Гусляр навеки

Как-то профессор Лев Христофорович Минц спустился на первый этаж к Саше Грубину за солью. Великий ученый, отдыхающий в Гусляре от тревог и стрессов большого города, и талантливый самоучка-изобретатель Грубин были холостяками с несложившейся личной жизнью. Это, а также их преданность Науке, стремление раскрыть тайны Природы сблизило столь непохожих людей. Задушевные беседы, которые они вели в свободные минуты, отличались искренностью и бескорыстием.

Пока Грубин отсыпал в кулечек соль, Минц присел на шатучий стул и прислушался к ровному, заунывному постаныванию сложной конструкции, колеса и колесики которой медленно вертелись в углу комнаты, помогая друг дружке.

– Надо бы смазать, – сказал Минц. – Скрипит твой вечный двигатель.

– Его шум меня успокаивает, – возразил Грубин. – Держите соль.

– Плов собрался сделать, – сказал Минц. – Как ни странно, я лучший в мире специалист по плову. Я позову тебя, часов в шесть.

– Спасибо, приду, – сказал Грубин. – Вот вы предупреждали меня, что вечный двигатель бесперспективен, что работать он не будет. А ведь работает. Вторую неделю. Даже без смазки.

– Это ничего не доказывает, коллега, – сказал Минц, проведя ладонью по блестящей лысине. – Есть сведения, что в Аргентине в лаборатории Айя де Торре двигатель крутится уже восемнадцатый год. Из этого следует только, что это двигатель долговременный, но никак не вечный. Может быть, лет через сто он остановится.

– Ста лет достаточно, – сказал Грубин, упрямо склонив лохматую голову. – А к славе я не стремлюсь. Главное – принцип.

– К славе тебя и не подпустят, – сказал Минц. – И правильно сделают. Наука делается на Олимпе. Ею занимаются люди, отмеченные печатью Вечности. Талантливый дилетант только нарушает поступательное движение прогресса. И наука отвергает вечные двигатели, рожденные в частных квартирах. Вечный двигатель должен создаваться в соответствующей лаборатории соответствующего Института проблем и перспектив продленного движения.

– Почему продленного? Ведь это вечный двигатель.

– Всем известно, что вечных двигателей не бывает. Поэтому если наука когда-нибудь всерьез возьмется за вечные двигатели, придется придумать для него приличное название, не скомпрометированное за последние столетия шарлатанами и самоучками.

– Значит, мое положение безнадежно?

– Да, мой дорогой. У тебя даже нет диплома о высшем образовании. Ты в положении упрямого Марсия.

– Это еще кто такой?

– Сатир. Провинциальный сатир из Фригии, который имел несчастье подобрать свирель, брошенную Афиной. И знаешь, почему?

– Откуда мне знать. Я из древних греков только Геркулеса знаю и Прометея.

– Так вот, Марсий отлично играл на свирели и решил соревноваться с Аполлоном. Ну, как если бы ты принес свою машинку на ученый совет Института проблем и перспектив продленного движения.

– Марсий проиграл?

– Жюри единогласно присудило победу действительному члену Олимпа богу Аполлону.

– Ничего страшного, – сказал Грубин. – Главное – участвовать. Победа не так важна.

– Для кого как, – вздохнул профессор, глядя на скрипучий вечный двигатель Грубина. – С Марсия живьем содрали кожу.

– За что? – Грубин буквально пошатнулся от неожиданности. – Ведь Аполлон все равно победил?

– Боюсь, что в этой победе не все было чисто. Да и сам факт соревнования на равных богам не всегда приятен. Сегодня Марсий вылезет, завтра Иванов, послезавтра Грубин... Я пошел, спасибо за соль.

Профессор поднялся и направился к двери.

– У вас тоже были неприятности? – спросил вслед ему Грубин.

– Я не изобретал вечных двигателей, – ответил Лев Христофорович, не оборачиваясь.

Грубин метнулся к двери. Спина профессора, мерно покачиваясь, удалялась к лестнице.

– Лев Христофорович! – закричал Грубин. – Вы неправы! Марсии имеют право на существование. Общественность не даст сдирать шкуры! Мы с вами тоже сделаем свое скромное дело.

Лев Христофорович обернулся, улыбнулся, но ничего не ответил.

– В конце концов, – добавил Грубин, – в Великом Гусляре тоже пульсирует творческая жизнь. И если нам труднее добиться признания, чем в областном центре, это нас только закаляет. Кстати, вы над чем сейчас работаете?

– Мальков развожу, – ответил Минц.

Черная икра

Несмотря на относительную дешевизну продукта, консервативные гуслярцы вяло покупали эффектные баночки с изображением осетра и надписью: «Икра осетровая». Острое зрение покупателей не пропускало и вторую, мелкими буквами, надпись: «Синтетическая».

Профессор Лев Христофорович когда-то читал об успешных опытах по получению синтетической черной икры, знал, что по вкусовым качествам она практически не отличается от настоящей, по питательности почти превосходит ее и притом абсолютно безвредна. Но попробовать раньше ему икру не удавалось. Поэтому профессор оказался одним из тех гуслярцев, которые соблазнились новым продуктом.

