Грозная туча

Глава VI

осква существует около семи с половиной столетий. Это один из самых больших городов. Построен он подобно Риму — на семи холмах. Самый высокий из этих холмов, Боровицкий, находится в центре Москвы, в ее Кремле; на нем высится колокольня Ивана Великого. Кремль, или городская крепость, окружен высокой каменной стеной с башнями и бойницами. В нем нет частных домов, а всё общественные здания, соборы, церкви и дворцы. К кремлевской стене с одной стороны прилегает Китай-город, или Красный, так названный вследствие того, что был некогда обнесен неоштукатуренной кирпичной стеной. Понятно, что при таком разделении города стенами необходимы ворота, и их очень много в Москве. Названы они по иконам, близ них находящимся, как, например: Иверские, Никольские, Варваринские.

В 1812 году в Москве уже было очень много больших красивых каменных зданий, но рядом с ними ютились покосившиеся деревянные домишки, крохотные, невзрачные лавчонки и придавали городу такой неряшливый вид, что один французский остряк, посетивший Москву за 25 лет до вторжения в Россию французов, так характеризовал ее: «Москва не похожа на город. Она имеет вид, будто пятьсот богачей аристократов сговорились поселиться друг подле друга и перенести в одно место свои великолепные дворцы и каменные дома своих приближенных, но вместе с тем перенесли и все деревянные постройки и пристройки, где живут их прислуга, ремесленники и рабочие». Тем не менее Москва невероятно живописна и оригинальна с сотнями своих церквей, возвышенностями, извилистыми берегами плоскодонной Москвы-реки и садами при частных домах.

Между воротами Варваринскими и Ивановским монастырем высилось в описываемое нами время каменное здание Соленого двора. Двухэтажный каменный дом его выходил фасадом на Солянку. От него тянулась каменная стена аршина четыре в высоту и огибала квадратное пространство с версту по периметру стена эта была не что иное, как сплошные амбары. Снаружи двора был только один вход под каменной аркой с железными воротами. В то время никто не смел торговать солью, и все должны были покупать ее от казенных приставов.

Одним из таких приставов был Григорий Григорьевич Роев.

Несмотря на то, что дом был велик, помещение в нем было очень тесно, так как большую часть здания занимали громадные сени; окна последних выходили на улицу, тогда как окна комнат смотрели во двор.

В одной из этих небольших комнат сидели две женщины: одна, пожилая, Анна Николаевна Роева, другая, молодая, стройная красавица, невестка ее Прасковья Никитична.

— Что-то долго их нет! — говорила озабоченно старушка. — Уж не случилось ли чего?

— Чему же случиться, матушка? Все кажется тихо да мирно.

— Не заехали ли к кому в гости?

— Николай Григорьевич обещался прямо из дворянского собрания домой.

— Мало ли что он обещался! Отец, может быть, увез его куда. Не станет же он противоречить Григорию Григорьевичу!

— Пойти посмотреть в сени, не увижу ли из окна дрожек их…

— Чего смотреть! Расскажи мне лучше, что у вас в Дмитриеве делается.

— Да все по-прежнему. Только и пересудов у наших, что о французе. Комету смотреть ходят.

— Разве у вас видна она?

— Еще как видна!.. И мы вечером, гуляя с Николаем Григорьевичем, не раз ею любовались.

— Есть чем любоваться — только бедствие предвещает. Ах, Господи!..

Молодая женщина при этом улыбнулась, опустив пониже голову. Здесь послышался перестук колес въезжавшего во двор экипажа. Молодая Роева бросилась к окну, но тотчас же отошла от него, бросила:

— Это Замшина.

— А-а!.. — протянула старушка. — Давай-ка, Пашенька, мне поскорее мою желтую шаль и чепец с лентами.

И за минуту перед этим старушка, сидевшая просто в ситцевом капоте, с косичкой, подвернутой под гребень, превратилась в нарядную чопорную барыню и важно поплыла навстречу гостье.

Не одна Роева принаряжалась только ради гостей; в то время все так делали, и молодую Роеву называли мотовкой и франтихой за то только, что она всегда была чисто одета.

— Здравствуйте, голубушка Анфиса Федоровна! — встретила приветливо хозяйка дома вошедшую.

Они обнялись и поцеловались.

— Заехала узнать о вашем здоровье, — говорила гостья немного нараспев, точно сама любуясь своей речью.

— Пашенька! — обратилась Роева к невестке. — Ты бы приказала подать нам закусить чего: балычка, рыжичков…

— Не беспокойтесь, голубушка Анна Николаевна. Я от обедни заходила домой чаю выпить.

