Грузовики «Вольво»

В качестве курьеза надо упомянуть, что «Volvo» перешел на дизельное топливо чуть ли не последним. Дело в том, что один из основателей концерна, Густав Ларсон, учился вместе с неким Йонасом Хессельманом, который в дальнейшем изобрел двигатель имени себя, и «Volvo» пользовался двигателем Хессельмана очень долго, хотя в конечном итоге он оказался не так уж и хорош, и выяснилось это еще до того, как «Volvo» перешел на дизель. Этот Хессельман был тот еще затейник, слышала Май Бритт от Биргера, и не раз. Только непонятно, что Биргер имел в виду: что Хессельман был сообразителен и горазд на разные затеи, или это он деликатно давал понять, что конструктор был тем еще придурком. Самим нам в этом не разобраться, так что тайна сия останется таковой навек, разве только наследники смогут пролить свет и на это обстоятельство тоже, но звонить и спрашивать про эту фразу мужа Май Бритт как-то назойливо все же. Да и накладно звонить-то. В общем, те, кто не могут ни есть, ни спать, пока не установят истины, пусть звонят сами. А у меня (автора то есть) сил на эти подвиги нет.

4. Десятилетие быстрых перемен.

Для развития производящей грузовики отрасли пятидесятые годы оказались переломными. Бензиновые и первые варианты слабеньких дизельных моторов заменили на мощные моторы с системой direct-injection. А это, в свою очередь, позволило сделать грузовики длиннее и тяжелее. В 1951 году был выпущен «Titan», самый, наверно, прославленный грузовик концерна «Volvo». А через три года именно его, первым среди грузовиков, оснастили турбомотором. Масса увеличилась всего на 25 килограммов, зато тягловая сила стала аж 185 лошадиных сил вместо 150. (Найдутся такие, кто скажут, что в конце предыдущего предложения надо было поставить восклицательный знак, но я (автор то есть) считаю, что использование этого знака (восклицательного то есть) свидетельствует о непрофессионализме пишущего. Если человек пишет каждый божий день, то ему дозволено поставить два восклицательных знака за жизнь — максимум. А если он кропает не каждый день, то его норма составляет одно восклицание раз в жизни. Людей, бездумно расставляющих восклицательные знаки, надо арестовывать и интернировать хотя бы на время.)

Биргер принимал участие в доводке шоферской кабины «Titan».

Май Бритт растила двух маленьких детей (одного с физиогномической слепотой). Биргер приезжал только на праздники.

Фон Борринг провел ту самую, лучшую в своей жизни неделю в Лондоне.

Родители Допплера учились в средней школе и были отличниками. Оба.

5. Король дороги.

В шестидесятые и дороги, и грузовики стали настолько хороши, что сие транспортное средство сделалось основным для перевозки товаров. «Volvo» обошел всех конкурентов в удобстве кабины, в которой теперь могли спать двое шоферов. Биргера перевели из Гётеборга в Умео. Он не бывал дома месяцами.

Рацион фон Борринга становился все более причудливым.

Родители Допплера прилежно учились, а заодно родили сына, то есть его.

6. Новые стандарты безопасности.

Поражающие воображение достижения в области комфорта и безопасности вождения обеспечили новейшим моделям грузовиков «Volvo» безусловное лидерство в своем классе. Пружинные рессоры сделали езду мягкой, а главным при проектировании водительского места, выборе стекол и зеркал считаются эргономичность и безопасность.

В конце семидесятых появляется «Globetrotter» и становится законодателем мировой моды в грузовиковой отрасли на двадцать с лишним лет. Биргер держится в седле до начала восьмидесятых, но потом, когда слава изобретателя гениальной машины достается не ему, резко сдает. Он сходит с дистанции. Сперва садится на больничный, потом досрочно выходит на пенсию. Однажды на заправке, пока водитель зашел в кассу рассчитаться, Биргер увел у него «Globetrotter». Рванул прямиком домой и загнал машину в сарай. Ее, разумеется, искали, но нашлась она только сегодня, говорит Май Бритт. Другими словами, Допплер сидит за рулем ворованного грузовика, прав у него тоже нет. И он в полном восторге. И даже подумывает, а не стать ли ему водителем грузовика. Если этим заниматься на более законных основаниях, то, наверно, получишь истинное удовлетворение.

