Губернские очерки

ПРИМЕЧАНИЯ I

М. Е. Салтыков-Щедрин был автором многих романов, повестей, художественно-публицистических и публицистических циклов, литературно-критических статей. В настоящее издание включены наиболее значительные художественные и художественно-публицистические произведения писателя. Тексты печатаются по изданию: М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. М., «Художественная литература», 1965–1977.

«Губернские очерки», появлявшиеся в печати отдельными рассказами и сценами в 1856 – 1857 гг., составили первое крупное произведение Салтыкова. Возникновение замысла «Губернских очерков» и работа над ними относятся ко времени возвращения писателя из Вятки, куда он был сослан Николаем I на службу в 1848 г.

Салтыков вернулся в Петербург в начале 1856 г., незадолго до Парижского мира. Этим миром закончилась Крымская война, в которой "царизм, – по словам Ф. Энгельса, – потерпел жалкое крушение".[188] В этих условиях само правительство не считало ни возможным, ни целесообразным сохранение в полной неприкосновенности существующего порядка вещей. На очередь стала ликвидация крепостного права – коренного социального зла старой России, которое камнем лежало на пути прогрессивного решения всех основных задач, стоявших перед страной.

Начавшийся исторический перелом, с одной стороны, отозвался в жизни русского общества "небывалым отрезвлением", потребностью критически взглянуть на свое прошлое и настоящее, а с другой стороны, вызвал волну оптимистических ожиданий, связанных с появившейся надеждой принять активное участие в «делании» истории.

В этой обстановке и возникли "Губернские очерки" – одно из этапных произведений русской литературы. "Помним мы появление г-на Щедрина в "Русском вестнике", – писал в 1861 г. Достоевский. – О, тогда было такое радостное, полное надежд время! Ведь выбрал же г-н Щедрин минутку, когда явиться".[189] Этой «минуткой» оказалось действительно необыкновенное в русской литературе и общественной жизни двухлетие 1856 – 1837 гг., когда вместе с «Губернскими очерками» появились «Севастопольские рассказы» Толстого и «Рудин» Тургенева, «Семейная хроника» Аксакова и «Доходное место» Островского, «Переселенцы» Григоровича и «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина; когда вышла в свет первая книга стихотворений Некрасова и «обожгла – по слову Огарева – душу русскому человеку», когда в журнале «Современник» одна за другой печатались статьи Чернышевского, раскрывавшие горизонты нового, революционно-демократического мировоззрения; когда Герцен, уже создавший «Полярную звезду», основал знаменитый «Колокол» и звоном его, как сказал Ленин, нарушил «рабье молчание» в стране; когда, наконец, «обличительная литература», одна из характернейших форм общественной жизни того исторического момента, начинала свой шумный поход по России.

"Губернские очерки" входили в общий поток этих явлений и занимали среди них по силе впечатления на современников одно из первых мест. Это "книга, бесспорно имевшая самый значительный успех в прошлом <1857> году", – свидетельствовал известный в ту пору журнальный обозреватель Вл. Раф. Зотов.[190] А несколько раньше тот же автор, желая определить положение «Губернских очерков» в историко-литературной перспективе последнего десятилетия, уверенно отвел им «третье почетное место подле двух лучших произведений нашей современной литературы» – «Мертвых душ» и «Записок охотника».[191]

Пройдут годы, Салтыков создаст ряд более глубоких и зрелых произведений. Но в представлении многих читателей-современников его писательская репутация еще долго будет связываться преимущественно с "Губернскими очерками". "Я должен Вам сознаться, – заключал по этому поводу Салтыков в письме от 25 ноября 1870 г. к А. М. Жемчужникову, – что публика несколько охладела ко мне, хотя я никак не могу сказать, чтоб я попятился назад после "Губернских очерков". Не считая себя ни руководителем, ни первоклассным писателем, я все-таки пошел несколько вперед против "Губернских очерков", но публика, по-видимому, рассуждает об этом иначе". Действительно, ни одно из последующих произведений Салтыкова «публика» не принимала с таким жгучим интересом, так взволнованно и горячо, как его первую книгу. Но дело тут было, разумеется, не в попятном движении таланта Салтыкова. Дело было в изменившейся общественно-политической обстановке. Исключительность успеха "Губернских очерков" во второй половине 50-х годов определялась в первую очередь не художественными достоинствами произведения, а тем его объективным звучанием, теми его качествами, которые дали Чернышевскому основание не только назвать книгу "прекрасным литературным явлением", но и отнести ее к числу "исторических фактов русской жизни".[192]

Этими словами Чернышевский очень точно определил общее значение "Губернских очерков". В художественной призме этого произведения отразились глубокие сдвиги русского общественного сознания в годы начинавшегося «переворота» в жизни страны. Объективным историческим содержанием этого «переворота» (в его конечных результатах) была, по словам Ленина, "смена одной формы общества другой – замена крепостничества капитализмом…".[193]

В "Губернских очерках" современники увидели широкую картину жизни той России последних лет крепостного строя, о которой даже представитель монархической идеологии славянофил Хомяков с горечью и негодованием писал в стихотворении по поводу Крымской войны:

Чтобы создать эту картину, Салтыкову нужно было, по его словам, «окунуться в болото» дореформенной провинции, пристально всмотреться в ее быт. «Вятка, – говорил он Л. Ф. Пантелееву, – имела на меня и благодетельное влияние: она меня сблизила с действительной жизнью и дала много материалов для „Губернских очерков“, а ранее я писал вздор».[194]

С другой стороны, чтобы творчески переработать впечатления от "безобразий провинциальной жизни", которые, находясь в Вятке, Салтыков, по собственному признанию, "видел <…> но не вдумывался в них, а как-то машинально впитывал их телом",[195] и создать из этих материалов книгу глубоко аналитическую и вместе с тем обладающую силой широких образных обобщений, – для этого автору нужно было выработать свой взгляд на современную русскую действительность и найти художественные средства его выражения.

