Гримус

Глава 31

Ночной К.: домишки испуганно жмутся друг другу, словно надеясь найти в тесноте защиту и тепло. Грубые людские жилища, заляпанные грязью и покрытые вековым прахом времени, грязно-белые уроды, архитектурные нелепости, с вызовом выставляющие напоказ крытые разнородной черепицей горбатые крыши и перекошенные двери.

Вокруг домов, конечно, улицы. Пыль и прах жизни, гуляющие вихрями и маленькими смерчами между бесформенными домами, приносящиеся ниоткуда, бесцельно мечущиеся, существующие только ради своего существования. Любое поселение людей должно иметь улицы: расчищенные промежутки между засыпанными мусором ямами.

Одна и только одна улица города могла претендовать на звание проспекта. Авеню, мощенная булыжником, местами уже разбитым в пыль, пересекала город из конца в конец, горделиво утверждая свое превосходство: подлинная римлянка среди варваров.

Человек, дряхлый и ветхий, как его одежды, грязный, как дома по сторонам улицы, полз на четвереньках по этой величественной артерии, словно пилигрим по дороге к Риму, выказывая все признаки трепетного преклонения.

Этого человека звали Камень; он не откликался на другие имена и редко удостаивал кого-то не только вниманием, но тем более ответом. Молчание — его кредо, дорога — его холм, ее булыжники — камень Сизифов. Неустанно, день за днем, он пересчитывает булыжники, один за другим, нумеруя их в уме для следующих поколений. Задача бессмысленная и неразрешимая для человека с плохой памятью, в которой бесконечное сложение так никогда и не даст итога. Давным-давно, во времена забытые даже им, Камнем, он пытался вести настоящий счет; его измученный язык с запинкой проговаривал труднопроизносимые бесполезные числа; цифры выскальзывали из его памяти, но всякий раз он терпеливо возвращался к самому началу. Теперь же пересчет и перепись стали лишь предлогом; подлинной его целью была дружба с булыжной мостовой — требующая, как и любая дружба, неустанного ежедневного подкрепления вниманием. Камень здоровался с каждым булыжником по отдельности, приветствуя камни как старых друзей, с радостью проползая над одним знакомым растрескавшимся валуном тут и над другим, приятно-округлым — там. Некоторым из них, своим любимцам, он давал имена; другим придумывал интересные истории и похождения. Улица была его миром, средоточием его радости, боли и утешения. Маленький и худощавый, он стал неотъемлемой частью дороги, такой же, как булыжники. В одно из своих возвращений в мир говорящих людей он откровенно поведал миссис Эльфриде Грибб, жене Игнатиуса К. Грибба, городского головы: «Если бы не я, дорога давно бы развалилась. Булыжникам, как людям, нужна любовь». Камень оберегал дорогу и ухаживал за ней, ревностно охраняя ее от посягательства пылевых вихрей, залетающих из соседних переулков, залечивал ее раны, наносимые копытами животных, бредущих на поля утром и возвращающихся оттуда вечером, что представляло существенную пользу для всего города. Камень ухаживал за дорогой и лелеял ее. Дорога принадлежала ему безраздельно. В награду за этот подвиг любви в любом доме, к которому Камень оказался ближе всего в миг голода и усталости, его кормили и давали ночлег. Приблизившись к окраинам города-обители вечных страдальцев, Виргилий Джонс и Взлетающий Орел ступили на булыжник именно этой, дорогой Камню, дороги.

Поравнявшись с первыми фермерскими домиками, Взлетающий Орел почувствовал, как сердце его забилось чаще. За аккуратными занавесками в окнах тут и там горел желтый свет, обещая усталым путникам отдых от странствий. Живо оглянувшись на своего проводника, Взлетающий Орел уже готов был поделиться с ним этим радостным чувством, но замолчал; лицо Виргилия Джонса было невеселым и задумчивым. Житель острова Каф был погружен в неведомые тревожные размышления, и лучше было оставить его в покое. Взлетающий Орел решил умерить свой энтузиазм и оставить восторги до лучших времен.

Дом: вот что за слово привело его в такое волнение. Слово зародилось в его душе и нашло себе место в его сознании еще в ту пору, когда он стоял среди деревьев на опушке горного Леса. Со временем, когда окна жилищ стали отчетливо различимы, это слово окончательно оформилось и приобрело смысл. Дом для моряка, вернувшегося с моря, и охотника, спустившегося с холмов. Взлетающий Орел возвращался домой, в город, где никогда не был. Он впервые увидел смутные очертания своего дома, глядя на затянутую дымкой равнину; почуял его дух в напитанной благовониями ночи; услышал его в мерном стуке подошв по булыжнику; но главным признаком дома были все-таки освещенные занавешенные окна, эти закрытые глаза жизни, лучащиеся покоем.

Взлетающий Орел вдруг остановился. Виргилий с удивлением оглянулся на него и, сам того не зная, ответил услугой на услугу, сдержав в горле готовые вырваться наружу слова, способные лишь разрушить очарование.

У дороги стоял фермерский дом. Приземистый, длинный, беленый. Близлежащий хлев, без сомнений, был полон спящего скота; Взлетающий Орел не мог отвести глаз от освещенных окон дома — почему-то окна привлекали его невероятно. За окнами передвигались силуэты людей, там вовсю кипела жизнь. Взлетающий Орел вдруг повернулся и, толкнув калитку, устремился к этому манящему желтому свету. Виргилий Джонс, оставшись на дороге, с тревогой наблюдал за своим спутником.

Остановившись перед одним из окон, Взлетающий Орел поднялся на цыпочки и заглянул в комнату; изнутри на него не мигая взглянуло чье-то словно бы высеченное из гранита лицо. Должно быть, за секунду до того, как он заглянул в окно, фермер отодвинул занавеску, чтобы сделать то же самое. Это лицо за окном было изрыто кавернами жизни, пестрело глубокими впадинами и оспинами, однако глаза, живые и внимательные, смотрели на Орла без тени удивления или испуга. Смотрели сквозь него так, словно его тут не было вовсе. Дрожа всем телом и шепча извинения, Взлетающий Орел отшатнулся от окна и начал пятиться к воротам, к Виргилию, который в волнении уже сделал несколько шагов ему навстречу. Они торопливо зашагали прочь от бесстрастного лица в окне, и Взлетающий Орел обнаружил, что руки у него трясутся. Опять всему виной были глаза: фермер мигом узнал в нем парию. Неприкасаемого.

Пария. Это слово протянулось за ним из прошлого и теперь обещало испортить будущее.

— Виргилий? — обратился он к своему проводнику. — Где мы остановимся на ночлег?

Виргилий Джонс пожал плечами.

— Найдем что-нибудь, — отозвался он. — Что-нибудь найдем.

На окраине города стоял самый высокий дом в К., единственный, как успел заметить Взлетающий Орел, двухэтажный. Дом этот был в превосходном состоянии, что само по себе отличало его от прочих домов. Стены этого высотного городского главы или стража восходили от земли ровно и прямо, поблескивая в туманно-голубой тьме белоснежной чистотой. Это был бордель. «Дом Взрастающего Сына мадам Джокасты», гласила надпись на скромной деревянной табличке на стене у входа. Под табличкой кто-то процарапал в побелке непонятную фразу. Без сомнения, завтра же свежий слой побелки закрасит это изречение, но этим вечером оно выделялось четко, пятная девственную белизну стен дома наслаждений. Русские генералы, добро пожаловать, — вот что было нацарапано на стене.

Виргилий прочитал надпись и пробормотал себе под нос:

— Алекс снова гуляет.

— Что значит эта надпись? — спросил его Взлетающий Орел.

— Это шутка. Ребяческая выходка, — объяснил Виргилий. — Плод детского ума.

Сказав это, Виргилий замолчал, посчитав, видимо, что сообщил достаточно. Взлетающий Орел обратился за более подробными объяснениями.

— Русские генералы, — сказал тогда Виргилий Джонс, — Бочков, Рачков и Торчков. Детские шалости.

Взлетающий Орел, выслушав объяснение этой малопонятной фразы и, уже выбитый из колеи всевидящими глазами на гранитном лице в окне фермерского дома, расстроился еще больше.

И вот они идут по главной улице города; навстречу попадаются редкие по причине позднего часа прохожие. Вот что он увидел в другом окне: старуха рассматривает пожелтевшие фотографии в старом альбоме, наслаждается видами застывшего прошлого. Естественное состояние беглецов — попытки укорениться в воспоминаниях. Взлетающий Орел знал, что и ему предстоит то же самое, и ему придется отправляться мыслями назад, потому что такова здешняя традиция. Для того он и пришел в К. — найти свое прошлое.

Перед собой они заметили странное ползающее существо — человека по имени Камень, разговаривающего с булыжниками. Где-то неподалеку в переулках между скученными домами послышался неторопливый перестук копыт; время от времени порывы ветра доносили до них и другие приглушенные туманом звуки — смех и голоса.

Источник смеха и голосов находился в дальнем от заведения мадам Джокасты конце мощеной улицы. Именно встречи с ним Виргилий и ожидал с таким страхом и волнением. Это был «Зал Эльба», пристанище всех употребляющих горячительное обитателей К., городской центр сплетен, слухов и всяческих новостей. По задумке мистера Джонса, они должны были ненадолго появиться в питейном заведении, но не для того чтобы просить там комнату для постоя, а для того чтобы Взлетающий Орел мог быть представлен обществу К.; кроме того, необходимо было повидаться и с владельцем «Зала Эльба». Владельца питейного заведения К. звали мистер О'Тулл.

— Able was I ’ere I saw Elba, — промолвил Виргилий Джонс. Не считая названия языка малайалам, этот палиндром был единственным, который он помнил.

Глава 32

Взлетающий Орел увидел ее первым; сверхъестественное создание вроде кентавра, наполовину женщина, наполовину четвероногое, она появилась из клубящегося тумана. Когда она подъехала к ним ближе, Взлетающий Орел уже не сомневался в том, что прекраснее женщины никогда не видел.

Эльфрида Грибб страдала приступами бессонницы, хоть и нечасто. Когда досадный недуг начинал донимать ее, она, не желая лежать ночи напролет с саднящими глазами, поднималась с постели, укутывала плечи теплой шалью, садилась на свою ласковую послушную ослицу и ночь напролет разъезжала по улицам К. Прогулки эти отлично ей помогали, нужно было только хорошенько укутываться от ночной прохлады и сырости. Во всяком случае, это помогало коротать ночи.

Эльфрида: имя отлично подходило ей, хотя она и питала отвращение ко всему мелкому. «Имя как имя, и все тут», любила повторять она. Однако для эльфоподобной миссис Грибб другого имени не существовало. Но ее нежная розоватая кожа деликатно обтягивала все возвышенности и углубления ее личика; ее ротик украшали пухлые губки, а глаза сверкали подобно бегучей воде. Ее одежды обычно состояли из старинных кружев, шаль вышита лилиями, поля шляпы очень широкие, как и зеленые глаза, опушенные длинными пышными ресницами. Очень часто она носила вуальку, бывала неизменно весела и заражала своим беспечным весельем других; свои печали она держала при себе. У людей хватает своих бед, говорила она себе стоически. Сама с собой она ладила замечательно.

Спасибо Игнатиусу. Игнатиус Грибб обеспечивал надежные, незыблемые основы ее бытия. Вся жизнь Эльфриды, все ее радости вращались вокруг мужа. «Я благодарна Провидению, которое свело нас, — говорила она мужу. — Если браки заключаются на небесах, то наш наверняка был заключен на седьмом небе». И он мог кряхтеть и кивать, а она — вдыхать успокоительный запах его новых носков и с удовольствием ощущать уравновешенность и обычную целостность своего мира. Тьма держалась в отдалении от их семейного очага.

Укрепленная силой своей любви, она считала своей обязанностью делиться частью этой силы со слабыми. Уход за больными и помощь голодным не были ей в тягость и, более того, считались ею за привилегию. Однако благотворительность обеспечила ей не только друзей, но и недругов. Не каждому нравится, когда ему помогают; не все обитатели К. с готовностью и восторгом принимали невинное вспомоществование миссис Эльфриды. За незаходящее солнце только и видного окружающим счастья ее начали считать самодовольной.

То, что Эльфрида прекрасна, не могла скрыть даже вуаль; на несколько секунд Взлетающий Орел замер перед крыльцом «Зала Эльба», словно бы погрузившись в транс — свет масляной лампы над дверью заведения лился на них с Виргилием Джонсом и очерчивал бледный, изящный призрачный силуэт ночной всадницы.

На мгновение их глаза встретились; на этот миг, продлившийся не более промежутка между двумя ударами колотящегося сердца, город замер, обитатели его составили несколько полезных для того чтобы их представить стоп-кадров. Сразу же после этого во времени случился перебой или провал, словно вселенная вдруг решила мигнуть своим недремлющим оком.

Самая несимпатичная парочка среди завсегдатаев «Зала Эльба» восседала за круглым низким столом в дальнем конце длинного узкого зала. Один из этой пары был человек необыкновенно крупный, настоящий медведь, каковое впечатление подкрепляла медвежья шуба, которую он носил круглый год, хотя в К. почти не бывало холодов. Возможно из-за жаркой шубы лицо этого человека постоянно было ярко-красного цвета и походило на слегка переспелый помидор. На бровях горошинами висели капли пота. Сами густые брови мощно изгибались от носа к скулам, огибая на своем пути сверкающие буравы глаз. Человек этот говорил быстро; во время монологов его руки с тяжелыми кулаками описывали широкие, опасные дуги.

Второй в паре был так же тонок, как первый широк, так же строен и элегантен, как первый тяжеловесен и неуклюж; изящный юноша со старческими глазами, обычными для острова Каф. В данный момент в этих глазах плескалась изысканная скука — владелец их настолько свыкся с жизнью, что уже не замечал ее. Изысканный юноша смотрел прямо перед собой, на стол, туда, где его ловкие пальцы быстро и точно отрывали пауку лапку за лапкой.

Изящного юношу звали Хантер. Его полное имя было Энтони Сен-Клер Перифейт Хантер, однако его товарищ называл его Два-Раза. Прозвище это, не имея обидного смысла, прилипло к Хантеру из-за привычки часто повторять, что он все в своей жизни всегда «пробует дважды». «Медведь» с обычной для крупных людей склонностью к набившим оскомину шуткам в таких случаях обязательно переспрашивал: почему, мол, именно дважды? — на что молодой человек брезгливо давал неизменный ответ, в котором еще слышались подпорченные временем отголоски хорошего воспитания:

— Первый раз для того чтобы узнать, понравится мне это или нет; второй раз для того чтобы выяснить, не ошибся ли я в первый раз.

— Вот черт! — грохотал тогда медведь. — И впрямь Два-Раза!

Громогласный хохот заглушал презрительный смешок самого Хантера.

«Медведя» звали Пекенпо. В К. он был также известен как Пекенпо «Одна-Дорога». Это был любитель рассказывать истории, которых никто не просил — так, для собственного удовольствия; по счастью, благодаря его габаритам и физической силе истории, приключавшиеся с ним, всегда бывали неутомительно краткими. Рассказы Пекенпо изобиловали легендарными подробностями из хроник славного Дикого Запада; о том, как он однажды, например, долго стоял лицом к лицу с Диким Биллом и заставил таки его опустить глаза; о том, как он как-то раз голыми руками согнул в дугу ружье самого Уильяма Бонни; о том, что он повидал во время золотой лихорадки в городках старателей, где мужчины еще были мужчинами, а женщины помнили, что значит благодарность. В момент нашей обзорной зарисовки и последующего провала во времени Одна-Дорога досаждал мистеру Хантеру своей любимой историей, слышанной тем уже тысячу, наверное, раз, в которой, в частности, объяснялась странная кличка Пекенпо. Вторым объяснением прозвища была настойчивая и раздражающая невольных слушателей манера джентльмена-медведя пересказывать одно и то же по многу раз.

В течение нескольких столетий подряд Одна-Дорога Пекенпо выслеживал в лесах Северной Америки тамошний аналог йети: большенога, а попросту говоря, снежного человека. Поймать большенога Пекенпо так и не смог. По этой причине его истории были пропитаны агрессивной пораженческой меланхолией и в итоге сводились к одной общей теме: как большеног умудрился его так ловко провести. Чтобы изловить снежного человека, Пекенпо безоговорочно согласился взвалить на плечи бремя бессмертия; и лишь через несколько веков, убедившись в том, что диковинную дичь ему не изловить никогда, и с трудом смирившись с этим, он отправился на поселение на остров Каф.

— Бывали годы, — рассказывал он, — когда я готов был поклясться, что этот большеног — баба. Иначе и быть не могло, так он глумился надо мной, сволочь. Будь оно настоящей бабой, решил я, так изводила бы мужиков почем зря, концы им обрывала — знаешь, бывают такие стервы. Может, это и дурь была какая, но вбил я себе это тогда в башку, и хоть трава не расти. Один раз мне приснилось как я его, ее то есть, трахнул… Господи, та еще была рукопашная! Он же такой здоровый, что человека может надвое переломить — такого, как ты, дохляка уж точно, мистер Два-Раза.

— Я бы попробовал… — спокойно отозвался Хантер.

— Дважды, — грохнул Одна-Дорога Пекенпо, заглушив глас своей аудитории. — Да, так-то! Но все равно. Приятно было выслеживать его. Словно обхаживаешь норовистую красотку, из тех, которых нужно приручать постепенно. Мысль о том, что он баба, первый раз пришла мне в голову, когда я нашел отпечаток его ноги у ручья. Вот уж мастер был воду мутить. След неразборчивый, и в какую сторону он ушел, не поймешь. Может, он специально мне такое устроил? Лично я всегда больше всего доверяю своему чутью. Чутье у меня такое, что помогает выслеживать любого зверя лучше всякого следа. Если чутье и следы ведут в разные стороны, я всегда полагаюсь на чутье. В этом, кстати, и заключается разница между опытным охотником и желторотиком.

— Значит, ты так и не поймал его? — сладким голоском пропел Два-Раза.

— Пару раз видел, — задумчиво ответил Одна-Дорога. — Один раз заметил издали: огромный был как гора — ломился, гад, через густой подлесок. Когда я туда прибежал, его уже и след простыл, осталась только просека, такая, словно танк прошел. Да, я здорово его зауважал тогда.

Сказав это, Пекенпо на несколько мгновений замолчал.

— Во второй раз он сам ко мне пришел. Вообще разбивать лагерь во владениях большенога очень опасно. Обычно на ночь я всю палатку опутывал «сторожками» — проволоками такими с колокольчиками, а несколько проволок привязывал себе к ноге. Однажды ночью проснулся, а он тут как тут, стоит надо мной и смотрит. Прошел через все проволоки, словно не ночью, а белым днем. Тогда-то я и понял — нет, этот бабой быть не может. Я лежал тихо как мышь и ждал, потом он повернулся и пошел обратно в лес, я вскочил и начал искать ружье. А РУЖЬЯ-ТО И НЕТУ! Он отнес его на другую сторону костра. Ох, хитрый был гад. И вот что я тебе еще скажу, мистер умник Хантер. Конечно, не смог я поймать этого ублюдка, но через него я стал настоящим мужчиной, таким, каким тебе не быть никогда. ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ МЕНЯ, вот что я тогда прочитал в его глазах. ПОЙМАЙ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ. Это был вызов, понял? Куда мне после этого было деваться? С тех пор у меня одна дорога. Наплевать ему было на то, что я самый опытный в Штатах охотник, в десять раз опытней любого, потому что прожил в десять раз больше. Этот парень учился убегать и прятаться, может, целый миллион лет. Чувствуешь? И я все понял. Он хотел, чтобы его оставили в покое, и я его уважаю за это.

Одна-Дорога Пекенпо внезапно вскочил на ноги и, размахивая руками как мельничными крыльями, принялся выкрикивать:

— ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ МЕНЯ, СВОЛОЧЬ! ПОЙМАЙ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ! ПРИХОДИ И ПОЙМАЙ! — потом разразился истерическим захлебывающимся смехом, от которого с его бровей во все стороны полетели капли пота; примерно в это же время Два-Раза Хантер оторвал пауку последнюю лапку, оставив на столе только круглое, трепещущее, умирающее тельце.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

По мнению Эльфриды Грибб, у Фланна О'Тулла было два основных недостатка: его манера постоянно строить из себя сексуально-воинственного типа и его второе имя, Наполеон. Понятие «ирландский Наполеон» было настолько потешным, что не приходилось удивляться тому, что вышло из О'Тулла.

Фланн О'Тулл занимался производством картофельного виски в задних комнатах своего «Зала» и неустанными попытками соблазнения любого существа женского пола, случайно забредшего в его заведение; он множество раз клялся, что угомонится, и каждый раз нарушал свою клятву; он всячески культивировал в себе буйство и неуемность, но в то же время считал себя приличным и умудренным человеком; почти каждый день он напивался до бесчувствия и большую часть дня и ночи едва держался на ногах, но считал себя необычайным силачом; в середине, практически, каждой ночи его, пьяного вдрызг и захлебывающегося блевотиной, относили на руках в постель, но в то же время он видел себя главой городского сообщества; цитируя по памяти поэтов, он вел себя самым безобразным и хулиганским образом. В присутствии О'Тулла свет дня для Эльфриды Грибб мерк и жизнь теряла всякую прелесть; себе же самому он казался громоотводом, проводником электричества, Прометеем Раскованным, диким, грубым, настоящим мужчиной, свободным от предрассудков, подчиняющимся зову плоти и от души вкушающим исконную сладость жизни. При всем при том в нем очень сильна была религиозная жилка; по утрам с похмелья его можно было заметить настойчиво умерщвляющим свою плоть при помощи розог или услышать его мучительные крики боли, доносящиеся из окон покоев мадемуазель де Сад в «Доме Взрастающего Сына». Это было одной из причин, по которым миссис О'Тулл бросила Фланна; для калеки, подверженной физическому страданию и унижению с детства, естественно было возненавидеть того, кто подвергал себя всему этому во имя Господа. Естественно, она ушла.

— Пресвятая Мария, — вопиял за несколько минут перед провалом времени мистер О'Тулл, взывая к шарахающейся от него несчастной фермерской жене. — Ты уже вполне созрела для услад, дорогая. Только не говори, что тебе не хочется отведать хорошей горячей порции фирменной колбасы мистера О'Тулла. Куда же ты, к чему это ложное смущение? Слышишь, ты, протестантская шлюха, я предлагаю тебе преклонить колена перед Великим Органом О'Тулла. Не стоит отказываться, дорогая, любая женщина с радостью согласится принять в себя такой подарок.

Фермер-муж едва мог усидеть на месте — жена что есть сил сдерживала его; налитый картофельным виски Фланн был опасен и безудержен в гневе.

— Взгляни хотя бы на своего мужа, — заявлял тогда мистер О'Тулл, — он гораздо умнее тебя, принимает все спокойно. Или я ошибаюсь? Покорность есть добродетель, противление акт греховный и мне отвратный. Так приди же ко мне с задранной юбкой и спущенными трусами, и Наполеон О'Тулл подарит тебе ночку, которую ты не забудешь никогда. Подай остальным пример истинного послушания. Кажется, на санскрите есть для этого особое слово — ахисма. Сам мистер Ганди мог бы гордиться тобой.

Женщина умоляюще оглядывается на мужа.

— Ну хватит, значит, — объявляет наконец фермер, поднимаясь из-за деревянного стола. О'Тулл грубо толкает его обратно.

— Вы что же, сэр, отказываете мне в моих правах? Пытаетесь помешать мне исполнить мой долг? Это мой край, где сеньор и барон имеет известные права. Не становись у меня на пути. Не становись, говорю по-хорошему. Настанет утро, и я вновь обрету целомудрие и буду бичевать себя, как бичевал с тех самых пор, как брак мой был разрушен каргою-женой. Мое деяние глубоко религиозно, да будет тебе известно, ибо во время его исполнения испытываю я сильнейшие муки. Вот ты когда-нибудь путался с горбатой? То-то. Тогда не ущемляй мою свободу. Я заслужил свое.

— Я с вами никуда не пойду! — дрожащим голосом заявила женщина.

— Не пойдешь? — орал в ответ О'Тулл. — Да как ты смеешь! Пойдешь прямо сейчас, как миленькая! Ты смеешь являться в «Зал Эльба» и отказывать его повелителю? Так вот какая она, твоя благодарность хозяину! Да разразит тебя гром на этом самом месте! Да сметет тебя в преисподнюю могучий стержень Наполеона! Неужели ты не желаешь немного покувыркаться с самим императором? Обещаю — я помогу тебе произвести на свет гения. Если смогу.

— Я никуда не пойду, — со слезами на глазах твердила фермерша.

— Тогда убирайся отсюда к дьяволу! — орет ей О'Тулл, хватает стол несчастной парочки поселян и переворачивает его. На пол летят стаканы и бутылка. О'Тулл поднимает стол над головой и готовится бросить его через всю комнату в окно.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

(По версии мистера О'Тулла, он выгнал из дому Долорес сам, вдоволь намучившись из-за ее уродливости, сварливости и неблагодарности. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Долорес О'Тулл ушла от своего мужа потому, что тот не удовлетворял ее в постели. Фланн О'Тулл тоже был калекой, хотя об этом мало кто знал — давным-давно сторожевой пес откусил половину его мужского достоинства; остаток был только в дюйм длиной и, по причине неумеренных возлияний хозяина, функцию свою исполнял из рук вон плохо, едва увеличиваясь до двукратной своей длины. Естественно, этот тщательно скрываемый недостаток тоже накладывал отпечаток на вызывающее поведение Фланна.)

После того как в городском борделе мадам Джокаста сменила Лив, по предложению Виргилия веселому дому дали новое, ироническое название. По настоянию новой хозяйки Дом приобрел вид строгий, цвет белоснежный, после чего найти в нем сходство с роскошествами, коваными затейливыми решетками и воротами известных зданий Нового Орлеана стало невозможно; сама же Мадам ничем, кроме созвучного имени, не напоминала трагическую царицу, жену и мать Эдипа. В результате обе возможности использования каламбура пропали втуне, а Дом выработал собственный стиль.

Одной из первых новаций, на которую Джокаста решилась, едва только указующая тень Лив покинула Дом навсегда, было введение четкого разделения труда и специализации среди служащих. Что касается Лив, та считала, что ее подчиненным вполне достаточно считать себя представителями горизонтального искусства вообще, с чем Джокаста была в корне несогласна — это, возможно, объяснялось тем, что сама она была «на все руки», так сказать, «по-любому-как-хотите», и не уставала совершенствоваться, но в то же время чувствовала некоторую неудовлетворенность собой. Посему в день переименования борделя она дала своим служащим новые имена, наделив их вместе с именами строго определенными функциями. Она была уверена, что нововведение вскоре обернется обильными дивидендами; согласно ее ожиданиям, посетители должны были также найти «Дом Взрастающего Сына» более светлым, открытым, дающим б?льшую свободу и предоставляющим лучшие услады, чем в управление мадам Лив. (Ведь гораздо проще попросить об услуге леди-эксперта в вашем излюбленном развлечении, чем объяснять незнакомой бестолковой шлюхе, какой именно порок вам угоден.) Кроме того, подобное разделение труда должно было дать девушкам возможность гордиться своими достижениями и мастерством.

Так и вышло. С тех пор единственным обитателем борделя, доставлявший Мадам хлопоты, стал единственный тамошний представитель сильного пола, по имени Гил Приап. Приап был столь же ленив, сколь высок ростом; понимая, что мужчины нуждаются в более длительном отдыхе для восстановления, чем женщины, Мадам все же подозревала Гила в притворстве. К тому же здесь присутствовало уклонение от принципа специализации: Гил был единственным исполнителем мужской роли, что, конечно, требовало от него некоторой разносторонности. Тем не менее, клиенты Гила не жаловались и, похоже, были довольны. Фирменное блюдо Дома, звали его горожане, что немало раздражало девушек. В особенности когда клиентами Гила оказывались мужчины.

Джокаста обходила коридоры своей империи. За закрытыми дверями комнат персонал Дома трудился вовсю. Больше всего на свете Джокаста любила вот эти приглушенные звуки, этот хрип и стон подлинного наслаждения, смешивающийся с тренированным размеренным дыханием ублажающего. Иногда она начинала сомневаться в том, чем же ей нравится наслаждаться больше — этим тихим небесным оркестром или же самим актом… но торопилась гнать от себя подобные непрофессиональные мысли прочь.

Естественно, сама она была женщиной желанной; она отлично это знала. Уступая внешне некоторым своим девушкам, она в то же время давала им сто очков вперед в деле. Греческие черты ее лица отлично гармонировали с именем; будь ее грудь чуточку больше, она перестала бы беспокоиться о своей внешности уже много столетий назад. Сейчас, обрисованные любимым пеньюаром (длинным, до пола, белоснежным кружевным) в свете канделябра, который Мадам неизменно брала с собой на вечерний обход Дома, груди ее выглядели поистине великолепно. Она любила одеваться в прозрачные пеньюары. В таком облачении Джокаста чувствовала себя девственно чистой.

В чем никто из персонала Дома нисколько не сомневался, так это в том, что любое из значащихся в прейскуранте упражнений Мадам могла исполнить в два раза более эротично. Она была здесь лучшей; и если сама она относилась к своей универсальности скептически, то ее когорты, напротив, превозносили ее. В те редкие дни, когда она решала практиковать лично, свободные служащие борделя не упускали возможности припасть к смотровым глазкам комнаты, в которой происходило действо.

Свист хлыста невозможно было спутать ни с чем. Хлыстом орудовала в своих покоях «Бум-Бум» де Сад, сопровождающая удары яростными криками. Требовательный голос де Сад выкрикнул что-то о раскаленных стальных прутьях, и Мадам удовлетворенно двинулась дальше.

Бум-Бум была любимицей Фланна О'Тулла, который находил производимое с ее помощью умерщвление собственной плоти не только удовлетворительным, но и приятным; к сожалению, самой Джокасте Фланн О'Тулл не нравился. Сам склонный к садизму, он способен был покалечить персонал.

За следующей дверью царила тишина. Это были покои мадемуазель Флоренс Найтингейл. Она практиковала умиротворящую сексуальность домашнего быта, умела порой, нагибаясь, невинно показать посетителю в вырезе ночной сорочки сосочек и, раздеваясь, премило краснела. Флоренс всегда занималась этим, никогда не путалась, не трахалась, не еблась и не сношалась; она занималась этим с чувством, грациозно и всегда в темноте. Джокаста осторожно приложилась ухом к двери и уловила доносящееся изнутри мелодичное пение. Флоренс напевала клиенту колыбельную.

В комнате Гила Приапа звучала музыка. Возможно, музыкальным фоном он пытался скрыть недостаток собственного усердия; но сегодня вечером Мадам Джокаста решила не вмешиваться. Она планировала серьезный разговор с Гилом.

Индийской девушки, Камы, в ее комнате не было. Джокаста вспомнила, что сама велела Каме пройти в соседнюю комнату, в кровать к китайской «девушке-змее» Ли Кук Фук, по зову особого гостя. Граф Черкасов, как обычно, потребовал к себе двух своих любимиц — мастериц восточных услад, которые сию минуту, пока ничего не подозревающая мадам Черкасова спокойно спала в своей постели, деликатно пытались заставить бесчувственную аристократическую кровь графа течь чуть быстрее обычного. Ли Кук Фук и Кама Сутра составляли прекрасный дуэт.

— Входите, мадам Джокаста.

Голос Мидии заставил черты лица Мадам удовлетворенно разгладиться. Эта девица была ее любимицей и, можно сказать, помощницей; только она одна по-настоящему понимала хозяйку. Талант Мидии приближался к таланту самой Джокасты. Во избежание осложнений и ревности мадам поручала своей протеже ублажать исключительно женщин, в чем та стала величайшей искусницей. «Я люблю женщин, — говорила Мидия. — Я хорошо их понимаю».

Джокаста ступила в комнату своей помощницы.

— Похоже, сегодня вечером мы обе остались без пары, — проговорила Мидия. Обнаженная, она стояла перед окном, повернувшись к нему спиной, так чтобы свет луны подчеркивал совершенство ее тела.

— Закрой окно, Мидия. Сегодня туман. Ты можешь простудиться.

Мидия без слов повиновалась. Мадам знает, что лучше.

— Поскольку у нас обеих выдалась свободная минутка, — предложила она Джокасте, — почему бы нам с вами не попрактиковаться немножко, мадам?

— Именно это я и хотела предложить, Мидия, — отозвалась мадам Джокаста, неуловимым движением сбрасывая пеньюар к ногам. Какое блаженство.

— Я так рада, мадам, — проговорила Мидия, двинувшись к ней от окна.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

Мистер Норберт Пэйдж был очень невысок ростом.

Он носил пенсне в серебряной оправе.

Ходил маленькими шажками.

Пил маленькими глотками.

Его руки принялись совершать маленькие нервные движения, как только он обнаружил, что сарай не заперт. Годы практики научили Алекса творить своей золотой зубочисткой чудеса. Мистер Пэйдж толкнул дверь, и Алекс обернулся к нему, улыбаясь во весь рот невинной и чарующей ребяческой улыбкой.

— Алекс, — спросил Норберт Пэйдж, грозя пальцем как можно строже, — ты никуда не ходил?

Утвердительного ответа ждать было бесполезно; Алекс счастливо кивнул и радостно ответил:

– Ходил.

— Но тебя никто не видел?

Алекс отрицательно покачал головой, по-прежнему лучезарно улыбаясь.

— Алекс, ты меня в гроб загонишь, — с облегчением проговорил мистер Пэйдж. — Если бы тебя заметили… если бы твоя мать узнала о том, что, пока я отлучился пропустить рюмочку…

Мистер Пэйдж потерянно замолчал; улыбка Алекса сделалась еще шире:

— Играть, — скомандовал он. — Играть в игры.

Норберт Пэйдж очень любил настольные игры; за свое пристрастие к сидячему атлетизму он получил прозвище «Спортивный» Пэйдж. Благодаря этому своему пристрастию он был отличной сиделкой для Алекса.