Вечером за чаем Лев Христофорович вскрыл банку, намазал икрой бутерброд, осторожно откусил, прожевал и признал, что икра обладает вкусовыми качествами, очевидно, питательностью и безвредностью. Но чего-то в ней не хватало. Поэтому Минц отложил надкусанный бутерброд и задумался, как бы улучшить ее. Потом решил, что заниматься этим не будет, – наверняка икру создавал целый институт, люди не глупее его. И дошли в своих попытках до разумного предела.

– Нет, – сказал он вслух. – Конкурировать мы не можем... Но!

Тут он поднялся из-за стола, взял пинцетом одну икринку, положил ее на предметное стекло и отнес к микроскопу. Разглядывая икринку, препарируя ее, он продолжал рассуждать вслух – эта привычка выработалась у него за годы личного одиночества.

– Рутинеры, – бормотал он. – Тупиковые мыслители. Икру изобрели. Завтра изобретем куриное яйцо. Что за манера копировать природу и останавливаться на полпути.

На следующий день профессор Минц купил в зоомагазине небольшой аквариум, налил в него воды с добавками некоторых веществ, поставил рядом рефлектор, приспособил над аквариумом родоновую лампу и источник ультрафиолетового излучения, подключил датчики и термометры и перешел к другим делам и заботам.

Через две недели смелая идея профессора дала первые плоды.

Икринки, правда, не все, заметно прибавили в росте, и внутри их, сквозь синтетическую пленку, с которой смылась безвредная черная краска, можно было уже угадать скрученных колечком зародышей.

Еще через неделю, когда, разорвав оболочки, махонькие, с сантиметр, стрелки мальков засуетились в аквариуме, сдержанно-радостный профессор отправился к мелкому, почти пересыхающему к осени пруду в сквере за церковью Параскевы Пятницы и выплеснул туда содержимое аквариума.

Стоял светлый ветреный весенний день. Молодые листочки лишь распускались на березках, лягушечья икра виноградными гроздьями покачивалась у берега. Лягушечью икру Минц из пруда выгреб, потом, прижимая аквариум к груди, вышел на дорогу и остановил самосвал.

– Чего? – спросил мрачный шофер, высовываясь из кабины.

– Отлейте бензина, – вежливо сказал профессор. – Немного. Литра два.

– Чего?

Шофер изумленно смотрел сверху на толстого пожилого мужчину в замшевом пиджаке, обтягивающем упругий живот. Мужчина протягивал к кабине пустой аквариум и требовал бензина.

– У меня садик, – сказал лысый. – Вредители одолели. Травлю. Дайте бензинчику.

Полученный бензин (за бешеные деньги, словно это был не бензин, а духи «Красная Москва») профессор тут же вылил в прудик. Он понимал, что совершает варварский поступок, но значение эксперимента было так велико, что прудику пришлось потерпеть.

Профессор подкармливал синтетических осетрят не только бензином. Как-то местный старожил Удалов встретил Минца на окраине города, где с территории шелкоткацкой фабрики к реке Гусь текла значительная струйка мутной воды. Профессор на глазах Удалова зачерпнул из струйки полное ведро и потащил к городу.

– Вы что, Лев Христофорович! – удивился Удалов. – Это же грязь!

– И замечательно! – ответил, совсем не смутившись, профессор. – Чем хуже, тем лучше.

Вещества, залитые тихими ночами в прудик за церковью профессором Минцем, были многообразны и в основном неприятны на вид, отвратительны запахом. Люди, привыкшие ходить мимо прудика на работу, удивлялись тому, что творится с этим маленьким водоемом, и начали обходить его стороной. Лягушки тоже покинули его.

В один жаркий июньский день, когда отдаленные раскаты надвигающейся грозы покачивали замерший, душистый от сирени воздух, профессор привел к прудику своего друга Сашу Грубина. Профессор нес большой сачок и ведро, Грубин – второе ведро.

Прудик произвел на Грубина жалкое впечатление. Трава по его берегам пожухла, вода имела мутный, бурый вид, и от нее исходило ощущение безжизненности.

– Что-то происходит с природой, – сказал Саша, ставя ведро на траву. – Экологическое бедствие. И вроде бы промышленности рядом нет, а вот погибает пруд. И запах от него неприятный.

– Вы бы побывали здесь вчера вечером, – сказал, улыбаясь, профессор. – Я сюда вылил вчера литр азотной кислоты, ведро мазута и всыпал мешок асбестовой крошки.

– Зачем? – удивился Грубин. – Ведь вы же сами всегда расстраивались, что природа в опасности.

– Расстраивался – не то слово, – ответил Минц. – Для меня это трагедия.

– Тогда не понимаю.

– Поймете, – сказал Минц. Он извлек из кармана пакет, от которого исходил отвратительный гнилостный запах.

– С большим трудом достал, – сообщил он Грубину. – Не хотели давать...

– Это еще что?

– Ах, пустяки, – сказал Минц и кинул содержимое пакета в прудик.

И в то же мгновение вода в нем вскипела, словно Минц ткнул в нее раскаленным стержнем. Среднего размера рыбины, само существование которых в таком пруду было немыслимым, отчаянно дрались за несъедобную пищу. Грубин отступил на шаг.

– Давайте ведро! – крикнул Минц, подбирая с земли сачок. – Держите крепче.

Он принялся подхватывать рыб сачком и кидать их в ведро. Через три минуты ведра были полны. В них толклись, пуча глаза, молодые осетры.