В литературе давно уже показано, как плотно насыщены "Губернские очерки" вятскими наблюдениями и переживаниями автора (хотя далеко не ими одними). С Вяткой, с Вятской и Пермской губерниями связаны «герои» первой книги Салтыкова, бытовые и пейзажные зарисовки в ней, а также ее художественная «топонимика». Так, «Крутогорск» (первоначально "Крутые горы") – это сама Вятка, «Срывный» – Сарапул, «Оков» – Глазов, «Кречетов» – Орлов, «Черноборск» – Слободской и т. д. Немало в "Губернских очерках" и подлинных географических названий: губернии Пермская и Казанская, уезды Нолинский, Чердынский, Яранский, реки Кама и Ветлуга, Лупья и Уста, Пильва и Колва, пристани Порубовская и Трушниковская, села Лёнва, Усолье, Богородское, Ухтым, железоделательный завод в Очёре, Свиные горы и т. д.

Вяткой, Вятской губернией и Приуральским краем внушен и собирательный образ русского народа в первой книге Салтыкова. В изображении народа в "Губернских очерках" преобладают черты, характерные для сельского населения северо-восточных губерний: не помещичьи, а государственные, или казенные, крестьяне приверженцы не официальной церкви, а "старой веры" (раскольники), не только «великорусы», но также «инородцы» – «вотяки» и «зыряне», то есть удмурты и коми. Непосредственно из вятских наблюдений заимствовал Салтыков сюжетные основы для большинства своих «Очерков», за исключением, впрочем, раздела "Талантливые натуры", мало связанного с вятским материалом.

Основа «концепции» русской жизни, художественно развернутой в "Губернских очерках", – демократизм. Причем это демократизм уже не отвлеченно-гуманистический, как в юношеских повестях 40-х годов, а исторически-конкретный, связанный с крестьянством. Салтыков полон чувства непосредственной любви и сочувствия к многострадальной крестьянской России, чья жизнь преисполнена «болью сердечной», «нуждою сосущею».

Салтыков резко отделяет в «Очерках» трудовой подначальный народ (крестьян, мещан, низших чиновников) как от мира официального, представленного всеми разрядами дореформенной провинциальной администрации, так и от мира "первого сословия". Народ, чиновники и помещики-дворяне – три главных собирательных образа произведения. Между ними в основном и распределяется пестрая толпа, около трехсот персонажей «Очерков» – живых людей русской провинции последних лет николаевского царствования.

Отношение Салтыкова к основным группам тогдашнего русского общества и метод их изображения различны. Он не скрывает своих симпатий и антипатий.

Представления писателя о народной жизни еще лишены социально-исторической перспективы и ясности. Они отражают крестьянский демократизм в его начальной стадии. Образ русского народа – "младенца-великана", еще туго спеленатого свивальниками крепостного права, – признается Салтыковым пока что «загадочным»: многоразличные проявления русской народной жизни – объятыми «мраком». Необходимо разгадать эту «загадку», рассеять «мрак». Следует узнать сокровенные думы и чаяния русского народа и тем самым выяснить, каковы же его моральные силы, которые могут вывести массы к сознательной и активной исторической деятельности (как просветитель Салтыков придавал этим силам особенное значение). Такова положительная программа Салтыкова в «Губернских очерках». Чтобы осуществить ее, Салтыков сосредоточивает внимание на "исследованию преимущественно духовной стороны народной жизни.

В рассказах "Посещение первое", «Аринушка» (раздел "В остроге"), "Христос воскрес!" и в первых очерках раздела "Богомольцы, странники и проезжие" Салтыков пытается как бы заглянуть в самую душу народа и постараться понять внутренний мир "простого русского человека". В поисках средств проникновения в эту почти не исследованную тогда сферу Салтыков ставит перед собой задачу установить "степень и образ проявления религиозного чувства" и "религиозного сознания" в разных слоях народа. Но в отличие от славянофилов, подсказавших писателю формулировки этой задачи, реальное содержание ее не имело ничего общего с реакционно-монархической и православной идеологией «Святой Руси».

Под религиозно-церковным покровом некоторых исторически сложившихся явлений в жизни русского народа, таких, например, как хождение на богомолье или странничество, Салтыков ищет исконную народную мечту о правде, справедливости, свободе, ищет практических носителей "душевного подвига" во имя этой мечты.

Верный действительности, Салтыков изображает при этом и такие стороны народного характера, как «непрекословность», "незлобивость", «терпение», "покорность".

В первом же "вводном очерке" Салтыков заявляет, что хотя ему и «мил» "общий говор толпы", хотя он и ласкает ему слух "пуще лучшей итальянской арии", он «нередко» слышит в нем "самые странные, самые фальшивые ноты".

Речь идет тут о тяжкой еще непробужденности народных масс, их темноте, гражданской неразвитости и прежде всего пассивности.

Положительная программа в «Очерках», связанная с раскрытием ("исследованием") духовных богатств народного мира и образа родины, определила глубокий лиризм народных и пейзажных страниц книги, – быть может, самых светлых и задушевных во всем творчестве писателя.

"Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! – обращается автор к Крутогорску и всей, стоящей за ним, России. – Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе".

Эти слова из «Введения» – слова почти гоголевские даже по языку – определяют строй всего произведения, в котором ирония и сарказм сосуществуют со стихией лиризма – лиризма не только обличительного, горького, но и светлого, вызванного глубоким чувством любви к народной России и к родной природе (см. особенно очерки «Введение», "Общая картина", "Отставной солдат Пименов", «Пахомовна», "Скука", "Христос воскрес!" «Аринушка», "Старец", "Дорога").

Демократизм, как основа «концепции» русской жизни, развернутой в «Очерках», определил и отрицательную программу Салтыкова в его первой книге. Целью этой программы было «исследовать» и затем обличить средствами сатиры те «силы» в тогдашней русской жизни, которые «стояли против народа», сковывая тем самым развитие страны.

Коренным социальным злом в жизни русского народа было крепостное право, охраняемое своим государственным стражем – полицейско-бюрократическим строем николаевского самодержавия.

