Гроза тиранов

1

И опять утром меня потянули на допрос. На этот раз толстый палач был не один. За его спиной у открытого окна сидел невысокий жилистый усач в ярких шароварах и безрукавке из дорогой тисненой материи, украшенной золотой вышивкой. Белоснежная рубашка, расстегнутая до пупа, только оттеняла загорелую кожу.

Я бы, может, и не обратил на него такого пристального внимания, если бы не пронзительный взгляд исподлобья. Карие глаза испытующе исследовали мои руки и лицо.

Еще один турок на мою голову!

Чем бы ни окуривал меня толстяк Али, действие обезболивающего закончилось еще до полуночи. Чтобы отвлечься, я постарался при свете дня осмотреть себя. В полумраке камеры и ночью такое было просто невозможно.

Блин! По-видимому, этот ухмыляющийся урод сломал мне пальцы на левой руке. За ночь вся кисть превратилась в пылающий опухший обрубок, пульсирующий и разливающийся болью каждый раз, когда я задевал что-то. Впрочем, вчера палач очень старался. Иногда казалось, что он даже больше меня заинтересован в том, чтобы я не терял сознания.

Что еще?

Приведший меня тюремщик толкнул в сторону кресла посередине комнаты. Обожженный бок взорвался, я сам не заметил, как закричал.

Сидевший усач недовольно гыркнул, и тюремщик отпрянул, как ошпаренный.

Пока Али Азик пристегивал меня кожаными ремнями к ручкам сиденья, главный турок выслал из комнаты моего конвоира и пододвинул свой табурет поближе.

– Али сказал мне, что ты понимаешь нашу речь?

Левой рукой турок перебирает четки… Нервничает? Пробует сдержать ярость? Не выдать своих чувств? Или просто набожный не в меру?

Слова долетают, как сквозь пелену. Все силы, все оставшиеся ресурсы я трачу на то, чтобы подавить отупляющую захлестывающую с головой боль, чтобы остаться человеком…

Толстяк, закрепив последний ремень, ткнул мне в лицо глиняную плошку с каким-то отваром. Горькая вяжущая жидкость заполнила рот, проскользнула по пересохшей глотке и разлилась по желудку. От неожиданности я закашлялся.

Усатый дождался, когда душивший меня кашель отступит, и повторил вопрос.

Я кивнул – глупо отрицать очевидное.

Толстяк облегченно вздохнул, главный турок откинулся к стене. Мой ответ его по какой-то причине очень обрадовал.

Как же объяснить этим исчадьям позапрошлого века, что они ошибаются? Что я не тот, за кого они меня принимают?

– Я бы…

Но турок властным жестом прервал меня.

– Не надо… Али предупредил, что ты пробуешь замутить его, придумывая сказку, достойную придворного сказителя или базарного рассказчика… Не надо… Мне сказки не нужны…

Он волнуется. Явно волнуется…

Чего же этот турок от меня хочет?

– Я, уважаемый, не тот, действительно не тот, за кого вы меня принимаете…

Усатый криво усмехнулся, и эта гримаса была приговором моим словам… Как же донести до них мое, в полной мере, фантастическое происхождение? Неужели напрасно корячусь, сдерживая рвущийся наружу вой, и эти уроды так и не захотят, не смогут ничего понять?!

– Я – не русский шпион! Я родился…

И снова взмах руки. Только на этот раз – удар, и удар от души, со всей силы. В глазах потемнело. Кажется, он еще и челюсть мне свернул… Отличный удар, гаденыш, – я даже не успел головой дернуть.

Из-под крючковатого орлиного носа на меня плеснул огонь… пламя ненависти и презрения…

– Ты крепкий противник, кяфир… Не омрачай свою судьбу глупыми увертками… Они не к лицу мужчине… Ты храбро сражался, но проиграл свой бой. Скажи то, что нужно мне, и твоя кончина будет быстрой и безболезненной… Как будто уснешь…

Он поднялся.

– В противном случае… Если ты будешь упорствовать… Ты будешь умирать действительно долго и очень, очень неприятно…

Турок теребил четки. Выражение сурового, вытянутого вниз лица приобрело торжественное выражение.