Они начали партию в шашки, оставив для этой цели на шахматной доске одни пешки. Воспользовавшись последним обстоятельством, мистер Пэйдж придумал для себя особое усложнение игры. Когда пешка-шашка достигала ферзевой линии, то он последовательно заменял ее фигурой всё более старшей. Для Алекса эта замена означала обычную дамку; но Спортивный Пэйдж методически соблюдал старшинство ферзя над ладьей, ладьи над слоном и так далее, договорившись сам с собой никогда не выставлять старшую фигуру раньше младшей. Благодаря такому нововведению игра приобретала для него интерес, а у Алекса появлялся реальный шанс выиграть.

— Твой ход, — сказал своему подопечному мистер Пэйдж.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

Были в городе, конечно, и те, кто в момент провала времени спокойно спал. В частности, Ирина Черкасова, почивавшая во время ночной отлучки мужа в просторной и прочной, хотя и довольно грубо сколоченной кровати под балдахином.

Если Дом Взрастающего Сына был самым высоким зданием в К., то поместная резиденция Черкасовых, на некотором расстояним от окраины К., занимала более всех места. Просторный дом графа окружал обширный, аккуратный и ухоженный сад. По сути дела, этот дом и сад были наиболее близким подобием их старой подмосковной дачи; поскольку в настоящее время семья графа была невелика и много комнат пустовало, то городской совет обязал Черкасова часть их сдать мистеру Пэ Эс Мунши, о ком ходила шутка, что своим появлением на свет он обязан посткриптуму своих забывчивых родителей — несмотря на потешные инициалы, мистер Мунши был городским квартирмейстером, а непрекращающийся скандал между ним и графом Черкасовым служил вечным источником острот и веселья в К. «По счастливой иронии судьбы, — говаривал мистер О'Тулл в редкие минуты трезвого просветления, — гнездо аристократии в нашем поселении нейтрализовано близостью ревностного борца за права угнетенных трудящихся».

Пэ Эс Мунши спал с томом Маркса под подушкой. Это было очень неудобно, но таким образом Пэ Эс выражал почитаемому великому теоретику свое уважение. В момент провала времени он тоже спал. Кстати, весьма беспокойно.

Спал и сосед Черкасовых и Пэ Эса, еще один обладатель забавных и многозначительных инициалов, а именно Игнатиус Квазимодо Грибб.

Свернув на дорогу Камня и завидев вдали сигнальный огонь лампы «Зала Эльба», миссис Эльфрида Грибб, моралистка до мозга костей, почувствовала легкий приступ тошноты. Присутствие в городе питейного заведения казалось ей столь же невыносимым, как и наличие известного дома мадам Джокасты; однако все ее жалобы мужу, сейчас спящему, оказывались бесполезными, поскольку у того, охваченного всеобъемлющей любовью к городу, в котором он нашел успокоительное пристанище, не поворачивался язык осудить эти два местных гнезда порока.

Итак, перед дверями «Зала Эльба» неожиданно для себя оказался разношерстный квартет… Виргилий Джонс, тревожно ссутулившийся в нерешительности за спиной изумленного, всматривающегося в туман Взлетающего Орла; человек по имени Камень, на всех четырех продолжавший неустанно влачиться по булыжникам; и бледная женщина верхом на послушной ослице.

Глаза Эльфриды Грибб встретились с глазами Взлетающего Орла. На миг у нее перехватило дыхание.

Время исчезло, а потом появилось вновь.

Занавес.

Глава 33

Долго ли тянулась эта интерлюдия? Провал во времени закончился, едва начавшись — по крайней мере, так показалось тем, кто его ощутил, — по сути, длительности у провала не было никакой, поскольку само время тоже исчезало; но тем не менее провал почувствовали многие. Эльфрида Грибб вздрогнула, словно от холода. Она тут же принялась думать об Игнатиусе, мысленно представляя себе его лицо, напряженно, так чтобы увидеть все до последней черточки. В то же самое время тела мадам Джокасты и Мидии продолжали страстно сплетаться; в «Зале Эльба» Фланн О'Тулл поставил на место стол, которым готовился запустить в окно, молча повернулся и ушел за стойку бара, где его встретила испуганная скулящая собака — его собственная легавая сука.

— Виргилий? — вопросительно подал голос Взлетающий Орел; в ответ Виргилий Джонс непонимающе потряс головой. — Что это было — какой-то провал?

— Наверно, от усталости, — предположил мистер Джонс.

— Но мы оба почувствовали это, — возразил Взлетающий Орел. — Не могло же нам просто померещиться.

Виргилий снова покачал головой.

— Не знаю.

Ответ мистера Джонса неприятно резанул Взлетающего Орла по истерзанным нервам.

— Тогда давайте войдем, — предложил Взлетающий Орел. — Возможно, там мы сумеем устроиться на ночлег.

Эльфриде послышалось имя «Виргилий». Этого не может быть, подумала она. Неужели мистер Джонс вернулся? Но одна из фигур в освещенном проеме двери определенно напоминала Виргилия Джонса. Второй человек… спутник возможного Джонса… тот, что смотрел на нее из тумана… нет, это просто игра ее воображения. Этого человека она видит впервые. Это его перо — нет, его она здесь раньше не видела. Незнакомец.

Ясно одно, подвела итог Эльфрида. Надежда наконец заснуть, недавно затеплившаяся в ней, теперь растаяла без следа. А раз так, остаток ночи можно было использовать для того, чтобы разгадать загадку таинственной встречи.

Взлетающий Орел и Виргилий Джонс скрылись за дверью «Зала Эльба».

Эльфрида слезла с ослицы и, осторожно приблизившись к дому О'Тулла, замерла, прижавшись спиной к стене где-то между окном и дверью.

Миссис Грибб готовилась первый раз в жизни подслушивать.

Глава 34

Они медленно двинулись через длинную узкую комнату, и вокруг постепенно воцарялась тишина. Словно от их тел исходила невидимая, неизвестной природы парализующая субстанция, от которой затихали все шорохи и звуки, а на губах у людей замирали слова. Эта субстанция обладала, очевидно, и магнитным свойством, поскольку взгляды всех присутствующих немедленно, словно притянутые магнитом, принялись следить за их перемещением. Тишина под сводами «Зала Эльба» была почти неведома; явление Виргилия и Взлетающего Орла странным образом изменило атмосферу, в которой завсегдатаи привыкли употреблять свои напитки. Потрясенный Взлетающий Орел одновременно ощутил присутствие чего-то еще более неуловимого, еще более опасного и менее предсказуемого: вроде ярости тюремщиков, внезапно обнаруживших добровольное возвращение в темницу беглого заключенного, или переживаний льва, узревшего перед собой самоубийственно настроенного христианина. Как ни странно, объектом этих переживаний был не только Виргилий, но и он. Не в первый и не в последний раз Взлетающий Орел задумался об окутанном тайной прошлом своего проводника. Еще сильнее потрясало узнавание, которое он читал в направленных на него взглядах. Но уже через несколько секунд он обнаружил — почти с разочарованием — что почти перестал быть центром внимания. Словно только что был здесь, а теперь для всех пропал, будто присутствующие не желали, чтобы случившееся имело место.

Как только эти люди узнают меня лучше, утешил он себя, они станут более дружелюбными. Среди висящей в «Зале Эльба» мертвенной тишины такая мысль была, вероятно, самой оптимистической из возможных.

Говор и шум вернулись в собрание так же внезапно, как покинули его; в тот же миг все до единого лица отвернулись от вновь прибывших. Вечер спокойно и гладко пошел своим чередом, привычно; подчеркнуто не обращая на мистера Джонса и Взлетающего Орла внимания, завсегдатаи возобновили застольные беседы или же моментально завели новые.

Хантер с внезапным интересом повернулся к Одна-Дорога Пекенпо.

— Расскажи что-нибудь, — чересчур горячо попросил он своего товарища, — о секретах твоего охотничьего искусства.

Пекенпо моментально разразился громогласным повествованием о том, как ставить капканы и всяческие ловушки, о меткой стрельбе и умении выживать на лоне дикой природы. Все признаки недавней скуки исчезли с лица Два-Раза, сменившись внезапно пробудившейся страстью к охоте. Да и сам Одна-Дорога прежде никогда не бывал так увлечен своими рассказами — он говорил с таким жаром, словно от этого зависела его жизнь.

Тем временем Фланну О'Туллу стало совсем худо. Крепко зажмурив глаза, он склонился над стойкой бара и, раз за разом крепко ударяя в нее обоими кулаками, принялся твердить:

— Святая Мария Матерь Божья, клянусь, в рот никогда больше ни капли не возьму. Святая Мария Матерь Божья, клянусь, в рот никогда больше ни капли не возьму…

Внезапно он вздрогнул и, охнув, скрылся под стойкой, где его с шумом начало рвать в специально приготовленное ведро.

— Матерь Мария… — стонал он.

В тот же самый миг легавая сука мистера О'Тулла сделала странную и неожиданную вещь. Ужом проскользнув мимо блюющего хозяина и вывернув из-за стойки, она, отчаянно виляя хвостом и улыбаясь во всю пасть, бросилась навстречу Виргилию Джонсу и принялась лизать ему руки и прыгать, стараясь достать до лица, — в общем, всячески выражать радость и восторг по поводу возвращения долго находившегося в отлучке знакомого. О'Тулл с серым лицом восстал из-под стойки; глаза его были широко раскрыты.

— Глазам своим не верю, — проговорил он. — Однако псина всегда его любила; завсегда он предпочитал зверье обществу людей и любил с ними возиться. Значит, это сам Виргилий Джонс и есть — вот штука-то какая! Джонс-могильщик. Наш кладбищенский дурачок вернулся.

Глаза присутствующих медленно, с неохотой вернулись к Взлетающему Орлу, мистеру Джонсу и радостно прыгающей вокруг них собаке, находившимся как раз напротив столика Пекенпо и Два-Раза. Взлетающий Орел заглянул в глаза одному, другому — и заметил там одинаковую смену выражения. Поначалу неверие, эхом вторящее О'Туллову; потом наконец облегчение.

— Вот так, — выдохнул Пекенпо. — Мистер Джонс и незнакомец.

Своим словам Одна-Дорога придал какой-то необъяснимо недобрый смысл.

— Так, так, — два раза повторил Два-Раза. — Джонс и незнакомец.

Подобного же рода восклицания донеслись со всех сторон. Постепенно в раскрасневшиеся от выпитого лица вернулись веселье и оживление.

Пришедший в себя О'Тулл, уже вновь кипя неуемным возбуждением, выскочил из-за стойки. Его лицо расплылось в широкой улыбке, да и сам он казался весьма дружелюбным. Но лишь казался, сказал себе Взлетающий Орел. Казаться — не значит быть.

— У его приятеля перо в волосах, — громогласно сообщил о своем открытии Одна-Дорога Пекенпо. — Помню, как-то раз пришлось мне содрать скальп с одного индейского вождя.

(Всеобщий смех и одобрительные выкрики.)

Взлетающий Орел наконец вспомнил. С ним такого не бывало, но история знала такие случаи. Вот что напомнило ему их с мистером Джонсом появление в баре: старые вестерны в дешевых кинотеатрах Феникса, куда он тайком пробирался. Краснокожий входит в салун. Прежде чем пристрелить его, ковбои потешаются над ним. В своем городе мы краснокожих не закапываем. У нас и без того ям достаточно.

— Эй, собака, — прикрикнул Фланн О'Тулл на свою суку, — а ну-ка, на место!

Этот резкий выкрик только подкрепил нарастающие тревожные подозрения Взлетающего Орла, однако на широком лице О'Тулла по-прежнему сияла добродушная улыбка. Поджав хвост, сука удрала к себе за стойку.

Ручищи Фланна О'Тулла: каждая заканчивается огромной вместительной клешней. Руки душителя, пронеслось у Взлетающего Орла в голове. Он еще вспомнит об этом своем первом впечатлении, в другое время и в другом месте. Сейчас эти руки раскрылись, приглашая в широкие дружеские объятия.

— Виргилий, — прогудел О'Тулл. — Виргилий, дружище. Ты ли это?

Левая клешня О'Тулла метнулась вперед и схватила ладонь мистера Джонса, мгновенно полностью покрыв ее собой. Виргилий Джонс не двинулся с места. Взлетающий Орел заметил тень боли, промелькнувшую на его лице. Взгляд Виргилия был отсутствующим.

Фланн О'Тулл был в восторге от своей проделки.

— Ты либо дурак, либо гений, Джонс, — объявил он. — Только дурак может решить, что такая выходка безнаказанно сойдет ему с рук. Только дурак — либо человек умный, хорошо понимающий свои слабости. Теперь я знаю — ты создание из плоти и крови. Пойдем, позволь мне угостить тебя. Выпьем вместе.

Виргилий остался стоять.

— Ну иди, иди, что стал столбом, — со смехом продолжал звать его О'Тулл, уже совершенно восстановивший присутствие духа и с удовольствием насмехавшийся теперь над потерянно мигающим толстяком. — Я добрый и прощаю тебя — это мое право. Но ведь нужно было сперва убедиться, что ты не призрак, согласись? Иди сюда, выпей с О'Туллом и представь нам своего нового друга. Эй вы, все, идите сюда и поздравьте нашего блудного сына с возвращением в родной дом!

Виргилий обрел дар речи.

— Я выпью с тобой, О'Тулл, — сказал он, — но прежде нам нужно поговорить.

— Нет проблем, — проорал в ответ О'Тулл. — Поговорим за стаканчиком.

— Мне нужно поговорить с тобой наедине, — добавил Виргилий.

Физиономия Фланна О'Тулла стала издевательски-серьезной. Он обращается с Виргилием, как с деревенским дурачком, сообразил вдруг Взлетающий Орел и с удивлением задумался, отчего мистеру Джонсу отведена здесь такая роль. Возможно, сказал он себе, произошло это совсем не случайно.

— Вот тебе раз! — воскликнул О'Тулл. — Ты это серьезно? Вижу, что да — но здесь собрались только мои друзья, мои самые близкие и преданные товарищи. От них у меня секретов нет. Я вне себя от радости видеть тебя снова.

— Речь идет о твоей жене, Долорес, — продолжил тогда Виргилий Джонс, — которая ушла от тебя. Ушла не без причин, нужно сказать. С недавних пор она моя любовница. Вот почему я не могу пить с тобой. Потому что все, что она говорила о тебе, правда. Было правдой еще прежде, чем она сбежала от тебя. И правда сейчас. Мы пришли сюда не за тем, чтобы пить с тобой. Нам нужны комнаты, вот и все. Поэтому прошу меня простить…

Где-то в недрах груди Фланна О'Тулла зародился грозный глухой рык; медленно поднявшись к горлу, он выплеснулся наружу диким, потрясающим душу звуком. Глаза Фланна страшно налились кровью и полезли из орбит. Несколько секунд он стоял так, наливаясь краской и рыча, потом его руки метнулись к мистеру Джонсу. И прежде чем Виргилий успел отмахнуться или отпрянуть, руки-клешни сомкнулись у него на горле удушающим кольцом. Мистер Джонс начал задыхаться.

— Простить тебя? Конечно! — заорал О'Тулл так, что зазвенели стаканы. — О да, ты и впрямь круглый дурак, мистер Виргилий Казанова. Да проклянут меня святые, если я не придушу тебя прямо сейчас, не сходя с места, медленно, так чтобы насладиться зрелищем заслуженной смерти, пялящейся на меня из твоих поганых глаз. Опозорить самого О'Тулла в его доме, оклеветать его, назвать импотентом, и это со слов какой-то выжившей из ума карги! Соблазнить мою жену! Тебе еще повезло, что я не верю ни единому твоему слову! Ты не смог бы соблазнить даже сосиску!

— Мне показалось, он хотел передать нам слова горбатой Долорес, — оживленно заметил Хантер.

— А ты не лезь, — огрызнулся О'Тулл. — Моя жена принадлежит мне и, упоминая не к месту ее имя, ты оскорбляешь не только ее, ты оскорбляешь меня, поскольку она ассоциируется со мной. Ну что, кажется, мистер Джонс получил небольшой урок хороших манер. Такое даже до идиота должно дойти.

Клешни О'Тулла разжались, отпустив шею Виргилия. Отступив на шаг, тот с хрипом вобрал в легкие вожделенный воздух. Взлетающий Орел заметил, как правый кулак О'Тулла крепко сжался и начал целенаправленное движение, но сделать ничего не мог, поскольку от потрясения как будто бы прирос к полу. Он зачарованно следил за медленным движением кулака, поднявшегося и просвистевшего к еще не отдышавшемуся Виргилию; звук удара оказался тише, чем он ожидал. Виргилий молча повалился на пол, точно сбитая кегля.

Взлетающий Орел все еще не мог сдвинуться с места. О'Тулл повернулся к нему — бык, улучивший наконец минутку и для второго матадора.

— Ну что, не собираешься помочь приятелю, ты, как-там-тебя? — спросил он Орла, по-прежнему во всю глотку.

Взлетающий Орел почувствовал, его голова совершила троекратное повторяющееся движение из стороны в сторону.

— Нет?

О'Тулл расхохотался.

— У Виргилия никогда не было близких друзей, — сказал он. — Ты умно поступил, что не стал с ним сходиться.

Взлетающий Орел почувствовал тошноту в основании желудка.

— Выкинуть его отсюда, — крикнул кто-то из задних рядов. — За руки, за ноги, чтобы лбом дверь открыл.

О'Тулл осклабился.

— Одна-Дорога, нужна твоя помощь, — позвал он. — Если ты не против, конечно.

Хозяин «Эльбы» и Пекенпо указанным образом подняли Виргилия с пола и понесли к двери. Взлетающий Орел молча наблюдал за происходящим.

Раз.

Два.

Три.

Виргилий грохнулся на булыжники мостовой.

Эльфрида Грибб бросилась к несчастному и, причитая, принялась ощупывать его голову; мистер Джонс пришел в себя, шатаясь поднялся на ноги, отряхнул котелок, снова надел его и, даже не поблагодарив миссис Эльфриду, скорым шагом устремился прочь по главной улице, по пути споткнувшись о ползающего Камня и едва удержавшись на ногах.

Эльфрида обидчиво надула губки, сильно уязвленная неблагодарностью очередного спасенного. Хотя Игнатиус всегда называл Виргилия спятившим. И, видимо, справедливо.

Услышав в своей голове голос, Взлетающий Орел застыл, будто парализованный. Голос этот звучал как всегда убедительно, и Взлетающий Орел почувствовал крайнее отвращение к себе. Вот что голос сообщил ему на этот раз:

Он решил поселиться в этом городе, но с первой же минуты попал в число отщепенцев. Эти люди в «Зале Эльба» нужны ему — ему необходимо завоевать их доверие и заручиться помощью, хотя бы для того чтобы получить угол для ночлега, уж не говоря о месте в городском устройстве. Выбрав себе в друзья Виргилия Джонса, он может теперь распрощаться с надеждой добраться наконец до завершения пути — земля обетованная так и останется для него призрачной.

Думать так было невыносимо, поскольку он испытывал к Виргилию самые теплые дружеские чувства и считал себя в ответе за него. Однако голос звучал все более настойчиво. Он отлично узнавал этот голос; прежде тот много раз убеждал его в необходимости найти себе место, осесть, быть принятым людьми, гнать прочь дух искательства приключений и одержимость бесконечным поиском.

— Завтра, — сказал он себе. — Или, может быть, сегодня, но позже. Я найду Виргилия и извинюсь перед ним. Да, так я и сделаю. Завтра.

В ушах его все еще звучали слова Виргилия, сказанные всего какой-то час назад: «Все ваши несчастья и вся ваша боль — это мои несчастья и боль». Волнение и страдание, крывшиеся за этими словами, теперь становились ему понятны. Только что он, Взлетающий Орел, ударил своего друга гораздо больнее Фланна О'Тулла, в самое уязвимое место. Он виноват; но он еще не мог заставить себя думать об искуплении. Пока не мог. Сначала его должны принять.

Я виноват. Моя вина. Mea maxima.

Он вздрогнул и оглянулся, вспомнив, где находится. Вокруг — улыбающиеся лица; улыбаются все, кроме Фланна О'Тулла, который еще кипит желанием пустить кому-нибудь кровь.

— Куда он пошел? — спросил Взлетающий Орел.

— Конечно, к Джокасте, куда же еще? — ответило ему густобровое красное лицо. — Она всегда принимала его.

— Сдается мне, — проговорило другое лицо, изящно-худощавое, — нам снова придется привыкать к его вывертам.

— Только не здесь, — рявкнул О'Тулл. — В империи Наполеона ноги его больше не будет.

— Вы позволите мне присесть? — спросил Взлетающий Орел.

— Садись, — кивнул Фланн О'Тулл. — Нам хотелось бы услышать от тебя ответы на некоторые вопросы.

Цинизм в изящном лице, жажда насилия в глазах О'Тулла. О'Тулл: лицо, отчетливо осознающее творимое насилие, грубая, бесноватая по своей природе сила, нагло мастурбирующая власть. Господи, пронеслось в голове Орла, куда я попал?

— Я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, — проговорил он и закусил от стыда губу.

— Как звать? — спросил О'Тулл.

— Взлетающий Орел. Я индеец аксона, родился в Америндии. (Опознавательный знак и серийный номер? Он почувствовал привкус крови во рту. Теперь на нем еще и унижение Виргилия Джонса. Еще одному человеку он причинил боль своей близостью.)

— Никогда не слыхал о таком племени, — объявил Пекенпо, медленно качая головой.

— Сколько лет?

— Семьсот семьдесят семь. (Как глупо это теперь звучит; как много он узнал за последние дни, как далеко осталась прошлая жизнь. Здесь, на острове Каф, с ним немедленно начали происходить перемены — какими болезненными они оказались! — и его бессмертие утратило смысл, никого оно больше не интересовало и не могло поразить, осталась только горечь. Странно — когда-то он готов был покончить с собой из-за того, что обречен жить вечно. Среди гениев сила разума теряет цену; тут начинают соперничать друг с другом в кулинарном искусстве или количестве постельных побед. У бессмертных так же. Когда время не имеет власти, на него перестают обращать внимание.)

— Род занятий?

— Мореход… Я ходил по морям. (Это тоже не о нем, а о другом Взлетающем Орле).

— Основной интерес?

— Я… прошу прощения?

— Основной интерес? — повторил свой вопрос О'Тулл.

— Я не понимаю вас, — отозвался Взлетающий Орел.

— Объясни ему ты, Два-Раза, — вздохнул О'Тулл. — Я пока налью себе чего-нибудь для подкрепления сил.

Место О'Тулла заняло худощавое лицо.

— Здесь у нас, в К., — заговорил голос, насквозь пропитанный цинизмом, — мы привыкли считать себя людьми целостными. Большинство из нас, если не сказать все, имеют особую, избранную, область заинтересованности, которую называют «своей». И принять в свою среду чужака, который считает иначе, боюсь, мы не сможем. Между случайным половым актом и длительной устойчивой любовной связью существует разница, сами понимаете — чем более вы преданы предмету, тем больше получаете в ответ, обогащаетесь, так сказать. Мы понимаем свою жизнь здесь именно так. И ожидаем от вас согласия с подобной точкой зрения, ничего другого.

— Да, — отозвался Взлетающий Орел, — конечно. Я согласен («…вся ваша боль — это моя боль», — сказал ему Виргилий Джонс. «Я согласен с вами», — ответил тогда он.)

О'Тулл уже вернулся от стойки.

— Вот, совсем другое дело, — заявил он. — Попробуем еще раз — никто не против? Основной интерес?

Ожидающие лица вокруг…

Превозмогая головокружение и смущение, Взлетающий Орел ненадолго закрыл и сразу же открыл глаза.

— Гримус, — ответил он, сам не понимая откуда взялся такой ответ. — Основной интерес — это Гримус.

— Эк он… — крякнул О'Тулл, как видно, не находя других слов. — Тише, тише, — проговорил Хантер. — С сожалением должен заметить, что вы затронули общее больное место, табу. Мы стараемся не говорить здесь… об этом.

Лица вокруг заметно приуныли. Пожелай сейчас О'Тулл воззвать к насилию, у него ничего бы не вышло.

На сторону «краснокожего» неожиданно встал не кто иной, как Одна-Дорога.

— Черт возьми, — рявкнул он, — живешь сам, давай жить и другим. Он, конечно, чудак-индеец, но не вижу причин не применить это правило и к нему. Мои лучшие друзья были индейцами. Какого дьявола, согласитесь. Таких, как он, здесь еще не было, верно? Никому ведь не придется тесниться? И бучу поднимать незачем.

Кроме Пекенпо, никто не решился восстать против О'Тулла на его территории. Однако ярость в лице ирландца сменилась двусмысленной ухмылкой.

— Ладно, — подвел он итог, — предоставим возможность решать графу. Лично я не прочь немного поболтать о Гримусе. Я вообще люблю небылицы…

— Говорят, он спиртного в рот не берет, — совершенно серьезно объявил некто невидимый откуда-то из-за спин. Присутствующие рассмеялись.

— Говорят, что в играх он дока, — поддержал другой голос, и смех усилился.

— Говорят, он хороший охотник, — подхватил Пекенпо, породив своими словами третью волну веселья.

— Джентльмены, — подал голос Взлетающий Орел, — незачем поднимать меня на смех. Я здесь по доброй воле и с благими намерениями; я хочу поселиться в вашем городе.

Сказав это, он почувствовал облегчение, но оставался настороже.

— Могу я спросить… — начал он.

— Конечно, не робей, — заверил О'Тулл.

— Тогда не будете ли вы так добры подсказать мне, какой сегодня день?

На этот раз ответом ему был хохот Фланна О'Тулла — вполне добродушный.

— Видишь, к чему приводит дружба с чудаками вроде Джонса, — утирая слезы, проговорил он. — Можно потерять счет времени. Сегодня вторник, точнее самое начало среды. Что, эти мозгогрызы еще не отстали от тебя?

— Нет, я в порядке, — ответил Взлетающий Орел. — А что за человек этот Джонс?

Несколько секунд Фланн О'Тулл беззвучно открывал и закрывал рот, потом грохнул так, что у слушателей едва не полопались барабанные перепонки:

— Я как раз вспомнил одну шутку на эту тему, мистер Орел, — сообщил он, успокоившись. — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. А твой друг Виргилий Джонс — известный дурачок. Пей, мистер Орел, и забудь о том, что было.

Взлетающий Орел почувствовал невыносимые головокружение и тошноту; виной тому, возможно, были выпитое картофельное виски и усталость.

— Мне нужно на воздух, — прошептал он и, не дожидаясь ответа, направился к двери — грязное пугало с пером в спутанных волосах, похожих на паклю. Лица расступились перед ним и пропустили его. Питейный зал вокруг него колыхался в тумане.

Фланн О'Тулл и Долорес О'Тулл в постели. Он в стельку пьян, она, широко раскрыв глаза, тянется к нему. Сквозь сон, Фланн Наполеон О'Тулл хрипит в ответ:

— Не сегодня, Жозефина.

— Долорес, — оскорбленно поправляет она и отворачивается.

Вспоминая об этом, О'Тулл раздавливает в кулаке стакан.

Глава 35

Взлетающий Орел не успел еще добраться до выхода, а Эльфрида Грибб уже решила, что ей делать; ее изящные челюсти были крепко сжаты. Взвинченная, полная решимости, она дожидалась появления незнакомца.

С трудом выбравшись из бара, незнакомец тут же привалился спиной к стене. Его голова бессильно моталась из стороны в сторону — это был человек в последней степени физического и морального истощения. Как он грязен, подумала Эльфрида Грибб. И как оборван.

— Сэр, — подала она голос, вложив в него как можно больше твердости.

Голова Взлетающего Орла повернулась в ее сторону. Женщина… красивая женщина, очень красивая… ах, да, она ехала на ослице… Она чего-то хочет от него, но чего именно, не понять.

— Сэр, — настойчиво продолжала Эльфрида, — вам не стоит здесь оставаться.

— Что? — переспросил он.

— Вы пойдете со мной, — категорически заявила Эльфрида. — Если вы действительно решили обосноваться в К., то худшего начала вы придумать не могли. Мистер Джонс и это бесчеловечное… безжалостное избиение… Нет, сэр, вам следует уйти со мной. У нас — у нас с мужем — есть специальная комната для гостей, она будет в вашем полном распоряжении. Неужели мысль переночевать на чистых простынях вас не соблазняет? От себя обещаю вам отличный ужин. Пойдемте со мной, сэр, не стоит сомневаться. Граф Черкасов — наш сосед и хороший друг. Граф высоко ценит мнение моего мужа. Уверена, это лучшее, что можно придумать в теперешней ситуации. Так что поторопитесь, сэр.

Прекрасная женщина предлагает ему свое гостеприимство, понял Взлетающий Орел. О причинах, побудивших ее к этому, он не ведал и, естественно, понятия не имел о причинах добросердечия миссис Эльфриды, но согласился сразу, так как очень устал и сил на размышления и сомнения у него не осталось. Ясно было одно — неизвестная благодетельница значительно миловиднее хозяйки прибрежной хижины, Долорес, поэтому предложение казалось вполне недвусмысленным. Даже несмотря на то, что слово «муж» он расслышал очень отчетливо.

Взлетающий Орел с усилием отлепился от стенки.

— Взлетающий Орел, — шепотом представился он.

— Какой вы смешной, мистер Орел, — простите ради Бога! — радостно защебетала миссис Эльфрида. — Вам необходимо отдохнуть, сон творит чудеса! Меня зовут миссис Эльфрида Грибб. Мой муж, мистер Игнатиус Грибб, — философ.

— В таком случае я, — попробовал шутить Взлетающий Орел, — явлюсь к нему в качестве философского камня.

Он через силу улыбнулся.

— К чему так принижать себя? — в тон ему воскликнула миссис Эльфрида. — Я уверена, что после хорошего отдыха вам по плечу окажется нечто гораздо большее, чем заурядное превращение металлов в золото. А теперь давайте не будем больше здесь задерживаться.

— Я… пожалуйста, помогите мне.

Опираясь о плечо миссис Грибб, он нетвердыми шагами добрался до ослицы; не без труда они вдвоем оседлали животное — миссис Грибб впереди, Взлетающий Орел сзади; стуча подковами по Дороге Камня, ослица повезла их в то место, о котором Взлетающий Орел мечтал с самого начала этого тяжелого дня, — домой.

Не успели они добраться до Дома Взрастающего Сына, как Взлетающий Орел уснул, положив голову на плечо миссис Эльфриде и крепко обхватив ее руками за талию, чтобы не упасть. Боже мой, говорила себе Эльфрида Грибб, вот это настоящее приключение.

Длинная ночь близилась к концу.

Глава 36

В изножье кровати Взлетающего Орла стоял гном.

— Замечательно, — проговорило сказочное существо. — Замечательно.

Гном был одет очень аккуратно, чисто и даже щеголевато и подпрыгивал на месте, явно пребывая в состоянии крайнего возбуждения. На гноме была шелковая рубашка с галстуком-бантом, замшевая куртка, довольно старые (но чистые и целые) брючки в полоску и холщовые домашние шлепанцы. Когда гном заметил, что Взлетающий Орел пробудился, его глаза сверкнули торжеством.

— Так, так, так, — затараторило существо, — мистер Взлетающий Орел. Позвольте поздравить вас со счастливым прибытием, как говаривали когда-то в La Belle France. И разрешите пожать вам палец.

Взлетающий Орел решил, что этого не может быть, что он либо еще спит, либо ослышался.

— Пожать палец?

— Да, да, да, да, да, — затараторил гном. — Вот так, видите?

Существо обежало вокруг кровати и подало ему маленькую руку. Взлетающий Орел по инерции вежливо протянул в ответ свою. Гном зацепил его большой палец своим и только после этого стиснул руку остальными пальцами.

— Понятно? — довольно проговорил он. — Вам нужно с самого начала привыкать к местным обычаям, здесь это очень важно. Следуйте по возможности местным обычаям, и перед вами откроются все двери. Игнатиус Грибб, к вашим услугам, сэр. Некогда профессор философии в… хотя теперь это, конечно, неважно. Хочу заметить, не особенный любитель местных обычаев. Что вы и сами заметите. Похоже, вы пришли в себя?

Рот гнома остался вопросительно открытым, глазки заблестели, и, ожидая ответа Взлетающего Орла, он вновь принялся переминаться, а точнее, перепрыгивать с ноги на ногу.

— Благодарю вас, мистер Грибб, — ответил Взлетающий Орел. — Вы и ваша жена очень добры ко мне.

— Не стоит, не стоит, не стоит! Теперь примите ванну, а я тем временем подыщу вам какую-нибудь одежду взамен вашей, сплошь изорванной разъяренными дикарями. Это провожают по уму, а встречают-то по одежке — как по-вашему? Костюм делает человека. А? Что?

— Да, конечно, — озадаченно отозвался Взлетающий Орел. — Но я не уверен, что ваша одежда окажется мне… впору… — Он смущенно замолчал, но гном уже энергично махал ручками.

— Конечно не моя, не моя и не моя, — тараторил он. — Благодарите добросердечного графа Черкасова. Акт добрососедства, так сказать. Его платье должно вам подойти. Вам ведь все равно придется обращаться к графу с официальным прошением, и если вы сделаете это в его собственной одежде, то только выиграете, а?

Прищурив один фиолетовый глаз, гном ткнул Взлетающего Орла острым локотком в ребра.

— Наверное, — торопливо откликнулся Взлетающий Орел.

В комнату вошла Эльфрида Грибб. Бессонная ночь не в силах была причинить ей вред; во всяком случае, стены родного дома и туманный дневной свет только добавили красоты ее эльфоподобному хрупкому облику.

— Вы должны простить моего мужа, — первым делом заявила она. — Он так рад вашему появлению здесь, что, боюсь, от восторга стал втройне разговорчив. Хотя, так или иначе, вам с ним о многом нужно переговорить. Если я вдруг понадоблюсь — я буду возиться с кастрюлями на кухне.

Эльфрида нагнулась над мужем, поцеловала его в купол лысой (или скорее лысеющей) головы и вышла из комнаты.