– Несколько штук оставим здесь, – сказал Минц, когда операция была закончена. – Для контроля и очистки.

Пока друзья шли от прудика к реке Гусь, Лев Христофорович поделился с Грубиным сутью смелого эксперимента.

– Я жевал эту синтетическую черную икру, – рассказывал он, – и думал: до чего стандартно мыслят наши Аполлоны. Есть икра дорогая и вкусная. Они создали икру подешевле и похуже. В результате – никакого прогресса. Прогресс возможен только при парадоксальности, смелости мышления. Что свойственно мне, провинциальному Марсию. Если есть синтетическая осетровая икра, как насчет синтетических осетров?

– Бессмысленно, – сказал Грубин.

– Правильно. Бессмысленно. Если не заглядывать в ведра, которые мы с вами несем... Ладно, подумал я. Может, при моем исключительном таланте я смогу вывести из синтетической икры синтетических рыб. Но зачем?.. И тут я понял – для дела!

– Для какого? Пруды губить?

– Мысль твоя, Грубин, движется правильно, но скудно, – ответил профессор. – Не губить, а спасать! Если я выведу синтетического осетра, то он будет нуждаться именно в синтетической пище. То есть в том, что ни прудам, ни речкам, ни настоящим рыбам не нужно. Основа синтетической икры – отходы нефти. Чего-чего, а этого добра, к сожалению, в наших водоемах уже достаточно. Значит, коллега, если получится синтетический осетр, он будет жрать отходы нефти и прочее безобразие, которые мы в реки спускаем... После этой гениальной догадки все встало на свои места. Осталось подтвердить мое открытие на практике. И все, скажу тебе, подтвердилось! Я не только вывел из икринок мальков, но и вырастил их, они не только с удовольствием жрут мазут и кислоту, но я приучил их к самой отвратительной органике и неорганике, которую можно встретить в водоемах. Да, я погубил временно прудик у церкви. Но через месяц вода в нем станет хрустальной. Как хрустальной станет наша река...

Они вышли на берег. Неподалеку от мебельной фабрики и шелкоткацкого предприятия, от которых к реке тянулись полоски нечистой воды, сливаясь с редкими пятнами радужного цвета, попавшими сюда с автобазы, Грубин, потрясенный гениальностью профессора, снял ботинки, зашел в воду по колено и выпростал ведро с осетрами.

– Эй! – кричали мальчишки с моста. – Рыбаки наоборот! Кто так делает?

Грубин принял из рук Минца второе ведро и также выпустил в воду подрастающих монстров. И видно было, как проголодавшиеся рыбы бросились к мазутным пятнам, поплыли к грязным струйкам...

Когда друзья шли обратно, Грубин спросил:

– А есть-то осетров этих можно?

– Ни в коем случае! – сказал профессор. – Вот когда очистим наши реки, появятся там в изобилии настоящие осетры, тогда и наедимся с тобой вволю настоящей черной икры.

– Надо бы поделиться опытом, сообщить в Москву.

– Не поверят, – отрезал профессор. – Мне редко верят. Пускай сначала наши осетры себя покажут.

Грубин как человек куда более практичный, чем профессор, все-таки сходил на следующий день в редакцию газеты «Гуслярское знамя» и побеседовал со своим приятелем Мишей Стендалем. Тот посетил заметно очистившийся за сутки прудик у Параскевы Пятницы, поглядел, как молодые осетры жрут дизельное топливо, которое Грубин капал в воду у берега, пришел в восторг и добился у редактора, пока суд да дело, разрешения опубликовать заметку-предупреждение:

«Вниманию рыболовов-любителей!

В порядке эксперимента в реку Гусь выпущены специальные устройства для очистки воды от нефтяных и прочих отходов. Этим устройствам в практических целях придан вид осетровых рыб, которые в естественном виде в наших краях не водятся. При попадании подобного устройства в сеть или на удочку просим немедленно отпускать их обратно в воду. Употребление устройств в пищу ведет к тяжелому отравлению. Характерный признак устройств, помимо их внешнего вида, – стойкий кислотно-бензиновый запах».

Когда профессор прочел эту заметку, он сказал только:

– Наивный! Чтобы мой осетр пошел на удочку? Для него червяк – отрава!

Вскоре жители Гусляра привыкли видеть у фабрики или автобазы выросших за лето могучих рыбин. Осетрам, которые остались в прудике, пришлось тоже перекочевать в реку – уж очень накладно стало их кормить. Да и прудик давно стал им тесен.

К осени приехала из области комиссия по проверке эффективности очистки водоемов с помощью осетров. Комиссия была настроена скептически. Минц, ожидавший этого, выпилил из камышины простую свирель и, вызывая недоуменные улыбки коллег, пошел к реке, насвистывая незатейливую мелодию. Лишь Грубин догадался, что профессор изображает несчастного Марсия.

Река Гусь текла между зеленых берегов, поражая хрустальной чистотой воды. Тому способствовали не только осетры. Уже месяц, как руководители гуслярских предприятий, пораженные сказочными результатами эксперимента, перестали сбрасывать в реку нечистую воду и прочие отходы.

Директор автобазы, ранее главный враг чистоты, а ныне почетный председатель общества охраны природы, встретил комиссию у реки. Он на глазах у всех зачерпнул стаканом воды и поднял к солнцу. Искры засверкали в стакане.

