Грустная Элизабет

2

И вот перед ними распахнутая навстречу весеннему ветру городская улица. На ней шум, весёлая людская толкотня. Дома, домишки, деревянные заборы золотисто-жёлты от солнца. На асфальтовых, ещё не полностью очищенных ото льда тротуарах журчание ручьёв. На голых, но по-мартовски тёплых тополях — воробьиный ор. За тополями — сверкание рельсов, радостный трезвон трамваев.

Пётр Петрович с Васей сразу и пошагали было к трамвайной остановке, да Чашкин забежал вперёд:

— Не туда!

Он повёл их то узкими, почти пустынными переулками, то проходными полутёмными дворами, где всё ещё синел мокрый снег и где по водосточным жестяным трубам неистово грохотали падающие с крыш сосульки.

Под этот грохот Чашкин отважно нырял из одной сумрачной арки в другую, услужливо показывал:

— Налево, доктор, теперь направо… Простите, что веду такими ходами-переходами, тут намного быстрей.

Пётр Петрович и сам теперь торопился, Вася едва за ним поспевал.

— Не отставай, Васёк, нажимай!

Вася тоже спешил, и не только на выручку к лошадке. Ему давно хотелось побывать в зоопарке. Хотелось, но до нынешнего дня всё как-то не выходило.

Сперва, когда Ивановы только переехали в город, Вася просто не знал, что тут есть такое интересное место. А когда узнал, уже наступило первое сентября и начались занятия в школе. А потом Васю приняли в хоккейную команду, и ему стало совсем уже ни до чего, в том числе и не до зоопарка.

Позже с этим хоккеем у Васи вышла одна неприятная история, о которой стоит рассказать подробнее.

Команда была, конечно, детской, школьной, и тренировал её учитель по физкультуре. Он сразу углядел, какой Вася после деревенской жизни крепенький да ловкий, и очень скоро назначил его вратарём. Но назначил не одного, а в пересменку с другим мальчиком, с Николушкой Копейкиным. На одну игру — скажем, в сегодняшний вечер — тренер выпускал на лёд Васю, на другую игру — в следующий вечер — выпускал Николушку.

И всё было бы хорошо, если бы однажды во время игры Вася не отразил страшнейший удар — булит. Удар с семи метров один на один с вратарём. Николушка ни разу таких шайб не брал, а он — взял.

Он и сейчас помнит, как ахнули все, когда шайба оказалась у него в ловушке. И вот с этой-то минуты Вася Иванов ужасно зауважал сам себя. Сначала молчком, тишком, а потом учудил номер и при всех.

Когда к ним на ледовую встречу приехала знаменитая команда тридцать третьей городской школы, когда Васины боевые соратники и сам он выходили, грохоча коньками, из раздевалки, когда Николушка Копейкин провожал всех добрыми пожеланиями и немножко завистливым взглядом, потому что был в этот вечер запасным, — то Вася, поравнявшись с Николушкой, прищёлкнул перед его носом пальцами и сказал:

— Вот так-то! Сегодня и безо всякого черёда должен был бы играть я. Сегодня сражаются хоккеисты — первый сорт!

Николушка мигом вскинулся, но тут же грянул бас тренера:

— Отставить! Это кто это первый сорт? Это ты, Иванов, первый сорт? Отставить и твой выход. Садишься в запас, на лёд идёт Копейкин.

А ещё он сказал, что за такое зазнайство и хвастовство его, Иванова, надо бы отправить даже не на запасную скамью, а домой; но поскольку грех с Васей вышел впервые, то пускай Вася пока посидит вот тут в раздевалочке, у окошечка, да и подумает, какой он сорт-фрукт на самом деле — наилучший или так себе, с пятнышком…

И ошарашенный, расстроенный Вася остался в раздевалке один. Перешагивая через вороха ребячьих обувок, не снимая коньков, он проковылял к длинной, под окошком, скамье и, почти ничего не видя от слёз, уткнулся в холодное стекло.

Какой он теперь «сорт-фрукт», Вася понял сразу. На душе у Васи сделалось так скверно, как будто он только что шёл на какой-то удивительно весёлый праздник, шёл вместе с друзьями, и вдруг все ушагнули вперёд, а перед ним с треском захлопнулась дверь.

Она захлопнулась, и остался для него, для Васи, лишь вот этот квадратный оконный проёмчик с надбитым стеклом: смотреть смотри, а проходить дальше и не пробуй. Там, на празднике, и без тебя, Васёк, хорошо; там, на празднике, и без тебя, Васёк, обойдутся…

Но и в окошко почти ничего нельзя было разглядеть. Выходило оно чуть в сторону от хоккейной площадки на белые кусты, на утоптанную дорожку, на белеющий в сумерках школьный сад, и Вася не столько видел, сколько слышал, что там, на площадке, происходило.

А там, как всегда, орали, визжали, галдели, хлопали в ладоши ребятишки. Там заливался судейский свисток, хлестали по сосновым бортам крепкие удары шайбы, звенели на виражах коньки. Оттуда, как всегда, бил на все четыре стороны радостный электрический свет. И только одно там было не как всегда. Всё это ликующее, всё это светло-шумное празднество проходило теперь без Васи Иванова. И от этого Васе было ещё нестерпимей, ещё тошней.

Он уж думал, что так навсегда и останется запасным, но тренер был хотя и суров, но справедлив: наказал Васю на одну лишь игру. Простил тогда Васю и Николушка. Тем более, что в матче-то с тридцать третьей школой Николушка сыграл превосходно.

А Вася с той поры и хвастаться зарёкся, и тренироваться стал ещё старательней, и вот из-за этого старания ни разу в зоологическом парке и не побывал.