета, как во сне. Приземлившись, я стукнулась подбородком об коленку и раскроила зубами губу. Пашка, откуда ни возьмись, заорал со своего участка: «А ну-ка, прыгни еще раз, я фотоаппарат принесу!» Симка и Полинка прибежали с главной улицы: «Мы тебя издалека увидели».

Потом мы все замывали кровавые лужицы, которые натекли из моей губы на ступеньки крылечка, — тихо, как мыши, чтобы бабушка не проснулась.

Мама, когда про все узнала, покачала головой и огорченно сказала: «Никогда не думала, что ты такая дурочка».


С Луной должно получиться в сто раз интереснее, решили мы. Все хотели стать космонавтами — ну или дожить до времени, когда на Марс станут ходить космические трамвайчики, а с марсового вокзала будут водить экскурсии по городам будущего.

Луна была бы пересадочной станцией — мы рисовали в школьных тетрадках лунные ландшафты, кратеры и реки, отливающие серебром. А внизу — обязательные подписи-истории. Их придумывали с детства, когда папа играл с нами в космос. На одной из постелей был космический корабль, папа включил пылесос и выключил свет. В горячем воздухе подпрыгивал мячик в ореоле пылинок — мы летели к далекой Луне.

Любой был бы рад, если б его отправили на Луну, короче, заключили мы.

Полинка притащила голубые занавески — давний предмет моей зависти. Дымчатые разводы от стирок придавали им загадочности. И еще они были легкие, как пух. Когда мы играли в богов, Симке пришлось стать богом огня — он нацепил на голову черную шляпу, обмотался белой простыней и зачем-то взял картонный меч. Пашка совсем не стал переодеваться и только иронично посматривал на нас, засунув руки в карманы брюк. Я нацепила зеленую старую бабушкину юбку и повесила на плечи травяное покрывало. А вот Полинка — богиня ночи — закуталась в голубые невесомые занавески и стала похожей на инопланетянку. Полы ее одеяния развевались, и не хватало ей только волшебной палочки в руках.

Теперь занавески должны были сыграть роль лунной декорации. Симка, пыхтя, натянул их между деревьями, отчего полянка стала похожей на какой-то шатер бедуинов.

Пашка принес провода и ржавые пружины — их мы развесили по деревьям.

— Будто на другой планете на деревьях растет морковь, — сказала сестра-Ася и приспособила на елки выдранную на огороде еще недозревшую морковку.

Нужно было путешественника чем-то кормить. В кухонном шкафу лежало печенье «Юбилейное» в большой пачке и карамельки. Как должна была выглядеть еда на Луне, мы не знали. Поэтому я поломала печенье мелко-мелко, раскрошила конфету и все это ссыпала в глубокую пластмассовую мисочку. Собачью, Чапину, — другой в спешке не нашлось.

— Нет, — поморщился Пашка, — как-то это не по-инопланетному.

Кто-то протянул кусочек пенопласта. Я попробовала на зуб. Точно! Это то, что надо. Покрошила его тоже. Сестра-Ася вдруг наклонилась, загребла горсть песка и сыпанула в миску.

— Вот, теперь по правде инопланетное, — сказала она.

Полинка неуверенно потрогала пальнем песок и пенопласт:

— А если у него живот заболит? Надо высыпать песок же…

Я тоже засомневалась, но потом подумала, что задний ход дают только трусы, и смело решила:

— Ничего ему не будет. Он даже в жару в рейтузах ходит — Архипкин крепкий.

Пашка смеялся. Симка качал головой. А сестра-Ася ходила и трогала пальчиком ржавые пружины на елках.

— Если он скажет, что ему больно, — просто перестанем и отпустим его, — предложил Симка. Все согласились. Это просто шутка, а мучить Архипкина никому не хотелось. Представление должно же ему тоже понравиться.

— Давай, Архипкин, поехали, — сказал Пашка, который в общем-то был добродушным и незлым, — на Луну. — И улыбнулся снисходительно.

Архипкин, как щенок, которому показали вкусную сосиску, сорвался с места и пошел с нами, пританцовывая вокруг и заглядывая каждому из нас в лицо. Мне было даже неловко оттого, что он так радовался.

За нашей улицей, там, где поворот исчезает в зарослях великанского мышиного гороха — в нем было хорошо прятаться, играя в казаки-разбойники, — остановились. Отсюда рукой подать до леса, и Архипкин ни в коем случае не должен был понять, что мы его туда поведем. Леса он боялся и мог заупрямиться.