7. Как шли дела у «Volvo Trucks» в восьмидесятые годы, Май Бритт не знает. Биргер уволился. Фокус их семейных интересов сместился. Это были грустные годы.

8. Как и девяностые. У «Volvo Trucks», судя по всему, все по-прежнему было весьма недурственно. А вот для Май Бритт и Биргера настали черные дни. Биргер умер. Май Бритт состригла своим попугайчикам наросты на клювах и подверглась судебному преследованию, к тому же ее замучили боли в ногах.

9. С началом нового тысячелетия жизнь пошла в гору. Про концерн «Volvo Trucks» ничего наверняка сказать не могу, но у Май Бритт точно. Курение травы помогло ей отвлечься от болей и начать, так сказать, борьбу за благо мира. У нее появились новые друзья. И сейчас она собирается в Хультфред на рок-фестиваль, развлечься и потанцевать с Бембу.

Фон Борринг вступает в беседу. Ему надоел бесконечный треп Май Бритт. Я давно подозревал, заявляет он, что все это твое диссидентство — насквозь фальшь и амбиции. Тебе не важно, против чего протестовать. Тебе просто нравится сам процесс. Ты живешь на наркотиках, а считаешь, что делаешь человечество лучше. Ну как можно изменить что-то в жизни, когда ничего не соображаешь? Но ты, конечно же, не желаешь видеть этого вопиющего противоречия. Твой хваленый Боб Марли, что он сделал хорошего? — спрашивает фон Борринг.

— Он писал отличную музыку, — буркает Май Бритт.

— Про музыку я знаю, — говорит фон Борринг. — Но что он сделал хорошего?

— Он заставил людей поверить в то, что жизнь можно изменить к лучшему, — говорит Май Бритт.

— Изумительно, — откликается фон Борринг. — И вот люди обрели эту веру и на радостях начали обкуриваться так, что забыли, на каком они свете. Счастливо побороться! Я знаю, о чем я говорю. Я был на джембори на Ямайке, это был самый разнузданный слет за всю историю скаутства.

— А сам ты что, лучше? — угрюмо спрашивает Май Бритт.

— Назови мне наркомана, который сделал бы в жизни хоть что-то хорошее? — отвечает вопросом же фон Борринг.

— Я спросила, разве сам ты лучше? — повторяет Май Бритт.

— Возможно, я чуточку получше все-таки, — говорит фон Борринг.

В тот самый момент, когда «Globetrotter» разворачивается перед кассами фестиваля в Хультфреде, на пейджер фон Борринга поступает сообщение с опровержением утренней информации. Амурский сокол не показывался на Эланде со вчерашнего дня, но некий амурский сокол замечен в Умео — спокойный и довольный, он сидит на заборном столбе.

— Эта колымага доедет до Умео? — спрашивает фон Борринг.

— Она доедет хоть на край света, если хозяйка отпустит, — отвечает Допплер.

Май Бритт, однако, заартачилась, но вдруг широкая дьявольская улыбка расползается по ее лицу, и она заявляет, что готова разрешить им ехать в Умео в том — и только в том — случае, если пообещают купить в конечном пункте самый дорогой торт, сделать на нем надпись: «С горячей благодарностью от Май Бритт и Биргера Мубергов. Спасибо за все, „Volvo Trucks!“» и лично, из рук в руки, вручить его начальнику филиала концерна в Умео.

— Не вопрос, — говорит фон Борринг. — Считай, договорились.

— А зачем? — спрашивает Допплер.

— У меня есть свои соображения*, — объясняет Май Бритт.

Фестиваль в самом разгаре. Выступление «Svenska Akademin» ожидается через несколько часов.

У Май Бритт с собой сумочка с деньгами, заработанными на Бонго и Грегусе, и трава. Май Бритт вылезает из кабины, напоследок (они прощаются навек) машет фон Боррингу и Допплеру и исчезает в толпе людей лет на шестьдесят-семьдесят моложе Май Бритт.

