Гроза 1940

20 июня окрестности Варшавы

Даже самая лучшая цейсовская оптика не может сократить расстояния. Может только создать видимость близости. Вот и сейчас оставшиеся полтора километра до окраин Варшавы легко уменьшить с помощью линз, но невероятно трудно пройти под огнём русской артиллерии. Вжимающихся в неровности почвы солдат легко понять. Когда по тебе гвоздят несколько артиллерийских полков, почему–то не думается о величии рейха, а всё больше о своей ничтожной жизни.

Генерал Зейдлиц оторвался от бинокля. Кажется, эта авантюра пришла к своему логическому концу. Впрочем, ничего другого он и не ожидал с самого начала этого прорыва. Выступать против кадровых советских дивизий со всяким сбродом, гордо носящим название корпусной группы, несомненно, почётно для славы Рейха, но смертельно опасно для всех в нём участвующих. Только желающий оправдаться после разгрома в Прибалтике Манштейн смог согласится возглавить этот рейд.

Хотя, где он этот Манштейн? Командующий корпусной группой «"Манштейн"» не отзывается уже со вчерашнего вечера, когда он отдал этот смертоубийственный приказ на прорыв к бывшей польской столице.

Зейдлиц повернулся и пошёл вниз к подножию холма. Он увидел всё, что хотел. Их, несомненно, ждали. Приготовить такую оборону даже за пару дней, попросту, невозможно. Значит русские ожидали их прорыв и успели великолепно приготовиться. Что в очередной раз подтверждает предупреждение командиру об абсурдности его, Манштейна, плана. Он хорошо помнит скандал, который командир корпуса закатил командиру своей самой боеспособной дивизии, после оглашения плана операции.

Тогда Зейдлиц заметил, что наступать с необеспеченным северным флангом «"смерти подобно"», не считать же прикрытием только воды реки, даже если это Висла. Все эти местные ополчения и полицейские батальоны хороши при охране тылов, но совершенно не пригодны при атаке любой кадровой части, которая их пройдёт насквозь и не заметит. Тогда в жёстком споре с назначенным командиром корпуса генералом Манштейном он позволил себе разозлиться. И его вопрос о том, что они будут делать, когда русские ударят им в открытый левый фланг, вызвал у командира корпуса откровенную злость. А получив ответ на свой вопрос генерал Зейдлиц вначале удивился, потом разозлился, а вслед этим чувствам ему стало просто страшно. И он, уже не считая себя обязанным сдерживаться требованиями субординации, задал вопрос, который терзал всех офицеров вновь созданного корпуса:

– А что мы будем делать когда русские, всё–таки, ударят нам во фланг? Придумывать ещё одну танковую армию?

Столь жестокий намёк на обстоятельства прощения Гитлером опального генерала и вызвал у Манштейна ненависть к своему подчинённому, неконтролируемую и плохо скрываемую. Впрочем самому Зейдлицу было абсолютно безразлично, что о нём думает его командование. Он хорошо помнил, как в былые времена, многие из его доблестных предков оказывались правы, отстаивая своё мнение, не совпадающие с приказами не только генералов, но и королей и императоров.

«"Фюреры приходят и уходят, а Германия остаётся"», – к месту вспомнилась цитата из русской листовки. Может быть они и правы? Может Германии стоило искать на востоке союзников, а не врагов? Зейдлиц не успел забыть ту Великую войну, когда ему пришлось гнить в окопах и на Западе и на Востоке. Тогда наступление армии Самсонова в Пруссии, явно неподготовленное и обречённое на провал, вызвало у немецкого командования удивление, не столько своим безрассудством, сколько желанием спасти союзную Францию от неминуемого разгрома. Тогда кайзеру Вильгельму пришлось выбирать – разгромить Францию или спасти Пруссию. К чести государя Германии, он решил что спасение своих подданных намного важнее военных триумфов. Немецкие дивизии повернули на восток. Франция была спасена, а лейтенант Зейдлиц получил своё первое ранение.

А затем были четыре долгих года бессмысленного сидения в окопах, многочисленных жертв за несколько километров прорыва, столь же многочисленных потерь при отражении атак противника. И непрошенная мысль, вынесенная с восточного фронта – а стоило ли враждовать с русскими?

Мысли эти вернулись, после более чем двадцати лет забвения. А в самом деле, был ли другой вариант развития событий месяц назад? Ведь «"советы"» предлагали, если не «"обоюдную любовь"», то по крайней мере взаимовыгодное сотрудничество. Возникал, вполне естественный вопрос, что толкнуло Гитлера на восток, а, вернее, что ЕМУ ПООБЕЩАЛИ НА ЗАПАДЕ, ЧТО ОН ПРЕЗРЕЛ ВСЕ ВЫГОДЫ СОТРУДНИЧЕСТВА С РОССИЕЙ.

Впрочем, все эти мысли были актуальными пять дней назад, когда его «"Мекленбургская пехотная"» дивизия устремилась на прорыв.

