Гвардейское столетие

Исаак Масса[13] Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 г. за короткое время правления нескольких государей Письмо к Морицу, принцу Оранскому

Милостивый князь и светлейший принц[14]. Все языки, кои по истинной вере и непреложному долгу славословят, чтут и страшатся всемогущего Бога, восхваляют и славословят также Вашу досточтимую светлость в разнородных хвалебных песнях, играх, комедиях, превосходных стихах и честь Ваших превосходных и славных деяний, совершенных Вами для блага отечества, а также в честь ваших славных побед, одержанных Вами, светлейший принц, по милости Вышнего.

Даже все неверные и язычники, как я сам видел и замечал, не могли довольно надивиться, когда я рассказывал им, от начала до конца, о Ваших славных деяниях, о любви блаженной памяти родителя вашего принца Оранского к отечеству и о всех великих жестокостях испанцев, которые частию я видел сам, а частию слышал от родителей, кои – упаси бог! – слишком много претерпели их, так что и посейчас еще чувствуют; итак, – говорю я – даже персияне, московиты и татары не могли довольно надивиться сему и, растроганные подобными рассказами, падали ниц перед своими богами, творили молитвы за Вашу княжескую особу и совершали богослужение, дабы всемогущий Бог даровал такому герою долголетнее здравие на спасение души, ибо, всемилостивейший князь, проживая долгое время в Москве, я посещал двор и нес там службу и каждый год, по своей просьбе получая изображения и описания завоеванных городов и сражений, что были выиграны под начальством вашей высокородной светлости, перекладывал их на московский язык и дарил их княжеским детям в Москве, дабы прославить, о светлейший герой, Ваше имя также и в этой части света, так что московские принцы и князья дивились тому и не могли довольно восхвалить Ваше княжеское имя. Также и персияне, коим я передал эти изображения и описания (sulcke dingen) для их государя, шаха Персии, через год, возвратившись по Каспийскому морю с товарами, просили [y меня] дать им еще [новые], ибо их государю было весьма приятно получить ведомость о славных деяниях Ваших, кои его весьма обрадовали, и он желал Вашей светлости долголетнего здравия.

Того ради я часто помышлял: для чего я рожден, когда не могу ничем служить своему государю, и часто желал, чтобы настало для меня время оказать отечеству службу, которая способствовала бы его преуспеянию и послужила [доказательством] моей благодарности.

Того ради я не мог измыслить ничего иного, для того чтобы лицезреть хоть раз Вашу княжескую милость и слышать Ваш голос, – каковую честь, если всемогущий Бог дарует мне ее, я почту за счастье, – поднести вашей княжеской светлости эту маленькую книжицу, содержащую в себе известие о происхождении несчастных войн в Московии, ибо мне надлежит иметь о них основательные сведения, так как я прожил восемь лет в этой стране, в ее столице, и, будучи любознателен, мог видеть и подробно и обстоятельно узнавать обо всем при дворах различных благородных людей (edelen) и дьяков (secretarisen), и я все время искал их расположения; и все это я изложил по порядку, насколько умел, ибо я никогда не обучался письму, кроме как сам у себя, а также почти ничему не учился; иначе бы сумел расположить все [это сочинение] в более добром порядке.

Я надеюсь, что это [сочинение] понравится Вашей княжеской милости, хотя оно и не имеет никаких достоинств. Ваша княжеская милость увидит усердие одного из ничтожнейших ваших подданных, желающего хотя бы малым доставить приятность, как Ризом гранатовым яблоком государю персидскому, или по меньшей мере уподобясь воде, которую крестьянин поднес тому же государю, ибо, кроме Вашей светлости, любителя всего прекрасного, я не знаю никого более достойного того, чтобы ему первому подносили все, что на свете излагают в стихах, открывают вновь или узнают, как бы ни было это ничтожно.

Того ради прошу Вашу княжескую светлость благосклонно принять мою смелость и усмотреть в ней более ревностную горячую преданность и доброе усердие, приносимое молодым человеком своему государю, нежели дерзость поднести [Вам свое сочинение].

Меж тем, желая оказать отечеству службу на море или на суше, я с помощью всемогущего Бога поистине держал себя не менее отважно, чем кто-либо другой на свете, и так, когда родителями моими я был определен к изучению торгового дела в Московии, помыслы мои с малых лет беспрестанно были заняты тем, чтобы оказать службу отечеству, так же как и Гемскерк и другие, когда к тому представлялся им случай. Мне кажется, что подобает вспомоществовать таким усердным людям – не тем, что имеют достаток, богаты и изнежены, а тем, которые еще молоды, ничего не имеют и стремятся приобрести вечную славу своему отечеству; я пишу это от доброго усердия и благого намерения, кое не оставляет меня ни днем ни ночью, и, происходя из достойной семьи (heerlycken huyse), я желал бы сообразно со своим положением с честью свершить свой жизненный путь, меж тем как в настоящее время нельзя вести торговлю в Московии и я не имею другого занятия. Весьма жаль, что такие усердные люди не находят себе употребления, кои покинули всех родственников (vrinden) и лишились всего ради религии, которые показали также, что они верны своему отечеству до самой смерти.

Еще раз молю Вашу княжескую милость принять это незначительное приношение от одного из ничтожнейших Ваших подданных, и я теперь и впредь буду считать себя обязанным молиться о долголетнем здравии Вашей княжеской милости для спасения души, а также о том, чтобы Вы всегда одерживали победы над нашими врагами, умоляя Вашу княжескую милость дозволить мне, ничтожнейшему из Ваших подданных, лично прочесть эту книжицу перед Вашим высочеством и княжеской (princelycke) светлостью, тогда, Ваша княжеская светлость, получите настоящее понятие о ней, тем более что ее трудно читать, так как она дурно написана, и я почел бы за величайшее счастие дожить до того часа, когда бы я мог изустно передать Вашей княжеской светлости все, что я знаю [о Московии], о ее берегах, о путешествиях, предпринятых по повелению московских князей в Китай (Cathaia) и Монголию (Molgomsaia), и о тамошних [московских] воинах. Еще раз молю простить мне мою смелость и еще раз желаю Вашей княжеской светлости здравия и долголетия для спасения души, также побед над всеми Вашими врагами. Аминь.

Вашей княжеской светлости всеподданнейший[15].

Иван Васильевич, великий князь Московии, прозванный за свою великую жестокость тираном, родился в столице этой страны, Москве, в 1530 г. в августе. Отец его, по имени Василий Иванович, благочестивый князь, как сообщают историки, вскоре после рождения тирана тяжко занемог, болезнь с каждым днем усиливалась, и он умер от нее в 1534 г., оставив юного князя, которому тогда было три года и три месяца, и великую княгиню по имени Елена (Olevna), весьма добродетельную женщину, которая, видя, что сын ее не достиг совершеннолетия и не может управлять государством, правила сама вместе с несколькими самыми мудрыми и способными вельможами, кои, как она полагала, пекутся об общем благе. И так правила она не более четырех лет в добром мире и покое и опочила в бозе в 1538 г., когда помянутому сыну было только семь лет или около того.

Управление государством некоторое время оставалось в руках знатнейших вельмож, присягнувших народу (gemeynte), что они будут хорошо управлять страною и защищать ее от всех врагов до совершеннолетия принца. Но как многие из вельмож оказались весьма несправедливыми, повсюду притесняли невинных, грабили и разоряли все, до чего могли добраться, и мало заботились об общей пользе, то следовало ожидать дурного конца; сверх того, между ними были постоянные раздоры и смуты, которые нередко едва могли быть прекращаемы, поэтому страшились гибели всего государства. Заметив это, духовенство и некоторые умнейшие и знатнейшие лица стали совещаться о средствах спасти отечество или, как называют его, «пречистой дом и чудотворцев», полагая за лучшее отнять власть у вельмож, возведя принца на отцовский престол и возложив на него великокняжеский венец, невзирая на то, что он был еще молод. Таким образом, они вместе с духовенством передали ему все управление, хотя короновали его не раньше того дня, как выбрали для него супругу, что случилось, когда ему исполнилось 17 с половиною лет.

В 1548 г. он был коронован и возведен на отцовский престол. В то же время он отпраздновал свое бракосочетание с Анастасиею, дочерью одного князя знатного происхождения; отец ее Роман Захарьевич (Roman Zachariovitz) был самым знатным в этой стране после великого князя; коронование и свадьбу совершили по обычаю этой страны с большим торжеством[16].

Так были прекращены смуты, и многие знатные люди были обвинены и сосланы на великие бедствия, и постигла их жалкая смерть от голода и скорби, таков был их конец.

По воцарении Иван Васильевич несколько лет правил весьма хорошо, но затем, узнав, каковы московиты, начал их жестоко обуздывать и тиранить.

Великая княгиня родила ему трех сыновей; первый из них, по имени Димитрий, утонул еще ребенком. В то время крымские татары с великою силою внезапно вторглись в страну, чиня повсюду великое разорение, так что даже жители Москвы обратились в бегство вместе с великим князем, который бежал со всеми своими сокровищами и двором на Белоозеро (Bielaozera) – место, защищенное самою природою, посреди большого озера и весьма хорошо укрепленное.

Однажды великий князь отправился осматривать лагерь московитов, разбитый вокруг озера, за ним в другой лодке следовала княгиня с ребенком, и, когда лодки поравнялись, он попросил у нее Димитрия, чтобы поиграть с ним, и когда передавали ребенка, то он внезапно выскользнул из ее рук, упал в воду между обеими лодками и тотчас пошел ко дну, как камень, и его не могли даже найти. Так скончался первый их сын, о котором была великая печаль во всем государстве.

Второй сын, что родился у них, был назван по отцу Иваном и по своей натуре и повадкам чрезвычайно походил на него, и можно было предполагать, что он превзойдет своего отца в жестокости, ибо всегда радовался, когда видел, что проливают кровь. Двадцати трех лет он был убит своим отцом, что случилось во время пребывания великого князя в одном из увеселительных дворов, в слободе Александровской (Slaboda Alexandrina), находящейся в двенадцати милях от Москвы, куда явились к нему царедворцы, которым надлежало выступить в поход против появившихся летом крымских татар, и спросили царя, не соизволит ли он отпустить с ними в поход сына, уже бывшего в то время совершеннолетним, полагая, что наведут большой страх на врагов, когда до них дойдет слух, что сам принц пошел в поле, к чему у него, сверх того, была великая охота.

Услышав это, великий князь весьма разгневался и посохом, что был у него в руках, так сильно ударил сына по голове, что тот через три дня скончался, и это было в 1581 г.

Говорят, отец подозревал, что его сын, благородный молодой человек, весьма благоволит к иноземцам, в особенности немецкого происхождения. Часто доводилось слышать, что по вступлении на престол он намеревался приказать всем женам благородных носить платье на немецкий лад. Эти и подобные им слухи передавали отцу, так что он стал опасаться сына.

Третий сын от той же княгини, по имени Федор, был очень добр, набожен и весьма кроток, он-то и наследовал отцу.

Кроме помянутых трех сыновей, из коих один только остался в живых, имел он от первой жены еще трех дочерей; все они скончались в младенчестве.

После смерти первой жены было у него еще много жен, но мало детей, только от седьмой законной жены, которую он взял из рода Нагих, был у него сын, также названный Димитрием, о нем-то больше всего и пойдет речь в этой повести.

Мне надлежало бы немного рассказать об его ужасной тирании, но это не относится к предмету предлагаемого сочинения, и об этом много раз помянуто во всех историях, и посему здесь неуместно; к тому же говорят о нем столь различно, что писать о сем совершенно правдиво невозможно. Итак, я вкратце расскажу о войнах, им веденных, о том, что он приобрел, отчего он принял титул царя (Tsar oft Keyser), или императора, хотя слово «царь» на славянском языке означает то же, что король; я буду рассказывать об этом коротко, дабы перейти к изложению главной причины нынешних войн.

Прежде всего повелел он обнести Москву еще одним земляным валом, затем на том же месте была выведена крепкая стена, отчего город стал намного обширнее, чем он был во время его отца.[17] За время царствования он вел много войн с царями казанскими, которые вместе с крымскими татарами весьма ему досаждали, в Москве меж тем часто совершались предательства, ибо ее неоднократно поджигали, так что однажды осталось всего 50 церквей. Отсюда можно заключить, сколько должно было остаться домов.

Казань, царство татарское, отпало от Московии, ибо при покойном отце его она платила московитам дань, как бы признавая их власть. Когда казанцы отпали и подняли великий мятеж, то царь решил покорить их силою и шесть раз посылал против них войско, один раз в год; на седьмой год он сам лично отправился в поход с несметным войском, состоявшим из четырехсот тысяч человек, способных носить оружие.

Поляки, как вечные враги московитов, замышляли воспользоваться этим временем, так как у них незадолго до того было отнято много городов знатным боярином Михаилом Глинским (Michael Glinsci); этот Глинский был жестоко оскорблен в Польше, потому он бежал и вместе со своими людьми отдался под покровительство московитов, которые, пока он был жив, высоко чтили его; он вел великие войны на стороне московитов, причинив много вреда полякам, отняв у них много городов, как то: Смоленск (Smolensco), Полоцк (Polutsco), Стародуб (Staradoeb) и многие другие пограничные. Таким образом, у поляков было довольно причин начать войну, и они стали делать большие приготовления, чтобы отвоевать помянутые города. Иван Васильевич, сильно ожесточившись против Казани, заключил мир с поляками на несколько лет, возвратив им Полоцк, Стародуб и некоторые другие города, дабы они не мешали его предприятию[18].

Итак, в 1551 г. он выехал из Москвы[19], где оставил вместо себя митрополита Макария с великою княгинею и ее сыном, молодым принцем Федором, или Теодором, и, прибыв к войску, стоящему под Казанью, прибегал к хитростям для того, чтобы взять этот город, сделал несколько приступов и наконец взял ее штурмом (met stormender hant), чему весьма помог подкоп, подведенный к самому городу под рекой Волгой, каковая мина была устроена искусным инженером Эразмом, по происхождению немцем.

Завоевав Казань мечом, захватили живым в плен их царя Сафа-Гирея (Safacirez)[20], который, стоя на ногах, умер от горя; затем также поймали и захватили живыми двух принцев, его сыновей, из которых один умер, другого привезли в Москву, обратили в христианскую веру, назвав его Александром, ибо прежде его звали Утемиш-Гиреем (Neefcires), сверх того женили на московитке знатного происхождения и дали ему три области с городами Торжком (Torsoc), Тверью (Othphrr) и Торопцом (Toropies), чтобы он мог прилично содержать себя.

В Казани взяли в плен еще одного юношу царского рода, которого также крестили, назвав Симеоном, и женили на дочери князя Ивана Мстиславского (Iohann Mossisloffsci), знатного боярина (een groot heere), и сверх того к этому Симеону великий князь возымел такое доверие, что посадил его на московский престол и, возложив на него корону, поручил ему управление государством на два года, в течение коих он добросовестно управлял московитами, и великий князь жил все это время, пока не истекли назначенные два года, позади дворца в предместье, словно один из князей или бояр, и после того Симеон был в великом почете и его наградили большими имениями[21].

Завоевав царство Казанское, уничтожив все его привилегии и заселив его множеством московитов, великий князь Иван Васильевич увеличил свой титул, присвоив себе звание царя и великого князя, тогда как прежде (до взятия Казани) его звали просто Velici Cnees, т. е. великим князем. Итак, на короткое время наступили в этой стране мир и тишина, пока не возмутилась Астрахань.

Астрахань, прежде называвшаяся Мотроганью (Motrogan)[22], была независимой татарской провинцией, избирала себе царя по своему желанию и постоянно владела многими землями и странами как по течению реки Волги, так и по берегам Каспийского моря, и всегда была большим и людным торговым городом, куда стекалось для торговли множество купцов из Персии, Аравии, Индии, Армении, Шемахи (Siamachi) и Турции, привозивших из Армении – жемчуг, бирюзу и дорогие кожи, из Шемахи, Персии и Турции – парчу, дорогие ковры, различные шелка и драгоценности, из Аравии – много пряностей, от московитов, в свою очередь, они получали кожи, сукна, шерстяные материи, бумагу, другие подобные сырые товары, а также икру (ycara), которую помногу скупали турки и отправляли в Константинополь; это икра, добываемая из осетров, которых невероятно много налавливают в Волге, каковая икра весьма нравится туркам, равно как в настоящее время итальянцам. Вообще это был значительнейший город, который был обязан платить дань Московиту, как и покойному великому князю Василию Ивановичу, в остальном они были свободны от всех повинностей и могли делать, что хотели.

