Гроза тиранов

1

Когда Алекс очнулся, солнце еще только озарило края вершин. Сквозь прикрытые веки получилось даже оценить красоту восхода. Легкий багрянец, режущий первый луч и выпорхнувшее из-за скал светило, деловито устремленное вверх.

Он поморщился. Действие лекарств крепостного медика закончилось. Бок отлежался. Надо было повернуться, а этого так не хотелось.

Потемкин вспоминал… Лица, какие-то обрывки речей, небо в обрамлении ветвей, проносящихся над ним. Все кружилось, переплеталось, путалось друг с другом. Башка болела страшно.

Кстати… Где он? Алекс… или теперь «Петр» перевел взгляд с гор и солнца на собственную грудь и переломанную руку.

Неплохо. Повязки сменили, оставив сложную систему лубков на пальцах, под ноги подложили что-то мягкое. Значит, заботятся… Только чувствует он себя намного хуже. Поганенько так чувствует.

Алекс досчитал до пяти, приподнялся на локте и огляделся.

Лежанка его стояла под открытым небом у порога малюсенького домика. Сплетенные из лозы и обмазанные глиной стены были снизу обложены камнями. Крыша – из той же лозы, но покрытая дранкой или широкой щепой. Дворик зарос травой, кусты над изгородью, кадка с водой, ясли, сарайчик для скота.

Лачуга стояла среди зарослей, закрывающих видимость. Только горы, возвышающиеся над верхушками деревьев, показывали, что он все еще в Черногории.

Девчушка лет десяти, наполнявшая водой кадку, при виде очнувшегося русича радостно заверещала, бросила кувшин и убежала.

Через минуту вокруг Алекса толпились люди.

Две низенькие тетки поочередно совали под нос то плошку с кусками лепешки и каким-то жареным фаршем, то деревянный кубок с разбавленным вином. Длинный, сухой как палка старикан подкладывал под бок мягкую овчину. Только два высоких чернявых молодца, чем-то отдаленно напоминающих суетящегося деда, не лезли к раненому. Почесывая головы, они что-то горячо обсуждали. Несмотря на жаркую полемику, ни один из них не хватался за внушительных размеров пистолеты и кинжалы, торчащие из-за поясов.

Старикан шикнул на них.

Есть не хотелось… Алекс попробовал объяснить это теткам, но горло выдало лишь слабый хрип. В свободную руку тут же всунули кувшин с водой. Это неплохо.

А людей все прибывало. За изгородью появлялись все новые лица, пока к раненому не подошел тот, кто так или иначе занимал его мысли последнее время.

Теперь вожак местных партизан не казался великаном. Даже немного ниже тех гайдуков, кто почтительно уступал ему дорогу. Среднего роста, широкий в плечах, с подтянутым телом немолодого мужчины, привыкшего к долгим пешим переходам. Загорелое до черноты лицо, на котором блестят белки глаз, пышные черные усы, длинные волосы, выбивавшиеся из-под шапочки с золотым православным крестом. Черная расшитая безрукавка, под ней рубашка из черного шелка, прихваченная широким поясом из тисненой кожи с наборными золотыми или позолоченными бляхами. За поясом два длинноносых пистолета в серебряной оправе, кинжал и сабля с рубином на эфесе. Шаровары, или как еще их тут называют, традиционно синие, но тапочки с завязками, местная обувь, тоже цвета ночи. Щеголь!

Атаман юнаков присел рядом с лежанкой.

– Как ты?

Алекс кивнул и попробовал показать большой палец, но вовремя спохватился. Неизвестно, как здесь могут трактовать такой жест.

– Хорошо.

Говорили они на сербском.

– Как отец?

Вот это уже попал… Как тут отделаться общими фразами?

Парень закашлялся.

– Что с тобой, Петя? – вожак гайдуков гневно глянул на толпившихся вокруг селян. – Я просил обеспечить лучший уход моему брату!

Голос его ревел, как вой рассерженного тура. Старикан по привычке потянул с головы шапку, спохватился и виновато развел руками.

Надо было что-то говорить.

– Погоди… Барис, – Алекс ухватил «брата» за рукав. – Тут такое дело…

Он подбирал слова.

– Пытали меня…

Краска гнева медленно сходила с лица собеседника, уступая место суровой решимости.

– Знаю, друг, знаю… Ничего не мог сделать. Профукали мои ребята тебя, а вот алчаки[19] эти нашли. Потурченцы боснийские!

Значит, они должны были встретиться! И не смогли… И то информация.

– Понимаешь, э-э-э, Барис, – начал неуверенно Потемкин. – Когда меня пытали, то били сильно… Ну, и… в голове что-то повредили…

Алекс припал губами к кувшину с разбавленным вином, который кто-то заботливо сунул в руку. В голове шумело, но приходилось выкручиваться дальше.

– Память я потерял… Всю почти. Кто я, откуда, как попал сюда – ничего не знаю…

Глаза атамана превратились в узенькие щелочки, заходили желваки. Он явно не то хотел услышать.

– Так ты что? Ничего теперь не помнишь? – Барис обернулся и глянул на своих гайдуков, затем склонился поближе к телу раненого. – Ничего?! Даже то, что…

Он резко выдохнул и отодвинулся. Алекс замер, ожидая продолжения речи, но того не последовало.

Барис долго молчал, думая о чем-то своем. Он изредка нервно покручивал ус, шевелил губами. Окружавшие его люди и не подумали прервать течение мыслей вождя. Молчал и Потемкин.

Наконец, предводитель юнаков положил руку на грудь Алекса.

– Да… Плохо… А я на тебя очень рассчитывал, – он перешел на русский язык. – Тебя, Петя, я здесь… да что я?! Все ждали, как мессию! Живот свой за то, чтобы из зиндана тебя вытянуть не жалели… А тут вот оно как…

Он успокаивающе похлопал парня по здоровой руке и начал подыматься.

Надо было остановить его.

– Погоди! Не уходи! Расскажи мне, наконец, кто я такой… Как помочь тебе должен был?

Это тоже было произнесено на русском. Если у атамана проблемы, то всем о них знать необязательно.

Барис дернулся, насупился, вздохнул и приступил к рассказу.

2

Оказалось, что они не родные братья – сводные. Отец их, Никола Джанкович, один из кнезов сербских, после очередной балканской смуты сбежал на Русь под крыло Екатерины Второй, привечающей таких беглецов. Сбежал с семьей, но добрался только с малолетним сыном да грудничком-дочерью, Барисом и Сирмой. На Руси он поступил на службу в один из гусарских полков, получил крохотное имение и удачно женился во второй раз. Софья Юрьевна подарила мужу еще одного сына и одну дочь: Петра и Елену.

Несколько лет назад за подавление бунта в литовских землях уже штабс-капитану было пожаловано имение в «новых» государственных землях. В Миорском[20] повете, под Друей, ему отписали деревню Милашово. Вместе с пожалованным имением вышедший в отставку офицер получил приглашение для своих сыновей. Их вызывали в столицу, в Коллегию Иностранных дел.

После того, как отношения между Францией и Османской империей дали трещину, Россия всерьез начала опасаться, что влияние Англии на эту важную часть Европы слишком возросло. Павел Первый, известный англофоб, вместе с походом в Индию планировал и освободительный удар в сторону Иерусалима и Константинополя,[21] надеясь сполна оправдать возложенную на его шею цепь магистра мальтийского ордена. Империи стали нужны люди, способные обеспечить поддержку местного населения на этом пути.

