Грузовики «Вольво»

Самые бесшабашные, естественно, уповают на то, что не принадлежат к этой небольшой группе, и шмалят почем зря; это их личное дело, конечно, но им все-таки не мешало бы помнить, что если едет крыша, то быстренько становится не до игр. Я сам (автор то есть) пока не страдаю психическими расстройствами, но я кое-что читал, видел, и моя интуиция подсказывает мне, что стоит, стоит поднапрячься, чтобы избежать этой напасти. Если психика перекосилась, ее уже не выправить. Но наш Допплер в юности не баловался гашишем. Он был слишком образцово-показательным для этого. И не делал вообще ничего из того, что обычно вытворяет молодежь, жаждущая вставить дряхлому миру по самое о-го-го. Умница Допплер с утра до вечера вел себя как пай-мальчик. Настолько экстремальный путь я бы тоже не посоветовал, честно сказать. Немного глупостей и разнузданности необходимы растущему организму. И тут важно найти золотую середину: когда и мозги набекрень не съезжают, но и тоска со скукой не заедают до того, чтобы захотелось послать к черту вообще все. Нужно рассчитать все тютелька в тютельку. Что поделаешь, жизнь трудна. И не спорьте. Исследования обезжиренного молока пока не подтверждают связи между объемом этого напитка, выпитым человеком в юности, и степенью его удовлетворенности жизнью во взрослом возрасте. Но неутомимые ученые продолжают свои труды, и нам еще многое предстоит узнать.

Постепенно лес редеет, сходит на нет, и Допплеру открывается аллея, засаженная огромными вековыми вязами, ведущая к парадному крыльцу усадьбы. Шагать к величественному господскому дому по насквозь просматриваемой аллее Допплеру неловко, поэтому он жмется к опушке леса до тех пор, пока не доходит до плотной стены деревьев, растущих так близко, что можно незамеченным перебегать от одного к следующему и отдыхать за ними, переводя дух, утомленный, естественно, эскападами последних четырех дней и ночей.

От крайнего вяза Допплер, пригнувшись, бежит через газон к дому, а там прижимается спиной к стене на манер солдат, штурмовиков и прочих исполнителей тайных миссий. Постояв несколько минут и убедившись, что его никто не обнаружил, осмелевший Допплер тихонько крадется дальше вдоль стены к массивной каменной лестнице, поднимающейся, надо думать, к парадному входу.

Фон Борринг, разумеется, заметил Допплера, едва тот высунул нос из лесу. Любитель-орнитолог как раз навел на резкость бинокль, стоящий на штативе на кухонном рабочем столе, и медленно вел объектив вдоль границы своих владений в надежде увидеть хищную птицу, которая вроде бы мелькнула, и вот, сливая в раковину остатки остывшего чая и одновременно глядя в бинокль, фон Борринг углядел мужчину, на вид крайне утомленного, который нес в руке дрозда — похоже, синего каменного дрозда, почти молниеносно сообразил фон Борринг, и сердце его забилось учащенно: синий каменный дрозд мог бы стать не только украшением его списка виденных птиц, но и небольшой сенсацией, ибо это чрезвычайно робкое и пугливое создание крайне редко встречается за пределами Средиземноморья. Пока Допплер обходил усадьбу кругом, фон Борринг не выпускал его из виду. Он прихватил бинокль с собой в бывший бальный зал и отсюда уже спокойно рассмотрел дрозда в руках Допплера, а также стал свидетелем причудливых перебежек последнего и непонятных стояний за деревьями. Наконец этот изможденный загадочный незнакомец оказался практически под тем самым окном, у которого устроился с биноклем фон Борринг, и вдруг застыл в нерешительности.

А дело в том, что Допплер стоит у лестницы и не может решить, то ли ему зашвырнуть птицу к двери и дать деру, то ли все-таки выполнить инструкцию в точности: отнести дрозда наверх, положить на коврик, позвонить в дверь и лишь тогда дать деру. «Если выбрать первый вариант, то еще закемаришь, ожидая, пока этот хозяин соизволит выглянуть за дверь, и все проспишь», — боится Допплер. Поэтому он опасливо поднимается по ступеням, кладет дрозда так, чтобы выходящий непременно наткнулся бы на него, и дергает за шнурок звонка. И при этом думает про себя, что звонок со шнурком — это такая древность, что остается только гадать, в каком, собственно, веке живет хозяин дома и не ждет ли он, часом, в гости Анну Каренину с приятельницами и любовниками, с лошадьми и санным поездом, ну и прочими русскими штучками.

Когда соединенный со шнурком звонок наконец выдает трель, Допплер разворачивается и бросается вниз по лестнице, но поскольку чувства его притуплены, а тело слушается гораздо хуже обычного, то все заканчивается печально: Допплер оступается и подворачивает левую ногу. Рухнув на щебень у подножия лестницы, Допплер несколько долгих секунд так и лежит, беспомощно, изнемогая от боли, но потом вспоминает, что надо спрятаться, и (хотя меньше всего ему сейчас хочется шевелиться) все-таки подползает к нижней ступени и прижимается к ней так крепко, что совершенно, как ему кажется, сливается с лестницей и дорожкой. «Если хоть чуточку повезет, то он меня ни за что не заметит», — успевает подумать Допплер прежде, чем слышит, как дверь открывается и кто-то выходит на крыльцо. Допплеру видно лишь пару сантиметров нижней каменной ступени, но он предполагает, что этот «кто-то» уже подобрал дрозда и сейчас стоит и озирается по сторонам, перед тем как вернуться в дом. Допплер ждет, когда послышатся звуки шагов и хлопнет тяжелая деревянная дверь, и в какой-то момент ему кажется, что все это он слышит, но поскольку уверенности у него нет, он на всякий случай еще долго выжидает, прежде чем поднять голову и выглянуть наружу. К несчастью, фон Борринг никуда не ушел. Он подобрал дрозда и теперь стоит и смотрит на лестницу. Из чего Допплер делает вывод, что все это время он был не так уж незаметен. Чтобы как-то выкрутиться из дурацкого положения, Допплер поднимает руку и неуклюже машет в знак приветствия.

Фон Борринг кивает в ответ.

— Я не знаю, кто ты, — говорит фон Борринг, — но лучше бы тебе зайти в дом. Ты, кажется, устал. Поспи у меня.

— Спасибо за предложение, — отвечает Допплер, поднимаясь на ноги.

Но восхождение по лестнице оказывается ему не по силам, и фон Борринг спускается на несколько ступеней и протягивает ему руку. Поддерживаемый старым скаутом, Допплер, шатаясь, взбирается наверх и заходит в огромный дом. Старик протягивает ему стакан воды и провожает в бывшую родительскую спальню на втором этаже, где Допплер немедленно, как принято говорить о таких случаях, проваливается в сон без сновидений. Допплер ведь, в сущности, ничем не отличается от нас с вами. Если у него слипаются от усталости глаза, то сон его будет глубок. А если он вывихнул ногу, то она болит.

В течение дня фон Борринг несколько раз заходит взглянуть на Допплера. Скаутская присяга обязывает его делать хотя бы одно доброе дело в день (пункт три скаутского закона гласит: «Долг скаута быть полезным людям и помогать им. Долг этот превыше всего, и это означает, что скаут ради его выполнения всегда готов пожертвовать своим благополучием или безопасностью. Если скаут не знает, как лучше поступить, ему следует спросить себя: „Что велит мне долг?“, то есть „Что будет лучше для других?“ — и действовать соответственно. Скаут всегда готов спасти человеку жизнь и помочь раненому. И он обязан совершать хотя бы один добрый поступок каждый день»).

На семьдесят шестом году своего скаутства фон Борринг по-прежнему верен этому Обещанию и хотел бы следовать ему в точности, но жизнь не всегда дает такую возможность. Например, все последние месяцы фон Борринг почти не покидал усадьбу, занимался садом, наблюдал за птицами, и особых случаев помочь ближнему ему не представлялось. В общем, норму он не выполнил, и недостача добрых дел близилась к сотне, как тут само провидение послало ему Допплера. С ним у фон Борринга появился шанс исполнить свой скаутский долг в полном объеме. Это отличный пример так называемой win-win situation — взаимовыгодных отношений, когда никто не оказывается в проигрыше. Выигрывают все. За исключением разве что Май Бритт. Но она, строго говоря, не член этого уравнения. Она скорее человеческий фактор, который, как известно, крайне редко принимается во внимание в математических задачах.

Проснувшись в пятом часу вечера, Допплер обнаружил, что нога его зафиксирована шиной из дощечек, сучков и прочего найденного фон Боррингом подручного материала, а сверху обложена ватой и затянута простыней. И пусть все это вызывает в памяти фронтовой лазарет времен крымской войны, зато нога в покое и больше не болит, а от стоящего на ночном столике подноса, закрытого серебряным колпаком, растекаются прекрасные запахи. Сам фон Борринг сидит на стуле у кровати и улыбается почти по-отечески, а потом открывает поднос, и на нем оказывается такой обед, при виде которого упомянутая Анна Каренина с приятельницами сто бы раз подумали, прежде чем кидаться под поезд.

— Ну-ка, садитесь, молодой человек, — говорит фон Борринг, подсовывая Допплеру под спину пару старинных толстых подушек. Потом он ставит ему на живот поднос и желает приятного аппетита.

— Приготовлено по рецепту моей мамы*, — поясняет он. — Я попробовал кусочек, вкус отменный.

На обед сегодня дрозд. Пригодился-таки для дела. Хотя, по правде говоря, мысль, что птицу можно пустить в готовку, была первой, которая пришла в голову фон Боррингу при виде подарка под дверью.

Дичь, подумал он. Не — ах, бедная птичка. Но — о, еда. Потому что хотя он и любит птиц, но не настолько страдает сентиментальностью, чтоб не употреблять их в пищу, когда сдохнут. Он человек практичный. Приученный скаутскими слетами к рачительности. И умеющий не смешивать два понятия: птица живая и неживая. Первых он изучает, к ним он неравнодушен. Но падаль — это падаль. Сам он птиц не убивает. Это и неприятно, и не встраивается в его систему хозяйствования, но стоит ему встретить птицу, предположительно умершую от естественных причин, как он не раздумывая пускает ее в готовку.

* насчет рецепта мамы фон Борринга.

Не забывайте, что рецепт рассчитан на четыре порции, а фон Борринг готовил для одного человека. Вследствие чего пришлось изменить указанные в рецепте количества (например, драматически уменьшилось число самих грудок дрозда), но в целом поглощаемое сейчас Допплером блюдо — то самое, что описано в рецепте. За недостающими ингредиентами фон Борринг съездил на велосипеде в магазин, а то, чего не нашлось и там, заменил на похожее. Рецепт ведь не догма. Это всего-навсего идея. Предложение. А по большому счету, как известно, тебя ограничивает только твоя фантазия.

Дрозды в пиве.

На 4 индейцев.*

Нужно:

12 грудок дроздов

300 г грибов

8 штук лука-шалота

1 бутылка темного или крепкого темного пива

50 г неразбавленного черносмородинового сока

50 г соевого соуса

1/2 ч. л. тмина

3 можжевеловые ягодки

3 горошины перца

1 бульонная кость

1 зубчик чеснока

1 небольшая луковица

для соуса:

2 стакана мясного бульона

3 ст. л. муки

100 г сливок

Приготовление:

Возьми горшок среднего размера. Вылей в него пиво, смородиновый сок и соевый соус. Добавь бульонную кость, специи, разрезанный надвое зубчик чеснока и крупно нашинкованный лук. Вырежи у дроздов грудки и тут же обжарь их в маргарине. Доведи до кипения продукты в горшке и положи туда грудки. Туши их под крышкой до мягкости. Сними с огня и оставь на некоторое время упревать.

Приготовь соус. Возьми два стакана мясного бульона, если не хватает, разбавь водой. Смешай муку со сливками и влей в кипящий мясной бульон, постоянно помешивая. Вари на слабом огне примерно пять минут.

Тем временем нарежь грибы, луковицы шалота раздели на четыре части, обжарь в маргарине. Выложи на тарелку рис, мясо, грибы и лук и полей соусом.

* насчет слов «на 4 индейцев» в кулинарном рецепте.

Это ошибка. Вместо «индейцев» должно было быть написано «персоны». Вот как это должно было выглядеть:

Дрозды в пиве.

На 4 персоны.

Естественно было бы предположить, что издательство «Cappelen», так чтущее свои богатые традиции, не пропустит столь вопиющую ошибку. Сотрудников у них больше чем достаточно. Везде редакторы, корректоры и «свежие головы». Другими словами, у них был вполне реальный шанс выловить такой ляп до того, как книга ушла в печать.

Хотя в этих «индейцах» есть и своя прелесть. Во всяком случае, мне (автору) они страшно нравятся.

Фон Борринг молча наблюдает за тем, как ест Допплер. Несколько раз взгляды их встречаются, тогда Допплеру становится неловко и он опускает глаза в тарелку. А фон Борринг взгляда не отводит. Скаута непривычной ситуацией не смутишь. Он смотрит себе и смотрит. Наблюдает. Прикидывает. И, как всегда, готов ко всему. Если начнется пожар, он выберется через аварийный выход. Фон Борринг прикидывает, сможет ли он взять этого чужака на руки предписанным на случай возгорания способом и вытащить наружу прежде, чем до них дотянутся языки пламени. Баден-Пауэлл много писал о том, что нет для скаута поступка благороднее, чем спасти человека в мирное время. Отличившихся на войне награждают медалями, но, считал Би-Пи, мужество в мирное время более ценно, чем храбрость на войне. Это логично. Представьте: кругом тишь да гладь, народ занят своими делами, важными или мелкими, и вдруг как гром среди ясного неба — беда. Пока все растеряны и напуганы, кто-то один решительно и быстро приходит на помощь и спасает чью-то жизнь. Конечно же, он заслуживает медали. Не раздумывая совершать мужественные поступки в пылу боя естественно. Человек уже начеку. Другое дело лондонский парк Хемпстед-Хит, где в начале 1900-х годов случилась трагедия, о которой Баден-Пауэлл неоднократно писал потом. Женщина утонула на глазах у огромного скопления людей, и никто из них не вмешался. На все про все у нее ушло полчаса, и у Би-Пи не укладывалось в голове, что англичане позволили этому произойти. Те, кто созерцал трагедию, навсегда, пишет Би-Пи, покрыли себя позором. А фон Борринг всегда готов ко всему, он помнит о бдительности и собственной безопасности. Нет никаких оснований думать, что на этого поедающего обед незнакомца можно полагаться. Если он окажется опасным и кинется на Борринга, тот уже продумал, как отразит нападение. И пусть не надеется, что, раз он сухонький старик, с ним будет легко справиться. Он нанесет Допплеру боксерский удар в живот, повалит его на землю и свяжет простынями.