— Как можно! — прервала ее хозяйка. — Вы меня обидите, коли не отведаете моего соленья! Иди, иди, Пашенька, распорядись!

Но молодая Роева уже была за дверью.

— Что-то не видать вас было одиннадцатого у Ольги Федоровны? — спросила Замшина, усевшись поудобнее.

— Да сын с женой ко мне в тот день приехали, так я только и ездила с невесткой поздравить именинницу, а от обеда отказалась.

— А что смеху-то перед обедом было, не знаете?..

— Нет, ничего не слыхала!

— Так послушайте же! Обед был роскошный! — начала Замшина тоном хорошей рассказчицы, знающей себе цену. — Народу набралось изрядно. Ну и наша Дарья Андреевна Лебедева в том числе… Подошла она со всеми нами к подносу с закуской… а закуска была знатная, чего-чего там только не поставили! Вот она, выпив рябиновочки, только что стала закусывать свежей икоркой, как вбежал Алеша, младший сын именинницы; видно, с поздравлениями все утро рыскал — да и брякни сразу: «Французы через две недели в Москве будут!». Как услыхала это наша Дарья Андреевна, так и закатилась: истерика случилась с ней. Только и твердит: «Воды! Воды!.. Ой, душит меня, душит!» Все к ней: кто с одеколоном, кто с уксусом, кто со спиртом… развязали ей чепец. Она его в одной руке держит, в другой — стакан с водой. И все твердит: «Душит, душит… умираю! Ты меня, Алешенька, уморил». Тот извиняется, мол: «Сказал, что вся Москва говорит… Да и то, не всякому слуху и верить можно, Дарья Андреевна!» — добавил он, чтобы ее успокоить. А ей эта, видно, уж комедия и прискучила, она тотчас же и успокоилась. А как сели за стол, так не менее всех остальных кушала, даром что истерика с ней начиналась.

— Потеха да и только!.. — смеялась Анна Николаевна, махая правой рукой.

— Такая привередница, такая привередница! — продолжала гостья, складывая пухлые руки на груди и поднимая глаза кверху.

В это время лакей с прорванными локтями и нечесанной головой принес большой поднос с закуской, и началось подчивание. Замшина преисправно брала и с того, и с другого блюдечка той же вилкой, что и ела, и похваливала домашние соленья, прося поделиться рецептами.

— А слышали вы, матушка Анна Николаевна, — обратилась она опять к хозяйке дома, — что поговаривают об ополчении? Государь-то, вишь, прибыл в ночь на двенадцатое.

— Как не слыхать! Николаша наш в Кремль бегал, еле протискался: народу там набралось видимо-невидимо, на площади была такая давка — яблоку негде упасть. Если бы не будочники, не доехать бы ни одному экипажу до собора. Николашу знакомый квартальный провел и поставил у самых южных дверей, через которые вошел в собор государь. И Николаша видел его, вот как я вас вижу.

— Во-о-от как!.. — протянула Замшина, видимо, стараясь запомнить все подробности, чтобы затем разносить их по городу.

— Когда государь вышел на Красное крыльцо, раздался звон колоколов и народ закричал «ура!». Со всех сторон послышалось: «Веди нас, отец наш, умрем или победим злодея!». Государь постоял несколько минут на крыльце.

— Говорят, государь очень изменился в лице.

— Сильно изменился наш батюшка, похудел, лицо темное, грустный такой!.. Встречал его наш преосвященный Августин с крестом в руках.

— Да, митрополит наш Платон уж стар. Где ему встречать! Ему под восемьдесят лет. Он едва на ногах держится…

— Куда ему! Вот и встречал государя его викарий, преосвященный Августин. Государь выслушал его приветствие с глазами полными слез и благоговейно молился все время благодарственного молебна.

— По случаю чего же был благодарственный молебен? — полюбопытствовала Замшина.

— По случаю благополучного окончания войны с Турцией, — пояснила молодая Роева, видя, что ее свекровь затрудняется с ответом.

— Одна война кончилась, — кивнула Замшина, — а другая, худшая, — уже в разгаре. А что же это ваших благоверных не видно? — обратилась она к обеим дамам. — Уехали в дворянское собрание?

— Оба уехали! — поспешила ответить словоохотливая Анна Николаевна. — Вот до вас мы сидели с Пашенькой и все поджидали их.

— Раненько поджидать стали. Чай, только теперь начались пожертвования. А мой-то Михаил Михайлович все сиднем сидит со своими больными ногами. Досадно даже смотреть на него…

— И мы не много знаем. Слышали, что было воззвание к народу, а в чем оно… тоже не знаю. Вот наши вернутся, нам все и расскажут.