«Так начинается новая жизнь», — сказал себе Взлетающий Орел, отмывая свое измученное тело в ванной. Остаток прошлой ночи был проведен под роскошными простынями на пуховой перине. Он просто обязан воспользоваться подвернувшейся удачей. Одно было ясно без сомнений: чета Гриббов жила гораздо лучше первых его благодетелей — Виргилия Джонса и Долорес О'Тулл.

Первая вода с него ушла в слив совершенно черной. Он был ужасно грязен. Его волосы напоминали буйные нехоженые заросли. Взлетающий Орел решил вымыться повторно; пришлось использовать холодную воду, но это значения не имело. Цвет воды опять сменился с прозрачного на черный. Только после третьего омовения он мог с уверенностью заявить, что чист. Когда он появился из ванной, Игнатиус Грибб уже поджидал его рядом с аккуратно разложенным на кровати бельем и костюмами. Взлетающий Орел выбрал скромный темный костюм и галстук — все, и сорочка и белье, сели вполне сносно. От шляпы он отказался.

— Надеюсь, я вылил на себя не всю вашу воду? — вежливо осведомился он.

— Ерунда, ерунда, — отозвался Грибб. — У нас на крыше вместительная цистерна. Теперь пойдемте со мной — похвалимся вашим новым сияющим обличьем Эльфриде. Она будет сражена.

По коридору они прошли на маленькую светлую террасу. Миссис Эльфрида лежала в шезлонге с макраме на коленях. При виде вошедших она села и всплеснула руками.

— Боже мой, — воскликнула она, — вот теперь я вижу ваш естественный цвет, мистер Орел.

— Весьма признателен, мадам, — поклонился Взлетающий Орел.

Миссис Эльфрида позволила чуточке румянца разлиться по своим щечкам.

— А сейчас оставьте меня ненадолго в покое, — заявила она. — Я ужасно занята.

Рядом с Эльфридой на кофейном столике стоял старый, почти антикварный заводящийся пружиной фонограф; протянув руку, миссис Эльфрида опустила на пластинку иглу. Зазвучала музыка. Музыка, которой Взлетающий Орел не слышал вот уже несколько веков. Духовые и смычковые инструменты: прелюдия к почти забытому покою. Взлетающий Орел проглотил внезапно подкативший к горлу комок.

— Тогда в мой кабинет, мистер Орел, — заторопился Игнатиус Грибб. — Я предложу вам капельку выпить — что скажете?

С трудом оторвав взгляд от чудесной картины, Взлетающий Орел повернулся и проследовал за маленьким, шустрым и непоседливым сморщенным человечком в глубь дома.

— Уверен, мистер Орел, что вы немало повидали на своем веку, — объявил Игнатиус Грибб. — Глядя на вас, это можно утверждать с уверенностью.

— Ваш дом постоянно напоминает мне о старых временах, — ответил Взлетающий Орел. — О наиболее приятных и радостных временах. Вот это шерри, например, — оно очень хорошо. Я не пробовал такого шерри, наверное, лет сто.

— Ко всем прочим своим достоинствам Эльфрида еще и весьма благоразумна, — заметил на это Грибб. — Когда мы решили предпринять путешествие на остров Каф, она настояла на том, чтобы взять с собой все без исключения мелочи домашнего обихода. Таким образом, замечу вам, у нас оказался здесь небольшой погребок, которым мы пользуемся довольно редко, для таких случаев как, например, сейчас. В основном, смею вас уверить, мы пьем местное вино. Оно немного терпкое, но это лучше, чем ничего.

Взлетающий Орел едва сдержал смешок — гном, рассуждающий о винах с видом знатока, представлял собой весьма потешное зрелище.

— Нужно отметить, что многое о вас я узнал по глазам, — продолжил тем временем Грибб. — Вы удивитесь, узнав, сколько всего удается прочитать в глазах человека. Можно довольно легко судить, скажем, о его характере и положении. Человек, битый жизнью, щурится; его противоположность, герой-победитель, смотрит горделиво, широко открытыми глазами. Рад сообщить вам, мистер Орел, что ваши глаза сразу же увиделись мне широко открытыми. Мы с вами можем подружиться, мистер Орел.

Взлетающий Орел смущенно пробормотал слова благодарности. Для себя он решил, что гном глуп и к тому же излишне самоуверен; но в ответ на бескорыстное гостеприимство следовало проявлять терпимость.

Закончив разминку и вежливые расшаркивания, мистер Грибб был готов пуститься в пространные рассуждения на любую тему, и потому вопрос Взлетающего Орла о принадлежности к школе философии принял с восторгом.

— Когда-то давно, — начал гном, — я обратил внимание на различные формы представления нациями своего знания и опыта и чрезвычайно ими заинтересовался. Накопленные за несколько столетий, а иногда и тысячелетий знания в виде высококонцентрированных сгустков передаются из поколение в поколение, частично видоизменяясь, совершенствуясь и выкристаллизовываясь в еще большей чистоте. Пришедшая мне в голову когда-то очень давно мысль о том, что сам по себе источник-материал этих форм воплощения знания может стать предметом философских изысканий, показалась мне поразительной. Другими словами, сэр, я нашел способ достигать необычайной гармонии противоположностей: это — сочетание наиболее полновесных слитков народных мудростей, проверенных временем, в ритмической или стихотворной форме, придающей этим мудрым изречениям изящество, завершенность и связность, а самое главное, популяризирующих их. Я возвращаю людям их интеллект.

— Я не совсем… — начал было Взлетающий Орел.

— Неужели вы не понимаете, что я имею в виду, мой дорогой друг? Стихотворная форма, структура, стиль: все это в изобилии можно найти в сказках, в старинных преданиях и легендах, но самое главное — в… (гном широким театральным жестом протянул руку к своему письменному столу и взял оттуда рукопись)… самое главное — в клише!

«Боже мой!» — пронеслось в голове у Взлетающего Орла.

— Вот это, — провозгласил Грибб, — главнейший мой труд. Философия универсальных цитат. Цитаты на любой случай, под знаком которых жизнь приобретает иной оттенок — понимания и терпимости. Картинное обрамление из фраз, несущих подлинно универсальный смысл, обрамление, в котором можно чувствовать себя спокойно. Вот послушайте — мое первое и, может быть, самое универсальное из возможных творение:

— Потрясающе, — отозвался Взлетающий Орел.

— Вы в самом деле так считаете? Да, да, да: это так и есть, стоит только вдуматься. Пожилая тетушка на свадьбе подыскивает слова, способные нарисовать несущую мудрость и пронизанную идеей перспективу. Она может использовать эту фразу на церемонии венчания, и празднество тотчас приобретет новый, углубленный смысл. Та же тетушка готовит на кухне сверхобильный обед; она произносит ту же фразу — с оттенком стоицизма — и тем самым два разъединенных доселе события немедленно увязываются в одно. Таким вот образом философия универсальных цитат позволяет нам ощущать неразрывность и взаимосвязь жизни. Мы видим, что и свадьба и суета на кухне имеют один и тот же преходящий смысл. Цитата помогает нам верно осветить оба события.

— Удивительно, — проговорил Взлетающий Орел.

— Дорогой вы мой, дорогой вы мой, дорогой вы мой, — заторопился Игнатиус Грибб. — Теперь я уверен, что мы обязательно станем друзьями. Очень хорошими друзьями. Вы понравитесь Черкасову, не сомневайтесь. Я так вас ему рекомендую, что о противном и думать не стоит.

— Насколько я понял, — решился высказаться Взлетающий Орел, — неприятности могут возникнуть из-за предмета моего основного интереса.

— Ох, — взмахнул ручками Игнатиус, — какая ерунда. Черкасов очень терпим.

— Но люди в «Эльбе» отнеслись к моим словам настороженно.

Грибб насмешливо хмыкнул.

— Так, так, так, так, — затараторил затем он. — О чем же идет речь, смею спросить? Что это за преступный предмет вашей заинтересованности?

— Гримус, — просто ответил Взлетающий Орел.

Грибб молча опустился на стул. Древние часы отсчитали несколько десятков секунд. Под потолком у лампы с подозрительным жужжанием кружилась муха.

— Эльфрида что-то такое мне говорила, — снова подал голос Грибб. — Но тем не менее. Вам не стоит изводить себя напрасными опасениями.

Свои уверения гном подкрепил несколькими кивками. Но легче от этого на душе у Взлетающего Орла не стало.

Эльфрида возлежит в своем шезлонге; Игнатиус сидит рядом с ней на стульчике; макраме небрежно брошено на пол — единственный штришок неаккуратности в идеально прибранной комнате. Из рупора фонографа льется старая-старая песня.

День перевалил за полдень, и туманная дымка сменила цвет с утреннего золота на дневную желтизну. Желтый — цвет жизни, вспомнил Взлетающий Орел, сидя на скрипучем стуле с прямой спинкой напротив своих хозяев и рассматривая их. Терраса погружена в легкую прозрачную дымку. «Время замедлило ход», — с удовольствием сказал себе Взлетающий Орел. Он был почти счастлив. В К. прошлое снова обретало смысл — это была маленькая модель живущего в мире и согласии света, здесь можно было найти все, даже весь спектр национальностей: О'Тулл, Черкасов… Имена этих людей воскрешали прошлый мир к жизни вне зависимости от того, нравился он им или нет. Здесь, в теплой и уютной утробе дома Гриббов, Взлетающий Орел наконец обрел то, что давно искал и чего давно желал — покой.

Здесь ревностно охранялись спасенные останки прошлого. Для человека, всеми силами стремящегося найти себе дом, это имело огромное значение.

Он смотрел на Эльфриду: опустив очи долу, она выслушивала рассуждения своего мужа. Смотреть на эту женщину было само по себе удовольствие. Длинные пальцы Эльфриды с ловкостью сплетали шнуры, создавая непередаваемо сложный узор. Это зрелище способно было погрузить в гипнотический транс.

Вот что говорил Игнатиус:

— По моему мнению, одно главных достоинств К. — это отсутствие здесь ученых. За это я особенно ценю наш городок. В прежней жизни я находил досадным повсеместное стремление технократов приписывать имя «ученый», иными словами «человек знания», только себе. Едва технократы исчезли, наука вернулась к ее исконным хранителям: учителям, мыслителям и абстрактным теоретикам вроде меня.

Однако в отсутствие технократов возникает опасность, мой друг, склониться в сторону суеверий; в этом плане на нас, мистер Орел, возлагается огромная ответственность: рационализация окружающего мира. Мир таков, каким мы его видим, ни более, ни менее. Эмпирические данные — единственный базис философии. Я не реакционер; в ранней юности я смеялся над идеей бессмертия, но как только эта идея доказала свое превосходство, я принял ее. Я могу благодарить технократов лишь за одно — они отдают должное тому единственному, что того заслуживает. Посвятить целую жизнь изучению одного предмета воистину благодать — жизнь в этом городе, спокойную и размеренную, я, будь я суеверным, мог бы назвать чудом. Здесь любой может безраздельно посвятить себя своему основному интересу, и это ничего не будет ему стоить; любому здесь предоставлены стол, кров и общество людей. Благодаря этому, а также вечной игре противопоставления тезиса и антитезиса, счастье достижимо практически для любого. Например, я счастливый человек, мистер Орел; и знаете почему? Расскажу, но позвольте мне сделать это окольным путем.

Так же как и вы, мистер Орел, мы прибыли на остров сравнительно недавно; я говорю «сравнительно», поскольку речь идет о нескольких столетиях. По прибытии я немедленно узнал несколько местных расхожих легенд; легенд, безосновательность коих почел своим долгом постепенно довести до умов горожан. Кстати говоря, тот случай стал интересным применением моих философских взглядов на национальное наследие — я изучал возникновение и развитие мифологии в изолированной группе долгожителей. В любом случае, мистер Орел, что бы ни избрали себе вы, смею надеяться, это не станет началом нового или подтверждением старого мифа.

Взлетающий Орел внезапно почувствовал, что ступил на тонкий лед.

— Не хотите ли вы сказать этим, сэр, что Гримуса не существует?

Вопрос заставил Грибба раздраженно поморщиться.

— Да, да, да, да, да, — очередью выпалил он. — Именно это я и хотел сказать. Не существует ни Гримуса, ни его сказочной машины, ни таинственных измерений, ничего такого. Все это бредни идиотов вроде Джонса — увлекая умы, он ослепляет их и уводит от насущной действительности.

— Вы чрезвычайно удивили меня, мистер Грибб, — отозвался Взлетающий Орел. — Позволю себе не согласиться с вами.

— Вы слишком много времени провели с этим фокусником… с этим шарлатаном. В городе ему нет места.

Было видно, что Грибб разозлился. Раскрасневшийся карлик.

— Дорогой, — подала голос миссис Эльфрида, — возможно, тебе будет небезынтересно услышать о собственных впечатлениях мистера Орла. Он наверняка приобрел обширный и любопытный опыт.

Грибб с усилием взял себя в руки.

— Да, конечно, — согласился он. — Ты как всегда права, дорогая, дорогая, дорогая. Я с удовольствием выслушаю вас, мистер Орел.

Взлетающий Орел глубоко задумался — по всей видимости, в К. болезнь измерений была неизвестна; кроме того, насколько он успел понять природу этого явления, измерения давно уже освободили его сознание. Общество Виргилия Джонса, конечно, было для него не лучшим. Но разузнать о Джонсе побольше все равно хотелось.

К тому же ясно было одно — следует собрать как можно больше сведений о Гримусе, неважно, кто это — подлинное или вымышленное лицо. Только так он мог разобраться и в себе самом.

И потом — куда делся Виргилий Джонс?

— Хочу заверить вас, сэр, — торжественно объявил он Гриббу, — что в своих изысканиях я не собираюсь становиться ни отщепенцем, ни выскочкой, ни еретиком. Для меня большая честь быть принятым в вашем доме. В месте, напитанном знанием, рождаются только умные и высокие мысли.

— Так, так, так, так, — умиленно затараторил мистер Грибб.

— Господи Боже мой, — вскричала вдруг Эльфрида, — если мы собираемся обедать у Черкасовых, то мне нужно лететь одеваться.

Глава 37

Помятый человек с синяком на лице, в порванном костюме, постучался в дверь борделя. Он стукнул семь раз. Сразу после седьмого удара дверь распахнулась настежь и глухо ударилась в стену. Горящие свечи в канделябре: женщина в длинном прозрачном пеньюаре, распущенные темные волосы каскадом ниспадают на плечи, лицо сияет. Человек шатаясь входит внутрь; дверь за ним закрывается. Пустыни без оазисов не бывает.

Тот же человек лежит на кровати, его голова покоится на коленях чернокожей девы, он спит, а она поет ему колыбельную. Позади них неподвижно стоит совершенно нагая девушка; перед ложем на ковре лежит на боку женщина в прозрачном пеньюаре и молча смотрит на спящего. Вот слова колыбельной:

Через некоторое время человек приходит в себя и слабым голосом просит дать ему прибежище; а поскольку бордель есть прибежище, то в просьбе ему не отказывают. Ему приносят пищу и чистую одежду.

— Твой тезка Чанакия, — шепчет Виргилию Кама Сутра, — мог взять в одну руку кусок раскаленного угля, а в другую — прохладную грудь юной девушки и не почувствовать ни боли от ожога, ни наслаждения нежной плотью. Ты способен чувствовать и то и другое — благо это или несчастье, решать тебе. И теперь, когда ты познал огонь сполна, позволь женщине излечить тебя.

Индианка прилегла рядом с ним; из ее горла начал исходить глухой клекот, напоминающий воркованье голубей. Потом она подняла руки и приложила ладони с растопыренными пальцами к углам своих миндалевидных глаз. Увидев, что Виргилий и после этого продолжает лежать неподвижно, она взяла его ладони и положила их на свои высокие груди. Постепенно его руки задвигались.

— Успокойся. Чувствуй себя как дома, — сказала Кама.

Виргилий последовал ее совету.

— Если не отрываясь всматриваться в черный кружок в центре белого листа бумаги, — сказала ему Ли Кук Фук, — то кружок либо исчезнет совсем, либо примется расти, пока не станет казаться, что он занимает весь лист. В древнем символе инь-ян в доле инь содержится пятнышко ян, а в доле ян пятнышко инь, что символизирует присутствие в каждой половине семени его противоположности. Если всматриваться в одно из этих пятнышек, то постепенно оно разрастется в облако; тогда в твоем разуме нарушится равновесие и наступит опустошенность, от которой ты сейчас страдаешь. Я помогу тебе отвести глаза от этого облака; путем совокупления и любви гармонию можно восстановить.

Китаянка обвилась вокруг Виргилия наподобие змеи, обхватила его руками и ногами так, что он потерял всякую способность двигаться; ему ничего не оставалось, кроме как ответить взаимностью.

Следующей ночью Флоренс Найтингейл снова пела ему колыбельную, и Мидия снова стояла над ними, а мадам Джокаста возлежала у их ног. Пение Флоренс напоминало журчание воды, чистой и свежей воды в быстром вольном ручье. На этот раз Виргилий спал гораздо лучше.

— Есть люди, чей удел сильно отличается от судьбы остальных людей, — говорила Ли Кук Фук. — Среди мыслителей можно отметить лишь полное отсутствие у них практичности; среди людей действия обычно отмечается несовершенство мышления. Люди, в ком эти свойства проявляются особенно ярко, обычно испытывают непереносимую тоску по своей противоположности. И те и другие обычно одиноки, окружающие недолюбливают их, да и сами они не способны заводить друзей, ведь дружба всегда подразумевает частичное принятие чужого образа мыслей. Но в их одиночестве может и не быть особой беды: одному жить не так плохо, ибо мудрость редко отыщешь в толпе. Бывают, однако, времена, — заключила она, тая в его объятиях, — когда даже такие люди нарушают свое одиночество.

Мадам Джокаста подняла крышечку смотрового глазка. Кама Сутра демонстрировала Виргилию Джонсу позу из тантрической йоги. Совершенно голый Виргилий сидел на постели Камы в позе лотоса; сама индианка располагалась лицом к Виргилию у него на коленях и обвивала ногами его талию. Их глаза были закрыты, их половые органы соединены. Джокаста удовлетворенно кивнула.

Виргилий Джонс мирно сидит вместе с Флоренс Найтингейл в ее постели. На ночном столике в головах кровати стоит блестящий бронзовый кувшин с вином. Джокаста, Мидия, Кама и Ли полукругом стоят перед постелью Виргилия и Флоренс.

— Мы рады видеть тебя дома, Виргилий, — говорит мадам Джокаста.

— Предлагаю тост, — объявляет Виргилий, — за Дом Взрастающего Сына и его обитательниц — ангелов милосердия.

— А мы пьем за исцеление ваших душевных ран, — отвечает Джокаста.

Виргилий осушает бокал до дна. Флоренс тут же наполняет его снова.

— Можно, я сыграю что-нибудь, мадам? — спрашивает она.

— Вот это было бы чудесно! — восклицает Виргилий. — Сыграй нам и спой.

Флоренс берет свою лютню и готовится петь. Глядя на нее, Виргилий вспоминает строки из другой песни.

Сон мне однажды приснился,

Милая дева с цимбалами…

Но в эту секунду чернокожая Флоренс начинает петь, и он забывает все прочие песни и стихи:

Абиссинская дева с цимбалами пела ему

о великой Горе Абора.

В кровати их двое — могильщик с античным именем и шлюха с античным профилем.

— После предательства Взлетающего Орла я очень сильно страдал, — говорит Джокасте Виргилий. — Но теперь все забылось. Мне уже все равно.

— Ты можешь остаться здесь жить, Виргилий, если хочешь, — отвечает ему Джокаста. — Будешь жить в Доме и присматривать за девушками. Хватит тебе бродить вверх и вниз по склонам этой проклятой горы, ты уже достаточно повидал и совершил. В том, что случилось с нашим островом, никто не виноват. Пора тебе отдохнуть. Пускай твой Взлетающий Орел отправляется дальше один, если хочет; ты сделал для него все, что мог.

— Или все, что считал нужным сделать, — отвечает Виргилий. — Сию минуту он никуда не хочет идти, он собирается поселиться здесь и жить. Поселиться в К.! Кто знает, возможно, все так и должно было закончиться — ничего больше не поделаешь, он нашел свое место. Но иногда я думаю… — Виргилий внезапно замолкает.

— Ты думаешь, что в его силах сделать то, что не смог сделать ты? — заканчивает за него Джокаста. Виргилий ничего не отвечает.

— Месть еще никому не приносила добра, — мягко замечает тогда мадам. — И ты и я, мы оба хорошо знаем, что Гримус сейчас недоступен. Ни для кого.

Виргилий пожал плечами.

— Может и так. А может и нет…

— Что же такое есть в этой Лив, — спросила тогда Джокаста, — что обрекает мужчин на такую муку? Стал бы ты ненавидеть Гримуса, если бы не Лив?

— Скорее всего нет, — отвечает Виргилий.

— Лив, — бросает Джокаста, словно сплевывает. — Ты должен забыть ее, Виргилий. Ее, Гримуса и Взлетающего Орла. Мыслями тебя нет здесь, а я не могу спать с зомби.

Виргилий усмехается.

— Ты очень терпеливая женщина, Джокаста, — замечает он. — Налей мне еще вина — в нем есть прощение и забытье. Я рад буду остаться с вами.

— Джокаста?

Мадам пошевелилась.

— Джокаста, послушай…

Виргилий напряженно сидит в постели и оглядывается по сторонам. В сумраке он видит свое отражение в большом зеркале, висящем против кровати на стене.

Джокаста приподнимается на локте.

— Ну что ты придумал на этот раз? — сквозь сон бормочет она. В прошлые ночи подобное повторялось регулярно; среди сна Виргилий вдруг вскидывался от непонятной тревоги. «Исцеление подсознания происходит дольше всего», — обычно извинялся он в таких случаях.

— Я только что вспомнил, — говорит он. — В ту ночь, когда я пришел в город. Разве ты забыла? Что-то странное случилось тогда…

— Господи! — охнула Джокаста. — Как я могла забыть. Провал…

— Точно. Что это такое было, черт возьми?

— Не знаю, — отвечает она. — Раньше такого не случалось.

Виргилий надолго замолкает и смотрит в окно, на темную массу горы Каф, вершина которой, как обычно, затянута тучами.

— Что затеял этот глупец теперь? — дрожащим от гнева голосом спрашивает наконец он.

— Возможно, он теряет свою власть, — тихо отвечает Джокаста.

— Это было похоже… — начинает Виргилий и замолкает.

— Это было похоже на то, что смерть на миг приоткрыла свой глаз, — говорит вместо него Джокаста.

Ни он, ни она так и не смогли уснуть в ту ночь.

— Знаешь, взбираясь на гору в последний раз, — говорит Виргилий, — я снова обрел свой дар. К сожалению, ненадолго. Потом я снова все потерял. Но я опять странствовал.

— Тебе нужно оставить эти занятия, — отвечает Джокаста. — Остальным повезло больше чем тебе; мы не подвержены болезни, вот что я хотела сказать.

— Как тот король, который регулярно принимал понемногу яд, чтобы никто не смог отравить его, — заключил с невеселой улыбкой Виргилий.

— Да, — ответила Джокаста, — именно так.

Виргилий откинулся на подушку.

— Одного ты никогда не сможешь понять, — говорит он. — В мире нет ничего, что могло бы сравниться со странствиями по измерениям. Ничего даже близкого.

— Забудь об этом, Виргилий, — отвечает Джокаста. — И иди ко мне.

Глава 38

Ирина Черкасова легким облачком кисеи выплыла навстречу Эльфриде Грибб и запечатлела на каждой ее щеке поцелуй.

— Ах, дорогая моя, — воскликнула она, — как тебе удается быть одновременно такой добродетельной и обворожительной? Воистину, ты поступаешь несправедливо — присваиваешь все достоинства. Оставляя нам только пороки.

Эльфрида краснеет:

— Ты льстишь мне, Ирина, и наговариваешь на меня. Ничего подобного — мистер Орел скоро поймет это и научится различать мои слабости.

— Мистер Орел, — томно приветствует Взлетающего Орла Ирина и протягивает ему длинную полупрозрачную руку. — Мы уже очень и очень наслышаны о вас. Эльфрида взяла вас под свою опеку — вам повезло, она настоящая святая.

— Если по внешности действительно не следует судить, — отвечает Взлетающий Орел, склоняясь для поцелуя над этой ручкой, — то, по-моему, с вами мне тоже повезло.

Ирина Черкасова весело смеется в ответ, но глаза ее, серые и таинственные, как замечает Эльфрида, продолжают внимательно изучать и ощупывать незнакомца, искрясь обещанием.

— Две святые, дорогая! — восклицает она, обращаясь к Эльфриде, — сразу две святые; иначе как сообщницами нас не назовешь.

Глаза Ирины продолжают дразнить Взлетающего Орла. Глазам этим известна их власть. Чело Эльфриды чуть заметно омрачается.

— Так пойдемте же, пойдемте! — восклицает Ирина и, схватив Эльфриду за руку, увлекает ее в салон. Игнатиус Грибб и Взлетающий Орел направляются следом. На ходу философ вполголоса говорит своему спутнику:

— Позволю себе дать вам совет, мистер Орел. Будьте осторожны.

Ирина и Эльфрида, обе бледные, обе снедаемые жгучим любопытством, обе похожие на статуэтки из тонкого фарфора, плывут впереди. Взлетающий Орел мысленно изумляется потрясающей быстроте смены впечатлений, полученных по прибытии в К.: от вопиющей грубости «Эльбы» до в равной степени вопиющих прелестей мира этих двух женщин; но еще более занимал его другой вопрос — так ли велико внутреннее, глубинное отличие, скрытое за столь разными фасадами этих противоположных миров?

Граф Александр Черкасов с виду был мужчиной видным и привлекательным. В каждом рукаве у него скрывалось по платку; один платок был уже мокрым насквозь, второй быстро нагонял товарища. Граф чрезвычайно часто и сильно вытирал лоб, эту великолепно вылепленную верхнюю часть черепа, придающую ее обладателю вид гениального мыслителя; эту иллюзия подкрепляли свободно разбросанные локоны светлых кудрей и слегка вывернутая верхняя губа. Но то была лишь иллюзия, ничего более; Александр Черкасов был слабым, пустым, вечно выставляющим себя на посмешище дураком, о чем его красавица жена преотлично знала. Используя этот факт в противоборстве с законным супругом, она не упускала случая уколоть и унизить его. Он никогда не находился, что ответить Ирине: искать было попросту негде. В момент появления четверки граф стоял у холодного камина в любимой позе скучающего аристократа, облокотившись на каминную доску. Справа от графа стоял низкий кофейный столик с графином вина и серебряной сигаретницей. В сигаретах не было ни крошки табаку; в табаке не нуждались, поскольку на полях вокруг К. обильно произрастала индийская конопля. Большую часть жизни Черкасов провел под лёгким кайфом, что значительно усугубило его от природы неподвижный, остановившийся взгляд. Наркотик не открыл в его разуме ни одной двери, служа лишь единственной цели — еще надежнее упрятать графа в темницу глупых анахронических поступков, из которых только и состояла его жизнь. Александр Черкасов все еще был в своем фамильном поместье в России.

Свою функцию в К. он сводил к необременительному приятному минимуму; в островном сообществе правонарушения были великой редкостью, из-за чего играть роль мэра Черкасову приходилось лишь время от времени, и к моменту появления в К. Взлетающего Орла он уже очень давно не вспоминал о предмете своего основного интереса. Граф спал, курил, бродил по саду или ел. Его жизнь состояла из считанного числа развлечений и немногих амбиций; по натуре граф был типичный павлин и всеми силами старался держаться с достоинством и выступать гордо и важно. Он совсем не возражал против обычных жизни и смерти; бессмертие он принял только по настоянию трепещущей перед уходящими годами Ирины, которой непременно нужен был спутник; как только знакомое им общество начало вымирать, Черкасовы перебрались на остров, показавшийся им довольно заманчивой альтернативой свету. Девушки мадам Джокасты удачно компенсировали графу вялую враждебность и сексуальное неприятие, которые он частенько вызывал у своей жены.

Граф поздоровался с Эльфридой и поцеловал ее в щеку, приветствовал Грибба насмешливым салютом и крепко встряхнул руку Взлетающему Орлу, не забыв переплести с ним по обычаю большие пальцы.

— Итак, Игнатиус, вы обзавелись протеже… и каким красавцем! Очевидно, мои котировки после этого несколько понизились.

— Но дух соперничества всегда был чужд вам, не правда ли, граф? — парировал Грибб.

— Наверное, вы правы, — отозвался Черкасов. — Да. Думаю, вы правы.

— И не вам, а мне следует чувствовать себя ущемленным, — продолжил Грибб. — Кто я? Гадкий утенок в собрании лебедей.

Черкасов рассмеялся и похлопал Грибба по голове.

— Вы стоите нас всех, Игнатиус, — весело ответил он.

Взлетающего Орла озадачили подобные взаимоотношения, тем более после того, как он заметил, что, прислушиваясь к разговору мужей, Ирина и Эльфрида то и дело машинально кивают и издают одобрительные восклицания. В манере держаться графа, в его учтивой речи и снисходительных действиях чувствовалась какая-то странная рассогласованность, словно он считал Грибба фигурой, определенно заслуживающей вознесения на пьедестал, — но только где-нибудь далеко, на другом краю света. Но вот Ирина с сияющим взором устремилась к Взлетающему Орлу, и тот сразу забыл о своих странных наблюдениях.

— Бокал вина, мистер Орел, — предложила графиня и в самом деле подала похожий на тюльпан бокал, но только после того, как согрела стекло в ладонях. — Вот, прошу, — проговорила она весело, — я согрела для вас вино.

— Что может быть лучше такого вместилища для вина, — отозвался Взлетающий Орел, чем снова заставил Эльфриду нахмуриться.

— Я голоден как волк, — объявил граф. — Не лучше ли будет отведать вино за едой?

Настал черед Ирины хмуриться — опалив супруга ненавидящим взглядом, она ответила ему с ласковой улыбкой:

— Конечно, дорогой. Прошу гостей ненадолго извинить меня — я должна удостовериться, все ли готово. — И, повернувшись к Взлетающему Орлу: — Последнее время мне приходится обходиться без прислуги. Простите нам эти маленькие неудобства.

Сказав это, Ирина вышла.

За столом разговор направлял граф. Взгляд его вечно блуждающих глаз на этот раз был больше отстраненным, чем пустым. Слова графа предназначались исключительно жене; остальные могли либо с легкостью исчезнуть из его гостиной, либо принять в свое общество новых гостей — Черкасов не замечал ничего. В продолжение всего монолога мужа Ирина сидела неподвижно, с крепко сжатыми губами, но ни разу не перебила его и ни разу не обратилась с каким-либо замечанием или тихой просьбой к гостям. Насколько понял Взлетающий Орел, таков был семейный ритуал Черкасовых.

— Хорошие времена минули, — вещал Черкасов. — Помнится, поутру сразу после бала кавалерия шла в бой. Мы чудесно проводили время — гонялись с казаками по степям за изменниками. А чего стоили петербургские салоны — остроумные мужчины, прекрасные женщины, никаких ограничений в вине и совокуплениях — золотой век, по-моему.

Граф рассмеялся: нервно, пронзительно.

— Александр, — наконец решилась подать голос Ирина; но в тоне ее слышалось скорее волнение, чем осуждение. Граф оставил жену без внимания.

— В совокуплениях, — с чувством повторил он. — Но обо всем этом пришлось забыть. Восстание ширилось, крики бунтовщиков становились все громче, все яростнее. Кем мы были — породистыми псами, чьи дни сочтены? Еще день и ночь, и вот палачи стучатся в ваши ворота.

Граф уже не сдерживался, говорил громко, ритмически, с увлеченностью.

— Они вешали нас, расстреливали, выпускали нам кишки; последний бокал вина, последняя папироса, последняя улыбка — большего нам не позволяли. Но одного они запретить не могли — нашей дружбы. Это осталось с нами навсегда. Стены этой комнаты хранят память о дружбе. Давайте выпьем за это.

Около круглого стола стояло восемь стульев. Слева от Взлетающего Орла сидела Ирина Черкасова. Стул справа пустовал. Далее располагался Игнатиус Грибб — островок между парой незанятых стульев: еще один знак его положения в социальном распределении, установленном графом, — Игнатиус был единственным, у кого не было соседа, чтобы перекинуться словцом. Дальше следовали сам граф и Эльфрида и, наконец, между Эльфридой и Ириной, последний свободный стул.

Прислушиваясь к элегии Черкасова, Взлетающий Орел пытался представить себе, кого сейчас граф видит перед собой, какими призраками и тенями заполняет свободные стулья и населяет гостиную; но вот Черкасов явственно вздрогнул, и его глаза немедленно изменились; по-прежнему неподвижный, взгляд его больше не был отстраненным. С застенчивой улыбкой граф оглядел присутствующих, и Ирина заметно успокоилась.

— Тост, — провозгласил граф. — Тост за удачный вечер и за нашу дружбу, которую не могут разрушить даже приливы и отливы истории.

Все пятеро поднялись и выпили стоя.

Усаживаясь на место, Взлетающий Орел вспомнил слова Виргилия Джонса, сказанные им о К.: Валгалла. Снова принявшись за еду, он почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему бедру. Взглянув вниз, он увидел у себя на коленях записку. Осторожно развернув послание графини, он прочитал его:

Ирина и Эльфрида только-только предприняли отважную попытку затеять изящный застольный разговор, когда их надежды сгубили на корню ужасный стук, грохот и бряканье, раздавшиеся за стеной гостиной. Казалось, целая армия кастрюль, жестяных кружек, пустых консервных банок и прочих пустых и звонких объектов посыпалась на пол. Затем ужасный грохот постепенно стих, но его сменил тонкий высокий голос, затянувший молитву не молитву, песню не песню, а какой-то гимн, сопровождаемый ударами в дребезжащий металлический объект, вероятно сковороду. Неразборчивый гимн быстро сменился скандированием. СВО-БО-ДА! СВО-БО-ДА! СВО-БО-ДА! — выкрикивал визгливый голос.