Но дальше был антифранцузский союз и примирение с извечным врагом Турцией.

Многие понимали, что это не остановит российского императора. По стране ходили слухи, что Павел считает новый союз временным, всего лишь небольшой заминкой на пути к выполнению своих грандиозных замыслов. Но насколько большой будет заминка, не мог сказать никто.

Братья восприняли сближение своего нового отечества с Портой по-разному. Старший вышел в отставку и уехал на историческую родину. Новый белградский паша Хаджи-Мустафа не только был веротерпим настолько, что даже разрешил основание православного храма, но и в своей войне с Пазван-оглу, виддинским пашой, поддерживающим янычар, нередко прибегал к помощи извечных врагов турок, гайдуков, и сформированного им христианского корпуса. Это, по мнению многих, говорило о том, что позиции осман в Сербии слабы как никогда. Барис решил, что для возвращения нынче самое подходящее время.

Младший же остался на службе, добился чина коллежского регистратора и выполнял разного рода поручения щекотливого характера.

В последний раз Петр письмом вызвал своего брата к побережью, приказал обеспечить охрану и заявил, что в этот раз в их руках находится будущее родины. Чета[22] Джанковича к месту высадки русского шпиона опоздала, зато успели разъезды османов. Все, кто приехал с Петром были убиты, сам эмиссар схвачен. Если бы янычарам удалось доказать действия русского шпиона на своих территориях, то это был бы скандал, грозивший всему антифранцузскому союзу. Но турки почему-то не спешили с обнародованием этих сведений. Чего-то ждали.

– А, может, они не поняли, откуда ты? – спросил атаман гайдуков. – Решили, что обычный контрабандист?

Алекс подумал. Голова кружилась, но и его сил хватило, чтобы решительно отбросить такую версию:

– Да нет… С самого начала знали. Палач меня все время русским называл. Да и в камере это секретом не было.

Барис нахмурился.

– Тогда и не знаю, отчего тебя так долго держали. Им всего-то и надо было бумаги твои обнародовать.

Потемкин усмехнулся и тут же скривился от боли. Рот был раскурочен и стрелял уколами при каждом более-менее заметном движении.

– Так не нашли они ничего…

– Как?

– Спрятал я все. Успел… Вот только где, не помню.

Старший из братьев Джанковичей шумно выдохнул.

– Вот оно что! То-то Тургер ярился. Его вместе с остальными янычарами султан из столицы выслал. А с таким доказательством их партия вмиг бы из дивана[23] всех приверженцев нового строя повытряхивала бы. А он бы был главным спасителем… Заговор против Порты раскрыл – за такое можно взлететь, ой, как высоко!

– Ты о чем?

Гайдук всмотрелся в недоумевающее лицо брата.

– Так ты же вез письмо императора российского скупщине[24] сербской о том, что в случае чего, Россия готова поддержать ее во всех начинаниях!

– Как?

– А так! Суворов недоволен действиями австрияков. Константин, принц российский, все уши папе прожужжал о том, как союзники русских солдат под разные напасти подставляют. Ушаков не может уже смотреть, как турки режут православных в Греции и на Балканах. Англичан Павел и сам давно ненавидит, за отца порвать готов. Союз этот ему давно не по нутру.

Потемкин удивленно спросил:

– Что-то ты много знаешь, сидя в горах?

Предводитель разбойников усмехнулся:

– Ты ж сам и рассказал.

– Когда это?

– Когда последний раз был. Месяца два назад. И предупредил, что в скором времени на родине многое поменяться может.

Разговор отнял последние силы. В глазах Алекса потемнело, к горлу подступила тошнота. Барис заметил, как спал с лица собеседник, и участливо предложил:

– Вижу, уморил я тебя своими политическими реалиями. Пора и честь знать…

Больной кивнул. Атаман гайдуков поднялся.

– Завтра я в поход иду. Недолгий, на недельку. Ты пока сил наберешься, здоровье подлечишь… А там и поговорим еще.

Тут же Алекса подхватили участливые тетки с плошками в руках. В рот начали вливать травяной отвар, под бок подкладывать мягкую овчину.

Когда он смог отбиться от толпы новоявленных сиделок, брата и след простыл.

3

Вечером к нему привели всколоченную старуху, под присмотром которой обе тетки, приставленные к раненому, занялись сменой повязок. Когда снимали холсты с обожженного бока, русич потерял сознание, но, возможно, это и к лучшему. Не пришлось больше смотреть на то, как измывается над медициной местная знахарка, чей замызганный вид не вязался с представлениями о гигиене и прогрессивной медицине.

В забытье Алекс пробыл недолго. Когда очнулся, старуха только закончила срезать задубевшие повязки.

Увидев, что больной пришел в себя, бабушка осклабилась, обнажив еще вполне здоровые зубы, и представилась:

– Бона.

Потемкин кивнул. В горле пересохло так, что казалось, что выжать звук не удастся.

Бабка протянула ему кусочек какого-то месива и знаками показала, чтобы он пожевал это.

Алекс не упрямился. Вяжущая рот масса оказалась выжимкой какой-то травы. В голове тут же стало светло, все болевые ощущения исчезли, но появилось и отчуждение от действительности. Видимо, какой-то легкий наркотик.

Старуха, увидев, как цвет лица пациента приобретает здоровый оттенок, радостно закивала и подозвала из угла молоденькую девушку.

– Запоминай, пока можно, Френи. Я умру, некому учить будет.

Девушка нагнулась к больному, всматриваясь в то, что делали пальцы седой наставницы. А та, убрав с обожженной кожи последние повязки, начала «лечение». Постукивая подушечками пальцев по основанию волдырей, делая мимолетные неразличимые надрезы краем ногтя, бабка забубнила какой-то напев.

Как ни старался Алекс вникнуть в смысл, ни одного слова он не уловил. Знахарка издавала знакомые звуки, но сложить их в слова, а слова объединить в предложения он не мог.

Боль ушла совершенно. Все вокруг было ярким, нестерпимо ярким. Цвета резали глаза настолько, что он вынужден был закрыть глаза на минуту. Шепот старухи заполнял голову, выдавливая из закутков все возможные мысли. Он растворялся, уходил и падал в никуда, все так же сидя на высоких подушках и глядя прямо на присевшую на край лежанки молодую помощницу ведьмы.

Слова бабки уже не струились легким ручейком, они бурлили, клацали камнями на стремнине, грохотали на перекатах. Тон речитатива возрос, сама старуха напряглась, вошла в транс. Глаза знахарки закатились, белки жутко блестели в свете лучины.

Алекс схватился за первое, что попалось – за руку девушки.

Он заметил, как напряглась помощница ведьмы. Ей было от силы семнадцать-восемнадцать лет. Черные локоны, выбивавшиеся из-под кокетливого платка с серебряными монетками на висках, только оттеняли белизну молодой кожи симпатичной мордашки. Большие карие глаза ярко блеснули, когда раненый сжал хрупкую ладонь. Но девушка не выдернула руку. Только задышала чаще.

Слова, слетавшие с языка старой знахарки, уже не помещались в маленькой лачуге. Им было тесно, одного за другим они выдавливали наружу тех, кто еще оставался при больном. Выскочили тетки, подхватывая края длинных юбок и тряся телесами, будто нехотя, упираясь, вышел старикан, так и не убравший руку с кинжала за поясом.