– На пять процентов чище, чем в Байкале, – сказал директор автобазы. – Можете проверить лабораторно.

– Хорошо, – сказал председатель комиссии. – Отлично. А где же ваши так называемые осетры?

На лице директора отразилась растерянность, но он был правдивым человеком, поэтому честно ответил:

– Осетры вас не дождались. Уплыли.

Профессор Минц грустно засвистел на свирели.

– Значит, раньше были, а теперь уплыли? – сказал председатель комиссии.

– Позавчера последнего видели, – сказал директор автобазы. – Понятное дело.

– Непонятное.

– Им же жрать нечего! Чего им тут делать? Скоро настоящих запустим.

– Так, – сказал председатель комиссии, глядя в голубую даль. – Были и нет...

– Их надо теперь в Северной Двине искать, – сказал директор автобазы. – Мы туда уже предупреждение послали, чтобы не вылавливали.

– А с Марсия содрали шкуру, – непонятно для всех, кроме Грубина, сказал профессор Минц.

– Значит, мы ехали, теряли время... – в голосе председателя комиссии послышалась угроза. – И что увидели?

– Результаты успешного эксперимента, – сказал Минц. – Настолько успешного, что кажется, будто его и не было...

– Но вода-то чистая! – воскликнул директор автобазы.

– За это вам спасибо!

Наступила пауза. Все поняли, что надо прощаться... Что тут докажешь?

И в этот момент послышался приближающийся грохот лодочного мотора. Директор автобазы нахмурился. В Великом Гусляре недавно было принято постановление о недопустимости пользования моторами на чистой реке.

С моторки увидели людей на берегу, и лодка круто завернула к ним. Нос ее уперся в берег.

– Доктора! – закричал с лодки приезжий турист в панаме и джинсах. – Мой друг отравился!

– Чем отравился? – спросил Минц.

– Мы вчера рыбку поймали. С утра поджарили...

– Большую рыбку? – спросил Минц у туриста.

– Да так... небольшую... На удочку.

– Осетра?

– А вы откуда знаете? – турист вдруг оробел и двинулся к носу лодки, намереваясь, видно, оттолкнуться от берега.

– Длина полтора метра? – спросил сообразительный директор автобазы. – Динамитом глушили?

– Ах, разве дело в частностях! Человеку плохо!

– Чтобы не почувствовать бензино-кислотного запаха, – задумчиво сказал Минц, – следовало принять значительное количество алкоголя.

– Да мы немного...

– Так вот, уважаемая комиссия, – сказал тогда директор автобазы. – Я приглашаю вас совершить путешествие к месту стоянки этих браконьеров и ознакомиться на месте с образцом синтетического осетра, который, к сожалению, не успел далеко отплыть от родных мест. По дороге мы захватим доктора и милиционера...

– Там только голова осталась, – в растерянности пролепетал турист. – Мы ее в землю закопали.

– Головы достаточно, – оборвал его директор автобазы.

Члены комиссии колебались.

Марсий спокойно играл на свирели.

– Не надо туда всем ехать, – сказал Саша Грубин. – Не надо.

Он показал пальцем на расплывшееся бензиновое пятно за кормой лодки.

И тут все увидели, как огромная рыбина с длинным, чуть курносым рылом, широко раскрывая рот, забирает с воды бензин. Радужное пятно уменьшалось на глазах...

– Ну что? – спросил Грубин, зайдя вечером к профессору. – Не содрали шкуру?

– В следующий раз снимут, – философски ответил Минц.

Два вида телепортации

Духовой оркестр – слабость Льва Христофоровича Минца. Духовой оркестр в Великом Гусляре отличный, он получил диплом на конкурсе в Вологде.

По субботам, когда оркестр выступает на открытой эстраде в парке, профессор Минц откладывает все дела, идет в парк и слушает музыку, которая напоминает ему времена молодости. Порой к нему присоединяется Саша Грубин или старик Ложкин, тоже поклонники солидных вальсов и танго об утомленном солнце.

В ту субботу Минцу с Грубиным не повезло. В городе была небольшая эпидемия гриппа, из-за чего оркестр временно лишился барабанщика и кларнетиста. Этих специалистов пришлось позаимствовать в джазовом ансамбле, игравшем обычно в ресторане «Великий Гусляр». Молодые люди, вторгшиеся в оркестр, нарушили консервативную традицию, они спешили, сбивали с толку тубу и литавры, отчего вальс «На сопках Маньчжурии» приобрел оттенок синкопированного легкомыслия.

Разочарованные ценители отошли от эстрады и присели на голубую скамейку неподалеку от пивного ларька. Высокие столики для пивохлебов, как неуважительно называл их старик Ложкин, отделялись от скамейки кустами сирени.

Минц и Грубин молчали, думали о науке, о смысле жизни и других проблемах, когда за кустами послышались голоса.

Басовитый, значительный голос произнес:

– Ты пей, Тюпкин, не стесняйся. Сегодня у меня большой день.

– А что, Эдуард, мысль есть или удача пришла?

– Мысль.

За кустами помолчали. Видно, тянули пиво.

– И какая? – раздалось через полминуты. Голос у Тюпкина был негромок и деликатен.

– Радикальная, – ответил Эдуард. – Задумал я переправлять материю на расстояние. Скажем, в Саратов.

– Ого, – тихо произнес Грубин.