* насчет соображений Май Бритт.

Сказать по секрету, за этой просьбой Май Бритт — вручить начальнику филиала «Volvo Trucks» в Умео роскошный и дорогущий торт — стоит дьявольски изощренный расчет. Сперва начальник, естественно, обрадуется, а потом все же задумается, по какому случаю подарок. И наверняка попросит секретаршу выяснить, кто такие эти Муберги. Порывшись в архиве, она через некоторое время доложит, что на Май Бритт у нее ничего нет, а Биргер Муберг проработал на «Volvo Trucks» сорок лет. Начальник на этом не успокоится, а станет названивать заводским пенсионерам, знавшим Биргера, и постепенно ему откроется вся правда. Что гениальная идея создания «Globetrotter» принадлежала Биргеру, но слава досталась не ему. Биргер оказался не у дел и умер с горьким чувством, сраженный несправедливостью. Тут торт застрянет у начальника в горле, и если он не полная размазня, то вынужден будет признать, что лично в ответе за случившееся, и тогда, думает Май Бритт, начальник схватит со стола нож для разрезания бумаг и — выколет себе глаза или даже сделает себе харакири, потому что у шведов и японцев очень много общего, гораздо больше, чем принято считать. Моральный кодекс обеих стран предъявляет неумолимо высокие требования к личной ответственности человека, гораздо более высокие, чем в большинстве нормальных стран. В Швеции тон задает протестантизм в его самом чистом, самом жестком и несгибаемом варианте, в Японии та же картина, только уже на почве буддизма. Человек в ответе за каждый совершаемый поступок. Сделал ошибку — все, дорогой, ты спекся. Никто тебе не поможет, не спасет. Тут нет обходных путей в виде покаяния и прощения грехов, как у католиков или менее суровых протестантов. В Швеции раз согрешил — все, пропал навеки. И та же судьба ждет тех, кто отвечает за грехи предшественников. Во всяком случае, Май Бритт надеется, что чувство ответственности простирается настолько далеко. Надеется и верит.

Как только Май Бритт скрывается в толпе, Допплер выруливает с парковки, и огромная фура на всех парах мчит на север в сторону Нурчёппинга, где сворачивает на шоссе Е4, которое как полноводная река несет себя до Умео и дальше. Они гонят как заведенные. Останавливаются только пописать, заправиться и купить сухофрукты, продукт настолько странный, что фон Борринг в сложившейся безвыходной ситуации согласен есть его в пути вместо всех этих шоколадок и чипсов. К ночи они добираются до Умео, где фон Борринг заскакивает в первую же телефонную будку и звонит, чтобы получить точные координаты столба с амурским соколом. Допплер доставляет наставника на пляж, примерно двадцать энтузиастов, в походных куртках, уже выстроились в шеренгу перед биноклями на треногах. Светлая июньская ночь. Атмосфера священнодействия. Сокол (амурский) для них как откровение. Они, все как один, чувствуют себя участниками таинства, к которому мало кому из смертных дано приобщиться. Они сердечно приветствуют фон Борринга — он здесь патриарх, можно сказать, предводитель, а сокол картинно сидит на заборном столбе и милостиво дозволяет любоваться собой, восторгаться и фотографировать. У Допплера закрадывается подозрение, что этот красавец забрался сюда с одной целью: привлечь внимание к своей персоне. Наверно, с ним плохо обходились в Омане, ему захотелось лучшей доли. Он пролетел полземли, но теперь ему отплатят сполна за его мучения.

Допплер здоровается с энтузиастами, его угощают кофе и сосиской. За сим он раскланивается, и фон Борринг провожает его к машине.

— Куда ты теперь? — спрашивает фон Борринг.

— Домой, — отвечает Допплер. — Я соскучился по своим. Мне не хватает моего велосипеда. И обезжиренного молока. И жетончика, чтобы отомкнуть тележку, в которую я ставлю в магазине картонки с молоком, жетончик приделан к моему брелоку с ключами. Иногда я скучаю даже по работе. Мне потребовалось известное время, чтобы понять, как все это мне нужно. Но теперь я понял — и хочу домой.