Оставались только колдунья, ее помощница и раненый.

Пожатие девушки немного помогло. Способности мыслить и разумно воспринимать окружающее, почти покинувшие слабеющий разум, вернулись. Алекс скосил взгляд на собственный бок. И обомлел.

Чудовищные волдыри, налившиеся кровью и водой, кровавые лоскуты кожи – все опадало, растягивалось, исчезало. Кожа постепенно из кирпично-красной превращалась в нежно-розовую, здоровую и новую. Складки, ужасающие шрамы растягивались, обрезки пузырей иссыхали, опадали и, отвалившись, убирались ловкими пальцами колдуньи, разрезы сходились.

Бабка откинулась к стене и громко выдохнула.

– Устала…

Девушка тут же отпустила руку Потемкина. С тоненькими пальчиками, державшими его ладонь, исчезло и то, что давало ему возможность удержаться на краю сознания. Алекс тут же провалился во тьму.

Последнее, что он заметил, было довольное лицо старой знахарки.

4

Утром он очнулся почти здоровым.

Впервые его не терзало собственное тело. Бок покалывало, но той зубодробительной, выкручивающей дугой боли уже не было. Чтобы понять, как хорошо быть здоровым, надо хоть изредка серьезно пожить на краю и заглянуть за ту сторону. Потемкин был счастлив.

Рука его, замотанная в тряпки и пережатая лубками, и та не беспокоила.

Парень рывком сел на лежанке, попробовал встать на ноги.

Дедок с кинжалом едва успел подхватить его. В последний момент голова пошла кругом. Алекс минуту отдышался и повторил попытку. На этот раз ноги не подвели. Он стоял. Качался, опирался на руку своей пожилой «няньки», стены и крыша плыли, руки дрожали, но он стоял.

Алекс усмехнулся.

Рядом залыбился дед.

– Горазд ты спать, русский.

Алекс не понял.

– Чего?

– Говорю, ты три дня почти продрых.

Слова сербского языка все также были понятны. Алекс так обрадовался тому, что все еще понимает окружающих, что почти пропустил смысл фразы.

– Как это?

Дедок усмехнулся.

– Старая Бона предупредила, что ты проваляешься долго. Но то, что будешь без памяти почти три дня – такого уговора не было… Жалко… – неожиданно прибавил он.

Алекс все еще просто наслаждался своим новым ощущениям.

– Жалко… – снова выдавил дедок.

– Чего жалко?

– Да жаль, что прогнали мы этих цыганок… Они, конечно, еретики, те же турки их больше наших гоняют… Но полезная была знахарка. Многих с того света вытянула.

– Так за что прогнали-то?

Дед удивленно посмотрел на недоумевающего Алекса.

– Арамбаши[25] сказал, чтобы за братом его присматривали, старой карге лично корзиной явств и тюком одежды доброй поклонился, дабы брата его выходила… А ты в беспамятстве лежишь… Скоро он вернется. С кого спрашивать будет?

Дедок вздохнул.

– Карабарис на руку быстр зело и в гневе страшен… Не станет разбираться… Вот и прогнали старуху с девкой ее… А жаль. Многих юнаков она выходила, могла бы и далее полезность приносить…

Потемкин сел на лавку.

– Верните… Если еще сможете.

Присел и старичок.

– Не-а. Уже нельзя. Турки все горы у дорог перетряхнули, искали тех, кто на янычар напал. По мне так зря, конечно… Сокола в небе сетью не словишь. Зато другой шушеры нахватали… И этих тоже.

– Кого?

– Цыганок приблудных… Да то неважно уже… – он обхватил парня за плечи. – Хорошо, что ты ожил. Будет, чем перед арамбаши похвалиться.

Слабость все-таки сказалась. Под горло подступила тошнота, закружилась голова.

Алекс помнил, как он требовал от дедка, чтобы на поиски лечивших его колдуний отправили всех, кто был. А дедок только удрученно покачивал головою. И последним, что промелькнуло перед глазами, был образ младшей знахарки. Ее губы шептали что-то, звали, требовали, но разобрать юноша ничего не смог.

5

Через неделю вернулся из похода отряд Джанковича.

К тому времени, Алекс уже понемногу ходил. Во двор, до плетня, иногда на дорожку, вьющуюся между скромными лачугами мазанками, редко – до соседнего домика, где жила одна из присматривающих за ним теток.

Заговоры изгнанной колдуньи сотворили чудо, но он все еще был очень слаб. Да и левая рука внушала серьезные опасения. Толстый Али выдрал с мясом ногти с четырех пальцев и переломал почти все суставы. Кровоточащую культю назвать кистью мог только большой оптимист. Мусульманский лекарь наложил лубки, но присматривать за тем, чтобы все срасталось правильно, здесь было некому. Алекс всерьез опасался, что в новой жизни ему придется обходиться только правой рукой.

Старый Мирко, дедок, приставленный к нему, утверждал, что и с большими ранами добрый юнак сможет бить злого турка. Но Алекс пока не рвался в бой. Истеричный запал, с которым он выдирал ружье из пальцев мертвого янычара, ушел, уступив место законной любознательности. Он изучал окружающий мир, время, в которое его забросила причудливая нить судьбы, людей, одежду, обычаи. Все, что его окружало.

Если что-то было непонятно, он спрашивал, если не понимал, спрашивал еще раз. Местные уже не пугались необычности интересов странного больного и часто с большим энтузиазмом объясняли тому, что и как тут устроено.

Так он понемногу освоился в неприхотливом местном меню, где все разнообразие сводилось к блюдам из фарша и разного рода супам, выучил название предметов своей одежды, такой необычной и удобной, хоть и несуразной на первый взгляд. Усвоил понятия местного этикета и сложную систему родоплеменных отношений в селе.

Чета Джанковича появилась в селении вечером.

Два десятка запыленных, изодранных мужчин несли несколько тюков с одеждой, небольшой сундучок и четверо носилок с ранеными. Местные гайдуки звали своего атамана Карабарисом,[26] подчеркивая его любовь к этому цвету. Но сегодня вечером он и в самом деле казался черным. Такого хмурого выражения лица Потемкин у своего новоиспеченного родственника еще не видел. От насупленного предводителя старались держаться подальше, но Алексей рассчитывал, что на брата это не распространяется.

– Что случилось?

Барис тяжело зыркнул, вполголоса ругнулся под нос и присел на скамеечку, на которой отдыхал Потемкин.

– За две сотни пиастров положил троих человек! И еще четверо ранены! – кулаки арамбаши сжимались все больше при каждом слове, пока окончательно не побелели. – Чертов турок!

– Так плохо? – Алексей не знал, как реагировать.

Посеревший от злости предводитель местных разбойников повернулся к брату.

– А ты как думаешь? – он придвинулся поближе. – Сначала, вроде, все хорошо шло. Взяли дом одного турка в Боснии, неплохо заработавшего на торговле лошадьми. Он с домочадцами к соседу поехал, а мы пока закрома его тряхнули. Уже домой почти дошли, как один из слуг при чайхане в Рисане передал, что купец Айхан, гнилой потрох, собирается выехать к ростовщику Елмазу Февзи. Из Рисана в Крстач. Там дороги-то – на два часа пути. Охрану брать, вроде, не собирался… Чертов турок! И я купился!

