Гуситское революционное движение

Глава вторая Гуситская идеология как отражение классовых противоречий чешского общества

Идеология католической церкви как идеология феодального общества. — Ереси как религиозная форма борьбы с феодализмом. — Проповедь Конрада Вальдгаузера, Яна Милича из Кромержижа, Матвея из Янова и трактаты Томаша Штитного как выражение кризиса чешского общества. — Жизнь, деятельность и революционное наследие магистра Яна Гуса. — Католическая догматика как идеология реакционного лагеря — церковной иерархии, панства и немецкого патрициата. — Хилиазм — идеология бедноты. — Четыре пражские статьи как выражение классовых интересов бюргерской оппозиции. — Расслоение внутри гуситского революционного движения.

Чтобы понять идеологию гуситских священников и мыслителей, следует ясно представить себе те функции, которые выполняла церковь в средние века. Идеология католической церкви служила мощным орудием защиты всего феодального строя. Мы уже указывали, что церковное учение «о тех, кто молится, кто властвует и кто работает», соответствовало классовым интересам феодалов.

Постепенно приобретая земельные владения, церковь в Чехии превратилась в самого богатого феодала. Могущество церкви объясняется не только тем, что ей принадлежала земля и живущие на ней крепостные, — церковь постепенно стала господствовать и над мыслями людей. Следует помнить, что образование фактически оставалось монополией духовенства. Университет был в руках теологов, а научная деятельность, если вообще можно о ней говорить, не шла дальше разбора и толкования «Священного писания».

Церковь, кафедра проповедника были единственным местом, где теория могла прийти в соприкосновение с повседневной жизнью. При создании политических концепций или выработке правовых норм опирались на авторитет церкви и на «Священное писание», которое рассматривалось как неисчерпаемый кладезь премудрости. Священник — ученый, священник — писатель, священник — судья и, наконец, священник — политик и феодал — так практически проявлялось владычество церкви над верующими. Если прибавить к этому злоупотребления исповедью, спекуляцию на «чудесах», торговлю индульгенциями и «заступничеством перед богом», угрозы адских мук, отлучения, проклятия, интердикт, — станет ясно, почему борьба против феодализма неизбежно должна была принять форму религиозной борьбы. «Ясно, что при этих условиях все выраженные в общей форме нападки на феодализм и прежде всего нападки на церковь, все социальные и политические революционные доктрины должны были по преимуществу представлять из себя одновременно и богословские ереси. Для того чтобы возможно было нападать на существующие общественные отношения, нужно было сорвать с них ореол святости»[48].

Только рассматривая средневековые ереси с поверхностной, идеалистической точки зрения, можно считать их простым отклонением от церковной догматики. В действительности для простого человека, это был наилучший способ выразить свой протест против эксплуатации; он бросал своего духовного пастыря, отказывался верить тому, что ему проповедовали в церкви, и шел на призыв странствующих проповедников, обещавших иным путем освободить людей от «юдоли слез», чем тот, который указывала церковь, призывавшая к покорности и к отречению от всего земного.

Мы уже говорили о том остром кризисе, который переживало в предгуситский период низшее духовенство, все более нищавшее и вынужденное искать источник существования помимо церковных доходов. Именно это-то низшее духовенство лучше, чем кто-либо другой, могло сравнить «церковь христову», о которой говорится в «Священном писании», церковь бедных и смиренных братьев, с современной им церковью, церковью богатых и безнравственных священнослужителей, которых они встречали на каждом шагу. Действительно, эти священники, вышедшие из народной среды и живущие среди народа, были самим ходом вещей предназначены к тому, чтобы восприять гуситскую ересь и в ней выразить свой протест, протест всего народа против феодального бесправия.

Пока идеи исправления церкви, а тем самым и всего общества, истлевали вместе с толстыми фолиантами и трактатами, в которых они содержались, они не представляли для феодалов большой опасности. Опасность таилась в том, как бы эти идеи не дошли до масс. А мостом, соединяющим теорию и практику в средние века, была кафедра проповедника.

Ф. М. Бартош с полным правом говорил об огромной роли проповеди, сравнивая значение кафедры со значением печати в наши дни.

Проповеди священников, воодушевленных идеей исправления церкви «во главе и членах», а таким образом и всего общества, находили горячий отклик в сердцах простых верующих, наиболее остро ощущавших «порчу церкви», ибо они каждодневно подвергались жестокой эксплуатации со стороны церковных феодалов. Таким образом, в Чехии во второй половине XIV века в связи с неуклонно углубляющимся кризисом всего феодального общества развивается и становится все более радикальной реформаторская идеология. Эта идеология превращается в революционную идеологию.

Первым известным проповедником, начавшим во второй половине XIV века ожесточенную борьбу против «греховности» современного ему общества, был Конрад Вальдгаузер. Оставаясь верным ортодоксальной церковной догматике, он, тем не менее, обличал злоупотребления церкви и всего господствующего класса и тем расчистил путь другим проповедникам.