– Я вас всегда уважал, Эдуард, – сказал Тюпкин, – но такие мысли почти невероятны.

– Нет преград для смелого полета ума, – ответил скромно Эдуард.

– И собираетесь внедрять? – спросил Тюпкин.

– Дай мне месяц, – ответил Эдуард. – Через месяц я эту проблему расколю, как грецкий орех. А пока – никому ни слова. Сам понимаешь, вокруг завистники, недоброжелатели.

– Разумеется, Эдуард, разумеется, – согласился Тюпкин.

Звякнули кружки о столик. Раздались шаги, и уже издалека донесся вопрос Тюпкина:

– А как я узнаю об успехе вашей идеи?

– Через месяц, на этом же месте, – ответил Эдуард. – В это же время. И я скажу – удалось или ошибка.

Некоторое время профессор Минц и Грубин сидели в полной растерянности. Первым пришел в себя Грубин.

– Нет, – сказал он. – Для нашего маленького городка напор гениев невероятен. Нарушение статистики. И я его не знаю.

– Я тоже не знаю, – сказал Минц. – Не слышал раньше такого голоса. Но дело не в напоре гениев. Дело в том, что передача материи на расстояние невозможна.

– Почему? – спросил Грубин.

– Потому что в ином случае я давно бы это изобрел.

Это был аргумент, спорить с которым Грубину было нелегко. Да и не хотел он спорить. Он глубоко уважал профессора Минца как человека и как мыслителя.

– Но если... – начал он неуверенно.

– Если это возможно, то я изобрету. Хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что как профессионал в науке я сильнее любого дилетанта. Я владею методом...

– Но допустим, у него, у Эдуарда, талант?

– Допускаю, – сдержанно сказал профессор и поспешил к дому.

В последующие дни Лев Христофорович буквально пропал. Выбежит утром в магазин за кефиром и на почту, куда на его имя поступали из Москвы редкие приборы и транзисторы, и сразу обратно, в кабинет-лабораторию. Если пройти по коридору, то услышите, как он ворчит, беседует сам с собой и с невидимыми соперниками.

Так прошло двадцать четыре дня. Все жильцы дома № 16 по улице Пушкинской давно уже знали о причине затворничества профессора – Грубин рассказал. Все с нетерпением ждали исхода заочной борьбы двух титанов – неведомого Эдуарда и любимого Льва Христофоровича. Несколько раз Грубин с Удаловым ходили к пивному ларьку в парке, проводили там вечера, но никого, схожего с Тюпкиным или Эдуардом, там не встретили. Предположили, что Эдуард тоже не покидает своей лаборатории.

На двадцать пятый день профессор вышел из кабинета, спустился во двор, где его соседи играли в домино в лучах заходящего солнца. Игроки замерли при виде Льва Христофоровича, вглядываясь в его умное усталое лицо.

– Ну и как? – нарушил тишину Удалов.

– Передача предметов на расстояние возможна, – сказал Минц. – Теоретически возможна.

– А практически?

Профессор вздохнул. Он был самолюбив.

– Еще придется поработать? – спросил Грубин.

– Придется, – сказал профессор. – Пошли ко мне.

Непонятного вида установка стояла посреди комнаты. По обе стороны вертикальной стойки, опутанной приборами и начерно прикрепленными печатными схемами, располагались две небольших платформы.

– Вот, – сказал профессор. – Вот то максимальное расстояние, на которое я могу передать материю. На сегодняшний день...

Он взял со стола бутылку кефира, поставил на одну платформу, включил ток, нажал несколько кнопок. Раздалось низкое жужжание, и бутылка исчезла с платформы, тут же возникнув на другой.

Раздались аплодисменты. Грубин и Удалов горячо поздравили профессора с принципиальным открытием.

– Сегодня метр, – сказал Удалов. – Завтра – на Луну.

– Конечно, так, – согласился Минц. – Но до Саратова нам далеко. Вы, друзья, не представляете, сколько нужно для этого энергии.

– Значит, и у Эдуарда не получится, – сказал Грубин. – Ведь в данной ситуации вы, Лев Христофорович, как Аполлон.

– А он Марсий? – Лев Христофорович кинул взгляд на пыльную свирель, лежавшую на подоконнике. – Нет, я никогда не буду снимать шкуру с человека, посвятившего себя науке. Даже если он ошибается, даже если он переоценил свои силы. Пускай дерзает и дальше.

– Я попробую? – спросил Удалов.

– Можно, – сказал профессор. – Вот этот рычаг до нулевой отметки, эту клавишу не до конца. Ясно?

Удалов подошел к телепортирующей установке, но не удержался, перевел рычаг за нулевую отметку, а клавишу выжал до отказа.

Бутылка исчезла, но на другую платформочку не выскочила. Вместо этого послышался глухой удар и возмущенный крик со двора.

Там, облитый кефиром, стоял старик Ложкин и был разгневан.

Пришлось просить прощения, а потом разрешить ему телепортировать свои часы.

– Сделаем рычаг побольше, – сказал Удалов, – уже завтра добьемся ста метров.

Он не был удивлен и не чувствовал себя виноватым. Он был участником. А добрый Саша Грубин между тем сбегал за кефиром, чтобы Минцу было что пить утром.

Напряжение росло. Приближался день, когда к пивному ларьку придет соперник. Как у него? Саратов или не Саратов? А может, провал?