— Это Мунши, — тихо проговорила Ирина и содрогнулась от отвращения.

— Бедная Ирина, какой ужас, — сочувственно заметила Эльфрида.

У Взлетающего Орла снова возникло ощущение, что он стал свидетелем некоего нежеланного вечернего ритуала, проводимого сегодня, и много раз прежде, и терпеливо и уверенно ожидаемого в будущем. Возможно, причиной возникновения такого ощущения было полное отсутствие удивления, что немедленно подтвердили слова графини:

— Мистер Мунши занимает крыло нашего дома, мистер Орел. Не довольствуясь постом городского квартирмейстера и сопряженной с этим постом властью насаждать свои чудаческие эгалитарные взгляды, он считает своим долгом портить нам вечера такими вот хулиганскими демонстрациями. Насколько я понимаю, его цель — довести до нашего сведения нашу принадлежность к классу угнетателей. Мы терпим его выходки: Мунши человек безвредный, даже забавный.

Граф Черкасов встал.

— Прошу простить, — спокойно проговорил он. — Мне нужно ненадолго вас покинуть — пойду посмотрю, в чем дело. Пожалуйста, продолжайте обед без меня.

— Обязательное второе действие не заставило себя ждать, — заметила минутой позже Ирина. — Александр выйдет к нему, и минут пять они будут шумно препираться. Иногда мне кажется, что перед тем как закатить скандал, Мунши для храбрости заглядывает в свой винный погребок. Демагог, черпающий отвагу в нарушении собственных принципов, — не усматриваете ли вы в этом некую поэтическую иронию? — Ирина мелодично рассмеялась.

— Но что он кричит? — спросил Взлетающий Орел.

— Без конца выкрикивает «СВОБОДА», — отвечает Ирина. — При данных обстоятельствах требование курьезное и совершенно безосновательное.

В дверях прозвучал пронзительный и проникающий повсюду глас Мунши.

— Свобода! — продолжал выкрикивать он. — Свобода да разорвет свои оковы!

— Добрый вечер, — произнес голос Александра Черкасова.

— Завтра грядет заря новой эры освобождения, — ответил ему Мунши. — Сегодня закат эры хозяев. И только по этой причине для меня сегодняшний вечер добрый.

— Не желаете бокал вина? — учтиво предложил Граф.

— Благодарю вас, — нормальным голосом ответил Мунши и тут же снова сорвался на крик: — Трудящиеся устали истекать кровью! Очень скоро угнетатели познают ужасную месть! Грядет новая эра, говорю вам! Эра разрушения старого мира!

Ирина шепнула Взлетающему Орлу:

— Эта эра близится вот уже несколько столетий, — и она продолжила, уже обращаясь ко всем, чуть громче, чем следовало: — Вчера я прочитала чудесный рассказ. Хотите, расскажу?

— О да, с удовольствием! — с таким же наигранным пылом отозвалась Эльфрида.

Ирина надула губки и, соединив кончики пальцев, сложила руки перед собой, изображая глубокую сосредоточенность.

— В действительности это очень серьезное произведение, — начала она. — Главное действующее лицо в нем — Ангел Смерти. Бог посылает Ангела Смерти на землю, чтобы тот собирал здесь души умерших; проходит совсем немного времени, и Ангел обнаруживает, что с ним творится ужаснейшая вещь — каждая проглоченная им душа немедленно становится его частью. Оказывается, каждое умершее существо привносит в Смерть что-то свое, и потому та все время меняется. Великий Ангел впадает в отчаяние, смятение его растет, он начинает сомневаться в собственной независимости, поскольку все эти люди продолжают существовать внутри него; и тогда он возвращается к Богу и просит освободить его от столь тяжкой обязанности. И как вы думаете, что Ангел узнает на небе? А вот что: Бог, тоже утомленный своими обязанностями, желает умереть. Бог просит Ангела Смерти поглотить его, и, разумеется, Ангел не может отказать своему повелителю. Смерть поглощает Бога, и Бог умирает; но и Ангелу это далось непросто — его сердце разорвалось от усилия. Так все кончилось — очень печальный финал, так как Смерть узнает, что умереть она все-таки не может, поскольку во всей вселенной нет никого, кто смог бы поглотить ее. Не кажется ли вам, что рассказ очень миленький и остроумный?

Помолчав, Игнатиус Грибб ответил:

— Дорогая Ирина, — проговорил он, — для такой прекрасной наружности у вас слишком мрачный разум.

Но на Эльфриду, кажется, пересказ произвел впечатление — она погрузилась в глубокую задумчивость. Взлетающий Орел, не устающий удивляться двум своим новым светлокожим и прекрасным знакомым, даже забыл о скандале, разгорающемся в соседней комнате.

— Мне не понравился рассказ, — вдруг подала голос Эльфрида. — Он слишком точный, в нем все на местах и нет недоговоренностей. Кроме того, мне вообще не нравятся рассказы. Литература должна быть медленной и протяженной, как жизнь, должна иметь размытые края, незавершенности и больше внимания уделять частностям, а не большим формам. Жизнь по преимуществу бессмысленна — потому мне всегда кажется, что рассказы, основанные на одном глубокомысленном главном элементе, — это лукавство и коварное искажение действительности. А от искажения правды жизни посредством литературы недалеко до преступления, поскольку тем самым писатель может исказить и чье-то понимание жизни. По мне, желание видеть знаменательный смысл или подтекст во всем окружающем, в любом поступке, в любом событии просто ужасно!

Эльфрида замолчала, слегка смущенная своей речью, которая по сути дела напрямую противоречила строгой определенности ее жизни.

— Дорогая, ты приняла этот рассказ слишком всерьез. В конце концов, это всего лишь писанина, чья-то выдумка. По моему мнению, все это крайне легковесно. Пустышка. А коли так, то почему нельзя, невинной забавы ради, придать чему-то полную законченность, симметричную завершенность? Дайте же хоть иногда форму бесформенному лику жизни. Что скажете, мистер Орел?

— Я не стал бы утверждать так уверенно, — ответил Взлетающий Орел. — Все зависит от того, верите ли вы в то, что все малые круги мира неким образом соединены между собой, или нет.

— Нет, нет, нет и еще раз нет, — подал голос Грибб. — Вы совсем не так все поняли. Суть вот в чем: понятие «смысл» всегда связано со словом «нести». Так же понимают и термины «серьезный» или «важный». Эльфрида, считающая литературу весьма важным предметом, желает видеть ее менее серьезной и без обязательного стремления доказать и донести «смысл» явлений. В то же самое время графиня, которая смотрит на всю эту литературу, «писанину», рассказы легко, ждет от них отточенности и завершенности, считая, что авторы должны ваять из единого «бесформенного» глиняного кома жизни, вкладывая в него смысл и серьезность понятия. Таким образом наши дамы, по собственному мнению, представляя две противоположные точки зрения, противоречат сами себе. Все дело в семантическом подходе, если вы уловили мою мысль. Если рассказ претендует на серьезность, он должен быть внятным и завершенным. В противном случае допустимо обратное. И наоборот.

Игнатиус замолчал. Взлетающий Орел потерял нить его рассуждений еще где-то в самом их начале и, как он подозревал, Ирина с Эльфридой тоже. Повернувшись, он обнаружил, что граф Черкасов и Мунши уже появились в дверях гостиной. Внешность Мунши поразила его — пронзительный кликушеский голос вовсе не вязался в нем с густой бородой и солидной осанкой.

— Мистер Мунши зашел засвидетельствовать свое почтение, — объявил Черкасов. — Он сейчас же уходит.

— Я действительно зашел сказать, что ухожу, — подхватил Мунши, — но совсем не для того, чтобы свидетельствовать свое почтение. В особенности вот ему. — Мунши мотнул головой в сторону Игнатиуса Грибба. — Самодовольный лицемер — вот кто он такой. Ваши идеи, мистер Грибб, связывают нас по рукам и ногам. Вы идеологический оплот тирании. А теперь я ухожу, — закончил он, повернулся на каблуках и действительно вышел вон.

– Вот так, — весело заключила Ирина.

— О чем он говорил? — удивленно спросила Эльфрида. — Неужели он имел в виду, что опровергнутый Игнатиусом миф об острове Каф на самом деле правда?

— Я всегда знал, — подал голос Грибб, — что главный опиум для народа — это суеверия.

Взлетающий Орел продолжал рассматривать Ирину и Эльфриду. Черкасов принялся утирать лоб с еще энергичнее, чем обычно.

— Не обращайте внимания на его слова, — торопливо проговорил он. — У этого человека затуманен разум.

Грибб прав. Если только суеверия не основываются на фактах. Но даже отвергая суеверия, мы не освобождаем себя.

За стеной снова начали бить в гонг.

Ирина Черкасова встала.

— Если все уже закончили с обедом, — проговорила она, — то, думаю, вы извините нас, если мы вас покинем. Эльфрида?

Дамы удалились. Игнатиус, граф Черкасов и Взлетающий Орел перешли в соседнюю комнату, где у графа, очевидно, был устроен кабинет и спальня. Под сводами опустевшей гостиной по-прежнему разносились звон и грохот, производимые протестующим борцом за права угнетенных.

Взлетающий Орел был погружен в свои мысли — он думал о том, как бы половчее представить для обсуждения предмет своего основного интереса; присутствие Грибба позволяло завести разговор на эту тему почти непринужденно, тем более что, как он понял, граф предпочитал сводить свою деятельность в островном сообществе к роли скрепляющей печати.

— Я представляю себя историком острова Каф, — объяснил Орел. — Как вы понимаете, я очень долго жил без корней; и коль скоро я решил теперь пустить корни здесь, то для начала мне будет полезно как можно больше разузнать о городе. А также и о самом острове и о горе.

— Да, да, конечно, хорошая мысль, — отвечал граф.

— Кроме того, — продолжил Взлетающий Орел, — я хорошо работаю руками. Разбираюсь в механике и строительстве. За время своих странствий я много узнал. Буду рад предложить в К. свои услуги любому, кто решит построить дом или кому понадобится ремонт. Таким образом я смогу быстрее узнать людей.

— Очень хорошо, — отвечал Черкасов. — Замечательно.

После этого граф ненадолго удалился с Гриббом в дальний конец комнаты, где они о чем-то тихо переговорили. По поведению Грибба было заметно, что в таких вопросах к его мнению прислушиваются, хотя в остальном он стоял на социальной лестнице гораздо ниже русского аристократа.

— Мистер Орел, — объявил наконец граф, — я одобряю ваш выбор. Игнатиус считает, что ваши изыскания никому не причинят вреда, и я присоединяюсь к его мнению. Мистер Грибб весьма уважаемый в городе человек, он очень много для нас сделал, если вы еще не в курсе. Помог нам основать здесь… нормальное… управляемое сообщество. И все благодаря его проницательному уму, развеявшему немало мифов.

— Благодарю вас, — ответил Взлетающий Орел, — и мистера Грибба.

— Добро пожаловать в К., — объявил Александр Черкасов, выставляя для пожатия большой палец.

«Вот я и дома», — подумал Взлетающий Орел.

Они вернулись в гостиную, и к ним присоединились дамы. Эльфрида бросилась к мужу с вопросом. — Игнатиус, только что я спрашивала Ирину о странном случае прошлой ночью. Ты не просыпался, ничего не чувствовал? Так и проспал спокойно до утра?

— О чем это ты, дорогая? — с вежливым терпением в голосе поинтересовался Игнатиус.

— Ну как же… какое-то затмение, провал. Словно все куда-то исчезало, но тут же вернулось на место.

— Любопытно, — ответил Грибб.

— Миссис Грибб совершенно права, — подал голос Взлетающий Орел, — это напоминало провал во времени… и пространстве.

— Но послушайте, послушайте, послушайте, — заторопился Игнатиус, — подобное совершенно невозможно. Этому нет логического объяснения. Утверждая, будто прошлой ночью был момент, когда все перестало существовать, вы сами себе противоречите. Если все прекратило существование, следовательно не было и времени, поэтому говорить о моменте всеобщего несуществования нельзя, как нельзя говорить и о «коротком» периоде небытия.

— Но это действительно было, — упрямо настаивала на своем Эльфрида.

— Но, дорогая, — начал раздражаться Грибб, — как ты можешь, утверждая, что на секунду мир прекратил существование, говорить об этом как о событии? Если не было ничего, то и отсутствие всего просто не могло иметь место. Само понятие события связано с сутью существования; небытие не может существовать, таким образом, момента несуществования тоже быть не может.

Грибб мрачно замолчал, как будто удовлетворенный победой в споре. Взлетающий Орел решил не ввязываться в прения; Грибб был не из тех, с кем можно спорить и рассуждать с удовольствием. Эльфрида тоже сделала вид, что согласилась, хотя, очевидно, не была убеждена.

Бросив короткий, но многозначительный взгляд в сторону Взлетающего Орла, Ирина громко проговорила:

— Прошу всех простить меня; мне на несколько минут нужно выйти в сад; днем я оставила кое-что на траве и не хочу, чтобы оно теперь испортилось от росы.

Графиня вышла из гостиной. Через несколько минут Взлетающий Орел попросил графа показать ему дорогу в ванную. Граф исполнил его просьбу и оставил Взлетающего Орла одного. Тот с удовлетворением отметил, что окно ванной можно легко открыть и, выбравшись через него наружу, попасть в сад к Ирине, не привлекая ничьего внимания. Он повернулся и запер дверь на задвижку.

Взглянув в зеркало над умывальником, Взлетающий Орел сказал вслух своему отражению:

— Теперь, когда свои дела ты устроил, нужно скорее разыскать старого Виргилия и извиниться перед ним. Друзей забывать негоже.

Не успел он договорить, как случилось невозможное — в зеркале, за спиной у его отражения, начала отворяться дверь. И он и его отражение молча стояли и в ужасе смотрели друг на друга и на открывающуюся дверь.

«Но дверь заперта, я сам запер ее», — в отчаянии подумал он и обернулся.

Да, так и есть — дверь по-прежнему закрыта на задвижку. Уже в полной растерянности он снова повернулся к зеркалу. Там, позади его отраженного двойника, дверь все так же медленно и неуклонно открывалась. Кто-то вот-вот должен был войти в ванную.

Потом он услышал голос, полный горечи, но хорошо знакомый:

— Здравствуй, братишка.

Там, за зеркалом, в ванную вошла и остановилась у него за спиной сестра Птицепес. Взлетающий Орел почувствовал, как его пробил ледяной пот.

Призрак Птицепес сделал шаг по направлению к нему и повторил:

— Здравствуй, братишка.

Сказав это, призрак в зеркале вдруг повернулся, вышел за дверь и закрыл ее за собой. Все снова стало нормальным и разумным. Чтобы устоять на ногах, Взлетающему Орлу пришлось опереться плечом о полку.

Ирину Черкасову он заметил в дальнем конце сада, у сарая. У сарая совсем не было окон, а дверь была закрыта на большой висячий замок. Еще не вполне опомнившийсяя после происшествия в ванной, Взлетающий Орел на подкашивающихся ногах подошел к графине. Ее взгляд был отстраненным и задумчивым.

— Мистер Орел, — сказала она. — Я уже решила, что вы забыли о моей записке.

— Мне пришлось задержаться, — ответил он. — Извините меня, графиня.

— Ирина, — тихо проговорила она.

— Ирина, — поправился он.

— Мне нужно кое-что вам объяснить, — продолжала графиня. — Мой муж живет прошлым; хотя то же самое можно сказать о любом из нас. Вам не следует считать его сумасшедшим. Он вполне нормален. Как нормальна Эльфрида, несмотря на ее одержимость чистотой, благонравием и мужем. Как нормален и сам Грибб, несмотря на его периодические… словоизвержения. Едва поток слов иссякает, он приходит в себя.

Взлетающий Орел хотел возразить, но еще не мог собраться с мыслями.

— Я слышала, что в К. вы пришли вместе с Виргилием Джонсом, — торопливо продолжила Ирина. — Если вам нужен пример безумия, то большего безумца, чем Джонс, не найти. То же относится и к его бывшей жене, мадам Лив. Мы подкармливаем ее из сострадания к ее болезни. Но мы, остальные живущие здесь, вполне нормальны! — голос Ирины поднялся до крика.

— Я никогда и не думал иначе, — ответил Взлетающий Орел. — Наверняка на вашу долю выпало немало тяжелых испытаний — нелегко наладить нормальный быт в таких условиях.

— Я знала это! — в экзальтации воскликнула графиня. — Я знала, что вы тот человек, с которым можно говорить откровенно. Я хочу, чтобы вы были моим другом, мистер Орел.

— Просто Взлетающий Орел, — попросил он.

— Прекрасно, чудесно, — шептала она. — Ирина и Взлетающий Орел. Вот мы и подружились; теперь я могу открыть вам все. Дело в том, что мое прошлое не отпускает меня, затягивает на моей шее петлю все туже.

Графиня отперла замок и распахнула дверь сарая.

Когда глаза Взлетающего Орла привыкли к мраку, он различил внутри сарая двоих взрослых мужчин, за секунду до их появления, очевидно, сидевших за столом и шахматными пешками игравших в шашки. Одним был мистер Пэйдж — услышав скрип двери, он в тревоге вскочил на ноги и заслонял собой второго мужчину, своего партнера, до тех пор, пока не признал в одном из вошедших Ирину.

— Все в порядке, мистер Пэйдж, — проговорила графиня. — Вот, Взлетающий Орел, это мистер Пэйдж. Он посвящен в нашу тайну, помогает нам нести ее крест. Если я не ошибаюсь, то по-медицински это называется аллопатия: излечение болезни путем пробуждения различных наклонностей. Мистер Пэйдж, видите ли, любит настольные игры; он приходит сюда каждый день и играет с Алексеем в надежде что-то пробудить в его разуме. Но это тщетная надежда, я уверена. Мой сын живет здесь, в этом сарае; сарай нравится ему больше дома, во избежание неприятностей мы позволяем ему это. Так лучше всем — и ему, и нам.

Алексей Черкасов, на вид юноша лет шестнадцати-восемнадцати, смотрел на вошедших с радостной улыбкой идиота. Бесцельность движений его рук и ног и судороги лицевых мышц ясно говорили о том, что он нездоров.

— Он слабоумный, — в отчаянии выговорила Ирина. — Его разум остановился в развитии на уровне четырех лет. Надеюсь, теперь вы уже не удивляетесь тому, почему я так ненавижу глупые выходки мужа? Вот вам ответ — от глупца-мужа я зачала идиота-сына.

— Ма-ма, — отчетливо проговорил Алексей и, совершенно счастливый, принялся сосать большой палец.

Вслед за Ириной Взлетающий Орел вышел из сарая. Графиня заперла дверь, снова затворив свой семейный скелет в отведенном ему шкафу.

— В сарае есть еще одна дверь, на улицу, — объяснила она. — У мистера Пэйджа есть ключи от той двери. Он навещает Алексея, когда может.

Словно лишившись вдруг сил, графиня прислонилась спиной к стене сарая, но тут же вздрогнула и выпрямилась, крепко сжав зубы.

— Но это еще не все, Взлетающий Орел, мой новый друг, — снова заговорила она. — Вам придется выслушать кое-что еще, — впившись серыми глазами в лицо Орла, графиня глубоко вздохнула. — Дайте руку, — приказала она, и когда Взлетающий Орел нерешительно выполнил ее просьбу, приложила его ладонь к своему животу. — Скажите, что вы чувствуете? — требовательно спросила она.

— Ничего, — ответил он озадаченно. — Просто живот.

— Хорошо, — продолжила она. — Тогда потрогайте мою грудь.

Взлетающий Орел непонимающе потряс головой. Что с графиней — может, она пьяна? Или пытается соблазнить его?

— Потрогайте мою грудь, — снова настойчиво потребовала Ирина, схватила его руку и потянула вверх. Взлетающий Орел продолжал молча качать головой.

— Да, вы правы, это ни к чему, — согласилась тогда она. — Почему-то мне всегда казалось, что все видят это с первого же взгляда. Вот что я так настойчиво пыталась донести до вас, Взлетающий Орел: вскоре после того как я приняла эликсир, выяснилось, что я на третьем месяце беременности. Как вы знаете, эликсир прекращает развитие организма, всякий рост и изменения. И вот уже несколько веков подряд я ношу в себе ребенка. Я все время беременна, дорогой мой Орел. Можете вы понять, что я испытываю при этом? Что значит носить в себе еще одну жизнь, навечно обреченную существовать в утробе, если неизвестно, кто это, может быть, гений, а может быть, второй идиот, а может быть чудовище, отпечатанное во мне, как силуэты греческих любовников в пепле? Что значит для матери веками носить в себе ребенка, жить постоянно наполненной соками материнства? Можете вы это представить?

— Да, — ответил Взлетающий Орел. — Могу. Но ведь есть способы…

— Нет, вы не понимаете! — закричала она. — Это нельзя трогать! Это же жизнь. Невинная. Священная. Я считала жизнь священным даром и потому выпила эликсир. Никто не имеет права отбирать жизнь.

— Наверное, я ошиблась в вас, — продолжила она, задыхаясь. — Вы не тот, кем кажетесь. Ему следовало бы… — она внезапно оборвала фразу, резко объявила: — Нужно возвращаться в дом, — повернулась и ушла. Немного постояв в одиночестве, Взлетающий Орел возвратился в дом Черкасовых тем же путем, каким вышел оттуда — через окно ванной.

То, что Ирина хотела сказать, но не сказала, сильно обеспокоило его. Обеспокоила его и та легкость, с какой городская верхушка приняла его. После первоначальной враждебности «Зала Эльба» он не ожидал такого приема; но Черкасов и Игнатиус, очевидно, решили ускорить события, возможно, имея на то свои причины. Мысленно он пожал плечами — он принят, и, стало быть, волноваться не о чем. Со временем сомнения должны или разрешиться, или рассеяться. Все встанет на свои места, даже Птицепес…

Но стоило Взлетающему Орлу снова увидеть перед собой двух бледных граций, как все его тревоги ушли. Он сидел, потягивая вино К., борясь с дремой и прислушиваясь к ленивому разговору Черкасовой и Грибб, описывавших неторопливые, бесцельные, гипнотические круги по комнате. Белые ведьмы продолжали ткать свои неосязаемые чары, оплетать его шелковыми путами. Именно благодаря этим женщинам, вопреки теоретизации Грибба, вопреки Мунши и даже вопреки Виргилию Джонсу, город К. приобрел для него действительные реальные черты. Город принял его, что воплотилось в официальное заявление Черкасова, но физическое притяжение, первые узы, возникли в нем от близости этих двух женщин, кружащих подле него как мотыльки около свечи. Взгляд проплывающих мимо зеленых глаз смешивался со взглядом серых. Чистая Эльфрида, искушенная Ирина, усталый Орел. Чары, о которых никто из этих троих понятия не имел и существование которых станет понятно им только тогда, когда будет уже слишком поздно, облекали их тонкой паутиной. Белые колдуньи трудились, трудились неустанно…

— Я немного устала, — томно проговорила Эльфрида Грибб, — и теперь нам придется уйти. Такая жалость — чудесный вечер в самом разгаре.

Миссис Грибб взглянула на графиню почти с любовью, за которой крылось что-то противоположное любви; провожая Гриббов и Взлетающего Орла до двери, Ирина была сама забота.

Эльфриде показалось раздражающим то слишком затянувшееся рукопожатие, которое Ирина позволила себе с Взлетающим Орлом и выражение (благодарности? раскаяния?) в глазах графини — но она торопливо одернула себя.

Все это, конечно же, ее не касалось. Какая ей разница? Она любит мужа. Всем известно, что ее муж любит ее. Ни для кого не секрет, что брак Черкасовых только видимость, фасад, который и граф и графиня продолжают сохранять из обоюдной врожденной нелюбви к скандалам. Какое ей дело до того, что Ирина Черкасова думает о Взлетающем Орле или он о ней?

Однако всю дорогу домой Эльфрида пребывала в непривычно плохом настроении.

Что касается Взлетающего Орла, тот был озадачен результатами своего второго вечера в К. так же, как и результатами первого.

Маленькие насекомые, порождения ночи, мельтешат около их лиц. Завершилась очередная сцена.

Глава 39

Ослица Гриббов, вероятно, самая послушная и ласковая ослица из всех известных ослиц, неторопливо рысила вдоль Дороги Камня, неся на спине озабоченного Взлетающего Орла. Накануне большую часть дня он занимался изучением своего нового дома — его душа не переставала разрываться от противоречивых желаний разобраться в сути встретившихся ему рассогласованностей и аномалий и остаться, забыв о своих крамольных просьбах и намерениях, в кругу недавно приобретенных друзей. Насколько ему дали понять во время вчерашней беседы у графа, эти два его желания взаимно исключали друг друга. Принимая объяснения Виргилия Джонса по поводу случившегося с ним по пути к городу как истину, он тем самым исключал себя из общества К., в котором существование Гримуса и его Эффекта отрицалось; принимая же официальную доктрину Грибба, он был обязан отринуть как злое безумное наваждение не только услышанное от Виргилия, но и увиденное собственными глазами; отдаться одновременно обоим желаниям Взлетающий Орел не мог, как не мог пока выбрать для себя что-то одно. Его путешествие в мир собственного «я» оставалось непреложным, хотя и необъяснимым фактом. Чем могли быть порождены его видения? Возможно, наркотиком? Тогда как объяснить появление в зеркале ванной призрака сестры Птицепес? Неужели граф крепит свое вино чем-то наркотическим? Внутренняя борьба доводов и контрдоводов не прекращалась в нем ни на минуту, то затихая, то вспыхивая вновь; он чувствовал себя всеми отвергнутым, таким же глупым и покорным, как бредущая под его седлом ослица, чьему суженному шорами горизонту он начинал завидовать.

— Каким образом вам удалось опровергнуть миф о Гримусе? — спросил он Грибба.

— Ах, это, — таким было начало ответа. — Дело в том, что я слишком занятый человек, и времени на то, чтобы занимать себя мифами, у меня нет и никогда не было. Вам же я настоятельно советую тоже не забивать себе этим голову — посвящая себя только поисками источников происхождения мифов (поскольку из чего-то мифы, конечно, должны происходить), вы выбираете очень неблагодарную сферу деятельности.

— Тогда не могли бы вы рассказать мне, — как можно вежливее продолжил расспросы Взлетающий Орел, — каким образом вы и миссис Грибб (и, может быть, вам известно что-то в этом же роде о других горожанах?) оказались на острове Каф?

Грибб ответил:

— Иногда, мистер Орел, вы становитесь ужасно настойчивым… так вот, как я уже говорил вам, вещи вроде происхождения или страны прибытия здесь никакого значения не имеют. Никакого, вот так. Советую вам посвятить себя изучению нашего быта — это гораздо полезней. И оставьте вы, ради Бога, это свое непременное желание все узнать от начала до конца, эту свою одержимость вопросами зарождения и происхождения. Неужели взрослая особь представляет для вас меньший интерес, чем младенческая? Подумайте… А теперь — прошу меня простить: до обеда я должен успеть составить несколько клише.

Ослица неторопливо брела, поднимаясь по Дороге Камня в город.

Разговор с Гриббом не открыл Взлетающему Орлу ничего, только породил новые загадки.

В племени аксона деньги хождения не имели; но на родном плато Взлетающего Орла существовало сообщество с собственными традициями и устоями. Было удивительно видеть, что такой разношерстный набор обитателей К., абсолютно непохожих друг на друга, все-таки принимает единое городское устройство и делает это словно бы без особого труда. Каким образом такой задиристый и несговорчивый человек, как Фланн О'Тулл, соглашается с тем, что в иерархии жителей К. он занимает положение практически равное остальным? Мэр города граф Черкасов находится на самой вершине общества, остальным членам которого, казалось, неведомы понятия о подобной лестнице, за исключением принятия положения самого графа. Никакого вознаграждения за труды; распределение продуктов, производимых фермерскими хозяйствами, производится скорее по потребностям, чем сообразно статусу или рангу… все это не укладывалось в голове. Обычный человек вряд ли мог на такое согласиться. Успев за день переговорить и с фермерами и с мясниками (и часто поражаясь до глубины души несоответствию их прошлого и теперешней профессии), Взлетающий Орел выяснил, что шлюхи мадам Джокасты работают бесплатно, а бывший следопыт и охотник Пекенпо служит теперь городским кузнецом. Горожане выполняли свою работу, а взамен могли пользоваться любыми услугами и получать в изобилии провизию из закромов господина Мунши, квартирмейстера. Фермы снабжали город едой, а в городе жили мастеровые, к которым шли со своими проблемами фермеры, и обмен между теми и другими происходил вне зависимости от частоты и характера взаимно оказываемых услуг. По сути дела это было воплощение утопической мечты; оставалось непонятным, каким образом подобный механизм работал. Черкасов продолжал пребывать в подкуренной аристократической неге, Грибб — заниматься своими интеллектуальными изысканиями. В плане общественного устройства К. представлял собой общество с четко разграниченными и свято соблюдаемыми обязанностями; в остальном каждый существовал сам по себе, редко в узком кругу единомышленников или соратников; общих традиционных сборных занятий, связывающих всех жителей, или празднеств, примечательных для сплоченных людских поселений, было совсем немного. К тому же в городе не совершали преступлений. Поразмыслив немного, Взлетающий Орел понял, что подобное устройство общества подобных людей может работать и существовать только при наличии единой, враждебной всем и вся могущественной силы, вселяющей во всех такой подавляющий страх, при котором социальные различия исчезали за всецело занимающими умы поисками путей выживания. Что снова заставляло вспомнить объяснение Виргилия Джонса: Гримус. Стоило только Взлетающему Орлу подумать об этом, как он снова услышал в глубинах сознания тихий вой или свист, который оставался там все время, никуда не деваясь. Болезнь Измерений полностью отсутствовала в К., что могло быть принято как сокрушительный аргумент против теории Виргилия; однако альтернативное объяснение было бы еще более веским. Защита от Эффекта путем Одержимости, «однобокости ума», превращения человека разумного в оцепенелого «Упрощенного Человека К.» — все это великолепно совпадало с объяснениями Виргилия. «Сосредоточьтесь на внешней форме вещей, на материальном процессе выживания, на своем „основном интересе“, — говорил ему Виргилий Джонс, — и измерения, внутренние и внешние, не в силах будут проникнуть в ваше сознание». Все отлично совпадало: причина, почему Грибб и остальные так упорно отказывались обсуждать происхождение мифа — заговорить об этом означало признать присутствие врага, доселе изгнанного из сознания. Вот почему в отношении Черкасова к Гриббу сквозило уважение, смешанное с желанием унизить: Грибб, оплот школы отвержения существования Гримуса, заслуживал уважительного к себе отношения; но коль скоро все в К. знали, что теории философа — не более чем удобное притворство, это уважение было только внешним; многие, скорее всего, презирали Грибба за его напыщенность. Взлетающий Орел задумался, что должна чувствовать в таком случае Эльфрида. Но та, скорее всего, ничего не замечала, умиленная мудростью мужа.

Эльфрида и Ирина: вот кто добавлял К. особый аромат и остроту. Город, в котором существовали две такие грации, невозможно отвергнуть. Он мог распрощаться с К. и продолжить свои поиски, но два дня — слишком короткий срок, чтобы что-то решить. Да, решать еще рано.

Он уже почти уговорил себя смириться и остаться, когда лицо сестры Птицепес всплыло перед его мысленным взором и отказалось оттуда уходить. Заставить себя превратиться в страуса оказалось нелегко даже в городе, населенном ими.

Послушная ослица остановилась перед крыльцом лавочки Мунши. По мнению Взлетающего Орла, Пэ Эс Мунши стоило расспросить хотя бы потому, что некоторые из выкриков ревнителя прав трудящихся были направлены против незыблемости официальной философии Грибба. Но пробыв совсем недолго в спартанской комнатке Мунши позади его лавочки, так сказать, в его убежище среди разлагающегося гнезда аристократов, Взлетающий Орел понял, что и здесь его надежды рухнули. По стенам убежища Мунши были развешаны пожелтевшие плакаты, призывающие к борьбе с разнообразными тираниями давно минувших дней. Крепко сжатый жилистый кулак всеобщей солидарности был основным сюжетом. От остальных горожан Мунши отличался только сутью своей одержимости. Он был Человеком Оппозиции. На этом фундаменте зиждилось шаткое сооружение, в котором он укрывался от обуревавшего К. безумия. Он выступал против, сам оставаясь покорной частью; и когда Взлетающий Орел вдруг поднял вопрос происхождения мифа — а с ним и Гримуса, — то в ответ получил только перечисление официальных доктрин и неподвижный каменный взгляд.

— Вы об этом — пф! — ответил Мунши. — Все это чушь! Я плевать хотел на Гримуса. У нас есть Черкасов, чтобы думать об этом, и есть этот крючкотвор-бумагомарака Грибб, которых угнетенные массы обязаны поддерживать, есть специально назначенная женщина по имени Лив, что, учитывая ее душевное состояние, синекура. Лив не сумасшедшая, но вместе с тем не обладает необходимыми способностями. Она лишь проформа. С этим трудно мириться, это вопиюще.

— Но вы продолжаете сотрудничать с режимом?

— Время еще не пришло, — отчеканил Мунши. — Ситуация созреет только тогда, когда политизация рабочих масс достигнет критической точки.

Железная непоколебимость Мунши выдавала его с головой. Изображая непримиримость, он отсиживался в полной безопасности за ее фасадом, поскольку ни один из своих лозунгов не трудился доводить до логического конца. Взлетающий Орел распрощался и в безрадостной растерянности покинул лавочку квартирмейстера.

Вторично Взлетающий Орел увидел свою сестру уже вечером. Появление Птицепес больше нельзя было объяснять галлюцинацией, игрой света и тени или обманом зрения. Это была она, его подруга и мать, сама Птицепес, большая как жизнь и безыскусная как прерия.