Московские бояре (bojaren) и вельможи (heeren), правившие землями по течению великой реки Волги, будучи корыстолюбивы и расточительны, сильно притесняли этот город и накладывали на него великие тяготы, о чем хорошо знал их великий князь, так что они не могли дольше сносить, ибо издавна были ожесточены против московитов и изыскивали всякого рода средства, чтобы освободиться и свергнуть иго, что они и исполнили; когда посланные прибыли за данью, они с глумлением ответили посланцам и отказались что-либо дать, сказав, что не намерены более давать, и повторили это несколько раз. Они даже говорили: ежели московиты будут нас очень притеснять, мы призовем на помощь турка и будем ему во всем повиноваться. Так продолжалось долгое время: то оказывали повиновение, то вновь восставали, до тех пор пока Иван Васильевич не завоевал Казань, о чем уже было рассказано.

Услышав о взятии и покорении Казани и каждодневно замечая, что сила московитов весьма возросла, а также, видя жестокое правление великого князя, астраханцы весьма опасались, что за частые смуты когда-нибудь могут вознаградить также и их. Поэтому решились они заблаговременно помириться с великим князем и отправили в Москву великолепное посольство с дорогими подарками царю и великому князю и просили о милости не вспоминать о том, что они совершили по необдуманности, но предать это забвению, обещая впредь не только не делать ничего неправого и предосудительного, но во всякое время вести себя так, как надлежит верноподданным.

Их царь Абдыл-Рахман (Abdilrogman) от своего имени также отправил посольство Московиту с тем же, о чем было сказано выше. Когда послы вручили прошение и изустно изложили свое пожелание, им оказали милость и дали много подарков, а сверх того, роскошно угостили, и они получили дружеские письма к своему помянутому королю и к народу.

В то же время из Ногаи (Nagaia) прибыли в Москву два молодых царя, которые бежали оттуда, так как стремились принять христианскую веру, и их приняли и угощали с великим усердием и радушием, как самого великого князя, и одарили их прекрасными землями (scoone dominien); одного звали Едигером (Idigier), а другого – Кайбулою (Caybala), и были они сыновья Акубека (Acsobecoof), который был одним из могущественных татар в Ногаи; великий князь подарил этому Кайбуле город, который назывался Юрьев-Польский (Iorgewitz Polsci), и выдал за него дочь татарского царя Еналея (Analeia), и она была племянница Шит-Алея (Sigaley) и при покорении Казани взята в плен; все они были царские дети.[23]

Меж тем царь Абдыл-Рахман скончался в Астрахани, и на его место избрали Ямгурчея (lmgoeretz) из Морзии, страны, лежащей у Каспийского моря.

Узнав о том, великий князь Иван Васильевич послал туда ученого мужа, по имени Севастиана, родом из Валахии, с подарками Ямгурчею и чтобы утвердить его в царском достоинстве.

С прибывшим туда помянутым послом обошлись весьма дурно, даже хуже, нежели с посланцами царя Давида, отправленными к Аннону, царю аммонитов[24], а сверх того, с насмешками выгнали из Астрахани[25].

Услышав о том, Иван Васильевич сильно разгневался и поклялся: прежде чем наступит зима, до основания уничтожить Астрахань, и никому не хотел больше оказывать милости и поклялся всех истребить мечом; тотчас призвав к себе жестокого героя (tirannige helt) и безжалостного воина, который долгое время был атаманом многих казаков в великой степи и прозывался Дербыш (Derbuys), ему-то и повелел царь приготовить все к нападению на Астрахань, каковое поручение Дербыш выполнил с усердием и, поспешно собрав сильное войско, выступил с ним в поход и отправился вниз по течению Волги; за ним следовали почти все пятигорские (Petigorse) казаки и, сверх того, несметное множество народу из всех городов, лежащих по Волге.

Когда он подступил к Астрахани, к нему перешло много ногайцев и морзов, которые были заклятыми врагами астраханцев, ибо постоянно сносили от них много притеснений; и с этим войском он немедленно обложил Астрахань со всех сторон, ничего от них не требуя и не вступая ни в какие переговоры, и хотя Астрахань была весьма укреплена самой природой, многолюдна и снабжена оружием, несколько дней спустя ее взяли приступом, и все мужчины и женщины были истреблены мечом, также и дети, и случилось это завоевание третьего июля по старому стилю, в 1554 г.; и так была она без всякой пощады разрушена до основания.

При взятии Астрахани царь их Ямгурчей бежал с небольшим обозом и направился к Тюмени (Tumen), но за ним тотчас снарядили погоню, однако захватили только часть поклажи и всех его жен и наложниц, ему же самому удалось спастись.

Так поступили с Астраханью спустя три года после взятия Казани, а их [Казань и Астрахань] всегда считали великими царствами. Впрочем, Астрахань, благодаря своему положению, весьма скоро вновь великолепно отстроилась (triumphant opgebaut) и, будучи украшена московскими нарядными церквами и башнями, стала гораздо красивее, чем была прежде, и многие московиты были туда переселены, а также многие поселились добровольно, и в короткое время достигли благоденствия (prospereerden) и умножились, так что город теперь расцвел больше, чем когда-либо прежде.

В следующем [1555] году крымские татары с большими силами напали на Московию и разорили все селения, встречавшиеся им на пути; у них было более четырехсот тысяч войска, и они совершили все это по повелению турецкого султана, под властию которого находится Крым; против них было послано московитами большое войско под предводительством Ивана Шереметьева (Ivan Scremetoff), Льва Салтыкова (Leuf Soltecoof) и Александра Басманова (Basmanof). Двое из них с превеликой храбростью напали на Крым и, расположив войско Шереметьева в засаде, обратили крымцев в бегство и тут перебили, как и во время нападения, до восьмидесяти тысяч крымцев, захватили более десяти тысяч лошадей и пятисот верблюдов и ничего другого, ибо татары ничего, кроме скота, не имеют; и войска с великою радостию и торжеством возвратились в Москву, и великий князь щедро наградил их.

Иван Васильевич, царь и великий князь всех московитов, стяжал повсюду победы, и все больше и больше земель и народов подпадало к нему под власть, страшась его великого могущества, вследствие чего он чрезвычайно превознес самого себя, возомнив, что во всем свете нет ему равного, и никого не боялся; и к тому же, не доверяя никому из своих вельмож или дворян, жестоко обращался с ними; тех, о ком доходил до него какой-нибудь слух, хотя бы самый невероятный, он предавал позорной смерти, одних сажая на кол (settende ор staeckende pinnen), других изводя различными другими нечеловеческими мучениями. Он даже приказывал поджигать свои собственные города и топить своих подданных тысячами (met veele duysenden int water smyten) и, слыша их жалобные стоны и крики, громко смеялся, восклицая: «Вот как вы славно запели».

Он был более невоздержан, чем когда-либо Сарданапал или Гелиогабал, и полон вздорными причудами, по большей части соединенными с жестокостями, и я приведу один случай, хотя он и не подходит к нашей истории, ибо его деяния, которые столь ужасны, что исторические писатели называют его василиском, довольно, даже слишком много описаны.

Однажды летом сидел он наверху в своем дворце, смотря на Потешный двор, находившийся на той стороне реки Москвы, прямо против царского дома, и подозвал слугу (pagie) и повелел ему тотчас призвать к нему всех дьяков и подьячих (cancelieren en secretarisen), которых в Москве много, что тотчас было исполнено, и когда все явились к нему, он приказал раздеть их донага и, призвав 10 или 12 конюхов с кнутами, попотчивать их этим позорным угощением и отпустил их восвояси, а сверх того они должны были бить ему челом и благодарить за великую милость; они еще не успели уйти, как явился еще один, который опоздал, и получил от царя яблоко, и ему было велено уходить, и он, видя царскую милость, весьма благодарил царя и благополучно возвратился бы домой, но не сумел удержать язык и сказал: «О, государь, я и не заслужил того, что получили другие, ибо все предки мои честно служили царскому двору и никого из них никогда не секли, то бить не били кнутом, мне было бы чересчур горестно безвинно тому подвергнуться». – «Ого, – сказал тиран, – ты никогда еще не отведывал ударов кнута, так ты еще не сделался благородным, да и никто не может назваться придворным, ежели его не били кнутом», – и повелел отпустить ему втрое больше ударов, чем тем, что были до него; вот что натворил его язык, не довольствовавшись яблоком.

По этой и другим подобным жестоким шуткам (tirannige parten) довольно легко себе представить, каков был царь, и если бы кто должен был описать все, что он сделал, то на это недостало бы времени и было бы это делом неприличным, ибо то было непотребством и тиранией, бесчеловечной жестокостью и позором.

О войнах, им веденных с шведами, а также о совершенном разорении и бедствиях, причиненных Ливонии, я не расположен писать, ибо об этом довольно подробно говорится в других исторических сочинениях. Я только желаю вкратце рассказать о победе, одержанной царем над турецким войском, посланным для завоевания Астрахани турецким султаном Селимом (Selim).

Незадолго перед тем или около того же времени царь несколько раз вступал в брак; жену, которая в продолжение трех лет была бесплодна, он обыкновенно заточал в монастырь, ибо московские князья могут развестись с женой, если она в течение трех лет бесплодна, и взять другую.

В это время турецкий султан Селим отправил письмо в Москву к великому князю Ивану, приветствуя и называя великого князя в знак особой милости своим конюшим (stalmeester), указывая [в письме], что его блаженной памяти отец давно скончался, оставив его малолетним, и он из благоволения к нему не пожелал его обременять, ожидая пока он достигнет совершеннолетия и как князь станет управлять московитами, своими подданными, а потому требует, чтобы он (великий князь) уплатил ему дань или подать (tribuyt oft scatting) со времени смерти блаженной памяти Василия Ивановича, и строго повелевал прислать ее без всякого промедления, ибо его отец был всегда послушен и верен.

Это письмо, отправленное с посланником в Москву, было получено и прочитано великим князем Иваном Васильевичем, повелевшим приготовить крысью шкуру и мех чернобурой лисицы, который велел обрить догола. «Ибо, – сказал он, – надобно великому султану турок за его великую милость послать несколько диковинок». Так как все подарки, посылаемые московскими князьями иностранным государям (coningen oft princen) всегда состоят из дорогих мехов, в изобилии хранящихся в казне, то этот крысий мех предназначался для одежды султана (tot eenen tabbaert), а лисий – для его пестрой шапки. Посылая эти дары, написали: в случае, ежели султан еще раз напишет, как было сказано выше, то он может быть уверен в том, что конюший, посылающий ему эти подарки, так же обреет его догола, как лисью шкуру, и прикажет московским крысам вконец разорить его страну. «Разве, – говорил он, – вы не слышали, какая участь постигла царя казанского и астраханского, ваших союзников, ежегодно вами подстрекаемых к нападению на мое царство; то же будет и с вашею страною, и я начну поход с Тюмени до Азова (Asoph) и Грузии (Groesina), на сей же раз я вас прощаю».

Это насмешливое послание привело султана в чрезвычайную ярость, и он задумал совершенно уничтожить Московита, послав гонцов к татарским князьям и царям с приказанием готовиться к походу, а также и к народам, живущим по берегам Черного моря, также в Крыму и вдоль берегов Каспийского моря, затем всем черкесам (Tsercassen) и другим соседним народам, повелевая в начале марта собраться на Дону вокруг города Азова, и было это в 1569 г.

20 марта того же года [1569] он послал из Константинополя тридцать тысяч турок, среди коих кроме главных предводителей было весьма много вельмож и дворян, назначенных к этому войску, притом еще пять тысяч янычар с большими длинными ружьями. И всех их мало-помалу перевезли на галерах через Черное море, так что все благополучно прибыли к Азову, где они нашли на Дону (ontrent en soo lanx de Donouwe) могущественное войско поименованных народов. В Азове было собрано множество провианта, оружия и воинского снаряжения, которого, впрочем, там всегда было много, так как Азов – пограничный город Турции, на берегу Дона.

Их намерение, как уже давно заметили, состояло в том, чтобы идти прямо на Астрахань, оставив много войска в гарнизоне Азова, ибо без сомнения полагали, что завоюют Астрахань, так как рассчитывали, что ногайцы и черемисы перейдут на их сторону из ненависти [к московитам] или из желания перемены, так как московиты порой жестоко притесняли их, но народы эти более боялись московита, нежели турка, ибо в Астрахани было могущественное войско и она была снабжена провиантом и военными снарядами; сверх того, московиты даровали им значительные привилегии, весьма ими ценимые, и благосостояние их росло, а также было им ведомо, какая удивительная удача сопутствует великому князю во всех его предприятиях, а потому они еще раз поклялись служить ему и охранять страну, как подобает верноподданным, и стали готовить войско для защиты.

В Москве давно уже получили известие о походе турецкого войска, и все было приготовлено к встрече неприятеля, и многие придворные, посланные в Астрахань, приводили отовсюду несчетное множество людей, способных к войне, и было им велено, выступив из Астрахани, встретить неприятеля у берегов Каспийского моря и разделиться в степях, которые там были велики и многочисленны, ибо полагали, что враги сильно устанут от похода по неровным дорогам, и предполагали напасть на них отдельными отрядами, ибо хорошо знали, что они по причине дорог не смогут двигаться в большом числе одновременно; и в этих предположениях им весьма посчастливилось, и с ними было много ногайцев и черемис, превосходно знавших все эти пути (passagie), и они неожиданно со всех сторон напали на турецкое войско и истребили его.

Итак, снявшись с лагеря у Азова, взяв с собою множество верблюдов для перевозки припасов и воды, [турецкое войско] по случаю крайне неровных, дурных дорог, больших гор и лесов, чрез которые оно должно было проходить, разделилось на много отрядов; и они часто терпели великие бедствия и несчастья, что более всего досаждало знатным туркам, желавшим лучше смерти; и так несчетное множество да много тысяч погибло от тягот и лишений, но татары, привыкшие к лишениям и не нуждавшиеся в жизненных припасах, пока у каждого из них было по две или по три лошади, которых они обыкновенно берут с собой, вовсе не терпели нужды и почти все остались в живых; и это были воины, которые не походили на тех, что служили московитам, так что чем далее подвигалось турецкое войско, тем более бедствий должно было переносить, пока наконец оно не дошло до прекрасных местностей, где сохранилось еще много развалин, и, по-видимому, здесь некогда было много прекрасных городов, о чем черемисы рассказывают, что Александр Великий здесь некогда приготовлялся к войне, воевал и разбивал лагерь; в то время там в честь его еще совершали некоторые церемонии; и рассказывают также, что какой-то Теми-райсах (Tomiracsach) вел там великие войны и вконец разорил всю страну и разрушил все прекрасные города, ибо, судя по развалинам, состоящим из отличных камней, эти города были, вероятно, богаты и великолепны. Полагают, что Темирайсахом звали Тамерлана[26]; там еще находят камни, на которых с большим искусством вырезаны греческие и еврейские буквы.

В этой стране [турецкое войско] остановилось почти на две недели для отдыха, недосчитывая в своем лагере добрых десять тысяч человек, умерших от скорбей и лишений; и разделившись на несколько отрядов, войско пошло на Астрахань, но долго блуждало, ибо у него часто были плохие проводники.

Зная обо всех обстоятельствах от татар, находившихся или в турецком лагере, или на близлежащих горах, московиты были на страже и не дремали и ближайшею дорогою отправили прямо на Азов войско в десять тысяч отважных воинов, чтобы внезапно напасть на город, сжечь его дотла и умертвить всех, кого только застигнут, а сверх того, на Тереке, Тюмени (Terech-Tumen) и во всех других местах, где, по-видимому, намеревался пройти неприятель, устроили засады для нападения на проходящие войска из лесу и с гор, так как все дороги, где, по-видимому, намеревались пройти турки, были в точности известны от многочисленных татарских лазутчиков, всячески способствовавших московитам; словом, все были истреблены, одни здесь, другие там, после четырех месяцев похода, исполненного великих бедствий и несчастий.

Меж тем отряд, не составлявший и половины московского войска, подошел к Азову, внезапно осадил его и тотчас устремился на турецкие галеры, большую часть которых сжег, потопил и, ворвавшись в город, поджег его; так как в то время в Азове находился значительный запас пороха, то несчетное множество домов и людей взлетело на воздух, и оставшиеся в живых были умерщвлены; сверх того, невероятно много людей как из самого Азова, так и окрестных мест потонуло в реке Доне, и многих, большей частью женщин и детей, взяли в плен и увели вместе с верблюдами, лошадьми и прочим скотом, а также, узнав, что многие последовали за главным турецким войском, устремились за ними, окружили их, как и тех, которые находились в засаде, и всех их истребили; так из трехсот тысяч татар, по большей части конных, не осталось ни одного человека, также почти все турки, кроме пяти тысяч человек, по большей части начальников и знатных, успевших вовремя убежать к Азову, где они были перебиты оставшимися в живых жителями, так что в Константинополь не вернулось и двух тысяч турок; сверх того, разорили Азов и все близлежащие места и сожгли около 200 галер; такова была судьба этого войска, и с тех пор турки никогда не решались выступить в поход против Астрахани и только изредка подстрекали крымских татар нападать на Россию (Ruslant), чтобы грабить и уводить людей, когда к тому представлялась возможность; но московиты так с этим свыклись, что даже мало справлялись о том. Одним словом, Московиту шло счастье со всех сторон, так что он стал могущественным и внушал сильный страх по причине великой своей жестокости.