– Но ты мне, кяфир, все сам расскажешь… А если и дальше будешь прикидываться душевнобольным… Али увеличит свое рвение…

Он сел. Четки так и мелькают.

Слова, которые я ночью подбирал в камере, замерли в горле. Слушателей здесь нет. Не для меня…

– Что? Что вы желаете знать?

Надо выкручиваться. Тянуть время.

Возможно, что-то всплывет в голове. Может, просто ситуация измениться. Окружающие походило на дурной, странный сон.

Турок нагнулся ко мне.

– Меня не интересует, как тебя зовут, русский. Откуда ты и что предпочитаешь на завтрак… Скажи, куда ты шел, к кому и… – он бросил взгляд через плечо на раздувающего в жаровне угли толстого палача. – И где ты спрятал то, что вез?

Ни на один вопрос у меня ответов нет…

Лицо усатого исказила гримаса. Он отступил и махнул рукой Али. Тот осклабился.

2

Я не помню, когда меня вернули в камеру. Был ли это тот же день или следующий… Ночь или новое утро…

На этот раз толстяк не давал мне дурманящего напитка, не окуривал дымом, даже заметных перерывов не делал – только остановки, чтобы поменять инструмент или заменить уголь в щипцах. И дальше… Он жег ноги, ломал мне суставы, вырывал ногти на все той же многострадальной левой руке, пилил зубы, надрезал кожу и поливал мясо чем-то едким…

Я молил, умолял их подарить мне смерть. Я рассказал все: о себе, учебе, родителях, мастере, Сережке Бырлове. Я рассказывал о двадцатом веке, о веке двадцать первом, о войнах, оружии, полетах в космос… Я говорил бы, не останавливаясь, день и ночь, если бы пока я выдавливал из себя слова, меня не мучали. Плел бы, пересказывал, пел бы песни и вспоминал все, что слышал…

Но они не слушали.

Усатый турок, Али Азик звал его «Тургер-чорбаджи[17]», дважды менял свою «домашнюю» шапочку-феску на сложный головной убор со страусиным пером, порывался выйти и дважды возвращался. Чувствуя гнев начальника, потел и ярился толстый палач.

Меня обливали водой, когда спасительная пелена беспамятства накатывала слишком близко, оставляли на мгновение в покое, когда чувствовали, что подвели меня к краю… и пытали, рвали на куски, жгли, резали… Задавая все те же вопросы… Повторяя их… Снова и снова…

Я не помню, когда меня бросили в камеру. Все вокруг плыло, каждое движение вызывало хоровод боли. Я не мог причитать и плакать – только тихо выть.

Беспамятство накатывало волнами, оставляя в памяти короткие куски реальности, отравленные и изуродованные.

Серб спал.

Я дополз до него, вытянул из сена кувшин. Воду выпил, а сам горшок тихо разбил. Зоран спал. Его, видимо, тоже допрашивали. Возможно, сербу и было, что рассказывать. Мне – нет.

Острым осколком я раскромсал кисть левой руки, темная густая кровь закапала на грязный пол. Правую руку я вскрыл, зажав осколок губами…

Последнее, что я успел, это прочитать молитву… Тихо… Одними губами… Шепотом.

Перед тем, как на глаза навалилась мягкая, нежная подушка забытья, чарующего, желаемого ничто, мне показалось… показалось, как сверкнули глаза сокамерника…

3

– Ты будешь жить, кяфир! Будешь жить до тех пор, пока ты мне нужен! И умрешь тогда, и только тогда, когда я тебе разрешу!

Дьявол! Опять эта усатая рожа чорбаджи! Опять толстая харя Али! Неужели и после смерти мне от них не избавиться?!

Я лежал на грубой циновке у дверей собственной камеры. Было мокро.

Руки перевязаны и примотаны к телу чистыми холстинами. У стены переминается с ноги на ногу тщедушный старичок в богатой чалме и вышитом халате. В руках его звякает сверток. Умные глаза на мятом, невыспавшемся лице. Лекарь?

– Идите, Омар-эфенди, – Усатый отпустил облегченно вздохнувшего старичка. Значит, лекарь.

Не успел… Не смог.

Турок нагнулся к самому уху.

– ТЫ не умрешь, пока нужен МНЕ!!!