Милич из Кромер жижа пошел много дальше Вальдгаузера. С пражской кафедры Милич уже открыто и гневно обрушивался на пороки короля и церкви. Известно, что в своей горячности Милич не побоялся назвать «великим антихристом» самого императора Карла IV. По словам Милича, «все правители, как светские, так и духовные, если они не придерживаются справедливости, — не владыки, а разбойники»[49]. Такого рода проповедям феодалы уже больше не могли попустительствовать. Карл IV приказал бросить Милича в темницу, а кардиналы позаботились о том, чтобы «огненный проповедник» познакомился с тюрьмой в Авиньоне (в папской резиденции). Последующий проповедник, Матвей из Янова, развивая идею исправления церкви, не выступал в своих проповедях так резко, как Милич. Правда, он порицал высокомерность королей и князей, восхвалял «апостольскую бедность» раннехристианской церкви и ставил ее в пример духовенству, однако, обещая народу вечное блаженство на том свете, он тем самым призывал его смириться с тяготами земной жизни. Также и Томаш Штитный, мирянин, рыцарь из южной Чехии, человек образованный, хорошо понимавший испорченность современной ему церкви, не мог, однако, в своем обширном труде подняться до революционной идеологии. В трактатах Штитного слишком явно на первый план выступают интересы феодалов. Подобно Матвею из Янова, который зависел от милости двора и панства и был связан с обязательствами, вытекавшими из этих «милостей», Штитному не удалось преодолеть классовой ограниченности. Основы той революционной теории, которая в своем дальнейшем развитии вдохновляла народные массы на борьбу, создал магистр Ян Гус.

К концу XIV века было много священников, которые едва сводили концы с концами. Из среды этих-то бедных священников и выходили самые усердные толкователи «закона христова», самые горячие борцы за создание на земле справедливого строя, которые твердо следовали идеалам раннехристианской бедной церкви и сами терпели нужду. В них бедный крестьянин, жестоко эксплуатируемый дворянином или прелатом, нашел своих защитников. Они были выразителями настроений широких трудящихся масс. К этим священникам принадлежал и магистр Ян Гус. Он родился около 1371 года в Гусинце (южная Чехия). Его родители были людьми малосостоятельными. Одаренный мальчик рос в бедности; с ранних лет он горячо мечтал о высшем образовании. Позднее, уже в зрелом возрасте, Гус вспоминает слова своей благочестивой матери: «А моя мать учила меня говорить: Аминь, дай бог, чтоб так было»[50]. Таким же благочестивым и кротким оставался до самой смерти и. Гус. В студенческие годы немало было, разумеется, и веселой необузданности: «Пока я был молод летами и разумом, я совершал в жизни и сумасбродства, но когда господь раскрыл мне смысл писания, я вычеркнул эти сумасбродства из числа своих глупостей»[51]. Он прекратил эти сумасбродства еще и потому, что с самого начала пребывания в университете столкнулся с огромными лишениями. У бедного студента не было особых оснований для буйного веселья. «А я, когда был голодным студентом, делал ложку из хлеба, съедал горох, а потом съедал и ложку»[52]. Горох и сухой хлеб — еда бедняков — такова была пища бедного студента из южной Чехии. Не удивительно, что уже тогда он смотрел подчас с нескрываемым раздражением на богатства некоторых пражских священников, сравнивая их роскошь и свою бедность. «Когда я был студентом и пел с другими за вечерней, мы пели только, чтобы отделаться, потому что деньги получали другие, а нас только дергали и помыкали нами»[53]. Таков был удел всех эксплуатируемых в феодальном обществе. Они трудились до полного изнеможения, а паны загребали звонкую монету и туго набивали себе мошну; пока бедные студенты пели, прелаты отнимали у верующих последний грош. Не удивительно, что бедный студент мечтал тогда о теплом месте священника. «Я признаю свое дурное вожделение: когда я был студентом, я хотел скорее стать священником, чтобы иметь хорошее жилье и имущество и чтоб люди меня почитали. Но это дурное вожделение я осознал, когда постиг писание»[54]. Но «постигнув писание», то есть глубоко продумав «Священное писание», творения отцов церкви и чешских мыслителей, он начал внимательно приглядываться к окружающему и пришел к убеждению, что существующий общественный порядок должен быть исправлен. Гус, который вышел из народа и был кровно связан с народом, со свойственной ему проницательностью видел, что общество и особенно церковь далеки от идеала первоначальной церкви и бедной простой апостольской общины. В период такого рода размышлений он познакомился с произведениями английского реформатора и мыслителя Джона Уиклифа. «В день святого Иеронима Славянина» (30 сентября 1398 года) он кончил переписку ряда его трактатов.

Это были минуты глубокого волнения, когда Гусу, читавшему резкие выступления Уиклифа против современной ему церкви, казалось, что английский реформатор высказывает его же собственные мысли. В радостном волнении он приписал к заключительным словам трактата Уиклифа: «О Уиклиф, Уиклиф, не одному человеку полонишь ты душу»[55]. К этому времени Гус уже окончил университет, стал бакалавром, а затем и магистром философского факультета.

В 1401 году он записал в деканскую книгу философского факультета: «Я, Ян из Гусинца, магистр свободных искусств, был избран деканом. Присягал и обещал и принял обещания от присутствовавших тогда магистров согласно статуту этого факультета»[56]. Однако на этом и кончилась его деятельность на философском факультете. Гус перешел на богословский факультет, который открывал ему доступ к сану священника. Он, разумеется, не искал, подобно другим, в этом сане возможности разбогатеть. Он понимал, что проповедь — лучшее оружие в борьбе против бесправия, что только с кафедры можно говорить с народом, что священник может вступить в наиболее тесное соприкосновение с народными массами.

Вот почему Гус сразу же после посвящения хлопочет о месте проповедника во вновь учрежденной Вифлеемской часовне. 14 марта 1402 года он был утвержден в качестве проповедника в Вифлееме.

Необыкновенная способность Гуса делать понятным для простого слушателя самые сложные, вопросы, его уменье понять все горести мелкого ремесленника или поденщика — все это привлекло к Вифлеему самые широкие слои пражского населения.