В "Губернских очерках" относительно мало картин, дающих прямое изображение крестьянско-крепостного быта. При всем том обличительный пафос и основная общественно-политическая тенденция «Губернских очерков» проникнуты антикрепостническим, антидворянским содержанием, отражают борьбу народных масс против вековой кабалы феодального закрепощения.

Обнажая провинциальную изнанку парадной "империи фасадов" Николая I, рисуя всех этих администраторов – «озорников» и «живоглотов», чиновников – взяточников и казнокрадов, насильников и клеветников, нелепых и полуидиотнчных губернаторов, Салтыков обличал не просто дурных и неспособных людей, одетых в вицмундиры. Своей сатирой он ставил к позорному столбу весь приказно-крепостной строй и порожденное им, по определению Герцена, "гражданское духовенство, священнодействующее в судах и полициях и сосущее кровь народа тысячами ртов, жадных и нечистых".[196]

Не менее суров художественный суд автора «Очерков» и над дворянско-помещичьим классом – социальной опорой крепостничества.

Тот же Герцен характеризовал людей "благородного российского сословия" как "пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, сералышков" да «прекраснодушных» Маниловых, обреченных на вымирание. Салтыков как бы воплощает эти герценовские определения, привлекшие впоследствии внимание Ленина,[197] в серию законченных художественных образов или эскизных набросков.

На этом "групповом портрете" "высший класс общества" нигде ни разу не показан в цветении дворянской культуры, как в некоторых произведениях Тургенева и Толстого. Это везде лишь грубая, принуждающая сила или же сила выдохнувшаяся, бесполезная.

Глубоко критическое изображение русского дворянства в "Губернских очерках" положило начало замечательной салтыковской хронике распада правящего сословия старой России. Эту «хронику» писатель вел отныне безотрывно, вплоть до предсмертной "Пошехонской старины".

В атмосфере начавшегося демократического подъема и возбуждения "Губернские очерки" сразу стали центральным литературно-общественным явлением.

Уже в своем отклике на первые четыре «губернских» очерка, только что появившиеся, Чернышевский с присущим ему чутьем общественно-политической обстановки выразил «уверенность» в том, что "публика наградит своим сочувствием автора". По мере выхода очередных книжек "Русского вестника" Чернышевский отмечает в кратких упоминаниях неуклонное нарастание предсказанного им интереса общества к салтыковским рассказам. А статью, специально посвященную «Очеркам», он начинает с признания всеобщности и громадности успеха обличительного произведения Салтыкова.[198]

С заявления о том, что «Очерки» "встречены были восторженным одобрением всей русской публики", начинает свою статью о салтыковском произведении и Добролюбов.[199]

Реформистские надежды в "Губернских очерках" не помешали Чернышевскому и Добролюбову дать произведению высокую оценку с точки зрения основных политических задач, стоявших перед формирующимся лагерем русской революционной демократии. В объективном художественном содержании «Очерков» они увидели не просто обличение «плохих» чиновников с целью замены их «хорошими» и не бытовые мемуары о губернской жизни, а произведение, богатое социальной критикой. Эта глубокая критика и жар негодования, пронизывающий ее, были, в представлении руководителей «Современника», действенным оружием в борьбе против самодержавно-помещичьего строя.

Руководители «Современника» преследовали в своих выступлениях о "Губернских очерках" в первую очередь публицистические цели. Они сделали политические выводы из художественного произведения. И это были выводы революционно-демократические. Сделать же такие выводы оказалось возможным лишь потому, что уже в своей первой книге Салтыков ярко обнаружил позицию писателя, выступающего не только «объяснителем», но и судьей и «направителем» жизни – в сторону широких демократических идеалов; он показал себя художником-новатором в подходе к изображению общественного зла и "нестроения жизни".

"Он писатель, по преимуществу [скорбный] и негодующий", – определил Чернышевский образ автора «Очерков». Главное же своеобразие таланта Салтыкова и Чернышевский, и Добролюбов увидели в умении писателя изображать «среду», материальные и духовные условия жизни общества, в его способности угадывать и раскрывать черты социальной психологии в характерах и поведении как отдельных людей, так и целых общественно-политических групп. Именно это своеобразие реализма «Очерков» позволило руководителям «Современника» использовать салтыковские обличения для пропаганды революционно-демократического просветительского тезиса: «Отстраните пагубные обстоятельства, и быстро просветлеет ум человека и облагородится его характер».[200]

"Губернскими очерками", – заканчивал Чернышевский свою статью, – гордится и долго будет гордиться наша литература. В каждом порядочном человеке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя. Честно имя его между лучшими, и полезнейшими, и даровитейшими детьми нашей родины. Он найдет себе многих панегиристов, и всех панегириков достоин он. Как бы ни были высоки те похвалы его таланту и знанию, его честности и проницательности, которыми поспешат прославлять его наши собратия по журналистике, мы вперед говорим, что все эти похвалы не будут превышать достоинств книги, им написанной".[201] С этой оценкой «Губернские очерки» вошли в большую русскую литературу, с этой оценкой они живут в ней до сих пор.

Вводный очерк дает общую характеристику города Крутогорска, то есть места и обстановки предстоящего развития литературного действия. Название города – первоначально не Крутогорск, а Крутые горы – было, по-видимому, подсказано, с одной стороны, воспоминаниями Салтыкова об известном ему прикамском селе Тихие горы, а с другой – архитектурным пейзажем Вятки, расположенной на крутом берегу реки. Лирические образы дороги и русской природы возникли под не остывшими еще впечатлениями от тех тысяч верст, которые Салтыков в годы своей подневольной службы проехал на лошадях по просторам семи русских губерний – Вятской, Пермской, Казанской, Нижегородской, Владимирской, Ярославской и Тверской. В литературном отношении образ дороги навеян Гоголем.

[1] В устах всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, приходящего в полуночи… – Использован образ из евангельской притчи о двенадцати девах, ожидающих прихода «жениха» (Христа). Их помыслы всецело подчинены ожиданию этой встречи.

[2]…здесь человек доволен и счастлив… все это его, его собственное… – В Вятской губернии не было помещичьего землевладения. Крестьяне здесь были «государственные»; они не знали личного рабства.