— Ну вот, отсюда мы и… полетим, — сказала я. — Только мы тебе, Архипкин, завяжем глаза.

Он покорно кивнул и подтянул рывком рейтузы, которые сползли вниз. Если бы он сказал: нет, никуда я не полечу, отстаньте от меня, мы бы точно разошлись и забыли про все. Но он только кивал и вытягивал шею, чтобы нам было удобнее обмотать лицо белым платком в синий цветочек.

Полинка и я взяли Архипкина с двух сторон под руки и повели к забору — туда, где железная сетка расходилась маленькой калиткой. Пашка и Симка затрещали пружинами.

— Мы взлетаем, Архипкин, — сказали они, — слышишь, как ревут турбины?

Архипкин кивал и улыбался — на щеках кожа складывалась в неизменные ямочки.

— Скоро мимо нас пронесутся тысячи звезд, — поднажал Пашка, а сам чуть улыбался, — они несутся в космосе за тысячи световых лет от нас. Подумай, Архипкин, какое чудо.

— Сейчас будет меняться атмосфера, — деловито сказала я. — Капитан, включите термоустановки. Архипкин, приготовься, сейчас может быть неприятно.

Сестра-Ася отломила две большие крапивины и провела ими по толстеньким, в ямочках, ручкам Архипкина. Он дернулся, но блаженная улыбка не сошла с его лица. Сестра-Ася хлестанула посильнее. Мы переглянулись. Полинка вглядывалась в его лицо, стараясь уловить миг, чтобы прекратить все это.

— Все нормально, Архипкин? — спросила она.

Он кивнул: ага, хорошо. Пашка нацепил одну из своих фирменных кривых ухмылочек: мол, дурачок, чего с него взять. Я же вам говорил. Сестра-Ася хлестанула побольнее. Ей, кажется, нравилось его лупцевать. И нравилось, что он ее не видит и не сопротивляется. А он только легонько и беспомощно, как щенок, дергался.

— Ну, вот мы и прилетели — сказал примирительно Симка и снял с Архипкина повязку. Тот моргал, будто после сна, и вертел головой, рассматривая голубые тряпки в дымчатых разводах, окрашенную в синий цвет траву и морковь с пружинами на елках.

Я думала — ну вот, сейчас он скажет: ребят, вы че, сбрендили? Ха-ха, скажет, краски в лесу набрызгали пружинки развесили. Хорош прикалываться.

И тогда мы тоже с облегчением засмеемся, Пашка хлопнет его по плечу, и все мы пойдем в поселок. Будем болтать о Луне и об инопланетянах и хохотать, вспоминая, как Пашка говорил про звезды и тысячи световых лет.

Но Архипкин только блаженно улыбался и вопросительно-утвердительно говорил:

— Луна? Ой, какая.

Он же не может в это верить, думала я. Он подыгрывает. Разыгрывает нас тоже. Чтобы нам не обидно было за весь этот маскарад. Было неловко — и за себя, что придумали все это, и за него, что он не говорит: ну все, баста.

— Посмотри, Архипкин, какая трава, — улыбаясь, сказал Пашка.

Тут Архипкин зачем-то опустился на траву и пополз по ней на четвереньках, то и дело останавливаясь, чтобы погладить синие кустики.

Он нарочно, подумала я. Хочет, чтобы мы почувствовали себя плохими. Извергами. Меня разобрала злость. Я ведь никогда никого не обижала. Наоборот, подбирала птиц с перебитыми крыльями, одиноких мышей — и выкармливала их. И Полинка тоже не обижала. И Симка. Про Пашку не знаю точно, но знаю, что он добрый — хоть и притворяется бесстрашным ковбоем, которому все нипочем. Но и его, видно, Архипкин разозлил.

Пашка сзади легонько показал ногой, словно собираясь дать ему легкого пинка. Просто Архипкин прямо-таки напрашивался. Тот обернулся, взглянул на Пашку снизу вверх, словно бычок, потом посмотрел на нас неуверенно и рассмеялся. Мы тоже — от облегчения.

— А как называется то… ну, где гремело и звезды были?

— Туманность это, Архипкин, — важно сказал Пашка сверху. Он умный, Пашка, и много чего читал про звезды, черные дыры и созвездия.

— Ну а теперь, так положено у нас на Луне — хлеб и соль. Поешь, Архипкин, после долгой дороги.

Он поднялся и снова вытянул шею — от любопытства. Я достала пластмассовую синюю миску — из нее много раз пила наша собака, вспомнила я и увидела даже, как она хлебает и капает водой с бороды, — и протянула ему белую пластмассовую ложечку.