О всех войнах, веденных великим князем со Стефаном Баторием, королем польским, которые сделали его весьма боязливым, было бы бесполезно рассказывать, так как они весьма обстоятельно описаны Рейнгольдом Гейденштейном[27], секретарем польского короля; также [было бы бесполезно] говорить об уступке Ливонии при заключении мира в королевском лагере у города Пскова 15 января 1582 г.

Затем мы перейдем к рассказу, который мы намерены были изложить, и укажем на главную причину нынешних войн.

Иван Васильевич, великий князь и царь московитов, женился в седьмой раз, взяв жену из рода Нагих, по имени Марфа (Marva), или на нашем языке Марта [Martha]; от этой жены родился у него сын по имени Димитрий, и это была его последняя законная жена и ребенок, и детей он больше не имел, хотя было у него много наложниц. И оставил ли он незаконных детей, неизвестно, всего вероятнее, что не оставил, ибо, поспав с какой-нибудь девушкой – а он ежедневно приказывал приводить девиц из разных мест и его приказание исполняли, – он тотчас передавал ее сроим опричникам и сводникам (capteynen en roffianen), которые портили ее дальше, так что у нее дети уже не могли родиться.

После того как в 1581 г. Иван умертвил или потерял своего сына, о чем мы сообщили выше, когда говорили о рождении его детей, он стал предаваться жестокостям еще больше, чем прежде, и его тирания была столь ужасна, что никому из людей еще не довелось слышать; говорят, он впал в отчаяние после смерти сына своего Ивана, так что, казалось, им руководили сами фурии. Когда он одевал красное – он проливал кровь, черное – тогда бедствие и горе преследовали всех: бросали в воду, душили и грабили людей; а когда он был в белом – повсюду веселились, но не так, как подобает честным христианам.

Говорят, что царь вознамерился опустошить всю страну и истребить свой народ, так как знал, что ему осталось недолго жить, и полагал, что все будут радоваться его смерти, хотя ни на ком не мог этого заметить; однако он умер ранее, чем предполагал; день ото дня становясь все слабее и слабее, он впал в тяжкую болезнь, хотя опасности еще не было заметно; и говорят, один из вельмож, Богдан Бельский [Bogdaen Belsci], бывший у него в милости, подал ему прописанное доктором Иоганом Эйлофом (Johan Eyloff) питье, бросив в него яд в то время, когда подносил царю, отчего он вскорости умер; так ли это было, известно одному Богу, верно только то, что вскоре царь умер. Это случилось 4 марта 1584 г. по старому стилю.

После смерти [царя] в Москве было сильное волнение черни (gemeyn peupell). Вооружившись луками, копьями, дубинами и мечами, [народ] ринулся к Кремлю (slot), ворота которого были заперты, поэтому они разгромили все лавки и арсенал (ammonitye buys), откуда взяли оружие и порох, намереваясь взломать ворота, и кричали: «Выдайте нам Никиту Романовича!» (Micite Romanovits), который был сыном тестя тирана и братом великой княгини Анастасии, первой великой княгини; народ был весьма расположен к нему, ибо он отличался благочестием, а также ради сестры его, в народе весьма любимой; домогались увидеть его живым, ибо страшились, что его изведут во время междуцарствия, ибо по причине своей добродетели имел он, по мнению народа, много врагов при дворе; со стен Кремля кричали, чтобы они шли по домам и молились о душе усопшего, что скоро все придет в надлежащий порядок, что народу известно, кто должен царствовать, ибо [после царя] остались сыновья, и, сверх того, провозгласили Федора Иоанновича царем и великим князем на отцовском престоле, и что он женат и, следовательно, нечего опасаться; эти увещания, однако, не помогли, и чернь продолжала кричать: «Выдайте нам Никиту, выдайте нам Никиту Романовича!» Вельможи, опасаясь, чтобы с Никитой не случилось несчастья, говорили: «Он жив и здоров! Зачем причинять ему зло?» Но это нимало не помогло. Чернь продолжала громко кричать, ругая вельмож изменниками и ворами (scelmen).

Вельможи, опасаясь, что чернь проломит ворота Кремля, велели стрельцам с двумя или тремя сотнями мушкетов стрелять по толпе, отчего народ тотчас побежал от ворот, так что большая площадь перед Кремлем тотчас же совершенно опустела.

Никита Романович, опасаясь нападения на свой дом и не считая себя безопасным, желал возвратиться домой; хотя вельможи прилежно просили его остаться в Кремле, он настоял на своем, и его выпустили; и когда он выехал верхом в сопровождении 20 слуг, народ, устремившись на них, подобно внезапному граду, кричал, бесновался и ликовал от великой радости, что видит его еще живым, и большими толпами проводил его до дому, где и охраняли его до самого венчания юного великого князя, ибо были убеждены, что против [Никиты Романова] строят козни, дабы предательски погубить его, и так продолжалось до самого венчания царя.

Меж тем с великим воем и плачем, поднятым женщинами, похоронили Ивана Васильевича по греческому обычаю, коему московиты следуют, так как исповедуют ту же веру.

И хотя Федор Иванович был провозглашен царем и великим князем Московии, однако его венчали только 1 сентября того же года[28], в день нового года московитов, в этот день, но не ранее, венчают они на царство своих князей.

Венчание было весьма торжественно и великолепно, но так как я сам его не видал, то и не могу поведать о нем, ибо в дальнейшем изложении я буду описывать только виденное мною. Титул этого венчанного государя, каким он приводится ниже, и принадлежит и всем наследникам его, первый присвоил себе Иван, как я уже выше говорил, титул царя и великого князя, после завоевания Казани и Астрахани.

1 сентября 1584 г. совершилось венчание на царство, и Федору Ивановичу был присвоен титул: «Божиею милостию царь и великий государь всея России, самодержец владимирский, московский, новгородский, царь астраханский, государь псковский, великий князь смоленский, земель тверской (Otveria), югорской, пермской, вятской, болгарской, государь и великий князь низовых земель, черниговской, рязанской, полоцкой, ростовской, ярославской, белозерской, удорской, обдорской, кондинской, всей сибирской и самоедской земли и ногайцев, верховный повелитель северской земли (in den noortsen lande Siveria) и государь Ливонии», – помещаю это для того, чтобы знали, как московские государи пишут свой титул и заставляют писать его в грамотах (brieven).

Представив краткое обозрение жизни Ивана Васильевича и дойдя до царствования Федора Ивановича, венчание которого было, как сказано, 1 сентября 1584 г., надлежит нам теперь приступить к повествованию, которое мы намеревались изложить.

Во время [царствования] тирана Ивана Васильевича в Москве жили Годуновы, род татарского происхождения. Они уже давно жили в Московии, предки их перешли к московским или владимирским князьям, ибо во Владимире, бывшем некогда столицею Московского царства, находился великокняжеский престол, и было это в то время, когда правил Темирайсах (Temiracsack), опустошивший и разоривший всю страну у Каспийского моря; отечество Годуновых до сих пор еще называется Золотою ордою (Solotaia orda), или золотою страною, по красоте ее местности и по развалинам, находящимся там, можно видеть, что там были некогда воздвигнуты великолепные и дорогие здания. На камнях искусно вырезаны греческие и еврейские буквы; некоторые из них отлично позолочены.

Из этого рода Федор Иванович взял себе жену еще при жизни своего отца-тирана, и так как в течение трех лет у него не было от нее наследника, она родила одну только дочь, которая вскоре умерла, то Иван Васильевич пожелал, чтобы сын, следуя их обычаю, заточил ее в монастырь и взял себе другую жену.

Федор Иванович, человек нрава кроткого и доброго, очень любивший свою жену и не желавший исполнить требование отца, отвечал ему: «Оставь ее со мною, а не то так лиши меня жизни, ибо я не желаю ее покинуть». В досаде, что сын не подражает ему, Иван горько раскаивался, что предал такой смерти своего сына, весьма походившего на него.

У этой царицы и великой княгини, по имени Александра[29], был брат, Борис Годунов (Boris Goddenoof), также женатый на дочери знатного вельможи Малюты Скуратова (Maluta Scoeratof), настоящее же его имя было Григорий. Эта женщина, по имени Мария, имея сердце Семирамиды, постоянно стремилась к возвышению и мечтала со временем стать царицей, и надежды ее возрастали, ибо у царицы Александры не было детей; и [Мария] постоянно убеждала своего мужа в том, что никто, кроме него, по смерти Федора не может вступить на престол, хотя еще живы были другие, а именно Димитрий, сын тирана от седьмой его жены Марфы.

Сверх того, даже если бы не было царевича Димитрия, то были и другие наследники, а именно дети Романа Захарьевича, отца первой великой княгини, жены тирана; они по праву наследства были ближайшими к престолу, их было много, и Годуновым трудно было погубить всех этих людей, равно как и Димитрия, юного царевича, который был еще младенцем. Но вследствие хитрости Бориса Годунова, брата княгини, все сделалось по ее [Марии] желанию.

Брат великого князя, юный царевич Димитрий, был послан в имение (heerlycheyt), находящееся на берегу большой реки Волги, называвшееся Углич (Oulitz), где молодого царевича воспитывали и содержали с тою же пышностью, как самого царя.

Прежде всего Борис Годунов старался извести Димитрия, полагая, что, если это произойдет, ему легко будет достигнуть своей цели. Поэтому он сделался приближенным царя с помощью царицы, своей сестры, которая так хвалила Годунова, что Федор Иванович возвысил его и сделал ближним великим боярином (opperste marscaick) и главным воеводою в целом государстве; сверх того, дал ему лучший дом в Москве, подле дворца, и всегда оказывал ему предпочтение, и так как царь, будучи набожен и тих нравом, мало занимался управлением и только носил титул царя, то он возложил на Бориса все управление, и что бы Борис ни делал, все было хорошо; и тогда он стал осуществлять свое предательское намерение.

Прежде всего он добился того, что царица Марфа была отправлена к сыну, а все родственники ее из рода Нагих разосланы правителями в отдаленные места, в Татарию и в другие области, как будто для того, чтобы ими управлять, а затем многие из них были постепенно умерщвляемы по приказанию Бориса. Но также многие избежали смерти и долгое время скитались и бедствовали.

Дабы отвратить всякое подозрение, Борис посылал дорогие подарки живому царевичу и некоторым его придворным. Чтобы убить Димитрия, он изыскивал различные средства, в числе коих главным было навести на государство какого-нибудь неприятеля, полагая, что в таком страхе в смятении царь обратит на него все взоры, ибо царь больше походил на невежественного монаха, чем на великого князя и, сверх того, отличался легковерием и крайнею доверчивостью, ибо верил всему, что говорил ему Борис, предоставлял все на его волю, и все, что хотел Борис, хотел также и великий князь, и все, что он делал, было хорошо.

Потому он настойчиво уговаривал царя отправиться с войском к Нарве для отвоевания Ливонии, отнятой поляками, которые должны были по прошествии известного времени снова отдать ее, и так как срок прошел, то был бы позор московской державе (moscovise croone) не взять того, что нельзя было получить добром; поэтому он стоял на том крепко и добился того, что царь согласился и даже сам выступил в поход[30] с войском в триста тысяч человек, в том числе пятьдесят тысяч черемис и татар, кои, будучи поставлены впереди, во время первого приступа все до одного полегли; и, совершив несколько приступов и потеряв очень много людей, возвратились назад, взяв по дороге Ямгород (Jamgorodt) и Копорье (Copuria); говорят, что Борис намеревался еще раз пойти на приступ и рассчитывал взять город, что и случилось бы, ибо, как утверждали жители, в нем оставалось всего 80 человек, способных к защите, и они решили сдать город, как только будет сделан еще один приступ, но великий князь, опечаленный великим кровопролитием, велел отступить, а Борис через некоторых своих приверженцев распустил по всему лагерю слух, что он единственно из расположения и любви к народу уговорил царя возвратиться, чем приобрел расположение многих простых людей, чему вельможи и дворяне втайне весьма завидовали, но не смели говорить.

Ежели бы он в этот поход овладел Нарвою, то велел бы умертвить царевича Димитрия, но так как поход не удался, то он стал выжидать другого случая.

Меж тем страна стала заметно процветать и население весьма возросло, ибо до того была почти совершенно опустошена и разорена вследствие великой тирании покойного великого князя и его военачальников (officieren), во всем ему подражавших, и начисто разорена и разграблена, теперь же только благодаря добросердию и кротости князя Федора, а также великому умению Бориса снова начала оправляться и богатеть. В 1590 г. возмутилось (muyteneerden) множество черемисов на Волге, и стали они разорять окрестные местности, и то была развращенная шайка, подстрекаемая несколькими негодяями, бывшими ее атаманами; против них выслали большой отряд из немцев, поляков и русских, состоявших на службе у великого князя, но они никого не нашли, ибо мятежники сами разошлись и рассеялись.

Весной 1591 г. в Москву с татарской границы пришло известие, что крымский хан со всем своим войском выступил в поход и, чрезвычайно быстро продвигаясь вперед, вступил в страну раньше, чем о том узнали или даже помыслили. Крымский хан, слывший великим воином, задумал повидать Москву и, не беря ее, напугать московита и увести пленных; оттого в Москве был великий страх, и Борис, всегда казавшийся веселым и бодрым, был облечен полным доверием царя и всего народа, ибо заботливо готовился к защите, немедленно выведя в поле большое войско, он велел устроить большой и неприступный обоз (wagenburch) под Москвою, на том самом месте, где татары должны были переправиться через Москва-реку, и снабдить его со всех сторон пушками; сверх того, велел переписать всех, кто был старше 20 лет, и обязал их поочередно держать стражу на стенах и во всякое время быть готовыми и вооруженными; и, зная, что в татарском войске до четырехсот тысяч человек конных, он не хотел выступить в поле, хотя с большим мужеством готовился к встрече и полагал с разных сторон напасть на неприятеля в случае, если он будет долго стоять; но это ему не удалось.

Гонцы за гонцами прибывали в Москву и приносили вести о быстром приближении неприятеля; и он действительно подошел к Москве и притом раньше гонцов, посланных за час до него; и то было 2 июля по старому стилю того же года, рано утром, когда завидели неприятеля, двигавшегося, подобно туче, с таким грохотом, что тряслась земля, и, остановившись у Коломенского, на расстоянии одной или полуторы миль от Москвы, обложил ее войском.

Обe могучие рати (geweldige legers) стояли друг против друга и в этот день ничего не предпринимали; на следующий день утром два татарина подъехали к московскому обозу, на что московиты без всякого разумения принялись стрелять из больших пушек (grof gescut). Тотчас после чего вслед за первыми двумя прискакало несколько сот, а потом несколько тысяч татар, которые, подобно граду, устремились на московское укрепление и беспрестанно метали стрелы, так что казалось, небо было усеяно ими, и долго перестреливались и, наконец, возвратились в свой лагерь.

Великий князь Федор Иванович видел все это из своего дворца, расположенного посреди Москвы, на высокой горе у реки Москвы, и горько плакал, говоря: «Сколько крови проливает за меня народ. О, если бы я мог за него умереть»; в особенности прославлял он немногих служивших у него иноземцев, ведших себя лучше самих московитов. Он был столь благочестив, что часто желал променять свое царство на монастырь, ежели бы только это было возможно.

На другой день шел сильный дождь; невзирая на то, татары пошли на приступ, московиты стреляли весьма беспорядочно, как не умеющие обращаться с орудиями, хотя имели их у себя много, ибо стреляли они столько же в свое войско, сколько в неприятеля; после перестрелки татары снова вернулись в свой лагерь.

В продолжение следующей ночи московиты беспрестанно стреляли как с обоза, так и с городских стен, из малых и больших пушек, так что казалось, земля и небо преходят, и никто не знал почему; впоследствии, однако ж, это объяснилось.

Борис, как главный воевода и наместник царя, подкупил одного дворянина отдаться в плен татарам так, чтобы неприятель не открыл обмана, и татары, видя, что он богато одет в золотую парчу, расшитую жемчугом, подумали, что он, должно быть, знатный человек, и привезли его связанного в лагерь к своему царю; на вопрос хана, чего ради в эту ночь беспрестанно стреляли, не причиняя никакого вреда неприятелю, он весьма мужественно отвечал, что в эту ночь тридцать тысяч поляков и немцев прибыли в Москву с другой стороны на помощь московиту; пленника жестоко пытали, но он оставался непоколебим и твердил все одно, не изменяя ни слова, так что татары подумали, что то правда, и, поверив, весьма испугались и в следующую ночь в чрезвычайном беспорядке и сильном замешательстве обратились в бегство с такой силой и поспешностью, что между Москвой и городом Серпуховым (Sirpag), в 12 милях от него, повалили много мелкого леса и передавили несчетное множество своих лошадей и людей, так что вся дорога была усеяна человеческими трупами и лошадьми, чему никто не хотел верить.