А как хорошо он начинался! Конечно, профессиональное чутьё генерала Зейдлица не могло обмануть вялое сопротивление советских армий. Били ведь по самому слабому месту – стыку двух русских фронтов. Поэтому, и откат противника, и легкое проникновение на несколько десятков километров не могли обмануть командира, участвующего в прорыве «"линии Мажино"».

Сомнения возникли, буквально, на первых километрах! Где тыловые подразделения? Где склады? Где госпитали с ранеными?

Правда, когда появились первые госпитали, намного дальше от линии фронта, чем следовало ожидать при неожиданном прорыве, пришлось пожалеть об их захвате.

В тот день он совершенно случайно свернул в это польское местечко, хотя будет помнить этот случай всю оставшуюся жизнь. На самой окраине поселения, выстроив вдоль, только что выкопанного с помощью местных поляков, рва, эссасманы, приданной его дивизии зондеркоманды, деловито расстреливали русских пленных. Большинство из них было тяжело ранеными, и поляки, из добровольного ополчения, подтягивали их ко рву, чтобы немцам было легче стрелять в затылок своим жертвам.

Генерал хорошо помнит, что он велел расстрелять всех, участвующих в этом судилище, поляков! И отдать под суд, на большее просто не хватило власти командира дивизии, всех немцев из СС, которых служебные дела принесли в его зону ответственности.

Было это только на третий день наступления. Но с тех пор что–то сломалось в душе генерала Зейдлица. Ему становилось страшно, когда он представлял, как на захваченных им территориях бездушные болванчики из «"птенцов Гимлера"» деловито расстреливают всех встреченных людей. Но ещё страшнее ему становилось, когда он представлял, как обозленные этими бессмысленными злодействами русские в отместку уничтожают всю его дивизию. ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА! И сейчас чувство опасности, которое со временем появляется у каждого хорошего солдата, желающего выжить в этой бойне, просто кричало о неизбежности такого исхода.

Зейдлиц ещё раз осмотрел окраины польской столицы, оборудованные русскими для обороны. Где–то в глубине их позиций взметались фонтаны огня и пыли, наверное, окруженный гарнизон Варшавы выполнял приказ Манштейна о прорыве навстречу его дивизии. А может русские приступили к окончательному уничтожению остатков немецких частей и их польских союзников. Генерал усмехнулся – сыр выполнил свою роль и может быть съеден! Глупая мышь прибежала на его запах и сейчас вокруг неё смыкается железный капкан.

Генералу было жаль остатки гарнизона, но ещё больше он жалел солдат своей дивизии. Можно, конечно, пробить коридор в русском кольце окружения. Но какой в этом смысл? Добавить подчинённые ему части к окруженцам! То–то русские генералы будут рады! Сомкнут колечко заново, да покрепче, и отправятся на запад, оставив их тут дохнуть под огнём артиллерии и бомбами, которые они, судя по Ковно, жалеть не собираются. То что гарнизон Варшавы всё это время держался – было не столько заслугой его доблести и храбрости, сколь хитрым планом большевиков. Их корпус принёс бы намного больше пользы в траншеях укрепрайона под Лодзью, для обороны которого первоначально и предназначался. Там даже «"местные ополчения"» смогли бы противостоять если не танкам, то хотя бы пехоте. А их кинули в открытое поле – и что творится на его флангах известно только господу богу и его ангелам. А лучше всего это известно «"большевистскому чёрту"», который ему противостоит. А ещё, как ему хочется верить, его разведчикам. Генерал повернулся к подходящёму командиру разведки дивизии.

– Ну что, гауптман, мышеловка захлопнулась?

– Так точно, господин генерал, на всех направлениях мои разведчики наталкивались на конные разъезды русских.

Кто–то из молодых офицеров захихикал при упоминании конницы. В ответ на их веселье майор из оперативного отдела штаба дивизии, хорошо помнивший ещё ту, «"великую"», войну пробурчал, что смеяться над кавалерией может только тот, кто не бывал под её ударами. Генерал был абсолютно согласен с ним. Тем более, что в русской кавалерийской дивизии, если, конечно, это не суррогат военного времени, должен быть танковый полк. Пусть из лёгких танков, но его тылам хватит и атаки лёгких Т–26, а тем более быстроходных БТ. Вся его артиллерия на переднем крае. И снять её оттуда невозможно.

Зейдлиц задумался. Около двух дивизий немецких солдат, находящихся в котле, после продолжительных боёв больше, попросту, не наберётся, не стоят такой жертвы, как его Первая дивизия с частями усиления. Конечно там ещё, по крайней мере, в три раза больше поляков, выступивших на стороне Вермахта после приказа из Лондона, но их он в расчёт принимать не собирается. Верить столь неожиданному, к тому же столь несамостоятельному союзнику он не желает. Сегодня они пришли на помощь Германии только потому, что Черчилль, ещё опасающийся перейти в открытые союзники Рейха, велел всем своим сателлитам открыть войну против «"советов"». Вот отряды генерала Ровецкого и воюют вместе с доблестными частями Вермахта против «"советов"», как «"более опасного врага"», по утверждению главы Польского правительства Сикорского, кстати тоже генерала. Но что придёт в голову «"старому борову"» Черчиллю завтра?