И уже Али размешивает питье и сует мне в губы очередную плошку.

Я замотал головой. Оплеуха. В глазах поплыло. Пока считал круги и стеклянных червячков, в зубы воткнули кинжал и залили в рот отвар. Сразу полегчало.

Я рванулся, попробовал зубами дотянуться до холстин, перегрызть.

Не смог… Не дали… И я уснул.

4

Сколько я валялся в беспамятстве, не знаю, но когда очнулся, солнце было уже высоко.

Днем в камере было еще терпимо, но к вечеру комнатушка, где единственное окно выходило на запад, превращалась в настоящее пекло – к смраду и сырости добавлялась духота.

Вечер еще не наступил. В этом можно было быть уверенным.

Я был все так же спеленат, как и ночью. Обмотанный и перевязанный, как гигантская гусеница. Пришлось извиваться, рыча и чертыхаясь на каждом движении, чтобы только осмотреться. Моя камера. Точно моя. Но без серба. На куче сена в углу не было никого.

То ли на шум, поднятый мной, то ли так совпало, но двери заскрежетали и в «номер» заглянул тюремщик.

– Живой? – он ухмылялся.

По волосатой груди, выступающей через расстегнутую безрукавку, катились крупные капли пота. В пышных усах застряли кусочки чеснока и крошки хлеба.

– Живой…

Он зашел внутрь и перевернул меня на живот.

Сука! Бок! Обожженный бок!!!

Турок хмыкнул в ответ на мои проклятья. Он легко поднял меня и придержал, пока ноги не обрели устойчивости. Голова кружилась, сознание держалось где-то на самом краю, но я стоял.

Тюремщик снял путы с ног и пихнул в сторону открытой двери. Вот это уже лишнее. Калейдоскоп в голове крутанулся, и я упал. Рухнул на левую руку, прямо на сверток, в который закрутили то, что осталось от левой кисти. Я вроде даже что-то крикнул прежде, чем потерять сознание.

…Очнулся от качки. Двое тюремщиков волокли меня по лестнице вверх. Очнулся, правда, это сильно сказано. Восприятие реальности возвращалось урывками, обрывками, кусочками пазла, собрать который не было ни сил, ни желания. Я умирал и воскресал, исчезал из этого мира и появлялся вновь. Наверное, меня тошнило. Иначе, откуда на животе следы желудочного сока?

Сдохнуть… Я хотел только одного.

Окончательно я очнулся лишь в клетке.

5

– Тише, русский! Тише!

Это серб. Зоран.

Острый взгляд из-под черных бровей. Он избит так, что может только хрипеть, но, видимо, все-таки сохранил какие-то силы.

Кроме нас, в клетке еще два длинных и худых крестьянина и один коротышка во вполне европейском сюртуке. Сюртуке?! Фантасмагория! Нескончаемый сон! Бред!!!

– Говори тише и стони тише, русский!

Мы все валяемся на полу просторной клетки, установленной на краю открытой площадки. Вид великолепный. Красота. Залив, горы, лазурное море, парусники, кусты, устилающие склоны близких гор – все нереально яркое после полумрака тюрьмы. Я морщусь и рычу от рези в глазах.

Толстяк Али в плотном кожаном фартуке проходит мимо, оглядывая нас. Он скептически хмыкает. Все подбираются, принимают по мере сил гордый, независимый вид. А мне все равно – сдохнуть бы!

Через минуту подходит один из его подручных, подзывает Зорана и вручает ему через прутья решетки плошку.

Я сам ползу к нему. Руки по-прежнему спеленаты, и серб, громыхая наручными кандалами, поит меня спасительным отваром. Боль притупляется, отходит… Хорошо.

Теперь можно обстоятельно осмотреться.

Мы на площади, открытой площадке амфитеатра. По краям возвышаются стены крепости. Медные бока пушек, десяток похоже одетых солдат в высоких шапках, зеленый флаг с полумесяцем и вязью цитат из Корана.

Все знакомо, знакомо! Я видел это место, уже видел. В той, далекой жизни.