Он просипел сквозь зубы пару ругательств, смысл которых ускользнул от Алексея.

– Ты понимаешь, Петр, я же по-хорошему хотел! Выпустил Небойшу с Огненом, чтобы купца успокоить. Мог бы сразу залпом из кустов лошадей положить и трупы потрошить, но, ведь, по-хорошему хотел! А в повозке его – десяток слуг, да за полотном доски дубовые. Я думал, что это добро турок перевозит, а там засада была! Положили моих ребят, меня ославили, позором покрыли!

Он стукнул кулаком по столешнице стола.

– А тут еще и Бона, ведьма старая, со своей внучкой сбежала! Кто ж мне теперь ребят подымать, с того света за уши тянуть будет?!

Он схватился за голову:

– Ой, ма! Горит душа моя черным пламенем, а остудить раны нечем!

Откуда-то сбоку чертиком из табакерки выскочил старый Мирко.

– Дозволь, арамбаши, предложить тебе лозовача.[27]

Потемкин уже пробовал местный самогон. Он постарался отодвинуться, но твердая рука брата удержала.

– Куда?! – и уже Мирко. – Ну не Вранец[28] же?

Дедок быстро разлил по глиняным чашкам теплую водку.

Барис схватился за свою кружку, одним махом опрокинул в глотку содержимое, выдохнул и сквозь зубы процедил:

– Как же мне плохо здесь, Петя…

6

Подтянувшиеся к дому командира гайдуки пили молча. До полуночи во дворе жгли костер, жарили на углях мясо прихваченного из отары боснийских потурченцев ягненка, пили лозовач и тихо говорили. Все были злые и уставшие. Обсуждали дороги, погибших друзей, прикидывали способы мести и личности кровников. То, что засаду не оставят без последствий, никто не ставил даже под сомнение.

Когда над горами уже появился первый лучик, вестник рассвета, младший из Джанковичей уполз «домой». Сил пить дальше у него уже не было.

Проснулся он к полудню. Чета брата ушла в горы час назад. Куда они подались, что собирались предпринять, никто не знал.

Целый день по всему селению стоял вой. Родственники хоронили погибших.

Деревня оказалась довольно большая. Три десятка дворов, в каждом по пять-десять человек. Только в мазанке арамбаши, кроме Алексея, жил всего лишь старый Мирко, а так налицо была явная перенаселенность. Как выяснилось, сюда переехало немало беженцев с побережья. После высадки турков часть христианского населения предпочла уйти в горы к родственникам, чем заново постигать все прелести режима беснующихся янычар.

Село называлось Грабичи. Чуть южнее находились знаменитые Негуши, родовое гнездо властителей Черногории. До моря с его портами Котором и Перастом отсюда был дневной переход по узким горным тропкам или два дня езды по серпантину, оставшемуся местному населению со времен римского владычества.

Пару суток Алексей просибаритничал, восстанавливая силы и отдыхая. Мирко вырезал ему клюку, с помощью которой гость атамана смог с трудом, но уже самостоятельно передвигаться, и Потемкин спешил воспользоваться предоставленной возможностью. В беседах со стариком и редкими оставшимися в селении мужчинами он старался вникнуть и разобраться в положении вещей в стране, в которой ему придется жить.

Официальный мир, заключенный между Оттоманской империей и Черногорией, не мешал последней давать приют нескольким дюжинам отрядов благородных православных разбойников. Ведь «экспроприация экспроприаторов» считался для местной знати наследственным бизнесом в течении многих веков. Для некоторых селений это был чуть ли не единственный способ зарабатывания денег, существования в условиях каменистой, бедной на урожай земли. Плодовитые на мальчиков, большие черногорские семьи обеспечивали таким образом себе достаток. Это же являлось главной причиной частых карательных экспедиций, которые турки всегда старались провернуть молниеносно, без ввязывания в длительные кампании, способные перемолоть на узких перевалах самые подготовленные армии. Налет – море крови, гора трупов, пепелище… Кровавая вражда между мусульманами и православной горной страной длилась не одно столетие и не собиралась заканчиваться в ближайшее время.

Владыка, то есть глава православной церкви Черногории Петр Первый Негуш был и духовным, и светским лидером маленькой страны. Гордый, иногда спесивый нрав местных мужчин, где каждый выросший выше колесной чеки становился воином и защитником, всегда дарил благодатную почву для всякого рода междоусобиц и заговоров. Одни рода воевали с другими, часто это выливалось в целые сражения, где сербы резали сербов так же, как до этого расправлялись с османами. Естественно, такой порядок вещей горячо поддерживался турками, желавшими направить неуемную жажду действий вечно голодных горцев на уничтожение себе подобных и удержать их от выхода на равнины. Агенты и шпионы успешно справлялись там, где не смогли добиться успеха солдаты. И только авторитет владыки часто удерживал страну на грани полномасштабной гражданской войны.

Постоянное шлифование воинских навыков породило необычную армию, которую можно было бы сравнить с запорожскими казаками. Такие же отличные стрелки, неплохо владеющие холодным оружием, выносливые, быстрые, неприхотливые. Черногорцы были бы идеальными солдатами, если бы не те черты, которые и выделили их среди других балканских народов. Слишком независимые для того, чтобы подчиняться кому-либо, кроме племенных или родовых вождей, владыки и выбранного арамбаши, необученные ведению войны по правилам, нежелающие принимать понятие «запланированные» жертвы, особенно, когда они предполагаются из числа твоих родственников и друзей. Эти бойцы были почти непобедимы в своих землях, удачно жалили врага в набегах, но оказались непригодны для штурмов и войны на открытой местности.

Бедная земля не могла давать сколько-нибудь заметных доходов, так что содержать большую регулярную армию черногорцы не могли. Но это не значит, что у крошечного государства не было профессиональных воинских частей. Перяники, личная армия владыки, прославились четыре года назад, когда несколько сотен гвардейцев, гайдуки и горское ополчение в Крузском ущелье за три дня перебили тридцать тысяч осман. Шесть тысяч сербов против в пять раз более многочисленного противника! Черногорцам тогда досталось пятнадцать знамен, три тысячи пленных солдат, двадцать пять высших офицеров и сам турецкий военачальник, скадарский визирь Махмуд-паша Бушатлия. Тогда Негуш не стал церемониться с захватчиками. Все турки были обезглавлены, головы выставлены в столице Цетине на стенах города и дворца.

С тех пор османы в горы не лезли, ограничиваясь редкими точечными карательными экспедициями.

А триумфатор Петр Первый развернул обширные реформы.

Чтобы организовать и упорядочить хаотичное существование своего шебутного народа, он создал то, что потомки назвали бы «вертикалью власти». Во главе каждой нахие[29] был поставлен сердар, воевода или байрактар. Видные люди из числа отличившихся в последнюю войну, они объединяли в своих руках военную и гражданскую власть. Подчиняясь только владыке и скупщине, совету племен, эти «представители на местах» ослабили влияние потомственной аристократии, кнезов, часто в угоду своим интересам толкавших страну на разные авантюры.

Был утвержден суд, приняты законы-уложения о земле и частной собственности. Наконец, князь-епископ активно продвигал на селе входивший в широкое распространение в Европе корнеплод – картофель.

Все это было ново для людей. И как с любыми нововведениями, у правителя нашлись и сторонники и противники. До открытого выступления дела не доходили, но многие роптали.