Допплер ест, фон Борринг смотрит. Сидит и наблюдает, бесстрастный, точно старый индеец. По лицу фон Борринга никто не догадается, о чем он думает.

В старом скауте нет злобы, но трогать его смертельно опасно.

Управившись с едой, Допплер поднимает глаза.

— Спасибо, — говорит он.

Фон Борринг забирает у него поднос и ставит его на ночной столик.

— Теперь расскажи мне все, — говорит он.

— Что — все? — спрашивает Допплер.

— Все как есть, — отвечает фон Борринг. — Я дал приют и кров незнакомому человеку, и если ты хочешь остаться у меня, передохнуть, мне надо знать, кто ты таков. Мне нужна информация о тебе.

— Информация, — эхом откликается Допплер.

— Я хочу знать, кто ты и для чего положил дрозда мне под дверь. Так что ты должен либо уйти, либо открыться мне, — говорит фон Борринг.

Допплер кивает. Что сказать, он в общем-то не знает, но уходить ему не хочется. Во-первых, нога болит, во-вторых, огромный дом старого скаута пришелся ему по душе.

— Меня зовут Допплер, — говорит он.

— Хорошее начало, — кивает фон Борринг. — А меня зовут фон Борринг.

Он первым протягивает руку для пожатия. Оно у него крепкое, надежное, а у Допплера вялое какое-то, безучастное.

— Я норвежец, — продолжает Допплер. — Из Осло. Там у меня были жена, и трое детей, и нормальная правильная жизнь. Но в последний год я как-то изменился. У меня умер отец. Я перестал быть образцово-показательным. Бросил то, чем раньше занимался. Я переселился в лес и завел себя лося, который сейчас, к несчастью, непонятно где. Я скучаю по нему. Он был мне единственным настоящим другом. Сюда мы пришли из Осло пешком. Я не знаю, чего хочу. И чего ищу. Я думал, что Швеция будет совсем не такая, как Норвегия, что здесь все хорошо. Мне кажется, жизнь устроена неправильно. Я не люблю людей. А что люблю — не знаю.

Во время этого монолога у Допплера дрожит нижняя губа.

— А дрозд? — спрашивает фон Борринг. — Что это была за затея?

— Май Бритт велела мне положить его тебе на крыльцо, а потом описать ей твою реакцию.

— Чистое злодейство, короче говоря, — откликается фон Борринг.

— Этого я не знал, — говорит Допплер.

— Так она не рассказала тебе, что я люблю птиц?

— Нет.

— Вот и хорошо, — говорит фон Борринг. — Выходит, ты не ведал, что творил, это снимает с тебя ответственность. А с Май Бритт ты хорошо знаком?

— Ну, знаком, — отвечает Допплер.

— Но ты чувствуешь, что вас связывают отношения уважения и взаимного доверия?

— Нет, — говорит Допплер, — этого я не чувствую. Но ее дом был первым, куда я попал, выйдя из лесу, и она дала мне кров, еду и еще кое-что, и в результате я остался у нее на несколько дней. Мы танцевали.

Фон Борринг качает головой.

— Плохо тебе, молодой человек, — говорит он. — Пожатие безжизненное. Глаза пустые. Тебе необходима помощь.

— Я не знаю, что мне нужно, — отвечает Допплер. — Но начать можно и с помощи.

— Посмотрим, — замечает фон Борринг и уходит, забрав поднос с остатками обеда и предоставив Допплеру глазеть на обои в стиле барокко, довольно быстро ввергающими его в сон.

Все-таки от дроздов вкупе с обоями в стиле барокко устаешь.

Назавтра Допплер просыпается ни свет ни заря оттого, что в комнату входит фон Борринг с какой-то коробкой под мышкой.

— Здесь мало воздуха, — говорит он и с ходу широко распахивает двустворчатую балконную дверь. — Воздух — вот первая заповедь, — продолжает он. — Как можно больше свежего воздуха, иначе ничего не получится.

После чего фон Борринг подходит к кровати и усаживается в изножии.

— Закрой глаза, — командует он.

— Закрыть глаза? — переспрашивает Допплер. — Зачем еще? Мы пока мало знакомы. А вдруг у тебя пакости на уме? И потом, я ведь их только открыл, глаза-то.

— Закрой глаза, — раздраженно повторяет фон Борринг. — Я пытаюсь тебе помочь.

Допплер закрывает глаза, но опускает левое веко не до конца и подсматривает в эту щелочку.

— Смотреть нельзя, — строго заявляет фон Борринг, тем временем вынимая из коробки полотенце и расстилая его поверх одеяла.

Потом расправляет его и раскладывает на нем содержимое коробки. Это двадцать мелких предметов, вполне подходящих под описанный Баден-Пауэллом в «Скаутинге для мальчиков» набор для игры в Кима*. Здесь есть три разные пуговицы, карандаш, шариковая ручка «Bic», одна пробка от вина и одна от темного пива, кусок старой хозяйственной тряпки, два камушка, засохший цветок, обрывок карты, перочинный нож, отрезок рыболовной лески, фотография короля Швеции, батарейка, пакетик сухих дрожжей, сушеный гриб и сувенир из Лондона: брелок для ключей в виде маленького «бифитера». Фон Борринг поправляет предметы и накрывает их сверху еще одним полотенцем.

— Готово, — говорит он.

Допплер открывает глаза.

— Двигайся ближе, — командует фон Борринг.

Допплер переползает ближе. Ему зябко, ноет больная нога, но в такой интригующий момент об этом думать не приходится. Фон Борринг достает из кармана секундомер и сообщает, что у Допплера будет минута на то, чтобы рассмотреть и запомнить предметы, которые он сейчас увидит.

— А если я не справлюсь? — спрашивает Допплер.

— Тогда и будем разбираться, — отвечает фон Борринг. — Милости прошу, — говорит он, снимая верхнее полотенце и одновременно включая секундомер.

Допплер поначалу впадает в панику и тратит первые десять секунд на то, чтобы уверить себя в том, что задание ему не по силам.

— Осталось пятьдесят секунд, — говорит фон Борринг.

Допплеру надо выработать принцип работы. То ли попытаться запомнить, как выглядят предметы на полотенце чисто визуально, то ли составить предложение из первых букв в их названии. Лучше предложение, решает он. «Цветок», думает он, значит «ц», какие же слова есть на «ц», ой, их море, так, черт возьми, выбери уже одно, любое, и он выбирает, не поверите, «царя» — он думал, это что-то русское, так, не зацикливайся, «бриллиант» вместо «батареи», «дробовик» для «дрожжей», «коптить» для «короля», «лещ» для «лески», «короткий» вместо «карты» и так далее.

— Осталось двадцать секунд, — говорит фон Борринг.

— Ужас, — дергается в страхе Допплер, но продолжает запоминать, пока фон Борринг не начинает с пяти секунд обратный отсчет и, дойдя до нуля, не закрывает все снова полотенцем.

Допплер остается с предложением: бриллиантовый дробовик царя коптит леща коротким, короче, путем, прямо как горячий такой рак на деревянном блюде, джин.

Странное какое-то предложение, сразу замечает Допплер, но все равно мысленно повторяет его раз за разом, пока фон Борринг достает свою опись предметов, которую он, опять-таки в полном согласии с наставлениями Би-Пи, приготовил заранее, так что теперь ему остается лишь проставлять галочки по мере того, как испытуемый будет вспоминать предметы.

— Прошу, — опять приглашает он, снова щелкая секундомером.

— Ты зачем включил часы? — спрашивает Допплер.

— Так просто, — отвечает фон Борринг. — Я люблю сравнивать результаты разных людей. И сразу вижу, насколько человек умен и наблюдателен.

— Цветок, — говорит Допплер, напрягшись.

Фон Борринг ставит галочку.

— Батарейка.

Галочка.

— Дрожжи.

Галочка.

— Фото короля.

Галочка.

— Леска.

Галочка.

— Красная пуговица, коричневая и серебряная.

Фон Борринг удовлетворенно кивает и ставит три галочки.

— Перочинный нож.

Галочка.

— Пробка.

Галочка.

— Ручка.

Галочка.

— Гриб.

Галочка.

Дальше дело идет хуже. Допплера это не удивляет, хотя все равно раздражает. В прошлой своей жизни примерного ученика, студента и карьериста он справился бы с таким заданием играючи. В начальной школе он был бы готов отвечать гораздо раньше остальных, сидел бы, подняв руку и подперев ее второй, и нарочито тяжело вздыхал от скуки в надежде, что учитель заметит это и подумает: 1) что у него никогда еще не было такого умного и такого шустрого ученика, как Допплер, и 2) какой бы действительно трудной головоломкой занять Допплера на то время, пока остальные тугодумы работают над этим заданием. А тут сам виноват, выдумал дурацкое предложение. Допплер как чувствовал, что споткнется об него и опозорится, и пожалуйста, сейчас так и выйдет, если только, соображает он, если только я не поменяю стратегию, поменяю, думает он, а фон Борринг смотрит на него уже озабоченно, но к Допплеру вдруг возвращаются былая удаль, азарт, предчувствие забытой радости — выступить настолько блестяще, чтобы все кругом ахали и рукоплескали, поэтому сперва он пытается восстановить в памяти предложение, а когда это не помогает (наверняка потому, что за ним не стояло никакого образа, пустой набор слов), Допплер переворачивает предложение и начинает с конца — и тут же вспоминает, что оно заканчивалось нелогично: словом, никак с остальными не связанным; точно, джин! — радуется он, теперь и дальше все пойдет как по маслу, и он кричит: «Лондонский бифитер!» — к вящему облегчению тут же рисующего галочку фон Борринга.

— Камни, — вспоминает Допплер. — Один круглый, другой — похожий на мрамор.

— Пробка.

Галочка.

Допплер напряженно думает. «Я справлюсь, черт побери. У меня получится».

— Сколько еще? — спрашивает он.

— Три, — отвечает фон Борринг.

Допплер закрывает глаза. Как же там все лежало? На карте была какая-то белая штука. Что же это было? Но кстати — карта. А под картой был сувенир и рядом с ним какая-то палочка-палочка.

— Кусок карты, — говорит Допплер, — хозяйственная тряпка, а рядом с ней… с нею рядом… — у Допплера вспотели ладони, — карандаш был рядом с ней, черт побери!

Какое облегчение, господи, что он вспомнил этот карандаш, и он выкрикивает: «Карандаш!» — это победа, торжество человека над материальным миром, вот что он ощущает, и вспоминается приятное чувство — быть отличником, а фон Борринг ставит три последние галочки, останавливает секундомер и углубляется в свою схему.

— Сильно, — говорит он. — Ты вспомнил все и за рекордное время. Я на это не рассчитывал, совершенно не рассчитывал. В тебе многое заложено. Ты не тот, за кого себя выдаешь.

— А за кого я себя выдаю? — спрашивает Допплер.

— За профана, — отвечает фон Борринг. — Хотя на самом деле ты человек просвещенный. Ты пытаешься не быть собой, а это всегда чревато катастрофой. Верь мне. Я видел это множество раз. Ты хочешь сбежать от самого себя. Но так не выйдет. Это невозможно*. Ты всегда будешь сам себя догонять, и, судя по сегодняшнему испытанию, процесс уже идет.

Оба испытующе смотрят друг на друга.

— В тебе это есть, — говорит фон Борринг.

— Что именно? — откликается Допплер.

— Ты можешь стать кем хочешь, — говорит фон Борринг. — И делать что захочешь.

— Я пытаюсь стать никем, — отвечает Допплер. — Никем не быть и ничего не делать.

— Вздор, — говорит фон Борринг. — Ты не понимаешь, что творишь. При известном старании, потрудившись, ты можешь стать таким, как я. Хотя я принял решение никогда больше этим не заниматься, но, учитывая продемонстрированные тобой сегодня таланты, я готов сделать это в самый последний раз и всему тебя научить.

— А кем я стану, если буду таким, как ты? — спрашивает Допплер.

— Скаутом, — отвечает фон Борринг гордо.

— Даже и не думай, — говорит Допплер. — Я не стану скаутом. Я не люблю людей. Особенно когда они собираются в отряды и вместе занимаются чем-то на природе.

— Вот тут ты ошибаешься, — отвечает фон Борринг. — Ты тянешься к людям. Я вижу это в тебе. Точь-в-точь как я видел это в сотнях молодых ребят десятки лет подряд. Они приезжают насупленные, наглухо закрытые, настроенные бойкотировать все душеполезные мероприятия, но я облекаю их доверием, отношусь к ним как к взрослым, и буквально за несколько дней они меняются, а в конце лета именно эти ребята больше всех не хотят уезжать. Рыдают и просят позволить им остаться. И еще много месяцев пишут письма*. Родители не знают, как меня отблагодарить. Ты такой же подросток. И я выращу из тебя скаута. Но тебе придется тяжело. Будь готов к тому, что нянчиться с тобой никто не станет. Это труд, и тяжелый. — Фон Борринг протягивает Допплеру руку, тот берет ее сперва опасливо, но потом делает над собой усилие и крепко, по-настоящему пожимает ее.