[3] Сельская расправа – в данном случае изба или сарай, в котором помещалась сельская расправа – учрежденный в 1838 г. для каждой сельской общины государственных крестьян и свободных хлебопашцев суд или полиция низшей степени (упразднены в 1858 г.).

[4] Раздаются аплодисменты… – то есть пощечины.

Название разделу дано по содержанию входящих в него «первого» и «второго» рассказов «подьячего». Рассказы о плутнях и темных делах «витязей уездного правосудия» – лекаря Ивана Петровича, городничего Фейера и исправника Живоглота – даны в форме воспоминаний о «прежнем времени», и самому рассказчику присвоено архаическое для середины XIX в. наименование «подьячего» – мелкого канцелярского чиновника, тогда как в действительности речь идет о становом приставе. И та и другая замены были сделаны Салтыковым вследствие оглядки на цензуру. Но читатели «Очерков» относили и эти рассказы не к «прошлому», а к «настоящему» времени.

[5] Свежо предание, а верится с трудом… – слова Чацкого из 2-го явл. II действия «Горя от ума» А. С. Грибоедова.

[6] Свиногорскому… купцу… – В сорока верстах от Елабуги – уездного города Вятской губернии – находилось большое торговое село Свиные горы, на реке Тойма. Салтыков бывал там.

[7] Цветнички – распространенные в старообрядческой письменности сборники изречений, назидательных примеров, религиозных легенд, справок, извлеченных из разных источников. Составители таких сборников уподобляли себя трудолюбивой пчеле, собирающей нектар с цветов, откуда и произошло название.

[8] Выходец – в данном случае переселенец из Царства Польского.

[9]…и истину царям с улыбкой говорил!.. – не совсем точная цитата из «Памятника» Г. Р. Державина (1743–1816).

«Портреты» и жанровые сцены раздела посвящены сатирическому изображению «крутогорского» быта, обличению «тупой и пошлой среды» провинциально-чиновничьего общества. По свидетельству современников, рассказы именно этого раздела особенно восстановили против писателя многих вятчан.

В некоторых рассказах этого раздела появляются приемы будущей зрелой салтыковской сатиры. Особенно показательна в этом отношении в рассказе "Княжна Анна Львовна" сатирическая классификация чиновников по видам рыб: чиновники-осетры, пискари, щуки… Это уже Салтыков, а не Гоголь, которого автор "Губернских очерков" считал своим учителем в литературе.

[10] «Уймитесь, волнения страсти» – романс М. И. Глинки (1804–1857) на слова Н. В. Кукольника (1809–1868).

[11] Рафаил Михайлович Зотов (1795–1871) – автор помпезного романа "Леонид, или Черты из жизни Наполеона I", который и имеет в виду Живновский.

[12] «Мистигрис» – одна из песенок П.-Ж. Беранже (1780–1857) непристойного содержания.

[13] Крестовики – серебряные рубли, на оборотной стороне которых был выбит крест из четырех букв П (что обозначало царей Петра I, Петра II, Петра III и Павла I).

Лобанчики – золотые монеты с изображением головы (лба).

[14] Одно обстоятельство сильно угрызает его – это отсутствие белых брюк. – Белые брюки, с золотыми лампасами, полагались при парадной форме штатским генералам – действительным статским и тайным советникам.

[15]…дал ему злата и проклял его… – строка (неполная) из стихотворения А. С. Пушкина (1799 – 1837) "Черная шаль".

[16] Лакедемонизм – непреклонность и решительность. Эти свойства характера воспитывали в себе члены господствовавшей в древнем Лакедемоне (Спарте) общины "равных".

[17] В перспективе ему виднелось местечко! – Порфирий Петрович мечтал о месте советника питейного отделения, наблюдавшего за акцизно-откупным делом в губернии. Место это считалось самым злачным по части "безгрешных доходов", то есть взяток.

[18] Цинциннат – один из консулов Древнего Рима. Известен тем, что между своими воинскими подвигами возвращался к любимым им земледельческим занятиям.

[19] Антигона – в древнегреческом сказании дочь фиванского царя Эдипа, последовавшая за ним в изгнание; образ, олицетворявший идеальную любовь к родителям и благородное самоотвержение.

[20] Сафические мысли – мысли в духе любовной лирики древнегреческой поэтессы Сафо (Сапфо; конец VII–VI в. до н. э.).

[21] Пандемониум – святилище в домах древних римлян.

[22]…старухи… внесли эти деньги полностью в акцизно-откупное комиссионерство… – то есть пропили деньги. Система акцизно-откупного комиссионерства, действовавшая с 1847 до 1861 г., была разработана известным откупщиком В. А. Кокоревым с целью, как он объяснял, "полнее выбирать деньги из капитала, обильно вращающегося в народе".

[23] Valentine… Benoît – герои романа Жорж Санд (Аврора Дюдеван; 1804–1876) "Валентина".

[24] Севинье Мари (1626–1696) – французская писательница. Ее переписка с дочерью является не только ценным историческим памятником эпохи, но и выдающимся образцом эпистолярного стиля.

[25] Экилибр – равновесие (франц.).

[26] Аренда – здесь в значении денежного пособия, «жаловавшегося» в награду чиновникам на определенное время.

[27] Ревизские сказки – списки лиц, подлежавших обложению налогами: крестьян, посадских людей и др. Дворяне, духовенство и чиновники не вносились в эти списки.

В настоящем разделе Салтыков в своем «исследовании» духовного мира простого русского человека обращается вслед за славянофилами к проявлениям религиозного чувства в различных слоях народа, в частности к паломничеству («богомолью») и духовным стихам. Но он встречается с этими предметами славянофильских интересов и разысканий, идя по пути своего собственного развития, и поэтому относится к ним принципиально иначе. В отличие от славянофилов, идеализировавших в народном мировоззрении и народной поэзии элементы пассивности, покорности, равнодушия к общественным вопросам, Салтыков воспринимает эти явления как социально отрицательные. Художник-реалист, Салтыков объективен, когда изображает духовную жизнь современного ему простого русского человека в ее исторически сложившихся связях с церковно-религиозными взглядами. Писатель-демократ, он далек от сочувствия этим «темным воззрениям». Но под их покровом он ищет и находит скрытые моральные силы народа – основной залог его освобождения.