Алексей выслушал эту политинформацию из уст старого Мирко. Списанный по выслуге лет гайдук всегда с интересам относился к разного рода новостям и сплетням. Дед считал ниже своего достоинства обсуждать услышанное с остававшимися в селении бабками и очень обрадовался интересу залетного гостя.

Старик и дольше бы потчевал его рассказами о местных авторитетах и байками о делах давно минувших, но в поле зрения неожиданно появились новые персонажи.

С нижнего конца села к ним шел высокий даже по меркам горцев, немолодой, сухощавый мужчина. Пышные усы не вязались с изрытым оспинами лицом аскета. Одетый в темную горскую куртку, темно-синие шаровары и легкие полусапожки, он бы не выделялся среди оставшихся на излечении в деревне гайдуков, если бы не пара отличительных черт: шелковая красная перевязь на кожаном поясе и ярко начищенная серебряная бляха на шляпе. По пятам за необычным гостем следовала четверка небритых горцев с ружьями за плечами и короткими саблями у пояса.

– Ой-ё! – дедок поперхнулся дымом из раскуренной трубки.

Дело шло к вечеру, и они с Алексом вылезли на августовское солнышко погреться перед прохладной ночью в горах.

– Что такое? – шепотом поинтересовался у пожилого сиделки Потемкин.

Старичок явно был не в себе от увиденного.

– Плохо дело…

– Почему?

Дедок выбивал только закуренную трубку. Видно было, что руки его дрожат.

– Это знаешь, кто к нам пожаловал? Это ж кабадах… Глаза и уши владыки, его карающая длань…

Спецслужба! Да уж, даже в таком крошечном государстве без них никуда. Алекс горько усмехнулся.

– Ко мне, что ль?

Дедок прищурился.

– Сиди тихо. Может, пронесет.

Не пронесло. Человек направился прямо к ним. Четверо охранников держались рядом, воинственно щурясь на каждого жителя селения, выползавшего поглазеть на залетных гостей.

– Кто вы? – кабадах не счел нужным представляться или что-то объяснять.

Потемкин с трудом поднялся на ноги. Разговор с представителем власти сидя мог быть расценен как вызов или неуважение.

– Петр Джанкович.

Кабадах удивился:

– Ты родственник арамбаши? Сын?

– Нет. Брат.

Следующее требование только казалось нелогичным.

– Перекрестись!

Алексей медленно, с достоинством перекрестился.

Видимо, что-то не понравилось пришельцу. Глаза его недобро сощурились, фигура напряглась.

– Нынче у нас неспокойно. Много шпионов, лазутчиков, татей разных. На тебя несколько человек указало, что ты в зиндане сидел в Херцег-Нови? – и прибавил, растягивая слова. – И живым вышел…

От прилившей к лицу крови Потемкина зашатало. Чтобы удержаться, он оперся на плечо старика, все также деловито забивающего трубку свежим самосадом.

– У меня это сидение по всему телу расписано… – сквозь зубы выдохнул юноша. – Показать?

Представитель тайной полиции отрицательно покачал головой.

– Не надо… Здесь это ни к чему… – он положил руку на шелковую повязку на поясе. – Собирайся. Поедешь с нами на дознание в Цетин.

Рядом поднялся с лавки Мирко. В руки старика как чертик из табакерки прыгнули два долгоносых пистолета. Видимо, он прятал их под плащом.

В селе оставались на излечении пятеро или шестеро гайдуков. Трое из них, хромая, уже спешили к дому арамбаши. В соседней мазанке открылась дверь. В проеме, опираясь на костыль, привалился к косяку сосед Ненад. Длинная старинная аркебуза в его руках дымила фитилем. Из-за плетня показались вихрастые головы его сыновей. Судя по звукам, они взводили бойки кремневых ружей.

Четверка охранников тут же скинула расслабленный вид. Кто метнулся к плетню, кто присел, выцеливая подходивших защитников. Один прикрыл спину командира.

Только сам кабадах делал вид, что ничего не происходит.

– Именем владыки… – громко добавил он.

Тут же опустились стволы в руках Мирко и Ненада. Подошедшие гайдуки, чертыхаясь сквозь зубы, тоже попрятали оружие. Оказывается, в этих местах утихомирить народ можно было только словом… Если знать нужное.

Потемкин процедил сквозь зубы.

– Я не дойду…

Он стукнул клюкой о землю.

Кабадах склонил голову:

– Это поправимо… В селении есть мул?

Мул был…

7

Поездку Алексей перенес на удивление хорошо.

На то, чтобы добраться до Цетина, им понадобилось всего одни сутки. Выехали из Грабичей утром, еще затемно, днем сделали привал в Негушах, вечером уже вошли в столицу. Кабадах и его охранники в этом пешем переходе, казалось, даже не сбили дыхание. Потемкин всю дорогу мерно покачивался в седле мула, глазел на окрестности и старался выработать тактику поведения при допросах. То, что его везут именно на дознание, кабадах не скрывал.

Цетин не поражал воображение. Все те же сложенные из камней и обмазанные глиной дома, низкие крыши, плетни из лозы, такие же забитые сточные канавы, что и в селах, которые они проезжали по дороге. Разве что в середине городка стояла не маленькая часовенка, а вполне приличная церковь. Напротив высилась твердыня цетинского монастыря. Несколько двухэтажных лабазов немногочисленных купцов, да усадьба владыки с толстыми воротами и высокими стенами – вот и все достопримечательности. Да еще в отличие от сел вокруг города шел земляной вал с невысокой крепостной стеной и несколькими башенками.

– Меня отведут к владыке? – задал вертевшийся на языке вопрос Алексей.

Представитель власти удивленно посмотрел на конвоируемого.

– Почему ж не сразу к Господу Богу? – в его тоне послышался сарказм.

Потемкин замолчал.

Он миновали монастырь, церковь и свернули к неприметному зданию, приткнувшемуся у северной стены усадьбы князя.

Алексу очень не понравилось, что его сразу повели в подвал. Охранники остались снаружи. Внутрь двинулись только они вдвоем с представителем тайной полиции.

Их ждали.

Невысокий полноватый серб в нетипичном для этого места чиновничьем европейском сюртуке вел неспешную беседу с пожилым монахом аскетичного вида.

– Привел?

Кабадах поклонился.

Потемкин без приглашения плюхнулся на свободный табурет. Сил не оставалось.

Монах присел за стол. Чиновник жестом отпустил запыленного конвоира и тоже уселся.

– Ну?

Алекс удивленно уставился на следователя.

Тот замолчал. Пауза затянулась.

Глаза следователя начали медленно складываться в узенькие щелочки.

– Молчим?

Потемкин не выдержал:

– Вы, может быть, представитесь? И спросите по-человечески, без мхатовских пауз и загадочных поз?

Серб слегка смутился такой отповедью, но предложение принял:

– Я – Младен. Младен Жеврич.

Видимо, это имя было известно в народе. По крайней мере, назвавшийся серб рассчитывал, что произведет впечатление.

– Петр Николаевич Джанкович.

Жеврич подвинул свой табурет поближе к Алексу.

– Джанкович… Брат Карабариса… Что же ты, Петр, делал на побережье?

Ответ был очевиден:

– К брату ехал.

Серб ухмыльнулся. Монах неторопливо конспектировал услышанное, поскрипывая обрезком пера.