— Ты считаешь, что разбираешься в людях? — спрашивает Допплер.

— Да, — отвечает фон Борринг.

И, продолжая держать Допплера за руку, он встает по стойке «смирно» и запевает:

* насчет игры в Кима.

Кимом звали героя одноименного романа Редьярда Киплинга. Родители у него были англичане, но вырос он в Индии и не на шутку увлекся местными обычаями, стал одеваться как индус и знался только с ними, пока не попал в плен к английскому офицеру, который быстро смекнул, что у мальчика уникальный дар — он необыкновенно наблюдателен. Он умел все рассмотреть, все приметить, запомнить, и ничто индийское не было ему чуждо. Столь редкостное сочетание показалось офицеру настолько многообещающим, что Кима стали использовать как шпиона. Он был прирожденный разведчик. И чтобы скауты не играли в Кима, такое просто невозможно.

* насчет невозможности сбежать от самого себя.

Поразительно, что именно в тот момент, когда фон Борринг говорит эти слова Допплеру, в каком-то километре от них обкурившаяся Май Бритт слушает песню в исполнении своего кумира, покойного Боба Марли, и рефрен его песни по смыслу полностью совпадает с утверждением фон Борринга.

Это впечатляющий пример параллелизма в нашей жизни, но нам повезло, что мы сумели его увидеть. Вообще-то жизнь полна фантастических и совершенно невероятных совпадений, но обыкновенно мы умудряемся все их проморгать, даже не догадываясь, что они встречаются на каждом шагу. И то, что в данном случае мы явственно видим эту соосность мира, не может не радовать самых закоренелых циников. В тот самый миг, когда фон Борринг говорит то, что он сказал, Боб Марли поет: «You’re running and you’re running and you’re running away, you’re running and you’re running and you’re running away, you’e running and you’re running, but you can’t run away from yourself, can’t run away from yourself, can’t run away from yourseeeeelf, can’t run away from yourself»[14].

Такое только от скаутов и растафари и услышишь.

* насчет писем, которые пишут еще много месяцев.

Kära von Borring.

Då jag kom til lägret i Rinkaby tyckte jeg at lägret var nå’t skit som mamma bestämt. Jeg tyckte också det verkade skittråkigt at vara radioscout. Första kvällen gav några stora pojkar mig lite öl, men det blev upptäckt och jag skulle skickas hem, men då kom du och sa att jag skulle hjälpa dig i några dagar.

I början tyckte jag att du va’ ful och dum för att det va’ tungt att bygga latriner, men så hittade du på så mycket skoj at det blev roligt ändå, och senn fick jag lust att bygga koja även om jag i början inte hade lust och det blev den finaste kojan i hela lägret, det sa alia. Och radio va’ också kul. Jag fick vänner i Brasilien och ni i hästas har jag två gånger varit på en radioclub här i Sundsvall och pratat med dom. Tänk dig att man kan prata med människor som bor så långt borta utan att använda telefon. Jag tänkaer på lägret varje dag och hoppas att få resa tillbaka nästa sommar. Jag hoppas att du får vara frisk även om du är gammal och att du också kommer att vara där då. Mamma säger att jag inte kan räkna med att du lever så mycket längre, men det tror jag att du gör.

Du är den bästa vuxna jag känner.

Varma hälsningar från Sune Wassberg[15].

Теперь в жизни Допплера начинается период напряженных скаутских тренировок, и если бы «Volvo Trucks» был фильмом (чем он, безусловно, не является, но давайте на минутку сделаем такое предположение), то как только вы дошли бы до этой страницы, заиграла бы музыка, причем с уверенностью можно сказать, что это была бы приятная запоминающаяся мелодия, способная стать хитом. Сюжет продолжался бы пару минут, на протяжении которых стареющий мастер (фон Борринг) воспитывал бы своего последнего ученика (Допплера), делая из никчемного умника мужчину, который может все. Нам показали бы долгие занятия, когда у Допплера ничего не получается, а фон Борринг мрачнеет и незаметно качает головой, минуты слабости и отчаяния героев, когда они готовы уже сдаться и бросить все, а потом, как будто бы внезапно, но на самом деле благодаря наставническому гению фон Борринга и врожденному, но не проявлявшемуся до поры таланту Допплера, помноженным на неустанные тренировки, ученик вдруг преображается, его слабости оборачиваются его достоинствами, и он становится безупречным скаутом, уже ни в чем не уступающим своему учителю, которого ему в будущем, намекают нам, предстоит даже обойти. Затем судьба преподнесет им испытание, и Допплер в схватке с их главным врагом спасет фон Боррингу жизнь, после чего они временно отступят, чтобы перегруппировать силы к следующей схватке, в которой Допплер вновь превзойдет сам себя в мужестве и смекалке, что приведет к решающему сражению, в пылу которого теперь уже фон Борринг, возвращая долг, спасет жизнь Допплеру ценой, сами понимаете, собственной гибели. Победа завоевана, но дорогой ценой.

Так все это выглядело бы в кино. Но у нас книга. В чем, разумеется, есть свои плюсы и минусы. Вас это избавляет от хлопот и маеты со сборами, вам не надо вставать, одеваться, тащиться в кино, и, самое главное, вам не грозит это испытание — выйти после просмотра с друзьями, которые хотят немедленно разобрать фильм по косточкам, препарировать его, тогда как вы еще находитесь под живым впечатлением от увиденного. Книгу ты можешь взять и тихо читать, веря в то, что автор (я то есть) наилучшим образом продумал все до конца, и поглощать текст в удобном для себя темпе, с паузами на еду, питье и так далее.

Но главное различие все-таки в построении истории. В фильме о Допплере и фон Борринге было бы действие, одни события сменялись другими, часто драматическими, а в книге нет динамичного сюжета, и я совсем не уверен, увы, что она станет захватывающей, потому что в книге важно не то, о чем рассказывают, а как, каким языком. И поэтому я (сочиняющий все это) вынужден подробно описать все скаутские тренировки Допплера. Нет, я мог бы, естественно, ограничиться таким примерно пассажем: «Затем наступает период, когда Допплер много и старательно тренируется, чтобы превратиться в настоящего скаута, и сперва кажется, что у него ничего не получится, но в конце концов он, к счастью, добивается успеха и, уже став настоящим скаутом, сталкивается с тем, что…», но это иного рода книга, да и автор (я то есть) тоже попался нерасторопный, поэтому нет смысла подглядывать в конец, чем все кончилось, ибо, к стыду моему, концовка не играет никакой роли. Это не тот случай, когда все сюжетные линии элегантно и импозантно сводятся вместе на последней странице, наоборот, тут уж скорее занимательна сама по себе каждая из романных линий, они все важны так же, как и само это движение от пролога к эпилогу, как раз не имеющему особого значения. Но что поделаешь, это не фильм, а ждать, когда книга им станет, тоже не стоит, потому что этого не произойдет никогда*.

* насчет того, что эта книга никогда не станет фильмом.

На мой (автора то есть) взгляд, эта книга могла бы быть экранизирована исключительно при таких условиях: если бы мне вдруг посулили неприлично высокий гонорар, но чтобы я не имел ко всему этому процессу никакого отношения и чтобы в титрах перед фильмом так прямо и было написано: если фильм плох, то автор книги не несет за это ответственности, зато успех фильма (если он получится хорошим) объясняется исключительно неоспоримыми достоинствами литературного первоисточника.

Прежде чем приступать к скаутингу, Допплер должен очистить организм от наркотиков, настаивает фон Борринг. Нельзя стать скаутом, если по твоим жилам течет раствор из галлюциногенов и прочих изменяющих сознание веществ. «Сознание — единственное, что у нас есть, — объясняет фон Борринг. — Ну хорошо, не единственное, — вынужденно признает он под нажимом Допплера, — но самое существенное. Скаут с затуманенным разумом — это нонсенс. Если ты хочешь, чтобы я сделал из тебя скаута, ты должен прийти ко мне безгрешным и нагим, как новорожденное дитя, как птица».

Так что сперва Допплера на четыре дня запирают в комнате с обоями в стиле барокко. Нужду Допплер справляет в ведро, которое фон Борринг регулярно опорожняет, он же приносит ему дважды в день попить и поесть, весьма немного. Балконная дверь все время стоит нараспашку. Допплер мерзнет. Его мучают кошмары, он зовет Бонго. Иногда выползает на балкон, воет и блюет на луну и в конце концов сигает с балкона вниз, но приземляется в огромный куст, где наутро его, мокрого и жалкого как воробышка, находит фон Борринг.

— Теперь ты готов принести Обещание скаута, — говорит фон Борринг.

— Ну, не знаю, — отвечает Допплер. — Для начала неплохо бы услышать, о чем речь.

— Честным словом обещаю, сколько хватит сил: служить Богу; помогать людям; выполнять законы скаутов, — говорит фон Борринг.

— Насчет служения Богу, тут у меня большие сомнения, но в остальном я попробовал бы, пожалуй, — говорит Допплер.

— Жить по законам скаутов может каждый, — отвечает фон Борринг.

— Ты продолжай, — просит Допплер.

Фон Борринг вздыхает. Он привык общаться с детьми, а они не прекословят и не задают лишних вопросов. Но Боррингу даже нравится строптивость его питомца. Сопротивление и трудности полезны, они закаляют. Он выпрямляется и проникновенно, почти нараспев декламирует:

Фон Боррингу не раз доводилось произносить слова торжественного обещания, но собственная декламация вкупе со строгим смыслом вечных слов вновь глубоко потрясали его. А вот Допплер настроен довольно скептично. И ему не нравятся параллели с Библией. Ему равно претят и запреты, и заветы, он не любит деления на пункты, тем более когда их почему-то ровно десять, точно как в декалоге, и в первом же, что очень настораживает Допплера, речь идет о Боге и слове Божьем, хотя ни то ни другое, на взгляд Допплера, воочию в мире не наблюдаются, пусть даже многие верят в это и живут так, словно Бог и все описанное в Библии есть реальность, но лично Допплер считает всю эту историю с Богом неким построением, в котором люди, не способные мыслить самостоятельно и в общем обычно жалкие, находят защиту от невыносимой жизни. Хотя некоторые параграфы Обещания просто отличны. Клятва быть верным другом, беречь природу и трудиться ради взаимного понимания людей безусловно прекрасна. Тут не к чему придраться. Но все же от Обещания скаута попахивает чем-то нехорошим, нет у меня на этот скаутинг сил, думает Допплер и чувствует невероятно сильное желание вернуться к Май Бритт и курить травку, пока не придет по его душу старая с косой.

— Я вижу, о чем ты думаешь, — говорит фон Борринг.

— Не верю, — возражает Допплер.

— Верь не верь, а я вижу, — отвечает Борринг. — И за это полагаются мокрые штаны.

— Спасибо, я уже и мокрый, и холодный, — говорит Допплер.

— Это не считается. Тебя нужно наказать. Проучить. У меня нет выбора. В отличие от тебя — ты можешь повернуться и уйти. Я не стану тебя удерживать. Но если ты решишь остаться, то мне — к глубокому моему сожалению, потому что больше всего это неприятно и огорчительно для меня самого — придется навалять тебе полные штаны холодной воды. Таковы скаутские порядки. Скаутская дружба нерушима, и веселого в нашей жизни куда больше редких неприятных моментов, но если человек оступился, коллектив должен указать ему на это, и таким напоминанием о неправильном поведении у нас, скаутов, служат мокрые штаны — мы выливаем проштрафившемуся на брюки, от пояса и ниже, ведро холодной воды. Процедура унизительная, отвратительная, зато просто чудодейственная в смысле доходчивости и, как правило, безвредная и неопасная.

Так в жизни Допплера настает момент, когда он должен сделать выбор. Он может вернуться к Май Бритт и наркоманить ad undas[16], или остаться у фон Борринга и подвергнуться этой водно-воспитательной процедуре, или придумать что-то другое, свое — теоретически число возможностей здесь не ограничено*, но Допплер, как ни удивительно, выбирает мокрые штаны. Ясно отдавая себе отчет в том, на что подписывается. Он заходит в дом, переодевается в одолженные у фон Борринга сухие брюки, а потом ложится на газоне на спину, раскинув ноги, чтобы фон Боррингу было сподручнее с помощью садового шланга лить на них литр за литром, пока скаут Допплер произносит слова Торжественного обещания. Похоже, с нашим героем все гораздо серьезнее, чем мы думали поначалу.

* насчет неограниченных возможностей выбора.

На самом деле возможности вовсе не так безграничны, как нам порой кажется. Допплер делает свой выбор, исходя из предыдущего опыта и своих представлений о допустимом, и дальше этих рамок для него ничего нет. Допплер прожил половину жизни. Он трижды стал отцом, у него за плечами успешная офисная карьера, он прожил весь последний год в лесу, а теперь очутился в чужой стране, где его только что бросил лучший друг, а теперь над ним нависла угроза так называемых мокрых штанов. Ну и какие возможности есть у Допплера, если вдуматься?

 Он может вернуться в Осло, покаяться перед семьей и бывшим начальником, снова впрячься в узду и тянуть лямку примерного гражданина, семьянина и служащего.

 Он может стать скаутом.

 Он может стать курильщиком гашиша.

 Он может записаться на какие-нибудь курсы личностного роста, где он, не исключено, узнает что-нибудь ценное, но по окончании их, скорее всего, окончательно потеряется в жизни.

 Он мог бы (возможно) выучиться и получить в руки реальную профессию, стать пожарным, например, но в общении с будущими коллегами его ждут серьезные проблемы. С таким прошлым ему будет трудно стать своим среди них. Он навсегда останется человеком не их круга, белой вороной; шутка пожарного Допплера, скорее всего, никогда не окажется такой же удачной, как шутки настоящих пожарных. То есть он будет пожарным-чудаком, а за чудачества приходится дорого платить.