— Береги себя, — наставляет фон Борринг.

— И ты себя, — отвечает Допплер.

— Всегда готов, да?

— Ну, — отвечает Допплер, — там видно будет.

А дальше было так: на следующем повороте Допплера останавливает полиция.

У шведских офицеров (с пистолетами на поясе) есть несколько претензий к Допплеру. Им не нравится, что машина угнана и что у водителя нет прав, а позже, ночью, выясняется вдобавок, что у него в крови наркотики.

Допплера ведут в камеру, и в тот момент, когда захлопывается дверь, начинает звучать музыка. Это композиция «Killing in the Name»[21] группы под названием «Rage Against the Machine»[22]. Музыка предвосхищают сцену, которая разыграется чуть позже и подготавливается, начиная с этого кадра, но не будем опережать события, поскольку тебе (читателю то есть) пока надо свыкнуться с мыслью, что я (автор то есть) решил закончить это повествование, начинавшееся как нормальный роман, в жанре сценария. Но так уж вышло, и лучше бы тебе быстренько поставить названный диск на полную громкость и под его аккомпанемент прослушать окончание нашей истории:

Допплер в отчаянии мечется взад-вперед по своей клетке. Он из тех, кого удручает лишение свободы.

Фон Борринг рассматривает амурского сокола в бинокль, потом опускает его и медленно идет в сторону птицы. Остальные птицелюбы не понимают, чего он хочет, и один молодой энтузиаст даже пытается остановить фон Борринга, но более опытный коллега не позволяет. Он хочет увидеть то, что сейчас произойдет.

Допплер пытается выдрать приделанную к бетонной стене мойку, она не поддается.

Фон Борринг подходит к соколу. Вы, наверно, думали, что птица давно улетела, но нет, по какой-то необъяснимой причине она продолжает сидеть на столбе.

Допплер вцепляется в решетку двумя руками и испускает крик в ночной мрак, призывая на помощь.

Фон Борринг стоит перед амурским соколом. Они смотрят друг на друга. Этот волнующий момент не описать словами. Человек и Птица, птица и человек.

Из лесу выбегает Бонго. Допплер смотрит на него из-за решетки, и в книге он вынужден был бы просить у друга прощения и прочее, но в фильме слова не нужны. Мы понимаем, что они скучали в разлуке и что Бонго простил Допплера.

Фон Борринг протягивает к амурскому соколу руку. Энтузиасты-птицелюбы прильнули к биноклям и затаили дыхание. У некоторых слезы на глазах.

Бонго отрывает цепочку, к которой в дневное время привязывают сторожевого полицейского пса, и кидает Допплеру. Тот прикручивает ее к решетке.

Амурский сокол меряет фон Борринга долгим взглядом. Он поднимает крылья, и мы думаем, что он сейчас улетит.

Бонго изо всех сил тянет за другой конец цепочки, и теперь только, в тусклом свете прожектора с крыши полицейского участка, мы видим, что он уже не лосенок, а крупный, мощный лось-самец. Мускулы перекатываются под шкурой. Все равно из этого ничего не выйдет, думаем мы, у него не хватит сил, веревка порвется, эти решетки вделаны на века; мысли одолевают нас, а на переднем плане предательски дрожат от напряжения задние ноги Бонго.

Амурский сокол не улетает. Но настроен он скептически. И тогда фон Борринг снимает с себя одежду. Теперь он гол. Как сокол. И снова протягивает к нему руку.

Допплер наваливается на решетку изнутри; по глазам Бонго мы понимаем, что его лосиные силы на исходе. Он позволяет себе минутный отдых, напружинивается и дергает. Решетка поддается. Она вываливается наружу.

Сокол садится на руку фон Борринга. Они любуются друг другом. Птица улыбается. Фон Борринг тоже.

На странный шум сбегаются полицейские. Допплер протискивается в узкий проем.

Фон Борринг разворачивается и медленно идет в сторону орнитологов-любителей, неся на руке амурского сокола. Они не верят собственным глазам. Молодой коллега-энтузиаст, пытавшийся остановить Борринга, рыдает, не в силах совладать с собой.