– Тургер твоего брата не любит. Это – да… Но не настолько, чтобы устраивать охоту по всей бухте.

Жеврич склонился к лицу парня. Пронзительные карие глаза впились с лицо.

– Что ты сделал такого, что турки за тебя полтысячи пиастров обещают? Тургер просит Салы-ага о тысяче солдат для того, чтобы взять тебя. И, скорее всего, он их получит. Вот, что интересно. Так объясни же…

Его прервали. Дверь распахнулась от удара ноги. В комнату ввалился низенький лысоватый крепыш, одетый в типичную для небогатого крестьянина одежду. Картину дополнял линялый пыльный плащ, кнут за поясом и потертый посох в правой руке.

– Заканчивай ломать комедию, Младен. Это – он!

Крепыш жестом приказал монаху покинуть помещение. Священнослужитель послушно сложил перо и вышел. Незнакомец тут же подлетел к слегка ошарашенному Потемкину и рявкнул ему в лицо:

– Как это понимать, сударь?

– Простите?

В глазах вошедшего мелькнуло раздражение, но он сдержался.

– Спрашиваю, как понимать мне ваше поведение, сударь? Исчезли на месяц, документы, багаж, люди – все дьявол знает где! Вас уже списать собрались. Федор Васильевич письмо к матери составлять начал, а вы живой и целый у брата гостите? Если к туркам попали, то какого дьявола никого не послали к Младену, когда освободились? Или забыли своего связного?

Он нервно поигрывал вышитой кисточкой на кнуте. Затем внезапно бросил все, порывисто обнял, приподняв с табурета. Алекс застонал от боли в руке и боку. Крепыш ойкнул, опустил на место, лицо незнакомца перекосила гримаса сочувствия.

– Младен рассказал мне, что вас пытали. Турки в этом сущие варвары. Никаких законов и договоренностей не признают. Сам два раза от них чудом уходил.

Он пододвинул себе табурет и плюхнулся рядом.

– Что ж ты молчишь, Петр Николаевич?

Младен по знаку незнакомца уже доставал из шкафа пузатый кувшин и плетеную корзинку с сыром и хлебом.

Потемкин решился на вопрос:

– Вы кто?

Незнакомец удивленно нахмурился:

– Что? Как это понимать?

– Я… Меня пытали… Били… Я память потерял. Не все, но очень многое не помню.

Крепыш выслушал это с непроницаемой миной. Очевидно, что перед Алексом сидел не тот человек, который способен впечатлиться описанием чужих страданий. Пока Потемкин выкладывал перед слушателями выработанный вариант собственных злоключений, собеседник хладнокровно чистил лук и перебирал куски лепешки. В конце рассказа он выглядел лишь слегка озадаченным.

– Так даже? Дьявол! От этих чертей всего можно ожидать, но пытать союзника?! Азиаты!

Тон сказанного не понравился Алексу. Показалось, что ему не поверили.

– И все же, кто вы?

Крепыш церемонно представился:

– Я – Конрад Белли… мы с вами коллеги, в некотором роде… Где вы и кто вы, объяснять не надо, надеюсь?

– Нет. Тут брат все прояснил.

Белли вернулся к сервировке нехитрого стола. Младен под впечатлением рассказа слишком увлекся слушаньем и предоставил ему право распоряжаться в своем кабинете.

Конрад усмехнулся:

– Уф… Снял с души камень. Младен, выйди на минутку, будь другом.

Когда дверь за сербом закрылась, он стремительно подошел к юноше и негромко спросил:

– А то, что ты сделать должен, помнишь?

Алекс сделал самую наивную рожицу, которую смог:

– Вот этого, хоть убей. Видимо, так старался не проговориться, что сам выжег из памяти.

Белли отстранился. Тонкие губы его растянулись в легкой улыбке, глаза прищурились. Алекс мог бы поклясться, что уже видел эту ухмылочку. Точно! Так же на своих собеседников в фильмах поглядывал Брюс Уиллис. Идиотское наваждение! Потемкин встряхнул головой, отгоняя неуместные ассоциации.

Конрад медленно прошелся по комнате, остановился, опять походил и выдал вердикт на услышанное:

– Возможно. Всяко на земле бывает…

Юноша тут же ухватился за протянутую ниточку:

– А вы, Конрад, меня не просветите?

Шпион снова улыбнулся. На этот раз не так делано, но все равно холодновато.

– Увы, мон шер. Тут я бессилен. Задания у нас разные, еще в Питере полученные. Тебе неизвестно мое, мне – твое. Так безопасней для нас обоих и для дела в целом.

– Да уж…

Алексей нервно забарабанил по столу пальцами. В голове крутились слова совершенно неуместной здесь песенки.

– Да уж… солнышко, солнышко жгучее, колючки, колючки – колючие.

Конрад удивленно наклонил голову, силясь понять, что собеседник имеет в виду, и Алексу пришлось, улыбаясь, объяснять, что это всего лишь засевшая в голове приставучая присказка из старой песенки.

Белли подобрал со стола кусочек сыра, срезал с верха корочку и впился в еду зубами.

– Простите… Я уж подумал… Я ведь сюда добирался с побережья два дня. Устал, как собака… По вашему делу, могу лишь сказать, что вам… тебе надо было добраться до Валево. Везли вы… ты что-то важное… и очень ценное… Но, что именно, не знаю.

Он повернулся к двери.

– Младен!

Алекс схватил собеседника за руку. Говорить он предпочитал без лишний ушей.

– Брат говорит, что у меня должно было быть письмо скупщине. О некоторых гарантиях.

В комнату вошел серб.

На лице Белли не дрогнула ни одна жилочка. Он широко улыбнулся хозяину помещения:

– Младен, дружище! Понимаю, что веду себя бестактно, но что еще остается старому другу? – он подскочил к сербу. – Наш Петя запылился. А чувствует он себя прескверно. С дороги, да и изранен весь… Если это не покажется тебе венцом наглости, организуй, будь другом, ему какой-нибудь тазик для того, чтобы пыль смыть?

Жеврич улыбнулся в ответ, бросил взгляд на смущенного Потемкина, кивнул ему и вышел.

Белли обернулся к товарищу по цеху и медленно, сквозь зубы, выдавил, чеканя слова:

– Никогда… Никогда в слух такое не говорите, когда не уверены в том, что вас могут подслушать! Никогда!

Алекс потупил взгляд.

Конрад схватил со стола кубок с вином, приложился, тут же сплюнул и выругался.

– Кислятина! Как они такое пьют!

Он присел рядом с Алексом и без перехода продолжил:

– А письмо такое вы нести не могли.

– Почему?

Лицо шпиона застыло. Только легкий прищур мог служить показателем хотя бы каких эмоций.

– Потому что такое письмо доставил я.

8

Все-таки это неправильно – пить, когда ты болеешь. И когда тело покрыто ранами, требующими ухода, пить тоже неправильно. Этот простой постулат стал особенно близок Алексу следующим утром.

Вчера Жеврич притянул здоровенную бутыль то ли лозовача, то ли ракии. Пятидесятиградусная огненная самогонка, но зато в плетеной корзинке и из подвала. Они вдарили по полной. Алекс и принял-то немного, но на пустой желудок хватило и малости.

Потемкин приподнялся на локте. Постелили ему в гостевой комнатушке здания тайной канцелярии, урвав немного места у расквартированного тут же Белли.