 Он может открыть, например, кафе и считать делом своей чести, чтобы его кофе и булочки славились во всем городе, но тем самым он станет очередным оригиналом из тех, кто по последней моде бросил все на пике удачной карьеры и открыл, например, кафе, так что газетчики немедленно раззвонят о нем повсюду и дело пойдет.

 Он может лишить жизни себя и/или другого, в связи с чем умереть сразу или попасть в розыск, а затем и в тюрьму, где у него будет предостаточно времени подумать о бытии, не заботясь о хлебе насущном, и получить второе высшее, например стать гомеопатом или юристом, или просто почитать книги, до которых раньше не доходили руки, и даже научиться играть на пианино, если только у нас в тюрьмах разрешается иметь музыкальные инструменты, в чем я не сомневаюсь, — уж синтезатор-то наверняка; наконец, он может начать писать стихи и привлечь к себе тем самым гораздо больше внимания, чем если бы он оставался на свободе, но кому оно нужно, это внимание, даже мысль о нем отвратительна Допплеру.

При желании можно продолжить этот список, но факт остается фактом: практически возможностей изменить что-то не так много. Допплеру доступны некоторые вариации на тему «Он и жизнь», но сделать из себя другого человека и начать все с чистого листа невозможно. Вот взять небольшой тайм-аут — это другое дело, это изредка позволительно любому, так что вопрос только в том, как скоро до Допплера дойдет, что все его искания и метания последнего времени как раз такой тайм-аут.

После процедуры «мокрых штанов» Допплеру разрешают принять горячий душ, а фон Борринг отправляется готовить простую, но хорошую скаутскую еду. Кроме того, Допплер получает форму: шорты, высокие гольфы, рубашку, галстук, панаму и прочные башмаки.

Затем фон Борринг велит ему постричь траву в парке. Допплеру выдается газонокосилка, разъезжать на которой ему поначалу даже нравится, но быстро надоедает. На то, чтобы обработать весь парк, у Допплера уходит целый день, и он приносит Допплеру много пользы и раздражения. Польза такая: от неудовольствия и злости, переполнявших его поутру, Допплер постепенно переходит к безразличию и спокойствию, а после еще нескольких часов начинает получать от работы своего рода удовлетворение. А раздражают его постоянное надсадное тарахтение косилки и примитивность самой работы. К вечеру Допплер настолько выжат, что засыпает, едва успев дожевать на пару с фон Боррингом угря с горчицей и чесноком.

На другой день новое задание: нарубить дров и сложить их в аккуратные поленницы.

Как только Допплер кладет в свою поленницу последнее полешко, из дома вприпрыжку выбегает фон Борринг и заявляет, что поленница никуда не годится, что такого позорища он сроду не видел и проч., так что она должна быть немедленно разобрана и полностью переделана. Хотя Допплер сложил вполне нормальную, приемлемую поленницу, так что фон Борринг устроил этот спектакль на пустом месте. Классическая для армейской структуры методика: сломить психику новобранца и заставить его трепетать, чтоб уважал старших по званию. Выжечь каленым железом любые намеки на неповиновение, чтоб затем наново создать из пепла что-нибудь стоящее. Но Допплер тоже не вчера родился, поэтому он не тушуется, а хладнокровно принимает подачу, разбирает поленницу и складывает новую, сантиметр в сантиметр соответствующую всем нормативам и стандартам и с углами настолько идеально прямыми, насколько это вообще возможно для поленницы. Следуя канонам скаутской педагогики, фон Борринг должен бы потребовать переделать и ее тоже, но у него рука не поднимается сломать такое совершенство. Так что фон Борринг стоит и восхищенно рассматривает поленницу, а Допплер тем временем принимается за следующую.

— Довольно, — останавливает его фон Борринг. — Кончай рубить. Ты производишь впечатление настолько зрелого человека, что я готов решиться на эксперимент: перепрыгнуть через пару ступеней в скаутской тренировке. Я хотел заставить тебя рубить дрова еще пару дней, а затем тебе предстояло маникюрными ножницами выстричь в траве бордюр вдоль всей границы усадьбы, но я вижу, что это может принести не пользу, а вред. Ты, пожалуй, разгадаешь суть методики и в результате начнешь сомневаться в том, что начальник всегда прав. А сомнение скауту ни к чему. Так что лучите я задам тебе несколько вопросов.

— Задавай, — соглашается Допплер.

— Ты знаешь, как надо обращаться с ножом?

— Знаю.

— Порезаться ножом — это признак отваги?

— Обычно нет.

— Ты знаешь, как держат нож, передавая его другому?

— За лезвие, чтобы берущий мог взять за рукоять.

— Разумно ли бежать с ножом в руке?

— Нет.

— Сколько людей могут одновременно стоять в лодке?

— Один.

— Как выглядит заячий след?

— Два лунки чуть наискось сверху и две рядом под ними.

— Как я был одет вчера?

Допплер всматривается в фон Борринга.

— Так же, как и сегодня, — отвечает он.

— Как выглядит синица-лазоревка?

— Точно не скажу.

— А свиристель?

— Не знаю.

— Витютень?

— К сожалению, я плохо помню.

— Грустно слышать такие ответы, — говорит фон Борринг. — Похоже, это не случайно. Ты вообще, что ли, мало знаешь о птицах?

— Да, — признается Допплер, — немного.

— Это никуда не годится, — говорит фон Борринг. — В прежней твоей жизни это, возможно, сошло бы тебе с рук, но как скаут ты обязан разбираться в том, как выглядят птицы, знать их повадки и места обитания. В нашей части земного шара встречается порядка семисот видов птиц, в свою очередь подразделяемые на подвиды, и мне кажется, ты не должен давать себе ни сна ни отдыха, пока не будешь различать как минимум двести-триста видов со всеми их подвидами. Тебе стоит заняться этим, не откладывая. Я предлагаю тебе пойти в мою библиотеку, взять, например, «Птиц Европы» Ларса Юнсона, сесть на раскладной табурет в саду и посвятить пару дней изучению птиц. А после этого мы поговорим. Всегда готов?

— Ой, не говори, — откликается Допплер.

Эта страница в основном предназначена для Ингунн Экланд, которая пишет о культуре в норвежской газете «Афтенпостен». Ингунн нередко бывает чем-то раздосадована или разозлена, и особенно ее раздражает, что норвежские писатели так бестолково и скучно используют в своих книгах иллюстрации — в отличие от иностранных писателей, делающих это в интригующей манере. Я (автор то есть) решил обыграть текст этой вот фотографией и теперь волнуюсь, высоко ли оценит Ингунн достигнутый эффект. Так что если вы не Ингунн Экланд, просто пролистните эту страницу. Нет, разумеется, если вам хочется, то и вы можете в свое удовольствие рассмотреть этот снимок небольшой птички. Она яркая и красивая, но я боюсь, что в книге ее напечатают черно-белой, к сожалению. В таком случае это будет объясняться, конечно же, тем, что печатать одну-единственную страницу в цвете слишком дорого. Да еще и возни не оберешься. А в наши дни все участники процесса книгоиздания стремятся удешевить книгу, снять все лишние расходы под ноль. Конечно, я мог бы издать книгу как частный издатель, но, во-первых, это довольно рискованно с экономической точки зрения, а во-вторых, я поставил бы себя вне социальной структуры, именуемой издательством. «Cappelen» перестал бы приглашать меня на осенний и новогодний праздники, что иногда тешит душу, особенно если ты по профессии писатель и большую часть года работаешь в одиночестве. И потом, грустно остаться без отзывов и нападок моего редактора Хердис Эгген. Я к ней очень тепло отношусь. На прошлое Рождество я подарил ей огромный шоколадный батон. Он весил четыре с половиной килограмма.

Взрослый самец синицы-лазоревки.

Титран, 31 октября 2003 года.

© Хьетиль О. Сульбаккен, фотография.

Знаю, знаю — кое-кого из читателей наверняка уже мучает вопрос: а не забыл ли автор (я то есть) про Май Бритт часом? Нехило, думают эти пытливые люди, если дальше в книге речь будет идти только о Допплере, фон Борринге и скаутском воспитании. К чему тогда было городить всю эту историю с Май Бритт?

Что ж, нарекания справедливые: на этой стадии развития нашего романа пора бы задуматься над тем, что предприняла Май Бритт, когда Допплер пропал, и рассчитывает ли она вернуть его обратно, а если да, то каким образом. Это нормальный ход мысли. А мы все любим то, что укладывается в норму. Мы ведь не оригинальнее остальных. И не глупее. И естественно, мы не бросим Май Бритт на какой-то там странице. И я уже сейчас готов сказать, что она тревожится из-за Допплера и злится на него. Все-таки у них был уговор: Допплер кладет дрозда на крыльцо, наблюдает за реакций Борринга и стремглав мчится назад к Май Бритт с отчетом. Но гость нарушил договор. И теперь сиди гадай, что с ним: то ли валяется посреди леса, придавленный сосной, с переломанной ногой или избитый и ограбленный уголовниками, то ли просто передумал возвращаться. Прошло уже пять дней. Трудных для Май Бритт. Она обкуривалась до нехорошего и гоняла музыку, особенно Марли, но еще и «Black Uhuru», Питера Тоша, «UB40», «Peps Blods-band» и прочих. С течением времени* она составила себе неплохую фонотеку, ей помогает брат Орвара* (Орвар — пушер, или как там надо назвать поставщика гашиша, чтобы не сыграть на руку гражданам, которые пытаются идеализировать это вещество; Орвар уже упоминался раньше, и кто-то, возможно, запомнил имя, но для удобства остальных я коротко представлю его здесь еще раз. Это же разноплановый текст).

Брат Орвара работает в музыкальном магазине в Карлстаде и достает Май Бритт все нужные ей диски. Для него иметь такого возрастного клиента занятно. Он немного кичится этим и с особым рвением подыскивает музыку, которая, на его взгляд, должна понравиться Май Бритт. В сущности, это элементарно. Есть в композиции налет реггея, она Май Бритт понравится. А нет, так и нет. Как-то он продал ей диск Нила Янга «Harvest» в полной уверенности, что значительно расширит горизонты ее музыкальных предпочтений, но ей все это показалось скучным. Она вернула диск через месяц и была настолько разочарована, что брат Орвара обменял его на другой, даже не заикнувшись о деньгах. Май Бритт покупает один диск каждый раз, когда приезжает в город за гашишем. Еще день-другой, и придется навестить Орвара. Травка кончилась быстрее обычного. Отчасти благодаря Допплеру, отчасти потому, что Май Бритт повысила дозу после его исчезновения. Она валялась на диване, слушала музыку и курила гаш, или гашиш, — я (автор) замечаю, что я непоследователен в написании этого слова. Ну да ладно. В общем, она вела себя совершенно как подросток: лежала, слушала музыку, курила и путалась в собственных мыслях, одновременно и полудетских, и старческих. И гаш незаметно искурился. Теперь Май Бритт надо тащиться в Карлстад, и как ни плохо она соображает, но все же понимает, что надо бы уладить оба дела зараз: 1) купить гашиш и диск, 2) заняться розыском Допплера.

Надо выяснить, жив ли он и чем занят, если не помер. Из кутузки, если его зацапали, Май Бритт друга всегда вызволит, а вот если парень скрывается от нее намеренно, цинично пренебрегая ее чувствами и переживаниями, придется вводить санкции.

Плохо только, что она не в лучшей форме для поездки. Она ничего не ела уже пять дней, сгрызла только вафлю, которую нашла под столом, когда третьего дня грохнулась с дивана. Правда, она много пила. В свое время Май Бритт не поленилась и протянула в окно садовый шланг, чтобы всегда иметь под рукой чистую холодную воду. Она всегда пьет прямо из шланга, когда у нее случаются такие затяжные гаш-сеансы. Спать она тоже не спала толком. Но ничего, сейчас все наладится. Май Бритт идет на кухню и делает себе большой бутерброд с вареньем, потом возвращается на диван, кушает, скручивает толстенький косячок из остатков гаша, выкуривает его за рекордно короткое время и ложится поспать на пару часов. А потом надевает пальто и стартует прочь из дому с такой скоростью, что только палки мелькают.

* насчет времени.

Несколько лет тому назад я (автор то есть) сдуру увлекся в одной из своих книг проблемой времени. Я довольно много читал об этом в тот момент и был заинтригован парадоксальностью этого феномена. Существует ли время независимо от нас или это мы, люди, создаем его? Такого рода тайны занимали меня в тот момент. И до сих пор волнуют, хотя я и тогда, и сейчас ни бельмеса в этом не понимал, поэтому не надо слать мне письма с вопросами о времени. Я не знаю, что на них отвечать. Мне нечего сказать про время. Я его жертва, его раб, как и все остальные люди, и хотя в Латинской Америке не говорят, что «время идет», а только что «оно приходит», из этого мало что можно извлечь, особенно принимая во внимание, что в тот единственный раз, когда я был в Латинской, а точнее говоря — в Центральной Америке, никто ни разу не сказал «приходит» вместо «идет», так что еще не факт, будто они вообще так говорят, но в любом случае нет смысла донимать меня этой проблемой, да и другими тем более. Сами знаете, я парень наивный, простой как селедка, я чуть не от сохи, так что не спрашивайте меня ни о чем, не надо.

* насчет брата Орвара.

Пока Орвар обходит дозором рынок в Карлстаде и окрестные улочки, его младший брат трудится в музыкальном магазине. По нескольку раз в день он видит, как его старшой, пушер, проходит мимо, иногда он даже робко машет ему. А изредка они обедают вместе. В Швеции нет традиции брать из дому бутерброды, чтобы перекусить в обед, как это широко практикуется в Норвегии. Поэтому здесь принято днем обедать в кафе. Или в пиццерии. Крон за пятьдесят — шестьдесят вы получите отличную итальянскую пиццу. А в Норвегии вы отдадите вдвое больше за почему-то всегда невкусное изделие со слишком толстым слоем теста, явно свидетельствующем о тотальном отсутствии интереса к пицце (pizzi?) как жанру. Младший брат Орвара полная ему противоположность. У него иные принципы и другой взгляд на жизнь. Он считает торговлю наркотиками предосудительной. И сам никогда их не пробовал, хотя постоянно имеет такую возможность. Зато он любит собак. У него королевский дог, которому он ежедневно скармливает огромное количество мяса, водит его на тренировки и ездит с ним на соревнования и выставки, когда получается.