И так как в то время стояли сильные жары, а лето в Московии всегда жаркое, то трупы смердили так ужасно, что было невыносимо, и на них тотчас появилось множество червей и мух, ибо они были рассечены и растоптаны лошадьми.

Только утром дошло в московский лагерь достоверное известие, что все татарское войско бежало, чего не приметила стража, ибо московиты беспрестанно палили, а в татарском лагере до утра горело много огней; утром тотчас снарядили в погоню множество конницы, дабы воспрепятствовать татарам во время бегства опустошать землю огнем, но, достигнув Серпухова, узнали они, что татары в тот же день переправились через Оку, чему они [московиты] едва верили, ибо невероятно, что такое большое войско успело в течение одной летней ночи и полдня пройти 18 миль[31] и, сверх того, переправиться через большую, глубокую реку; но это могло случиться, ибо они, татары, вообще быстры, когда обращаются в бегство, так как никогда не берут с собою тяжестей, которые бы мешали им, а именно амуниции и запасов провианта, ибо они питаются мясом конским и обыкновенно берут с собой вдвое больше лошадей, чем людей; у каждого по две лошади: устанет одна, он вскакивает на другую, а лошадь бежит за хозяином, как собака, к чему она приучается очень рано; и когда падет лошадь, что бывает часто, они едят конское мясо; взяв кусок, они кладут его под седло, пустое внутри; и мясо там лежит и преет до тех пор, пока не сделается мягким, тогда они охотно едят его; сверх того, они везде уводят скот и таким образом обеспечивают себе пропитание; приближаясь к реке, они связывают вместе поводья и хвосты обоих лошадей, на которых сами становятся, привязав сделанные из тетивы и дерева луки к спине, чтобы не замочить их и не ослабить; и, став таким образом на лошадей, чрезвычайно быстро переправляются; они все одеты с головы до ног в медвежьи или овечьи шкуры, так что своим видом походят на чертей.

Переправившись через Оку, неприятель захватил во время бегства так много людей из всех местечек и деревень, что жалко было о том слышать; все эти пленные были отведены в Крым и многие, по большей части женщины и дети, в Турцию, но многие мужчины успели бежать; таким образом татары оставили страну, причинив повсюду много вреда и нигде не встретив отпора, ибо войска, посланные в погоню, пришли слишком поздно.

После этого происшествия роздали жалованье всему войску, и оно было распущено; немцы, поляки и другие иноземцы, а также все военачальники получили сверх жалованья подарки, и каждому дали по золотой монете (penninck).

В это же время захватили около 70 человек, по большей части холопов господ (lyfeygene heeren knechten), намеревавшихся во время осады поджечь Москву; если бы это случилось, то могло бы погибнуть государство, ибо из боязни пожаров не пекли хлеба, так что многие бедные люди умерли с голоду во время трехдневного пребывания неприятеля под Москвой; все эти изменники получили достойное возмездие.

Когда все успокоились, Борис приступил к осуществлению своего намерения, совещаясь со своими друзьями и родственниками, которых было до 70 домов, а именно: Годуновы, над которыми Борис был главою, хотя некоторые из них были старше его, Вельяминовы (Velieminoven) и Сабуровы (Soboroven) – два рода, прозванные так; с ними он каждодневно советовался, как достичь короны; прежде же всего необходимо было избавиться от юного царевича Димитрия, ибо весьма опасались, что удобное время упущено, ибо Димитрию было десять дет и по своему возрасту он был очень умен, часто говоря: «Плохой какой царь мой брат. Он не способен управлять таким царством», и нередко спрашивал, что за человек Борис Годунов, державший в своих руках все управление государством, говоря при этом: «Я сам хочу ехать в Москву, хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если будут столь доверять недостойным дворянам, поэтому надо позаботиться заблаговременно».

Эти и им подобные речи были передаваемы Борису и его приверженцам, опасавшимся, что если они вовремя не осуществят своего намерения, то сами попадут в западню, приготовленную для других. Поэтому они и решились на измену.

При царевиче Димитрии безотлучно находился дьяк Михаил Михайлович Битяговский (Petoegoffsci), которого царевич считал своим лучшим другом; его подкупили извести Димитрия, на что он согласился и поручил совершить убийство своему сыну Даниилу Битяговскому, у которого был товарищ, Никита Качалов (Micita Catsaloff); оба они сперва были в Москве у Бориса, который обещал их обеспечить и поручить им важные должности; причастившись и получив от Борисова священника благословение и полное отпущение грехов, они поехали в Углич с письмом от Бориса Годунова к отцу [Битяговского].

Отец, хорошо зная, что следует делать, в тот день приказал сыну своему Даниилу вместе с Никитою спрятаться на дворе, полагая, что в тот же день и должно совершиться; и после обеда дьяк предложил двум или трем молодым дворянам устроить игру в орехи, в которой, по его словам, желал принять участие Димитрий; и дьяк в положенный час, когда он знал, что игра в самом разгаре, разослал всех с различными поручениями, а сам, дабы отклонить от себя всякое подозрение народа, отправился в канцелярию заниматься своими делами в присутствии большой толпы народа, собравшегося для решения тяжебных дел. И тем временем в самый разгар игры двое помянутых убийц перерезали царевичу горло, от сильного смущения забыв умертвить других детей, и тотчас бежали; они успели ускакать на лошадях, заранее для них приготовленных.

Как только это свершилось, молодые дворяне подняли на дворе сильный вопль. И известие тотчас дошло до канцелярии, а потом распространилось по всему городу. Каждый кричал: «Разбой, извели царя!» И многие вскочили на лошадей и сами не знали, что предпринять; другие бросились на двор, схватили здесь всех – и дворян и недворян – и заточили до той поры, пока Москва не узнает об убийстве; между тем во время ужасного смятения многие были умерщвлены.

Когда это известие пришло в Москву, сильное смущение овладело и народом, и придворными, и царь был в таком испуге, что желал смерти; его утешали, как только могли; царица также была глубоко огорчена и желала удалиться в монастырь, ибо подозревала, что убийство совершилось по наущению ее брата, жаждавшего управлять царством и владеть короною; но она молчала и все, что слышала, таила в сердце, никому ничего не сообщая.

Сверх того, опасались смуты и сильного волнения в Москве, но присутствие царя удержало от того, однако тайно шептали, что все устроено Годуновыми, которых очень боялись, ибо число их приверженцев было весьма велико, и Годуновы страшились, что все будет раскрыто и что розыск будет произведен весьма тщательно; но Борис с чрезвычайной ловкостью сумел так подействовать на царя, что тот поручил ему произвести розыск, и Борис принял это поручение.

Тогда можно было справедливо сказать: овцу поручили волку, но Борис так произвел розыск, что всех, бывших при дворе царевича, схватили как изменников, и все они подверглись царской опале и были отправлены в ссылку в Устюг, город на реке Двине, в двухстах милях от Москвы, где они провели долгое время в тяжких бедствиях; некоторых, навлекших на себя подозрение, казнили; так совершенно невинно погибли многие добрые люди с женами и детьми.

Из Москвы послали знатного боярина Василия Ивановича Шуйского (Solscy) и боярина, или господина, Андрея Клешнина (Clesnin)[32] присутствовать при погребении; они осмотрели тело царевича, которого хорошо знали, и собственноручно положили его во гроб в присутствии старой царицы, его матери, вдовы покойного тирана. И так похоронили царевича в том городе Угличе, с великим воем и плачем, по их обычаю.

Затем старая царица Марфа заключена была в монастырь, все оставшиеся в живых ее родственники из рода Нагих были, как уже сказано, сосланы. По всей стране было много толков среди знатных людей, которые не осмеливались действовать против Годуновых, пока царь жил с царицею, сестрою Годунова: не простой народ, купцы и другие простые люди толковали между собой о Годуновых, говоря втайне, что они изменники и стремятся овладеть царским венцом, поэтому Борис употреблял всевозможные средства для того, чтобы отвести от себя эти толки.

И так как народ все еще был в большом страхе, вспоминая о недавнем нашествии татар, то Борис приказывал поджигать Москву в разных местах, и так три или четыре раза, и каждый раз сгорало более 200 домов, и все поджигатели были подкуплены Борисом, и многих из них приводили к нему, и он, угрожая позорной смертью, приказывал сажать их по разным тюрьмам; таким образом он снова навел страх на всю страну; сверх того, он послал воеводами в пограничные города несколько человек, которые лживо писали, что крымский хан с большим войском снова готовится вторгнуться в страну, и посылали письма с такими вестями в Москву, так что повергли всю страну в такой страх, что народ забыл обо всех делах и забыл о смерти или убиении Димитрия; и опасались, что эта измена и эти поджоги учинены татарами, и по причине необыкновенной хитрости Годунова оставили все подозрения, так что каждый был занят собственным горем и бедствием и, забывая о всех других делах, оплакивал только свои.

Борис, видя, что все совершается по его желанию, послал московским домовладельцам (huyslieden), дома и имущество которых погорели, много денег, сообразно с потерею каждого, и велел своим друзьям и слугам утешать их, соболезнуя их несчастью, и велел от своего имени весьма ласково утешать их, предлагая свою помощь, сколько он может, и ежели кто хотел обратиться к царю с просьбой, он обещал ходатайствовать за того, что он и исполнял, а сверх того все жалобы, каждодневно подаваемые царю во время его шествия в церковь, а также все прошения Борис принимал, тщательно сохранял и прочитывал, дабы знать, что происходит во всей стране; и все получали милости и ответы от Бориса, чем он так расположил к себе, что о нем говорили повсюду и не могли достаточно нахвалиться им, желая, чтобы по смерти царя он получил корону; этого только он и желал, и ему и его близким посчастливилось; Борис пользовался большим уважением, чем царь, ибо царь не утруждал себя ничем, кроме того, что ходил в церковь и присутствовал при богослужениях, и Борис управлял всею землею, как глава государства, будучи над всем царем, а Федор Иванович носил только титул.

Борис, захватив в свои руки власть и расположив к себе простой народ, почитавший его как Бога, не довольствовался этим, ибо на его пути еще стояли дети Романовы, или сыновья Никиты Романовича; Никита был брат первой царицы, или великой княгини, умершего тирана, и они были всех ближе к престолу, других наследников не было; сверх того, это был самый знатный, старейший и могущественнейший род в Московии; никого не было ближе их к престолу; поэтому Борис стал искать случая устранить их, полагая, что тогда все будет по его желанию, но он не мог осуществить этого, ибо опасался придворных, дворянства и царя, любившего своих дядей Романовых; притом они не совершали ничего дурного, жили всегда очень скромно и были всеми любимы, и каждый из них держал себя, как царь. Старшим из братьев был Федор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «второй Федор Никитич»; он так ловко сидел на коне, что всяк, видевший его, приходил в удивление; остальные братья, которых было немало, походили на него.

Так как они вели себя безупречно, то Борис ничего не мог предпринять против них, хотя и изыскивал к тому всяческие средства, за что однажды получил от царя выговор, которого не мог забыть. Когда царь отправлялся на богомолье в монастырь, расположенный в 12 милях от Москвы и называвшийся Троица (Troiets), то на пути всегда три или четыре раза делали привал, и на третье место стоянки, называемое Воздвиженским (Vosdwisensco), где был царский дворец, обыкновенно посылали за день перед тем боярских холопов, чтобы они заняли крестьянские избы (woningen en stoven der boeren) для своих господ; и холопы Бориса встретились с холопами Александра Никитича в одном и том же месте, и те и другие хотели занять его, и так как холопы Бориса были сильнее и внушали больше страху, чем холопы Александра, то они силой выгнали их, а те пожаловались своему господину; Александр ничего не сказал на это, но велел им всегда уступать, а потом пожаловался царю; царь был раздосадован и сказал: «Борис, Борис, ты взаправду слишком много позволяешь себе в моем царстве; всевидящий Бог взыщет на тебе»; это слово, поистине сказанное царем от чистого сердца, так уязвило Бориса, что он поклялся не оставить это без отомщения и сдержал свою клятву; сделавшись царем, он по ложным обвинениям погубил Александра, велел тайно отвести на Белоозеро и умертвить его в бане, как о том еще будет рассказано.

Дожидаясь, когда придет его время, Борис управлял по своему усмотрению, однако всегда старался оказывать добро простолюдину и так расположил к себе весь народ, что его любили больше всех. Он дозволил передавать в наследство детям земли, жалованные офицерам и военачальникам (capiteynen en crysoversten) за заслуги на ленных правах (tot leen), и он во всем удовлетворял каждого, кто приходил к нему с каким-либо делом; он был так смел, что однажды дотронулся до короны, которую царь нес на голове, и это случилось в праздничный день, когда царь шел в церковь и на нем была корона; Борис, шедший рядом с царем, притворно поправил ее, хотя она и не сидела криво. Этот поступок напугал московитов, ибо у них было и теперь еще существует такое поверье: тот, кто дотрагивается до короны, когда царь носит ее на голове, должен тотчас умереть; еще много подобных деяний совершил он на глазах народа; поэтому боялись его более, чем царя.

Борис воздвиг вокруг Москвы большую стену, называемую царскою стеною, сложена она была из белого плитняка (van witten orduyn) и проходила близ вала, который повелел насыпать Иван Васильевич, как было упомянуто выше.

У него было также много земель, больше, чем у знатнейших бояр; земля Вага (Vaga) была дарована ему и его потомству в вечное владение, каковой удел (domine) охватывал более ста немецких миль; сверх того, у него повсюду были прекрасные имения, и, приметив где-либо хорошую землю, он старался приобресть ее и так скупил многие имения; сверх того, было у него много домов повсюду, в числе коих один весьма красивый, на расстоянии мили от Москвы, называвшийся Хорошево (Gorossova), что значит «красивый». И был он построен на горе у реки Москвы; здесь он часто веселился, нередко приглашая к себе иноземных докторов и других подобных людей, превосходно угощал их и дружески обходился с ними, нисколько не умаляя своего достоинства.

Одним словом, у нас недостало бы времени описывать все деяния Бориса; рассудительному человеку довольно изложенного, чтобы ясно уразуметь, чего всеми средствами домогался Борис. Тайно сослав в татарскую провинцию знатного боярина Ивана Михайловича Воротынского (Ivan Michalovitz Worontinsco), поистине ни в чем не виновного, Борис устранил также и Ивана Петровича Шуйского (Ivan Petrovits Soesci). Эти Шуйские были потомками самых благородных родов Суздальской земли (Soesdael), их было три брата: Василий, Димитрий и Иван, и так как Димитрий был женат на сестре Борисовой жены, то Шуйские остались в Москве при дворе, но не смели пикнуть (dorsten hare hoofden niet opsteecken). Также и Иван Васильевич Сицкий (Sitsci), знатный боярин польского происхождения, точно так же и род Бельских. Одним словом, Борис устранил всех знатнейших бояр и князей и таким образом лишил страну светлейшего дворянства и горячих патриотов; на их места он все больше и больше возвышал своих родичей: Вельяминовых (Velieminof), Сабуровых (Soboeroff) и Годуновых; и так как он все время находился при царе, то умел все так изукрасить, что царь ничего никогда не замечал; а так как царь был весьма набожен от невежественного и неразумного усердия и проводил все время в церквах и монастырях с попами и монахами и заставлял их петь и молиться, а Борис держал всех этих священников в своих руках, то легко представить себе, как шли все дела.

Могут подумать, каким образом Борис, не умевший ни читать, ни писать, был столь ловок, хитер, пронырлив и умен. Это происходило от его обширной памяти, ибо он никогда не забывал того, что раз видел или слышал; также отлично узнавал через много лет тех, кого видел однажды; сверх того, во всех предприятиях ему помогала жена, и она была более жестока (tiranniger), чем он; я полагаю, он не поступал бы с такою жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены, которая, как было сказано выше, обладала сердцем Семирамиды.

Борис вершил (was factotum) все дела государства, и, кроме того, был в Москве думный дьяк (oppersten cancelier) Андрей Щелкалов (Solcaloff), он был такой пронырливый, умный и лукавый, что превосходил разумом всех людей; Борис был весьма расположен к этому дьяку, как необходимому для управления государством, и этот дьяк стоял во главе всех дьяков во всей стране, и по всей стране и во всех городах ничего не делалось без его ведома и желания, и, не имея покоя ни днем ни ночью, работая, как безгласный мул, он еще был недоволен тем, что у него мало работы, и желал еще больше работать, так что Борис не мог довольно надивиться им и часто говаривал: «Я никогда не слыхал о таком человеке и полагаю, весь мир был бы для него слишком мал, ему было бы прилично служить Александру Македонскому»; к нему Борис был весьма расположен; он умер еще в царствование Федора Ивановича. И его брат Василий Щелкалов занял его место, но далеко уступал ему.