В статье "Сказание о странствии <…> инока Парфения…", писавшейся почти одновременно с "Богомольцами…" (весной 1857 г.), Салтыков с полной отчетливостью указал на причину своего сочувственного интереса к паломничеству и странничеству, как явлениям народного быта. "Причина этому, – разъяснял Салтыков, – очень понятна: нам так отрадно встретить горячее и живое убеждение, так радостно остановиться на лице, которое всего себя посвятило служению избранной идее и сделало эту идею подвигом и целью всей жизни, что мы охотно забываем и пространство, разделяющее наши воззрения от воззрения этого лица, и ту совокупность обстоятельств, в которых мы живем и которые сделали воззрения его для нас невозможными…"

Народным представлениям о паломничестве как "душевном подвиге" противопоставлены взгляды верхов общества в лице генеральши Дарьи Михайловны из "Общей картины" и "разбогатевшего купечества" в лице откупщика Хрептюгина. Для них богомолье уже не духовная потребность, а средство развлечься и показать свои богатства.

Корыстные соображения, а не живые, свежие чувства, как у людей из народа, заставляют собираться на богомолье и г-жу Музовкину. Впрочем, мотив этот едва затронут в рассказе, стоящем особняком в разделе. Рассказ интересен не только социально-психологическим «портретом» приживалки, вымогательницы и сутяжницы Музовкиной из деклассированной помещичьей среды. Замечательны в нем по силе лирического и патриотического чувства пейзажные страницы, ставшие хрестоматийными ("Я люблю эту бедную природу…" и т. д.). Натурой для них послужила уже не Вятская, а родная Салтыкову Тверская губерния с протекающей по ней Волгой, упоминаемой в рассказе.

[28] У меня во пустыни… – цитата из «Стиха Асафа-царевича». Салтыков приводит ее по тексту той редакции этого известного духовного стиха, которую списал весной 1855 г. в одном из раскольничьих скитов Нижегородской губернии.

[29] Не страши мя, пустыня, превеликиими страхами… – цитата из той же редакции "Стиха Асафа-царевича".

[30] Всякиим грешникам // Будет мука разная… – цитата из "Стиха о Страшном суде".

[31] Народился злой антихрист… – цитата из "Стиха об антихристе".

[32]…добрая гражданка Палагея Ивановна. – Набросок портрета простой русской "женщины с истинно добрым сердцем" превратился в законченный образ в другом рассказе цикла – "Христос воскрес!". К сожалению, мы ничего не знаем о живом прототипе этой женщины, значение которой в своем духовном развитии в годы Вятки Салтыков определил так: "Я убежден, что ей я обязан большею частью тех добрых чувств, которые во мне есть…"

[33] Конечно, мы с вами, мсьё Буеракин, или с вами, мсьё Озорник… – Отсылка к этим, еще неизвестным читателю персонажам является одним из недосмотров, допущенных Салтыковым при подготовке отдельного издания «Очерков», когда порядок рассказов был совершенно изменен. В журнальной публикации рассказы "Владимир Константиныч Буеракин" и «Озорники» предшествовали разделу "Богомольцы…"

[34]…у воды… – в глубине сцены, у задней декорации, на которой обычно изображался пейзаж с водой.

[35] Придет мать – весна-красна… – цитата из "Стиха о царевиче Иосафе, входящем в пустыню".

[36] Разгуляюсь я во пустыни… – цитата из "Стиха Асафа-царевича".

[37]…по смерти князя Чебылкина… – В следующих далее сценах «Просители» князь Чебылкин жив; он выступает как действующее лицо. Объясняется эта несообразность тем, что названные сцены в журнальной публикации предшествовали очерку "Общая картина".

[38]…у Троицы… – В посаде Троице-Сергиевой лавры под Москвой (ныне Загорск).

В отличие от других разделов «Очерков» материалы настоящей рубрики сгруппированы не по тематическому, а по жанровому признаку. За исключением лирического этюда «Скука», потребовавшего введения в заглавие раздела несколько условного определения этого наброска как «монолога», остальные три произведения являются первыми попытками Салтыкова в драматургической форме. Вскоре эти попытки были продолжены двумя большими сочинениями – комедиями «Смерть Пазухина» (тесно связанной с «Губернскими очерками») и «Тени».

Открывающие раздел "провинциальные сцены" под названием «Просители» отличаются большой социально-политической остротой. Сатира здесь направлена на высших представителей верховной власти на местах и на самый механизм этой власти – антинародной, несправедливой, продажной и неумной. В истории салтыковской сатиры полуидиотичный князь Чебылкин – один из ранних набросков в серии образов, разработанных впоследствии в знаменитых портретных галереях «помпадуров» и "глуповских градоначальников".

В драматических сценах "Выгодная женитьба" Салтыков рисует быт бедного чиновничества. Дурные поступки людей этой среды показываются писателем как неизбежное следствие их материальной и правовой необеспеченности. Именно здесь Салтыкову удалось, по словам Добролюбова, "заглянуть в душу этих чиновников – злодеев и взяточников, да посмотреть на те отношения, в каких проходит их жизнь".[202]

В другом драматическом наброске "Что такое коммерция?" Салтыков впервые обращается к изображению купечества. При этом писателя интересует не столько бытовой уклад "торгового сословия" (чему уделял так много внимания Островский), сколько его социальная биография. В небольшом этюде Салтыкову удается показать классовую слабость этого отряда российской буржуазии, – слабость, обусловленную неразвитостью общественно-экономических отношений в стране (полная зависимость купеческих дел от всевластия, хищничества и произвола чиновников).

Лирический «монолог» "Скука" представляет существенный интерес для характеристики взглядов и настроений Салтыкова в годы вятской ссылки. На это значение произведения указал сам писатель в своей автобиографической заметке 1858 г. В знаменитых инвективах этого «монолога» видна борьба, которую вел Салтыков за то, чтобы в идейном одиночестве ссылки удержаться на достигнутых в Петербурге 40-х годов позициях передового человека – утопического социалиста и демократа, ученика Белинского и Петрашевского.