Брат Орвара положительный и скучноватый гражданин. Каких вокруг большинство.

С чего вдруг я (автор то есть) взялся писать о нем?

Наверно, потому, что он хорошо относится к Май Бритт.

Других причин нет.

К сожалению.

Всего за один день, проведенный в саду, Допплер своими глазами увидел десятки птиц. Плюс прочитал о них в книге. К вечеру, к отходу ко сну, он знал о пернатых столько, сколько сроду не предполагал узнать. Оказалось, осмысленные отношения с птицам греют душу. С парой из них он пообщался, можно сказать, накоротке. На дереве, под которым устроился Допплер, час с лишним сидел витютень, оглашая сад меланхоличными криками. А посреди искусственного прудика в парке плавал лебедь, можно сказать ошеломивший Допплера. Безупречно белый и прекрасный, он напомнил Допплеру сказку, которую он не вспоминал много лет, хотя в детстве, при всей незамысловатости, она казалась ему одной из самых волшебных, — сказку о гадком утенке. Кто-то живет себе и живет, считает себя уродливым, никчемным, ищет смерти, потому что никто его не любит, и вдруг этот отверженный, затравленный изгой обнаруживает, что он ничем не хуже остальных, что он лучше и красивее всех вокруг. Вряд ли может быть сказка лучше этой. Жизнь — да, но сказка едва ли. И Допплер невольно стал думать о том, как вообще неоднороден жизненный опыт, насколько разные судьбы, события и явления составляют его, от счастливейших моментов абсолютной идиллии (когда хохочет малыш или влюбленный с возлюбленной украдкой встречаются на утесе летним вечером, и прочее, и прочее) до крайнего ужаса перед зверствами, чудовищнее которых нельзя даже придумать. Дети, которых отнимают у родителей, чтобы убить. Люди, которых выкидывают из самолета потому, что они смотрят на политику не так, как те, кто волей случая оказался за штурвалом. Одна, единая непрерывная нить растягивается от идиллии до трагедии, вот что отвратительно. И языки, созданные на протяжении веков, благополучно вмещают в себя все эти несоединимые элементы. Мы напридумывали несметное число языков и всяких кодов и конструкций — и все для того, чтобы как можно полнее воспроизвести картину реальности. «Вот для чего нужна фортепианная музыка, — думает Допплер. — Надо было научиться играть на фоно, — думает он. — Что ж это я, музицировать не умею. Наверно, я еще смогу научиться. А почему бы и нет? Возьму и заиграю. Пальцы у меня довольно длинные». И чем больше он думает, тем роднее становится ему лебедь. Допплер подходит к нему поближе, но тот вдруг пугается и улетает. И шум, с которым он взлетает, тоже ложится Допплеру на сердце. Фон Борринг стоит на балконе и следит за происходящим, он не собирается вмешиваться. Он достаточно пожил и понимает: Допплеру куда полезнее пережить то, что он сейчас переживает, чем прослушать сотни рассказов о птицах.

Помимо витютеня и лебедя Допплеру встретились еще кукушка, несколько воробьев, дрозд, трясогузка, бекас обыкновенный, синица-лазоревка, синица большая и снегирь. Домой Допплер возвращается ближе к ночи, он хочет есть и пить. Усталый, но радостный и довольный, садится он к столу, он умиротворен как человек, исполнивший священную и благородную обязанность.

Фон Борринг наливает ему томатный суп* и спрашивает, хорошо ли прошел день.

— Превосходно, — отзывается Допплер. — Я люблю птиц.

— Вот видишь, — говорит Борринг. — Я рад за тебя. Птички, они вроде невелички, но они так много дают нам.

— И какой мы можем сделать из этого вывод? — спрашивает фон Борринг дальше.

Вообще он собирался помалкивать в этот вечер, но в нем взял верх заядлый скаут-методист, которому не терпится, чтобы его подшефный новобранец сразу стал делать логичные выводы и замечать связи, пусть он до этого совершенно недозрел, и пожалуйста — Борринг умом понимает, что глупо сейчас вынимать из Допплера душу, а удержаться не сумел.

— А какой вывод мы можем сделать? — переспрашивает Допплер. — Понятия не имею.

— Ничего страшного, — отвечает фон Борринг. — Придет время, и ты поймешь. Зря я спросил, поторопился.

— Нет, — не унимается Допплер, — скажи, какой вывод мы должны сделать?

— По-моему, вывод напрашивается такой: размер — это еще не самое главное. Величина сама по себе не важна. Малые создания способны многое нам дать. И не факт, что более крупные существа дадут нам больше. Способность отдавать не определяется размерами дающего.

— Но не факт и то, что большие существа дают нам меньше, — говорит Допплер.

— Этого я не утверждаю, — возражает фон Борринг.

— Но практически ведешь к этому, — говорит Допплер.

— Разве? — изумляется фон Борринг.

— Ты не должен пренебрегать большими только потому, что маленькие не хуже больших, — продолжает Допплер. — Возьмем, например, дружбу с лосем. Он огромный. И теплый. Он размером с тысячу птиц. Но он любит тебя так же сильно, как могла бы любить птица. И его любовь ничуть не холоднее из-за того, что этот зверь гораздо более крупный, голенастый и странный на вид, чем, к примеру, синичка. Ты не можешь утверждать, что птицы обыкновенно дают нам больше, чем лоси.

— Ты не совсем правильно понял меня, — отвечает фон Борринг. — Я пытался объяснить, что вещи, кажущиеся мелкими, могут оказаться большими вопреки своему малому размеру. В этом есть, по-моему, красота и символичность. То, что большое велико, понятно и так, но чтобы увидеть великое в малом, надо обладать парадоксальностью мышления.

— По-моему, ты запутался в определениях, — комментирует Допплер.

— Ни в чем я не запутался, — отвечает фон Борринг. — Просто мы не совсем поняли друг друга. Такое случается сплошь и рядом. Ничего страшного.

— Конечно, не поняли, — подхватывает Допплер, — потому что ты напутал с определениями.

— Оставим это, — распоряжается фон Борринг. — А как у тебя дело с узлами? Ты в них разбираешься?

— Нет, — отвечает Допплер.

— Отлично, — говорит фон Борринг. — Завтра займемся узлами.

День завершен.

* насчет поданного фон Боррингом томатного супа.

Я (автор именно этого текста) хотел бы сразу уточнить, что, когда фон Борринг готовит томатный суп (а несколькими днями ранее вообще дроздов в пиве), он просто кормит всем этим Допплера, а сам даже не пробует. Он такого в рот не берет. Он, как мы уже говорили, ест странную пищу и на завтрак, и на обед, и на ужин. Я хочу внести в этот вопрос полную ясность, потому что мне не улыбается объясняться потом, когда меня поднимут на смех и начнут уличать в том, что я сперва насочинял фон Боррингу какую-то птичью диету, а потом благополучно все забыл, и теперь он ест чуть не из одной тарелки с Допплером, так что все мои прежние разглагольствования о том, что он питается не по-людски, оказались, конечно же, ерундой на постном масле. Ничего подобного. Фон Борринг действительно питается не как все. То есть если перед тобой, читатель, стоят две тарелки — с нормальной едой и с чем-то непонятным — и ты раздумываешь, какое из двух блюд выбрал бы фон Борринг, знай, что он наверняка съест вот это вот не пойми что.

Когда Допплер на следующее утро спускается вниз, фон Борринг уже сидит за своим огромным столом и ждет его. На столе лежат куски веревки метровой примерно длины, несколько ржаных сухариков и стоит стакан воды.

— Ты проспал, — говорит фон Борринг. — И за это тебе придется сегодня выучить не десять узлов, а четырнадцать.

— Четырнадцать узлов, — повторяет за ним Допплер, садится рядом с сухариками и протягивает к ним руку.

— Не спеши, — останавливает его фон Борринг, — еда после занятий.

— Я голодный, — возражает Допплер.

— Сухарик никуда не денется, — объясняет фон Борринг. — А по опыту я знаю, что учеба идет легче на пустой желудок. Вот воды можешь выпить. Я ж не какой-нибудь там цербер, который стакана воды человеку не даст. Еще не хватало!

Допплер пьет.

— Итак, — продолжает фон Борринг, — сегодня у нас узлы. До вечера тебе предстоит освоить четырнадцать узлов. Я выбрал самые основные, без которых настоящему скауту не обойтись*. В твоем распоряжении целый день, но я не советую откладывать учебу на после обеда, рассчитывая одолеть все кавалерийским наскоком. Не выйдет. Учти: выбрав эту тактику, ты рискуешь не пройти испытание, которое я предложу тебе вечером, а если ты не сдашь зачет по узлам, то ляжешь спать голодным и в мокрых шерстяных носках. И знаешь — начни день с пробежки. Отлично прочищает мозги после ночного сна, как раз то, что надо для работы над узлами. Я рекомендовал бы кружочек вокруг усадьбы, а потом по лесу, — продолжает фон Борринг. — Не надо бежать быстро. Вполне достаточно легкой трусцой. Сам понимаешь, без хорошей физической формы скауту не справиться с тем, к чему он должен быть всегда готов. Но тренироваться всегда надо с удовольствием, в противном случае человек довольно быстро принимается хитрить сам с собою, а в результате бросает тренировки и превращается, как говорил Баден-Пауэлл, в «салонного скаута». Они быстро теряют форму, полнеют, и им остается один путь — в скаутское руководство: это они готовят джембори и лагеря и ведут переписку с членами движения. Работают они хорошо, ничего не могу сказать, но какой скаут добровольно согласится стать начальником, когда можно вволю носиться по полям и лесам, вязать узлы и изучать народные приметы? Или ты хочешь осесть в руководстве скаутов?

— Я вообще ничего не хочу, — отвечает Допплер.

— Меня не проведешь, — говорит фон Борринг. — Ты метишь высоко. Просто сам пока об этом не догадываешься. А чтобы тебе бегалось с удовольствием, наблюдай за птицами. Это всегда радость. Ну, беги.

И Допплер бежит. Хотя чего он действительно терпеть не может, так это бегать. Сразу вспоминается, как он, четырнадцатилетний примерный ученик, на физкультуре старался прийти к финишу первым, чтобы напомнить учителю о том, что Андреас Допплер одарен не только умом, но и превосходными физическими данными. «Становиться взрослым имеет смысл хотя бы для того, чтобы не бегать, когда не хочется», — думает Допплер. Но сам покорно бежит. И не переходит на шаг даже там, где фон Борринг не сможет его увидеть. Почему? Он и сам этого не знает, как, впрочем, и я (автор, если вы помните). Причем если в безотчетности действий Допплера нет ничего шокирующего, поскольку мы — в большинстве своем — постоянно делаем те или иные общепринятые вещи, не вникая в «зачем» и «почему», то мое (автора то есть) неведение может обеспокоить читателя. Если даже он не в курсе, то кто ж тогда знает? — вероятно, думаете вы. Тут пахнет тем, что автор (я то есть) потеряет контроль над текстом. Увы, о такой удаче я могу только мечтать. Дело в том, что мне почти никогда не удается потерять контроль над чем бы то ни было. Так что давайте сойдемся на такой формулировке: я надеюсь, что я начинаю терять контроль над своим текстом, но утверждать этого пока не решаюсь. Итак, мы (то есть я, автор, и вы, читатель) дошли до места, где так называемый главный герой повествования совершает пробежку, хотя все указывает на то, что бегать он не любит. Пожелай я разобраться в тайных причинах этого, я бы, возможно, обнаружил, что Допплеру нравится подчиняться кому-то, кто производит впечатление сильного, опытного и уверенного в себе человека. Вероятно, это как-то связано со смертью его отца. Как узнаешь? Психологические механизмы, заставляющие Допплера бегать по вермландскому лесу, так же непостижимы, как и все механизмы подобного рода. Иногда нам кажется, что мы нащупали ключик к ним. И вот-вот ухватим. Но в последнюю секунду он выскальзывает из рук. Поэтому со всей ответственностью мы можем утверждать только одно — Допплер бежит.

И не трусцой, едва переставляя ноги.

Он чешет через лес черт знает на какой скорости*.

* насчет четырнадцати узлов.

Список любимых узлов фон Борринга выглядит так:

Рифовый

Беседочный

Тройной булинь

Скользящая петля

Двойной штык

Рыбацкий

Коровий

Узел с чекой

Лэшинг диагональный

Воровской

Восьмерка

Скаутский

Прусик

Ленточный, встречный

Тех, кому хочется узнать, как именно вяжется восьмерка или воровской узел, я отсылаю к Интернету: там в изобилии встречаются сайты, посвященные технике вязания узлов, с картинками и видеороликами. Если же читатель живет где-нибудь в Валдресе и подключается к Сети через модем по старым телефонным линиям, так что в Интернет или вовсе не выйдешь, или связь рвется каждые две минуты, то такому бедолаге я могу посоветовать книги-альбомы. Их тоже тьма. Хотя, как правило, жители Валдреса в узлах разбираются. В таких безлюдных местах умение связывать предметы воедино жизненно необходимо. Дети усваивают его с молоком матери. И если подросток из Валдреса терпит бедствие и ему позарез нужно немедленно завязать диагональный (не квадратный) лэшинг, а он забыл пару движений, то этот самый подросток всегда может постучаться к взрослому соседу (или соседке) из Валдреса же и получить нужные разъяснения вкупе с кружкой кофе и порцией занимательных рассказов из жизни старших поколений, а если я (автор то есть) позвоню к соседям и задам тот же вопрос, то не получу ничего, кроме брошюрки, разъясняющей, почему я должен голосовать за партию «Хёйре»[17] на грядущих парламентских выборах. Валдрес я назвал так просто, для примера.