Прошло уже более трёх недель после того, как британцам был отправлен первый призыв о помощи, Зейдлиц знал о попытках верхушки Вермахта завязать переговоры с западным «"противником"», но Лондон до сих пор молчит. И будет молчать, пока не убедится что война Германией проиграна окончательно и бесповоротно. Англосаксы не зря развязывали эту войну, а то, что это – их идея, Зейдлиц, проанализировав ход развития политических событий, не сомневался ни минуты. Германию в очередной раз выставили в качестве жертвы каких–то планов «"мирового еврейства"», то есть банкиров, для которых существует только прибыль, ради которой они принесут в жертву те только «"гоев"», но и многие тысячи своих «"соплеменников"». И в конце концов – «"Деньги не пахнут"»! И если ради этого должны сдохнуть миллионы людей – то «"туда им и дорога"»!

Генерал повернулся к командиру танкового полка «"корпусной группы"», с недавних пор создавать танковые дивизии для Германии стало непозволительной роскошью. И так, ради создания новых танковых полков пришлось перебросить все панцеры, находящиеся в Рейхе или на Западном фронте. Командир, нужно признать, остатков танкового полка – от трёх полноценных батальонов осталось едва ли два, всё–таки русские не зря рыли свои траншеи, после прорыва каждого рубежа обороны приходилось спешно копать могилы для останков экипажей, рискнувших нарываться на трассеры бронебойных болванок или выстрелы бронебойщиков, постарался сосредоточить внимание на рельефе местности предполагаемого прорыва.

Раскинувшееся перед ним открытое поле оберста Неймгена совершенно не радовало. Пройти его под таким огнём артиллерии, который он наблюдал сейчас – значит выписать себе билет в рай или в ад, это уж как повезёт. Хотя за эти дни пять дней боёв живыми в его полку остались только самые отчаянные и везучие, но даже они вряд ли сумеют пройти это поле живыми. Если бы принимал решение он сам, то лучше бы обошёл этот участок, поискав более подходящий. А ещё лучше повернул бы назад, пока не поздно, пока ещё есть возможность прорваться через слабые заслоны русского окружения, в реальности которого он не сомневался. Кавалерия его панцерам не противник. Тем более что подготовить траншеи и подтянуть противотанковые пушки русские вряд ли сумели. Но вполне могут успеть если они будут торчать у этого проклятого города.

Оберст не любил Варшаву – именно здесь он получил самое тяжёлое своё ранение. Левая рука, сгоревшая тогда почти до кости, до сих пор не восстановилась. А изуродованную ладонь приходится прятать под перчаткой. Эту руку он не простит полякам никогда, чтобы не кричал доктор Геббельс «"о единении против общего врага"». Вместо того чтобы спасать польскую столицу от большевиков, он с удовольствием поджёг бы её и любовался бы пожаром, как в своё время Нерон, спаливший Рим. Далёкие разрывы превращавшие улицы города в развалины доставляли бы ему удовольствие, если бы вместе с этим польским быдлом там не гибли немцы.

Генерал Зейдлиц всё ещё колебался. Лезть в пасть тигра не хотелось, но и невыполнение приказа грозило в лучшем случая отставкой, а в худшем трибуналом. Несколько командиров полков, вышедших из боя по собственной инициативе, и один генерал, своей властью отменивший дурацкий приказ Гитлера, были расстреляны после скоротечного венного суда. Зейдлица в этом судилище возмутило то, что командир дивизии в данной ситуации был абсолютно прав, ибо задачу он выполнил и с намного меньшими потерями, чем было бы следуя он указаниям фюрера. Впрочем, он очень хорошо понимал, что Гитлера возмутил сам факт того, что кто–то смеет ставить под сомнения его приказы.

Вот и сейчас он колебался потому что прекрасно знал – все свои приказы Манштейн верноподданнически передавал Гитлеру на утверждение. Наверняка и к этому приложил руку сам «"гений битвы пивными кружками"», как с горькими усмешками величали фюрера боевые офицеры, но только шёпотом и только тем кому они безоглядно доверяли. Глядя на нервничающего командира танкового полка генерал прекрасно понимал его сомнения. Он бы и сам с удовольствием отдал приказ на отход, мысли о котором у оберста были написаны на лице, так часто он оглядывался на запад. Но для оправдания им нужно предпринять хотя бы одну атаку.