[39] Стланец – лен.

[40] Собой пример он должен дать… – строка из стихотворения Г. Р. Державина "Вельможа".

[41] Шавера – сплетник.

[42] Колотырники – те, кто колотырничает, то есть сколачивает копейку, скопидомничает, кулачит.

[43] Нарохтиться – собираться сделать что-то.

[44] Яков Петрович, тот самый, который… – Характеристика Якова Петровича развернута в рассказе "Посещение первое" (раздел "В остроге"), который в журнальной публикации "Русского вестника" предшествовал монологу "Скука".

[45] – Загляните в скрижали истории, – говаривал мне воспитатель мой, студент т-ской семинарии, – …и вы убедитесь, что тот только народ благоденствует и процветает, который не уносится далеко… "О, какой я богатый, довольный и благоденствующий народ!" – Эти строки автобиографичны. Речь тут идет о студенте Троице-Сергиевой духовной академии М. П. Салмине. Он занимался с мальчиком Салтыковым в 1836–1837 гг.

[46] Помню я и долгие зимние вечера, и наши дружеские, скромные беседы… Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились на нас слова любви и упования? – Эти автобиографические строки относятся к участию юного Салтыкова в жизни созданного Петрашевским кружка русских социалистов-утопистов. Салтыков посещал собрания «петрашевцев» в Петербурге на раннем этапе существования кружка, в 1845–1847 гг. После ареста в 1849 г. Петрашевский был ссыльнокаторжным, а с 1856 г. и до своей смерти в 1866 г. – ссыльнопоселенцем в Сибири.

Судя по первоначальному названию раздела – «Народные праздники», – можно предполагать, что у Салтыкова было намерение нарисовать серию картин праздников не столько церковного, сколько народного календаря, основанных на поверьях и обычаях (масленица, вешний Егорий, Ильин день, местный вятский праздник отплытия великорецкой иконы св. Николая, частично описанный в очерке «Общая картина» и т. д.). Но этот план, если он существовал, остался неразработанным. Писатель ограничился зарисовками Рождества и Пасхи в Крутогорске, придав этим наброскам в значительной мере автобиографический характер. В этой связи следует заметить, что Салтыков, атеист по своему мировоззрению, до конца дней хранил благодарную память о поэзии рождественских и пасхальных праздников своего деревенского детства.

[47] Гриша вечно сапоги чистит… – Зарисовка Гриши в этом рассказе и в эпилоге «Дорога» сделана с натуры. Григорием звали слугу Салтыкова из крепостных людей, присланного в Вятку матерью писателя. Он остался служить у Салтыкова и после того, как получил «вольную».

[48] "На заре ты ее не буди…" – романс А. Е. Варламова (1801–1848) на слова А. А. Фета (1820–1892).

[49]…герцог Герольштейн… Fleur-de-Marie… – герои романа Эжена Сю (1804–1857) "Парижские тайны".

[50] Шуринёры – люди преступного мира.

[51]…напоминают тех полногрудых нимф, о которых говорит Гоголь, описывая общую залу провинцияльной гостиницы. – В первой главе "Мертвых душ" читаем: "…на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал".

[52]…мой искреннейший друг, Василий Николаич Проймин… – Салтыков вспоминает о своем вятском друге, враче Николае Васильевиче Ионине, и о его семье.

«Юродивыми», то есть людьми, лишенными разума, психологии и норм поведения здорового человека, Салтыков называет царских чиновников-администраторов в их отношениях к народу. Своеобразие каждого из трех «портретов» «юродивых» определяется какою-то одною наиболее показательной чертою. Взятые же вместе, эти зарисовки образуют как бы «групповой портрет» типических представителей административно-полицейской машины самодержавия.

В первом рассказе «Неумелые», написанном в начале работы над «Очерками», еще звучат реформистские ноты. Резкая критика предельно централизованной в части, превращающей своих агентов в чиновников, чуждых населению, не знающих его нужд и не умеющих удовлетворять их, завершается в «Неумелых» положительной альтернативой. В заключительной части рассказа Салтыков указывает словами одного из действующих лиц пути возможного прогресса государственной «машины». Он усматривает эти пути в замене централизации противоположным принципом децентрализации, при котором работа по изучению и удовлетворению народных нужд могла бы быть передана от чиновников центральной власти «земству», то есть выборным представителям населения данной местности.

Большой обличительной силы исполнен рассказ «Озорники» – едва ли не острейшая политическая сатира в «Очерках», написанная уже в характерной для зрелого Салтыкова манере. Нужно было очень ненавидеть самую суть административной машины самодержавной власти, чтобы дать ее олицетворение в жестком, внушающем и теперь живое отвращение, портрете «просвещенного» бюрократа, не служащего народу и государству, но «озорующему» над ними. В образе этого человека, «гнуснее» которого, по мнению Чернышевского, нет во всех «Очерках», изображен идеолог и проводник глубоко враждебного Салтыкову принципа "чистой творческой администрации, самой себе довлеющей и стремящейся проникнуть все жизненные силы государства".

Если в «Озорниках» Салтыков дал первое в его творчестве глубокое обобщение системы взглядов, идеологии царской администрации, то в рассказе «Надорванные» дано такое же обобщение психологии ее непосредственных практических агентов-исполнителей. В образе одного из них, следователя Филоверитова, – чиновника-автомата и чиновника-служебной собаки, как аттестует он сам себя, показано, что доктрина самовластия, воспитывавшая сознание своих слуг-чиновников в духе строжайшего авторитаризма и формализма, искажала, «надрывала» нормальную психику человека.

[53] Так как по делу было мною прикосновенных из лиц городского сословия, то командирован был ко мне депутатом мещанин Голенков, служивший ратманом в местном магистрате. – Учрежденные в XVIII в. и просуществовавшие до судебной реформы 1866 г. городовые магистраты состояли из выборных бургомистров и ратманов. По своей фактической роли магистраты были учреждениями чисто судебными. Юрисдикция их распространялась на торгово-промышленное население города – на купцов и мещан.