— Уж вы, голубушка Анна Николаевна, позвольте мне посидеть, пока они не приедут.

— Еще бы! Очень рада!..

Долго еще пришлось болтать барыням в ожидании Роевых, пока те, наконец, прибыли.

— Ну что? Что Государь? — крикнули в один голос обе старухи, едва только появился в дверях старший Роев.

— Ну уж манифест! — ответил тот, разводя руками. — Все мы плакали, когда Растопчин читал нам его. Постойте, дайте вспомнить хоть главное из него, — сказал он, садясь и обтирая себе лоб и шею клетчатым бумажным платком, и, немного помолчав, начал цитировать слова манифеста: — «Неприятель вступил в пределы наши… он положил в уме своем разрушить славу и благоденствие России. Мы, призвав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войска наши, кипящие мужеством и стремящиеся попрать неприятеля; но притом полагаем нужным собрать внутри государства новые силы в защиту домов, жен и детей. Да встретим в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицина, в каждом гражданине — Минина. Соединитесь все с крестом в сердце, с оружием в руках…»

Слезы помешали Роеву закончить.

— Вот так мы все плакали! — сказал он, наконец немного справившись со своей слабостью. — Прочитав манифест, Растопчин указал на залу купечества, сказав: «Оттуда посыплются миллионы, а наше дело выставить ополчение и не щадить себя». И в какой-нибудь час было поставлено, восемьдесят тысяч ратников от одного нашего московского дворянства. Каждый из нас обязался поставить десять ратников со ста душ. В это время вошел государь, и мы крикнули все в один голос: «Не пожалеем ни себя, ни детей наших для спасения отечества!». — «Иного я от вас и не мог ожидать, — сказал государь с чувством. — Вы оправдали мое о вас мнение». Из дворянской залы государь прошел в купеческую, где уже было собрано до тринадцати миллионов рублей. Когда он благодарил купцов за их рвение, с которым те жертвовали капиталом, они отвечали: «Мы готовы жертвовать тебе, отец наш, не только имуществом, но и собой!».

— Ай да купцы! — воскликнула восторженно старуха Роева. — Сами в ополчение идти собираются. Молодцы! Право, молодцы!

— И дворян немало записывается, а Николай Никитич Демидов и граф Мамонтов взялись за свой счет содержать по целому полку. И Никола наш не отстает от других — тоже записался в ополчение…

— Что? — воскликнула вне себя Анна Николаевна. — Наш Николушка записался в ополчение?..

— Что ж тут удивительного, матушка! Когда купечество идет сражаться, так неужто нам отставать?

— Никак ты, Григорий Григорьевич, на старости лет помешался! — прервала его крикливо жена. — Дозволить единственному сыну нашему записаться в полк, когда началось вторжение неприятеля. Я ни за что не допущу этого! Пусть из головы он своей выкинет эту дурь!..

— Матушка! — пробовал уговорить старуху Роев. — Не он один ведь идет! Сотни молодых почитают за счастье послужить отечеству…

— Перестань глупости говорить!.. Хорошо идти холостым. А наш-то женатый, двое малюток! Подумал ли ты об этом?.. Да я до этого ни за что не допущу. Как записался, так и выпишется!..

— Этого сделать никак нельзя, матушка! — сказал твердо, но почтительно молодой Роев. — Это не шутки какие! Если записался — так уже служи!

Тут молодая Роева, все время крепившаяся, не выдержала и, громко зарыдав, бросилась к мужу.

— Видишь, чего настряпали! — продолжала Роева надорванным хриплым голосом. — Полюбуйся! — указала она на невестку — А! Хороша!.. Молодую жену, старуху-мать, малых детей, все бросить и идти подставлять лоб под пулю окаянного француза! И чтобы я допустила это? Ни за что! Сама к графу Мамонтову пойду… к Маркову… к государю!..

— Матушка! — сказал негромко молодой Роев. — Раз я решил идти сражаться за отечество, ни вы и никто не вправе запретить мне это.

— Убил, убил меня! — закричала старуха, хватаясь за голову. — Ох, ох, ох!..

И она замертво повалилась на стул.

— Доктора! Скорее доктора! — крикнул сыну старик Роев, бросаясь за водой, меж тем как молодая Роева развязывала ленты нарядного чепца и расстегивала капот у лежавшей без чувств старухи.

— Умерла? — спросила с испугом Замшина, взяв похолодевшую руку Анны Николаевны.

— Что это вы, Анфиса Федоровна! Просто сильный обморок… Поддержите немного голову матушке, а я сбегаю наверх за одеколоном.

— Нет уж, увольте, голубушка! Страх как боюсь я покойников. Да и домой мне пора… Чай, мой Михаил Михайлович невесть что думает… Ужо Фомушку пришлю узнать, что с Анной Николаевной.