Генерал посмотрел на часы и отдал приказ начинать. Тут же все командиры полков продублировали его приказ своим офицерам. Время сомнений закончилось. Приказ – есть приказ. У дисциплинированного немца не может возникнуть сомнения в необходимости его выполнять. Глядя на штабную суету Зейдлиц вдруг подумал, что в какой–то степени трибунал прав – сомнений в магической силе приказа быть не должно. Ему бы тоже не понравилось, если бы командиры батальонов и рот начали отменять его указания. Впрочем, если бы они сумели выполнить задачу по своему, он бы понял.

Открыли свой, жидкий по сравнению с русским, огонь батареи дивизии и приданного артиллерийского дивизиона, тронулись вперёд панцеры, заспешили вслед ним цепи пехоты. Время пошло.

Фельдфебель Шнитке осторожно отодвинул ветку орешника перекрывающую обзор. По дороге пылила очередная колонна русских. Более десятка грузовиков под прикрытием двух броневиков и одного лёгкого танка. Вздохнув он отпустил маскировку. Эти им не по зубам. Его группа безрезультатно торчала у этой дороги уже три часа, но осторожные русские не давали им ни одного шанса. Ни разу не показалась одиночная машина или мотоцикл, тем более не было ни одного пешего. Недопустимый для русских порядок объяснялся очень просто. После приказа из Лондона польские националисты начали войну против «"советов"». И русским поневоле пришлось ужесточить порядок движения по дорогам.

Фельдфебель не понимал поляков. Зачем было воевать с Рейхом, если всё равно оказались по одну сторону фронта. Что им мешало перейти на сторону Германии ещё в тридцать девятом году. Тогда глядишь и война пошла бы подругому. Конечно ротный пропагандист не упустил случая поговорить на эту тему. Распинался часа полтора, даже в сон потянуло от его занудной болтовни. Тем более, что считая себя выше «"этой солдатни"», старался он изъясняться такими словами, которые большинство солдат, выходцев с рабочих окраин, никогда в жизни не слышали и не понимали. Всё что запомнил Шнитке из его завываний, а пропагандист изо всех сил подражал доктору Геббельсу, это крики об «"жидократии"» и происках империализма. Хорошо хоть ефрейтор Гофман, успевший отучится целый год в каком–то институте, пересказал ему весь этот бред своими словами.

Из объяснений Гофмана выходило, что всему виной англичане, а вернее английские и американские евреи – хозяева банков и газет, которые там на самом деле правят. Они пообещали полякам помощь, а потом, как всегда делали в таких случаях, обманули. Вот поляки и выступили против Рейха, а после начала войны было поздно. Даже те, кто понял, что их подставили – ничего сделать не могли. А Рейху ничего не оставалось как вразумить поляков с помощью силы, ибо никакого другого языка они не понимают. Сразу всё стало ясно и понятно. Настораживало только то, что приказ выступить на стороне Германии поляки опять получили от англичан. Если их обманули один раз – почему они верят второй? На этот вопрос Гофман только махнул рукой и пробурчал что–то про «"глупость, которая родилась первой"».

Фельдфебель покосился на проводника Марека. Хоть и поляк, но из силезских, говорил он на хохдойче не хуже любого из немцев. Внешность имел чисто нордическую – любой специалист из СС признал бы в нём чистокровного арийца. Шнитке со злостью вспоминал появление этого проводника в своём взводе. Тогда оглядев высокого, светловолосого и голубоглазого, отвечающего всем признакам нордической расы, поляка фельдфебель, сам с трудом прошедший расовый анализ, но в СС так не принятый, поинтересовался: «"А не приезжала ли мать Марека в Германию месяцев за девять до его рождения"». На что этот мерзавец, весело скалясь, ответил, что мать в Рейхе никогда не была, а вот папаня Марека неоднократно его посещал, так что доктор Геббельс может быть абсолютно спокоен за чистоту крови его народа. Больше всего фельдфебеля тогда задел смех Гофмана, хотя и остальные солдаты его взвода не отказали себе в удовольствии поржать над своим командиром.

И Шнитке не удержался от того, чтобы высказать свою обиду. Необычайно серьёзный Гофман, который, оказывается, изучал какую–то хитрую науку «"антропологию"», сказал, что когда фельдфебель увидит поближе русских, тогда всё сам поймёт.

Шнитке, старательно изучавший в бинокль, и без него, всех увиденных им за эти дни русских, наконец–таки стал понимать своего подчинённого. Действительно, большинство из них без проблем прошли бы расовый контроль СС, который не сумел преодолеть он – чистокровный немец. Закралось сомнение – не обманули ли фюрера его советники. На что тот же Гофман сплюнул и сказал, что не пора ли бросить верить во всякую чушь.