Исполненные красноречия проповеди популярного проповедника привлекли в Вифлеем и некоторых представителей высших слоев общества. Однако основную массу слушателей составляли мелкие ремесленники, трудовой люд — это ясно из самого содержания проповедей магистра. Вновь и вновь в своих проповедях он обличает богатых священников, которые давно перестали быть представителями «церкви христовой». Праведная жизнь духовенства возможна только в том случае, если оно откажется от своих богатств. Гус нападает не только на богатых прелатов, но и на дворян, которые нещадно эксплуатируют своих крепостных. «О, горе! Светские паны, притворяясь нуждающимися, обирают своих крестьян, взимая с них поборы. А что еще отвратительнее, прелаты церкви, такие, как папы, архиепископы, епископы, архидиаконы, аббаты, пробсты, каноники и их приспешники, пуще огня боящиеся бедности, умножают свои доходы поистине дьявольскими средствами»[57].

Не удивительно, что нападки на богатых и сильных и, в первую очередь, борьба против богатства духовенства вызвали у тех, против кого были направлены проповеди Гуса, желание заставить его замолчать. Попробовали стать на путь полюбовной сделки, но Гус на это не пошел. Пришлось избрать иную тактику.

В 1409 году архиепископ запретил проповедь в часовнях и небольших церквах. Это была явная попытка заставить Гуса замолчать. Но Гус не испугался, он продолжал борьбу. Тогда прелаты во главе с архиепископом прибегли к другому оружию: они объявили Гуса еретиком, отлучили от церкви и лишили таким образом возможности продолжать проповеди. Они прекрасно понимали, что выдвинутое Гусом требование «бедной церкви» представляет угрозу их самым кровным интересам. Они не собирались отказаться от покоя и удобств, оставить пышные дворцы ради простых лачуг, забыть о роскошных яствах, лакомствах и дорогих винах. Чтобы сохранить свои богатства, они не останавливались ни перед какими средствами.

Они знали, что Гус всецело разделяет взгляды английского реформатора Уиклифа, который после своей смерти был как еретик отлучен от церкви, и решили прибегнуть к тому же способу, чтобы заставить замолчать вифлеемского проповедника.

Архиепископ запретил распространять учение Уиклифа. Сочинения Уиклифа были сожжены во дворе архиепископского дворца (причем у Гуса также были отняты рукописи). Однако это не испугало Гуса, он с вифлеемской кафедры протестовал против сожжения.

Именно в этот момент стало особенно ясно, насколько тесно Гус был связан с народом, как велико было влияние его проповеди. Передают, что в этот период Гус сказал: «Вот я отказался повиноваться приказам архиепископа и сейчас отказываюсь, — хотите ли вы, несмотря на это, идти за мной?» На это народ закричал: «Хотим и будем с тобой!» «Так знайте, — продолжал Гус, — что я хочу проповедовать и дальше и, следовательно, либо буду проповедовать, либо буду изгнан из страны, либо умру в темнице. Папы, конечно, лгали и лгут, но бог не лжет: выбирайте, кто хочет быть со мной, оставайтесь и не бойтесь отлучения, потому что ради церкви, ее закона и обычая вы вместе со мной оказались еретиками», и прибавил: «Поверьте, нужно было бы, как повелел Моисей в Ветхом завете, чтобы каждый, кто хочет защищать закон божий, препоясался мечом и был готов, — так нужно, чтобы и мы препоясались и защищали закон божий!»[58] Голос Гуса звучал как трубный сигнал, зовущий к бою. И хотя в Констанце, как мы знаем, Гус, объясняя эти слова, утверждал, что он призывал лишь к духовному бою, он, тем не менее, вызвал столь живой отклик в сердцах простых слушателей, что они выступали за Уиклифа, за Гуса, против архиепископа Збынека Зайца из Хазенбурга.

распевали на улицах мальчишки и взрослые и прибавляли:

Народ тогда уже открыто стал на защиту магистра Яна и Уиклифа. Народная ненависть против церкви вспыхнула с особой силой несколько лет спустя, когда в Прагу явились посланцы, папы Иоанна XXIII продавать индульгенции. Каждому, кто платил и тем самым содействовал военной кампании папских войск, были «отпущены грехи».

А стихотворец тотчас подхватывает гневные слова Гуса против этой спекуляции на чувствах верующих:

О том, как к проповеди Гуса относился народ, видно из листовки того времени: «Верьте больше магистру Гусу, который говорит правду, чем мошеннической шайке прелатов, погрязших в конкубинате и симонии[61]. Выступления Гуса против индульгенций глубоко запали в душу простого человека. Богатым церковным сановникам стало ясно, что нужно любой ценой избавиться от Гуса.

Гус знал, что в народе он найдет опору. Поэтому его не испугали ни обвинения в ереси, ни отлучение, он продолжал борьбу против пороков церкви, за реформу общества. Он не прекратил своей деятельности даже тогда, когда вынужден был покинуть Прагу. Ведь еще в Вифлееме он ясно сказал: «Проповедник не смеет отказаться от своего долга ни из-за злобного проклятия, ни уступая просьбам, ни из-за земных соблазнов, ни по внушению дьявола»[62].

Итак, «злобные проклятия» не заставили его замолчать. Он проповедовал в чешских деревнях, в городах, в крепостях, на лоне цветущей природы, — везде, где вокруг него собирались крестьяне, жаждущие послушать проповедника. А как его слушали! Ведь слушатели его собственными глазами видели богатства панов и на собственном опыте испытали тяжесть церковной десятины. «Сначала я проповедовал в городах и на улицах, а теперь проповедую около изгородей, возле замка, который называется «Козий», на дорогах и проселках»[63].