* насчет того, что Допплер чешет через лес черт знает на какой скорости.

Строгого читателя, может статься, покоробило, что Допплер, который десяток страниц назад не мог наступить на ногу (и фон Боррингу пришлось помогать ему подняться по ступеням), теперь носится как угорелый. Как же так? У меня (автора то есть) нет ответа на этот вопрос; по правде говоря, я совсем забыл о его ноге, а сейчас перечитал текст и понял, что подобная непоследовательность выйдет мне боком и что я подставляю себя под нападки: мол, напридумывал невесть что, а потом забыл половину, увлекшись новыми идеями. Согласен и принимаю эту критику к сведению. Но в свою защиту могу сказать, однако, что вывихнутая нога приходит в норму довольно быстро. Взять хотя бы футболиста (например, из сборной Англии, у них сейчас тяжелые времена), которому дали во время матча по ногам, и пока он валяется на траве, зрителям успевают несколько раз показать в записи, как ему бьют по ноге, и все уже настроены на то, что с ним можно проститься до конца сезона, как вдруг — опс! — он поднимается и идет играть. Конечно, преодолевая боль, но кто сказал, что у Допплера ничего не болит? Я, пожалуй, припишу, что ему больно. Таким образом, текст станет выглядеть так: «Допплер чешет через лес черт знает на какой скорости, нога болит, но он через силу бежит дальше». Хорошо. В общем-то, у меня есть пара-тройка врачей, которые могут подтвердить (даже по телефону), что вывихнутая нога проходит дня за три-четыре, но я принципиально не стану им звонить. Зачем? Я заранее знаю, что они мне скажут. И потом, я сам однажды подвернул ногу и поправился всего за несколько дней. То есть я пишу о том, что знаю не понаслышке. Давайте считать, что читателю, в принципе, можно когда-то угодить, так вот единственный способ сделать это — писать о том, что испытано на собственной шкуре. Все моментики в тексте, хоть как-то связанные с реальной жизнью писателя, тщательно отцеживаются, полируются, раздуваются до судьбоносных супермоментов, и на них строится репутация книги. Кстати, в качестве лично пережитых необязательно использовать всамделишные события. Отлично сойдет и удачная имитация. Главное, чтобы читатель верил — все это реальные воспоминания автора. Хотя ногу я подворачивал на самом деле. Это произошло в самом начале девяностых, во время спортивной пробежки, посреди моста Ставнебрюа в Тронхейме. Оттуда я дохромал до дому — я снимал тогда с приятелями старый дом на Ила — и целый день лежал на диване и, помнится, смотрел по телевизору «Возвращение в Брайдсхед». Это отличный фильм, в котором есть все, что я люблю в английском кино. Прошлый век. Кастовость. Аристократизм. Кембридж*. Породистость, гомосексуализм и невозможная любовь. Роман, действие которого разворачивается в Первую мировую и где полк некоего солдата (его играет Джереми Айронс) оказывается расквартирован неподалеку от Брайдсхеда, что вызывает у героя воспоминания о юности и годах учебы, написан Ивлином Во, которого я (автор то есть) не могу не воспринимать иначе, как женщину. Десять с лишним лет я был твердо уверен, что Evelyn — это Эвелина, женщина, а оказалось — мужчина. Меня это открытие сразило наповал, хотя оно всего лишь подтверждает, что в очень многих областях нам, остальным, британцев еще догонять и догонять (я приведу два самых ярких примера: имена и строительство империй). Следующий после злополучной пробежки день я тоже провел в покое, а еще через сутки я чувствовал себя уже совершенно нормально. Доехал на велосипеде до университета в Драггволл и пошел, не хромая и не приволакивая ногу, учиться.

* насчет Кембриджа.

Я написал Кембридж, но с равным успехом могу заменить его на Оксфорд, я их не различаю. Я не бывал ни там, ни там. В моем представлении они одинаковы, как близнецы. Оба заведения очень старинные и с тяжелым бременем традиций. Оба славятся классическим образованием и соревнованиями по гребле. Я мог бы, естественно, покопаться и выяснить, какой из двух университетов поминается в «Возвращении в Брайдсхед», но это мартышкин труд. Точность тут не играет ни малейшей роли. А секунды (минуты?), потраченные на то, чтобы достать книгу с полки и выяснить, где в юности учился герой, мне никто не вернет. И я почти уверен, что, по большому счету, вам всем на это наплевать.

Май Бритт задержалась в Карлстаде дольше, чем рассчитывала. Она собиралась провести там день: туда автобусом в десять тридцать, обратно пятичасовым, все как всегда. Но вышло так, что она заночевала в городе. Сначала она пообедала в вокзальном кафе блинами и гороховым супом, на десерт взяла маленькое пиво. Потом сходила на почту и получила пенсию. Потом пошла к Орвару за гашишем, но тот оказался не при товаре, запасы кончились и у всех известных ему торговцев, последняя надежда оставалась на одного парня, африканца, недавно перебравшегося в Карлстад, его никто еще толком не знал, но многие отрывались у него на nachspiel[18] несколькими ночами раньше и считали, что у него могло остаться немного дури. Жил он в паре километров от центра, туда и направилась небольшая колонна изголодавшихся по наркотикам граждан во главе с Орваром и Май Бритт (вооруженной лыжными палками), которая шла в приподнятом настроении, с ощущением, будто делает хорошее и правильное дело. Африканец спал, хотя был уже разгар дня. Орвар звонил и звонил, и наконец хозяин откликнулся в домофон, и как только он сумел понять, что намечается тусовка, он без всяких капризов впустил всю компанию в свою крошечную квартирку, достал собственные запасы гаша, инструментарий к нему и запустил процесс. Несколько часов спустя почти вся наркоманская общественность Карлстада собралась в квартирке африканца, атмосфера царила чудесная, как это часто бывает со стихийными, не распланированными заранее вечеринками. Музыка была во вкусе Май Бритт и грохотала точно как она любит. Одни приходили, другие уходили, кто-то готовил еду, на столе теснились афродизиаки, опьяняющие и дурманящие вещества всех видов и расфасовок, и посреди этого праздничного угара Май Бритт умудрилась втюриться в хозяина-африканца — Бембу, как он себя называл, — и протанцевать с ним весь вечер и ночь; и хотя он не был готов ответить Май Бритт взаимностью немедленно и безоглядно, но та чувствовала, что у них сложились теплые и близкие отношения, и поскольку она сумела выпытать у Бембу, что он на днях собирается на Хультфредский рок-фестиваль — послушать вживую «Svenska Aka-demin», оторваться и повеселиться, то Май Бритт решила не отставать от него и тоже поехать в Хультфред за тем же самым и чтобы побыть с Бембу.

Под утро Май Бритт почувствовала наконец такую легкость и бесшабашность, что закрылась в туалете с телефонной трубкой и начала в шутку названивать с угрозами директору «Volvo Trucks» и хозяину зоомагазина, который отказал ей в новых попугайчиках. Она поговорила раза по три-четыре с каждым из них, она обвиняла их и заявляла такое, что они теряли дар речи, свирепели и начинали вспоминать телефон полиции.

Народ начал постепенно засыпать, и в конечном счете бодрствующей осталась одна Май Бритт; тогда она совершила налет на маленький склад Бембу и позаимствовала у него приличное количество того, за чем ехала в Карлстад, а взамен оставила двести крон и записку, где просила его не сердиться и писала, что их любовь так крепка, что вынесет это небольшое коварство с ее стороны, и добавляла, что вообще-то гашиш, скорее всего, не принадлежит тому, в чьем кармане оказывается, потому что он (гашиш то есть) суть тоска опьянения по самому себе и душа его живет в стране, куда тебе нет входа, и т. д. и т. п. Подписавшись «твоя Май Бритт», она отправилась, помахивая лыжными палками, на станцию, где перекусила континентальным завтраком, запила его пивом (вместо десерта) и еще успела на автобус; правда, пришлось кричать отъезжавшему шоферу.

Другими словами, она в самом радужном настроении движется на встречу (возможно, уже на следующей странице) с Допплером, возвращающимся с пробежки по лесу. Влюбленность многое меняет. Мрачные мысли становятся менее мрачными, а иногда вообще исчезают. Май Бритт даже забыла об отнятых у нее попугайчиках. Все ее помыслы об одном только Бембу. «На что мне попугаи теперь, когда у меня есть Бембу», — думает она.

Да, но пока Май Бритт близка к состоянию счастья, бедному Бембу предстоит день более скучный и прозаичный, чем предыдущий. Проснувшись, он обнаруживает свою квартиру в горестном состоянии. Холодильник пуст, есть нечего. Сто пятьдесят дисков лежат в перепутанных коробках или вообще без таковых на полу среди луж пива и плевков травы, и Бембу принимается складывать самые замурзанные диски в посудомоечную машину, но его отвлекает звонок в дверь. Это полицейские, которые хотят знать: 1) звонил ли Бембу четыре раза за ночь директору концерна «Volvo Trucks» с угрозами и 2) зачем он это делал, а также постепенно расширяют они перечень вопросов: 3) почему на столе лежат двести граммов гашиша и к тому времени, когда Бембу выходит из полицейского участка, где он объяснил, что никогда не звонил в «Volvo Trucks», а гашиш ему нужен для личного употребления, и услышал в ответ, что дело будет разбираться в суде, так вот к этому времени день склоняется к вечеру, и Бембу заступает на сутки на дежурство в Центральной городской больнице — Бембу вообще-то дипломированный врач, постигавший тайны профессии в Карлстаде и Лондоне, но сегодня он выжат, утомлен и напуган, вследствие чего он, к несчастью, прописывает неправильное лекарство одной ни в чем не повинной женщине, тем самым вынуждая ее в дальнейшем обратиться с жалобой в медицинский надзор, который в свою очередь сообщает больнице о жалобе и о претензиях полиции к Бембу, из-за чего он лишается работы и квартиры, поскольку она служебная и принадлежит больнице, все это, естественно, происходит не в один день, но я (автор) решил забежать вперед, чтоб покончить с этим сюжетом и больше не мучиться, снова и снова возвращаясь к несчастному Бембу, но при этом знать, что вы сможете представить его душевное состояние, когда мы довольно скоро встретим его на рок-фестивале в Хультфреде. Когда сам пишешь книгу, можешь запросто позволить себе такие кульбиты вперед-назад во времени. Мои коллеги писатели делали это до меня и будут делать и после, ну а я проделал сейчас этот трюк прямо у вас на глазах.

Пыхтя и отдуваясь, Допплер выбегает из лесу и натыкается на широкую улыбку Май Бритт, присевшей на камень перевести дух и скрутить нехилый косячок. Допплер ловит себя на мысли, что немного завидует ей. Завидует ее умению жить, пренебрегая многими условностями, которыми Допплер тоже усердно пренебрегает, но для него обуздать свою природную образцовость — работа, он по кирпичику строит из себя пофигиста, прилежно, старательно, только о том и думая, а у Май Бритт все выходит играючи. Само собою. «Мне хотя бы к старости научиться отклоняться от общей линии так же просто и ненатужно», — успевает Допплер подумать прежде, чем Май Бритт, улыбаясь еще шире, окликает его: иди ко мне, дай я тебя хоть расцелую.

Обласканный, он устраивается на камне рядом с ней. Май Бритт раскуривает свою волшебную палочку, вот они уже по очереди затягиваются, и если поначалу Допплер опасался, что поцелуй — это так, приманка, и сейчас старуха начнет допытываться, почему он не вернулся к ней, как они договаривались, и дело кончится выяснением отношений, чем она ему не угодила и почему он ее бросил и прочее и прочее, то нет, ничего подобного — она сидит, тихо улыбается и ни о чем не вспоминает. В конце концов Допплер сам просит прощения, что ушел и пропал, но жизнь, говорит он, приняла новый оборот, теперь он живет у фон Борринга и принял скаутскую присягу.

Май Бритт принимает его слова спокойно. Она затягивается, снова улыбается и спрашивает, как они ладят с фон Боррингом. Я его сто лет не видела, говорит она. Как он поживает, хорошо?

— Вроде да, — говорит Допплер.

— А холодильник как, полон? — спрашивает Май Бритт.

— Какая-то еда есть, — отвечает Допплер.

— А что если мне к нему зайти, а? Мы могли бы приготовить вкусный обед. Я забыла в Карлстаде заскочить в магазин, а есть хочется. Я встретила мужчину.

— Ты — мужчину? — спрашивает Допплер.

— Да, — говорит Май Бритт. — Настоящего. Черного.

Они продолжают курить.

— Ты думаешь, у меня не возникнет проблем с тем, что я накурился этой твоей штуки? — спрашивает Допплер. — В смысле «однажды скаут — скаут навсегда»?

— Лично я не вижу здесь никакой проблемы, — отвечает Май Бритт.

Май Бритт поднимается к парадной двери фон Борринга и дергает шнурок звонка. Допплер, поразмыслив, останавливается на пару ступенек ниже. Всем своим видом он показывает, что это не его затея. Он так, сбоку припека. К тому же ему ни к чему, чтобы фон Борринг унюхал выкуренную траву.

Фон Борринг открывает дверь, видит сладкую парочку и некоторое время стоит, не зная, что и думать.

— День добрый, — говорит Май Бритт.

Фон Борринг кивает и устремляет вопрошающий взгляд на Допплера.

— Мы с ней встретились на дороге, — сообщает Допплер. — Она сказала, что голодна и дома у нее пустой холодильник, и я подумал, что как скаут обязан ей помочь. Там же было что-то такое, в клятве, про необходимость помогать, невзирая на собственное удобство?

Фон Борринг подходит к Допплеру и заглядывает ему в глаза.

— Гашиш курил? — спрашивает он.

— Чуточку, — смиренно отвечает Допплер. — Но я не затягивался. Просто чтобы составить компанию Май Бритт, я решил, что это будет очень по-скаутски — не отвергать ее предложения, чтобы не ранить ее чувств.