Был этот разговор вчера и до сих пор фельдфебель злился на своего подчинённого. Недаром его отец не любил образованных. «"Запомни Ганс"», – любил пофилософствовать он за кружечкой пива, – «"все беды от образования – наслушается человек всякой зауми и вообразит о себе невесть чего, а нам, простым людям, весь этот учёный бред расхлёбывать"». Так оно и было, когда в проклятые двадцатые годы разные учёные пустобрёхи заливались соловьями с трибун – а народ нищал и голодал. Первым человеком заговорившим с ними, уличными сорванцами, на понятном простом языке был пропагандист НСДПА.

Эта беседа и повернула всю жизнь молодого Ганса Шнитке, родившегося в проклятый год позора Германии – заключения Версальского мира. Дальше у него и его друзей всё было предрешено. Гитлерюгенд. Армия. Курсы унтерофицеров. Война в Польше. Война во Франции. Югославская и другие компании. Вот только его более удачливых друзей, обладавших нордической внешностью отправили в СС, а он оказался в обычной пехоте, потому что с трудом преодолел расовый анализ. С таким трудом, что только долгий и безупречный послужной список спас его от увольнения из армии, как имеющего сомнительное происхождение. Как он проклинал тогда далёких и неведомых ему предков, которые наградили его чёрными волосами и невысокой коренастой фигурой. Впрочем в разведывательной роте пехотной дивизии, ставшей ему новой семьёй, большинство солдат только тихо посмеивались над его страданиями. И со временем он успокоился. Здесь никому не было дела до его «"сомнительного происхождения"», здесь оценивали человека не по цвету волос, или параметрам черепа, а по тому, что он реально может делать. Так что скоро унтерофицер Шнитке получил следующее звание, а спустя два года безупречной службы – звание фельдфебеля и разведывательный взвод под свою команду.

И только появление этого проклятого поляка вернуло прежние чувства и обиды.

Толчок в плечо вывел фельдфебеля из раздумий. Вдали на дороге показался одиночный грузовик, отчаянно завывая двигателем он старался догнать ушедшую вперёд колонну, но та уже свернула за поворот, надёжно прикрытый опушкой леса. Нужно было принимать решение. Шнитке дал команду на выдвижение, заранее жалея, что это не легковушка с более важной добычей. Торопливо сфокусировав бинокль, он вдруг понял, что удача не оставила его и на этот раз. Рядом с шофёром угадывался ещё один силуэт, вполне вероятно из офицеров, хотя сами русские называют их командирами. Фельдфебель отдал подтверждение свой команды. Группа захвата пересекла неширокую полосу кустарника, залегла у обочины. Выдвинувшись вперёд, самый лучший специалист взвода по метанию гранат унтерофицер Рике неторопливо размахнулся и бросил смертоносный подарок точно под задние колеса грузовика. Тот подбросило взрывом и скинуло с дороги. Из кабины русской полуторки немедленно выскочил шофёр и торопливо дёргая затвор карабина открыл огонь в сторону их засады, и когда только успел заметить, мерзавец. Ему удалось зацепить одного из выскочивших на дорогу солдат и заставить остальных торопливо упасть на землю. И тогда Шнитке, заранее жалея о своём решении, срезал его из автомата. Замешкавшиеся солдаты метнулись вперёд, добежали до автомобиля, выдернули из кабины пассажира, спеленали его приготовленной верёвкой и оглядываясь по сторонам оттянулись в кустарник, служивший им прикрытием.

Оглядев петлицы командира Шнитке испытал облегчение – две шпалы – целый майор. И немедленно отдал приказ на отход.

Полчаса торопливого бега, сдерживаемого только задыхающимся от такого темпа пленным, привели их на поляну, присмотренную в качестве базы ещё утром. Шнитке выдернул из нагрудного кармана документы пленного, бросил Мареку. Тот кое-как мог читать и говорить по русски. Полистав данные ему бумаги поляк передал их обратно и сказал: «"Майор, интендант"». Выдержал паузу и с плохо скрываемым злорадством добавил: «"Механизированная бригада"».

Фельдфебелю на мгновение стало плохо. Если русские на их флангах разгуливают целыми механизированными бригадами, то их дивизии конец. Ему уже довелось услышать рассказы о действиях русских танковых и механизированных бригад, как правило, входящих в танковые корпуса Красной армии. С трудом скрыв, рвущиеся наружу эмоции, он отдал приказ на возвращение. Солдаты выстроились в цепочку. Пленный был отправлен в центр колонны. Проводник вместе с Гофманом побежали вперёд. И началась гонка. Данные о появлении русской механизированной бригады следовало доставить как можно скорее.

Атака, конечно, захлебнулась. Оставив на поле восемь панцеров и около сотни солдат, атакующие части оттянулись назад. Впрочем, ничего другого ни генерал Зейдлиц, ни его штаб не ожидали. Надежды на другой исход были только у солдат атакующих батальонов, но их мнения никто спрашивать не собирался.