В это время посол, ехавший из Персии в Московию, был ограблен на Волге степными казаками (veltcasacken), но их всех схватили и атамана посадили живым на кол.

Федор Иванович внезапно заболел и умер 5 января 1598 г.[33] Я твердо убежден в том, что Борис ускорил его смерть при содействии и по просьбе своей жены, желавшей скорее стать царицею, и многие московиты разделяли мое мнение; царя похоронили весьма торжественно, и весь народ вопил и плакал, но более всех вельможи, справедливо предугадывавшие будущее, и [тело царя] проводили в собор Михаила-архангела, где погребают всех царей.

Перед смертью он вручил корону и скипетр ближайшему родственнику своему, Федору Никитичу, передав ему управление царством.

Из описанного нами нельзя еще понять, к какому концу пришла изложенная нами история; мы только приступили к ее началу, поведав о смерти Димитрия, царевича московского; она вполне раскроется, когда мы перейдем к правлению Бориса, который стал царем; ибо они напали против него, избрав его удобным орудием, дабы, прикрываясь им, осуществить свои происки для преследования христиан и святой божьей церкви; и надеюсь, что все падет на их головы, что они насоветовали другим, и они низвергнутся с той высоты, на которую поднялись вместе со своими клевретами и со своей царицей, старой вавилонской блудницей, сидящей на семи холмах, одетой в красный пурпур и держащей в руках страшную чашу (kelck der grouwelen), из коей многие пьют и доселе.

По смерти набожного царя и великого князя Федора Ивановича, о чем было сказано выше, простой народ, всегда в этой стране готовый к волнению, во множестве столпился около Кремля, шумел и вызывал царицу Александру, жену царя Федора, сестру Бориса, домогаясь ее видеть и вручить ей управление государством; все кричали: «Будь милостива к нам, будь нашей царицей: что ты потребуешь, все исполним».

Услышав это, царица Александра, дабы избежать великого несчастья и возмущения, вышла на большую лестницу царского дворца и изъявила желание говорить; увидев ее, все принялись так громко кричать, что, казалось, земля и небо преходят: «Дай Бог здравия нашей царице», и тотчас все смолкли, чтобы услышать, что она скажет, и она сказала народу следующее:

«Православные (Cristelycke gemeynte)! Муж мой и милостивый царь по воле Бога, Николая чудотворца и всех святых переселился из сего мира в царствие небесное, где все мы уповаем быть. Да будет вам ведомо, что при кончине Федора я должна была дать клятвенное обещание посвятить себя Богу, удалиться от мира и стать монахинею, ежели я достойна молиться о спасении его души, предков наших и всех нас. И так как я сама расположена к тому всем сердцем, то смиренно прошу вас освободить меня от этих великих тягот и мирского дела, передать управление тому, кто достоин, кому по праву надлежит принять его; так как я не желаю царствовать и хочу послушно исполнить просьбу моего покойного мужа, то прошу всех вас более не неволить меня, ибо я никогда не соглашусь; за сим усердно молитесь всемогущему Богу, дабы Он даровал вам набожного и богобоязненного владыку, который беспорочно, справедливо и ревностно управлял бы отечеством, и я тоже буду молиться всемогущему Богу, дабы он ниспослал свою милость».

Народ, услыхав такую речь из уст царицы, принялся громко плакать, пал ниц и умолял ее не отказываться от престола; но все было напрасно; видя, что царица не соглашается, начали просить о брате ее, Борисе Годунове, крича, что не знают другого, более достойного быть царем, что он правил при покойном Федоре и был любим народом, на что царица почти согласилась и предоставила решение на его волю, повелев сперва молиться Богу, дабы Он ниспослал свою милость при избрании царя.

Дядя покойного царя, Федор Никитич, получивший от него корону и скипетр и объявленный царем в присутствии всех вельмож, более желавших видеть на престоле его, чем Бориса, услыхав и увидев все это, и зная Бориса, и зная все действия Бориса, и зная также, что невозможно воспрепятствовать ему, ибо народ любил Бориса и взывал к нему, и чтобы избавить свое любезное отечество от внутренних междоусобий и кровопролитий, ибо он хорошо знал, что своими действиями может навлечь великую опасность, передал корону и скипетр Борису, смиренно прося его как достойного принять их.

Борис не желал и слышать о том, притворялся весьма изумленным, отказывался с великой мольбой, говоря: «Кто я такой, чтобы управлять таким несказанно большим государством, мне довольно трудно управлять и самим собою», и просил, чтобы его более тем не утруждали. Федор Никитич тоже называл себя недостойным, также не хотел слышать о том и сам решительно отказывался, и так оставалось нерешенным.

Великий страх обуял бояр и придворных, они все время взывали к Федору Никитичу и желали, чтобы он был над ними царем; народ меж тем повсюду кричал: «Сохрани, Боже, царя Бориса»; и почти все толпой побежали ко дворцу, и поклялись, и присягнули повиноваться царю Борису, как следовало верноподданным; принял от них присягу Иван Васильевич Годунов, дядя Бориса; увидев это, все бояре также пришли и, опасаясь, чтобы народ не схватил их как изменников, стали присягать; а также Федор Никитич со всеми своими братьями, и так признали Бориса Федоровича государем и великим князем, а сына его – царевичем и наследником; и так благодаря необыкновенной изворотливости (groote subtylheit) Бориса, о чем выше довольно было рассказано, род Годуновых вступил на московский престол помимо законных наследников, вопреки праву народному (Jus Gentium), закону и справедливости.

Борис, отлично знавший, что происходило, а также знавший, что ему присягнули в присутствии его родственников, не показывал и виду, что ему что-нибудь известно, и оставался дома до тех пор, пока волнение по прошествии нескольких дней почти совсем стихло.

Когда однажды он, печальный лицом, вышел из дому и пошел в церковь, для того чтобы присутствовать на заупокойной обедне и принять участие во всех молитвах и церемониях по усопшем царе, народ с великим шумом бежал за Годуновым и громко кричал: «Да здравствует наш царь и великий князь всея Руси Борис Федорович, наш царевич, сын его, Федор Борисович. Да будет он нашим государем милостивым»; при этом падали ниц.

Борис остановился, представился испуганным и начал горько плакать, увы, то были крокодиловы слезы, что он проливал. И он спрашивал у народа: «Почто хотите вы обременить меня короной? Почто избрали вы меня в цари, самого скудоумного и ничтожного во всем государстве? Чего ради спешите выбором царя? Прежде следует помолиться за упокой души нашего благочестивого царя, а потом будет довольно времени для избрания царя из рода достойного. Теперь нет никакой надобности так спешить, когда помер царь Иван Васильевич, то по причине долгих войн земля была в великом разорении и крайней нужде, тогда, по правде, нужен был государь благочестивый и богобоязненный, и Бог нам даровал такого; во время его кроткого правления с помощью наших ничтожных услуг земля вновь оправилась и разбогатела, того ради не следует спешить». Эта хвастливая речь означала: «Кто, как не я, виновник этого, ибо управлял главным образом я».

Однако народ не хотел ничего слушать, продолжал кричать, как и прежде, показывая сильное желание иметь Бориса своим государем, а сына его – наследником; на что и все вельможи изъявили свое согласие: было ли это от чистого сердца, легко понять; наконец Борис согласился.

Говорят, что Федор Никитич по возвращении домой сказал своей жене: «Любезная! Радуйся и будь счастлива. Борис Федорович – царь и великий князь всея Руси». На что она в испуге отвечала: «Стыдись! Чего ради отнял ты корону и скипетр от нашего рода и передал их предателям любезного нашего отечества?», и жестоко бранила его, и горько плакала, и он, разгневавшись, в злобе ударил ее по щеке, а прежде и худого слова никогда ей не выговаривал. Говорят, что после того она советовалась с братьями своего мужа, Иваном и Александром, и их родственниками о том, как бы извести царя и весь дом его; но это известие неверно, ибо основывается на ложном свидетельстве, сделанном для того, чтобы найти повод погубить ее, и все это, как мы потом узнаем, было сделано по наущению Годуновых.

Меж тем сестра Бориса, вдовствующая великая княгиня Александра, постриглась в монахини, и народ с воем и плачем провожал ее до Девичьего монастыря, в полумиле от Москвы, на реке Москве, и здесь она простилась с народом, увещевая его слушаться во всем царя и молиться Богу, и она так прощалась, как будто расставалась с миром.

Борис пробыл несколько дней у своей сестры в монастыре, где она часто и строго укоряла его за все происки, спрашивая, какой ответ он даст Богу; она со слезами на глазах упрашивала его оставить царство и принести покаяние во грехах, дабы Бог простил его. Борис, оправдывая себя во многом, обещал так управлять царством, что надеялся смягчить гнев (toorne en gramscap) божий на свои грехи; сестра многое ему не прощала, но видя, что ее уговоры на него не действуют, она, вверив его промыслу божию, умоляла его царствовать так, как он обещал, и изъявила готовность помогать ему своими советами и молитвами, и так они расстались; после венчания на царство Борис часто бывал у нее.

И так как он, по их обычаю, не мог венчаться ранее 1 сентября, или нового года, то он хотел в это лето показать народу свое могущество и величие, разослав по всей стране указы, чтобы готовились к войне и войска собирались к Серпухову (lrpag) на реке Оке, ибо распустил слух, что там стоит крымский хан и надлежит выступить против него и дать сражение, но он сделал это лишь затем, чтобы явить свое величие и могущество, приобрести себе славное имя и заслужить уважение в народе. В мае назначено было собраться всем на реке Оке, куда со всех сторон стеклось такое войско, какого еще никогда не было у московского князя, ибо с царем явились из Москвы бояре, дворяне, придворные, офицеры и стрельцы (strelsen oft scutten), всего тридцать тысяч человек при пятистах тысяч воинов, готовых к бою; и лагерь простирался на 5 миль в длину и 5 миль в ширину по квадрату; сверх того, вдоль реки Оки были расставлены пушки и к прибытию царя посреди лагеря разбили целый город из шатров, где были залы, канцелярии, башни, конюшни, кухни, церкви – все так искусно устроено, что издали принимали его за красивый город; и войско было так неимоверно велико, что поистине нельзя было и представить; сюда прибыл из Москвы Борис со всем своим двором, оставив в Москве царицу с дочерью и патриарха Иова, оберегавшего московские святыни, и Степана Васильевича Годунова, оберегавшего в Москве царский престол.

В течение нескольких недель войска выезжали в поле на смотры и каждый старался отличиться перед царем: кто верховою ездою, кто оружием; меж тем ждали крымского посла, ибо Борис достоверно знал, что он приедет его поздравить, привезет подарки и заключит мир на несколько лет. Прибыв в лагерь, посол весьма удивился драгоценным украшениям, носимым московитами, благородными и воинами; и мир был заключен на несколько лет, и посол уехал.

Этот поход предприняли между прочим с тем, чтобы показать крымцам великую силу и устрашить их, хотя в этом году они и не думали выступать из своей земли.

И после того как царь пробыл около шести недель, к нему в лагерь пришло духовенство с крестами и хоругвями просить его возвратиться в Москву, каковую просьбу он исполнил и распустил все войско; все ратники отправлены были по домам, только один отряд иноземцев был послан на быстрых конях в степь, в татарскую сторону, дабы очистить землю от некоторых возмутившихся казаков; они возвратились, не найдя никого, и царь обещал заплатить тройное жалованье после венчания. И каждый возвратился к себе домой.

В год 1599 после Рождества Христова, 1 сентября, или в лето 7116 от сотворения мира, как пишут московиты, хотя и не могут доказать, почему они насчитывают больше годов, нежели показано в греческой Библии, совершилось венчание Бориса Федоровича царем всея Руси, а сын его объявлен царевичем московским[34]; и титул его, Бориса, писали в грамотах всем державам точно так же, как и титул Федора Ивановича, о чем мы уже говорили. Венчание на царство было совершено с большой пышностью и великолепием, и царский пир, весьма роскошный, продолжался восемь дней. Венчание происходило в храме Богородицы. Венец на голову Бориса надел патриарх в присутствии епископов и митрополитов, со многими церемониями, благословениями и каждением; и царь шествовал по золотой парче, постланной поверх пурпурового сукна по всем дорогам, по коим ему надлежало пройти ко всем церквам, по Кремлю и к дворцу и перед царем щедро разбрасывали золотые монеты, и каждый, сколько мог, подбирал их.

В Кремле, в разных местах, были выставлены для народа большие чаны, полные сладким медом и пивом, и каждый мог пить сколько хотел, ибо для них наибольшая радость, когда они могут пить вволю, и на это они мастера, а паче всего на водку, которую запрещено пить всем, кроме дворян и купцов, и если бы народу было дозволено, то почти все опились бы до смерти; но довольно о том писать, ибо сие не относится к предмету нашего сочинения.

Во время всеобщей радости царь приказал выдать тройное жалованье всем высшим чинам (oversten), дьякам (cancelieren), капитанам, стрельцам, офицерам, вообще всем, состоявшим на государственной службе. Одна часть жалованья выдана была на поминовение усопшего царя, называлась она Pominania, т. е. память, другая – по случаю избрания царя, третья – по случаю похода и нового года, и все по всей стране радовались, ликовали и благодарили Бога за то, что Он даровал им такого государя, усердно творя за него молитву во всех городах, монастырях и церквах.

Также призвал к себе царь бедных ливонских купцов, кои, будучи во времена тирана взяты в плен в Ливонии, были привезены в Московию и несколько раз им ограблены; Борис собственноручно поднес каждому из них кубок, полный меда, обещал быть государем милостивым, советовал забыть старое горе и даровал им полную свободу и права гражданства (burgerrecht) в Москве, наравне со всеми московскими купцами, а также дозволил им иметь церковь, где бы они могли молиться Богу по своему обряду, чем они и воспользовались; сверх того, каждого из них Борис ссудил деньгами без процентов (sonder interest), дав каждому сообразно с его достоинством: одному 600, другому 300 ливров, с тем чтобы на эти деньги они могли торговать и вести дела (negotieren en handelen) и впоследствии, по получении достаточной прибыли, отдали бы их обратно, и отпустил их жить с миром, ибо Борис был весьма расположен к немцам; в Москве говорят: «Кто умнее немцев и надменнее поляков?»

Борис тайно велел распространить слух о своем обете не проливать крови в течение пяти лет, что и делал он явно по отношению к татям, ворам, разбойникам и простым людям; но тех, кто был знатного рода, он дозволял обносить клеветою и по ложным обвинениям жестоко томить в темницах, топить, умерщвлять, заключать в монастырь, постригать в монахи – все это втайне, для того чтобы лишить страну всего высшего дворянства и на его место возвести всех родичей и тех, что ему полюбились.

Прежде всего в ноябре 1600 г. Борис велел нескольким негодяям обвинить Федора Никитича, отдавшего ему корону, и братьев его, Ивана, Михаила и Александра, с их женами, детьми и родственниками, и обвинение заключалось в том, что будто они все вместе согласились отравить царя и все его семейство; но это было только для того, чтобы народ не считал, что эти знатные вельможи сосланы со своими домочадцами и лишены имущества невинными, и не сокрушался об их участи; Федора Никитича схватили и сослали за 300 миль от Москвы, в монастырь, неподалеку от Холмогор (Colmogro), который назывался Сийская обитель (Chio), и там он постригся в монахи. Михаил и Иван были отправлены в злосчастную ссылку: один на Волгу, другой на татарскую границу; Александра же, которого он давно ненавидел, Борис велел отвезти на Белоозеро, вместе с маленьким сыном Федором, и велел там истомить Александра в горячей бане, но ребенок заполз в угол, где мог немного дышать через маленькую щель, и остался жив по милости божественного Провидения, и люди, взявшие его к себе, сберегли его.

Так же поступили и с остальными, которые были ненавистны, – одних топили, других душили. Дом князя Федора Мстиславского (Fedor Missislofsci), весьма знатного боярина польского происхождения, человека безупречного, был два раза дочиста разграблен, но его самого оставили в живых по настоянию народа, иначе его бы лишили жизни. Борис до вступления на престол неоднократно изъявлял желание выдать за него дочь свою, но потом не только отказался, но даже препятствовал ему жениться во второй раз, чтобы у него не было наследников. Таким образом Борис употреблял всевозможные средства истребить всех, знавших об его злодеяниях, опасаясь, чтобы они когда-нибудь не пытались отстранить Годуновых от правления.