Амфитеатр рассчитан мест на триста, но заполнен едва ли на четверть. Сидят толстые турки в богатых халатах, пяток чиновников в потертых европейских костюмах, «потурченные» сербы или «осербленные» турки в их фесках, офицеры, капитаны кораблей, всякая шваль. Среди них и тот усач, который командовал моим допросом.

Перед нами площадка, на которой проверяет свой инструмент палач. Он в красной повязке, прикрывающей половину лица, но не надо много усилий, чтобы опознать в этой туше давнего знакомца Али.

Толстяк что-то насвистывает. В хорошем настроении, видимо, тварь.

Турки галдят, обсуждают новости. Щелкают фисташки, попивают какое-то пойло. Пара прислужников из местных постоянно обновляют пиалы и чашки. Это – времяпрепровождение, отдых местного бомонда, элиты, мать их!

Рядом со мной молятся сербы. Тихо, слаженно. Турки не мешают.

Я узнал это место! Кровавая башня! Туристическая достопримечательность Херцег-Нови – вот она! Только неприлизанная, грязная, еще более пыльная, чем сотни лет спустя. Зато с начищенными пушками.

Отвар ли это действует или долгое пребывание в полумраке дает себя знать, но каждая деталь врезается в сознание. Яркая зелень, пыль на ногах, далекое синее-синее море, кладка стены, капля пота на плече остановившегося у клетки прислужника. Он переставляет пиалы на подносе и поднимает упавшую дынную корку.

На площадке появляются попик и мулла. Попик немолод, изрядно потрепан и испуган, мулла уверен, дороден и полон достоинства.

– Зачем мы здесь? – хриплю Зорану в ухо, но тот не отвечает.

Скоро все прояснится. Откуда-то из недр башни на белый свет выволакивают высокого немолодого мужчину. Следом – паренька. Оба одеты в лохмотья, лица – сплошной синяк. У старшего перебиты ноги, младший еще стоит сам. Они пробуют что-то кричать, но их ставят на колени и затыкают рты.

Попик над их головами что-то тихо гундосит. Рядом крутится мулла. Кто они? Я задаю этот вопрос сначала Зорану, потом соседу. Мне не отвечают – сербы молятся.

Старшего из оборванцев подымают на ноги. Пожилой старикан в зеленом, до пяток расшитом халате и белоснежном тюрбане зачитывает грамоту. Это приговор. Я улавливаю знакомые слова: заговор, сопротивление, разбой, убийство… попрание, что-то еще. И в конце – «смерть».

Немолодого приговоренного о чем-то спрашивает мулла. В ответ мужчина крутит головой.

Двое подручных Али, поддерживающих смертника в стоячем положении, подтягивают его к плахе. Толстяк в красной повязке подымает ятаган. Минуту назад он рубил им тыквы – проверял заточку.

Взмах – и кисть правой руки отделяется от тела. Приговоренный воет, рвется из рук, но помощники толстяка знают свое дело – смертника прижимают к земле, обрубок перехватывают жгутом.

Зачем? Его помилуют? Я ослышался? Сербы в клетке не прекращают молитву. Значит, это не конец.

И точно. Воющего от боли смертника тянут к стене крепости, выходящей на город. Палач отходит к странной конструкции, напоминающей «журавля», которым в деревнях достают воду из колодцев.

Пленника обвязывают веревкой, пропуская ее под мышками, и поднимают в воздух. Он теряет сознание. Тем лучше – от животного воя уже подташнивает.

Я пробую молиться со всеми. Помогает. Голова понемногу проясняется.

Али смазывает заостренный кол, установленный в стене башни. Связанного, потерявшего сознание серба подтягивают на «журавле» и подвешивают над этим заостренным столбом. Двое помощников хватаются за ноги. Али отходит к закрепленному рычагу подъемного устройства.

Вой! Длинный, тягучий, нечеловеческий. Так кричат животные, когда их режут. Так кричат люди, когда их убивают.

Я был готов, думал, что готов, но меня бьёт дрожь и выворачивает. По рядам турецкой знати прошелся одобрительный говорок – удачно, видимо. Меня колотит, сербы вокруг молятся. Смертник орет на колу, когда помощники палача все глубже насаживают его.

Когда же я сдохну в этом страшном поганом мире?! Я не хочу справедливости, мести – просто сдохнуть… чтобы все прекратилось…

К палачу волокут младшего. Его глаза безумны – губы шепчут молитву, но глаза… глаза уже безумны.