Генерал размышлял. Достаточно ли этого неудачного рывка для оправдания, или нужно предпринять ещё одну попытку. Он, без всяких сомнений, отправил бы солдат в очередную атаку и не один раз, но угроза окружения требовала принятия другого решения. Правда, пока ему неизвестно насколько это окружение реально. Не придумали ли они его с перепугу. Что, кроме кавалерии смогут противопоставить ему советские генералы. Конницы, не поддержанной другими частями, он не боялся. Ну потревожат фланги, ну уничтожат кое-какие тыловые части, но остановить его прорыв всё равно не смогут. А вот если кроме кавалерии русские сумели сосредоточить на его флангах артиллерию или, даже думать об этом не хочется, танки – тогда конец! Вкатают гусеницами в землю, сомнут редкие очаги сопротивления, передавят немногочисленные орудия. И всё! Нет ни его дивизии, ни частей усиления!

Срочно требовалась достоверная информация, но пока его разведчики ею не располагали. Он оглянулся на начальника штаба, но тот только отрицательно покачал головой.

Генерал дал команду провести перегруппировку и попробовать на прочность русскую оборону в другом месте. Но отдать окончательный приказ не успел. К нему с чрезвычайно мрачным лицом спешил начальник разведки дивизии в сопровождении двух солдат, тащивших пленного русского.

Перепуганный русский майор, поддерживаемый с двух сторон коренастым фельдфебелем и высоким худощавым ефрейтором, тяжело дышал. Трёхчасовой маршбросок выжал его как лимон. Ему уже не было так страшно как поначалу, когда он ожидал, что его в любую минуту пристрелят. Но всё равно дико хотелось жить. Он понимал, что его оберегали и даже тащили на себе только для того, чтобы он рассказал стоящему перед ним немецкому генералу, всё что знает о происходящем в расположении его бригады. Но что с ним будет после допроса? Отведут за ближайшие кусты и шлёпнут? Что же делать? Рассказать этому немцу правду или постараться соврать? И что из его слов они смогут проверить, а что нет?

Зейдлиц въедливо разглядывал русского. Все мысли пленного галопом проносились по лицу. Явственней всего там отражался страх и жажда жизни. Но иногда сквозь них проглядывала суровая решимость. Генерал поморщился – чёрт бы побрал этих дикарей. Никогда не известно, что они выкинут в следующий момент. Зейдлиц вспомнил того лейтенанта, который три дня назад, решив по русской привычке «"помирать с музыкой"», виртуозно, по заверениям переводчика, обматерил немецкое командование во главе с Гитлером, помянул всех немецких матерей, нарожавших таких ублюдков, досталось и самому Зейдлицу. Генерал потребовал тогда дословного перевода, на что покрасневший переводчик, из прибалтийских немцев, заверил его, что русский мат переводу не подлежит и что воспринимать его можно только на родном языке. Пленного тогда отправили в тыл, была мысль отдать его костоломам из зондеркоманды, но вовремя отброшена. Ничего важного пехотный лейтенант знать не мог.

Но этот наверняка мог быть посвящен во что–то серьёзное. Интендантам бывает известно то, во что не будут посвящать майора из пехоты или кавалерии. Наконец, появился переводчик.

– Скажите ему, что расстреливать его не собираются. – Потребовал Зейдлиц от переводчика. – И выясните подробнее из какой он части и что они должны делать на нашем фланге.

Генерал отвернулся от них, на этот вопрос ответ он знал сам. Что должна делать механизированная часть на его фланге? Хотелось бы, конечно, знать подробнее состав его части, есть ли в ней танки, какие это танки.

Русский решил не геройствовать. Опасливо оглядываясь на генерала, он торопливо выкладывал переводчику то, что посчитал возможным рассказать, не понимая пока того, что из него всё равно вытрясут всё ему известное и даже плохо известное. Переводчик переспрашивал, уточнял, протягивал пленному карту. Был он великолепным специалистом, очень хорошо знал язык – так что генерал в его работу не вмешивался.

– Господин генерал. – Обратился к Зейдлицу переводчик спустя минут десять. – Пленный утверждает, что является интендантом семьдесят шестой механизированной бригады.

Генерал удивлённо поднял брови, если русские дают номера своим частям по порядку, то Германии придётся пересмотреть свои представления о России.

– В их бригаде около трёх тысяч солдат, сорок танков, более тридцати орудий и миномётов. – Продолжил переводчик. – Утверждает, что их бригада отдельная, но мне кажется, что врёт.

Генерал кивнул головой, хотя не поддерживал мнения своего переводчика. Действительно, даже этой бригады вполне хватит для того, чтобы остановить их рывок вперёд, особенно если танки из новых русских новинок.

– Спроси у него – какие у них танки? – Уточнил Зейдлиц.

Переводчик минут пять тормошил пленного, задавая ему различные вопросы, после чего мрачно ответил:

– По его утверждению, все танки из самых новейших – Т–34 последней модификации.