Поэтому Борис поставил Дмитрия Ивановича Годунова, своего старого дядю, старшим боярином, ближайшим к царю, Иван Ваcильевич Годунов, также состоявший при нем, имел сына Ивана. Степан Васильевич Годунов, дворецкий (hoofmeester), имел сына Степана; Семен Никитич Годунов был казначеем[35], а также ведал придворными докторами и аптекарями; он слыл по Москве человеком весьма жестоким.

Одним словом, все Годуновы и те, что принадлежали к их роду, также и те, что были в свойстве с ними (die soonen oft dochteren hadden vant Goddonoofs geslacht), занимали высшие должности в государстве; также те, что принадлежали к роду Вельяминовых и Сабуровых, женатых на их дочерях, как Шуйские, Бельские (Belscy), Голицыны (Golitzeny), Мстиславские и многие другие, которые вели себя во всех отношениях безупречно, а также некоторые родственники Годуновых знатного происхождения жили весьма скромно в своих поместьях и не несли никакой службы, иногда только их назначали воеводами на 3 или 4 года в некоторые значительные города. Из всех дьяков, которых там много, так как число провинций весьма велико, главным был Василий Щелкалов, как выше сказано, брат Андрея Щелкалова.

У царя Бориса была дочь, которая в то время была на выданьи (houbaer), и он всяческими путями и всеми средствами старался выдать ее замуж за немецкого князя или королевича, ибо он не хотел выдать ее за кого-нибудь из бояр: ни за Мстиславского, ни за Шуйского, которые поистине были более знатного и благородного происхождения, чем Годуновы, ибо он смотрел на всех вельмож своей земли, как на холопов (knechten), и ему казалось, что царю неприлично выдать свою дочь замуж за одного из своих слуг; сверх того, он боялся за свою измену получить возмездие от своих и постоянно жил в страхе, как вор, который всегда страшится быть пойманным. Поэтому он полагал более безопасным иметь зятем немецкого князя, который был бы во всем ему верен и всегда готов сражаться за него.

Для своего сына он намеревался искать невесту с другой стороны: у черемисов, у персов или у какого-нибудь другого народа, так, чтобы обезопасить себя с обеих сторон – с запада и с востока, ибо он опасался Польши, ожидая от нее во всякое время неприятельских действий. Тревожимый совестью, он думал тогда о предстоящих ему несчастьях, и они вскоре его постигли.

В это время молодой герцог, по имени Густав, сын Эрика, короля шведского, бежал из своего отечества, где его намеревались, как достаточно известно, погубить, и молодой Густав бежал в Польшу, пробыв некоторое время в Данциге, в доме Христофора Катера (Christophorus Cater); он отдал себя под покровительство Польши; но дела его шли вовсе не так, как ему было обещано, и он тайно отправил известие к московскому царю. Царь Борис не желал лучшего, рассчитывая поймать важную птицу (grooten vogel te vangen) и надеясь, что он будет ему служить и женится на его дочери, употребил все хитрости, чтобы заманить Густава в Москву: писал ему письма, в которых советовал, как ему бежать и в какое место на московском рубеже он должен прибыть в назначенное время.

Густав бежал и благополучно добрался до Московии; не прошло и трех часов после перехода его через рубеж, как из Польши послали погоню: посланные всюду спрашивали на рубеже, не видали ли кого похожего, но московиты так искусно скрыли его, что поляки в то время ничего не узнали; когда он вступил в пределы Московии, навстречу ему было послано несколько придворных с немецкими переводчиками, повозки, лошади и многие другие княжеские вещи, необходимые для дороги, и всевозможные припасы. Даже дорога между Москвою и Ивангородом была ради него осмотрена и исправлена; его принимали с таким почетом, что большего не смогли бы оказать и королю; итак, 8 августа 1600 г. Густав торжественно въехал в Москву, его встречали с великой пышностью почти все дворяне, ехавшие верхом в дорогих одеждах; и его посадили на царскую лошадь и так проводили до дома, для него приготовленного, и здесь его снабжали всем: лошадьми, припасами провизией, слугами и рабами, как если бы он был царь; и сверх того, Борис послал ему много драгоценных подарков, парчу и шелковые ткани на одежду ему самому и его людям, и сверх того, ему каждодневно присылали с царского стола кушанья на блюдах из чистого золота.

19 августа по уговору явился он в первый раз на прием к царю, который во всем своем величии – в короне, со скипетром и державою в руках – сидел со своим сыном и приветствовал принца, выразил сожаление о его несчастии и обещал покровительство Московского государства; и после того как поблагодарил он царя, его проводили обратно в отведенный для него дом, куда вновь принесли из царской казны много подарков ему и его людям.

21 ноября, зимою, Борис с сыном проезжал мимо дома [Густава], и царевич московский поклонился ему. И в другой раз ему сказано было милостивое слово в присутствии всех бояр.

23 августа 1601 г. принц Густав во второй раз представился царю Борису, и в это время он собрал вокруг себя много молодых дворян, которые хорошо знали его и, услыхав, что он так благоденствует в Москве, прибыли к нему на службу; большая часть их принадлежала к благородным родам (van goeden huyse); но случилось не так, как они ожидали, ибо Густав, видя, что ему оказывают такой почет, весьма возгордился и призвал из Данцига жену своего хозяина Христофора Катера, от которой он во время своего пребывания в Данциге прижил несколько детей, и она приехала к нему и жила с ним в Москве.

Эта женщина научала его всему дурному и сделала таким надменным, что он всем перечил и часто бил своих дворян и слуг, также и московитов, будучи вспыльчивым и сумасбродным, так что его стали считать наполовину безумным, и он велел эту женщину [жену Катера] возить в колымаге (koetse), запряженной четверней белых лошадей, как ездят царицы, в сопровождении многих слуг; одним словом, он вел себя слишком досадительно и безумно, возомнив, что все ему дозволено, и полагая, что если царь его укорит в чем-нибудь, то случится великая несправедливость.

Царь Борис, все это слышавший и видевший, приметя, что это за человек (mercte wel wat dit vadt al in hadde), почел неприличным отдать за него свою дочь Ксению (Oxinia) и считал его полоумным и совершенно неспособным к тем делам, которые вознамерился было поручить ему, и однажды повелел объявить ему, что неприлично королевскому сыну брать чужую жену и оказывать ей царские почести, а сверх того, следовать во всех делах советам женщины, также надлежит ему удерживать себя от сумасбродств (dat hy synen haestigen cop wat bedwingen soude), и еще несколько подобных увещеваний; услышав это, принц, полагая, что ему оказывают великую несправедливость, весьма расстроился и ни в чем не хотел уступать.

Сначала все придворные принца и дворяне отошли от него и поступили на службу к царю, который благосклонно принял их, назначил им хорошее жалованье и пожаловал им отличные поместья, так что они могли жить как господа и [у принца] осталось только трое или четверо придворных, над коими главными были красивый молодой человек, Вильгельм Шварцгоф (Willem Swartsboff), и еще один швед по имени Симон, остававшийся при нем до самой смерти.

Хотя Борис отлично видел, что от принца нет проку, однако не захотел прогнать его и пожаловал ему область с городом Угличем (Oulitz) на Волге со всеми прибытками и повелел отвести его и дозволил ему там плотничать и строить все, что ему вздумается; и он учинил там много сумасбродств (veeic grillen bedreven), о чем пришлось бы долго говорить, и царь приставил к нему одного дворянина, который должен был услужать ему и наблюдать за всеми его действиями, но с женщиной его разлучили, и он еще жил в Угличе, когда умер Борис.

В 1600 г. ожидали великое посольство из Польши, чтобы на несколько лет заключить мир и начать жить в дружбе с новым царем Борисом, а также принести ему поздравления и подарки.

Итак, 6 октября посольство прибыло в Москву с большим великолепием и было встречено всеми дворянами, одетыми в самые драгоценные платья, а кони их были увешаны золотыми цепями. И посольство разместили в приготовленном для него дворе, отлично снабженном всем необходимым, и оно состояло из девятисот трех человек, имевших две тысячи отличных лошадей, как нельзя лучше убранных, и множество повозок.

16 ноября посол получил первую аудиенцию[36] и передал царю подарки: четыре венгерских или турецких лошади, которых, невзирая на то что ноги их были спутаны, было нелегко привести, и они были весьма богато убраны; кроме того, небольшая, весьма искусно сделанная карета на четырех серебряных колонках (pilaren), много чаш, кубков и других вещей. Передав царю свою грамоту и подарки, посол сказал речь, но в тот день ничего не решили, приняли грамоту, подарки возвратили с благодарностью, затем посол остался у царя обедать.

Посла, верховного советника польской короны, звали Львом Са-пегою (Leo Sapiega), и он был у царя раз двадцать, и они расставались то друзьями, то врагами, и ежели расставались друзьями, то послу оказывали большой почет: довольствовали его со всей свитой и лошадьми; а когда расставались врагами, то строго следили за послом; он должен был по дорогой цене покупать воду в Москве и не смел ни с кем говорить. Наконец был заключен мир или перемирие (vreede oft stilstant) на двадцать два года между царем и королем польским; и это случилось 22 февраля по старому стилю, в 1601 г. И в тот день все посольство с утра до поздней ночи пировало у царя на пиру, таком пышном, как только можно себе представить, даже невероятно, не стоит рассказывать.

Меж тем из Польши прибыл еще один гонец с письмами, от короля к послу, так как, кажется, что-то забыли при заключении договора, и спустя два дня по заключении мира посол отправил этого гонца с письмами и двумя секретарями, и никому не было ведомо, что это значило; гонца звали Ильею Пилграмовским (Elias Pilgrammofsci); хотя некоторые проницательные люди и подозревали, что король польский, вероятно, уведомляет царя о появлении человека, выдававшего себя за сына тирана Ивана Васильевича, но ничего не могли узнать с уверенностью; и Борис тогда не обратил на это внимания.

1 марта помянутый посол Сапега и вся его свита получили прощальную аудиенцию у царя; и было ему выдано содержание на людей и лошадей; можно себе представить, сколько это стоило; 3 марта он в сопровождении великолепной свиты отбыл в Польшу.

В том же году блаженной памяти добрая королева английская Елизавета отправила к царю московскому посла, который прибыл морем на кораблях компании английских купцов, торгующих и промышляющих в Московии. Это был добрый, набожный старик. С ним приехало сорок молодых людей из дворян, одетых в красные плащи. Посольство везли до Москвы бесплатно на ямских лошадях (met vrye posten), и аудиенция была назначена 8 марта. Подарки были: искусной работы кровать (sclaepcoetse oft ledecant), сделанная весьма красиво, также много кубков и чаш, наполненных драгоценностями (lieffelycke dingen) и благовониями, и прекрасные сукна, весьма искусно вытканные. Передав грамоту, содержавшую только изъявление дружбы и поздравление Бориса со вступлением на престол, посол остался у царя на обед, во время которого вели дружескую беседу о доброй королеве и о некоторых других предметах.

И так как англичане давно изыскивали всяческие средства для того, чтобы захватить в свои руки торговлю в стране, и желали отстранить от нее голландцев, то посол обратился к царю и просил за англичан и обещал, что они будут снабжать Московию всем необходимым, что их товары будут дешевле и лучше, нежели у голландцев и других народов.

Будучи проницательным государем и желая жить мирно со всеми государями и владетелями (coningen en potentaten), любя немцев и, сверх того, зная славные, необыкновенные и победоносные дела голландцев, в особенности деяния светлейшего нашего герцога Мориса Нассауского, достаточно известные ему по нашим рассказам, и хорошо зная, как ему в этом случае надлежит поступить, Борис отвечал, что все нации в этом отношении для него равно любезны, что он желает со всеми жить в дружбе; сверх того, [другие иностранцы] исправно платят подати и пошлины, составляющие доход государей московских, и значит, имеют право вести торговлю, так же как и англичане; для англичан, по правде, довольно и того, что они свободны от всякой пошлины во всем государстве Московском и ничего не платят государю; если бы они были мудры, то они не почли бы приличным предлагать это и завидовать торговле (ymant anders benyden te trafficqueeren) близких соседей; и другие подобные речи [говорил Борис]. Посол простился с царем и 17 апреля выехал из Москвы через Ливонию и далее [в Англию]; его освободили от всех издержек и, сверх того, одарили дорогими мехами.

Борис также отправил посла в Англию для возобновления дружбы с королевой; звали его Григорием Микулиным (Micolin).

В то время, по воле божией, во всей московской земле наступила такая дороговизна и голод, что подобного еще не приходилось описывать ни одному историку. Даже голодные времена, описанные Альбертом, аббатом Штаденским (Stadensis) и многими другими, нельзя сравнить с этим, так велик был голод и нужда во всей Московии. Так что даже матери ели своих детей; все крестьяне и поселяне (boeren en lantlieden), у которых были коровы, лошади, овцы и куры, съели их, невзирая на пост, собирали в лесах различные коренья, грибы (campernoellie, duvelsbroot) и многие другие и ели их с большой жадностью; ели также мякину, кошек и собак; и от такой пищи животы у них становились толстые, как у коров, и постигала их жалкая смерть; зимою случались с ними странные обмороки, и они в беспамятстве падали на землю. И на всех дорогах лежали люди, помершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы, также собаки и другие животные.

В самой Москве было не лучше; провозить хлеб на рынок надо было тайком, чтобы его не отняли силой; и были наряжены люди с телегами и санями, которые каждодневно собирали множество мертвых и свозили их в ямы, вырытые за городом в поле, и сваливали их туда, как мусор, подобно тому как здесь в деревнях опрокидывают в навозные ямы телеги с соломой и навозом, и когда эти ямы наполнялись, их покрывали землей и рыли новые; и те, что подбирали мертвых на улицах и дорогах, брали, что достоверно, много и таких, у коих душа еще не разлучилась с телом, хотя они и лежали бездыханными; их хватали за руки или за ноги, втаскивали на телегу, где они, брошенные друг на друга, лежали, как мотовила в корзине (haspelen in manden), так что поистине иные, взятые в беспамятстве и брошенные среди мертвых, скоро погибали; и никто не смел подать кому-нибудь на улице милостыню, ибо собиравшаяся толпа могла задавить того до смерти. И я сам охотно бы дал поесть молодому человеку, который сидел против нашего дома и с большой жадностью ел сено в течение четырех дней, от чего надорвался и умер, но я, опасаясь, что заметят и нападут на меня, не посмел. Утром за городом можно было видеть мертвых, одного возле кучи навоза, другого наполовину съеденного и так далее, отчего волосы становились дыбом у того, кто это видел.

Голландец Арендт Классен, долго служивший в царской аптеке и пользовавшийся почетом у тамошних вельмож, как правду рассказывал мне, что он поехал в свое поместье (lande) или деревню, и это случилось зимой, и проезжая по запустелой стране, он нашел дитя, казалось, еще живое и лежащее в снегу без памяти от холода и голода; он поднял дитя и положил в сани под шубы и медвежьи шкуры, которые там были, и, прибыв в одну деревню, где еще оставалось в живых несколько человек, он принес закутанное в шубу дитя в избу и тотчас положил на горячую печку, и когда маленькая девочка стала приходить в себя, он немного покормил и напоил ее горячим, тем, что у него было, так что она оправилась и могла немного говорить и понимать слова, то сказала, что вся семья ее умерла от голода и в живых осталась только мать. И говорила она: «Мать бродила со мною; не могла видеть, как я умираю с голоду, убежала в глухое место в кустарник и оставила меня в снегу, на дороге».

Больше ничего нельзя было узнать от нее, и так как Арендту Классену еще предстоял долгий путь, то он оставил ребенка там, в избе, и дал кое-что на его пропитание, сказав: «Я скоро ворочусь и возьму ее с собой, поберегите ее до сего времени». И когда он снова возвратился в ту деревню, то никого не нашел – все жители вымерли, и он был твердо убежден, что ребенка вместе с оставленными им припасами съели, а потом сами умерли с голоду. Кто без ужаса может слышать о том? Все это было правдиво передано Классеном и вполне достоверно; и сверх того в то время повсеместно случалось много подобного, и московиты, у которых был достаточный запас хлеба, пренебрегали этим бедствием и ставили его ни во что.

Иные, имея запасы года на три или на четыре, желали продления голода, чтобы выручить больше денег, не помышляя о том, что их тоже может постичь голод. Даже сам патриарх, глава духовенства, на которого смотрели в Москве как на вместилище святости (tempel der heyligegt), имея большой запас хлеба, объявил, что не хочет продавать зерно, за которое должны будут дать еще больше денег; и у этого человека не было ни жены, ни детей, ни родственников, никого, кому он бы мог оставить свое состояние, и так он был скуп, хотя дрожал от старости и одной ногой стоял в могиле. Столь удивительно было наказание божие; это наказание было столь велико и удивительно, что ни один человек, как бы ни был он хитроумен (ingenieux van geeste), не мог бы описать его. Ибо запасов хлеба в стране было больше, чем могли бы его съесть все жители в четыре года, и они были прожорливее, чем в сытые времена, и ели, если у них было, много более, чем обыкновенно; постоянно страшась недостачи, они беспрестанно ели и никогда не могли насытиться; у знатных господ, а также во всех монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба, часть его уже погнила от долголетнего лежания, и они не хотели продавать его; и по воле божией царь был так ослеплен, невзирая на то что он мог приказать все, что хотел, он не повелел самым строжайшим образом, чтобы каждый продавал свой хлеб. Хотя он сам каждый день раздавал милостыню из своей казны, но это не помогало.