Если в Вифлеемской часовне обличительная проповедь Гуса находила благодатную почву прежде всего в среде измученного городского люда, то во время пребывания Гуса в деревне его главными слушателями были крестьяне. Его выступления против феодальной эксплуатаций, проповеди, в которых он говорил о бедствиях крестьян, встречают живой отклик в народе. «Вы, священники, а вместе с вами и монахи, обираете бедноту путем лицемерия и хитрости, путем симонии. А вы, миряне, занимаетесь ростовщичеством, творите неправый суд, насильничаете, вымогаете, измышляете провинности и взимаете поборы с наследства»[64]. Встречающиеся уже в проповеди Матвея из Янова восхваление бедности в устах Гуса звучит с новой боевой силой, поскольку он обращается с этой проповедью непосредственна к бедноте: «Если епископ погряз в разврате, а мирянин не ведает за собой никакого смертного греха, старается не грешить и действительно за ним нет смертного греха, — тогда мирянин, будь он бедный крестьянин или бедная женщина, больше значит в глазах господа»[65]. Эти слова могли бы потонуть в ученых трактатах и остаться без отклика. Но они были обращены к простым беднякам, они будили и поднимали эксплуатируемый народ, который до тех пор ничего не видел, кроме презрения и издевательств. Ставить бедного крестьянина наравне с епископом и, более того, утверждать, что он выше епископа, значило уничтожить ореол святости, на который претендовали священнослужители, и пробудить самосознание угнетенных.

Козий Замок в южной Чехии — любимое пристанище Гуса. Здесь он продолжает свои научные занятия и еще больше убеждается в правоте своих убеждений. Теперь он готов перед кем угодно отстаивать свои идеи исправления современного ему общества. Он верит в себя, он верит, что дело простых людей, которое он защищает, должно победить. С этой твердой уверенностью он И октября 1414 года отправляется в Констанц, где надеется защитить истину перед лицом всего тогдашнего образованного общества. Он полон оптимизма, ему и в голову не приходит, что прав будет его верный почитатель портной Андрей Поляк, который, расставаясь с ним в Праге, сказал ему: «Храни тебя бог! Мне кажется, что ты не вернешься!»[66].

С этого момента его жизнь становится все более сложной. Сначала в Констанце все шло хорошо, он работал, писал письма в Чехию. Но однажды ночью его отвели в тюрьму. Мужество и там не покидает его. Епископ Отто в сопровождении 170 вооруженных людей отвез его в лодке в свою крепость Готтлиб. Напрасно просит Гус своих друзей: «Если вы любите бедного Гуса, позаботьтесь, чтобы король приставил ко мне свою стражу или в этот же вечер освободил меня»[67].

Его призывы тщетны, одна лишь железная камера с ее мертвой тишиной свидетельница его страданий.

Заключенный в темную башню, открытую холодным ветрам, днем и ночью закованный в тяжелые железные кандалы, терзаемый муками голода, он, все еще исполненный надежды, ожидал суда. И только очутившись лицом к лицу с собором, он понял, что его констанцский спор проигран[68].

Вероломный император Сигизмунд и высшие церковные сановники готовы были погубить всякого, кто подрывал основы их власти и посягал на их привилегии. Вот почему тот бой, в который героически вступил Гус, должен был неизбежно окончиться поражением. Чашу страданий магистра переполнила бесстыдная клевета на него со стороны его бывших друзей, которые состояли на службе у императора и церкви.

В продолжение долгого суда решался один вопрос — удастся ли церкви поставить на колени мятежного магистра или он, выдержав физические мучения, устоит также и перед душевными муками. И то, что Гус не отрекся от своей правды, доказывают слова, которые он бросил в лицо всему собору, передавшему его как еретика в руки светской власти: «Я стою перед судом божьим, который будет судить и меня и вас по делам нашим»[69]. Оставалось всего несколько дней до казни. Полный смирения, Гус вспоминает в темнице всех своих знакомых, родных, все счастливые минуты, проведенные в Чехии, вспоминает всех своих земляков, к ним обращается он в своих последних письмах. Он призывает их жить в единении и согласии и остаться верными тем идеям, которые они когда-то разделяли с ним. Он обращается ко всем слоям общества: «Молю панов милостиво относиться к беднякам и обращаться с ними по справедливости. Молю горожан честно вести торговлю. Молю ремесленников верно вести свое дело и пользоваться его плодами. Молю слуг верно служить своим господам и госпожам. Молю магистров, чтобы они, ведя праведную жизнь, верно учили своих учеников, а главное, любили бога, учили во славу его и на процветание общества и во имя своего спасения, а не ради корысти или ради мирского возвышения. Молю студентов и всех учеников слушаться своих учителей и следовать им во всех их добрых начинаниях и усердно учиться во славу божию и на спасение свое и других людей»[70].

Среди этих размышлений о родине застал его день 6 июля 1415 года. Его вывели из тюрьмы. Лишенный сана священника, с колпаком еретика на голове, он шел по Констанцу и пел дорогой духовные песни.

О последних минутах жизни магистра Яна мы знаем благодаря Петру из Младеновиц, который присутствовал при мученической смерти вифлеемского проповедника: «А место, на котором он был замучен, было нечто вроде луга среди садов констанцского предместья. Итак, сняв с него верхнюю черную одежду, в рубашке, крепко привязали его веревками в шести местах к какому-то толстому бревну, руки скрутили назад и, заостривши бревно с одного конца, воткнули его в землю, а так как лицо Гуса было обращено к востоку, некоторые стоявшие тут сказали: «Поверните его лицом на запад, а не на восток, потому что он еретик».