[54]…придерживался старины… – то есть принадлежал к старообрядцам.

[55] Зенон – основатель стоической философии в древних Афинах; отличался простотой жизни и умеренностью материальных требований.

[56] Вот им дали сходы, дали свой суд… – В 1838 г., вслед за образованием министерства государственных имуществ, для государственных крестьян и так называемых свободных хлебопашцев были учреждены сельские общины (самоуправляющиеся хозяйственно-административные единицы, составлявшие часть волости). Для каждой общины были установлены: а) сельское начальство – для управления обществом, б) сельский сход – для общественных дел и в) сельская расправа – для судебных дел. На помещичье-крепостных крестьян эти «институты» сельского управления и самоуправления не распространялись.

[57] Говорят также некоторые любители просвещения… – Ретроградные рассуждения «озорника» о «грамотности» и «просвещении» являются памфлетным откликом Салтыкова на нашумевший «поход» В. И. Даля против распространения среди народа "грамотности без просвещения". Первая из ряда статей Даля на эту тему, которая и имеется здесь в виду, появилась в третьей книжке славянофильского журнала "Русская беседа" за 1856 г. ("Против грамотности или по поводу ее").

[58] И после этого говорят и волнуются, что чиновники взятки берут! Один какой-то шальной господин посулил даже гаркнуть об этом на всю Россию. – Насмешка над шумевшей в сезон 1856–1857 гг. пьесой гр. В. А. Соллогуба (1813–1882) «Чиновник». Герой ее – идеальный чиновник Надимов – провозглашал, что "надо исправиться, надо крикнуть на всю Россию, что пришла пора, и действительно она пришла, искоренить зло с корнями".

Собранные в этом разделе зарисовки «талантливых натур» или «провинциальных Печориных» современная Салтыкову, да и позднейшая критика склонна была рассматривать в качестве вариаций на хорошо известную в литературе тему «лишних людей». В действительности, однако, связь, существующая между этими двумя группами типических образов современников «сороковых» и «пятидесятых» годов, совсем иная. Герценовский Бельтов, тургеневский Рудин и другие «лишние люди» 40-х годов воплощали образ передового современника. «Лишние люди» конца 50-х годов, когда в духовной жизни страны начался период «бури и натиска» разночинцев-плебеев, когда центральную роль стали играть «практика», а не «умозрение», «политика», а не «эстетика», «материализм», а не «идеализм», воспринимались демократическим лагерем как вредный анахронизм. Для Салтыкова современный ему «лишний человек» стал объектом резкой критики и отрицания.

Изображением "лишнего человека" в "Талантливых натурах" Салтыков начал свой художественный суд писателя-демократа над исчерпанным до дна и утратившим – в новых исторических условиях – свое прогрессивное значение, а значит, и право на существование, образом, идеализировавшим элементы праздности, мечтательности и пассивности в общественном поведении.

В начале рассказа «Корепанов» – начало это является, по существу, вступлением ко всему разделу – Салтыков дает такую классификацию «талантливых натур»: «Одни из них занимаются тем, что ходят в халате по комнате и от нечего делать посвистывают <это помещик Буеракин>; другие проникаются желчью и делаются губернскими Мефистофелями <это образованный – значит, из дворян – чиновник Корепанов>; третьи барышничают лошадьми или передергивают в карты <это деклассированный, опустившийся до уголовщины дворянин Горехвастов>; четвертые выпивают огромное количество водки; пятые переваривают на досуге свое прошедшее и с горя протестуют против настоящего <эти два признака введены в характеристику помещика Лузгина>». Таким образом, все обозначенные во вступлении «сорта и виды» «провинциальных Печориных» нашли воплощение в главных действующих лицах четырех рассказов раздела.

Салтыковская критика "талантливых натур" – критика, направленная против всего дворянского класса, разоблачавшая несостоятельность надежд на его образованную часть, как на возможную силу общественного прогресса, – привлекла пристальное и глубоко сочувственное внимание Чернышевского и Добролюбова. В своих статьях об «Очерках» первый из них дал развернутый анализ образа Буеракина, второй – трех остальных образов.

[59]…не обладая живыми… началами, необходимыми для примирения… – Речь тут идет, разумеется, не о примирении с существовавшей социальной действительностью (в смысле ее принятия), а о средствах и способах устранения ее противоречий, борьбы с ее дисгармоничностью.

[60] Семен Семеныч Фурначев. – Этот бегло зарисованный персонаж вскоре превратился в одно из главных действующих лиц пьесы Салтыкова "Смерть Пазухина" (1857). По первоначальному плану пьеса должна была входить в цикл "Губернских очерков".

[61] Лузгин. – Для создания этой «артистической» разновидности "талантливой натуры" Салтыков воспользовался некоторыми чертами личности товарища своих детских и школьных лет Сергея Андреевича Юрьева (1821–1888) – известного впоследствии литературно-театрального деятеля.

[62]…незабвенная С***. – Рассказчик вспоминает о выдающейся балерине Екатерине Александровне Санковской (1816–1878). Демократически настроенная молодежь 40-х годов усматривала в ней, по свидетельству Салтыкова в "Пошехонской старине", "глашатая добра, истины и красоты", относила ее к "пластическим разъяснителям" "нового слова".

[63] Немврод – библейский образ неутомимого и отважного преследователя «беззаконий» – "ловца перед господом".

[64] Знать, забило сердечко тревогу! – строка из стихотворения Некрасова "Тройка".

[65] Ману-текел-фарес (обычная транскрипция первого слова "мене") – предсказание, которое, согласно библейской легенде, Валтасар, царь Вавилонский, получил о разделе своего царства и собственной гибели. Таинственные слова эти, значение которых было разгадано пророком Даниилом, начертила на стене перед пирующим царем невидимая рука.

[66] Момо – слова.

В ведении Салтыкова, как управляющего вторым отделением Губернского правления в Вятке, находилась забота о хозяйственном обеспечении тюрем и этапов губернии. Сверх того он был производителем дел Комитета о рабочем и смирительном домах. Так назывались предусмотренные законом разные формы и места лишения свободы за уголовные преступления.