Многие богатые крестьяне, у которых были большие запасы хлеба, зарыли его в ямы (in putten) и не осмеливались его продавать; другие же, продававшие и получавшие большие деньги, из страха что их или задушат, или обкрадут, повесились от такой заботы в своих собственных домах.

Царь Борис от доброго усердия повелевал раздавать милостыню во многих местах города Москвы, но это не помогало, а стало еще хуже, чем до того, когда ничего не раздавали: ибо для того, чтобы получить малую толику денег, все крестьяне и поселяне вместе с женами и детьми устремились в Москву из всех мест на сто пятьдесят миль вокруг, усугубляя нужду в городе (benauwende de stadt noch veel) и погибая, как погибают мухи в холодные дни; сверх того, оставляя свою землю невозделанною, они не помышляли о том, что она не может принести никакого плода; сверх того, приказные (officiers), назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковыми все они по большей части бывают в этой стране; и сверх того, они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню (deelbuysen), в разодранных платьях, словно они были нищи и наги, и раздавали им деньги, а также своим потаскухам (boeren), плутам и лизоблюдам (scuymers), которые также приходили, как нищие, ничего не имеющие, а всех истинно бедствующих, страждущих и нищих давили в толпе или прогоняли дубинами и палками от дверей; и все эти бедные, калеки, слепые, которые не могли ни ходить, ни слышать, ни видеть, умирали, как скот, на улицах; если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то ее крали негодяи стражники, которые были приставлены смотреть за этим. И я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею в нищенской одежде.

Всякий может себе представить, как шли дела. Хлеб, который в этой стране пекли, не обращая внимания на вес, было приказано выпекать определенного веса по определенной цене; тогда пекари для увеличения тяжести пекли его так, что в нем было наполовину воды, от чего стало хуже прежнего, и хотя некоторых наказали смертью, это не помогало. Голод, бедствия и ожесточение людей были слишком велики. Также рассказывали о необыкновенных кражах, совершавшихся с диковинною ловкостью на рынках, о том, что на рынках и в толпе уводили лошадей, даже у тех, которые вели их за узду, и много подобных историй. На дорогах было множество разбойников и убийц, а где их не было, там голодные волки разрывали на части людей; также повсюду тяжелые болезни и моровое поветрие. Одним словом, бедствия были несказанно велики, и божия кара была так удивительна, что ее никто надлежащим образом не мог постичь. Однако люди становились чем дальше, тем хуже, вдавались в разбой и грабежи все более, ожесточились и впали в такое коснение, какого еще никогда не было на свете; и такая дороговизна хлеба продолжалась четыре года, почти до 1605 г.

Меж тем в некоторых местностях распространилось моровое поветрие, а затем началась удивительная междоусобная война, самая удивительная из всех войн от начала света.

Царь Борис, терзаемый совестью за то, что совершил так много жестокостей и незаконным путем достиг престола, жил в непрестанном страхе и заботах, как бы где-нибудь не объявился соперник, а посему он никому не доверял и редко появлялся на людях, только по большим праздникам, но с ним случилось то, чего он страшился.

Ибо в то время уже поговаривали, что в Польше прошел слух о Димитрии, царском сыне; и это дошло до слуха Бориса, но он, не имея еще верных известий, не мог этого понять надлежащим образом.

Взвесив все обстоятельства, Борис полагал, что не может быть лучшего жениха для его дочери, чем один из братьев короля датского; сказывают, что он [Борис] сперва пытался сосватать герцога Ульриха, но тот не пожелал, так что Борис заполучил напоследок Иоганна.

Поэтому царь возобновил дружбу с королем датским как с ближайшим соседом, и они поделили между собою Лапландию (Lapland) – каждый из них взял свое – и заключили вечный мир и тесный союз (vaste aliantie). Для совершения раздела из Москвы послали одного придворного, которого звали князь Федор Борятинский (Fedor Boraetinsco), служившего при царском дворе. А для заключения мира и брака отправили послом Посника Димитриева (Posnic Dimitroff)[37], взявшего с собой изображение (het conterfeytsel) молодой княжны, весьма искусно сделанное ювелиром Яковом Ганом (Jacop de Haen), который также отлил 12 апостолов, Иисуса Христа и архангела Гавриила, коим Борис расположил воздвигнуть большой храм, для чего было приготовлено место в Кремле; и он хотел назвать его «Святая святых», полагая в добром усердии последовать в том царю Соломону, ибо он боялся Бога и думал тем его умилостивить, но, увы, он не помыслил о том, что всемогущий Бог требует не храмов, построенных руками человеческими, а очищения души, за спасение которой умер Сын Божий. Сверх того, он [Борис] забыл, что золото и драгоценные камни, назначенные им для храма, были по большей части взяты и похищены у лиц, принадлежавших к знатнейшим родам в стране [Московии], коих он, как было сказано, невзирая на их невинность, изводил сотнями, ибо был слеп и, не получая ниоткуда света, пребывал в совершенном мраке.

Он говорил также, что дал обет в течение нескольких лет не проливать крови ни убийц, ни мошенников, ни воров. Увы, он думал обмануть Бога и обманывал самого себя, ибо, не дозволяя проливать кровь, он приказывал изводить людей (versmachten) – забивать палками до смерти и спускать под лед; так поступали с знатнейшими в государстве. Сверх того, он выпустил всех воров, и они свободно ходили по московским улицам и подслушивали, что говорили люди о царе и о делах государственных, и если кто-нибудь где-нибудь разговаривал на улице (in te buyten ginc met spreecken), то эти злодеи хватали его, утверждая, что он говорил о царе, и так многие прежалостным образом погибали, ибо их пытали, а они под пытками говорили то, что сами не знали; эти плуты были во всех кабаках, домах и местах, где только собирались люди; и звали их доносчиками (danotsicken); поэтому каждый приучался молчать, однако все еще продолжали хватать многих невинных; и так велось почти до самой его [Бориса] смерти.

В то время как он учинял все это, на него часто нападал великий страх, словно его преследовали фурии, ибо из множества доносов и наговоров тех людей, которые, увы, от пыток и по божьему наущению много наговаривали, Борис узнавал то, что понуждало его во всякое время опасаться несчастий и искать всяких средств к спасению.

Итак, Борис, как было сказано, отправил посла в Данию, и 27 мая 1602 г. прибыл из Дании в Москву гонец, и прибыл ночью, так что никто не знал; и в ту ночь он получил аудиенцию у царя. Его сообщение состояло в том, что король все решения и ответ отправит из Дании с послом. Гонца звали Аксель Браге (Axel Brahe), и он был отпущен 16 февраля следующего года; так долго пробыл он в Москве.

15 августа 1601 г. прибыл в Москву папский легат; он просил о свободном проезде через Московию в Персию, что ему и дозволили, но когда бы великий князь Борис знал, что он [легат] прибыл за тем, чтобы высмотреть и разведать все в стране (om’t lant rontom te bespien), чтобы узнать характер (nature) народа, дабы потом сделать донесение своему владыке, Папе, и осуществить свое предательское намерение, то Борис дал бы этому послу совсем иной ответ и угостил бы его таким обедом, на котором он подавился бы куском. Но Борис не подозревал тогда, что ему ставили западню, в которую со временем он должен был попасть.

14 марта 1602 г. прибыл из Дании гонец, привезший известие, что брат короля со всем своим двором едет в Москву; Борис весьма этому известию обрадовался и, щедро одарив гонца, отпустил его из Москвы 14 апреля.

В это время происходило в Москве много ужасных чудес и знамений (spoockereyen), и большей частию ночью, близ царского дворца, так что солдаты, стоявшие на карауле, часто пугались до смерти и прятались. Они клялись в том, что однажды ночью видели, как проехала по воздуху колесница, запряженная шестеркой лошадей, в ней сидел поляк, который хлопал кнутом над Кремлем и кричал так ужасно, что многие караульные убежали со страху в горницы. Солдаты каждое утро рассказывали об этих виденьях своим капитанам, которые передавали своим начальникам (booger), так что эти и им подобные рассказы доходили до царя, оттого боязнь его день ото дня возрастала и он желал скорее исполнить свое намерение выдать Ксению за датского герцога, ибо он боялся и сам не знал чего ради, и более всего поляков, опасаясь, что с их стороны придет еще что-нибудь чудесное, ибо это все были предвестники грядущей напасти, и хотя эта страна, претерпевая голод и нищету, исполненная бедствий, была сурово наказана, казалось, ее ожидала еще большая кара.

Борис со всем тщанием делал приготовления к тому, чтобы совершить свадьбу тотчас по прибытии герцога, послав в Иван-город, куда он прежде всего должен был прибыть, всякого рода съестные припасы и царскую утварь (allerley vivres, victalie en conincklycke meublen), как то: постели, подушки и различную кухонную посуду, все, что было необходимо для конюшни и погреба; туда же посланы были многие придворные, которые должны были ожидать прибытия герцога. Сверх того, царь отправил от имени своего дьяка, и дьяка этого звали Афанасием Ивановичем Власовым (Offonassy Wasof), это был человек разумный, несколько раз бывавший посланником при дворе римского императора, ибо был образован и умел хорошо говорить; сверх того, в помощники ему был послан Михаил Глебович Салтыков (Michale Glebovits Soltecoof); они с нетерпением ожидали прибытия кораблей из Дании.

23 июля 1602 г. из Дании прибыл еще один гонец с известием, что корабли отплыли и герцог в дороге; гонца щедро одарили и отпустили тотчас 25 июля.

Меж тем герцог прибыл на нескольких судах к Иван-городу, или Нарве; прибывших с ним было до 400 человек, в том числе много дворян; и знатные вельможи, дворянство, а также все горожане встретили его с большим торжеством и великолепием, радостно приветствуя от имени царя, и для него и для его свиты были приготовлены лучшие дома, где они поместились и провели несколько дней весьма весело. Тем временем разгрузили кладь, много утвари, вина и денег было отправлено на царских почтовых лошадях в Москву. Из Москвы также прибыло несколько колымаг, и для герцога царская колымага, весьма искусно (seer constich en antycx toebereyt) сделанная, и по дороге во всех почтовых домах были приготовлены лошади для перевозки свиты, клади и съестных припасов; также ежедневно слали гонцов с известием к царю и снова от царя к герцогу, каждый час; итак, после того как разгрузили все [с кораблей], герцог, пробыв несколько дней в Нарве, отправился в сопровождении большой свиты из московских дворян и придворных в Москву, куда и прибыл 19 сентября 1602 г. Его встречали с радостью и по московскому обычаю весьма пышно и торжественно.

Царь Борис повелел наперед объявить всем немцам, полякам, ливонцам и другим иноземцам (en andere volcken), состоящим у него на службе, чтобы они запаслись самыми дорогими платьями, каждый по обычаю своей страны, и добыли себе изрядных лошадей с дорогою сбруей и убором, на что им даны были деньги, и все было исполнено по его повелению.

И в день, назначенный для въезда герцога, в Москве с раннего утра велено было бирючам (roepers) повсюду объявить, чтобы все иноземцы (nation) в Москве, а также все жители – бояре, дворяне, приказные, купцы и простолюдины – оделись как можно красивее каждый в самое лучшее платье и чтобы все оставили в тот день всякую работу и шли в поле за Москву встречать брата короля датского; и всякий, у кого была лошадь, должен был ехать навстречу в красивейшем уборе, что и было исполнено и являло издали столь красивое зрелище, что казалось, взираешь на золотую гору, покрытую различными цветами, ибо все бояре, дворяне и иноземцы ехали верхом и позади каждого из них 30, 20, 10 или 5 слуг на лошадях, и все слуги были одеты столь великолепно, как и сами господа, также купцы и множество народа всякого звания, каждый по своему достатку.

По приказанию царя утром послали ясельничего (oppersten stalmeester) Михаила Игнатьевича Татищева (Michale Ingenatovits Tatisof), человека весьма ученого и красивого (fray man), подле него вели царскую лошадь, убранную золотом и драгоценными камнями, и велено ему было встретить герцога за милю от Москвы, и приветствовать его от имени царя, и посадить на царского аргамака (Argomack), на котором герцог должен был въехать в Москву, что и было исполнено по приказанию царя; и герцог, встреченный за одну милю от Москвы, был выведен из колымаги и посажен на коня с большим почетом и поклонами. Его окружали 30 алебардщиков и несколько стрельцов (muscettiers), одетых в белые атласные кафтаны и красные бархатные штаны (broecken), позади его ехала вся его свита на царских лошадях и в колымагах. Его платье было из гладкого черного бархата и такой же плащ, обшитый кругом золотом и жемчугами.

Дивно было смотреть на великое множество народа, вышедшего из Москвы навстречу герцогу, так что с великим удивлением взирали [иноземцы] на пышность и великолепие московитов, которые все были верхом; не видать было конца по всему полю, что за Москвой, так что казалось, то было сильное войско (leger), почти все одеты в парчу и разноцветные одежды.

Так въехал герцог в город через Тверские ворота (Otphirse poort); все улицы были полны народом, празднично разодетым, также много женщин, в узорочьи из жемчуга и драгоценных камней; и герцога привезли в отведенный для него двор, снабженный всеми необходимыми припасами и слугами, как то: дровосеками, водовозами, истопниками, рабами и лошадьми словно для самого царя.

И царь приставил к нему [герцогу] Семена Никитича Годунова, своего дядю, прозванного правым ухом царевым, ибо ему вверены были сокровища и тайны царские; он был также человек весьма жестокий.

И герцог привез из Дании Акселя Гюльденстерна (Axel Guldestarn), который был верховным советником датского государства, человека доброго и умного.

Царь с сыном тайно смотрели на въезде кремлевской стены и отсюда видели всю свиту герцога, ибо он должен был проехать мимо Кремля.

Герцог привез с собой пасторов, докторов и хирургов, также палача и других лиц, состоявших на службе при его дворе, к коему, сверх того, в Москве были определены и другие лица; также к его двору была приставлена стража, которая днем и ночью охраняла его от пожара и других несчастий; и ему и его свите услужали во всем и обращались с ним, как с королем.

28 сентября пригласили его обедать к царю со всею свитою, с малыми и большими, с господами и слугами, как заведено по московскому обычаю вместе с гостем приглашать и некоторых слуг его, которые едят с ним за одним столом. И с приглашением пришли к его двору и привели царских лошадей, на которых герцог и его свита ехали весьма торжественно. Герцог ехал между двумя боярами (groote heeren), и вся его свита и дворяне провожали его до Грановитой палаты (groote sale), где царь и его сын обняли герцога и спрашивали друг друга о здоровье, причем царь Борис изъявлял чрезвычайную радость; царица и молодая княжна видели герцога сквозь смотрельную решетку (secrete tralien), но герцог их не видел, ибо московиты никому не показывают своих жен и дочерей и держат их взаперти.

Царь Борис во всем своем величии восседал на возвышенном троне, за столом по правую руку от него сидел сын его Федор, царевич московский, а рядом с ним герцог; они втроем сидели за одним столом, далее кругом стояли столы, [которые были ниже царского], где каждый занимал место по своему чину, и всем [гостям] прислуживали вельможи, и царь ел и пил из посуды чистого золота, также царевич и герцог, а остальные по большей части из серебряной, и угощение было чрезвычайно и великолепно, и все веселились от полудня до ночи; в Кремле повсюду горели огни на особо приготовленных высоких жаровнях; также духовенство обедало у царя – все епископы, митрополиты и другие, также многие богатые купцы и иноземные ратники, бывшие на службе в Московии в качестве дворян и придворных. Царь милостиво и долго беседовал с герцогом о короле и других владетельных государях, трижды пил за здоровье герцога и всякий раз в честь его снимал с своей шеи цепь и надевал на него, пожаловав ему таким образом три цепи.

По окончании пира знатнейшие бояре по царскому повелению проводили герцога до спальни, после того как он дружественно простился с царем.

16 октября 1602 г. герцог Иоанн внезапно заболел, что весьма опечалило придворных, царя и свиту герцога, и эта болезнь оказалась горячкою и все более и более усиливалась, так что царь весьма испугался и послал к нему всех своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав им быть при нем [герцоге] днем и ночью поочередно и сам посетил его 26 октября; придя к нему, царь горько плакал и сердечно сожалел его, страшась, что все его намерения заполучить герцога своим зятем противны воле божией, и потому боялся несчастья.