Так и сделали. Он был привязан к этому бревну за шею черной закопченной цепью, на которой какой-то бедняк вешал свои котелки на огонь. И увидев эту цепь, он сказал палачам: «Господь Иисус Христос, мой милый искупитель и спаситель, был связан за меня более жесткими и тяжелыми путами, и я, бедный, не стыжусь за его святое имя быть привязанным этой цепью». А под ноги положили ему две вязанки дров, а на ногах у него были башмаки и одна колодка. Обложили его со всех сторон этими дровами, вперемежку с соломой, близко к телу, до самого горла. А до того как поджечь, подъехали к нему имперский маршал Гаппе из Попенгейма и с ним сын Клема, увещевая магистра отречься от своего учения и проповедей и подтвердить это присягой. А магистр Гус, подняв глаза к небу, торжественным и ясным голосом ответил: «Бог мне свидетель, я никогда не учил и не проповедовал всего того, что несправедливо приписали мне, использовав лжесвидетелей; первой мыслью моей проповеди, учения и писания и всех моих прочих поступков было желание спасти людей от греха. За эту правду закона божьего и толкований святых и ученых мужей, которой я учил, о которой писал и которую проповедовал, хочу сегодня с радостью умереть». Услышав это, маршал с сыном Клема хлопнули в ладоши и отъехали от него прочь. И тогда палачи подожгли костер. А магистр высоким голосом запел: «Христос, сын бога живаго, помилуй нас!» И во второй раз: «Христос, сын бога живаго, помилуй меня!» А когда он в третий раз хотел запеть, поднялся ветер и направил пламя ему в лицо. Итак он умолк и, молясь про себя, испустил дух. А перед тем как умереть тихо шевелил губами и качал головой, как человек, который скороговоркой три раза произносит «Отче наш»[71]. Прах Гуса был брошен в Рейн, чтобы и воспоминания не осталось о «скверном еретике».

От обличений общественных зол до призыва к борьбе с этим, злом — таков путь Гуса. Этот путь ясно показывает диалектическую связь выдающейся личности с революционным народом. Гус вел широкие массы простых верующих, чешский народ по пути к освобождению от эксплуатации, воодушевлял, ободрял и поддерживал его; одновременно самого Гуса вели, увлекали за собой, воодушевляли и поддерживали его слушатели, к которым он так горячо был привязан. Если бы не глубокая любовь к народу, радости и горести которого он так хорошо знал, Гус не смог бы так стойко перенести все мучения темницы и клевету, не смог бы преодолеть страха смерти и мужественно взойти на костер.

Констанцские письма Г уса исполнены пламенной любви к людям, веры в них и чувства близости к ним. Так, еще 16 июня в тюрьме, в одиночестве, он вспоминает друзей по университету, друзей из среды мелких горожан, ремесленников, всех дорогих ему людей, оставшихся дома, в Праге, в Чехии, к ним обращены его мысли. «Докторов, моих возлюбленных братьев во Христе, сапожников, портных и писарей приветствуй также и скажи им, чтобы они пребывали ревностными к закону христову, были смиренны духом и не полагались на собственные толкования, а только на толкования святых отцов. Сыновей моего брата, если можно, пристрой к ремеслу, я боюсь, как бы они, перейдя в духовное сословие, не стали бы вести себя неподобающим образом»[72]. Даже перед лицом страшной смерти этот человек находит в себе столько любви и трогательной заботы о людях — сердце его принадлежит чешскому народу. Сознание, что он умирает за дело, близкое народу, дало Гусу, да и не только ему, достаточно сил, чтобы твердо встретить смерть. Его ждет гибель, а он думает только о том, настанет ли для простого народа лучшая, прекрасная жизнь. Этим и объясняется тот оптимизм, которым пронизаны произведения Гуса, оптимизм, который он сумел сохранить в течение всей своей жизни и который не покинул его в последний час. Он отдал жизнь за лучшую жизнь на земле. Вот почему констанцские письма Гуса близки «Репортажу с петлей на шее» Фучика, несмотря на то, что их разделяют столетия.

Даже сама смерть Гуса послужила как бы завершением его дела. В Констанце, на костре, Ян Гус показал, что исправление общества — столь высокая цель, что за осуществление ее не жаль отдать и жизнь. Реформаторское дело Гуса (Гус хотел только исправить старый общественный строй, но не разрушить его) стало благодаря его мученической смерти делом революционным[73]. В своей деятельности Гус чрезвычайно действенным образом сочетал теорию с практикой. Его идеи об улучшении общественного строя вышли за пределы тихих университетских стен: находясь в постоянном живом единении с народом, он обличал злоупотребления феодалов. Подготовляя почву для революционного движения, вместе с тем он сам рос и мужал в борьбе против церковной иерархии, против эксплуататоров.

В учении Гуса — именно потому, что он так хорошо знал истинные нужды народа, — воплотились все чаяния угнетенных общественных слоев, гнев и ненависть которых были направлены против опоры феодализма — церкви.

Поэтому наиболее резкие выступления Гуса были направлены против церкви. Отвечая на вопрос, где нужно искать первоисточник всего общественного кризиса, он глубоко вскрывал основные пороки феодального строя. «Богатства, добытые нечестным путем, губят церковь, разъедают и отравляют душу почти всего христианства. Откуда раздоры между папами, между епископами и другими духовными лицами? Псы грызутся за кость, отнимите кость — перестанут»[74]. Эти соображения стоят уже в совершенно ясной связи с требованиями четырех статей — «чтобы была уничтожена светская власть духовенства»[75]. Отсюда можно сделать вывод, что не только в церкви, но и вообще в обществе причиной всех злоупотреблений является собственность. «Отнять у псов кость» — означало начать революционное наступление на основы феодализма.