С одной стороны, хотелось провала, потому что человек слаб, и патриоты из дома № 16 хотели приоритета для своего профессора. С другой стороны, врожденное чувство справедливости желало успеха неизвестному самоучке и славы городу в целом.

Ровно через месяц после того, как случайно был подслушан разговор в парке, Удалов, Грубин и Минц пошли туда вечером. Играл духовой оркестр, играл хорошо, солидно, барабан и кларнет вышли с бюллетеня. Вечер был теплым, славным, за пивом стояла очередь. Соседи подошли к крайнему столику. Возле него нашли небольшого сутулого человечка, который в одиночестве пил пиво.

– Тюпкин? – спросил Удалов.

– Я – Тюпкин, – сказал тот испуганно. – Но я ни при чем.

– Эдуард придет?

Тюпкин захлопал глазами, но ничего не ответил.

– Не беспокойтесь, – сказал Грубин. – Мы к вам претензий не имеем. Нам нужен Эдуард. И не столько он, сколько его открытие.

– Не знаю, – пискнул Тюпкин. – Не в курсе.

– Неправда, – сказал Удалов. – Вы ждете Эдуарда, потому что он назначил вам здесь свидание по поводу его мысли о передаче материи на расстояние. В частности, в Саратов. А нам любопытно узнать, удалось ли...

И вдруг маленький Тюпкин пригнулся и бросился кустами к эстраде.

Вообще-то не к лицу серьезным людям гоняться по парку за всяким Тюпкиным, но на этот раз речь шла об открытии мирового значения. Поэтому пришлось догонять.

Тюпкина настигли на берегу реки, где он пытался спрятаться под скамейку.

– Зря ты так, – сказал Удалов, извлекая человечка. – Ты сознайся и иди себе на здоровье. Мы зла не имеем.

– Имеете, – возразил Тюпкин, дрожа, словно выкупался в проруби. – Только я ни при чем. Я так с ним разговаривал. Я вообще его почти не знаю...

– Не так, не так... – поморщился Грубин. – Все по порядку.

– По порядку в милиции спрашивайте, – сказал Тюпкин. – Взяли его сегодня. Сразу после обеда.

– Как? Такого ученого? – Профессора Минца охватили гнев и жалость к коллеге. – Где его содержат? Это ошибка! Мы сейчас же освободим!

– Не освободить, – сказал Тюпкин. – Его с поличным взяли. Он как раз со своего склада материю в Саратов отправлял.

– Со склада... – Удалов нахмурился, потому что начал догадываться о том, что произошла трагикомическая ошибка.

– Откуда же еще, – сказал Тюпкин. – Он складом заведовал, материю воровал и на сторону сбывал. Плохой человек, недостойный, но с размахом.

Когда соседи возвращались к дому, оживленно обсуждая события, Грубин сказал:

– Если с этого Марсия снимут шкуру, я не возражаю. Но свою положительную роль в науке он сыграл.

– Это точно, – согласился Удалов. – Без подсказки Льву Христофоровичу на эксперимент не пойти бы.

– Почему? – вдруг обиделся профессор. – Идея витала в воздухе. Из воздуха я ее изъял и материализовал. Если бы подсознательно не думал о телепортации, сразу бы понял, что жулики разговаривают.

В этот момент с неба на мостовую упал котенок, мяукнул и бросился бежать.

– Немедленно домой! – крикнул Удалов. – Подросток Гаврилов забрался к вам в кабинет. Если его не остановить, он перетелепортирует все, что есть в комнате!

И соседи побежали домой.

Дар данайца

Часов в пять вечера, в пятницу, в середине сентября, пошел дождь. Похолодало. Удалов возвращался домой с работы и жалел, что не взял зонтика. Но дождь был таким занудным, мелким, осенним, что пережидать его не было никакого смысла – лучше было потерпеть и добежать поскорее до Пушкинской улицы.

Когда Удалов перебегал площадь, то услышал над головой какой-то гул, поднял голову и таким образом стал первым гуслярцем, который увидел, как на город опускается Конструкция.

Космического корабля за облаками не было видно. Так и осталось неизвестным, приближался он к Великому Гусляру или обронил Конструкцию из космоса.

Удалов еле успел метнуться в сторону, к зданию музея, а Конструкция тяжело ухнула на асфальт, продавив его. В стороны побежали узкие трещины.

Удалов перевел дух и пригляделся к Конструкции.

Вид ее был неприятен. Под острыми углами из центрального столба вырастали оси и стержни, частично снабженные колесами и шариками, которые, как только Конструкция как следует встала, начали вращаться с различными скоростями. Господствующий цвет Конструкции был черным, кое-где поблескивал металл. Высотой она достигала метров пяти и производила чуть заметный, но неприятный скрежущий звук.

Удалов, забыв о дожде, раздумывал, чем бы могла оказаться Конструкция и насколько она опасна для населения, но ничего придумать не мог, потому что ничего подобного еще не видел.

Из задумчивости его вывели удивленные голоса горожан, сбегавшихся на площадь. Вскоре народу накопилось немало, и пришедший старшина милиции Перепелкин с помощью пожарных обнес центр площади канатом на столбиках, чтобы никто не приближался к Конструкции до приезда ученых.