Я прикрываю веки. Не хочу этого видеть…

Над ухом голос Зорана:

– Ты слышишь меня, русский?

Киваю.

– Сегодня позовешь тюремщика и потребуешь встречи с каракулучи. Кровавому Хасану скажешь, что все, что ты вез, ты закопал у Петроваца, на месте старого засохшего источника…

Он ткнул меня в плечо. Больно! Губы его шевелятся, будто он все еще шепчет молитву.

– Ты слышишь меня, русский?

Я киваю.

– Там глубокая балка, ее хорошо видно с дороги. Ты не ошибешься. Веди их по ней столько, сколько сможешь. Увидишь белый платок, привязанный к ветке, падай и лежи, как мертвый… Ты понял меня, русский?

Я снова киваю.

– Тебя теперь будут держать в отдельной камере, но ты, русский, не бойся, – голос его крепчает. – Мы еще повоюем.

Его прерывает вой – младшего смертника волокут ко второму столбу.

Когда вой стихает, сербы молятся.

Я молюсь вместе с ними…

6

– Мы с тобой хорошо понимаем друг друга, кяфир? – каракулучи спокоен, внешне спокоен, но его ус предательски дергается.

Чего они все хотят от меня? Что такое сделал тот, в чье тело забросила меня судьба и воля умирающего колдуна? Что вез? Список мятежников? Оружие? План восстания или час вторжения? Русские не высаживались в Адриатике – значит ли это, что слабость моя или неудача того, чью оболочку я занял, тому виной?

Вопросы, вопросы…

Тело ломает. Рука распухла, боль в переломанных пальцах пульсирует, глушит мысли, лишает разума…

– Мы с тобой правильно понимаем друг друга, неверный? – голос янычара доносится как через толстую подушку.

В углу Али Азик раздувает угли жаровни. В комнате и так духота, а тут – угли. Меня заливает пот. И мне все равно, чем это закончится. Утешает лишь то, что, по-видимому, сербы подготовят моим мучителям ловушку. Значит, смерть и муки будут не напрасны.

Янычар, господин Тургер-чорбаджи, ждет.

Я киваю…

Он доволен.

– Там…

Он замолкает и косит глаза на толстяка. Странно… Что же такого тайного я вез, что ты опасаешься своих же, османский ублюдок?

Каракулучи подбирает слова. Али все также ворошит угли.

Когда же я сдохну?!

– Там все, что ты должен был доставить?

Киваю.

Губы мои разбиты, осколок левого верхнего клыка, стесанного палачом, кровянит и при каждом движении распухшего языка готов взорваться. Я не ем уже третий день. Только пью – жевать невозможно.

Янычар аж светится.

– Завтра ты покажешь, где это место?

Чего же он так хочет? Выслужиться? Не важно… Завтра ты сдохнешь, сдохнешь вместе со мной, усатая тварь!

А пока я прячу глаза и киваю. Все, что он хотел услышать, я уже сказал.

7

Завтра мы не выехали.

Каракулучи рвал и метал. Мне казалось, что Бог услышал мои молитвы и я, наконец, подох в этом гребаном миру пыток и боли. Казалось…

Рана на руке воспалилась, бок горел, я потерял связь с реальностью.

Когда сознание возвращалось, около меня хлопотал старичок лекарь. Весь сухонький, в богатом тюрбане. Как потом оказалось, в беспамятстве я провел два дня.

…Потом очнулся.

Бок замотан, пульсирующая боль исчезла, рука тоже в чистых холстах, каждый палец перевязан отдельно, осколка зуба во рту нет – удалили.

На столике рядом со мной куча блестящих инструментов, баночки с мазями, плошка, ступка для растирания трав, горелка и кувшин с водой. На мне – новая чистая рубаха, да и камера, вроде, другая.

У стены спорят старичок-лекарь и толстяк Али. Палач горячится, лицо его напоминает помидор.

Я окидываю взглядом столик. Вот он – скальпель, маленький острый ножик, мое будущее, мой пропуск в другой мир.