Полицейские врываются в камеру и видят, как Допплер запрыгивает на спину лося, и прежде чем полицейские успевают выхватить из-за пояса пистолеты, лось и его всадник скрываются под пологом леса. А он для Допплера и Бонго как дом родной.

Фон Борринг подходит к коллегам-наблюдателям, но не останавливается, а проходит мимо. С соколом на руке он удаляется вдоль кромки воды в сторону юга. Птицелюбы таращатся друг на друга. Ничего более грандиозного они в жизни не видели. Фон Борринг скрывается из виду. Куда держит он путь? Мы не знаем. Больше мы его не увидим.

И только теперь в кадре появляется фестиваль в Хультфреде. Раннее утро. Мы видим, что неумолчно звучавшая за кадром музыка доносилась из динамика у палатки. Май Бритт, Бембу и толпа молодых людей пили и танцевали всю ночь напролет. Песня нашла отклик, она пульсирует в висках каждого из собравшихся на поляне, мощь ее нарастает, люди заворожены ее агрессивным напором, и развязка приближается. Май Бритт невозможно, невероятно счастлива, жизнь не улыбалась ей так много-много-много лет, она встретила своего Бембу, и они вместе слушали «Svenska Akademin», а потом и другие группы, они пили пиво, курили, и наконец все встало на свои места, наконец они увидели мир в его истинном свете и себя в нем, но теперь начинается самая драматическая часть песни, и Май Бритт пропоет ее шестнадцать раз подряд, как и солист «Rage Against the Machine», все возвышая голос, а в конце уже прокричит миру: «Fuck you I won’t do what you tell me!»[23] Это последнее, что она успеет сделать. Потому что до следующей песни она уже не доживет. Ей много лет, и в последние годы она палила с двух рук, не щадя себя, так что странного в этом ничего нет, но смерть — это всегда грустно, и поэтому мы остановимся сейчас, дадим крупным планом лицо Май Бритт, когда она еще распевает во все горло и лучится жизнью.

Когда заканчиваются титры и в зале остаются только истинные ценители, начинается эпилог. Мы видим, как Допплер выходит из лесу, покупает торт, делает на нем надлежащую надпись и вручает его нынешнему начальнику филиала «Volvo Trucks» в Умео. Тот успевает проглотить пару кусочков, прежде чем поручает секретарше выяснить, кто такие эти Май Бритт и Биргер Муберги. Она докладывает, что на Май Бритт у нее ничего нет, а вот Биргер Муберг проработал в концерне 40 лет, и начальник звонит нескольким заводским пенсионерам и замирает в оцепенении, тупо уставившись на торт. У него дрожат нижняя губа и рука, в которой он сжимает нож для разрезания бумаг. Но в конце концов начальник кладет нож назад в ящик. «Всему есть границы, — говорит он в камеру. — Мы же все-таки не в Японии».

Так что остался один я (автор то есть).

И что же со мной?

Вообще я чувствую, что с радостью писал бы дальше. Допплер еще должен добраться до Осло, и путь его не будет гладким. Это я готов сказать вам заранее. Но строчить и строчить, забыв обо всем, я тоже не могу. У меня много других обязанностей. Пока я дописывал предыдущую главу, проснулся мой младший сын, а жена — в душе, так что пришлось мне укачивать его, пока он не заснул, а между тем прошло уже много времени с тех пор, как я получил эсэмэску от мамы. Они с папой едут к нам из Тронхейма и уже миновали аэропорт Гардемуен; значит, пора бежать в магазин за едой к столу, может, куплю копченостей каких-нибудь, наверно в универмаге «Стуру», где, кстати, продается игрушечный винчестер, о котором мечтает мой старший сын, и надо бы порадовать парня: у него день рождения на следующей неделе. Это непростой вопрос — как быть с военизированными игрушками, в смысле — дарить ли их детям? Но я не против. Пусть стреляют, говорю я.

Да, но тут я слышу, что у дома остановилась родительская машина. Я выбегаю на улицу и целуюсь со своими стариками.