— Кушай, кушай, — сказала я. Но на самом деле я не знала, чего мне хотелось больше — посмотреть, как он будет есть песок или чтобы он отказался. Потому что думать про то, как он будет жевать пенопласт, было все-таки неприятно.

— Это самое вкусное, что прилетевшим дают на Луне, — добавила сестра-Ася. Подумала, вспоминая трудное слово, — деликатес это. Давай.

Архипкин зачерпнул ложкой кашу, подставил гладкую, молочную ладошку, чтобы не рассыпать, помедлил и отправил в рот. Медленно начал жевать — слышно было, как песок и пенопласт скрипят у него на зубах. Мы, затаив дыхание, уставились ему в рот.

— В-вкусно? — спросила Полинка.

Но он весело помотал головой, обвел нас взглядом — вдруг очень пронзительным и умным, как мне показалось.

— Очень, очень вкусно. Я такого вкусного никогда не ел.

Потом Полинка сказала мне тихо — пусть бы он сказал, что невкусно. Или что песок там. Я бы забрала у него собачью миску.

— И ничего там… странного? — изумился Симка.

Тот только мотнул головой и снова зачерпнул полную ложку песка и пенопласта.

Пашка не выдержал — ну все, обед окончен — и выхватил у Архипкина миску.

— Ну ладно, — только-то и сказал тот.


На обратном пути было уже не так весело. Сестра-Ася опять хотела похлестать Архипкина крапивой, но мы с Полинкой сделали страшное лицо, и она выкинула сорванное.

Симка с Пашкой тоже гудели как-то без огонька.

У мышиного гороха повязку с глаз сняли, но Архипкин медлил и не уходил.

— Все, Архипкин, прилетели, — сказал скучным голосом Пашка. — Давай, дуй домой.

И он дунул.

Вечером кто-то из поселковых принес новость, что Архипкин всем рассказал про Луну и даже обещал билеты. Ему понравилось.

Но на душе все равно было на удивление паршиво.

А на следующий день Архипкин исчез. Мы один раз прошли мимо его дома — на пруд. Обратно. Архипкин не стоял, как обычно, в саду, высматривая себе компанию. Вечером его там тоже не было. И на следующий день.

Мы с Полинкой кругами ходили — то будто бы в магазин, то в сторожку, объявления почитать, то в гости к кому-нибудь, кто жил в начале поселка. Архипкин исчез.

— Да ладно, Даш, что мы такого сделали-то? Ну крапивой чуть-чуть задели, ну посмеялись, ничего страшного, — говорил Пашка.

— А каша? Инопланетная.

— Ой, да вот люди есть — землю едят горстями, я читал, и ничего им не было.

Он был, наверное, прав. Но и ему самому было неспокойно — я видела.

Вечером мне виделся приземистый домик и постель. А на постели лежит изможденный Архипкин в своих неизменных рейтузах с начесом. Вот он корчится от боли и застывает, как подбитый заяц, в углу на кровати у самой стены. Его мать беззвучно и горько плачет. Хотя не было никакой матери — мать я придумала. Говорили, что Архипкина воспитывали бабушка и дедушка.

Раньше Архипкин был бесплотной картонной фигуркой, а теперь он стремительно и угрожающе превращался в живого человека. Стоял-стоял, как мебель ненужная, а вдруг стал большим. Больше и важнее совести даже. Бабушка часто говорила про других ребят «совести у них нет». А я долго не знала, есть ли у меня совесть. Конечно, есть: у всех хороших людей должна быть совесть. Теперь точно было ясно, что она есть — и у нее лицо Архипкина, а одета она в толстые рейтузы. Думать об этом было неприятно.


Архипкина больше никто из нас не видел. И друг друга мы о нем не спрашивали. Было стыдно перед собой и перед другими. Стыдно признаться, что история с Луной не дает тебе покоя. И в глазах других, когда ты хотел спросить, казалось, зажигались семафорные огни — «стой!»

Я утешала себя тем, что он сам был не прочь слетать на Луну. И кашу хотел. Мы спрашивали, мы не хотели его мучить. Мы хорошие, просто все так получилось. Ну и он сам виноват.

Звезды поблекли, и на Луну больше не хотелось — мечты о других планетах вдруг враз сделались неинтересны. А когда мы задирали головы, чтобы рассмотреть ее кратеры, похожие на неровную кожу старческого лица, Луну мешала увидеть она. Туманность Архипкина.

Загрузка...