Левая рука зафиксирована. Видимо, чтобы не поранить себя, когда мечусь. Я тянусь правой…

Руку со скальпелем перехватывают – Али или лекарь приставил сиделку, невысокого чернявого парня. Ножик забирают. Я теряю сознание…

8

Выбрались мы утром четвертого дня.

Легкая канонерка перевезла нас через Бока-Которскую бухту в Радовичи. Отсюда мы движемся растянувшимся караваном по старой дороге, проложенной вдоль побережья.

Дождутся ли нас? Не решат ли, что план сорвался? Не знаю, не хочу даже думать об этом.

Я не имею представления, куда мы едем, где то село, как мне себя вести.

Боль действительно отступила, слегка улеглась, но я все еще очень слаб. Меня стараются не дергать без дела.

Каракулучи приказал уложить меня на арбе. Повозка, влекомая парой флегматичных мулов или ишаков, трясет безбожно, но это лучше, чем седло. Со мной рядом сидит погонщик и паренек, ученик лекаря. Именно он удержал мою руку со скальпелем тогда, в камере. Зовут его Боян, он – босняк, т. е. босниец, в смысле, из Боснии… Мне все равно.

Впереди по дороге скачет десяток всадников, разведка осман. При виде их в голове всплывает их название – «топракли[18]». Это легкая кавалерия, глаза и уши янычар.

Есть и пехота. Тругер взял с собой полсотни солдат. Они – профессиональные воины. С такими силами каракулучи нечего опасаться… По крайней мере, это он так думает.

Мы едем.

Выезжаем затемно, пока солнце еще не залило все изнуряющим зноем. И то ладно. Жара меня доконает.

Спрашиваю Бояна, как далеко до Петроваца? Говорит, что к полудню будем там. Хочется верить.

Каменистая узкая дорожка, серпантином петляющая по местным горам, осталась сербам еще со времен Рима и с тех пор, по-видимому, так и не ремонтировалась. Раз за разом мы останавливаемся перед очередным завалом или размытой дождями трещиной. Каждую остановку солдаты настораживаются, обшаривают кусты на склонах, изготавливают и перепроверяют ружья. Только каракулучи верхом на своем берберском жеребце остается невозмутимым.

Волнуются все. Каждый чего-то ждет.

Топракли проверяют каждый поворот дороги. Они все время на скаку. Видимо, рассчитывают унестись на своих лошадках от пуль местных партизан.

Про балканское сопротивление османам я читал, но более полную картину окружающего получил от Бояна. Ученик лекаря мандражирует и за неимением другого слушателя засыпает меня потоком информации.

Турки держат под контролем только побережье. Вглубь гор они соваться не любят. Там – Черногория, леса и долины, свободные от потурченцев, анклав православия среди мусульманского мира.

В Цетине, столице, находится владыка, глава местной церкви и правитель края. Взять с горцев нечего. От сборщиков налогов они легко скрываются, уходя вместе с семьями и немудреным скарбом за облака. Зато в случае вторжения способны превратить каждый склон родных гор в ловушку. Османская пехота не может тягаться с местными в выносливости, кавалерия здесь бесполезна. Турки пробовали прислать сюда курдов, таких же горцев, но мусульман. Но местные на то и местные, что прекрасно ориентируются у себя дома. Пришлых вырезали на раз-два, и даже костей потом не нашли.

Потеряв в этих ущельях десяток паш, победоносных генералов Великой Порты, султан разочаровался в идее ассимиляции местного населения. Империя, перемалывающая любые народы и не терпящая никакой государственности, кроме своей, отступила перед упрямым карликом. Два года назад Цетин получил формальный суверенитет, признав вассальные обязательства.

Османы старались контролировать дороги.

С годами Черногория превратилась в балканское Запорожье. Сюда бежали те, кто был недоволен новым порядком. В основном, сербы, но были и хорваты, католики-албанцы, греки.

Здесь формировались и уходили на промысел на мусульманские территории империи отряды православных партизан-разбойников, гайдуков. Как некогда запорожские чайки наводили ужас на побережье Крыма и Трапезунда, так мобильные выносливые четы «юнаков», молодцев, как себя называли гайдуки, заставляли трепетать владельцев тимаров и их сборщиков налогов на Балканах. Молниеносные, удачливые, неуловимые.