В К. все шло своим чередом; мистер Камень занимался подсчетами, вершина горы по-прежнему пряталась в облаках, над равниной висела туманная дымка. У Дома Взрастающего Сына Взлетающий Орел остановил ослицу и спешился. Он хотел повидаться с Виргилием. Привязав ослицу к дереву на обочине Дороги Камня, он двинулся в обход Дома к крыльцу. Свернув за угол, он наткнулся на женщину, лицо которой было скрыто тенью.

— Виргилий Джонс здесь? — спросил он.

Женщина сорвалась с места и бросилась к Дороге.

— Догони меня, братишка! — закричала она на бегу, оборачиваясь к нему. — Попробуй поймать меня!

Быстроногая как всегда, Птицепес стрелой понеслась по дороге к городу, мимо привязанной к дереву ослицы, мимо коленопреклоненного Камня. В первое мгновение застыв от неожиданности как вкопанный, Взлетающий Орел опомнился и бросился следом. Но ему уже было не угнаться — сестра скрылась за домами, напоследок выкрикнув: «В следующий раз, братишка! Может быть, тогда поймаешь!» Взлетающий Орел махнул рукой и прекратил погоню. Обернувшись, он услышал тревожный рев своей ослицы.

Причиной протестующих криков животного был Два-Раза, он же Энтони Сен-Клер Пьерфейт Хантер, содомирующий ее. Даже терпению самой покорной ослицы бывает предел.

Борясь с отвращением и тошнотой, Взлетающий Орел спросил Два-Раза:

— Вы не видели ее?

— Кого? — спокойно переспросил Хантер, не прерывая занятия. Ослица взревела пуще прежнего.

Из окна Дома показалась женская голова.

— Убирайтесь отсюда, хулиганы! — закричала женщина.

— Ради Бога, прекратите, — взмолился Взлетающий Орел, пытаясь оттащить Хантера от беспомощного привязанного к дереву четвероногого.

— Хорошо, — послушно согласился Хантер. — Сказать по правде, это было не так уж приятно.

— Тогда зачем вы…

— Я все пробую два раза, — заученно ответил Хантер, тщательно отряхивая костюм. — Прошлый раз эта скотина лягнула меня. Чуть не сломала мне ногу, черт ее дери. Хорошо хоть больше мне этого делать не придется.

Усилием воли Взлетающий Орел заставил себя забыть об этом безумии. Птицепес опять убежала от него; но самое главное, она показалась ему снова. Где она скрывается и куда уходит? Может быть, она смеется над ним? Впечатление было такое, словно она — или кто-то другой — не желали, чтобы он оставался в К., и пытались выманить его из города. Взлетающий Орел снова почувствовал, что его раздирают противоречия. Если это и впрямь знак, он продолжит поиски.

Хантер уже ушел, скорее всего направившись к едва различимому вдали в тумане «Залу Эльба». Взлетающий Орел погладил свою встревоженную и обиженную ослицу:

— Бедняга, — сказал он ей и забрался в седло.

На сегодняшний вечер происшествий достаточно; объясняться с Виргилием Джонсом у него больше не было ни сил, ни желания. Он чувствовал себя таким же содомированным обстоятельствами, как и его несчастный скакун.

В «Зале Эльба» Хантер говорил Пекенпо:

— В какой глуши мы живем! Если вдруг захочется чего-нибудь новенького, приходится насиловать ослиц. Стремление к выживанию сделало всех нас трусами.

— Ну и что? — отозвался Пекенпо.

— Я уже не рад этому, — ответил Хантер.

— Ну и что? — повторил Пекенпо.

— Одна-Дорога, — спросил тогда Хантер, — ты зачем вообще притащился на остров?

Пекенпо мрачно помолчал, обдумывая ответ.

— Я стараюсь пользоваться тем, что жив, — ответил он.

Глава 40

Качели. На качелях Эльфрида, Взлетающий Орел стоит позади, Ирина прислонилась плечом к стволу могучего дуба Гриббов, на толстом суку которого устроены качели. Эльфридин зонтик от солнца закрыт и прислонен к коре возле ног Ирины; в мягкой прохладной тени дерева в зонтике нет нужды. На губах Эльфриды застыла детская довольная улыбка; поддерживая компанию, Взлетающий Орел тоже улыбается; уголки губ Ирины приподняты, серые глаза затенены ресницами, она пребывает где-то между сном и явью. Качели раскачиваются широко и свободно, под стать широко раскинувшимся ветвям дуба. Даже в роскошном саду Черкасовых нет дерева, которое могло бы сравниться с этим великолепным дубом, во всем городе нет таких замечательных качелей. Туман сегодня рассеялся рано, солнце припекает, и воздух наполнен гудением торопливых тружениц-пчел. Вот пролетела бабочка, поблескивая крыльями в туманных лучах вертикального света, бьющего сквозь листву. День-элегия, вольный и сильный как полет качелей, свежий и чистый, как свежеиспеченный хлеб, нежный, как кружево или кожа бледной женщины, день, вполне соответствующий прелести чаровницы на качелях. Взлетающий Орел проснулся на рассвете бодрым и сразу широко раскрыл глаза — он чувствовал себя посвежевшим и хорошо отдохнувшим, отлично выспался и снов своих не помнил. Рассвет, предвестник великолепного дня, тоже был само очарование, прогнал прочь его тревоги и печали. В сиянии солнечного света, в обществе двух хорошеньких женщин и милых, невинных, но распаляющих забав — качелей — у кого угодно поднялось бы настроение. Взлетающий Орел чувствовал себя великолепно.

На качелях Эльфрида.

— Сильнее! — приказывает она.

Взлетающий Орел толкает сильнее, качели воспаряют на устрашающую высоту. Ирина, с закрытыми, как и зонтик, глазами под полупрозрачными веками украдкой следит за происходящим. Такие невинные показные забавы мало ее привлекают. Эльфрида Грибб, ее ближайшая соседка, служит ей постоянной спутницей; у нас совсем мало общего, думает Ирина, не считая, возможно, красоты обеих. Давно уже она не думала на такие темы, давно уже наигранно-детская манера Эльфриды так ее не раздражала. Но сегодня Эльфрида действует ей на нервы. Даже среди детей не найти такой чистоты, такой прочнейшей, точно броня, невинности, такого наглядного отсутствия всякой расчетливости в поступках, как у Эльфриды. Искусственное здесь искусно прикрывается искусственным, продолжала говорить с собой Ирина, и именно эта ловкость необыкновенно раздражает. Эльфрида смеется, спит, ест, гуляет — все как ребенок, а Ирина Черкасова не особенно любит детей. Закрыв глаза, она предоставила Эльфриде и Взлетающему Орлу возможность наслаждаться игрой.

Парящая между небом и землей Эльфрида возбуждала во Взлетающем Орле совсем другие мысли. Эльфрида, так же как и он, поднялась рано; до завтрака и неожиданного визита к Орлу графини они успели долго и хорошо поговорить. Вглядываясь в зеленые глаза миссис Грибб, Взлетающий Орел открыл, что во всем готов соглашаться с их хозяйкой, точно так же, как ранее готов был подчиняться воле обладательницы серых глаз. Слушая Эльфриду, он с радостью гнал от себя последние сомнения и угрызения прошлого вечера, все свои страхи, укрепляясь в убеждении, что в К. и только в К. его место. Можно было смело решиться провести с этими глазами вечность. Кроме того, в обществе Эльфриды он начинал испытывать все более сильную симпатию к Игнатиусу Гриббу. По словам Эльфриды, Грибб был любящим и понимающим супругом, и в словах этих невозможно было уловить хотя бы тень лицемерия или лжи. Потом зеленые глаза прикрывались ресницами, словно уверенность в чувствах к мужу на миг подвергалась переоценке… но после всякая тень сомнения исчезала, и глаза сверкали вновь. Даже нетерпимость Эльфриды к Дому мадам Джокасты не могла поколебать ее уверенности в мудрости и правильности суждений мужа; Взлетающий Орел с содроганием вспоминал свою жизнь на содержании и поддерживал неодобрение миссис Эльфриды с жаром человека, распрощавшегося с позорным прошлым. В обществе Эльфриды он прекращал думать о Виргилие Джонсе. Его совесть успокаивалась и переставала мучить его. Заключенный в нем опыт хамелеона и симбиотический талант, пробужденные к жизни взором Эльфриды, снова подмяли под себя его волю.

— Ирина! — зовет Эльфрида. — Идите сюда! Теперь ваша очередь!

— Нет, нет, — отвечает Ирина. — В следующий раз.

— Перестаньте. Ничего страшного, — поддерживает Эльфриду Взлетающий Орел. — Здесь нас никто не видит.

Ирина сдается. Она занимает на качелях место Эльфриды. Эльфрида усаживается под дубом на траву и принимается что-то напевать вполголоса.

Взлетающий Орел вдруг вспоминает, что с тех пор, как он последний раз был с женщиной, прошло ужасно много времени. Сразу после этого его мысли обращаются к спутницам: Ирине Черкасовой, ее безвольному мужу, идиоту сыну и нескончаемой беременности. К Эльфриде Грибб, которая, несмотря на свою подчеркнутую невинность (или благодаря ей?), бесконечно привлекательна; однако Ирина Черкасова демонстрирует свои красоту и очарование гораздо более свободно. Связь с ней представляется ему определенно вероятной. Но вторая-то лучше, говорит он себе и поражается своим мыслям. Поражается и сразу чувствует тревогу и начинает думать об осложнениях, которые — гость в доме мистера Грибба — может себе создать. Задумавшись, он безотчетно принимается раскачивать качели все сильнее.

— Мистер Орел, — мягко замечает Ирина, — пожалуйста, осторожней.

Мистер Орел, что это: дань приличиям или напоминание о том, что с откровенностью прошлого вечера покончено?

— Простите, — бормочет он.

Эльфрида сегодня тоже злится на соседку. И снова ловит себя — это чувство обиды и раздражения для нее непривычно; и, так же как Ирина, не может найти в себе сил и решимости взглянуть правде в глаза. Возможно, она просто запрещает себе думать на такие темы, точь-в-точь как ночью гнала от себя ревность мыслями о дорогом Игнатиусе. Она опять пытается представить себе супруга: вот он склоняется над своими книгами и записками, вот много часов неподвижно сидит в поле на камне и вдруг молниеносно вписывает короткую строчку в старую записную книжечку, одну из тех, которыми пользуется с незапамятных времен, заполняя в них все свободное место на чистых страницах, чтобы экономить бумагу. Эльфрида улыбается воображаемой картинке; потом образ мужа медленно исчезает, снова уступая место высокой, крепкой фигуре Взлетающего Орла. «Он, конечно же, прекрасен», — говорит она себе.

Ирина уже сошла с качелей.

— Теперь, мистер Орел, — непререкаемо заявляет она, — наша с Эльфридой очередь катать вас — ведь зрителей здесь нет, вы сами говорили!

— Да, да! — Эльфрида вскакивает с места и хлопает в ладоши. — Теперь ваша очередь, мистер Орел.

И вот он во власти двух бледных граций, трудящихся для него, взлетает в их руках вверх и опускается вниз, несется вперед и назад, рассекая прозрачнейший, чистейший воздух. Он в их власти, поскольку одержимость и страсть начинают постепенно овладевать и им, а объект его страсти не кто иной, как эти две бледные дамы.

Причин откладывать больше нет. Сегодня он должен повидаться с Виргилием. Он и так тянул слишком долго и теперь непременно повидается со старым могильщиком. Возможно, теперь, когда он начал приспосабливаться к образу жизни и Пути К., встречи с мистером Джонсом ему следует свести к минимуму, но тем не менее поблагодарить своего экс-проводника он обязан. Кроме того, он еще ничего не решил, и поиски еще, возможно, продолжатся… ведь столько вопросов осталось неразрешенными, а эта «страусиная» манера смотреть на мир совершенно ему не подходит.

— Мне нужно сходить в город, — говорит он.

— Я провожу вас до Дороги Камня, — отвечает Ирина. — Я все равно хотела прогуляться.

Они уходят, оставляя Эльфриду в крайне дурном расположении духа, снова злой на весь свет и на себя в том числе.

Когда дом Гриббов скрывается за поворотом дороги и деревья надежно укрывают их со всех сторон, Ирина Черкасова спрашивает:

— Мы по-прежнему друзья с вами, Взлетающий Орел?

— Да, — отвечает он. — Если вам угодно.

Тогда она кладет руку ему на затылок и крепко целует в губы.

— Тогда скрепим этим нашу дружбу, — говорит она, поворачивается и, даже не оглянувшись, уходит.

Он колеблется, он продолжает склоняться то к одному, то к другому — он разрывается между своими чувствами к Виргилию и к той новой жизни, олицетворение которой для него Эльфрида; теперь к этому прибавляются порожденные поцелуем колебания между Эльфридой и Ириной Черкасовой. «Мне следует сейчас же выбрать для себя что-нибудь, решить незамедлительно, иначе быть беде», — говорит он себе, направляясь к Дому Взрастающего Сына.

Глава 41

Белоснежные стены Дома Взрастающего Сына возносятся в солнечном свете прямо от булыжников дороги. На фоне дома неподвижно замерла фигура на осле. Подойдя ближе, Взлетающий Орел различает на неподвижной фигуре темный плащ с капюшоном, укрывающий ее с головы до ног; даже лицо закрыто прилаженной к капюшону черной густой вуалью. Взлетающий Орел вздрагивает от страха, снова вспоминая о призраке сестры Птицепес, ведь понять, кого он видит перед собой, мужчину или женщину, под плащом невозможно. Но вот неизвестный обращается к нему и он успокаивается, понимая, что с ним говорит женщина, чей голос, низкий и абсолютно бесстрастный, совершенно не похож на голос его сестры.

— Кто вы? — спрашивают его.

Взлетающий Орел представляется, потому что не видит причин не делать этого; скрывающая свое лицо женщина не считает нужным назвать в ответ свое имя. Поэтому свой вопрос он задает более холодным тоном:

— Вы из этого Дома?

— Да, некоторым образом, — отвечает голос; на этот раз Взлетающему Орлу чудится в ответе женщины удивление.

— Тогда, пожалуйста, скажите — Виргилий Джонс здесь?

Фигура медленно кивает укрытой капюшоном головой, продолжая рассматривать бордель, как и все время до этого.

— А где еще ему быть? — добавляет она спокойно.

— Спасибо, — быстро говорит Взлетающий Орел и идет к двери.

— Взлетающий Орел, — окликает фигура у него за спиной.

— Что? — спрашивает он, повернувшись в дверях; некоторое время женщина молчит.

— Ничего, — потом отвечает она. — Ничего, просто я привыкаю к вашему имени. Если вам удастся там повидаться с Виргилием, передайте ему от меня привет.

— От кого именно? — с любопытством спрашивает Взлетающий Орел.

Фигура на несколько мгновений снова погружается в задумчивое молчание, потом поднимает невидимую под плащом руку и указывает на гору.

— Я живу там, — говорит она.

На скальном выступе над городом виден черный дом, расположенный у границы облачного покрова. Черные стены дома мрачностью и непроницаемостью не уступают своей хозяйке.

— Думаю, мы с вами еще увидимся. И довольно скоро, — добавляет женщина и бьет пятками в бока своего осла. Животное начинает трусить по дороге.

— Но кто вы? — кричит ей вслед Взлетающий Орел.

Фигура на осле удаляется неспешной рысью.

— Миссис Виргилий Джонс! — отзывается Лив, и снова слышится невеселое горькое удивление в ее спокойном голосе.

Глава 42

Брючный ремень мистеру Виргилию Джонсу был теперь не нужен. Он больше не носил брюк.

Его бедра были обернуты полотенцем, на шее висело ожерелье-четки, голову прикрывал котелок. В правой руке он держал кувшин с вином. Левой захватывал изрядную долю ягодиц Камы Сутры. На коленях у него стояло блюдо с фруктами. Изо рта вытекала и сбегала через ямку чисто выбритого подбородка на грудь розовая винная дорожка. Он восседал на низкой кровати Камы; хозяйка кровати спокойно лежала рядом с ним; прямо перед ним привольно раскинулась мадам Джокаста. Виргилий Джонс был безбожно пьян.

Потеряв дар речи от подобной картины, Взлетающий Орел застыл в дверях комнаты Камы. Заметив его, Виргилий Джонс отнял руку от соблазнительной плоти мадемуазель Сутры, снял с головы котелок и шутливо отсалютовал им.

— А! — довольно воскликнул при этом он, — мой старый друг, мой дорогой молодой бычок, такой горячий, такой настойчивый. Взлетающий Орел, я рад вас видеть. Приветы вам, салюты, феличиты и добрые дни. Вот, выпейте вина. Снимите одежду. Отдохните. Что скажете обо мне? Как я устроился — роскошно? Чувствую себя на седьмом небе, замечательно, превосходно, блеск. Я — выздоравливающий джинн, а это мой скромный гарем. Маленькие прелести жизни.

Взлетающий Орел шагнул в комнату, помедлил немного, потом сделал еще шаг. Кама Сутра спрыгнула с кровати и подбежала к нему. Наступив правой ногой на его правую ступню, левой ногой она обвила талию Орла. Потом положила правую руку на его правое плечо, обняла левой рукой за шею, подняла к нему лицо и тихо заворковала.

Виргилий Джонс счастливо расхохотался, звонко хлопая себя свободной левой рукой по ляжке и сильно колыхая объемистым животом.

— Вы только посмотрите на нее, — довольно улыбаясь, воскликнул он. — Позиция «Взбирающаяся на гору»! Какая необычайная уместность, какая уместная необычность. Понимаете, понимаете, Взлетающий Орел? Вы «гора», а она «взбирающаяся на гору», с тем чтобы вымолить у вас поцелуй. Голубиная воркотня и все такое прочее туда же. Уникальная исключительная техника Камы Сутры.

— Кукукукуку, — говорит ему Кама Сутра.

Мадам Джокаста надула губки.

— Похоже, мои девушки ему не нравятся, — заметила она. — Может быть, послать за Гилом?

Кама Сутра отпустила Взлетающего Орла и неторопливо вернулась на ложе.

— О да, конечно, — отозвался Виргилий Джонс, заходясь от смеха пуще прежнего. Он отпил из кувшина, поперхнулся и закашлялся. Мелкие брызги вина полетели на простыни. Мадам Джокасте тоже досталось.

Мадам встала, прошла к двери и несколько раз дернула там за вышитую ленту звонка. Возвращаясь к Виргилию, она сухо заметила Взлетающему Орлу:

— Рада наконец повидаться с вами.

— Я пришел… извиниться… — нерешительно ответил Взлетающий Орел.

Мадам Джокаста прервала его:

— Перед кем, перед Виргилием? Ну что же, очень мило с вашей стороны.

Она ослепительно улыбнулась и, широко размахнувшись, влепила Взлетающему Орлу пощечину.

— Надеюсь, вы не удивлены? — спросила она и отвесила ему вторую пощечину, с другой стороны, причем улыбка ее не дрогнула при этом ни на миг. — Вот так-то лучше, — заключила она.

Позади Взлетающего Орла распахнулась дверь. В комнату вошел, наверное, самый красивый из виденных Взлетающим Орлом мужчина. Гил Приап неторопливо вступил в покои Камы, лениво поглаживая впечатляющий предмет своего ремесла. С такой же ленивой неспешностью предмет этот поднялся в направлении Взлетающего Орла, установившись под сносным углом.

— Этот? — спросил Приап мадам Джокасту, кивнув на Орла.

— Этот, — ответила мадам, усаживаясь на кровать рядом с Виргилием.

— Прямо здесь? — осведомился Приап, смерив Взлетающего Орла взглядом сверхопытного профессионала.

— Прямо здесь, — ответила Джокаста.

— Не хотите ли, чтобы я раздел вас? — спросил Гил Приап Взлетающего Орла. Судя по усталому тону, ожидаемым ответом было: «Нет».

— Чертов лентяй, — вспылила мадам. — Раздень его, говорю тебе. Он копуша только поначалу, — добавила она виновато, обращаясь к Взлетающему Орлу.

Взлетающий Орел отвел томные руки Гила Приапа и сосредоточенно, не обращая внимания на участников неожиданной сцены, заговорил с Виргилием Джонсом.

— Виргилий, — начал он голосом, подрагивающим от волнения, выдавая тем самым свою неуверенность и слабую надежду на успех, — мне очень жаль, что тогда в «Эльбе» так вышло. Я должен был вступиться за вас. Можно поговорить с вами наедине?

— Ах, голубчик! — немедленно воскликнула мадам Джокаста. — К чему такая щепетильность? Разве мы кусаемся? Разве мешаем? Какое право вы имеете просить мистера Джонса о чем бы то ни было?

Виргилий надул щеки и прыснул. Взлетающий Орел понял, что жалок донельзя, и поднявшийся в нем гнев смешался со стыдом и отвращением, лишив его всякого благоразумия.

— Что ж, прекрасно, — отозвался он, — я действительно не знаю, зачем пришел сюда. Что руководило мной — дружеские чувства, обязательства или — не могу не признать это — чувство вины? Я рассчитываю на вашу помощь… я хотел о многом вас расспросить, надеялся, что вы снова согласитесь стать моим проводником… Но теперь я понимаю, что надеялся напрасно. Печально видеть, что именно вы, Виргилий, нашли успокоение в таком… пали так низко. Не вы ли говорили мне, как важно иметь достоинство? «Человек живет, чтобы хоть как-то упорядочить своим существованием пустоту бессмысленности окружающей вселенной»… разве это не ваши слова? Неужели, говоря это, вы имели в виду это дно жизни, эту душевную импотенцию похоти? Неужели жалость к себе затмила в вас все остальное, высокое? Каким образом им удалось заставить вас забыть о том, ради чего вы покинули Долорес? Я хочу расспросить вас о многом, у меня десятки вопросов, но я ждал, когда вы будете к ним готовы. Как выяснилось, ждал слишком долго и упустил шанс докричаться до вас. Вы пали, а я уже не могу уйти из этого города. Вы не просто пали… вы мумифицированы, вас поместили в саркофаг и вместо пирамиды воздвигли над вами публичный дом. В котором…

— Заткнись, — со спокойной яростью приказала мадам Джокаста.

Взлетающий Орел, чьи отчаяние и вина наконец нашли выход, вздрогнул и замолчал, застыв посреди душной комнаты под злобным взором Гила Приапа и насмешливым Виргилия, которому Кама, ни на что не обращая внимания, продолжала самозабвенно целовать ноги. Мадам Джокаста дрожала от ярости, не сознавая, как эта ярость способствует укреплению мостика между двумя странниками.

— Вы, — продолжала мадам, кривясь, — законченный эгоист. Как только вы поняли, что мистер Джонс добрый и отзывчивый человек, готовый пойти навстречу любому, вы начали безжалостно использовать его всеми возможными способами. Вы вырвали у него услугу, словно живой зуб. Вам было наплевать на боль, которую он испытал при этом, наплевать на то, что он оставил ради вас, наплевать на то, что стало с ним потом. И вот теперь вы снова пришли к нему за помощью и советом. Вам снова нужен проводник, и вас не волнует, что мистер Джонс наконец-то нашел у нас покой и защиту. Какое право вы имеете требовать что-то от мистера Джонса? Он вам ничего не должен. Человек, отвечающий предательством на любовь, бесчестен. Виргилий нашел наконец свой дом; оставьте же его в покое.

— Но он должен мне объяснить, — тупо повторил Взлетающий Орел. — Он должен объяснить мне, что заставило его привести меня сюда.

— Но дорогой мой, — отозвался Виргилий Джонс, — не я, а вы привели меня.

— Но зачем? — воскликнул Взлетающий Орел. — Зачем?

— Мистер Орел уходит, — сказала Гилу Приапу мадам Джокаста. — Пожалуйста, Гил, покажи ему выход.

Со скоростью, которой от него никак нельзя было ожидать, Гил Приап заломил Взлетающему Орлу руку за спину.

— Нет, этого не нужно, — раздался глухой, прежний голос совершенно трезвого Виргилия Джонса, немолодого уже человека. — Оставьте его. Я отвечу на его вопросы.

— Николас Деггл был изгнан с острова Каф мной и Гримусом, — начал свой ответ Виргилий Джонс, — потому что в намерения этого человека входило уничтожение источника власти, находящегося в распоряжении Гримуса. В то время я разделял мнение Гримуса о том, что новое знание имеет невероятную ценность и что враждебная ему сила, которую олицетворял Деггл, должна быть нейтрализована. Теперь я так не думаю. Эффект набирает силу… и я не уверен, что Гримус способен контролировать его. Я хочу уничтожить источник Эффекта.

— Значит, вы использовали меня, — проговорил Взлетающий Орел, больше в пику мадам Джокасте.

— Если угодно, на это можно смотреть и так — да, я использовал вас. Бороться с Гримусом я больше не в состоянии. Но вы можете продолжить эту борьбу, так как подтвердили свою способность противостоять силе внутренних измерений. Я уверен, что у вас есть необходимая воля, силы и напор — вы же еще хотите найти свою сестру?

— Она с ним? — спросил Взлетающий Орел.

— Конечно, а где же? — устало удивился Виргилий. — Где еще ей быть?

— Я видел ее, — сказал Взлетающий Орел. — Здесь, в К.

— Ну вот и хорошо, — отозвался Виргилий Джонс, и его глаза на мгновение блеснули, а потом потухли вновь. — Хорошо — вы знаете теперь, что имела в виду бедная Долорес, когда говорила о Духе Каменной Розы.

— Что такое эта каменная роза? — спросил Взлетающий Орел. — И где найти Гримуса? Как я понял, он скрывается где-то на вершине горы?

— Теперь это значения не имеет, — ответил Виргилий Джонс. — И вы и я уже приняли свое решение. Наша общая дорога кончается здесь. Прощайте, мистер Орел.

Ступив в эту комнату, Взлетающий Орел пережил слишком многое, и гнев его был оправдан.

— Я рад, что не кончил так, как вы, — резко объявил он, — здесь, среди шлюх и безумия.

— Вы уверены? — вопросом отозвался Виргилий Джонс.

— Да, уверен, — проорал в ответ Взлетающий Орел. — За себя я ручаюсь, черт возьми. Ручаюсь так, как ни за что другое. Я вам не чета.

— Я с подозрением отношусь к чрезмерной уверенности, — заметил Виргилий. — Повышенная уверенность сужает горизонт. Сомневающийся видит дальше и глубже.

Взлетающий Орел покинул Дом без помощи Гила Приапа, представлявшегося ему гротескным кошмарным напоминанием о собственном прошлом… выполнив это в традиционной для К. манере. Он заставил себя не думать о прошлом, забыть о всякой вине и унижениях, отринув уколы совести, которые могли в нем пробудить слова и яростный обвиняющий взгляд мадам Джокасты. Виргилий был прав: решение принято.

Виргилий Джонс ему разонравился — решил он среди прочего.

Все это помогло ему сделать выбор, окончательный и бесповоротный.

По пути к выходу из Дома он встретил двух известных в К. лиц. Первой была темноволосая нагая красавица Мидия — внутри Дома Мидия предпочитала обходиться без одежды. При виде Взлетающего Орла девушка замерла как загипнотизированная и следила за ним глазами, пока он спускался по лестнице и шел к двери. Взлетающий Орел Мидию не заметил — взгляд его блуждал, а мыслями он был очень далеко. Мидия поднялась на второй этаж Дома и вошла в комнату к серьезным и опечаленным Джокасте и Каме и изрядно веселящемуся Виргилию. Гил Приап уже удалился, торопясь уединиться и подремать.

— Мистер Джонс, — спросила Мидия, — этот человек и есть ваш друг?

— Нет, — резко отозвалась мадам Джокаста.

— Да, — ответил Джонс, — он был мне другом.

— Расскажите мне о нем все, что знаете, прошу вас, — взмолилась Мидия.

Мадам Джокаста почувствовала, что ее ярость сменяется бессилием. Похоже, Взлетающий Орел встал между ней и ее фавориткой. Жизнь иногда бывает страшно несправедливой.

Вторым человеком, которого Взлетающий Орел встретил по дороге к выходу из Дома, был Фланн О'Тулл, только что закончивший свою очередную сессию с Бум-Бум де Сад. Они столкнулись в дверях.

— Ого! — загрохотал О'Тулл. — Так вот вы где. Наслышан о вашем оглушительном успехе у Черкасовых и Гриббов. Как насчет того, чтобы отпраздновать ваше прибытие с нами, простыми людьми? Так сказать, «с приездом»?

— Ведите, — ответил Взлетающий Орел.

Они вышли из Дома вместе; только после первого стакана в «Зале Эльба» Взлетающий Орел вспомнил, что забыл передать Виргилию привет от Лив.

Глава 43

— Известен ли вам хоть один гений, который не был бы так или иначе одержим? — торжественно спросил Игнатиус Грибб. — Одержимость есть путь самопознания. Причем единственный путь, мистер Орел, заметьте, единственный.

— Виргилий Джонс считает одержимость отображением внутренних страхов, — ответил Взлетающий Орел. Он был достаточно пьян, чтобы не заботиться о том, что говорит, а Гриббы достаточно тактичны, чтобы не замечать его опьянения; тем не менее в воцарившемся ненадолго за столом молчании взгляд Эльфриды стал тревожным.

— Виргилий Джонс — отребье, — объявил наконец Игнатиус Грибб. — Живое свидетельство идиотизма, который он именует своей теорией. Я рад, что вы с ним расстались, мистер Орел, искренне рад. Вам осталось только выкинуть из головы его бредни, и все будет в порядке.

— Виргилий Джонс считает, что сомнения предпочтительней уверенности, — пробормотал в ответ Взлетающий Орел.

Игнатиус Грибб глубоко вздохнул.

— Болезнь Гамлета, — заметил он. — Я имею в виду сомнения. Всем известно, до чего они довели Гамлета, — до могилы. Другой пример — старинная история о Фоме сомневающемся. Есть вещи, сомневаться в которых просто смешно. Вы согласны?

— Ик… — икнул Взлетающий Орел, у которого от выпитого ужасно кружилась голова, но Игнатиус Грибб уже ни на что не обращал внимания. Он увлекся.

— Необходимо только одно — четко различать границу между одержимостью в хорошем смысле — целеустремленностью — и фанатизмом. Фанатик не владеет собой, это одна из форм безумия. Фанатизм ведет прямой дорогой к тирании и безудержному кровопролитию. Целеустремленность-одержимость находит выход в созидании. Одержимость создает симфонии и великие художественные полотна. Пишет романы и сдвигает горы. Это лучший дар, ниспосланный богами человеческой расе. Какой толк от нашего с вами бессмертия, если мы не захотим воспользоваться им для исследования величайшей в мире движущей силы? Зачем тогда вообще нужен остров Каф, ответьте?

— Виргилий Джонс считает, что здесь все поставлено с ног на голову. Он говорит, что остров сам порождает необходимость… что в поле Эффекта выживает только одержимый разум.

— И этот самый миф, — подвел итог Игнатиус Грибб, — вы, с вашим основным интересом, собираетесь изучать.

В первый раз за время обеда Эльфрида Грибб решилась вставить слово.

— Взлетающий Орел (вы не возражаете, если я буду называть вас так, ведь мы теперь друзья?), — начала она, — мне кажется, что вы очень легко подпадаете под чужое влияние. Этот мистер Джонс сумел оказать на вас очень сильное воздействие. Прошу вас, забудьте его и его безумства… вам он больше не нужен.

В голосе миссис Эльфриды отчетливо звенело отчаяние.

— Уже забыл, — шепотом ответил Взлетающий Орел и, отключившись, упал лицом в суп.

Глава 44

— Эльфрида, — спросил Взлетающий Орел, — вы случайно не знаете мою сестру? Ее зовут Птицепес.

Глаза Эльфриды испуганно расширились; запинаясь, она пробормотала:

— Я… я… мне известно имя. Но я не знала, что она ваша сестра.

Взлетающий Орел кивнул. Постепенно взяв себя в руки и успокоившись, Эльфрида продолжила:

— Боюсь, что у меня плохие новости для вас. Ваша сестра умерла.

— Откуда вам это известно? — тихо спросил Взлетающий Орел тихим голосом.

— От Игнатиуса, он сказал, — ответила миссис Эльфрида. — Он сказал, что Птицепес… ваша сестра исчезла… что она, скорее всего, умерла. Мне очень жаль.

Она избегала встречаться с ним взглядом, высматривая что-то в шитье, которое лежало у нее на коленях.

— Приглашаю вас сегодня после полудня к себе на крокет, — сказала ему Ирина Черкасова.

— Я не умею играть в крокет, — ответил Взлетающий Орел.

— Неважно, я научу вас, — улыбнулась графиня. — Это вам полезно — обучаясь совершенно незнакомой игре, узнаешь о себе много нового. Например, о пределах своих возможностей.

— Не сомневаюсь, что Взлетающий Орел отлично осведомлен о своих возможностях, — резко вставила Эльфрида.

Ирина выгнула бровь.

— Я пошутила, — весело ответила она.

— С удовольствием поучусь у вас, — сказал ей Взлетающий Орел.

Эльфрида промолчала.

В течение следующих дней Взлетающий Орел большую часть времени проводил с Ириной или Эльфридой, вместе и по отдельности. Научные изыскания Грибба и безразличие и вялость Черкасова заставляли женщин искать общества друг друга; новый человек, мужчина, в их компании пришелся как нельзя более кстати; и та и другая замечательно оживлялись в присутствии Взлетающего Орла. Для себя Взлетающий Орел находил в обществе прелестниц К. тихое убежище, укрытие от мыслей и страхов, такое же, каким, например, был Дом Взрастающего Сына для Виргилия Джонса. Рядом с Ириной и Эльфридой он без колебаний и угрызений совести соглашался на роль страуса.

Кроме того, непоследнюю роль играл здесь и зов плоти. Отчетливо осознавая это, Взлетающий Орел немало размышлял на эту тему. Он знал, что как мужчина довольно привлекателен. Знал он и то, что неотразимым его назвать нельзя. И причины того, что он оказался во главе треугольника, где два других угла занимали женщины, вероятно, были совершенно иными, чем просто зов плоти. Скорее всего, по его мнению, это объяснялось связанным с ним духом новизны. Для Эльфриды и Ирины он был Незнакомцем, неизвестным, новым живым существом, которое так хотелось исследовать.