Зейдлиц помрачнел. Если пленный не врёт, то его танковый полк, собранный, в основном, из французских Рено и Гочкисов, не попавших в первую волну вторжения, не выдержит удара этого танкового батальона русских ни при каких, даже самых благоприятных для него, условиях. Даже с учётом первого батальона состоящего из настоящих, немецких, панцеров, а не этого трофейного хлама, хотя нужно признать, что при грамотном использовании, чего французские и английские генералы попросту не умели, и они являются грозной силой. Но не против этих бронированных монстров Восточного фронта.

Хорошо хотя бы то, что у русских на его участке фронта нет этого страшного оружия, о котором до сих пор известно только то, что после него остаётся выжженная земля и обугленные трупы – трупы доблестных солдат вермахта. Командир их корпуса генерал Манштейн утверждал, что его солдаты захватили одну такую установку. Хотя, как всегда, беззастенчиво врал. Если бы она ему, действительно, досталась – притащил бы в Рейх на собственной спине. Хотя бы для того, чтобы умилостивить фюрера за потерю всей секретной документации по химическим минам. Это кроме потери девяносто процентов численного состава своего корпуса и ста процентов всех танков и бронетранспортёров.

И это на фоне его соперника Рейнгардта, сумевшего протащить через русское кольцо окружения почти половину своих войск и четверть бронетехники.

Зейдлиц в очередной раз поморщился. Любое упоминание их бывшего, как он был уверен, командира корпуса генерала Манштейна вызывало у него плохо контролируемую ярость. Этот «"паркетный полководец"» ввергнул его солдат в самую глупейшую авантюру последних дней.

С самого начала те, кто хоть немного понимали в тактике и стратегии, но не генерал Манштейн, предрекали этому «"прорыву"» к бывшей польской столице «"неминуемое поражение"». Достаточно было трезвой оценки боеспособности войск вновь созданной «"корпусной группы Манштейн"». Из всех входящих в неё частей только дивизия Зейдлица представляла собой полноценное боевое соединение. Имели боевой опыт полки правого фланга, наскоро сведённые из ошмётков разгромленных в Польше частей, но и они не получили столь необходимого времени на «"притирку"» своих батальонов друг к другу. К тому же Манштейн решил не создавать из них отдельной дивизии, а подчинил эти части непосредственно себе. Ибо по его утверждению – никто не сможет использовать их боевой потенциал лучше него, так же как и танковый полк корпуса, который он тоже подчинил непосредственно себе.

Зейдлиц усмехнулся. Проклятый хвастун. Стоило обстановке немного отклониться от предсказанной этим «"гением"» тактики и стратегии, как он в панике сбежал к, недавно оставленным, границам Рейха, бросив подчинённые ему части без его «"гениальных"» указаний. И теперь части, которые могли бы как–то помочь его дивизии предоставлены самим себе. Даже приданный ему для прорыва танковый полк, ему не подчинён. И теперь вместо того, чтобы просто отдать приказ, ему придётся уговаривать полковника Неймгена, поступить так как нужно для блага дела.

– Господин генерал! – оторвал его от раздумий переводчик. – Пленный утверждает, что на левом фланге у нас не только их бригада. Вернее их бригада входит в конномеханизированную группу генерала Белова. – Дословно перевёл он русский термин. – Ещё две кавалерийские дивизии и несколько артиллерийских дивизионов.

Ну вот и всё! Это как раз то, чего он опасался. Подвижные части подкреплённые артиллерией, легко перекроют ему все возможные пути прорыва на Северо-Запад. Вернуться назад к Плоцку, из под которого наносили удар, уже не удастся. Все заверения Манштейна о том, что Висла надёжно прикроет их при движении к Варшаве, оказались блефом. Да она прикрывала их во время наступления, но стоило только подвижным частям пройти вперёд, как русские смели ненадёжные заслоны, оставленные Манштейном, и спокойно форсировали реку, отрезая ему путь назад.

Не покидала его уверенность, что и западное направление перекрыто также надёжно. Нет возможности прорваться и на север в Пруссию, где фельдмаршал фон Клюге, собрав все отошедшие туда дивизии, пока успешно отбивался от советских войск.

Оставался только путь на юг, который может стать спасением, а может превратиться в новый капкан. Нужно прорываться на юг, а потом поворачивать на запад к Лодзи, где есть сильная немецкая группировка. К Лодзи, которая и была пунктом назначения его дивизии. Если бы Гитлеру, не пришла в голову мысль вторично брать Варшаву.

Покорителю столиц непременно нужен был громкий успех. А болвану Манштейну шанс оправдаться. А козлом отпущения за все эти глупости быть ему – генералу Зейдлицу.

Стоящий около пленного ефрейтор Гофман наблюдал за сменой настроения командира дивизии. Если в начале допроса его лицо было мрачнее тучи, то к концу оно тянуло на пару ураганов. Хотя и настроение самого ефрейтора, прекрасно слышавшего всё, что докладывал генералу лейтенант–переводчик, стремительно падало вниз, собираясь остановиться где–то в районе пяток. Похоже, капкан за ними захлопнут надёжно, и если Зейдлиц не найдёт пути прорыва, то им останется или умереть, или попасть в плен. Если русские захотят их брать!