– Робин Гуды, блин, – я сплюнул сгустком пыли.

Боян отказывался выдать остатки болеутоляющего отвара, а без этого напитка мое настроение резко шло вниз.

Наверное, это наркотик, возможно, я – уже законченный нарик. Но лучше так, чем пульсирующая боль по всему телу, скручивающая в жгуты каждую мышцу, каждую косточку, и разламывающаяся голова.

Чего он такого желает, этот лейтенант янычарских войск, сосланный из столицы глубоко на периферию? Я вгляделся в лицо Тургера…

Кровавый Хасан. Ему нет и тридцати, усы длинные и пышные, но хорошо видно, что турок еще молод. Хотя какой из него турок? Морда – славянская, взят, наверное, еще мальчонкой. Возможно даже, что он серб…

Каракулучи закрутился в седле. Нервничает. Если тут так неспокойно, почему взял только полусотню?

Спрашиваю Бояна. Ученик лекаря словоохотлив. Хорошо.

– Юнаки редко собираются отрядами больше, чем тридцать человек. Тяжело прокормиться, да и приметно больно. Кроме того, их вожди слишком любят власть и независимость. Как крупный улей всегда начинает делиться на два, так и бандиты отпочковывают новую шайку от ставшей слишком большой.

Я скептически смотрю на полусотню пехоты. Два удачных залпа и…

Мысли прерывает босняк:

– Янычары – отменные воины и отличные стрелки. Гайдуки не будут лезть в бой, когда не знают приза. Чтобы напасть на такой отряд, надо много золота, – он усмехнулся. – А на такой арбе казну не перевозят.

Я не перечу… Увидим… Осталось недолго.

9

Я прикорнул под навесом повозки. Боян сдался и дал мне допить отвар, так что боль отступила, и я отключился.

Спал долго.

Когда крик янычара выдернул меня из объятий Морфея, солнце уже клонилось к закату. Мы двигались с опозданием.

Ученик лекаря радостно ткнул рукой в сторону десятка мазанок на склоне следующей горы – Петровац. Значит, уже рядом.

К возку подскакал Тургер.

День прошел без неприятностей, и предводитель янычар немного расслабился. Он уже не так зыркал по сторонам, не грыз ус и походил на нормального человека.

Я окинул взглядом окрестности. Туда! Балка и правда отлично просматривалась с дороги.

Топракли спешились. Склон слишком крут.

После короткого совещания кавалеристы, десяток янычар и арба остались на дороге, а меня подхватили подмышки и поволокли вниз. Чертовы горы!

Один из янычар задел обожженный бок. Я отпихнул турков и показал, что желаю идти сам. Тут же четверка солдат окружила меня плотным кольцом, следя за каждым движением.

Покрепче сжать зубы и вперед!

Турки вытянулись длинной узкой цепочкой на едва различимой пастушьей тропе. Хорошо, что путь идет вниз. Тут метров пятьсот. Всего-то! Но уже через двадцать шагов кровавые круги перед моим взором слились в хоровод, земля приподнялась и стукнула по губам. Я рухнул. Наверное, не будь рядом Бояна и охранников, я закончил бы жизнь в одной из узких расщелин со сломанной шеей. Меня успели подхватить. И поволокли дальше.

Тропа опускалась все ниже, фигурки солдат на дороге понемногу превращались в точки. Когда ко мне подходил каракулучи, я упрямо тыкал рукой вперед, и мы двигались дальше. Спуск был тяжелый, усталость от похода брала свое – то один, то другой из солдат закидывали ружья за спину, чтобы освободить руки.

Отряд прошел уже половину балки, когда к Тургеру подбежали разведчики. Один из них протянул командиру небольшую белую тряпочку. Янычары крутили ее в руках, передавая друг другу.

– Батист? – донеслось до меня.

Все сгрудились вокруг странной находки.

А я уже падал.

Залп окутал кусты плотными клубами дыма.

У стоявшего передо мной янычара снесло половину головы. Его мозги забрызгали мне рукав. Кровь убитого темными густыми каплями расчертила пыль у лица в причудливую паутинку. Слева заваливался второй конвоир – две пули разворотили ему грудь.

Я оглянулся.