Мы говорили до сих пор о жизни и деятельности Гуса, о его значении для революционного гуситского движения. Однако также имеет большое значение и его научная и культурная деятельность. Как живо звучат слова Гуса, определяющие метод его научной работы: «С самого начала своего учения я взял за правило, узнав более правильное мнение, чье бы оно ни было, тотчас отказываться от своего, менее правильного, и смиренно и радостно принимать мнение более обоснованное»[76]. Не менее велико значение Гуса для развития чешского языка. До тех пор в литературе и в науке безраздельно господствовала латынь — язык церкви. Гус, не колеблясь, выступил в защиту чешского языка — языка народа. Это вполне соответствовало интересам чешского бюргерства, которое принимало все большее участие в общественной жизни. О горячей любви Гуса к чешскому языку, о его стремлении насадить чешский язык, о борьбе за чистоту родного языка — лучше всего свидетельствуют его собственные слова: «Нужно сделать так, чтобы чешский язык не погиб; если чех женится на немке, дети с самого начала должны учиться чешскому языку и не говорить сразу на двух; двуязычие — это готовая почва для зависти, раздора, смуты и свары… Точно так же отхлестать бы стоило тех пражан и иных чехов, которые разговаривают наполовину по-чешски, наполовину по-немецки, говоря: «тоболька» вместо «тоболка» (кошелек), «лико» вместо «лыко», «хантух» вместо «полотенце», «шорц» вместо «передник», «кнедлик» вместо «булочка», «панцьер» вместо «доспехи», «хуншкоп» вместо «уздечка», «маршталь» вместо «конники», «масхауз» вместо «мезонин», «трепки» вместо «лестница», «мантлик», вместо «плащ», «хаускнехт» вместо «домашний слуга», «форман» вместо «возчик».

Чего только не внесли в чешскую речь — всего и не перечислишь. Дело дошло до того, что истинный чех слышит, — как они говорят, но не понимает, что они говорят; отсюда рождаются гнев, зависть, раздоры, свары, и это оскорбляет чехов»[77]. Заботами Гуса о чистоте чешского языка и его распространении были заложены основы развития чешской литературы XV и позднейших веков.

Действительно, выступлением магистра Яна Гуса начинается новый период в нашей исторической литературе. Его сочинения являются образцом подлинно чистой чешской речи. Его трактаты написаны отточенным, ясным, гибким чешским языком, в который вплетены обороты, взятые из народной речи, так что речь становится понятной и близкой слушателю и читателю из народа. Высокой оценки заслуживает проведенная Гусом реформа чешского правописания, которая способствовала тому, что чешское правописание смогло просто, точно и легко передавать устную речь.

Заботясь о чистоте чешского языка и его усовершенствовании, что сыграло столь важную роль в деле дальнейшего его формирования, а следовательно, и формирования чешской нации, Гус вместе с тем относился с величайшим вниманием ко всем областям чешской культуры. Как известно, именно магистр Ян Гус заставил короля Вацлава IV издать Кутногорский декрет (1409 год), который решающую роль в Пражском университете предоставлял «чешской нации» (то есть студентам и профессорам — уроженцам Чехии и Моравии). В связи с уходом из Праги реакционных немецких университетских магистров, отказавшихся признать декрет, Гус сделал на полях следующие заметки, показывающие, как остро он переживал борьбу за укрепление позиций чешской интеллигенции в университете: «Ха-ха, немцы, ха-ха — вон, вон!»[78]. Любовь к чешскому народу и чешской земле, которой дышит каждая строка произведений Гуса и которая особенно горячо выражена в его констанцских письмах, не мешала Гусу с уважением относиться и к другим национальностям. На пути в Констанц Гус убедился, что немецкий народ, столь же жестоко эксплуатируемый, как и чешский, жадно слушает его слова и толпами стекается на его проповеди. «Я убеждаюсь, — пишет Гус с дороги своим чешским друзьям, — что здесь ко мне вражды не больше, чем у чешских земляков»[79]. Гус прямо выражает свое отношение к людям: «Говорю по совести, что если бы я знал добродетельного чужеземца, который больше любит бога и стоит за добро, чем мой собственный брат, он был бы мне милее брата. А поэтому хорошие английские священники мне милее, чем негодные чешские, и хороший немец милее плохого брата…»[80].

Учение Гуса не утратило своего значения на протяжении веков, его голос звучит и сегодня; а позиция Гуса в этом вопросе и теперь является образцом и примером.

Я стремился лишь вкратце рассказать о том значении, которое имела деятельность Гуса для революционного гуситского движения, почему она оставила неизгладимую печать в сердцах современников и в истории нашего народа. Все передовые люди, начиная с XV века и до наших дней, неизменно глубоко сочувствовали делу магистра Яна Гуса.

На протяжении всей нашей истории представители революционных народных традиций неизменно обращались к учению Гуса, находя в нем утешение, силу и поддержку. И наоборот, реакционные силы, потомки констанцских палачей, пытались очернить светлую память Гуса, вырвать из сердца народа память о констанцском мученике. Но это было невозможно хотя бы уже по одному тому, что мысли Гуса были бесконечно близки нашему народу. Через пять лет, после того как запылал констанцский костер, по всей стране вспыхнуло революционное движение; народ восстал с оружием в руках и воплотил в жизнь учение магистра. К решающим боям гуситы шли, разбившись на отдельные группировки, каждая из которых имела свою особую идеологию.

Реакционный лагерь, представленный, как уже было сказано, высшей церковной иерархией, панством и немецким патрициатом, остался верен католической догматике. Политически эти силы искали опоры в иноземной реакции, надеялись на помощь короля Сигизмунда, брата и преемника Вацлава IV.

Против реакции выступил гуситский лагерь, представлявший большую часть чешского народа. Этот лагерь, однако, не был единым и в зависимости от классовых интересов распадался в основном на три группы. Наиболее революционное крыло составляла деревенская и городская беднота; ее идеологией был хилиазм и учение Гуса, из которого были сделаны крайние выводы. Среднее положение между лагерем реакции и лагерем революции занимала бюргерская оппозиция, которая в соответствии с классовыми интересами составлявших ее групп разделялась на радикальное и консервативное крыло.