— Марш в свою комнату, — говорит фон Борринг. — И если к вечеру ты не выучишь узлов, можешь забыть о скаутинге навсегда.

Допплер трусит к себе, как побитая собачонка.

Май Бритт и фон Борринг не сводят друг с друга глаз.

— Ты, значит, пришла поесть? — уточняет фон Борринг.

— Да, — отвечает Май Бритт. — Я сидела на камне у опушки и вдруг почувствовала себя жутко счастливой.

— Счастливой? — переспрашивает фон Борринг.

— Чертовски счастливой, — повторяет Май Бритт, — но ужасно голодной. В другой день я б лучше с голоду померла, чем сюда пришла, но сегодня меня так распирало от радости, что я подумала: была не была, зайду, попрошу кусок хлеба.

— Тебя от радости распирало? С чего вдруг? — никак не может поверить фон Борринг. — Ты ведь у нас дама вздорная и склочная.

— Хоть это и не твоего ума дело, — отвечает Май Бритт, — но раз тебе так приспичило узнать, то пожалуйста — просто я встретила одного человека.

— Меня это мало занимает, — отвечает фон Борринг, — но ты вроде как сама обратилась ко мне за помощью?

— Получается так, — отвечает Май Бритт.

— И это не уловка, чтобы проникнуть в дом? Не военная хитрость?

— Ни в коем разе.

— И ты не положишь мне на подушку дохлого птенчика или еще чего-нибудь непотребного?

— Сегодня никаких дохлых птиц.

— Просто поешь и уйдешь?

— Да.

— В таком случае прошу в дом, — говорит фон Борринг, придерживая перед ней дверь и указывая дорогу.

Допплер сидит в своей комнате, вяжет узлы и мучается угрызениями совести. Все четырнадцать он знает уже наизусть. Он готов к зачету и предвкушает свой триумф, после которого все снова станет хорошо. Одна закавыка — фон Борринг не идет. Уже и поздно. И темно. А снизу, из гостиной, время от времени доносятся смех и гомон. Приближается и минует полночь, но фон Борринга с вожделенным зачетом все нет как нет. В конце концов Допплер, в старой пижаме фон наставника, крадучись выходит из комнаты, добирается до лестницы и принимается осторожно спускаться вниз, ступенька за ступенькой, в любую секунду готовый, если вдруг появится фон Борринг, рвануть обратно и притвориться, будто никуда не отлучался. Спустившись на первый этаж, Допплер преодолевает холл и библиотеку и останавливается под дверью столовой. В широкую замочную скважину ему видно фон Борринга и Май Бритт — они сидят за большим столом, уставленным тарелками от парадного сервиза с недоеденной едой, пустыми бутылками из-под вина и разными баночками из-под пива. Май Бритт даже выдана пепельница, и гостья, по своему обыкновению, курит толстую папироску и отчаянно размахивает ею, непрерывно что-то тараторя. Время от времени она предлагает «хоть затяжечку» фон Боррингу, но тот вежливо отказывается, загораживаясь поднятой ладонью и скромно мотая головой.

Постепенно Допплер понимает, что они играют в какую-то игру. Один говорит слово, а второй отвечает словом, как-то с названным связанным. Что-то вроде игры в ассоциации.

— Конь, — говорит Май Бритт.

— Rittersport, — отвечает фон Борринг.

— Конь, — снова говорит Май Бритт.

— Я сказал: шоколад «Rittersport», а не rytter-sport в смысле «верховая езда», — уточняет фон Борринг.

— Все равно конь, — упорствует Май Бритт.

— Ты не можешь повторять одно слово два раза, — напоминает фон Борринг.

— Могу еще как, — отвечает Май Бритт.

— Тогда я тоже говорю: конь, — заявляет фон Борринг.

— Скучная ты душонка, — отвечает Май Бритт. — Но если конь вызывает у тебя ассоциации только с конем, то все гораздо хуже, чем я думала.

— Конь, — язвительно продолжает фон Борринг.

— Карп, — говорит Май Бритт.

Фон Борринг поднимает на нее глаза.

— Ты саботируешь, — говорит он.

— Вовсе нет, — отвечает Май Бритт. — Ты сказал: конь. Я ответила: карп. В игре все дозволено.

— Но игра была бы интереснее, если бы мы проявляли немного выдумки. Разве нет?

— Ассоциация — это непроизвольное сравнение, ее не надо подчинять разуму.

— Это уж каждый сам решает, включать ему голову или нет, — отвечает фон Борринг. — К тому же конь так далек от карпа, что я отказываюсь видеть тут сходство.

— И напрасно, — говорит Май Бритт. — Оба начинаются на «к», за которым идет гласная, потом соответственно «р» или «н», то есть две согласные, и еще по одной букве на конце, всего по четыре и там, и там.

— Витамин D, — предлагает фон Борринг.

— Рыбий жир, — отвечает Май Бритт.

— Прямая кишка, — продолжает фон Борринг.

— Пидор, — отзывается Май Бритт.

Фон Борринг снова укоризненно смотрит на нее.

— Мы же договорились — никаких выпадов в адрес друг друга, — говорит он.

— Ты прав, — говорит Май Бритт. — Я и забыла, но теперь вспомнила. Прости, — кается Май Бритт, но посреди извинений начинает давиться от хохота. — Я видела, что тут что-то не то, — выдавливает она сквозь смех, — но что ты педик, до меня не дошло. А это многое объясняет.

— К счастью, это больно ранящее слово вышло из обихода, — говорит фон Борринг, — и мне кажется, ты употребила его не со зла, а желая выяснить границы дозволенного, поскольку тоже, наверно, чувствуешь некоторую неловкость: вот мы сидим тут, едим, пьем и разговариваем после стольких лет вражды.

— За это надо выпить, — тут же предлагает Май Бритт.

Они отпивают по глотку красного вина.

— Знаешь, на самом деле для меня много значит, что ты рассказал мне про это, — продолжает Май Бритт. — Честность, достойная уважения. Я никому не проболтаюсь.

— Можешь говорить кому хочешь, — отвечает фон Борринг.

— Ты разрешаешь мне рассказать об этом Юлле Бритт из магазина?

— Да хоть кому угодно, — соглашается он, доливая в бокалы вина.

— Наверно, здесь, в Вермланде, тебе жилось несладко? — спрашивает Май Бритт. — А чего ты не уехал в какой-нибудь большой город?

— Я думал об этом, но решил остаться здесь, — объясняет фон Борринг. — Я не привык к большим городам. И птиц там нет.

— Ну не скажи, — отвечает Май Бритт. — Я смотрела как-то передачу об орнитологе из Нью-Йорка. Он говорил, у них там сотни птиц. И что жутко интересно изучать, как они приспосабливаются к жизни в городе.

— Так и сказал? — удивляется фон Борринг.

— Там у них каких только птиц нет! По-моему, есть даже хищные, — говорит Май Бритт. — Они гнездятся на крышах небоскребов.

— Понятно, — отвечает фон Борринг.

— Хотя… я могла и напутать, — говорит Май Бритт. — Я ведь всегда траву курю, когда телек смотрю, так что у меня все новости в голове перепутываются. Кстати, ты бы тоже курнул. Поможет.

— Скауты не курят, — отвечает фон Борринг. — К тому же я никогда не делаю того, что запрещено законом.

— Noblesse oblige[19], — кивает Май Бритт.

— Именно.

— А то поехал бы в Берлин, — продолжает Май Бритт. — Там бы и я прижилась, наверно. У меня такое чувство, что там центр всей контркультуры. Возьми любое развлечение, которое народу нравится, так в Берлине непременно найдется особая группа людей, выступающих против него. Кстати, для таких, как ты, они устраивают огромный парад.

— Фу, — говорит фон Борринг. — Немецкие птицы. Не знаю, не знаю…

— А как насчет немецкой нарезки? — спрашивает Май Бритт.

— Немецкой нарезки? — мечтательно тянет фон Борринг. — Давненько я ее ел в последний раз.

— А хочешь? — спрашивает Май Бритт.

— Рождество еще не скоро, — отвечает фон Борринг.

— Ты не мямли, — говорит Май Бритт, — а отвечай ясно. Немецкую нарезку* хочешь?

— Да, — отвечает фон Борринг.

— Веди меня на кухню, — велит Май Бритт.

* насчет немецкой нарезки.

Во-первых, Май Бритт упомянула немецкую нарезку вовсе не случайно. Немецкая нарезка — это своего рода кодовое слово, намек на общую их с фон Боррингом тайну. Дело в том, что в первый день Рождества 1919 года маленький фон Борринг сбежал в разгар празднеств из отчей усадьбы и на своих маленьких ножках добрался по сугробам до дома Май Бритт, чтобы вручить ей жестянку с немецкой нарезкой. Май Бритт ужасно обрадовалась и печенью, и коробке, в которой фон Борринг его притащил. Но у фон Борринга начались серьезные неприятности, когда его мама (не безразличная, как мы помним, к морфию) пару недель спустя обнаружила пропажу. Фон Борринг отказался признаваться, куда делась банка печенья. Ни взбучка, ни домашний арест не сломили его.

Во-вторых, вот вам рецепт. Для примерно 125 ломтиков немецкой нарезки вам потребуется: 250 г масла, 30 г сахара, 1 яйцо, 60 г муки.

Готовится печенье так:

Растереть масло с сахаром добела. Добавить яйцо и снова хорошо перемешать! В самом конце добавить муку. Немного остудите тесто и раскатайте его в колбаски диаметром три сантиметра. Оставьте колбаски теста на холоде надолго — желательно на ночь. Нарежьте колбаски на кружки толщиной примерно полсантиметра и выложите их на противень, смазанный жиром или покрытый вощеной бумагой. Выпекайте на средней решетке при ста восьмидесяти градусах примерно восемь минут. Дайте печенью остыть на противне, затем выложите его. Хранится лучше всего в коробке с плотной крышкой.

В-третьих, учтите: немецкая нарезка — печенье особое, придуманное для тех, кто печенье не любит. Это рассыпчатые кругляшки без особого вкуса. Его что ел, что не ел — никакой разницы. Проще всего его сравнить с безаллергенными собаками, нет, даже лошадьми. У меня (автора то есть) есть свояк, и он однажды рассказал мне о русской породе лошадей, с которой аллергики могут общаться безо всякого риска. Русские горазды на разные забавные выдумки, хотя их репутация строится в основном на других вещах, не столь забавных.

Изучив указание оставить колбаски на холоде надолго — желательно до следующего дня, чего наши кулинары, естественно, позволить себе не могут, ибо у ночи есть своя логика, особенно заявляющая о себе после употребления известного количества вина и пива, и понимая, что печенье должно быть готово быстро, Май Бритт и фон Борринг находят неожиданный выход из положения: они выливают тесто в морозильник, и в эту секунду, в эту короткую паузу, когда глаза их встречаются, точно как в детстве, фон Борринг наконец вспоминает о Допплере и о зачете по узлам, и они с Май Бритт устремляются в комнату Допплера, который, заслышав их топот, успевает вприпрыжку подняться по лестнице, залезть в кровать и притвориться крепко спящим при включенном свете.

— Какой он дусик, когда спит, — говорит Май Бритт, стоя у кровати Допплера, по которой раскиданы те куски веревок с узлами, которые не ссыпались на пол.

Фон Борринг прихватил с собой стаканчик холодной воды и теперь проворно поливает пижамные штаны Допплера сверху донизу, потому что процедура «мокрые штаны» хороша всегда, она выручит в самых разных ситуациях, быстро разбудит скаута и мгновенно приведет его в боеготовность, что, в свою очередь, тренирует работоспособность, как это давным-давно доказано теоретиками скаутинга, много лет основательно изучавшими этот вопрос.

Допплер притворяется, будто он глубоко спал, но едва он «с трудом» продирает глаза, как ему закрывают их повязкой, и он на ощупь связывает все четырнадцать узлов, следуя командам фон Борринга, который нарочно называет узлы не в том порядке, как они значатся в списке, — на случай, если бы Допплер зазубрил их один за другим, чем он, кстати говоря, существенно бы подпортил свою репутацию в глазах фон Борринга.

Но Допплер блестяще справляется с испытанием, фон Борринг гордится своим учеником, а Май Бритт хлопает в ладоши и говорит, что это нужно отпраздновать; и всего через полчаса все трое сидят за столом и так аппетитно уплетают немецкую нарезку, что любо-дорого посмотреть.

— Поднимите руку, кто любит животных! — ни с того ни с сего вскрикивает Май Бритт.

Фон Борринг и Допплер, переглянувшись, неуверенно тянут руки вверх. Кому хочется прослыть чуть ли не живодером?

Только этого не хватало.

Тем более что зверюшки бывают такие смешные.