Боян, держась за развороченный живот, пробовал отползти в кусты. Дальше в последних конвульсиях содрогались еще двое моих охранников.

Отряд проредили больше, чем наполовину. Те, кто выжил под первым залпом, срывали с плеч ружья и выцеливали кого-то в окружающих зарослях или палили наудачу по сгусткам дыма. Зажатые между склонами балки, растянувшиеся, лишенные привычного строя, янычары начали сбиваться к своему военачальнику, размахивающему саблей и дергавшему с перевязи пистолет.

Второй залп разметал даже это некое подобие строя.

Их осталось всего с десяток. Израненных и ошарашенных стрелков во главе с офицером, который спешно уводил остатки воинства из-под огня. Нападавшие все еще не показывались, в то время как сами турки были как на ладони.

Тургер подзывал тех, кто укрылся за ближайшими кустами.

Усатая тварь! Я нащупал ружье мертвого янычара. За спиной затих ученик лекаря, вторая пуля местных налетчиков вошла ему в грудь, отбросив от меня почти на метр. Жаль парнишку.

Взвел курок. Стрелять одной рукой было неудобно, лежать на горящем боку – больно. Но моя цель слишком быстро уходила из зоны поражения, чтобы я мог обращать на это внимание.

Выстрел слился с третьим залпом. Еще пятеро янычар упали бездыханными, двое закачались, зажимая новые раны.

Каракулучи схватился за бок. Мой?!

Тургер обвел затравленным взором поле боя. На мгновение наши взгляды встретились. Он застыл.

Я усмехнулся ему в харю… Ты сдохнешь здесь, тварь. Сдохнешь! Теперь я уверен в этом.

Моя рука выворачивала из-под мертвого охранника второе ружье. Каракулучи вскинул руку с пистолетом. Жерло ствола заглянуло в меня, гипнотизируя, привораживая к месту.

Ну, значит, вот и все… Бог услышал мои молитвы. Жаль только…

Выстрел!

Пуля врезалась в землю у правого плеча, брызнув в щеку осколками кремня.

Уф-ф-ф…

Моя очередь. Ствол пляшет, в глазах плывет, но я должен попасть. Должен!

Грудь турка будто выросла в размерах, стала ближе. Он пятится назад… Я не дышу…

Тяну курок… Мягко, нежно, как только умею.

Лупит по железу кремень, искры устремляются вниз, что-то пыхает… Но выстрела нет! Кровь предыдущего владельца залила полку, забила запальное отверстие! Дьявол!!!

Раненого каракулучи подхватывают, уносят. Османы бегут, но мне уже не до них. Последние силы ушли на то, чтобы попробовать сквитаться.

Янычары исчезают за поворотом, и тут же из кустов ко мне выбегают люди. Одетые как турки, в таких же шароварах, безрукавках, рубашках. Только на шапочках у них светится православный крест. Один из них склоняется надо мной. Обветренное лицо, густые черные усы, черные же бездонные глаза. Мне он кажется исполином.

– Ну здравствуй, Петр, – орет он.

– Привет, Барис, – шепчу я.

Я знаю его. Еще не понимаю как, но я его знаю.

Чертовщина! Как меня достали эти загадки!.

Имена людей, которых я никогда не видел… Откуда у меня это? Пришло вместе со знанием языков? Вместе с новым чужим телом? Кто был тот, кем видят меня окружающие?

А ведь совсем не до размышлений. Турки, отступив к дороге и получив подкрепления, обрушивают на кусты один залп за другим. Меня подхватывают, несут бережно, осторожно. Стараются… Сербы очень стараются, но узкая тропа – не коридор больницы, я шиплю от боли и тихо ругаюсь.

Один из носильщиков сует мне в губы горлышко баклажки. Неужели отвар? Понимаю ошибку слишком поздно, захлебываюсь, кашляю и пью. Теплая обжигающая ракия падает на дно желудка огненным дождем, туманит мозг, притупляет ощущения.

Меня перехватывают поудобней, переходят на бег трусцой. Крепкие ребята! Я истощен, но, все-таки, вешу немало. Кто-то подсовывает под тело носилки вместо свернутого одеяла, царапая сожженный бок.

Это последняя капля…