Грустная девушка у жуткого озера

0. сцена

Раз-раз, тук-тук, меня слышно?

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, будто на фотографии в плохом качестве. Разглядываю размытый зал, размытые края сцены, размытый микрофон, размытые пальцы на руке, которыми я цепляюсь за него. Пятна света дрожат и двигаются, некоторые совсем бледные, некоторые меня слепят.

Я балансирую на высоком табурете, но в то же время я бегу по лесу после стычки с Ксенией. Она выглядела утомленной, а не напуганной сегодня, и это меня рассердило. Я бегу по лесу и представляю, как здорово мне будет с ее отцом – если бы она знала о том, что мы с ним проделываем, наверняка бы скривилась. Мне нравится эта мысль, мне нравится бежать. Я люблю бегать.

Я бегу, я сижу, я постукиваю по микрофону, звук получается гулкий, хриплый. Я бездыханно выкрикиваю имя, когда распахиваю дверь – ни сцены больше, ни микрофона, ни леса, ни счастливой тишины ума от бега.

Все – в крови.

То есть вовсе ничего не в крови, просто тело лежит посреди комнаты – я потом осознаю это, как и многое другое, и все-таки в моих воспоминаниях все – в крови. Все ей пропахло. У всего ее текстура, температура, тягучесть.

Возможно, тело было вовсе и не тело, и я могла спасти его, но я не думаю ни о чем таком. Я боюсь крови, так боюсь. Я сползаю на пол, обхватываю колени рукой и закрываю глаза. Кто-то кричит. Возможно, я.

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, как будто во мне такая доза ___, что острота зрения упала. Я в общей комнате, где шумит телевизор, шумят разговоры, шумит ветер на улице, но я на сцене. Некоторые замечают, некоторые знают.

У меня есть полное право начать эту историю. Но я не хочу говорить. Другие зато – очень. Я толкаю микрофон к [Повелительнице Топоров], пускай она начинает. Слезаю со стула, встаю с дивана, направляюсь будто бы в свою комнату. Санитары мне верят, глупые. Я не иду к себе. Я иду бегать в лес.

Я сбегаю.