Непосредственное соприкосновение с "темным и безотрадным миром" арестантских камер и железных засовов, встречи и беседы с заключенными дали Салтыкову не только запас внешних впечатлений и сюжетных материалов для изображения тюрьмы и ее обитателей – едва ли не первого в русской литературе ("Записки из Мертвого дома" Ф. М. Достоевского стали печататься с 1860 Г.). Личное общение с "царством острожного горя" способствовало укреплению Салтыкова в том его взгляде, который сформулировал в одной из своих записок в Вятке: "Борьбу надлежит вести не столько с преступлением и преступниками, сколько с обстоятельствами, их вызывающими". Мысль эта оказалась чрезвычайно плодотворной для него как для писателя. Примененные к широкой сфере общественных пороков самодержавно-крепостнического строя, она стала одной из основных идей "Губернских очерков". В непосредственном же изображении тюрьмы и ее обитателей эта мысль привела к резкому протесту против существовавших форм и методов уголовного наказания.

В "острожных рассказах" Салтыков продолжает свое «исследование» внутреннего мира простого русского человека. В образах людей из народа – и крестьянского парня, пережившего глубокую личную драму, и мужика-бедняка, пошедшего на преступление из-за ничтожной суммы, необходимой для оплаты подати, и многострадальной крепостной Аринушки – он показывает их прекрасные природные качества. В образах же арестантов из "чиновной породы", а также мещан и дворян представлены, напротив того, глубоко испорченные люди. Салтыков полностью лишает их своего авторского сочувствия.

[67] Часть текста со слов: «Нам слышатся тюрьмы голоси…» и кончая словами «и ее радости и наслаждения» не была допущена к печати в 1856 1857 гг. и появилась впервые в 3-м отдельном издании «Очерков» (1864). Затронутая здесь тема была развита Достоевским, писавшим в «Записках из Мертвого дома» о его обитателях из народа: «Погибли могу силы, погибли незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?»

[68] Хвецы. – По разъяснению Салтыкова, употребленное им слово означает "и шарлатана, и пройдоху, и подлеца, и непонятного человека, и человека себе на уме и пр." ("М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников", стр. 432).

[69] Форменный сюртук обладал довольно замечательною физиономией. – Внешность одного из арестантов "чиновной породы", нарисованная, несомненно, с натуры, настолько поразил Салтыкова, что послужила впоследствии основой для знаменитый «портрета» Угрюм-Бурчеева в "Истории одного города".

[70] Дерновы… Гирбасовы. – См. о них в рассказах "Выгодная женитьба" и "Княжна Анна Львовна".

[71] «Аринушка» – первое произведение, в котором Салтыков обратился к фольклорным мотивам и форме для изображения духовной жизни народа.

[72] Неочеслив – нетерпелив.

Введение в заглавие раздела слова, относящегося к судебно-правовому понятию «казус» (случай), связано с тем, что материалы всех трех рассказов раздела заимствованы из дел следственных дознаний. Такие дознания Салтыкову приходилось производить в годы вятской службы. Самым большим среди них было расследование по делу о раскольниках Ситникове, Смагине и др., которое Салтыков производил в 1854–1855 гг. В результате возникло огромное следственное делопроизводство, занявшее около 2500 листов большого формата.

Отношение Салтыкова к расколу было в это время отрицательным. Определялось оно идейной позицией писателя – позицией просветителя и утопического социалиста. В религиозной догматике старообрядцев, а также в таких формах их социального протеста, как уход от "мирской жизни" в скиты, он усматривал глубоко реакционное начало. «Мирской» же быт раскольников, с его культурной отсталостью, семейным и религиозным деспотизмом, "диким особничеством" и легко возникающей отсюда уголовщиной, был для него подлинно "темным царством".

Впоследствии, в начале 60-х годов, Салтыков изменил свое отношение к преследованиям раскольников властями, а в самом расколе стал более пристально интересоваться его социальной, а не религиозно-бытовой стороной. Но принципиального своего отношения к расколу Салтыков не изменил и остался совершенно чужд той его идеализации как политической оппозиционной силы, которая возникла в 60-е годы в некоторых демократических и революционных кругах (Щапов, Кельсиев, Огарев и др.).

Третий рассказ раздела – "Первый шаг" – связан с расколом лишь биографией одного из действующих лиц, богатого мужика, «промышлявшего» старообрядческими книгами. Интерес рассказа в изображении не раскольничьего, а чиновничьего быта и психологии, взятых в их социальных низах, – там, где власть грозного "порядка вещей" над человеческой душой сказывается особенно сурово и ясно. Несомненно, именно этот рассказ – один из лучших социальных этюдов в книге – прежде всего имел в виду Добролюбов, когда писал: "Никто, кажется, исключая г. Щедрина, не вздумал заглянуть в душу этих чиновников – злодеев и взяточников – да посмотреть на те отношения, в каких проходит их жизнь. Никто не приступил к рассказу об их подвигах с простою мыслью: "Бедный человек! Зачем же ты крадешь и грабишь? Ведь не родился же ты вором и грабителем, ведь не из особого же племени вышло, в самом деле, это так называемое "крапивное семя«? Только у г. Щедрина и находим мы по местам подобные запросы…».[203]

[73] Андрей Денисов – один из главных вождей раскола-старообрядчества в первой половине XVIII в.

[74] К ночи… к полдню… – к северу… к югу.

[75] Город С*** – Сарапул.

[76] Кма – много.

[77]…и по крюкам знает, и демественному обучался… – Крюки – знаки старинного русского нотного письма; демественное пение – многоголосное культовое пение, принятое у старообрядцев.

[78] Дока – пока, покуда.

Эпилог «Очерков» во многом автобиографичен. В нем отразились впечатления Салтыкова от его большого зимнего путешествия из Вятки на родину, после того как в конце 1855 г. он получил от нового царя Александра II разрешение «проживать и служить, где пожелает». Здесь же лирически отразились раздумья и переживания писателя на пороге растворявшихся перед ним «дверей новой жизни».

С. Макашин