Что касается Ирины, то ее не оставляющее сомнений желание заполучить его было легко понять. Она ненавидела мужа, что было видно невооруженным глазом; появление Взлетающего Орла оказалось для нее возможностью выбраться из ловушки, способом выразить графу свое презрение, рассеять скуку утомительной многовековой моногамии. Простейший, классический случай усталой, несчастной жены, открывшей возможность новых ощущений.

Как показалось Взлетающему Орлу, в своем несчастье Ирина даже находила какое-то особого рода удовольствие, а ее двойная неудача, в материнстве и замужестве, давно уже стала эмоциональной опорой, почвой, на которой возрастали чувства и суждения, ненависть или симпатии. Позволив себе затеять с Ириной интрижку, он будет вынужден разделить с ней груз ее горя и несчастий. При этом Ирина была несомненной сиреной: существом, поглощающим мужчин без остатка. Однако, несмотря на всю свою сложность, она была женщиной красивой, манящей, а кроме того, определенно доступной и, как она сама дала понять, желающей близости с ним.

Однако на пути его готовности пуститься в романтическое приключение стояло не менее романтическое препятствие. Как известно, недосягаемый плод особенно сладок, и Эльфрида с ее столь частыми признаниями в любви к гномоподобному супругу, Эльфрида в этом плане была сладостна как никто. Он не был уверен относительно нее ни в чем, не знал даже, симпатичен ей или нет. Ни слова не было произнесено; свои надежды он основывал только на нескольких взглядах, на легком касании тел, на неуловимых паузах перед очередным признанием в любви к Игнатиусу, на едва приметном раздражении, звучащем в голосе миссис Грибб в присутствии открыто флиртующей Ирины. Хотя, конечно, все это могло быть просто плодом его распаленного воображения.

Но если в его догадках все-таки содержится доля истины, тогда на его плечи ложится двойная приятная ноша. Возможно, в действительности Эльфрида любит мужа совсем не так сильно, как хочет показать ему и, главное, себе самой. Но если так, в чем причина такой глубокой супружеской преданности? Может, это прочное, непоколебимое чувство, эта спокойная устойчивая страсть — еще один способ выражения одержимой манеры существования в К., его пути? И если он прав и она тоже хочет его, то чем это можно объяснить? Восстанием против Игнатиуса (параллель Ирине и Черкасову)? Взлетающий Орел покачал головой. Может быть, он недооценивает свою мужскую привлекательность?

Конечно, истинные причины беспокойства двух граций, связанные с его появлением, Взлетающему Орлу не были и не могли быть известны. Так что все его размышления и догадки содержали только часть истины.

Таинственная природа острова Каф в эти дни заявила о себе лишь однажды, но происшествие это счастливым образом разрешило неопределенность отношения Эльфриды к Взлетающему Орлу. Сестра Птицепес больше не давала о себе знать, и тихий вой или свист в глубине сознания Взлетающего Орла как будто бы стал утихать, порой исчезая совсем. Казалось, жизнь на острове входит в нормальную колею. Шли дни, Взлетающий Орел обвыкся и погружался в рутину. Впоследствии это время будет представляться ему длинным куском веревки, которую какой-то доброхот отматывал ему из темноты, — веревки достаточно длинной, чтобы повеситься на ней самому и повесить еще кого-нибудь.

Знаменательное событие на этот раз произошло следующим образом:

Игнатиус Грибб наслаждался послеобеденным сном и опять все пропустил. Эльфрида и Взлетающий Орел качались на качелях. Точнее говоря, они уже накачались вволю и сидели на траве под известным дубом, на котором были устроены качели. Еда и вино в желудках навевали дрему; но второй временной провал заставил их быстренько очнуться.

Мгновение провала было похоже на удар электрическим током. Ни одно живое существо не может быть изъято из действительности и затем возвращено в нее так, чтобы оно этого не заметило.

Время исчезло, а потом появилось вновь; Эльфрида глядела на Взлетающего Орла глазами испуганного ребенка. Ни слова не говоря, он обнял ее за плечи и держал так, пока она не перестала дрожать, пока вновь не поверила в то, что мир вокруг прочен и устойчив, что они живы и существуют.

Последовавший затем поцелуй был вполне естественным.

Внутри дома Гриббов Игнатиус продолжал спокойно храпеть на своем диванчике.

Глава 45

Позже, в Доме Взрастающего Сына.

— Мадам Джокаста, возможно, вам не следовало быть такой суровой с Взлетающим Орлом, — говорит хозяйке Дома Мидия. — Людям свойственно ошибаться. В критических ситуациях нередко бывает трудно выбрать правильное решение.

— Что ты о нем знаешь? — вопросом отвечает Мидии мадам Джокаста.

Мидия качает головой.

— Почти ничего, но я стараюсь видеть в людях лучшее, — говорит Мидия. — Сомнения лучше полной уверенности — ведь так говорит Виргилий.

— Взлетающий Орел больше не перетупит порог этого Дома, — отрезает Джокаста. — А тебе, Мидия, следует помнить о своей специализации — дорога в твою постель ему заказана.

— Да, мадам, — покорно отвечает Мидия и, помолчав немного, добавляет: — Ведь я люблю женщин.

— Вы чем-то опечалены? — спрашивает Виргилия Мидия. — Не стоит печалиться.

— Нет, моя дорогая, я весел, — задумчиво и грустно отвечает Виргилий Джонс.

— Простите, мне не нужно было спрашивать вас о нем, — виновато говорит Мидия.

— Не в том дело, — отвечает он.

Горф предупреждал его: он лишний здесь, его присутствие неуместно, даже вредно; история острова Каф должна идти дальше без его участия. Горф предупреждал; Взлетающий Орел выбрал для себя Путь К., стало быть, горф был прав.

— Нелегко бывает уходить на покой, — сказал он Мидии.

Глава 46

Он остался один, без проводников, без сестер, добывающих для него пищу, без ливий, отдающих приказы, без дегглов, направляющих и подсказывающих ему путь, без виргилиев, советчиков и добрых спутников. Ему предстояло выбрать — кто из двух? Или никто? Его выбор и их выбор был ставкой в игре. Теперь он должен сказать точно, чего хочет, а чего нет.

Белые ведьмы продолжали ткать свои чары, оплетая его шелковыми путами.

Возможно, лучше броситься наобум, чем без конца изводить себя этим выбором, вечно мучиться, снова и снова копаться в себе и спорить, спорить.

Вопреки своей воле Взлетающий Орел все больше привыкал вести себя в духе предложившего ему свое гостеприимство города.

Белые колдуньи трудятся неустанно …

— Я знаю, я гость в его доме, — говорит он. — Это и ваш дом. Я знаю, что он был добр ко мне, и я многим ему обязан. Но именно вы привели меня сюда. Я не надеюсь на то, что вы полюбите меня; я сам не знаю, люблю ли вас. Но я знаю одно — я хочу вас. Я понимаю, что всем было бы легче, если бы я смог заставить себя забыть вас. Но я не могу.

Итак, дело сделано.

— Я люблю своего мужа, — отвечает Эльфрида голосом, дрожащим от волнения.

Ночь. Ирина Черкасова лежит в постели без сна и думает о провале времени. Над ее головой через паутину, протянутую между грубыми самодельными кистями балдахина на четырех кроватных шестах, ползет паук. На ветвях вязов за окнами висят невидимые летучие мыши.

Первый провал она проспала, но второй почувствовала отчетливо. Первое впечатление всегда самое сильное. Ирина закусила губу и ощутила соленый привкус крови во рту. Сегодня она не может спать одна, ей нужен кто-нибудь рядом, пусть даже Александр. Но как она пойдет к нему, она, гордая Ирина, как прокрадется в его комнату после стольких бесконечных ночей, проведенных отдельно, как попросит у него чуточку тепла и защиты, она, закрепившая за собой славу холодной равнодушной красавицы? Нет, это невозможно. Нет. Да. Нет. Да. Она может это сделать. Ирина выбирается из постели и набрасывает на плечи пеньюар.

Из комнаты мужа, в дверь которой она тихо и осторожно стучит, не доносится в ответ ни звука. Конечно, Александр крепко спит; он, наверно, уже забыл, как это делается, ничтожный дурак. Ирина открывает дверь.

В этот самый миг в Доме Взрастающего Сына Ли Кук Фук целует Александру Черкасову мочку уха.

Она могла догадаться и раньше, да что там, она отлично это знала; ее муж проводит ночи в публичном доме. После того как она изгнала его из своей постели, было бы наивно думать иначе. Ей было это удобно — лучше жить с согласным со всем недоумком, чем с отчаявшимся мужем, требующим положенного исполнения супружеского долга. Только вот эта ночь… как тяжело будет дожидаться утра в одиночестве. И надо же ему было отправиться к девкам именно сегодня, когда он так нужен ей, когда она наконец решилась унизиться перед ним, попроситься к нему в объятия. Обида особенно остра, если ее наносит, сам того не понимая, глупец. Ирина Черкасова возвращается в свою постель, уже остывшую, и, улегшись там, принимается поглаживать едва оформившееся существо внутри своего лона, раздумывая о мастурбации. Но потом перед ее внутренним взором возникает лицо Взлетающего Орла, и она категорически отвергает игру с собой. Она не станет помогать себе сама, гораздо приятней получить помощь от другого, нужно только подождать, совсем немного. Она принимает окончательное решение и спокойно засыпает.

После случайного первого поцелуя Эльфрида стала отвергать ухаживания Взлетающего Орла с такой страстной непреклонностью, что он потерял всякую надежду. Очень много времени и слов она потратила на то, чтобы объяснить ему, почему случившееся не должно повториться, почему они конечно же не должны заходить дальше, но ни разу ни словом, ни жестом даже не намекнула на то, что их поцелуй был ей неприятен.

— Все дело в Игнатиусе, — не уставала повторять она, что уже стало определенным знаком напоминания о великой любви к супругу, делающей любые предложения любых вздыхателей неприемлемыми.

Взлетающий Орел решил прибегнуть к последнему средству — увести миссис Эльфриду из супружеского гнезда, где ее, вероятно, сдерживало возможное появление мужа в любой момент.

Он начал сопровождать Эльфриду во время длительных прогулок по полям близ К.; после каждой прогулки миссис Грибб клялась ему, что это их совместное времяпрепровождение будет последним, но ни разу не сдержала обещания.

Во время первой прогулки они остановились возле колодца. У колодца ходил по кругу бык, приводя в действие с помощью зубчатой передачи насаженное на толстую ось колесо с ведрами, черпающими воду и выливающими ее в желоб, откуда влага текла орошать поля. Глядя на быка, Эльфрида заметила:

— Животные счастливей нас.

Взлетающий Орел подождал, что будет сказано дальше. Когда бык в очередной раз прошел мимо, Эльфрида погладила труженика по боку и продолжила:

— Они смертны.

— Вы несчастливы здесь, — сказал тогда ей Взлетающий Орел, уже понимая, что это правда.

— Нет, что вы, совсем нет, — торопливо отозвалась Эльфрида. — Я совершенно счастлива.

Она замолчала, впервые отчетливо ощутив пустоту и обман, заключенные в этих словах. Резко повернувшись, Эльфрида быстро пошла прочь от колодца.

— Я иду домой, — бросила она ему, пытаясь уверить себя, что возвращение к привычному быту вернет и привычное настроение.

Белые ведьмы продолжают ткать свои чары, оплетая его шелковыми путами. Белые колдуньи трудятся неустанно, кружа около него, как мотыльки возле свечи.

Площадку для крокета никак нельзя было принято назвать ровной, а шары за бесчисленные годы упражнений покрылись вмятинами, но это не мешало Ирине играть с сосредоточенностью истинного профессионала. Что касается Взлетающего Орла, то, не желая, несмотря ни на что, ударить лицом в грязь, он мог заставить себя сосредоточиться лишь с огромным трудом.

— А вы быстро все схватываете, — похвалила его Ирина. — Наверно, вы опытный игрок и просто надо мной смеетесь.

— С вами мне не сравниться никогда, — ответил он.

— Все дело в практике, и только.

Графиня подняла молоток на уровень глаз, рассчитывая дальний удар.

— И не думайте, — предостерег Взлетающий Орел. — Площадка слишком неровная.

Ирина молча ударила по шару.

— Я отлично знаю эту площадку — вот в чем дело, — говорит она. — Извините, я веду нечестную игру, не сказала вам об одном своем преимуществе — на этой площадке мне знаком каждый бугорок.

Своим ударом Ирина загнала шар Взлетающего Орла в кусты.

— Боже мой, — восклицает она, даже не пытаясь скрыть насмешку. — Похоже, вы проиграли, дорогой мой Орел. Шар вам оттуда не выгнать и за сто лет.

Взлетающий Орел покорно отправляется на поиски шара и забирается в дебри густого кустарника, окаймляющего дальний рубеж сада Черкасовых. Через минуту он слышит позади себя шорох и треск. Повернувшись, обнаруживает высвобождающуюся из платья Ирину.

— Платье может зацепиться за ветку и порваться, — объясняет графиня. — Лучше уж я сразу сниму его.

— Вы точно знаете, что делаете, Ирина? — спрашивает Взлетающий Орел.

— Помогаю вам отыскать ваши шары, — отвечает она. — Похоже, что без меня вы не управитесь.

Несмотря на недавние сомнения Взлетающего Орла, любовный акт с Ириной доставляет обоим несказанное удовольствие.

Норберту Пэйджу, как обычно играющему с Алексеем в шашки в сарае, на другом краю сада, почудился короткий крик. Но, выглянув за дверь, он не заметил ничего необычного.

Во время их второй совместной прогулки Эльфрида позволила Взлетающему Орлу взять себя за руку. В следующий раз она, страдалица, вытерпела его поцелуй. На другой день — под одурманивающий аккомпанемент пчелиного жужжания, — она позволила ему — и себе — еще один поцелуй. На этом их прогресс на несколько дней остановился, но Взлетающий Орел был настойчив, и вскоре Эльфрида уже разрешала ему ласкать себя, сначала сквозь одежду, а потом и под ней, трепеща от пробегающих по телу сладостных судорог желания.

Но когда и после этого она остановила его, Взлетающий Орел вспылил:

— Какой смысл останавливаться теперь? — воскликнул он. — Ты и так была ко мне очень несправедлива… так почему не получить от всего этого удовольствие, ответь?

— Ты верно сказал, — печально ответила она, — я очень несправедлива.

У Эльфриды и в мыслях не было мучить его — она была точно в таком же отчаянии, как и он. Но позволить себе последний шаг, совершить окончательное предательство она не могла. Что-то останавливало ее, что-то гораздо сильнее ее самой. Взлетающий Орел отказывался верить в то, что это могли быть моральные устои.

— Я люблю его, я люблю его, я люблю его, — твердила она сквозь стиснутые зубы.

— Нет, не любишь, — отвечал Взлетающий Орел. — Ты привыкла к нему. Тебе спокойно с ним. Но он никогда не нравился тебе. Ты не любишь его.

— Люблю, — рыдала она. — Я знаю, что люблю.

На его глазах к ней с поразительной скоростью возвращалось самообладание, и слезы на ее ресницах высыхали.

Качели, Эльфрида на качелях, Ирина следит за ней. Бывают мгновения, думает Взлетающий Орел, когда они становятся похожими на сестер-близнецов. Такие одинаковые, и такие разные.

Ирина Черкасова, презирающая большинство людей, презирает сейчас Эльфриду. Глупая, вечно хихикающая женщина. Тем временем Эльфрида Грибб обнаруживает себя в сетях гораздо более сильного чувства: ревности.

Они продолжают улыбаться друг другу сквозь свои вуали.

Сегодня вечером в ее доме большой бал, первый в этом году, но Ирина запрещает себе плакать. Внизу — музыка и элегантные кавалеры; наверху — лежит она, с сухими глазами и в лихорадке. Простудиться теперь, в тот самый день, в тот самый вечер, когда она наконец налилась соком и расцвела, когда закончилось детство, ее детство, детство девочки, которая в ожидании сегодняшнего вечера многие месяцы простаивала обнаженная перед зеркалом с книгой на голове, вобрав живот, развернув плечи и выпятив грудь. В этот год пришел конец подзатыльникам, насмешливым тихим замечаниям ничего не понимающих взрослых, терпеливому удивлению тому, с каким раздражением, с какой злостью она по команде матери в полночь отправлялась в свою комнату. В этом году она будет танцевать до рассвета и после рассвета и гулять у пруда под ивами с каким-нибудь влюбленным кавалером… она начинает думать о толстой, прыщавой Маше — та сейчас внизу, щеки горят румянцем триумфа, — о своей уродливой сестре, которая сегодня станет королевой бала, которая сейчас кружится в танце с утомленным кавалером, озадаченным отсутствием хорошенькой Ирины… и слезы гнева вновь наворачиваются на глаза.

— Можно войти?

Это Паташин. Григорий Паташин, ?minence grise в салоне ее матери. Высокий крупный мужчина, несущий на своих широких плечах, таких могучих, что меж ними едва остается место для шеи, вот уже шесть десятков беззаботно прожитых лет. Паташин, с бородавкой на кончике носа и голосом, напоминающим скрежет гравия. Паташин, чья дурная слава не утихает с годами.

— Входите.

— Ирина Николаевна, — говорит ей входящий, поправляя дурно пошитые брюки. — Без вас вечер совершенно никакой.

— Присядьте, Григорий, — говорит она, намеренно опуская «дядя», как называла его всю жизнь, и похлопывая рукой по одеялу рядом с собой. — Присядьте и расскажите мне, что там происходит. Что Маша, хороша ли она?

— Может ли Маша быть хороша? — отвечает Паташин, улыбаясь в бороду.

— Старый медведь, — смеется Ирина, — настоящий дамский угодник.

— А вы, Ирина, — говорит Паташин, мягко приподнимая ее подбородок кончиками пальцев, — слишком умны и уравновешенны, чтобы ожидать в жизни большой удачи. Я смотрю в ваши глаза и вижу там ум. Я смотрю на ваше тело и вижу в нем предчувствие. Вам нужно учиться лицемерию, учиться скрывать ум в глазах и приучать к разумным желаниям свое тело.

— Чтобы умереть старой девой, — снова со смехом добавляет Ирина. — Я такая, какая есть, и другой быть не могу.

— Да, это так, — задумчиво отвечает Паташин. Его рука не отпускает ее подбородок; он легко проводит пальцами по ее щеке. Ирина трется о ласкающую руку. Рука холодна.

— Никто ведь не хватится вас, — шепчет она. — Немного времени у вас есть.

Паташин усмехается.

— Не затем я пришел к вам, чтобы соблазнять вас, Ирина Николаевна, — говорит он. — Но если вам угодно мужчину, то извольте, я к вашим услугам. Если же нет… — Паташин пожимает плечами.

— Заприте дверь, — приказывает она.

Ей пришлось вытерпеть вид разоблачающегося немолодого мужчины, не самое привлекательное зрелище. Паташин бросает фрак и белье на стул и уверенно улыбаясь остается перед ней в своей могучей наготе, весь заросший седым волосом. Ирина закрывает глаза, отчаянно желая никогда не состариться.

— Надеюсь, вам не было больно? — спрашивает он ее, когда все кончено.

— Нет, — совершенно ровным и спокойным голосом отвечает она. — У верховой езды есть свои плюсы и преимущества.

— Мне нужно идти, — говорит Паташин, и она становится свидетельницей обратного его превращения в салонного льва. Поправив волосы и пригладив бороду, он поворачивается к ней.

— Быть изнасилованной собственным дядей. Хорошенькое начало!

Григорий Паташин идет к двери, бросая на ходу:

— Кто из нас изнасилован, хотел бы я знать?

После случая с Григорием Паташиным Ирина не только стала бояться уходящих лет; случай этот толкнул ее прямиком в руки юного, прекрасного и чудовищно глупого Александра Черкасова. Таким образом в беде, постигшей ее сына, Паташина винить было нельзя. Через некоторое время после знаменательного происшествия во время бала он сделал Ирине предложение, но она отказала ему и избрала его соперника, в чем, конечно, был виноват и Паташин. Давнишние отношения с уродливой сестрой Машей теперь были отчасти перенесены ею на Эльфриду. Несоответствие здесь было только одно: красота Эльфриды.

И вот еще о Григории Паташине. Он наградил ее страстью ко всему запретному: ведь все запретное напоминало ей о том вечере из ее юности…

Взлетающий Орел, конечно же, был запретным плодом…

Тогда она была Эльфридой Эдж. Дочуркой мистера Эджа. Милая Эльфрида, такая славная, хорошая девочка. Знаете, ее отец бросился с крыши своего дома. Она видела в окно, как он пролетел мимо, и сказала потом, что подумала, это обвалилась дымовая труба. Всегда такая уравновешенная, она легко перенесла смерть отца. Хорошо обеспечена, это уж конечно, просто купается в деньгах, ей досталась от родственников огромная ферма и всемирно известная коллекция марок. «Моя маленькая однопенсовочка» — так он ее звал, а она всегда была ужас какая бледная, белая как мел; так дурно говорить, но с деньгами можно скоро утешиться, верно? Такая милая девушка, всегда спокойная, маленькая мисс белоснежка, но без причины и прыщик не вскочит, а у нее глазки всегда были на мокром месте, как у десятилетней. Нет, мисс Эдж больше не живет здесь, уехала куда-то в чужие края, в заграницу стало быть, устраиваться там среди иноземцев, и это понятно, она по-прежнему мила и свежа, о ней здесь вы ни от кого слова плохого не услышите, такая душка. А ее мать — вот уж была взаправду веселая вдова. Когда Эльфридочка выросла, только и делала, что помогала пожилым да немощным, ходила за детками молодых распутниц, все только книжки читала, да шила, да готовила, но ведь молодые леди должны когда-то и погулять ?

Эльфрида Эдж под загородкой,

Сама с собою баловалась,

Или с проказником Реджи.

— Эй, Эльфрида, пойдем гулять в поле.

— Нет, спасибо, не думаю, что у меня выдастся свободная минутка.

— Пойдем, я покажу тебе моего петушка.

— Твой петушок меня совершенно не интересует.

— Спорим, ты в жизни ни одного петушка не видела.

— Нет, видела.

— Нет, не видела.

— Нет, видела.

— А вот мать твоя точно насмотрелась. И черные видела, и коричневые, и желтые, небось, и голубые, как у тех арабов, которые потом резались из-за нее.

— Оставь мою мать в покое.

— Если уж она такая любительница, то ты тоже должна быть не прочь.

— Реджи Смит, у тебя самый грязный язык в школе.

— А у тебя всегда самые чистые переднички.

… большой развратный мужчина с отростком в фут длиной он актер по крайней мере все время сидит с актерами в богемном кафе говорил, что изъездил все побережье и хорошо разбирается в этом деле с ней в постели и такой настойчивый говорит ей не узнаешь что потеряла пока не попробуешь сама и она отвечает да а почему бы и нет он говорит ну вот и чудесно киска и расстегивает пуговицы на дыре в штанах где его отросток прячется и вгоняет его в нее тоже сначала освободив в ней проход и наутро она просыпается сама не своя и все ее простыни мокры от пота…

Просто потому что мама занималась этим,

Я не хочу заниматься этим.

Просто потому что папа занимался этим,

Я не хочу заниматься этим.

(Э. Э. 16 лет)

Когда Игнатиус Грибб прислал письмо, в котором сообщил, что экзамен ею провален, она поняла: это конец. Если она не сможет попасть в этот колледж, то ей уже никогда не попасть ни в какой другой, и значит, на этом все. Ученая Эльфрида, тихоня Эльфрида, все, пришел конец твоему учению. Но вот что еще он написал ей в своем письме: «… если мой отказ огорчит вас, то смею надеяться, что утешу вас, признавшись, сколь милой и очаровательной я вас нахожу, и поскольку назначить вам стипендию я не в силах, то позволю себе предложить место секретаря на моей кафедре. Прошу серьезно об этом подумать».

Они были парой заблудших в мире не сбывшихся надежд. То, что они поженятся, было ясно с самого начала. Заполучив в женушки красавицу, по которой немедленно принялся сходить с ума весь студенческий городок, он перестал быть объектом вечных насмешек. Получив такого мужа, как он, она вполне могла считать себя умной — причин сомневаться в его мудрости у нее не было. Они отлично знали достоинства и недостатки друг друга и относились друг к другу бережно и уважительно, все насмешки, все злословие мира были им нипочем. Остров Каф стал для них местом счастливого отдохновения; здесь он нашел всеобщее уважение, а она могла спокойно лелеять свою любовь к нему. Игнатиус, имя для святого темного рыцарства, центр ее вселенной и любовь. Здесь любовь, вот в чем дело. Вот в чем.

Пески времени

текут к новому Истоку.

Ирина и Эльфрида, обе с незаживающими ранами юности, одна пытаясь сохранить юность, остаться в ней навсегда, другая цепляясь за воспоминания — иногда, крайне редко, позволяли себе безнравственные поступки. Такие похожие и такие разные. Настолько же похожие и разные, как плато аксона и К.

Он позволил себе прожить так несколько дней, позволил течению событий увлечь его, унесся в потоке бесконтрольных раскрепощенных эмоций, передал себя в их власть и прогнал прочь все мысли о Гримусе, сестре Птицепес и Виргилие. Жил днем настоящим…

Лови момент, живи настоящим — какое любопытное, какое емкое определение. Немного позже он вспомнит, что говорил ему об этом Виргилий: «В жизни любого человека всегда существует высший пик. Ради этого краткого мига высшего торжества мы в общем-то и живем».

Для Взлетающего Орла этот миг наступил в тот день, когда он занимался с Ириной Черкасовой любовью в седьмой раз.

Они впервые делали это в постели. Черкасов снова ушел в Дом Взрастающего Сына, и Ирина решила воспользоваться удобным случаем. Ее спальню освещала единственная свеча. Ирина как обычно была ненасытна, очень требовательна и абсолютно, монархически всевластна; Взлетающий Орел был как раз в подходящем настроении, чтобы исполнять все требования партнерши. Их ночь была яростной, переполненной жадным насилием, они напоминали двухголового зверя; в пылу этой схватки извивающихся тел Взлетающего Орла посетило видение.

В колышущемся свете свечи он вдруг увидел лицо, лицо Эльфриды, ее эльфийские черты; стоны Ирины стали стонами Эльфриды. На короткий, как вспышка молнии, миг обе женщины словно бы слились в одну, соединенные силой порыва его любовной страсти. Видение ушло, но ощущение осталось; по окончании любовного акта, в омытой желтым светом комнате Взлетающий Орел откинулся на спину и принялся смаковать необычное переживание.

Все было так: в неприкрытой похоти Ирины он искал утонченность и элегантность — да, и чистоту — Эльфриды, святость, которая придавала ей особое очарование, поднимая ее, может быть, даже выше графини; в то же самое время из оков самоограничения моралистки Эльфриды он всеми силами стремился к чувственной раскрепощенности Ирины. В них были его единство и борьба противоположностей: невинность Эльфриды и греховность Ирины, свобода Ирины и скованность Эльфриды. Их отношение к мужьям резко отличалось, они находились на различных полюсах теплоты. Их связывал только Взлетающий Орел. Как Эльфрида любит его, но не позволяет своей любви поглотить себя, так Ирина похотливо желает его и отдается своей похоти спокойно и легко. И в той, и в другой царит незавершенность; через его посредство достигается завершенность. Их лица, тела, даже души видны ему как на ладони и слиты в одно. Заниматься любовью с Ириной означает освобождаться от отчаяния и тщетности Эльфриды; прикосновение губами к щеке Эльфриды символизирует очищение от похоти Ирины. Эльфрина, Ирида, Эльфрида, Ирина.

Чудо наконец свершилось, процесс закончился, обоюдное превращение завершилось внутри его. Отдыхая в постели Ирины, он наслаждался чутким равновесием между любовью к невинности и похотливой тягой к плотскому опыту, между самоотверженностью и самопоглощенностью, — он стоял на вершине, с которой возможен был только один путь: вниз. Эльфрина Орел. Их треугольник больше не был тремя точками, он стал одной.

И через секунду это прошло навсегда, ушло в небытие, потому что в своей эйфории он позволил себе произнести имя.

— Эльфрина, — сказал он.

Рядом с ним напряглось тело Ирины Черкасовой.

— Убирайся! — крикнула она.

Взлетающий Орел уже вернулся с высот своего мысленного полета и вновь оказался в комнате, освещенной тусклым трепещущим сиянием одинокой свечи. Только что достигнутое совершенство осколками лежало у его ног.

— Убирайся! — повторила графиня.

Миг совершенства всегда содержит в себе зародыш собственной гибели.

Когда далеко за полночь Взлетающий Орел пробирался через комнаты дома Гриббов в свою спальню, в гостиной навстречу ему из кресла поднялась бледная, изнуренная долгим ожиданием Эльфрида. Горящая в гостиной единственная свеча показалась ему эхом свечи в той спальне, которую он только что покинул.

— Добрый вечер, Взлетающий Орел, — сказала Эльфрида.

Безмолвно склонив в ответ голову, он опустился на стул напротив нее.

— Ирина? — спросила она, уже уверенная в ответе.

— А чего ты ожидала? — ответил он, чувствуя, что этими словами окончательно оскверняет память своего видения.

— Крепче Игнатиуса, верно, во всем свете никто не спит, — горько сказала она. — Мы могли бы заняться любовью прямо здесь и сейчас.

— Но ты сама отвергала меня, — ответил он.

— Возьми меня! — воскликнула она. — Будь все проклято!

Но все повторилось — в его руках тело Эльфриды, желающей его безмерно, вдруг оцепенело.

— Прости, — прошептала она, — но, видно, плоть моя слаба.

— Или слишком сильна, — тихо отозвался Орел.

Граф Александр Черкасов, графиня Ирина Черкасова, Алексей Черкасов и Норберт Пэйдж пьют чай в салоне. Ирина часто обмахивается веером, хотя в комнате совсем не жарко.

— Ма-ма, — счастливо лепечет Алексей.

— Мама с тобой, Алексей, — отвечает Ирина, — мама всегда с тобой.

— Ирина, — говорит ей граф Черкасов, — ты очень сильная женщина.

— Да, — отвечает она. — Да, я знаю. Я знаю, когда нужно отказать себе. И в чем.

Скрытый смысл сказанного не доходит до мистера Пэйджа; он считает графа и графиню чудесной, счастливейшей парой.

— Это великий дар, — чуточку слишком поспешно прибавляет Ирина, чувствуя, что граф хочет перевести разговор на другую тему. — Великий дар. Знать, когда остановиться.

Одно слово, и возможность утеряна навсегда. Он мог вернуть Эльфриде покой и успокоить себя умиротворенностью ее души. Он мог предоставить Ирине общество, в котором она так нуждалась, забыв думать о том, откуда берутся ее прихоти. Эльфрина Орел, они могли парить в поднебесье вечность. Вместо этого они снова превратились в три разобщенных точки, их треугольник распался. Одно слово смогло изменить ход истории.

Ферма у дороги. Старый дом, но ухоженный и крепкий, длинная постройка с выбеленными стенами. Узнав этот дом, Взлетающий Орел вздрогнул от неожиданности: поднявшись на гору и еще не ступив на улицы К., он вошел в эти ворота и здесь встретился в окне с глазами на гранитном лице; здесь ему снова безжалостно напомнили о том, что он пария. Но теперь многое изменилось, он стал другим; он теперь часть этого места и ничем не отличается от хозяина дома, у него те же права. Ферма часть города, он тоже часть города, он часть фермы, ферма часть его. На сегодняшний день, по крайней мере, это так.

Он не один, с ним Эльфрида Грибб; сегодня они зашли особенно далеко, но ни он, ни она не заметили пройденного пути, они бредут рядом молча и каждый думает о своем. Увидев ферму, Взлетающий Орел рассказывает историю о каменном лице с глазами василиска.

— Мне показалось, что в памяти этого человека хранятся сотни тайн, но ни одну из них он ни за что не раскроет, — закончил он свой рассказ. Эльфрида тихо улыбнулась. Ее мысли были далеко.

— У всех, кого я повстречал потом в К., были такие же глаза, — говорит тогда Взлетающий Орел. — Все хранят тайны, берегут их для себя — или делают вид, что никаких тайн не существует. Здесь слишком о многом молчат. Слишком о многом.

Эльфрида отвечает, не поднимая на него глаз:

— Да. Ты прав. Так и есть.

— Рад, что мы взяли вас на борт, Взлетающий Орел, — говорит ему в тот же вечер Игнатиус Грибб. — С вами Эльфрида повеселела. К сожалению, в течение дня я не могу уделять ей достаточно внимания. До вас она целыми днями скучала, бедняжка. Так?

Эльфрида заставляет свои губы сложиться в улыбку.

Игнатиус Грибб с наигранной серьезностью наклоняется к Взлетающему Орлу.

— До тех пор, пока вы не появились, дружище, — говорит он, — моя жена не знала, чем без меня заняться.

— Но, Игнатиус, я не… — начинает Эльфрида, но Грибб жизнерадостно машет на нее рукой.

— Это кстати, только кстати, — заключает он, — поскольку я тоже не знал, чем заняться без нее.

— Счастливый брак — это замечательно, — выдавливает из себя Взлетающий Орел, чувствуя себя чудовищем.

Эльфрида Грибб встает и выходит из комнаты.

— Мне достаточно было одного взгляда, и я все поняла, — говорит мужу Ирина. — Он оказывает на бедную невинную Эльфриду очень дурное влияние. Тебе нужно было внимательно к нему присмотреться.

— Внешность обманчива, — пытается защищаться Александр Черкасов.

— Я уверена, между ними что-то есть, — продолжает Ирина. — Мне кажется, что тебе нужно переговорить с Игнатиусом.

— О чем же?

— Ты должен предупредить его, — отвечает она. — Намекнуть, что за его гостем нужен глаз да глаз.

— Но я не думаю…

— Если ты не скажешь ему, — обрывает мужа Ирина, — тогда я скажу сама.