На следующий день, уже ближе к обеду, фон Борринг просыпается оттого, что Май Бритт гладит его по волосам. Несмотря на годы, у фон Борринга пышная седая шевелюра, я (автор то есть), похоже, забыл это упомянуть, бывает. Было бы преувеличением заявить, что Май Бритт играет его волосами, перебирает их, накручивает на пальчик и шаловливо потягивает, — нет, в ее движениях нет этой умильной девчачьей нежности, однако ж это безусловно выражение ласки, и фон Борринг реагирует на происходящее довольно сложно. Больше всего он потрясен тем, что спал в помещении. Этого старый скаут, как уже было сказано, терпеть не может. Ему неприятна мысль, что он дышал не чистым и холодным воздухом, а какой-то тепловатой взвесью из пыли и неизвестно чего еще. Теперь он чувствует себя больным и разбитым. А тут еще эти прикосновения. Мысли фон Борринга путаются. Ему приятно, что его гладят, но он не уверен, что это безвозмездно. Возможно, гладящий ожидает в ответ тоже ласки или поглаживания, а это уж увольте. И опять же, как быть с завтраком? Вчера он, будем считать, съел обычный человеческий обед, но завтрак должен быть его всегдашний, который многие сочтут странным, тем более что фон Борринг не в силах объяснить, отчего он питается так, как питается, да и не хотел бы он объясняться. «Оставьте меня в покое, — думает он, — я и так пропустил за сегодняшнее утро неизвестно сколько птиц». Уточнить это «неизвестно сколько» не удастся никогда, но фон Борринг чувствует, что досада будет мучить его еще несколько часов. Вдруг именно сегодня выдалось то редкостное утро, когда не виданные им прежде птицы заполонили сад и буквально ждали, что он увидит их и сфотографирует — некоторые птицы изредка так себя ведут, шалавы эдакие (два последних слова — это не размышления фон Борринга, а комментарий, который я (автор то есть) добавил от себя, не утерпел). А потом мысли фон Борринга переключаются на его ученика. «Надеюсь, он не в курсе того, что я спал на полу рядом с Май Бритт», — думает фон Борринг, страшась опозорить себя в глазах новобранца, — это ж надо, старший скаут, наставник, и потерял над собой контроль, да еще при свидетелях, нет, следует немедленно выставить отсюда эту женщину, сказать ей, что ночное приключение (интересно, как далеко они все-таки зашли?) еще не повод ни для чего, все было чудесно, но он, фон Борринг, не собирается пока связывать себя никакими узами, так что обмениваться телефонами им тоже ни к чему. Но… фон Борринг молчит. Он продолжает лежать, принимая эти ласки, бережные и нежные поглаживания по волосам, потому что невозможно добровольно отказаться от этого блаженства — фон Борринг ведь всегда был недоласкан, тут и сомневаться не приходится, слишком мало тепла и любви выпало на его долю, так что теперь он млеет затаив дыхание, как песик, которого гладят, да-да, как собачонка, которая вообще ничего не понимает, но инстинкт подсказывает ей, что глупо кусать того, кто тебя ласкает, потому что никто другой не приголубит.

Если честно, Май Бритт и сама не знает, с чего она с такой лаской гладит волосы фон Борринга, но ее это не тревожит. Гладится, вот она и гладит. Она думает о своем возлюбленном Бембу (но прекрасно понимает, что рядом с ней не он). Ей важно излить свою нежность, а то мир без нее жесток и груб, думает Май Бритт, точнее, чувствует Май Бритт. Мысль и чувство — вещи разные, хотя иногда трудно определить, где кончается одно и начинается другое.

Да, но куда делся Допплер? — недоумевает, вероятно, читатель. Видит ли он эту сцену? И что он о ней думает?

Ответ: нет, не видит. Он спит в своей комнате. Посреди связанных узлами веревок.

Блаженное поглаживание прекращается в тот момент, когда начинает пищать пейджер фон Борринга. Почти у всех серьезных шведских наблюдателей за птицами есть этот прибор, и с его помощью фон Борринга мгновенно оповещают, что там-то и там-то замечена редкая, или, как они говорят, значимая птица. Он нежно отодвигает руку Май Бритт и бежит к своим брюкам, валяющимся на полу (что, кстати говоря, само по себе неслыханно, ибо до сего дня брюки всегда аккуратно складывали и вешали на стул, так что они глубоко потрясены и разочарованы таким с собой обращением, как и матушка фон Борринга, которая (по-прежнему в легком морфийном тумане) сидит на облаках и глядит оттуда на своего сына-скаута, чучело эдакое. Он не женился и никогда не интересовался женщинами, а стоило ему в кои-то веки раз провести ночь в обществе дамы, так она оказалась курносая уродина Май Бритт, а мама фон Борринга терпеть не может эту противную необразованную склочницу, дочку шалого коммуниста, которая в последние годы стала вообще несносной, так что маме фон Борринга очень тяжело смотреть на творящееся внизу, в юдоли, безобразие и не иметь возможности вмешаться. «Вот ведь ловко устроился, ну как всегда», — думает она о папаше фон Борринга, которому опять повезло: он не мучается на небесах, наблюдая все это, поскольку не верил в Бога. И совсем невыносимо, что довольно скоро матушка фон Борринга на своем и без того небольшом облачке начнет регулярно подвергаться визитам Май Бритт, ибо земные дни старой скандалистки заканчиваются, и хотя ее вера была довольно шаткой, ее хватит (сомнения будут засчитаны Май Бритт в плюс), чтобы попасть на небеса, где ее разместят на облаке коммуны Эда, потому что территориальная целостность уважается и здесь, и если матушку фон Борринга пребывание в здешних кущах нервирует уже сейчас, то вы и сами понимаете, в какой ад кромешный оно превратится с появлением здесь Май Бритт. К тому же, хотя большинство христиан, кажется, считают, что человек приходит на небеса с пустыми руками, это не так. Одну вещь ему разрешается прихватить с собой. И тут важно не ошибиться с выбором. Госпожа фон Борринг прибыла с чемоданищем морфия, а Май Бритт в свой час выберет фуру с гашишом. Выясняя, кто был прав, дамы начнут гневаться и раздражаться, а тянуться все это будет бесконечно долго).

Сообщение на пейджере гласило: «Амурский сокол (Falco Amurensis), мыс на южной оконечности Эланда, остров Эланд. Молодая особь, виден, находится на территории»*.

Фон Борринг не верит своим глазам. Амурский сокол. В Швеции! От такого послания его бросает в дрожь. Равнодушным к орнитологии не дано, разумеется, понять всей грандиозности этого события. «Амурский сокол обитает в Азии, в частности в горах Омана, и не имеет обыкновения летать на север; что он делает в Швеции — полнейшая загадка, скорей всего, он и сам не понимает, как его сюда занесло; видно, это ужасно рассеянный (если вообще у него все в порядке с головой) соколиный подросток, но раз уж он очутился в Эланде, то и мне туда надо, — соображает фон Борринг. — И как можно скорее, тут счет на минуты».

— Что стряслось? — спрашивает Май Бритт.

— Меня срочно вызывают в Эланд, — отвечает фон Борринг.

— Вот везуха! — вскидывается Май Бритт. — А мне как раз надо в Хультфред! Так что, если ты на колесах, я с тобой. Высадишь меня по дороге.

— Я уже не вожу, — отвечает фон Борринг. — Видимо, придется брать такси.

— У меня есть грузовик, — говорит Май Бритт, — очень вместительный. Но сама я тоже уже не вожу.

Они смотрят друг на друга.

— Ты тоже о нем подумала? — уточняет фон Борринг.

— Конечно, — отвечает Май Бритт. — Но куда он запропастился? Неужели все дрыхнет?

— Сейчас проснется, — говорит фон Борринг, набирая в большую кружку ледяную воду.

* насчет амурского сокола.

Датское турагентство «Киплинг Трэвел» продает туры на Мессинский пролив на Сицилии, где каждый год в апреле собираются тысячи хищных птиц, причем утверждается, что количество видов и подвидов «поражает воображение». Восемь дней/ семь ночей, включая проживание и сопровождение двумя самыми известными датскими орнитологами-практиками, стоит чуть меньше десяти тысяч датских крон[20]. Жители Норвегии должны будут дополнительно оплатить переезд до Дании и обратно. И тут уж каждый сам принимает решение. Многим кажется, что датчан трудно понимать; могу утешить их тем, что датчане считают норвежский вообще непостижимым. Обычно через несколько дней эту трудность перестают замечать. Азбучные истины относительно бесед с датчанами таковы: надо прилагать все усилия, стараться быть открытым всему новому и проч., но — и это самое важное! — если они отвечают на твой вопрос по-английски, надо бить в морду. Поверьте мне. Я (автор то есть) прожил в Дании несколько лет. Серия сильных ударов в переносицу — единственное действенное средство.

На сайте «Киплинг трэвел» перечислены все виды хищных птиц, которые могут встретиться вам в Мессине, но, говорится там (я цитирую): «Самыми редкими видами считаются амурский сокол и хохлатый осоед, их мы, естественно, не можем вам гарантировать. Но наш всегдашний девиз таков: увидеть как можно больше, но самое главное — рассмотреть птиц и насладиться зрелищем, мы едем ради новых знаний, а не за галочками!»

Другими словами, фанатов от орнитологии, которые гоняются лишь затем, чтобы пометить в своих журналах наблюдений как можно больше разных видов, а потом завалиться в отель и надраться до неприличия, просят не беспокоиться.

«Globetrotter» простоял без движения в сарае Май Бритт восемь лет, и знатоки, разбирающиеся в моторах, только языками зацокают, увидев, как легко он заведется — через пару абзацев буквально. Движок как новенький, ахнут они. А что с аккумулятором? — спросят они затем. А как там с системой охлаждения? Ну и дальше по списку в том же духе. Причем это резонные вопросы. Так что я решил застраховаться от этих знатоков с их расспросами и наврать малость: сказать, что на Рождество два года назад сын того сына Май Бритт, у которого физиогномическая слепота, корячился с машиной два полных дня. Молодому человеку было скучно в Вермланде, поэтому он перебрал движок, а заодно поменял масло, подтянул здесь и там, зарядил аккумулятор и завел мотор раз-другой на пробу. В старших классах школы он «проходил» мопед как «предмет по выбору». Плюс несколько раз реанимировал мотор семейной лодки. Так что, когда Допплер, злой и угрюмый из-за того, что его в очередной раз разбудили посредством «мокрых штанов», садится за руль, грузовик заводится с первой попытки и ни разу до конца этой истории не глохнет. «Volvo Trucks» производит грузовики, которые служат людям долгие годы, хотя и недостаточно ценит отдельных своих сотрудников. Никто не безупречен. В том числе и я (автор то есть). Еще в школе учителя хвалили мои сочинения, но замечали, что они завершаются как-то внезапно, и я боюсь, как бы и в этот раз не случилось того же, потому что сейчас я совершу прыжок во времени и нагоню героев в тот момент, когда «Globetrotter» с Допплером за рулем и фон Боррингом и Май Бритт в качестве пассажиров, миновав уже Карлстад, Карлскога, Эребру и Норчёпинг, едет вдоль восточного побережья сперва по шоссе номер 15 на юг, в сторону Виммербю и Хультфреда, а затем по шоссе номер 33, с тем чтобы дальше свернуть на шоссе 34 в сторону Кальмара и Эланда.

Несмотря на попытки фон Борринга ввести запрет на курение, в машине и шмалят, и болтают без умолку. Всё Май Бритт. Она сидит на пассажирском месте, курит, тараторит и ставит кассеты на свой вкус, а фон Борринг тихо лежит на койке сзади. Допплер просто ведет машину. Он не знает, как ему к этому турне относиться. Он не знает, кто он такой. Его попросили сесть за руль грузовика — он сел, хотя раньше грузовиком не управлял, но это не бином Ньютона, те же газ, тормоз и сцепление, и ему доставляет удовольствие езда. «Кыш с дороги, носороги», — бубнит Допплер себе под нос.

А Май Бритт в восторге оттого, что снова сидит на переднем сиденье и мимо проплывают шведские ландшафты, — это живо напоминает ей поездки с Биргером, и она с благодарностью вспоминает его, а еще у нее вдруг возникает чувство, что ее жизнь и судьба «Volvo Trucks» идут рука об руку, только время ее расцвета наступило лишь сейчас, а автомобильный концерн отцвел лет десять назад: как они начали по-свински обращаться с сотрудниками и доконали Биргера, так сразу и завяли.

Пока они едут, Май Бритт читает лекцию по истории концерна «Volvo Trucks». Она десятилетиями жила с этой летописью, которая вошла в ее плоть и кровь, и хотя теперь уже этот сюжет не присутствует в мыслях Май Бритт постоянно, но сейчас, под настроение, ей не терпится рассказать всю историю, довольно запутанную и разветвленную, но Май Бритт удается упростить и, главное, укоротить ее настолько, чтобы практически любой сумел бы понять суть. Если бы Май Бритт была молоденькой и начинала свою жизнь сегодня, она бы выбрала что-нибудь около журналистики. Но она не просто весьма не молода, она очень стара, курит гашиш и ее дни сочтены.

NB! Нижеследующие пассажи выглядят академично, но являются таковыми до известной степени, не более.

Из истории концерна «Volvo Trucks» и Май Бритт (отчасти):

1. Безоблачные двадцатые.

«Volvo Series 1» стала первым шведским грузовиком с карданной передачей, пневматическими шинами и полностью закрытой шоферской кабиной. При не очень мощном моторе машина, рассчитанная на полторы тонны груза максимум, отличалась таким качеством сборки, что нередко перевозила грузы даже вдвое больше максимального веса. Май Бритт не было и двадцати. Она обожала танцульки, но с Биргером еще не повстречалась. Фон Борринг недавно обратился в скаута. А дедушки и бабушки Допплера еще пешком под стол ходили.

2. Коренные улучшения.

В середине тридцатых серии «LV-71» и «LV-72» вывели «Volvo Trucks» в число основных производителей грузовиков. Грузовики осовременились. Деревянные колеса заменили на стальные и улучшили тормоза. Мотор переместили вперед и расположили выше, что позволило более равномерно распределять движущий момент. Выпускалось несколько модификаций этих серий для разных нужд. Следует добавить, что никогда впоследствии грузовики не бывали такими красивыми и симпатичными, как в то десятилетие.

Май Бритт училась в школе домохозяек в Гётеборге. Биргер — в Челмерсе, это техническое училище в том же городе. Они встретились, влюбились и проч.

Фон Борринг перестал спать в доме.

Дедушки и бабушки Допплера повзрослели.

3. Грузовики для армии.

В сороковые годы шла война, концерн «Volvo Trucks» подсуетился, приспособился к военным нуждам и стал одним из основных поставщиков шведской армии (хотя в наши дни мы вправе задать вопрос, как распоряжалась эта армия этими грузовиками). Прорывом стал грузовик с круглым носом — он выпускался в бесчисленном количестве вариантов, мог использоваться для чего только не и оставался самым успешным проектом «Volvo» вплоть до появления в семидесятые серии F.