Грустная девушка у жуткого озера

6. дорогой дневник

***

Я всегда не представляла даже, была уверена, что как бы оно ни шло, все это непременно закончится тем, что мы с Ксенией поселимся в небольшом живописном домике на юге прелестной крошечной страны. Таком, чтобы в саду апельсины, а у соседей дети или собаки, и чтобы бродячая кошка, которая прибьется к нам и будет забавлять Ксению и притворно сердить меня. Я всегда верила, что, как бы оно ни шло, в конце мы будем очень счастливы вместе – в любом виде, неважно, какие отношения будут нас связывать, мы найдем те, которые будут подходить и работать. Воображала чаепития в саду на закате, и длинные платья с цветами, на одной стороне улицы будет жить кто-то вроде Шерлока Холмса на пенсии и угощать нас медом, а на другой – кто-то вроде Пуаро на пенсии, который будет угощать нас тыквами – или он пытался вырастить квадратные арбузы? И то, и другое будет хорошо. Я хочу – хотела – чтобы волны солено летели в лицо, чтобы вокруг нас были милые, обаятельные люди, чтобы не было той вертикали власти, которая есть сейчас, чтобы я была счастлива, чтобы она была счастлива, чтобы

мы

были

счастливы

вместе.

Таймер сработал, пора возвращаться к делам.

***

следователь крутится в больнице целыми днями, и я бы предпочла накачать его ____ и швырнуть в карцер или хотя бы закатить сцену и расцарапать ему лицо – не уверена, что это принесет удовлетворение, никогда не пробовала решать конфликты так. Не уверена, что у нас есть конфликт. Больше прочего я бы предпочла, чтобы он скорее раскрыл дела – или дело, если мы считаем, что троих убил/и одни люди, и убрался уже отсюда. Я почти уверена, если Ксения перестанет получать новости из больницы – а она их получает, я знаю это по тому, как изменяется лицо следователя, когда он замечает или слышит что-то – если она перестанет получать новости, она соскучится и вернется. Я надеюсь, что она вернется. Я бы соврала, что хочу, чтобы она мучилась от неизвестности, как я, как мы здесь мучаемся – но не стану, дневник нужен не для этого.

Это занятно. Нужен он был для того, чтобы почаще фиксировать эмоциональное состояние, чтобы проще было отслеживать, не происходит ли со мной чего-нибудь нежелательного, но эти отслеживания в далеком прошлом. Теперь дневник нужен, чтобы Наполеон время от времени копировал записи для своей папки, которая так и называется “шантаж главврача”, и чтобы я могла поплакаться.

Впрочем, вот – пусть не эмоции per se, но нечто. Я устала – от работы, от погоды, от низкого давления, от того, что у нас не осталось ни одного санитара с именем не на А., и это решительно невозможно – обращаться к ним и не путать имена хотя бы раз в день. Непрофессионально и невежливо, но я не могу их запомнить. Еще – я тоскую без Ксении. Еще – Инга оказалась любопытным случаем. Рано, но думаю, займусь сейчас ей. Всем полезна встряска, мне – так особенно.

***

Никто не заходит в мой кабинет, все непременно врываются. Санитары с требованиями, предложениями, идеями, жалобами. Больные – с тем же. Наполеон врывается и требует, чтобы я все бросила и попила с ним чай, за ним Повелительница топоров желает, чтобы мы купили новые игры, потому что все старые ей наскучили. Она ошибается в том, как коверкает слова, поэтому я из вредности выписываю ей ___. От него у нее начнутся жуткие головные боли (вроде тех, что преследуют меня), но это должно бы напомнить. Снова санитары. За ними – работницы кухни и привратники. От одних пахнет жаром и чем-то сладким, от вторых – морозом и солью. Замечательное сочетание, только эмаль на зубах ноет. Еще санитары, еще пациенты, эта девочка с нервным срывом, Инга, снова санитары, опять следователь.

Наконец я не выдержала, заперла дверь на ключ, приоткрыла окно, достала из тайника пачку сигарет, вообразила четыре минуты наслаждения, поднесла зажигалку к кончику, и тут заскрипела потайная дверь, которая прячется за книжным шкафом.

Это было невозможно, физически невозможно, но в комнату ВОРВАЛАСЬ Гаечка – наш клуб самоубийц.

– Ага, – торжествующе воскликнула она, – я же говорила, что вы тоже пытаетесь покончить с собой.

Сил спорить не было настолько, что я даже согласилась посетить одно из собраний. Потом открыла дверь, уселась за стол и стала ждать, отсчитывать минуты. Люди врывались, требовали, умоляли, кричали. Я ждала Ксению. Она не приходила.

***

Таймер поставлен, у меня есть семь минут. Чертова Бетти или как ее там из похудательного шоу жрет бургеры, а мне хочется плакать, потому что ее сейчас выголосуют прочь, и вся моя больница расстроится, и я – больше всех, потому что как тут не расстроиться, когда ты к человеку со всей душой, а она ничего не знает, жрет фастфуд и не думает останавливаться.

Вообще, это могла бы быть моя минутка сближения с коллективом, нет, с остальными, я отказываюсь называть больных коллективом! Я могла бы слушать дурацкое шоу вместе со всеми, а не прятаться у лестницы, слушать и смотреть его на телефоне в одиночестве. Одиночество – важная, страшная тема, за которую я не рискну браться. Таймер, шесть минут, потом я соберусь и поеду домой, или соберусь и останусь в своей комнате в больнице, или соберусь и выброшусь из окна – не лучший способ умереть, но, возможно, это развлечет клуб самоубийц. Собрание – завтра, и к нему нужно подготовить вступительное слово. Я не должна готовить вступительные слова к таким мероприятиям, но все же мы (я, Наполеон из будущего, Ксения, если она когда-нибудь прочитает мои дневники, кто-то еще, может, судебный пристав), все мы понимаем, что, когда таймер наконец прожужжит трижды, как в сказке, я никуда не соберусь (меня уже мутит от этого слова, что оно вообще должно значить?), а буду всю ночь сочинять чертову речь, которую никто даже не оценит.