— Хорошо, — встревоженно соглашается Александр Черкасов. — Но в таком случае, я начну с другого, дорогая. Я переговорю с Взлетающим Орлом. Спрошу его напрямик. Предупрежу и потребую взять себя в руки. Ну ты понимаешь…

— Ты глуп, глуп, глуп! — в гневе кричит Ирина Черкасова.

Cобытия, однако же, развиваются еще быстрее, опережая ее гнев.

Вот все и кончилось, говорит зеркалу Взлетающий Орел. Может быть мне и другим было больно, может быть, для кого-нибудь это было трагедией, может быть, еще ничего не закончилось и последуют какие-нибудь новые, неведомые черные ужасы, но это была вершина, наивысшая точка, чистейшая, миг света.

— Нет, — отвечает ему Эльфрида Грибб, — сегодня я гулять не пойду. Нет настроения. А вы идите. У меня тут есть одно дело. Взлетающий Орел выходит с террасы, где играет тихая музыка, оставляя там Эльфриду одну в ее любимом шезлонге.

Глава 47

Смерть пришла на остров Каф в мягких туфлях, без предупреждения, нежданная; это скорее было начало, а не конец. Смерть пришла как должное, словно была здесь все это время и вот теперь вдруг решила напомнить о себе; но ужас, который смерть породила, был потрясающим, не идущим ни в какое сравнение с манерой ее появления.

Вернувшись с прогулки, Взлетающий Орел обнаружил около дома Гриббов небольшую толпу горожан. Здесь были Норберт Пэйдж и Мунши. В дверях дома неподвижно стояла Ирина Черкасова, словно ее мумифицировали, едва она ступила на порог. Она машинально подалась в сторону, уступая ему дорогу. Он задавал вопросы, но никто не ответил ему.

На террасе в шезлонге сидел, обливаясь потом, граф Черкасов; граф поднял с пола макраме Эльфриды и теперь бессмысленно вертел его в руках.

— Что случилось? — спросил графа Взлетающий Орел.

— Мы услышали крик, — ответил граф. — Долгий, протяжный крик.

Взлетающий Орел обвел глазами пустую, тихую террасу.

— ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? — проорал он. — Где Эльфрида?

Черкасов кивнул в сторону кабинета.

— Долгий, протяжный крик, — повторил он.

Взлетающий Орел рванул дверь террасы и бросился по коридору к кабинету. В окутавшей дом тишине вой в глубине его сознания звучал особенно громко.

Ставни на окнах кабинета были закрыты, и свет проникал в обитель философа только через открытую Взлетающим Орлом дверь. Был там письменный стол Игнатиуса Грибба, заваленный бумагами и папками, перьями и пузырьками с самодельными чернилами. Были книги, разбросанные по комнате, лежащие стопками на стульях, полках, подоконнике и даже на полу. Сравнительно с аккуратностью, царящей в остальном доме, беспорядок в кабинете Грибба казался вопиющим.

Диванчик философа располагался прямо перед окном. Во мраке на узком ложе можно было разглядеть маленькую тень, неподвижную, мертвую. Другая тень замерла перед диванчиком, еще живая, но тоже неподвижная, сливающаяся с темнотой. На письменном столе, на ближайшем к диванчику его углу, стояла одинокая погасшая свеча.

Маленькое тельце на диванчике было печальными, скрюченными останками Игнатиуса Квазимодо Грибба, некогда профессора философии, человека с убеждениями и мудрого.

Над ним стояла его бывшая жена, теперь новоиспеченная вдова, Эльфрида Грибб, которая в бытность свою Эльфридой Эдж приняла падающего с крыши отца за дымовую трубу.

— Это я убила его, — сказала она. — Это моя вина.

Фрида Грибб,

Фрида Грибб,

Пришила своего муженька,

Это без балды.

Взлетающий Орел прикрыл за собой дверь. В кабинете стало темно, хоть глаз выколи; он осторожно двинулся по направлению к диванчику. Когда его глаза привыкли к мраку, он заметил на веках Игнатиуса две тяжелые монеты.

— У него были открыты глаза, — объяснила Эльфрида. — И я их ему закрыла.

— Посмотри на меня, — попросил он. Но она не подняла головы. — Эльфрида! — громко позвал он, и тогда голова ее медленно поднялась.

— Еще одной тайной меньше, — сказала она. — Я люблю тебя.

Взлетающий Орел смотрел на тело Игнатиуса Грибба. На философе были чистейшая шелковая рубашка и жилет, домашняя куртка, довольно забавные из-за своего размера старенькие полотняные брючки и пара матерчатых шлепанцев. Рот Игнатиуса был чуть приоткрыт, а губы выпячены, отчего он немного походил на рыбу.

— Смерть никому не прибавляет достоинства, — сказала Эльфрида. — Он лишился не только жизни…

— На теле нет ран, — заметил Взлетающий Орел. — Нет никаких отметин.

— Тело ни при чем, — ответила Эльфрида. — Я убила его изнутри головы. Я закрыла ему глаза. Сначала открыла, а потом закрыла.

Она больше не могла сдерживаться; внутреннее напряжение достигло предела, оцепенение первого потрясения прошло; слезы хлынули из ее глаз. Эльфрида вцепилась в рукав Взлетающего Орла.

— Я люблю тебя, — повторяла она сквозь рыдания. — Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя.

— И ты сказала ему, да? — спросил Взлетающий Орел, наконец понявший ужасную правду.

— Да, — слабым шепотом ответила она. — Я убила его.

После этого догадаться о том, что случилось, стало совсем несложно. Эльфрида, сходя с ума от ревности, наконец позволила чувствам, с которыми она так долго и, нужно признаться, успешно боролась, овладеть собой. Но будучи Эльфридой, она и этот заключительный, последний шаг целиком посвятила мужу, Игнатиусу. Спровадив Взлетающего Орла, чтобы тот не смог помешать ей, на прогулку, она явилась к мужу — тот как раз собирался отдохнуть — и во всем ему призналась, в заключение торжественно объявив, что больше его не любит. Как сказал бы Виргилий Джонс, Эльфрида перенесла свою одержимость с мужа на Взлетающего Орла. Так что на вопрос о том, кто виновен в смерти мистера Грибба, нельзя было дать однозначный ответ. Известие сразило Игнатиуса как удар молнии. Нечто подобное могло убить его даже в относительно безопасном месте, где-нибудь за пределами острова. Они с Эльфридой, обороняясь от враждебности мира, существовали только благодаря взаимной поддержке и зависимости, своей подчеркнутой семейственностью напоминая супружескую пару, для пущей безопасности лежащую в постели спиной друг к другу. Главной основой горделивой самоуверенности Игнатиуса, без сомнения, была любовь Эльфриды. Известно, какой чудесной опорой для мужчины с физическим недостатком, будь то рост или что-то другое, может стать любовь прекрасной женщины. Он черпал в любви Эльфриды силу и решимость, придающие твердость не только его теориям и идеям, но и всей его личности. И вот теперь она, защита его рассудка, его несокрушимая опора, его убедительно-превосходная пара, вдруг бросила его. Случается, мужчины кончают с собой и из-за меньших неприятностей.

К несчастью, вокруг простирался остров Каф; в поле действия Эффекта Гримуса прибегать к самоубийству было вовсе необязательно. Взлетающий Орел почти видел, как в украшенной ныне парой монет черепной коробке Грибба варились его мозги. Поскольку своим признанием Эльфрида не просто расстроила Игнатиуса. Слова ее без труда преодолели бессознательный, созданный самовнушением предохранительный механизм, как нож сквозь масло, прошли сквозь мысленный барьер, созданный Игнатиусом в своей голове и в головах всех без исключения жителей К. и его окрестностей. Измена Эльфриды выбила краеугольный камень из выстроенного им внутри своего «я» искусственного купола защиты личности; в то же мгновение в его сознании начался немедленный обвал, и Болезнь Измерений коршуном бросилась сквозь образовавшуюся брешь на его беззащитный разум.

Что Игнатиус чувствовал в тот миг, задавал себе вопрос Взлетающий Орел, в ту секунду, когда внутреннее многообразие вонзило свои когти в него, слабого и неподготовленного, неспособного с исчезновением оборонительной стены взять происходящее под свой контроль? Как это — оказаться во власти сил, отрицание существования которых Грибб сделал своей главной функцией в городе, и быть уничтоженным ими? Да, воистину, смерть бесчестит.

А что теперь будет с К., целиком основанным на теории Грибба, на его защитной технике Основного Интереса и полной поглощенности настоящим? Своей смертью Игнатиус доказал, что вокруг существует Нечто, чьи незримые силы давят на них, силы, способные уничтожать своих жалких противников с потрясающей скоростью. Смогут они перед лицом смерти и дальше держать свой разум закрытым? Жди новых смертей, подумал Взлетающий Орел и вздрогнул.

Чувство вины опустилось на него подобно черному облаку, скрыв под собой белоснежное волшебное покрывало, сотканное Эльфридой и Ириной. Он низверг себя в грязь так быстро, мощно и грубо, как не сумел бы никакой О'Тулл. Он, который с такой охотой ступил на путь К., теша себя иллюзией вечности и неизменности, и предал свою цель ради дома и тройственной любви. Он оскорбил изменой человека, который открыл ему истинную природу острова и помог одержать победу в борьбе с этой природой. Стоили ли социальная устроенность и общество двух прекрасных женщин того вреда, который он причинил? Конечно же нет; но даже это он не смог уберечь. Отвергнутый Ириной, он остался с изменившейся Эльфридой на руках, и его будущее по-прежнему было темно. Более того, теперь его жизнь наверняка под угрозой. Взлетающий Орел пожал плечами. Он снова сеет зло и погибель среди окружающих, эта его способность достигла нового, невиданного размаха, так стоит ли теперь так дрожать за собственную жизнь? Эгоист, назвала его Джокаста. Именно так — одно ее слово вместило все его существо.

— Я буду тебе хорошей женой, — сказала Эльфрида. — Обещаю. Я буду тебе верной женой во веки веков. Будь и ты мне мужем.

— Эльфрида… — беспомощно пробормотал он, но голос его затих; он просто не мог придумать, что ей сказать.

— Я люблю тебя, — повторила она. — Мне никто больше не нужен. А тебе тоже не нужен никто?

В комнату упала узкая полоса света. В дверях стоял граф Александр Черкасов. Его губы были искривлены в гримасе отвращения, глаза были глазами глубоко потрясенного человека.

— Это не убийство, — сказал ему Взлетающий Орел. — Она не убивала его. Он умер своей смертью.

— Понимаю, — ответил Черкасов, повернулся и вышел из дома.

Эльфрида Грибб вцепилась в руку Взлетающего Орла с такой отчаянной силой, словно от этого зависела ее жизнь. По сути дела, так оно и было.

Взлетающий Орел обнял ее, и они долго стояли так, обнявшись, над трупом Пути К.

Глава 48

Четыре могилы, пустые, готовые принять будущих вечных стражей подступов к опушке леса, свежие раны в груди Валгаллы, в том самом месте, где Виргилий и Взлетающий Орел когда-то стояли и смотрели на огни города — не сосчитать сколько дней назад. Утро было тихим, по равнине стелилась легкая дымка, вершина горы по ту сторону перевернутой облачной равнины оставалась недоступной взгляду. Беспрерывно облизывая губы, Виргилий, измученный и мокрый от пота, с подгибающимися от усталости ногами, горящими глазами следил за приближающейся со стороны города процессией. Он собирал остатки сил — вскоре ему предстояло завершить работу, вернуть земле взятое у нее. Кучи земли, темной и сырой, высились почетным караулом по бокам каждой могилы.

Femme fatale. Если колпак тебе впору, надень его. Один за другим они падали вокруг меня; мертвецы окружали меня, скрывая в себе нерожденную жизнь. Несчастный, глупый граф был сражен безжалостным ударом прямо в его расслабленное сознание. Он умер у меня на глазах, ступив лишь несколько шагов за порог дома смерти, ушел тихо, в одиночестве, без единого слова, упал на траву своего сада, я стояла позади, а он был впереди и так и упал, ничком. Алексей засмеялся, несчастный идиот, сын, он смеялся над сраженным внезапным открытием отцом, пешкой, упавшей под перстом равнодушной судьбы, а не убежал в дом, не забился там в угол, чтобы сидеть, тихо дрожа. Несчастный анахронизм аристократии, он находил утешение в объятиях шлюх, но только не в моих объятиях, и теперь, когда я хочу приласкать его, слишком поздно. Сидеть, смотреть в пространство и курить — вот все его занятия, словно травяной дымок мог отогнать от него смерть. Когда-то галантный кавалер, он позволял себе ущипнуть задик маленькой Софи Лермонтовой; герой балов и войн, но потом все ушло, прошлое пропало во мраке, и ужасы настоящего пришлось гнать от себя утехами плоти, а в остальное время он сидел, курил и смотрел перед собой. Как тривиально и грустно все разрешилось — смерть Грибба убила и его, гибель философа открыла просвет для удара в его безвольный ум. Он умер у меня на глазах, вернулся в другой, почти забытый свой мир, который в последний миг увидели его глаза и которому его губы прошептали приветствие. Я все видела хорошо: как он направился в сад, поджарый и стройный, изящный и привлекательный, мой слабоумный Адонис, и через десяток шагов рухнул под пулями своих призрачных палачей, нет, нет, повязки на глаза не нужно, а вот от папироски, перед тем как начнем, не откажусь. Палачи-призраки — я не видела и не слышала их прихода, этих его убийц-теней, но это были они. Я перевернула его на спину, но уже знала, что он мертв. И совсем не удивилась.

Но и Пэйдж, мой маленький спаситель Норберт, последний из крепостных, который не хотел ничего, только служить нам, который был так добр к Алексею; маленький человечек, бедный беззлобный Пэйдж не перенес гибели хозяина. Если уж Черкасов сломался… Пока граф стоял на Пути К., все Гриббы на свете могли умирать, ему было плевать на них. Но если срубили ствол, то и сучьям не жить. Он умер, как только получил известие о смерти графа. Гримус добрался и до него, я знаю это наверняка, а Алексей продолжал играть и тихо смеяться.

Femme fatale. Таков мой удел. Что ж, я приняла его. Горе — приняла. Боль — приняла. Они падают вокруг меня, и пусть так. Но я не упаду, я еще в силах нести свой крест. Здесь моей вины нет. Пусть вина падет на того, кто за все в ответе, на еще живых обитателей дома смерти, на нее, бледногубую белую заупокойницу, и на него, орла-убийцу. За графиней Черкасовой вины нет.

Энтони Сен-Клера Пьерфейта Хантера известие о смерти Грибба застало в «Зале Эльба». Сперва Два-Раза ужасно развеселился.

— Вот теперь посмотрим, — радостно стал приговаривать он, потирая руки. — Теперь можно будет забыть обо всей этой лжи.

Одна-Дорога Пекенпо взглянул на своего товарища без интереса. Грибб умер. Ну и что? Пекенпо отлично проживет и без Грибба. Он сам себе хозяин и знает, как брать жизнь под уздцы. Один Грибб ничего не меняет.

Интерес во взгляде Пекенпо появился тогда, когда Два-Раза вдруг схватился за голову и повалился со стула на пол. Выражение на лице экс-охотника можно было бы назвать «Не верь глазам своим».

У самообмана существует несколько уровней глубины, и Хантер, конечно, понятия не имел о том, в какой степени он стал зависим от собственной позы. Выбрав себе роль Два-Раза, он сделал частью этой роли элегантное, циничное разочарование в Пути К. Но под своей маской он был испуган не меньше, чем Грибб и Черкасов, и так же как подавляющее большинство жителей города, не желал признавать реальность существования Гримуса и его Эффекта. Измерения набросились на него без предупреждения и расправились с ним в считанные мгновения только потому, что самообман коренился в его сознании гораздо глубже, чем у остальных; убедив себя в том, что Гримуса нет, он не посчитал нужным сделать следующий шаг, внушить себе, что путь в его сознание для враждебных сил Гримуса закрыт. Зачем скрываться от того, чего нет? Ураган Внутренних Измерений пронесся по его разуму, поразил нервные центры, выжег синапсы мозга, который не смог приспособиться к ворвавшейся в него новой действительности, не умел допустить ее присутствия.

Пекенпо увидел, как его друг повалился ничком, услышал, как его голова глухо стукнулась о пол; ни окрики, ни встряски не смогли привести Хантера в чувство. Уход Два-Раза был самым молниеносным из всех.

Одна-Дорога Пекенпо совсем растерялся; видно было, что его одолевают какие-то неведомые ранее невыносимые переживания. Хантер не должен был умирать. Он не мог позволить ему умереть. Просто не мог.

— А ну просыпайся, маленький негодник, — запричитал он. — Открой глаза, малыш Два-Раза, все в порядке, вставай, вставай.

Одна-Дорога тряс мертвое тело, как пустой мешок.

— Бесполезно, — тихо заметил у него за спиной Фланн О'Тулл с несвойственной ему печалью в голосе. — Оставь его, Одна-Дорога, не тряси, он все равно не проснется.

Ирландец положил руку на широченное плечо Пекенпо. Одна-Дорога поднял тело друга на руки.

— Кто-то заплатит мне за это, — угрожающе прорычал он на всю комнату. — Кто-то скоро мне заплатит за все.

Двинувшись к двери, он сказал перед тем как выйти наружу:

— Домой его отнесу, малыша Два-Раза. Умер, и охнуть не успел…

Гробов не было. Игнатиуса Грибба, Норберта Пэйджа и Два-Раза Хантера завернули в грубые шерстяные одеяла из лавки Мунши. Граф Александр Черкасов был облачен в полную военную форму со всеми наградами и завернут в боевое знамя. Тела лежали в полотняных гамаках, растянутых между шестами, которые несли за концы. Почти все население К. растянулось за скобящими длинной, напоминающей слезливого крокодила, процессией. Скорбили: Эльфрида, которую вел под руку Взлетающий Орел, Ирина Черкасова и Одна-Дорога Пекенпо.

Граф Александр Черкасов возглавил островное сообщество без выборов, по общему единому согласию. Даже Фланн Наполеон О'Тулл ограничивал свою империю пределами собственного питейного заведения. Теперь, когда глава города умер, его полномочия без обсуждения и как само собой разумеющееся перешли к его сыну, Алексею Черкасову.

Погребальная церемония была простой и короткой, без набожного притворства. Каждый из скорбящих сказал по нескольку слов, тела опустили в могилы, могилы засыпали землей, и все кончилось. Алексей Черкасов, идиот, поставленный возглавлять слепцов, стоял посреди тающего под солнцем тумана и улыбался — живая эпитафия отцу.

— Мой муж не был грешником, он был борцом с грехом. Он был соль земли, цвет своего поколения, скала, на которой мы стоим до сих пор. Он был хорошим человеком и любящим мужем.

Никому не показалось странным или неестественным, что последнее слово, произнесенное над телом автора «Философии универсальных цитат», было составлено из самых избитых клише. Эльфрида отошла от могилы и немедленно схватила Взлетающего Орла за руку. Ирина Черкасова ожгла парочку испепеляющим взглядом.

Одна-Дорога Пекенпо навис над могилой Два-Раза — трагический Голиаф, оплакивающий потерю своего Давида. Выразить свое горе словами он, конечно, не мог, хотя и догадывался уже, что за шпильками и колкостями, которыми привычно обменивались они с Хантером, крылось что-то гораздо большее и важное, взаимная связь, необходимость друг в друге.

— Два-Раза был отличным парнем, — вот что он сказал.

На долю Ирины Черкасовой выпало сказать две речи. Перед началом она немного постояла в тишине, упрямо выпятив под вуалью подбородок — настоящий архетип несгибаемой гордости. Потом произнесла несколько слов о преданности, верности и самопожертвовании Норберта Пэйджа — услышав знакомое имя, Алексей Черкасов захлопал в ладоши. Шагнув после этого к могиле мужа, она сказала следующее:

— Если смерть моего мужа сумеет разрушить то, что он создал здесь, я сочту это оскорблением его памяти. Путь К. — верный Путь. Ничего не должно меняться. Все останется как было.

Взлетающий Орел, внимательно прислушивавшийся к надгробному слову графини, услышал в нем эхо причитаний Долорес О'Тулл; но он услышал там и приказ, напутствие населению К. жить дальше, продолжая борьбу с Измерениями, а не вымирая под ударами Эффекта. Те, кто переживет ужас первых смертей (люди вроде Ирины), станут видеть в Пути не только способ самозащиты, но правильный образ жизни и мысли, способный создать вокруг них кокон, отгораживающий от прошлого и сводящий к минимуму тяготы настоящего. Этого хотели все. Так Ирина добавила к собственному образу свою двойственную потерю, сделав этот образ трагическим, так Одна-Дорога Пекенпо сделал Хантера частью себя, частью своих бесконечно повторяющихся рассказов-легенд. Те, кто остался в живых, сумеют противостоять Эффекту Гримуса. Они смогут противопоставить безумию собственное безумие, отгородившись и обретя таким образом независимость. Эффект им не страшен: они просто будут все глубже уходить в себя.

— Засыпь могилы, могильщик, — мрачно приказал Фланн О'Тулл.

Церемония завершилась.

Перед тем как собрание разошлось по домам, имели место три происшествия, из которых стало ясно, что, несмотря на последнее слово Ирины, ее наказ, жизнь в К. все-таки не останется неизменной. Первое: Эльфрида подошла к Ирине и сказала:

— Мне так жаль.

На что Ирина, глядя на бывшую подругу с воспитанным за многие века аристократическим презрением, ответила:

— Я не разговариваю со шлюхами.

Сказав это, графиня спокойно повернулась и ушла, а Эльфрида, и без того бледная, стала белой как мел.

Вторым событием, последовавшим за разрывом двух старых подруг и как бы искупившими его, стало необыкновенное примирение. Играя пуговицей пальто и не решаясь смотреть Ирине в глаза, мистер Пэ Эс Мунши робко приблизился к ней.

— Графиня, — твердым голосом заговорил он, — если графу Алексею вдруг понадобится напарник для игр, то я… я мог бы… конечно, если время позволит мне…

— Спасибо, мистер Мунши, — благодарно отозвалась Ирина.

К. инстинктивно смыкал ряды перед лицом безжалостного незримого врага, заполняя места павших и производя перестановки.

Третье происшествие было связано вот с чем:

Одна-Дорога Пекенпо и Фланн О'Тулл вскоре после похорон начали о чем-то тихо переговариваться. Придя к взаимному согласию, они направились к Эльфриде и Взлетающему Орлу.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — прорычал Орлу Пекенпо.

Взлетающий Орел и Эльфрида остановились, не ожидая ничего хорошего.

— Мы тут посовещались и решили, что все неприятности в нашем городе начались после того, как появился ты. Люди говорят, вы путаетесь друг с другом. Нам в нашем городе такие штучки-дрючки не нужны.

— Что вы хотите этим сказать, мистер Пекенпо? — холодно осведомилась Эльфрида. — Пожалуйста, выражайтесь точнее.

— Что я хочу сказать, миссис Грибб, — сделав ударение на имени, со злорадной ухмылкой ответил Пекенпо, — так это, что пора кой-кому убраться из города.

— Вы понимаете, все вы понимаете, — вставил Фланн О'Тулл.

— Я уже не ребенок, — сказала ему Эльфрида, — и я люблю тебя. Меня не нужно больше защищать и оберегать — мне не нужна защита. Мне просто нужен ты. Благодаря тебе я смогла разобраться в своих чувствах к Игнатиусу: я не любила его, он был мне как отец. С тобой, любимый мой, все по-другому. Ты открыл мне любовь. Теперь мы всегда будем вместе, ничто не помешает нам любить друг друга. Узнав тебя, я выросла и очень благодарна тебе за это. Я больше не хочу быть хорошей и только. Давай займемся любовью прямо сейчас. Я рада, что все так повернулось…

— Рада? — потрясенно переспросил Взлетающий Орел. — Ты рада тому, что убила человека, который любил тебя?

— Я люблю тебя, — снова повторила Эльфрида, отчаянно цепляясь за его одежду. — Люби и ты меня, милый. Докажи мне свою любовь.

— Это невозможно, — отозвался Взлетающий Орел. — Мы только что похоронили Игнатиуса.

— Но я люблю тебя, — твердила свое Эльфрида, — и хочу тебя, прямо сейчас. Здесь. Сию минуту. Ни секунды ждать не могу.

— Нет, не сейчас, — вздохнул Взлетающий Орел.

Эльфрида оттолкнула его и бросилась в свою спальню; ее признания во сто крат отяготили его.

Глава 49

На следующий день Взлетающий Орел отправился в К., чтобы спросить в лавке Мунши еды и одежду. Но не успел он проехать по Дороге Камня и несколько десятков шагов, как убедился в том, что угрозы Пекенпо не были пустыми. Встречные горожане останавливались и провожали его изумленными взглядами, словно до глубины души дивясь его нахальству. Взлетающему Орлу вновь начало казаться, что он угодил в один из старых фильмов о Диком Западе, из тех, которые он смотрел в Фениксе в дешевых кинотеатриках; К. стал владением Пекенпо, маленьким городком переселенцев; он, Взлетающий Орел, что ни говори, отлично подходил на роль краснокожего, и ему уже казалось, что из дверей салуна вот-вот появится шериф, который без всяких разговоров пристрелит его на месте.

Пэ Эс Мунши возился за прилавком, взвешивая что-то на весах. Кроме Взлетающего Орла, в лавке была только одна покупательница, но Мунши подчеркнуто не обращал на него внимания. Когда женщина вышла, Взлетающий Орел сказала:

— Теперь моя очередь, мне кажется.

— Если кажется, креститься надо, — не поднимая головы, отозвался Мунши.

— Послушайте, дайте мне продукты, и я уйду, — попросил Взлетающий Орел, протягивая через прилавок листок со списком.

— Еды нет, — ответил Мунши.

Когда Взлетающий Орел с пустыми руками вышел из лавки, на улице его поджидал Одна-Дорога Пекенпо.

— Ого! — проревел охотник. — Кого я вижу, неужто индейца?

Охотник преградил Взлетающему Орлу дорогу к ослице.

Взлетающий Орел решил по возможности избегать неприятностей, но и не выказывать слабости.

— Прошу прощения, — с достоинством ответил он, — я приезжал за едой. Сейчас я возвращаюсь к миссис Грибб и передам ей, что в городе нам желают голодной смерти. Пожалуйста, пропустите.

— А ты на что рассчитывал? — усмехнулся Пекенпо. — Иди, я и не думал задерживать тебя, стоять на твоей дороге.

Но, сказав так, он не двинулся с места. Взлетающий Орел попытался обойти Пекенпо и добраться до дожидающейся его ослицы, однако огромная лапа Пекенпо молниеносно взметнулась и схватила Взлетающего Орла за горло. Бороться в таких условиях было бесполезно, и Взлетающий Орел замер. Маленькие поросячьи глазки Пекенпо просверливали его насквозь.

— Сегодня ты ошибся в последний раз, — угрожающе прогрохотал он, — и в последний раз это тебе сошло с рук. Завтра не вздумай попасться мне здесь на глаза — я специально выйду проверить.

Легко взмахнув свободной рукой, Пекенпо отвесил Взлетающему Орлу сокрушительную оплеуху, сбив его с ног на булыжник мостовой. Когда Орел попытался встать на колени, Пекенпо молча пихнул его ногой в грязь и без единого слова удалился.

Поднявшись, Взлетающий Орел уселся на ослицу и направился обратно к дому Гриббов.

— Нам придется уехать, — сказал он Эльфриде.

— Но почему? — удивилась она. — Это мой дом. Наш дом.

— Если мы останемся, они не будут кормить нас, а может, и попытаются выгнать. Невозможно бороться с целым городом.

— Если ты решил уйти, любовь моя, — ответила она, — я, конечно, отправлюсь с тобой.

Лицо Эльфриды было спокойным и выражало покорность судьбе, ее движения и манеру говорить тоже можно было бы назвать спокойными, если бы не выдающая напряжение дрожь в голосе. Было видно, что она всячески стремится угодить Взлетающему Орлу.

— Мы уходим, — сказал он.

— И куда ты меня поведешь? — кротко спросила она.

В самом деле, куда? В ней хватит сил и одержимости вынести путешествие вниз с горы к побережью — если уж она способна переносить действие Эффекта в К., то тем более сможет существовать в лесах предгорья, где действие Эффекта ослабевает. У нее хватит душевных сил, но не физических — Эльфрида Грибб не была рождена для длительных, тяжелых пеших переходов; к тому же Долорес О'Тулл вряд ли обрадуется новому появлению в своем доме призрака Гримуса, «Духа Каменной Розы». Кроме того, все это напоминало бегство с места преступления. Преступления, совершенного им. Нет, назад он не вернется. Назад для него дороги нет. Остается идти вперед и вверх, навстречу таящим неизведанное облакам — что ждет его там? Что он там будет делать, чем жить? И главное — что там будет делать она? Взлетающий Орел покачал головой. Ему необходим проводник, это ясно.

Проводник. Виргилий Джонс, обливающийся потом над могилами. Взлетающему Орлу показалось, что, лопата за лопатой бросая землю, Виргилий подмигнул ему, один раз, когда никто не видел. Может ли это означать, что он больше не сердится? Виргилий, к которому он так бездушно повернулся спиной?

— Мы пойдем к мадам Джокасте, — не сказал, а скорее подумал он вслух. — Ничего другого я придумать не могу.

— Вряд ли мадам обрадуется мне, — заметила Эльфрида.

— У Джокасты, хм, есть зуб на нас обоих, — ответил Взлетающий Орел. — Мое с ней знакомство прошло тоже не лучшим образом.

— Наверно, ей не понравилось твое лицо, — загадочно предположила Эльфрида.

— Нет, ничего такого она не говорила, — отозвался Взлетающий Орел. — Там я переговорю с Виргилием — мне нужно с ним поговорить. Надеюсь, что пытаться добраться до нас там Пекенпо не будет.

— Дом терпимости, — тихо сказала самой себе Эльфрида. — Ну что ж, почему бы и нет, почему бы и нет.

Он снова надел свою старую, поношенную походную одежду. Игнатиус, такой же как Эльфрида, вплоть до последней минуты аккуратист, сберег даже его головной платок и перо. Слабо улыбнувшись, Взлетающий Орел повязал голову платком и воткнул за повязку перо. Если ему действительно предстоят приключения в духе Дикого Запада, то стоит соответственно нарядиться.

Нужно было вернуть одежду графа, и он еще раз повидался с Ириной Черкасовой. Графиня не пригласила его войти, взяла стопку одежды в дверях.

— Не думай, я вижу тебя насквозь, — сказала ему она. — Даже в этом шутовском наряде.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Взлетающий Орел. — Ведь ты сама сделала меня своим другом.

— Я сказала про это графу, — заключила графиня, словно не слыша его слов. — Это видно в твоем лице. Зло.

Ирина захлопнула дверь. Больше Взлетающий Орел ее никогда не видел.

Дверь отворилась сразу после седьмого удара. При виде стоящих на пороге мадам Джокаста изумленно раскрыла глаза. Эльфрида, сжимавшая в руках зонтик, ответила спокойным взглядом. На ней было ее обычное платье из белых кружев.

— Вы что-то ищете здесь? — сразу попыталась обескуражить пришедших вопросом мадам Джокаста.

— Да, — покорно ответил Взлетающий Орел; сейчас не время было вспоминать о гордости. — Мы просим убежища.

Джокаста улыбнулась без тени веселья.

— Нет, — ответила она и начала закрывать дверь.

— Что вы хотите услышать от меня? — вскричал тогда Взлетающий Орел. — Что я признаю все свои ошибки? Я их признаю. Что я бесчеловечный эгоист и чудовище? Я согласен с этим. Что я дурно обошелся с Виргилием, тогда как должен был испытывать к нему благодарность? Да, это так. Я согласен со всем. Так неужели и вы не можете принять от меня искреннее признание вины? На мне лежит ответственность за четыре смерти — неужели вы думаете, что я останусь равнодушным?

— Значит, это вы убили их, — безжалостно подвела итог Джокаста.

— Да, — ответил Взлетающий Орел, — и вы, если не пустите нас, тоже возьмете на себя ответственность за наши смерти. Нам не дают никакой еды. Хотят уморить голодом.

— Привет, — донеслось из-за спины мадам. Не скрывая своей радости, из-за плеча Джокасты на Взлетающего Орла смотрела Мидия.

— Мидия, пойди спроси Виргилия, — торопливо приказала Джокаста. — Пусть он решает.

Через минуту Виргилий Джонс с очень довольным видом уже спускался вниз.

— Взлетающий Орел, дорогой мой! — радушно воскликнул он. — Дорогая миссис Грибб! Как приятно вас видеть!

— Виргилий, — обратился к нему Взлетающий Орел. — Не хочу, чтобы вы подумали, будто все сказанное мной продиктовано только чрезвычайными обстоятельствами, смертельной опасностью. Я сделал выбор, как оказалось, неверный, но о своем раскаянии я говорю искренне. Я был неправ. То, как я поступил с вами, не имеет никакого морального оправдания. Хочу сказать одно: я знаю это и прошу у вас прощения.

Виргилий выслушал речь Взлетающего Орла с самым серьезным видом, но глаза его смеялись.

— Ерунда! — воскликнул он, когда тот закончил. — Не казните себя так. Все мы время от времени ошибаемся. Добро пожаловать в Дом бесконечных удовольствий.

— Ты хочешь сказать, что его можно впустить? — с сомнением переспросила Джокаста.

— Естественно, — ответил Виргилий. — Он же мой друг.

— А она? — спросила Джокаста. — Святая Эльфрида, вырядившаяся во все белое даже в день похорон любимого мужа. От нее я еще слова доброго не слышала.

— Я не лучше и не хуже вас, — ответила Эльфрида.

— Прошу вас, Виргилий, — взмолился Взлетающий Орел. — Она не в себе.

— Так-то лучше. Такой она мне больше нравится, — заметила мадам Джокаста, отступая с дороги. — Ну что же, парочка беглецов, входите, хватит торчать на пороге.

Приветливая улыбка Мидии вознаградила Взлетающего Орла за суровый тон мадам.