Черногория, субсидируемая из России, не зря считалась одной из самых верных союзников империи. Жеврич, нынешний глава княжеской разведки и контрразведки, даже находился на жаловании у Коллегии Иностранных дел, обеспечивая работодателей оперативной информацией с побережья и помогая русским агентам при работе в таком опасном регионе.

Болела рука. Видимо, вчера он повредил какой-то из наложенных фиксаторов-лубков, которые превратили его левую ладонь в громоздкую культю.

Алекс начал осматриваться и ойкнул. Напротив его на заправленной кровати сидел полностью одетый в свою крестьянскую одежду Белли. Рядом лежал собранный дорожный мешок.

– Проснулись? Наконец-то.

Конрад протянул ему кубок с разбавленным вином.

Потемкин отхлебнул, сразу стало легче. Белли сразу приступил к делу:

– Я ухожу. Сами понимаете, время сейчас дорого.

Лицо агента российской разведки было сосредоточено.

– Вас не зову. Вижу, что еще долгое время интересы нашей Альма-матер будут для вас явно непосильной ношей.

Он поднялся и оправил куртку.

– Что ж… Считайте себя на временной вакации. Отдыхайте, набирайтесь сил.

Конрад выудил из-за пояса мешочек из телячьей кожи, вынул оттуда деревянную коробочку, раскрыл и протянул Потемкину колоду игральных карт.

– Выбирайте!

Алекс неуверенно потянул одну из карт. С картинки на него нахально пялился тучный увалень с окладистой бородой.

– Однако-с! Король!

Белли разорвал карту пополам и одну из частей протянул собеседнику.

– Это будет условным сигналом… Вижу, вы забыли все, что вам передали в Питере, так что будем обзаводиться новыми паролями, – он подхватил с пола мешок. – Отдыхайте у своего брата. Если что понадобится, не стесняйтесь, дергайте Жеврича.

Конрад положил свой кусочек карты в мешочек на поясе.

– Если же… Вернее, когда к вам подойдет кто-либо со второй половинкой картинки, то тут уж постарайтесь вспомнить, что вы все еще дворянин и русский офицер. И наоборот: если от вас потребуют что-то, напирая на эти священные понятия, спросите у посланника, нет ли у него чего более существенного, чем простые слова.

Он уже двинулся к двери, но, вспомнив, обернулся и тихо добавил:

– Не доверяйте сербу полностью. Будь вы в своей памяти, я бы такое не говорил, но вы… – Белли скривился, как от зубной боли, пожевал губами, подбирая слова. – Вы теперь – не совсем вы, так что… Не доверяйтесь здесь никому. А Жевричу так уж точно. Сейчас Балканы – клубок змей. Здесь все продают и покупают друг друга. А у нашего Младена еще две дочери не выданы замуж, приданное собирает. Так что…

Он резко поклонился и, не оборачиваясь, быстро зашагал к двери, тихо бросив через плечо:

– Прощайте, Петр!

Алекс, промолчавший весь монолог, только удивленно кивнул, сглотнул пересохшим горлом и выдавил:

– Удачи!

Но его никто не услышал. Агент покинул комнату так же стремительно, как до этого раздавал инструкции.

9

Жеврич помог с рукой. Он вызвал из города доктора.

Медик долго охал над ранами, тряс свой мешок с инструментами, шипел и переговаривался вполголоса с сербом. Старый венецианец, бежавший с побережья от турецких десантов и побаивавшийся всесильного начальника тайной канцелярии, был опытным пройдохой и желал знать, кто будет платить за дорогостоящее лечение.

Больной вопрос. У Потемкина денег не было.

Младен долго орал на медика. И когда тот уже совсем смирился с тем, что придется работать бесплатно, Жеврич вынул из-за пазухи кошель с деньгами.

– Наш общий друг оставил мне некую сумму на расходы, связанные с делом, – видно было, что необходимость обращаться к фондам выводила прижимистого серба из себя. – Так что этот вопрос мы, я думаю, решим.

Доктор выдохнул, поклонился и исчез. Вернулся он под вечер. Вместе с корзиной баночек, кувшинчиков и мешочков. Кроме длинной устной инструкции на сербском, он вручил Алексу записанную памятку на латыни, которую Потемкин, благодаря заполученным с телом знаниям, также смог разобрать. Правда, в этом случае понимал он через слово, но после разговора с медиком лечение уже не казалось сложным. Это втирать утром и вечером, это пить по ложке, это заваривать и промывать рану. Довольно просто, если не перепутать.

Медик настаивал, чтобы дней через десять он еще раз показался в городе. Лубки врач осмотрел и остался доволен, но заживление таких ран – дело, требующее ухода и внимания со стороны. Так что… Алексей прервал рассуждения доктора о пользе посещения докторов.

Они раскланялись, старик получил свой гонорар и удалился.

Жеврич, расставаясь с деньгами, выглядел настолько потерянным, что Алекс ощутил физическое неудобство. Пора было двигать «домой».

– А что отмечали мы вчера? – задал он вопрос, крутившийся на языке.

– Победу…

Заметив удивленный взгляд собеседника, серб продолжил:

– Ваши в Италии разгромили французов. Суворов сделал настоящее чудо! Как ему такое удается, не понимаю. Жубер убит, его войска бегут, целая куча видных якобинцев попала в плен.[30] Такую викторию дурно было не отметить. Мы и отметили.

Алексей пожал плечами. Возможно, так оно и было.

– Мне кажется, что я вам больше не нужен?

Жеврич улыбнулся широко и почти искренне:

– Да что вы! Можете гостить столько, сколько пожелаете… – он придвинул стул к лежанке. – Но если чувствуете, что готовы вернуться к родному для вас человеку, то я, конечно, задерживать вас не стану. Сеньор Белли требовал, чтобы я разузнал все о пропавшем агенте – я это сделал. Ведь, согласитесь, ваше появление не прошло незамеченным. А уж как Конрад был рад, что вы вывернулись из рук турок!

Серб всплеснул руками и еще раз широко улыбнулся. Потемкин согласно закивал, а сам подумал, что Белли был прав. Делать ему в компании Жеврича нечего.

– Если вы чувствуете себя готовым для дороги, то я скажу Славко, чтобы отвел вас обратно.

Младен явно выглядел довольным.

– Там еще мул был?

Портить отношения с односельчанами из-за животинки, реквизированной для его перевозки, не хотелось.

– Конечно, конечно!

…Выехали в Грабичи они только через день.

Уже на самом подъезде к селению кабадах Славко Лазович и Потемкин столкнулись с двигавшейся им навстречу группой вооруженных людей. Это старший Джанкович, вернувшись с карательного набега, спешил в столицу, чтобы отстоять в суде или отбить с оружием своего сводного брата. Когда дело касалось крови, горцы не считались ни с кем.[31]

При расставании кабадах и арамбаши обменялись парочкой пылающих взглядов, но до угроз или оскорблений дело так и не дошло.