Говорят, что после приказа Сталина о борьбе со зверствами СС, большевики не сильно церемонятся. И пускают в расход целые роты, если обнаруживают расстрелянных пленных. А под Краковом уничтожили целиком весь батальон, в полосе которого какие–то недоумки убили и изуродовали русскую медсестру. Вот и в полосе их дивизии вояки СС расстреляли два госпиталя до того, как генерал разоружил их и выдворил за пределы своей зоны ответственности. Хорошо хоть врачей с медсёстрами убить не успели.

Гофман скосил глаза на пленного. Тот всё ещё боялся, не зная того, что в «"первой Мекленбургской дивизии"» приказы командира всегда выполняют. И если Зейдлиц дал слово, что он останется живым, то так и будет. По крайней мере сегодня. А вот что будет завтра, в том числе и с ними самими, никому не известно. Снаряды с бомбами не видят чужой ты или свой, солдат противника или пленный.

Повернув глаза ещё дальше, ефрейтор глянул на радостное лицо своего фельдфебеля. Хорошо дураку! Наверное, уже железный крест примеряет, а может и отпуск по случаю получения креста уже планирует. Гофман отвернулся. Нет, Шнитке неплохой парень, пока из него нацистская дурь лезть не начинает. Крепко эти бредни ему в голову вдолбили. Если бы не внешность, был бы Ганс сейчас в одной из зондеркоманд, и, ни секунды не сомневаясь в своём праве делать это, стрелял бы тех, кого его руководство посчитало расово неполноценными. Вот бы почитать ему статьи по антропологии из донацистской науки. Гофману стало весело, как только он представил выражение лица фельдфебеля при сообщении о том, что все народы севера Европы от русских до шведов и немцев имеют одинаковые параметры черепов, по которым германская наука и определяет чистоту расы. Ну а сообщение о том, что у русских процент нордических признаков никак не меньше, а то и больше чем у немцев, должно было бы заставить Шнитке уронить свою челюсть до самого пола.

Гофман едва не улыбнулся, когда представил своего командира взвода в таком виде, но вовремя спохватился. Неуместное веселье в такое время может дорого стоить. В лучшем случае можно отделаться разжалованием, а в худшем оказаться в составе одной из штурмовых рот, появившихся недавно с благословения фюрера.

Гофман за размышлениями едва не пропустил приказ генерала. А приказ был такой, что удивил не только ефрейтора, но и большинство окружающих. Больше всего поразило беднягу фельдфебеля. Он с выражением крайнего изумления смотрел то на генерала, то на пленного, наконец повернулся к Гофману за подтверждением того, что по его представлениям не могло быть. Хорошо, что командир дивизии отдав приказ поспешил уйти.

А приказ действительно был необычен. Ибо разведчикам велели отвести русского за линию переднего края и … отпустить!

Всю дорогу к кустам, обозначавшим передовую, фельдфебель молчал. Наверное, прощался со своим железным крестом и отпуском. Ефрейтор несколько раз собирался успокоить его, но каждый раз останавливался.

– Слушай, Гофман, – остановился Шнитке не дойдя до передовой несколько десятков метров, – а давай его пристрелим, никто ведь не увидит.

Кажется обида фельдфебеля достигла своего предела, если он решился сомневаться в приказе генерала. Гофман вздохнул и приготовился к долгому поучающему спору, такому же, как и те которые ему постоянно приходилось проводить со своим младшим братом.

Пять минут монолога, который изредка прерывался восклицаниями фельдфебеля так и не нашедшего ни одного способа опровергнуть своего подчинённого, завершился окончательной победой ефрейтора. Фельдфебель безоговорочно согласился с тем, что генерал может проверить исполнение своего приказа, что в последнее время никто из их дивизии не получал отпуска, даже за более важные дела, что, если русские найдут ещё одного убитого пленного, то их дивизии грозит полное уничтожение. Последний аргумент стал самым действенным, особенно после напоминания о том, что и они сами в одном шаге от плена.

Немного меньше пришлось объяснять ситуацию русскому майору. Услышав в третий раз «"Ком"» и не видя приготавливаемого оружия, он наконец решился и побежал в сторону русских траншей, но, пробежав метров сто, метнулся в ближайший овраг и исчез.

Гофман удовлетворённо отметил, что он поступил бы также. Бежать сейчас смертельно опасно. Ещё не отошедшие от боевого азарта солдаты пристрелят любого, кто движется в их сторону. И только потом будут разбираться правильно ли они сделали.

Солдаты проводили взглядом бывшего пленного и поспешили в свою роту. Всё ими увиденное говорило, что скоро опять придётся двигаться вперёд. Пока неясно куда, но сам факт смены обстановки никакого сомнения не вызывал.