Окно комнаты выходило на склон горы, вершину которой все так же скрывал непроницаемый облачный покров. Комнату нельзя было назвать уютной, хотя в ней не было ничего, что могло бы вызвать неприязненное отношение. Кроме вырезанных из дерева рельефных скульптур.

Скульптуры вселяли ужас.

В скульптурах не было ничего гротескного, поскольку гротеск, исполненный мастерски и со вкусом, тоже может радовать глаз. Дело было даже не в том, что предметы, выбранные резчиком для изображения, были сами по себе отвратительны: при правильных подаче и ракурсе самая уродливая голова может производить впечатление. Развешанные же по стенам комнаты барельефы были просты и в то же время бесконечно уродливы в своей простоте, словно резчик не вкладывал в них ничего, кроме желания доказать, что мир состоит только из зла и ненависти. Но и такая оценка была чересчур высока для этих поделок. Изготовивший их человек обладал еще меньшим талантом, чем Взлетающий Орел, который никогда не назвал бы себя художником. Резные скульптуры угрожающе смотрели со стен, и от этого в комнате становилось темнее.

— Это комната Лив, — объяснил Виргилий Джонс. — Здесь никто не жил с тех пор, как она, гм, ушла отсюда вместе со мной. Это она увлекалась резьбой. Перед тем как уйти из К., я несколько ночей провел здесь и поэтому принес их сюда и развесил по стенам — надеюсь, вы не будете против? Они выглядят невесело, но не обращайте на них внимания. Вот кровать.

Кровать была одна, и Эльфрида сразу же прилегла на нее. Через секунду она уже спала. Ее измученные любовными переживаниями и смертью Игнатиуса нервы наконец сдали и потребовали времени на отдых и восстановление. Заметив, что Эльфрида уснула, Взлетающий Орел вздохнул с облегчением.

Взглянув на него с пониманием, Виргилий сказал, взявшись за ручку двери:

— Отдохните и вы. Вам нужно собраться с силами, это сейчас важно.

Оставшись один и тщательно избегая смотреть на развешанные по стенам бесформенные силуэты, он подошел к окну и принялся рассматривать гору. На щеку Взлетающему Орлу уселась муха — взмахом руки он отогнал ее. Муха покружилась и уселась на другую его щеку; он снова ее согнал. В третий раз, когда муха выбрала для посадки его подбородок, он ловко прихлопнул надоедливое насекомое и брезгливо стряхнул трупик на пол.

Вопреки присутствию на стенах изображений первородного ужаса и несмотря на свое еще не ушедшее смущение перед Виргилием Джонсом и совершенно неопределенное будущее, Взлетающий Орел чувствовал себя в этой комнате в безопасности. Умиротворяющая атмосфера борделя могла утешить кого угодно. Но одновременно Взлетающий Орел осознавал, что здесь он не найдет для себя убежища, тем более на долгое время. Ему отчетливо дали понять, что обосноваться в городе не позволят, что Пути его и К. расходятся; таким образом, пытаясь остановиться, он потерпел неудачу — оставалось попробовать вновь вернуться к движению. Но для того чтобы отправиться куда-то, он должен был выбрать направление и, более того, учесть при этом присутствие Эльфриды.

Взлетающий Орел продолжал рассматривать гору.

— Ты победила, — сказал он.

Повернувшись, он бросился на кровать рядом с Эльфридой, улегся на спину и долго смотрел пустым взглядом в потолок, ожидая, когда сон одолеет его усталое тело. Наконец он заснул.

После того как Взлетающий Орел уснул, в комнату к нему и Эльфриде неслышно вошла Мидия и некоторое время глядела на спящих. Дольше всего она рассматривала Взлетающего Орла, изучая лицо, которое изменило ее жизнь, твердые, четко очерченные челюсти в темной щетине и спокойно закрытые глаза с длинными ресницами. Постепенно в голове Мидии начала зарождаться ересь. Возможно, виной тому было влияние, которое на нее оказывала комната Лив; Лив, оставившая дом терпимости и предоставляемые им комфорт и безопасность ради мужчины (трудно поверить, что этим мужчиной был Виргилий Джонс) — Лив, поставившая себя и свои желания выше своего долга, поставившая на кон судьбу и проигравшая; несмотря на ее печальный опыт, Мидия, рассматривая лицо спящего, тоже замышляла подобное.

Я пойду туда, куда пойдет он.

Так она решила, глядя на лицо Взлетающего Орла.

И обратилась к спящему возле нее мужчине с тихой речью:

— Тебе нужна женщина, которая сможет ужиться с тобой, вот что тебе нужно, — сказала она ему.

Мадам Джокаста вновь обходила коридоры своего царства; но на этот раз, прислушиваясь к доносящимся из-за дверей звукам, она не получала от них удовольствия. По правде сказать, за большинством дверей Дома царила тишина: по просьбе Виргилия она закрыла Дом для посетителей. Всюду тишина. В комнате самой Джокасты ее дожидается задумчивый, невеселый и молчаливый Виргилий; в личных покоях ее предшественницы, в полумраке можно различить на кровати контуры тел двоих спящих, чье появление в ее Доме, как она с тревогой признавалась себе, наверняка изменит его судьбу, и изменит очень сильно. Виргилий уже замкнулся в себе; Мидия, ранее не подпускавшая к себе мужчин, сходит с ума по Взлетающему Орлу.

Приотворив дверь комнаты Лив, Джокаста заметила внутри Мидию и услышала ее тихие слова. После того как до мадам дошел смысл сказанного ее любимицей, ее тревога удвоилась.

Но делать нечего, сказала себе Джокаста. Она обязана была дать этим людям убежище; не ответить на их мольбы было невозможно.

Во главе толпы стояли Фланн О'Тулл и Одна-Дорога Пекенпо. Позади них еще, может быть, дюжина человек, преимущественно из завсегдатаев «Зала Эльба». Мужчины принесли с собой камни, палки и крепкую веревку.

— Дом закрыт, — с порога ответила им мадам Джокаста.

— Нам не нужны твои женщины, — заплетающимся языком объявил Фланн О'Тулл, в крови которого было растворено немало только что поглощенного картофельного виски. — Мы пришли за этой краснокожей сволочью, Взлетающим Орлом.

— У нас тут намечено небольшое безобидное линчевание, — подал голос Пекенпо.

— Это я вижу, — ответила Джокаста. — Вам нужен козел отпущения.

— Исус-мученик! — воскликнул О'Тулл. — Стоит только немного задуматься, и сразу видно, что все наши беды начались после его появления. Так почему бы не помочь ему уйти, совсем немного? Не дать, так сказать, «под зад для скорости»?

— Фланн О'Тулл, — продолжила мадам Джокаста. — Тебе отлично известно, что это за место. Любой входящий в Дом оставляет мирское за его порогом. Это — убежище; зло не может ступить сюда. Взлетающий Орел попросил убежища. Если вы попытаетесь вытащить его силой, то само существование Дома утратит смысл. Вместе с Взлетающим Орлом вы повесите на суку часть своего города. Вы этого хотите?

Толпа молчаливо переминается с ноги на ногу. С лица Фланна О'Тулла сходит уверенная улыбка.

— Но послушай, Джокаста, — сказал он и ненадолго замолк. — Какого дьявола ты защищаешь его? Они же не друзья тебе, этот Орел и его приятель Джонс, так что же ты городишь эту чушь про Дом? В Дом нельзя входить, задумав насилие, — эти бредни уже мхом поросли!

— Фланн О'Тулл, тебе лучше уйти, — настаивает Джокаста.

— Хорошо, — подал голос Пекенпо. — Хорошо, Джокаста. Твоя взяла. Но мы останемся вот здесь вот, на ступеньках, сторожить. И как только твой гость высунет свою смазливую мордашку наружу, у Виргилия Джонса сразу же прибавится работы.

Окинув презрительным взглядом набравшихся виски линчевателей, Джокаста ушла в Дом и закрыла за собой дверь. На Пекенпо ее взгляд не произвел особого впечатления.

Глава 50

Взлетающий Орел сидел у ног Виргилия Джонса, а точнее говоря, рядом с ним на низкой постели в комнате Джокасты и слушал. На лице Виргилия Джонса было написано удовлетворение, а в голосе слышалась увлеченность, но и то и другое несколько ослабленное и неуверенное, как у человека, который сознает, что все вышло именно так, как он предсказал, но отчетливо понимает, что повлиять на дальнейший ход событий он не в состоянии. На потолке комнаты мадам паук плел свою паутину.

— Болезнь не отпустит их так легко, — сказал Виргилий Джонс. — Будут новые случаи заболевания. Боюсь, что теперь К. сильно ослабил свои позиции. Его ахиллесова пята обнажена. Измерения произвели разведку боем и нашли слабое место в обороне. Хотя, без сомнения, Путь К. был великолепным, тонко продуманным способом защиты. Горожане упражнялись в своем «ничего не вижу, ничего не слышу» так долго, что это стало их второй натурой. Вы можете судить по себе — иллюзия нормальности, на милость которой вы решили сдаться, носит всеобщий, всеувлекающий характер. Они не просто живут, они живут для того, чтобы лелеять свою одержимость, что позволяет им существовать в полном отрыве от действительности, недоступными для Измерений, в броне самодостаточности. Одержимость растет вместе с силой Эффекта, набирает силу, но, покуда это было так, никакой Лихорадке Измерений до них было не добраться. Смерть Грибба все изменила. Я уверен, что теперь появилось очень много таких, кому нелегко заставить свой разум полностью вычеркнуть Гримуса. Но они обязаны держать себя в руках, хотя и могут перед смертью, например, отпустить в его адрес какую-нибудь шуточку. Отсюда и настойчивость толпы линчевателей. Отсюда и навязчивость миссис Грибб. Извините, но я совсем не верю ее словам о любви к вам. Ей нужна любовь — вот это больше похоже на правду. Дальше будет только хуже; теперь, стоит им расслабиться, Измерения ворвутся в их головы. Некоторые не вынесут этого и умрут. Остальных это превратит в еще больших маньяков. Невеселые перспективы, согласитесь.

— Но Джокасту и ее девушек по-прежнему ничто не беспокоит, — заметил Взлетающий Орел.

— Да, верно, — отозвался Виргилий. — Здесь на передний план выходит сверхординарная природа Дома, представляющего собой как бы скорлупу. Это убежище, понимаете, убежище не только от толпы, но и от Эффекта. Поскольку, как вы и сами недавно говорили, Дом стал для его обитателей итогом их Пути. Ничего, кроме Дома, для них больше не существует. Но я волнуюсь за Мидию, ваше появление отвлекло ее от наезженной колеи. Похоже, что ваша, ха-ха, власть наа женщинами не уступает Гримусовой.

— Мне очень жаль, — тупо проговорил Взлетающий Орел.

— Все очень просто, — продолжал Виргилий Джонс. — Гримус стал обладателем удивительнейшего и ценнейшего знания, суть которого сводится к следующему: возможное число Измерений, в которых мы живем, бесконечно. Принятие факта подобной многообразной природы Измерений в корне меняет наше представление о том, кто мы такие и что представляет собой наш мир. Кроме всего прочего, это допущение заставляет пересмотреть с самого начала список моральных ценностей и приоритетов. Каковы теперь главные вопросы: существует ли на свете такое понятие, как чрезмерное знание? Если Эффект, последствиями которого управлять невозможно, результат чьего-то открытия, то не означает ли это, что необходимо уничтожить и этот Эффект, и его источник, и открывателя заодно? Позволительно ли интересу к науке идти впереди социальных принципов и даже права человечества на существование? Что лучше, узнать и умереть или не знать вообще? Вот лишь несколько вопросов. На самом деле их гораздо, гораздо больше, уверяю вас.

— И вы приняли решение не в пользу науки? — спросил Взлетающий Орел.

— В данной ситуации, в данный момент времени данное знание представляет собой необычайную опасность, — печально ответил Виргилий Джонс.

Виргилий Джонс неторопливо осмотрел свои мозоли, повернув ступни так и эдак. Все это время Взлетающий Орел сидел молча, наблюдая за ползущим пауком. Наконец Виргилий Джонс заговорил снова. — Со мной здесь обращаются как с настоящим идиотом, — так начал он, — потому что в свое время я действительно им был. По крайней мере, я вел себя как настоящий идиот. Это случилось после того, как мои интересы и интересы… Внутренних Измерений… вошли в противоречие. Лив, конечно, здесь тоже виновата. Я бегал по городу, вывалив из штанов свое хозяйство. Мой нос всегда был синим. Я подстерегал женщин на улицах и снимал перед ними штаны. Я был ничтожен, несчастен, никто не понимал моей беды. Хотя и сейчас не могу сказать, что положение существенно улучшилось. Но тогда я еще пытался что-то доказать. Например, что мне наплевать на окружающих. Наплевать на остров. Основная проблема заключалась в том, что я ни в чем не был уверен до конца. Из-за этого моим жестам недоставало некоторой убедительности. В результате я ушел из города к побережью и только там смог чувствовать себя достойно. Я был бессилен, но это ничего не значило. До тех пор, пока не появились вы.

— Виргилий, что я должен теперь сделать? — взволнованно спросил Взлетающий Орел. — Ведь еще можно что-то сделать?

— Ах! — воскликнул Виргилий, часто облизывая быстрым языком губы. — К тому-то я и клоню. У вас осталось три возможности: полное устранение, бездействие и действие. Можете свободно выбирать любую возможность, все они равны, и попрекнуть вас в выборе никто не сможет.

— Я не понимаю вас, — сказал Взлетающий Орел.

— Если вы выберете полное устранение, то можете просто выйти из Дома к толпе и дать ей себя линчевать. Не слишком приятный путь. Вы можете также уйти из Дома незаметно и спрятаться где-нибудь в горах, махнув на все рукой. На провалы во времени, на Лихорадку Измерений, в общем, на все. Вы уходите из города, и город выпутывается сам по себе. Выбрав бездействие, вы остаетесь в Доме, ничего не предпринимаете и дожидаетесь, пока Джокаста бросит вас на растерзание волкам. Выбрав же действие, вы будете делать то, что я скажу.

— Вы выбрали бездействие, — заметил Взлетающий Орел. — Последнее время вы ничего не предпринимали.

— Именно так, — ответил Виргилий. — Я больше не в силах ничего предпринять. Чего не скажешь о вас.

— Нельзя сказать, что Внутренние Измерения выжгли мой разум без остатка, — сказал Виргилий. — Нельзя также сказать, что Танец Усиления мне не удался. Это скорее напоминает паралич — да, будем называть это так. Можно сравнить это также с несмазанной коробкой передач. Если приложить к валу хорошую силу, то шестерни провернутся несколько раз — так случилось со мной, например, в лесу в момент наивысшей опасности. Но в результате короткой стычки с горфом я снова лишился своих способностей. Теперь, когда я точно знаю, что продолжить дело вам будет гораздо легче, чем мне, я могу с чистой совестью устраниться. Моя помощь, ни физическая, ни внефизическая, вам не нужна.

— Но, как я понял, вы все же будете мне помогать? — с беспокойством спросил Взлетающий Орел.

— Да, я принял решение и дал вам слово, — ответил Виргилий. — Хотя это было самое легкое.

— Мы с вами находимся в поле того, что я называю Хаосом Измерений, — поучительно объяснял Виргилий, — его образование происходит при помощи энергетической подпитки от предмета, известного нам как «Каменная Роза». Возможно, это для вас не новость. Вот Каменную Розу-то и нужно уничтожить.

Не стану обманывать — риск велик. Вполне возможно, что без Розы наше измерение просто исчезнет. Но еще более вероятно, что если Розу не уничтожить, то очень скоро на острове не останется ничего, кроме зверей, пауков и мух. Поэтому приходится рисковать.

— Либо смерть, либо исцеление, — подытожил Взлетающий Орел.

— Именно так, — подтвердил Виргилий. — Очень точно подмечено.

— В том, что я хочу уничтожить Розу, — сказал ему мистер Джонс, — даже не имея особых претензий к ее теперешнему владельцу, виноват Деггл. Дело в том, что он нарушил единство Розы, отломив от нее кусок стебля. Я почти уверен, что провалы во времени и Эффект явились прямым следствием нарушения — осквернения Розы. Деггл присвоил совсем маленькую частицу Розы, и поначалу это прошло незамеченным. Но структура нашего измерения нарушилась.

— Если даже маленький кусочек смог привести к таким тяжелым последствиям, — спросил Взлетающий Орел, — то что будет, когда мы уничтожим всю Розу? Не наступит ли сразу же конец света?

— Необязательно, — ответил Виргилий. — Остаться совсем без хлеба иногда лучше, чем остаться с ломтем.

Тяжесть прошлой вины и неопределенность будущего заставили Взлетающего Орла согласиться с планом, предложенным мистером Джонсом. Со дня смерти Игнатиуса Грибба моральные принципы Взлетающего Орла изрядно пошатнулись. Теперь же, ввиду открытых ему Виргилием отчаянных обстоятельств острова Каф, о всякой морали можно было забыть. Но что-то еще удерживало его от полного, окончательного согласия, какие-то глубинные крохи душевной невинности, приведшей его на остров; задумавшись о своей нерешительности, Взлетающий Орел, как ни странно, усмотрел в ней надежду и укрепился духом.

— Перед тем как мы начнем, хочу поставить вам два условия, — сказал он Виргилию. — Во-первых, я хочу быть точно уверенным в том, что Гримус способен избавить меня от бессмертия, что это в его власти. Я не хочу оставаться на острове Каф, он противен мне, но и возвращаться с грузом бессмертия в свой мир я тоже не могу. У меня нет больше сил жить вечно.

— Вы получите, что просите, — ответил Виргилий.

— Кроме того, — продолжал Взлетающий Орел, — я хочу знать, что существует возможность возвращения: обратно в мой мир, в мое измерение, называйте как хотите — вы понимаете, о чем я.

— Если задуманное нами удастся, вы вернетесь обратно, — заверил его Виргилий. — Если захотите, конечно.

— Да, таково мое желание, — ответил Орел.

— Итак, теперь, когда я пообещал вам выполнить ваши требования, согласны ли вы отправиться к Гримусу?

— Я сделаю все, что в моих силах.

Виргилий Джонс печально улыбнулся.

— Хочу, чтобы вы отдавали себе отчет в том, — сказал он в заключение, — что вероятность нашего успеха и того, что ваши желания исполнятся, невелика.

Это напоминало смертный приговор, утвержденный судом и не подлежащий обжалованию. Пути назад не было. Впереди начала вырисовываться цель его многовекового путешествия — возвращение к нормальной жизни; его последние иллюзии, мечты о спокойном вечном и бесконечном существовании в К., исчезли безвозвратно. Он был пуст внутри, Оболочка без Формы.

— Проклятие, — сказал он себе. — Конечно, я пойду куда угодно. Почему бы и нет?

Виргилий Джонс снова улыбнулся своей печальной улыбкой. Но на этот раз его глаза лучились торжеством.

Пора сомнений, планов и подготовки миновала, наступил срок действовать. Виргилий Джонс, чемпион по сомнениям и нерешительности, больше не располагал временем для колебаний. Его план похода Взлетающего Орла к Гримусу был готов.

— Врата, ведущие к Гримусу, подобны тем, через которые вам пришлось пройти, чтобы попасть в Море Каф, только поменьше и действуют мягче. Если не знать точно, где эти Врата, найти их невозможно. По счастью, я знаю, где эти малые Врата. Своих Внутренних Измерений вам опасаться не нужно. Вы в силах с ними совладать, и вреда они вам больше не причинят, так что вы сможете полностью сосредоточиться на продвижении сквозь Внешние Измерения. Здесь вас тоже могут подстерегать трудности и неприятности. О том, что вы идете к нему, Гримус узнает обязательно; он может даже попытаться закрыть перед вами Врата. В этом случае вам придется прорываться силой. Само собой, он будет сопротивляться любым попыткам добраться до Розы. Вы должны будет вести себя осторожно, терпеливо выждать подходящий удобный момент и уже тогда бить решительно и наверняка. Помните — Гримус всего лишь человек.

— Похоже, обстоятельства складываются не в мою пользу, — невесело заметил Взлетающий Орел.

— Можно сказать, у вас один шанс из ста, но зато очень верный, — ответил Виргилий Джонс. — Кроме того, если даже вам удастся прорваться через Врата, нужно держать ухо востро… Гримус большой обманщик и ловко умеет убеждать.

— Где находятся Врата? — задумчиво спросил Взлетающий Орел.

— Да, Врата. Но прежде нам предстоит обмануть кровожадную толпу у дверей Дома. Потом уже недалеко — нужно будет немного подняться на гору. Примерным ориентиром может служить дом Лив. Черный дом над городом — вы видели его, конечно?

Виргилий нерешительно замолчал.

— Да, я видел этот дом и даже знаком с его хозяйкой. Мы с ней встречались. Она просила передать вам привет.

Виргилий вздрогнул, мгновенно оторвавшись от каких-то грустных воспоминаний.

— Вы видели ее? — удивился он. — Вы уверены?

— Я не видел ее лица, — ответил Взлетающий Орел. — На ней был плотный черный плащ до земли, и лицо ее было прикрыто даже не вуалью, а густой непроницаемой сеткой.

— Да, это она, — проговорил Виргилий. — Это Лив.

Взлетающий Орел оглянулся по сторонам, обвел взглядом комнату. Из расставленных вдоль стен горшков вверх к потолку взбираются вьющиеся растения. На потолке трудится над своей ловчей сетью паук. Возможно, эта комната — последнее человеческое жилище, которое ему суждено увидеть. Подумав об этом, он понял, что ничего не имеет против даже такого исхода. Он уже отказался от своей индивидуальности, стал орудием в руках Виргилия, ни более ни менее. Еще не ступив ногой на землю острова Каф, он от отчаяния желал себе смерти. Сейчас его чувство не имело ничего общего с отчаянием; жизнь просто потеряла для него цену.

— Ну что ж, — проговорил Виргилий, — приятно будет снова повидаться с Лив.

Глава 51

— Делай, как знаешь, — сказала Джокаста. — Решил уходить, так уходи.

Виргилий стоял перед хозяйкой Дома с видом провинившегося школьника, не зная куда девать руки, открывая и снова закрывая рот, словно придумывал приемлемые объяснения своему проступку и опять отбрасывал их.

— Уходи, — повторила Джокаста. — Если все, что мы сделали для тебя, все, что сделала для тебя я, ничего не значит, тогда уходи и даже не сомневайся. Возвращайся к ней. Она снова без раздумий разорвет твою душу в клочки, будь уверен. И тогда уж не останется ничего, из чего я могла бы сшить хоть что-то, напоминающее целое. Она уселась над городом как паучиха, сплела там сеть, и, конечно же, ты отправишься прямо в нее. Решил уходить, так уходи, закончим на этом, и если тебе невыносимо хочется свести счеты с жизнью, ради Бога, останавливать тебя я не собираюсь. Наверное, ты и впрямь дурак. Или псих безумный. Разве не безумие возвращаться к ней после того, что она сделала с тобой, после такого срама? Решил идти, так уходи, держать не стану.

— Я должен идти, Джокаста, — ответил Виргилий, сгорая от стыда и неловкости. — Нужно показать Взлетающему Орлу Врата.

— Ах, вот в чем дело! — воскликнула она. — Взлетающий Орел. Отплативший тебе за доброту предательством. Мне он тоже отплатил за доброту — совратил Мидию. На голову любого, кто прикоснется к нему, начинают сыпаться неприятности. Какого черта, ты ему ничем не обязан.

— На этот раз Взлетающий Орел оказывает мне услугу, — тихим голосом ответил Виргилий Джонс.

— Тогда катитесь к черту! — крикнула ему Джокаста. — Оба — убирайтесь! Вон из моего Дома!

Эльфрида Грибб в белом кружевном кисейном платье, с лицом, прикрытым вуалью, по которой никем не замеченная взбиралась муха, стояла спиной к окну. Справа от нее располагались вырезанные из дерева изображения, позади высилась гора, слева стоял Взлетающий Орел, а в лицо смотрела беда.

— Ты не можешь уйти, — говорила она. — После того, что я сделала для тебя, ты не можешь так поступить. Я люблю тебя, Взлетающий Орел. Мое место возле тебя.

Он закрыл глаза и постарался, чтобы его голос звучал как можно более твердо.

— Я тоже любил тебя, — сказал он.

Ее глаза застыли, превратившись в слепой зеленый мрамор.

— Любил…

Спрашивать больше не о чем. Ответ дан, надежда рухнула.

— Многое изменилось, — сходя с ума от жалости, продолжил он. — Я должен идти.

— Шлюха, — сказала она. — Ты тоже считаешь меня шлюхой. «Я не разговариваю со шлюхами». Ты такой же, как она. Ты все спланировал, знал заранее, ты заставил меня полюбить тебя, заставил ревновать, разбил мою жизнь.

— Нет, — ответил он.

— Шлюха. Шлюха Эльфрида. Да, а почему бы и нет. Почему бы и нет. Если человек, которого я люблю, считает меня шлюхой, то ничего другого мне не остается. Почему бы и нет. Я стану шлюхой и этим буду зарабатывать себе на жизнь. Почему бы и нет, почему бы и нет.

Почему бы и нет, подумал Взлетающий Орел. Вот девиз сегодняшнего дня.

Мидия, подслушивавшая их разговор, сияла от радости.

На кухне Дома Взрастающего Сына, среди многочисленных кастрюль и сковородок, человек по имени Камень вкушал свою скромную трапезу, единственный гость в эту ночь, единственный из жителей К., кому Дом не мог отказать в гостеприимстве. При виде Камня в голове Виргилия Джонса немедленно зародился план.

Взлетающий Орел вышел из Дома через заднюю дверь, на глазах сторожей опустился на колени на мостовую Дороги Камня и, неузнаваемый в чужой одежде, такой же грязный, как городские домишки, такой же пыльный, как сама Дорога, принялся методично пересчитывать булыжники. Каждый из них он приветствовал как старого друга. Медленно и спокойно он прополз прямо под носом у опухших от пьянства мрачных лиц и неторопливо исчез в ночи, волоча за собой в одной руке мешок с провизией, а в другой свою связанную в узел одежду. До самого конца Дороги он, не вставая с колен, трогал каждый булыжник, разговаривал с ним, обтирал с него пыль.

Мадам Джокаста заперлась в своей комнате, улеглась в кровать, и ей дела не было до того, что творится в ее Доме. Занимать ночью обожателя булыжников в нарушение устава Дома добровольно вызвалась Мидия; пользуясь молчаливым согласием мадам, используя весь свой богатый опыт, Мидия принялась ублажать ошалелого Камня, дав Взлетающему Орлу возможность осуществлять свое медленное и болезненное для колен бегство.

Виргилий Джонс вышел из Дома за несколько минут до рассвета — в неизменном котелке, часовая цепочка перечеркивает живот — с самым невинным видом насвистывая себе под нос какой-то мотив. Незадачливые линчеватели в большинстве своем разбрелись по постелям, но сгорбленная медвежья фигура Пекенпо упрямо торчала на парадном крыльце. Заметив Виргилия, охотник окинул его недобрым взглядом, но позволил пройти беспрепятственно. Продолжая насвистывать, Виргилий направился вверх по Дороге к виднеющемуся вдали в наступающих предрассветных сумерках склону горы, по пути с улыбкой отметив отсутствие на булыжниках коленопреклоненной медленно ползущей фигуры. Шума ночью не было — значит, побег удался, и сейчас Орел уже наверняка пребывал под защитной сенью леса.

На дальней, противоположной той, где располагался Дом, обращенной к горе окраине К. лес снова вступал в свои права. Среди густой растительности начиналась едва приметная тропка, больше подходящая для осла, чем для пешехода, и, змеясь, поднималась вверх, к последней точке человеческого обитания, к узкой скальной площадке, где ютился домик Лив. На опушке леса у окраины К. Взлетающий Орел должен был дожидаться Виргилия Джонса.

— Как в старые добрые времена, — вздохнул Виргилий Джонс.

Мидия ушла от нее. Избавиться от Взлетающего Орла Джокаста была только рада. К разлуке с Виргилием Джонсом она подготавливала себя уже давно. Все бы ничего, но обнаружить в постели Мидии мужчину, при том, что самой хозяйки постели вскоре и след простыл, было выше ее сил. Мидия, бедная, несчастная Мидия — надо же, чтобы из всех ее девушек это случилось именно с ней.

Куда она ушла? Наверняка отправилась следом за Виргилием и Взлетающим Орлом. Но как далеко она может решиться за ними зайти? Решила ли она идти за ними сама, или они просили ее об этом, можно ли надеяться на ее возвращение, умоляющей о прощении со смиренно и виновато склоненной головой? Джокасте хотелось надеяться на это, но она отлично помнила Лив и хорошо знала, что Мидия не вернется и ей все равно, сможет ли ее хозяйка жить дальше без нее или нет…

Третий провал настиг Джокасту, когда она вышла из комнаты Мидии в коридор, где царила непривычная, тревожная тишина. В момент провала она была совершенно одна.

После того как время вернулось на место, она прислонилась к стене, пытаясь отдышаться. Из своей комнаты к ней вышла Эльфрида. Лицо миссис Грибб было спокойно и неподвижно.

Она подошла к мадам и обняла ее за плечи.

— Мадам, — сказала она, — я хочу остаться у вас. Я хочу остаться… и работать.

Джокаста окинула Эльфриду отсутствующим взглядом.

— У нас как раз открылась вакансия, — ответила она. — Так что вы приняты.

Две брошенные женщины постояли немного рядом, обнявшись; потом Джокаста, глаза которой были красны, высвободилась из рук Эльфриды и пошла к парадной двери Дома. Когда она отперла дверь, на крыльце ее ждал Пекенпо.

— Дом Взрастающего Сына открыт, — объявила ему мадам Джокаста.

Наступило утро.

Глава 52

Николас Деггл встретил утро в кресле-качалке, во дворе, среди деловито выклевывающих что-то в песке цыплят. Он уже начал привыкать к простой жизни в прибрежной хижине. Устремив задумчивый взгляд на море, он размышлял о недавно случившемся провале во времени.

Было очевидно, что Долорес О'Тулл не замечает провалов. Возможно, ее недалекий разум просто отказывался допускать существование провалов, как отказывался воспринимать то, что видели глаза, заставляя Долорес принимать его за Джонса. Все должно оставаться как было.

Однако, ужаснувшись, сказал себе Деггл, возможно и другое объяснение. Гримус. Гримус овладел новой, дьявольской силой и теперь использует ее, чтобы избавиться от него. Возможно, провалы во времени затрагивают только его, Деггла.

Раскачиваясь как маятник между паранойей и беспомощностью, туда и обратно, Николас Деггл постепенно приходил в отчаяние. В дверях хижины появилась Долорес с ножом в руке. Пришло время для заклания очередного цыпленка.

Долорес уселась перед Дегглом на песок. Внезапно она точно рассчитанным неторопливым движением перерезала себе вены на левом запястье. Потом, переложив нож в левую руку и не теряя спокойствия, она с тем же намерением начала примериваться к правому запястью. Только сейчас избавившись от напавшего на него от неожиданности столбняка, Деггл бросился к хозяйке хижины и попытался отобрать нож. Долорес отшатнулась и приставила лезвие к своему горлу.

— Ради Бога, ты хоть понимаешь, что делаешь? — крикнул ей Деггл.

— С тех пор как я отдалась тебе, каждую ночь я одна, — ответила Долорес. — Каждую ночь ты отвергаешь меня. Я все понимаю, Виргилий, мое тело вызывает у тебя отвращение. Ты ненавидишь меня, и поэтому я не хочу больше жить.

Кровь из ее перерезанного запястья крупными каплями капала на песок.

«Что нужно сделать, чтобы остановить кровотечение из вены?» Деггл беспомощно озирается по сторонам. «Наложить жгут», — внезапно соображает он.

— Оставь меня в покое! — крикнула Долорес и, совсем уж неожиданно, запела.

– Любимый мой, желанный мой, да с белой бородою, — выводила она.

Николас Деггл сбросил пиджак и торопливо принялся стягивать через голову рубашку. Когда он наконец выпутался из рубашки, Долорес уже лежала на песке лицом к небу, и ниже подбородка у нее от уха до уха зиял второй, узкий и красный, рот. Задумав что-нибудь, она неизменно доводила начатое до конца.

Застыв как вкопанный, голый по пояс Деггл с рубашкой в руке смотрел на кровь, пока та не перестала течь. Все это время в голове у него носилась шальная мысль:

Я остался совсем один.

Кресло-качалка тихо покачивалось под легким утренним ветерком.

Глава 53

Уже знакомый нам горф, твердо решивший быть свидетелем истории острова Каф до самого ее конца и хладнокровно отвергший горячие обвинения Виргилия Джонса, продолжал развлекаться созерцанием наиболее интересных событий из жизни обитателей острова.

Горфы, тела которых сами по себе передвигались крайне медленно и с трудом, развили способность мгновенного перемещения с места на место путем сознательной дезинтеграции и последующей интеграции, происходящих под надзором их свободной от физической оболочки сущности. Так, наш горф вместе с Эльфридой подслушивал у дверей «Зала Эльба», присутствовал в саду Гриббов у знаменитых качелей и следил там за развитием отношений Взлетающего Орла и бледных граций. Сквозь окна Дома Взрастающего Сына горф видел, как Взлетающий Орел и Джонс по очереди покинули это убежище, чтобы продолжить восхождение на гору. Горф был немало озадачен провалами во времени и стал свидетелем самоубийства Долорес О'Тулл.

Теперь, дожидаясь завершения Окончательного Упорядочивания, он временно вернулся к размышлениям над анаграммой, в свое время сыгравшей немалую роль в возникновении острова Каф, — горф выбрал для перестановки имя Гримус.

Анаграммой которого было другое имя — Симург.

Горф отдыхал, дожидаясь неминуемого столкновения, которое должно было произойти между Орлом, царем земных птиц, и Симургом, райской птицей, хозяином Каменной Розы. Тот факт, что имена эти заключали в себе такой ясный и исконный смысл, придавал предстоящему особую пикантность.