Ближе всего к реакционному лагерю стояло консервативное крыло бюргерской оппозиции — богатое бюргерство (главным образом Старого Места), позднее — чешский патрициат, наиболее богатая часть низшего дворянства и часть панства, на первых порах примкнувшего к гуситам. Уже само различие классовых интересов делало эту группу неоднородной; основная масса панства очень скоро открыто перешла в лагерь реакции, оставшиеся изменили в период, предшествовавший Липанам. Это консервативное крыло бюргерской оппозиции присоединилось к гуситам прежде всего потому, что зарилось на богатства церкви и хотело свести счеты с церковной иерархией. Выразителями этого консервативного крыла была большая часть университетских магистров, которые, выдавая себя за приверженцев Гуса, на деле не принимали его учения полностью, отказываясь от самых радикальных его положений.

Характерным для большей части университетских магистров было то, что они проявляли свой пыл только в теоретических вопросах и ограничивались университетской аудиторией. Сколь бы радикально ни выступали они против догматов католической церкви, их речи были обращены к узкому кругу учеников и сторонников и, конечно, не могли иметь такого значения, как проповеди, обращенные непосредственно к народу. Поэтому даже самые радикальные ученые трактаты практически не имели никакого значения для возникновения и развития революционного движения. Впрочем, в 1419–1420 годах, когда классовые интересы пришли в открытое столкновение, большая часть университетских магистров именно потому, что их интересы были близки интересам богатого бюргерства и шляхты, доказала, что она не хочет иметь ничего общего с народными массами, поднявшимися на революционную борьбу. Правда, в самом начале магистры под давлением революционной бедноты были вынуждены заявить, хотя и с большими оговорками, что эту борьбу они считают справедливой, однако шум дискуссий, ведшихся в стенах университета, был заглушен мощным громом орудий народной армии, которые подтвердили справедливость этой борьбы без помощи университетских магистров.

Вместе с тем, однако, университетские магистры, усиленно внушая, что путь спасения — это «путь терпения», призывали отказаться от борьбы, ослабляя тем самым волю народа к борьбе. В течение всего гуситского революционного движения они вместе с бюргерством отходили все более вправо, в лагерь феодалов.

Группу университетских магистров возглавлял прежде всего магистр Пржибрам, его путь от радикализма к фактическому возврату в лоно церкви как бы символизировал всю линию поведения консервативного крыла бюргерской оппозиции — от восхваления революционного гуситского движения к оговоркам и, наконец, к подлому предательству.

Бюргерская оппозиция неизбежно должна была расколоться на два крыла именно потому, что она занимала промежуточное положение между реакционным и революционным лагерями. В то время как консервативное крыло с самого начала тяготело к реакции, радикальное крыло бюргерской оппозиции ради достижения своих собственных целей искало союза с народом, с городской и деревенской беднотой. Это крыло состояло преимущественно из мелкого и среднего бюргерства и низшего дворянства; они-то и являлись организаторами гуситского революционного движения. Экономической базой революционных армий явились городские ремесла, из городских мастерских получали войска свое оружие. Мелкие рыцари выступали во главе войск.

Радикальное крыло бюргерской оппозиции нашло своих идеологов среди университетских магистров — друзей Гуса, а также среди большинства простых священников, у которых поведение церковных магнатов вызывало отвращение. В 1415–1420 годах классовые требования бюргерской оппозиции были сформулированы в так называемых четырех пражских статьях, в основу которых были положены мысли, высказанные ранее Яном Гусом.

Первая статья содержала требование, чтобы «слово божие свободно провозглашалось»[81]. Это требование было обращено против практики церковников, которые стремились помешать распространению в народе реформационных воззрений. Вместе с тем свобода проповеди должна была быть ограничена; представители консервативного крыла во время обсуждения этой статьи стремились ограничить эту свободу ссылкой на церковный устав и обычай, на церковный авторитет. Однако и радикальное крыло практически не собиралось давать проповедникам безграничную свободу в толковании «Священного писания». Это проявилось, например, в отношении таборитской бюргерской оппозиции к хилиастическим и пикартским священникам, деятельность которых была стеснена и ограничена светским и церковным авторитетом Табора.

Вторая статья, гласившая, «чтобы тело и кровь христовы принимались под видом хлеба и вина»[82], выдвигала в качестве боевого символа гуситских партий гуситскую чашу. Согласно католической догматике, только священник имеет право во время мессы причащаться вином, то есть «кровью христовой». Таким образом, священник отделен от простых верующих, только ему принадлежит высокое право принимать «и тело и кровь христову». Введение причащения вином для всех верующих должно было стереть грань между священником и мирянами, уничтожить исключительное положение духовенства. Причащение под обоими видами было введено в Праге в конце октября 1414 года стараниями друга Гуса, магистра Якоубека из Стржибра, который и впоследствии продолжал дело Гуса. Впрочем, если в ранний период гуситского революционного движения Якоубек встал на сторону революционных сил, то затем он постепенно стал приближаться к консервативному крылу и отрекся от того дела, которое поддерживал в 1419–1420 годах, когда от имени университета выразил солидарность с народом, поднявшимся на борьбу. Позиция Якоубека опять-таки отражала позицию мелкого бюргерства. Первоначально оно вышло на улицы и вместе с беднотой выступило против патрициата, однако, убедившись, что призыв бедноты к полному устранению эксплуататоров означает также и устранение господства цеховых мастеров над подмастерьями и учениками, мелкое бюргерство отступило и вместо того, чтобы заключить соглашение с беднотой, начало переговоры с консервативным дворянским лагерем. Статья о причащении под обоими видами практически не посягала сколько-нибудь серьезно на социальную структуру феодального общества. Отсюда становится понятным, что именно к требованию чаши для мирян примкнула наиболее значительная часть консервативного крыла бюргерской оппозиции. Это крыло в конце концов побудило всю бюргерскую оппозицию из четырех пражских статей сохранить только одну: требование чаши.