Ученые прилетели на вертолетах тем же вечером, а к утру подоспели другие, менее оперативные, на автобусах и служебных машинах. С этого дня площадь кипела толпой специалистов самых различных областей знания, к тому же приходилось как-то защищать Конструкцию от туристов и зевак. Но несмотря на суровую охрану и принятые меры, к утру третьего дня на металле Конструкции появились две надписи. Одна говорила о личных отношениях какой-то Любы и какого-то Пети, а вторая была еще лаконичнее: «Были: Коля, Ира, Шляпиков из Сызрани». Так как ни одно сверло, ни один бур не смогли оставить на Конструкции ни единой царапины, осталось тайной, каким образом Шляпиков с друзьями и Петя запечатлели себя. Поиски Шляпикова продолжаются.

Пока ученые осматривали, обмеряли и зарисовывали Конструкцию, в доме № 16 по Пушкинской улице шли горячие дебаты, зачем и почему из космоса забросили Конструкцию и чем это грозит Земле в целом и Великому Гусляру в частности.

Романтически настроенный Удалов энергично мерял короткими шагами захламленный кабинет профессора Минца и рассуждал:

– Основное чувство в космосе – сотрудничество, дружба. Мне приходилось с некоторыми встречаться, редко кто настроен к нам отрицательно.

– Это еще не значит, – возразил известный скептик старик Ложкин.

– Должна быть цель... – задумчиво произнес профессор Минц, рассматривая фотографию Конструкции. Наяву ее уже нельзя было увидеть, потому что, спасая от туристов, ученые прикрыли ее брезентовым куполом, который раньше употреблялся для цирка шапито.

– Зачем они бросают на Землю эту отвратительную, на наш непосвященный взгляд, Конструкцию? – продолжал Удалов. – С одной только целью. Приобщить.

– Приобщить? – спросил Грубин. – Если приобщить, то к чему?

– К космическому прогрессу.

– Чепуха, – сказал профессор Минц. – Когда я приобщаю кого-то, я прилагаю к прибору объяснительную записку. На понятном языке. На что нам приобщение, если мы не знаем, к чему нас приобщают?

– Вот! – воскликнул Удалов радостно. – Именно так! Казалось бы, чепуха, а на самом деле все продумано! Представьте себе, сидят сейчас на своей планете наши продвинутые братья по разуму. И думают: доросла ли Земля до уровня космических цивилизаций? Можно ли принять ее в галактическое содружество? Ну, как им решить этот вопрос?

– Приехать и спросить, – сказал Ложкин.

– Тебя спросишь, – возразил Удалов, – а ты необъективный. Всю картину исказишь.

– Я не лжец!

– Ты путаник. Любой из нас путаник. И неосведомленный. Я вот, например, не в курсе последних успехов теоретической механики. Может, только Лев Христофорович все науки знает. Да и то... Попробуй-ка найди объективного.

– Ага, – сказал Минц. – Найти нелегко.

– И вот присылают они нам Конструкцию. Такой мы раньше не видали. И эту Конструкцию нам надо расшифровать и пустить в дело. Не знаю уж, чем она должна заниматься – может, сады сажать, может, землю копать, следят за нами и думают – справимся или не справимся? Справимся – получим все блага экономической и научной помощи и прогресса. Не справимся – антракт еще на сто лет.

Все задумались. Идея Удалова звучала соблазнительно. Был в ней смысл. Только упрямый Ложкин возразил:

– Так зачем они к нам ее спустили? Тогда бы в Москву или в Париж. Там специалисты, там общественности больше.

– А вот ты и не прав, Ложкин, – сказал Удалов. – Выбирали они по жребию. Самый обыкновенный город, самых обыкновенных людей. От того, что не в Москве, – что изменилось? Ты погляди, вся гостиница забита академиками, по три человека на койке спят.

– Я знаю, – тихо сказал профессор Минц. – Я все понял.

Он поднялся, подошел к окну, взял с подоконника самодельную свирель, сунул ее в верхний карман замшевого пиджака, обвел задумчивым взглядом соседей и разъяснил:

– Конструкцию опустили именно сюда, потому что там знают, что в этом городке живу я. И задача эта – лично для меня. Для скромного Марсия. К сожалению, все сбежавшиеся сюда Аполлоны – бессильны.

С этими словами профессор покинул комнату, а Удалов спросил:

– Кто этот Марсий?

– Бог войны, – сказал Ложкин. – Только он себя переоценивает. Они ведь академики, а он простой профессор.

– Марсий был всего-навсего сатиром и играл на свирели, – сказал Грубин. – Аполлон содрал с него за это шкуру.

– Так плохо? – расстроился Удалов. – Неужели так плохо?

Академики обмерили, освоили, исследовали Конструкцию еще несколько раз и не смогли прийти к единому мнению. Минц с ними почти не общался, хотя со многими учился на одном курсе в университете. Он думал.

Конструкция мирно поскрипывала на площади под брезентовым куполом, старик Ложкин обходил площадь стороной, потому что не верил данайцам, а Лев Христофорович незаметно для окружающих построил двадцать разного размера моделей Конструкции и бессонными ночами вертел их в руках, размышляя, куда бы их можно было определить.

И вот когда через месяц, узнав о Конструкции все, что было возможно, и не сделав никаких практических выводов, кроме того, что Конструкция является предметом неизвестного происхождения и назначения, академики собрались на последнее заседание под куполом шапито, туда вошел профессор Минц с большим чемоданом в руке. Пока академики обменивались заключительными мнениями, он сидел в стороне и крутил в пальцах свирель. Потом попросил слова.