И Замшина торопливо засеменила к выходу, и она была уже на площадке лестницы, как ее чуть не сбил с ног Роев. Он бежал с бутылкой уксуса в руках, за ним летела стремглав целая толпа женщин, кто с водой, кто с тазом, кто с полотенцем…

— Извините, Анфиса Федоровна! — бросил Роев, не останавливаясь. — Не могу проводить вас. Сами видите!..

— Э, батюшка! До того ли тебе!

— Палашка! — крикнул Роев, повернув голову к прислуге. — Кликни барыне ее лакея!

Одна из женщин бросилась со всех ног вниз по лестнице и, еще не отворив дверь в кухню, крикнула уже:

— Фомка, а Фомка! Барыня твоя уезжает.

На ее зов выскочил лакей в запачканном казакине. От него так и разило махоркой. Видимо, он только что бросил трубку.

— Экипажа нет-с! — произнес он грубо.

— Как нет? Где же он?

— Молодой барин поскакали на нем за доктором.

— Вот еще оказия! — проворчала Замшина с досадой. — Ну веди меня, коли так, наверх. Да смотри, поосторожнее, дурак. Ишь, смял мне шаль, косолапый!

Когда Замшина опять вошла в комнату Роевых, Григорий Григорьевич тер жене виски уксусом, а Прасковья Никитична растирала ей руки и ноги.

Не успела Замшина отпыхтеться от усталости после ходьбы по лестнице, как к крыльцу подъехал экипаж. Через минуту раздались поспешные шаги на лестнице. В комнату вошел знакомый уже нам доктор Краев и прямо направился к полумертвой Роевой.

— Опасности большой нет! — сказал он, прощупав пульс. — Это просто обморок. Советую только тотчас же уложить больную в постель и ничем ее не тревожить.

Все еще суетились вокруг хозяйки дома.

— Что вызвало обморок? — спросил доктор старика Роева после того, как больная была перенесена на кровать и приведена в чувство.

— Наш Николай Григорьевич записался в ополчение. А вы знаете, как Анна Николаевна дрожит над ним, как боготворит его. И то сказать: он у нас один ведь. Сгоряча-то я его в собрании не остановил, а теперь и самому жутко, как подумаю, что могут убить, а не то еще хуже — на всю жизнь калекой сделать.

— Полноте, Григорий Григорьевич! Я не узнаю вас! — сказал чуть не с досадой Краев. — Такое ли теперь время, чтобы думать о последствиях. И кто может знать, что будет? И дома сидя можно сделаться калекой, и на войне Бог милует.

— Так-то так… а все же за своего жутко становится: кабы еще был он военный, против этого кто бы мог слово сказать. А то сам, ведь, напрашивается, словно без него в войске меньше станет.

— Если бы все так рассуждали, — перебил его резко Краев, — так в ополчении бы никого не оказалось.

— Вам хорошо рассуждать! — ответил в запальчивости Роев. — У вас нет сына!

— Я сам иду, сударь вы мой! И считаю за честь быть полезным отечеству.

Роев взглянул с удивлением и оттенком особенного уважения на старика доктора, единственную поддержку престарелой матери и молоденькой дочери. И вдруг, ободрившись, сказал энергично:

— Будь что будет! А за Русь святую постоим и мы!

— Николушка… — прошептала больная. — Ты не убьешь мать свою, ты не пойдешь сражаться.

Доктор не дал ответить молодому Роеву, быстро сказав:

— Успокойтесь, матушка Анна Николаевна! Еще неизвестно, пойдут ли в бой ополченцы. Их хотят оставить оберегать Москву.

— Ну так еще куда ни шло! — вздохнула с некоторым облегчением больная. — А все-таки лучше было бы тебе, Николушка, выписаться.

— Нельзя, матушка! — начал было молодой Роев.

Но доктор его снова перебил:

— Ему можно приписаться к тут остающимся. Я уж это устрою.

При этом он так многозначительно сжал руку молодого Роева, что тот понял уловку доктора.

Больная перекрестилась и, вздохнув спокойно, села в постели.

— Слыхали вы, Анна Николаевна, — продолжал развлекать доктор больную, — что в Москву к нам приехал немец Шмидт? Он берется истребить разом всю армию Наполеона…

— Что вы! Как же это?

— А вот как: хочет он построить громадный шар, наполнить его разными горючими материалами, пустить его в середину неприятелей да и поджечь.

— Ох, хорошо было бы, кабы их всех разом извести! — вскрикнули обе старушки и принялись расспрашивать все подробности касательно диковинного шара.