Третья и четвертая статьи подрывали основы феодальной иерархии. Требование, «чтобы прекратилась светская власть духовенства»[83], было направлено против крупнейшего феодала — церкви, а тем самым против феодализма. Как я уже говорил, именно эта статья вначале вполне удовлетворила так называемых гуситских панов. Но как только они захватили владения соседних прелатов и монастырей, они перестали настаивать на ее осуществлении. Более того, они хотели бы, чтоб вокруг вопроса о церковной собственности вообще не поднимали особенного шума, поскольку это могло навести церковь на мысль о реставрации. Они уже насытились церковными землями и боялись только того, как бы церковь не потребовала их обратно. Вот почему крупные феодалы выступали также против того толкования, которое давали третьей статье наиболее радикальные табориты, по мнению которых секуляризация церковных земель должна быть произведена всей общиной, а никоим образом не отдельными феодалами.

Формулировка четвертой главы, «чтобы смертные грехи были наказуемы»[84], также давала широкую возможность для различных толкований. Представители консервативного крыла в тот период, когда они еще признавали четыре статьи, утверждали, что наказание за «тяжкие грехи» могут налагать только те, кто призван к этому по своей должности.

Согласно тому толкованию, которое давали статьям табориты, право налагать наказания принадлежит любому верующему, всему народу, независимо от того, кто подлежит наказанию, — король, князь, дворянин, прелат, крестьянин или бедная женщина. Ясно, что в различных толкованиях этой статьи отражались различные классовые интересы. Центром и базой радикального крыла бюргерской оппозиции, защищавшей четыре статьи в их самой крайней формулировке, была сначала Прага, главным образом Новое Место, а затем Табор и Градец Кралове.

К этим городам постепенно присоединилось множество крестьян и рыцарей. На стороне бюргерской оппозиции были численный перевес и сила. Речь шла о том, останется ли бюргерская оппозиция в союзе с народом или же перейдет в консервативный лагерь.

Деревенский люд и городская беднота, которых не могла удовлетворить программа социальных реформ, занимали крайне левую позицию. Никакая реформа не могла устранить тяжесть эксплуатации, которой подвергалась беднота. Перед ней был только один путь: полное уничтожение старого порядка, уничтожение феодализма, поэтому программа четырех статей была для нее программой-минимумом. Идеологией, воплощающей интересы бедноты, был хилиазм. Священники — прежде всего нищие странствующие проповедники — продолжали дело Гуса.

В отличие от ораторов бюргерской оппозиции, которые стремились превратить революционную программу в систему чисто теоретических положений, народная ересь делала из нее самые крайние выводы. Средоточием еретических движений была прежде всего южная Чехия. Южночешская ересь была связана с еретическим движением в Австрии. Эти еретические секты, выступающие против католической догматики, известны под общим наименованием вальденсов — от вальденских сект XII и XIII веков, — однако у них не было определенной организации. Основным источником для них являлось «Священное писание», которое мог толковать каждый верующий. К проповедникам, которые толковали библию в духе, враждебном феодализму, стекался деревенский люд, который, присоединяясь к еретикам, выражал тем самым свой протест против феодального гнета. Наиболее важным в деятельности южночешской и верхнеавстрийской еретических сект следует считать восстание 1340 года. Были совершены нападения на дворы и замок панов из Индржихова Градца; феодалам потребовалось напряжение всех сил и помощь инквизиторов, чтобы подавить это движение. Однако следы народной ереси сохранились в южной Чехии до начала XV века. Не случайно, разумеется, именно здесь возник один из центров революционного движения — Табор. Проповедники-хилиасты, учение которых сложилось на основе народной ереси и хилиастических пророчеств о неотвратимо близящемся конце света, дали народу подлинно революционную идеологию. Они стремились вернуться к раннехристианской церкви, а возврат к ней означал по существу уничтожение всего тогдашнего строя. Проповедники говорили, что на дымящихся обломках старого мира воздвигнется новое «царство христово», в котором не будут «обирать бедноту», не будет «оброков и налогов», а все будут жить вместе, как браться и сестры. В борьбе за этот идеальный мир поднялось крестьянство и городская беднота, за него они, рискуя жизнью, шли в бой против защитников старого строя, против эксплуататоров.

Если бюргерская оппозиция играла роль организатора и вождя, то беднота была движущей силой гуситского революционного движения, его горячо пульсирующей кровью. Раздоры в среде эксплуататоров, союз с могущественной бюргерской оппозицией обеспечили успех первого натиска бедноты: вновь основанный Табор был в ее руках, Новое Место, где протекала деятельность Желивского, приобретает несравненно большее значение, чем Старое Место. Но как только произошел спад революционной волны, как только во главе движения оказалась бюргерская оппозиция — с гегемонией бедноты было покончено. Прежде всего бюргерство ликвидировало в Таборе общность имущества (1421 год), а вскоре путем убийства избавилось от Желивского (1422 год). Бюргерской оппозиции был расчищен путь к гегемонии.

Если исходить из расстановки классовых сил в гуситском революционном движении, историю этого движения можно разделить на следующие периоды:

1. Период, когда у власти стояла беднота (1419–1421 годы).

2. Период, когда у власти стояла бюргерская оппозиция (1421–1434 годы).

3. Липаны и поражение гуситского революционного движения (1434–1437 годы).