– Уважаемые коллеги, – сказал он. – Отдавая дань вашей эрудиции и упорству, я хочу обратить ваше внимание на методологический просчет, который вы коллективно допустили. Вы априори признали Конструкцию неведомой, загадочной и не подлежащей утилизации. Я же решил, что Конструкция – ни более ни менее как испытание нашему интеллекту, нашей изобретательности, нашему разуму. Раз она сброшена к нам не случайно, следовательно, мы должны выдержать испытание. Вы уклонились от этого. Пришлось всю тяжесть мышления мне взять на себя.

После этого профессор Минц открыл чемодан, а академики сдержанно выразили свое недовольство слишком самонадеянным тоном и манерами своего провинциального коллеги.

Из чемодана Лев Христофорович извлек множество Конструкций, от трех сантиметров до полуметра размером, и разложил их на асфальте рядом с их громадным прототипом.

– Коллеги, – продолжал он. – Мне удалось обнаружить, что наши космические испытатели оказались даже хитрее, чем я подозревал с самого начала. Конструкция имеет не одно утилитарное решение, а по крайней мере двадцать.

Профессор поднял самую маленькую модель, ловко вытащил из кармана нитку с иголкой, вставил в модель и на глазах изумленных академиков в мгновение ока заштопал с помощью этого устройства разорванный занавес, у которого когда-то выстраивались униформисты.

– Это, – сказал он, – революция в швейном деле. Благодарите не меня. Благодарите наших друзей из космоса.

С этими словами он поднял другую модель.

– Показываю вам, – произнес он, – прогрессивные ножницы для стрижки овец.

Он быстро подошел к одному из академиков, обладавшему буйной шевелюрой, и провел моделью Конструкции над головой коллеги. Коллега оказался наголо обрит, чем весьма возмутился.

– Далее, – сказал Минц, отбрасывая вторую и берясь за третью модель, – мы видим машинку для прокладывания подземных трасс для трубопроводов.

Лев Христофорович опустил модель на пол, нажал на нее, и она тут же вгрызлась в асфальт, пропала с глаз, чтобы через пятнадцать секунд вынырнуть на поверхность в трех метрах от Минца.

– Далее... – сказал Минц, подхватывая четвертую модель.

Академики замолкли перед таким невероятным напором изобретательской мысли. Тишина под куполом стояла гробовая. И все услышали, как сверху приближается утробный рев. Минц замер. Академики вскочили на ноги. Старшина милиции Перепелкин вбежал под купол и закричал:

– Космический корабль неизвестной конструкции!

– Все ясно! – голос Минца перекрыл рев гравитонных двигателей. – Они увидели, как я раскусил эту загадку. Нас примут сейчас в галактическое содружество.

Все высыпали наружу, глядя, как схожий с волчком, ярко расписанный космический корабль осторожно опускается на площадь.

Минц вышел вперед. Никто не посмел остановить его в час галактического торжества. Загадочно улыбаясь, профессор крутил в пальцах простенькую свирель.

Открылся люк. Из корабля вышел инопланетянин, одетый небрежно, притом босой. Он вежливо кивнул собравшимся, огляделся и спросил:

– Где?

– Там, – сказал Минц, указывая на купол шапито.

– Ах, да! – сказал пришелец и совершил короткое движение указательным пальцем, отчего купол мгновенно испарился и возник вновь в сложенном состоянии метрах в ста от Конструкции. – Лишнее это, – продолжал пришелец. – Она не боится дождя и холода. Вечная вещь. Но в любом случае спасибо.

Пришелец наклонил голову, разглядывая Конструкцию. Потом взгляд его упал на профессора Минца, который вытащил из кармана маленькую модель Конструкции, что должна было совершить переворот в швейном деле.

– Ах, молодец, – сказал пришелец, улыбаясь. – Похоже, похоже... Копиист?

– Нет, – улыбнулся в ответ Минц. – Своего рода рационализатор.

– Ну-ну, – сказал пришелец. – Я-то думал, что заберу ее у вас. Ошибка вышла, везли на Сперлекиду, а почтари сбросили в другом секторе. Ну, думаю, заберу и поставлю где надо. А вам, оказывается, понравилась. Копии делаете, на площади под брезентом держите. Ну, спасибо!

– Мы же понимаем, – сказал Минц.

– Понимание искусства – великий дар Космоса, – согласился пришелец. – Я отдал созданию этой скульптуры два года жизни!

Минц незаметно спрятал в карман маленькую модель Конструкции. Кто-то из академиков хмыкнул. Инопланетный скульптор обвел глазами площадь и сказал:

– Правда, мыслить категориями большого пейзажа вы не научились. Это мы исправим.

Движением пальца он перенес на другой берег реки Гусь церковь Параскевы Пятницы, другим – отодвинул с площади старинное здание музея, третьим убрал гостиный двор. Теперь ничто не мешало гуслярцам со всех концов города видеть жуткую черную Конструкцию.

И улетел.

А Конструкция стоит на площади и по сей день. Мало кто любит ее в городе, но неловко как-то выбрасывать космический дар.

Зато профессор Минц выкинул в речку свою самодельную свирель.