10

О том, что с ним приключилось в Цетине, и о знакомстве с Белли Потемкин так и не рассказал своему новому родственнику. Лишь заявил, что вызывали для стандартного дознания, разобрались и отпустили. Барис если и не поверил, то вида не подал. С Алексеем он вел себя как обычно, лишь избегая по возможности всяких упоминаний о последних событиях. Зато по случаю и без припоминал всякие жизненные мелочи из семейной мирной жизни в России, имена, даты, биографии родственников и прочая. Видимо, он старался таким образом пробудить уснувшую память брата. Потемкин был признателен за такую деликатность, но это же и мешало разузнать что-либо новое о действиях турок на побережье. Барис старался не поднимать тем, способных вызвать у собеседника дурные воспоминания, а если тот заводил речь первым, то всегда прерывал разговор в зародыше.

А поговорить было необходимо. Алексей не знал, как попасть домой, в двадцать первый век, так что по мере сил старался разузнать все о том, как устроен мир, в который занесла его нелегкая судьба, и приспособиться для того, чтобы провести тут остаток жизни. Турки же были не только важной частью окружающего мироздания, но и основной его заботой. Сколько бы не тянулся отпуск, ему придется взяться за то, чем занимался человек, тело которого он занял.

Можно, конечно, и сбежать от прошлого, начать жизнь с чистого листа где-нибудь в Европе. Но как только он начинал рассматривать в уме такой вариант, взвивалась болью рука, зубы сжимались, а перед мысленным взором появлялась морды толстого Али и усатого Тургера. Он знал, что скоро будет восстание в Сербии, знал, что янычар попрут с побережья, и хотел быть тем, кто выпустит жизнь из мучивших его гадов. Или хотя бы приложить к этому руку. Не убивший никого крупнее комара за свою сознательную жизнь, поборник отмены смертной казни, он, попав в век девятнадцатый, готов был рискнуть всем немногим, что у него осталось, чтобы насладиться местью.

Это было настолько необычное чувство, что Алекс стал сомневаться:,только ли это все его личные мотивы? Не сказывается ли здесь темперамент настоящего Петра Джанковича? Нет ли в его кровожадности той исступленности, с которой предки бежавшего сербского кнеза резались с другими горцами во имя забытых причин, отмечая свой жизненный путь смертями друзей и близких и исповедуя забытый в веке двадцать первом библейский принцип «око за око»?

Потемкин постарался отрешиться, переключиться на простые житейские темы… но мысли о мести так и не исчезли.

Второе, что беспокоило парня, это участившиеся яркие сны. С одним и тем же сюжетом: старая Бона склонилось над его спящим телом и призывно машет рукой, что-то говорит, о чем-то молит, плачет, кричит, а он ничего не слышит.

Когда он рассказал об этих снах брату, тот удивленно пожал плечами.

– Это странно, что карга смогла под крылом Морфея к тебе проскользнуть.

Барис вытянул из-под рубахи нательный крестик, поцеловал его и бережно уложил обратно.

– Крест, он для всех таких ведьм, кто в Бога не верует да с дьяволом в карты передергивает, самый что ни на есть запор на души человеческие. Пока на тебе освященный знак Господа нашего, ничего она тебе не сделает. Спи спокойно. А чтоб легче тебе стало, я нашего священника попрошу причастить тебя. Исповедь пройдешь, тела Христова вкусишь и чистым станешь, от скверны, что на тебе эти чародейки оставили, избавишься. Сны и пропадут.

Он тихо выругался.

– Тьфу! А я еще, дурак, сожалел, что их из деревни поперли. Знал бы, что такое с братом сотворят, сам бы на перекрестке закопал, да кол в сердце вбил.

Разговор прошел и забылся, а чувство нехорошее на душе осталось. Было в выражении лица старой знахарки, в ее глазах, в мимике что-то такое, не вязавшееся со зловещим образом, описанным братом. И вечером, ложась спать, Алексей незаметно снял с шеи крестик.

От ожидания чего-то таинственного сон не шел долго, но глубоко заполночь усталость взяла свое. Едва глаза смежил легкий бриз первых грез, как в дрему Потемкина ворвался образ старой цыганки.

– Наконец-то. Погоди, не бойся, ничего тебе плохого я не сделаю…

Лицо Боны было осунувшимся и изможденным, седые патлы волос растрепались, глаза стали тусклы и безжизненны.

– Умираю я, – начала она разговор. – Османы, почитатели шестого пророка вашего, верят, что ведьму нельзя убить просто. А нас, езидов, они давно только за прислужников своего иблиса огненного и держат.

Лицо старухи исказила судорога ярости.

– Глупцы! Морят нас голодом, замуровали в стене и ждут, когда мы умрем. Думают, что высушив оболочку, запрут дух детей Езида в сосуде скорби и не выпустят нашу душу. Дважды глупцы, о проклятые потомки шелудивых дворовых сук! – она нагнулась к лицу юноши. – Слушай, слушай внимательно и не перебивай.

Ведьма спешила.

– Я знаю, что ты не тот, кем тебя видят люди. Знаю, что не из мира этого. Когда поняла, то бежала из селения, – она закивала, отчего всколоченные волосы пришли в хаотическое движение, создавая вокруг старухи некий ореол. – Да, да, бежала, даже если эти боровы вокруг тебя и уверены, что выгнали меня силой.

Голос Боны скрипел все тише:

– Слушай, о человек не из моего мира, слушай и запоминай. Я знаю также, как помочь тебе. Будь ты быстрее, ты бы спас нас обоих, я верю, у тебя хватило бы для этого сил… Но ты не успеешь – это мой последний день на земле. Слушай, человек, – голос, такой яростный в начале разговора, становился все глуше и глуше. – Умирая, я все что знаю, передам внучке, кровинушке моей, моей Френи. Сына я не нашла, так что внучку потерять не имею права. Слушай! Я передам, а ты возьмешь ее, вытянешь из этого каменного мешка и получишь в награду то, что хочешь больше всего. Она поможет тебе, чужак, найти человека, способного вывести твою душу отсюда в тот мир, из которого ты родом…Если ты вытянешь Френи отсюда живой, она сделает это – клянусь кровью ее и своей!

Цыганка громко охнула и закачалась. Видимо, сеанс такой связи отнял у нее последние силы:

– Верь мне, человек… Верь мне, ибо я умираю, и уже нет сил убеждать тебя дольше.

Алекс смог только спросить:

– Ка-ак?

Старуха отмахнулась.

– Захочешь, увидишь сам… Мы в новой крепостной стене у Котора. Ты найдешь… Спеши, человек не из моего мира. Спеши!.. И помоги моей внученьке, если уж не смог помочь мне…

Образ пропал. Потемкин проснулся.

Он долго плескал себе в лицо холодную дождевую воду из ведра на крыльце. В доме раздавался могучий храп Бариса и тонкие рулады старого Мирко. Вокруг простиралась заснувшая деревня, над головой манила бездонная звездная бесконечность, было муторно и страшно.

– Как?! – он вспоминал последние слова старухи, ее предложение и понимал, что ему сейчас бросили то, на что он уже не мог и надеяться. Пускай ниточку, но надежды! – Как?!

Чью помощь она сможет предложить? Кого надо найти? Кто может ему помочь? Ему, заброшенному почти за двести лет до собственного рождения, в тело другого человека? Кто еще способен на перенос души через время, если тот, кто сделал это, мертв там, в веке двадцать первом, и еще не рожден здесь, в веке девятнадцатом?

И тут же в голове всплыл давно очевидный ответ. Алекс застонал от собственной неспособности заметить то, что все это время лежало на поверхности под самым его носом. Губы парня сложились и выдали единственно правильный вариант:

– Нелли!