Московитам было не по сердцу такое унижение царя, и они в глубине души сильно роптали, некоторые тайком говорили, что царь, посетив больного язычника, чрезвычайно умалил свою честь, и полагали, что он поступил так, лишившись разума, ибо они считают своего царя за высшее божество; некоторые вельможи также были весьма раздосадованы тем, что иноземец и нехристь, каким они почитают всякого иноземца, будет властвовать в их стране и женится на царской дочери, да и они, верно, желали ему смерти, но не смели много говорить.

Семен Никитич Годунов говорил, царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина (latuys) и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле – так они называют свою землю; это слово латин – самое презрительное прозвище, каким только ругают немцев, и его нельзя перевести на немецкий язык, чтобы можно было его понять и постичь; и когда бы герцог остался жив, то Симеон Никитич и многие другие поплатились бы жизнью; но болезнь герцога все более и более усиливалась, и он опочил 28 октября; и повсюду была о нем великая печаль; в особенности сокрушался о нем царь и многие иноземцы, бывшие в Москве и надеявшиеся иметь в нем доброго господина и заступника перед царем; но я полагаю, что московиты радовались, хотя не показывали виду; тотчаc по кончине герцога царь отправил гонца в Данию – объявить королю печальное известие, и гонца звали Рейнольд Дрейер (Reynolt Dreyer), и с ним вместе Юрген Бювар (Jurgen Buvar), а также несколько человек из свиты герцога.

Меж тем делали приготовления к погребению и предполагали похоронить его в немецкой церкви за Москвой, в Немецкой слободе. Эта слобода (slaboda), селение в расстоянии одной английской мили от Москвы, расположена на реке Яузе (Jawus), впадающей в реку Москву; там жили все ливонцы, приведенные тираном Иваном Васильевичем плененными из Ливонии и получившие свободу, исключая выезда из Московии, где они могли легко себе добыть пропитание; там [в слободе] у них была лютеранская церковь, и царь дозволил похоронить там герцога, и там был устроен хороший подвал со сводом, чтобы поставить гроб или гробницу (kist oft tombe).

Набальзамированное тело герцога положили в дубовый гроб, отделанный медью, обитый большими крепкими обручами и кольцами черного цвета. И этот гроб поставили на большую черную колесницу, запряженную четырьмя вороными конями, покрытыми траурными попонами, и так повезли к помянутому селению на реке Яузе. Впереди вели восемь коней, один из них был покрыт черным бархатом, другие черным сукном, затем шли трое дворян герцога с его тремя гербами, за ними один с короною и скипетром; далее следовали двадцать дворян, каждый держал герб и зажженную свечу черного воска; затем следовало трое придворных верхом, каждый держал в руках знамя с тремя гербами; далее следовало несколько человек с трубами и барабанами; потом траурная колесница с гробом, за нею шел адмирал с большим гербом Дании, Норвегии, Виндии и Готии; за ним следовали все придворные герцога, дворяне, чиновники (officiers) и слуги герцога в траурной одежде и, наконец, все иноземцы (uutlantse natien).

Царь с сыном плача провожал усопшего две улицы по Москве и воротился, приказав всем своим боярам, дворянам и дьякам провожать тело до церкви, где оно будет погребено. И это приказание чрезвычайно удивило московитов, и они не могли забыть его; после похорон повесили все знамена и гербы в церкви, и пастор герцога, по имени Иоганн Лунд (Joannes Lundius), сказал надгробное слово, и все лифляндцы, пасторы, учителя и ученики хорошо пели, за что впоследствии были щедро пожалованы, также и церковь их; все сие происходило в присутствии московских вельмож и бояр, смотревших на это с великим изумлением и отвращением. Церковь получила сверх разных подарков две тысячи рейхсталеров.

7 мая 1603 г. Рейнольд Дрейер, отправленный в Данию с известием о смерти герцога, снова возвратился в Москву; он сказал нам, что в Дании были уверены в том, что герцог отравлен; никто не был так опечален его смертью, как его сестра, нынешняя королева Англии; то, что он якобы отравлен, недостоверно, ибо его люди постоянно были при нем и хорошо знали, какая болезнь у него была и как он умер в полном сознании и мог говорить до самого конца.

Он был юноша высокого роста, красивый, благонравный и скромный, с большим носом. Борис очень его любил и впал в глубокую печаль, так что едва мог утешиться, ибо с очевидностью убедился, что Бог всемогущий обращает в ничто все его намерения и начинания; одним словом, он не знал, что ему предпринять.

Он отправил также посольство в Грузию, страну, расположенную между Каспийским морем и Понтом Эвксинским, чтобы отыскать там княжну в невесты его сыну, но и тут не посчастливилось. Так все, что бы ни предпринимал Борис для обеспечения своего государства, расстраивалось, и никто еще не тревожил его, и собственная совесть наполняла его страхом, и он все время боялся несчастья, что можно почесть чудом.

3 июня с дозволения царя Аксель Гюльденстерн со всей свитою отъехал в Данию, после того как всех [участвовавших в посольстве] – больших и малых – щедро одарили богатыми подарками и назначили к ним много приставов (uutgeleyde), чтобы проводить их до моря.

Среди этих дворян некоторые весьма желали остаться в Москве и служить царю, но царь велел им сказать, что им надлежит сперва отъехать и предстать перед своим государем и поведать ему, как с ними обращались; затем, если кто-нибудь захочет возвратиться и служить в Московском государстве, то будет хорошо принят и награжден, ибо, если бы они теперь, после смерти герцога, остались в Москве, то в Дании могли бы подумать, что их задержали силою, поэтому они все отъехали. И впоследствии один из них, Матфей Кнутсен (Matthys Gnoetsen), возвратился из Дании, был щедро награжден, и его произвели в ротмистры, поставив над двумястами всадников, и сверх годового жалованья дали ему поместье, так что он мог жить как господин.

В то время когда происходили описанные происшествия, прибыли в Москву из Любека послы, отправленные ганзейскими городами[38], чтобы просить царя и великого князя московского о дозволении торговать по-прежнему в Новгороде, где у них до начала кровопролитных войн в Ливонии между московитами, поляками и шведами было складочное место (stapel), сверх того, просили они освободить их от пошлин, от которых они прежде были избавлены; все было им даровано царем, но пошлины они должны платить, ибо, сказал царь Борис, на них государи ведут войны и это не нарушает царской чести (en sulcx compt allen princen met ceren toe), довольно того, что ганзейские города будут пользоваться по всей стране полной свободой как в религии, так и в торговле и во всем прочем, так что для них безделица (cleyn saecke) то, что они заплатят право и пошлину (recht en tol); и, согласившись на то, что им было дозволено, они поднесли подарки, кои были следующие: прежде всего был поднесен двуглавый орел с большими крыльями, держащий в лапе золотой скипетр; затем лев, держащий в правой лапе меч, а в левой – державу; затем одноглавый орел, носорог, слон, лошадь, олень, медведь, единорог, заяц, борзая собака, лось, саламандра, дракон, змея (serpent); затем изображение веры, надежды, любви, а также Венеры и Купидона и из каждого предмета можно было пить, все из позолоченного серебра и сделано весьма искусно, потому царь принял их ради их изящества, иначе бы он их не принял, и все подарки несли на белых и красных покрывалах (ор sluyers) юноши, одетые в черное [платье]. После аудиенции послов отвели на приготовленный для них двор и к обеду пожаловали им с царского стола сто блюд с яствами; все блюда были из чистого (fynen louteren) золота, и каждое блюдо нес слуга, одетый в красное платье, кроме того множество сосудов, кубков и кружек с различными напитками; при этом был послан один дворянин верхом на лошади, который должен был держать к ним речь от имени царя, уверить их в царской милости и пожелать им всякого счастья. Далее каждодневно отпускали им, послам, и слугам их съестные припасы, также корм для их лошадей; и, получив окончательный ответ и будучи освобождены от всяких издержек (van alle oncosten), они [послы] в сопровождении приставов отъехали 11 июня.

Также прибыл 4 сентября в Москву посол из Персии[39] для поздравления и возобновления дружбы с царем Борисом, ибо Московит и Шах (Sophi) персидский были отменно добрыми друзьями. Посол привез в подарок драгоценные камни, прекрасные ковры и различные красивые камки (damasten) и парчу, также отличный бальзам в золотых сосудах и благовонные коренья; и всю зиму ему оказывали царские почести, и в начале весны отправился он в сопровождении большой свиты на больших судах по реке Москве и по великой Волге к Астрахани, а отсюда на корабле по Каспийскому морю. Этот посол также не платил издержек.

В этом месяце сентябре крепостные холопы (lyfeygene knechten), принадлежавшие различным московским боярам и господам, частию возмутились, соединились вместе и начали грабить путешественников, от них дороги в Польшу и Ливонию сделались весьма опасными, и они укрывались в пустынях и лесах близ дорог; против них царь послал отважного молодого человека, Ивана Федоровича Басманова, и с ним примерно сотню лучших стрельцов, чтобы захватить тех воров (scelmen), но те воры скоро проведали о том и подстерегли его [Басманова со стрельцами] на узкой дороге посреди леса, окружили и перестреляли почти всех бывших с ним, и царя весьма опечалило, что так случилось с таким доблестным витязем (belt), и он повелел проявить рачение, и тех разбойников (rovers) изловить, а изловив, повесить всех на деревьях на тех же самых дорогах.

В конце сентября месяца почила в бозе старая царица Александра[40], вдова блаженной памяти царя Федора Ивановича, сестра нынешнего царя Бориса, постригшаяся в монахини, как о том было прежде сказано; она умерла, как говорят, единственно от душевной скорби, ибо видела несчастное положение страны и великую тайную тиранию своего брата, погубившего все знатные роды, и предсказала ему много несчастий, которые падут на него; однако всегда была хорошо расположена к нему и была ему доброю советницей, так что он был ее смертью чрезвычайно опечален, но Бог всемогущий взял эту царственную жену из сей плачевной юдоли, чтобы она не видала и не испытала приближавшегося несчастья; и ее похоронили в церкви Вознесения (Vosnesenia) в Кремле, и весь народ горько плакал и выл; царь со своим сыном ехали на санях позади гроба, провожаемого с громким воем и плачем мужчинами, женщинами и детьми; и это было 27 сентября.

Все еще продолжалось бедственное время голода, как то описано нами выше.

Борис, во всем встречая неудачу и видя в смерти герцога Иоанна, сестры своей и многих других благочестивых людей, по большей части умерших в то время, что Бог не посылает ему никакого счастья, но, напротив, опрокидывает (omstiet) все его намерения, проникся страхом и впал в отчаяние и потерял надежду, что сбудется что-нибудь по его желанию, однако вознамерился испытать еще одно средство, полагая, что, если ему будет противиться какая-нибудь партия, то он обещает одному из тех, кто бежал с ними в лагерь Димитрия и доставил те деньги в Путивль, бывший тогда стольным городом (hoofstat) всей земли, которой завладел Димитрий. Он уже завоевал и снабдил сильным гарнизоном следующие города; Брянск, (Brensco), Рыльск (Riletz), Чернигов, Карачев (Caratzou) и многие другие и, сверх того, намеревался завоевать Северскую землю с главным городом Новгородом-Северским; и эта богатая страна изобилует различными хлебами, скотом, медом, льном, мехами, воском и салом. Московиты весьма страшились за эту землю и послали туда доблестного витязя (cloecken belt) Петра Федоровича Басманова с войском; он вступил в Новгород-Северский и, укрепив его со всех сторон, засел в нем, но не имел времени запастись съестными припасами, так как подоспел неприятель и город обложили со всех сторон поляки и казаки, и это случилось зимою[41].

Димитрий, видя, что, для того чтобы продвинуться вперед, ему прежде всего надобно напасть на Северскую землю, которая по своему плодородию и по обилию дорогих мехов была одной из лучших областей Московии, как то было изложено выше, он [Димитрий] вознамерился сам предпринять поход к Новгороду-Северскому, оставив в Путивле тех, коим более всего доверял, и укрепить также все города, коими он владел, хорошо защитив их от всякого нападения; но подступил с отрядом к Новгороду-Северскому, где стояло его войско.

По прибытии туда [Димитрий нашел], что некоторые польские капитаны, дворяне и всадники, придя в уныние, говорили, что невозможно завоевать такую страну, равную целому миру, ибо у них для того так мало силы и войска, говоря: «Ежели мы не можем взять такого маленького городка и каждодневно ожидаем нападения большого московского войска, то что будем делать, когда подступим к большим городам? Все, что мы приобрели до сих пор, отпало к нам по большей части само; сверх того, мы ссудили его всем без малого вероятия что-либо вернуть», и приводили еще другие подобные жалобы (murmureringen) – и впадали в совершенное уныние; того ради Димитрий был весьма опечален, смиренно (ootmoedicblyck) просил их не приходить в уныние и не впадать в трусость, а по его примеру не щадить своей жизни, ибо он надеется еще в скором времени сесть на царский престол в Москве, того ради просил их не покидать его, сверх того, впоследствии они воспользуются плодами трудов своих; он снял со своей шеи цепи и раздарил их некоторым, так что ему удалось убедить их, и они снова были готовы подвергнуть свою жизнь опасности и обложили этот город [Новгород-Северский] со всех сторон как можно теснее, так что и сам Басманов принужден был есть конину, и однажды он [Басманов] показал вид, что вознамерился сдаться, и отворил ворота, как будто пал духом и считал все потерянным, и приверженцы Димитрия (Demetrianen) тотчас же со всех сторон устремились в [город], но едва часть их вступила в город, как из домов, находившихся неподалеку от городских ворот, начали стрелять в тех, которые проходили, так что они тотчас отпрянули, и ворота за ними были заперты; те же, что вошли, по большей части полегли мертвыми; меж тем некоторые вышли из города и напали на неприятельский лагерь и воротились с большою добычею, пройдя другими воротами. Удивительно, что Димитрий в то время находился в другом месте, и когда он прибыл туда, к месту сражения, все было кончено. Этот подвиг был приписан Басманову, и он был высоко прославлен как Борисом, так и народом; и это случилось 21 декабря, и день спустя к Новгороду подступил князь Федор Иванович Мстиславский с войском в сто тысяч человек, дабы окончательно погубить или прогнать Димитрия, и лагерь Димитрия был обложен кругом, [с одной стороны войско Мстиславского], и с другой стороны город, так что страх обуял тогда войско Димитрия, но ради его великой храбрости оно обрело мужество, и пока московиты готовились к бою, Димитрий, самолично (persoonlyc) водительствуя войском, напал на неприятеля и обратил его в бегство и так одержал победу; сверх того, Мстиславский был тяжело ранен, но впоследствии выздоровел[42].

По окончании битвы Димитрий едва мог освободиться от копья, ибо оно словно приросло к руке, чему многие удивлялись,

Тогда же отъехали от него некоторые поляки, сетуя на недостаток в деньгах и потеряв надежду завоевать Московию; не веря, что они могут сражаться с таким войском, как могли они думать о том, что завоюют страну. Однако, по великим мольбам и просьбам Димитрия, многие поляки остались при нем, и все казаки бодро стояли за него (lustich bygestaen) до самого конца и не помышляли покинуть его, как подобало доблестным воинам, каковыми они и были на самом деле.

Меж тем в Москву прибыло много раненых и из Москвы послали докторов, аптекарей и хирургов (barbieren) к войску для лечения больных и раненых; приверженцы Димитрия взяли измором Новгород-Северский, оставили сильный гарнизон и двинулись дальше[43]. Димитрий отправился в Путивль по каким-то делам и потому не дозволил войску что-либо предпринимать без него.

В 1605 г. 1 января в Москву открыто привезли пленников, как поляков, так и казаков, со значками (vendelen) и оружием, чтобы народ в Москве видел, что [московское войско] одержало победу, хотя она была ничтожна, – и не падал духом, ибо, как я полагаю, Борис страшился, как бы в Москве не поверили, что то истинный Димитрий, и не пристали к нему, того ради повелел он часть пленников привозить в Москву днем, так что, говорят, привезли однажды пятьсот [пленников], и передавали другие подобные бредни (grillen).

В другой раз Борис, послав грамоты из Москвы, повелел, чтобы в Северской земле никого не щадили, но поступили с народом, как в Комарицкой волости, как о том было выше изложено, что и было исполнено, но столь бесчеловечно, что всякий, слышавший о том, содрогался, так много должно было погибнуть невинных людей. Женщин, девушек и детей обесчещивали до смерти (totter doot gescoffirt), а тех, что оставались в живых, продавали за старое платье или за полштофа водки (half flesken brandewyn) или за другие какие столь же ничтожные вещи; тотчас после грабежа в лагере можно было купить за полгульдена быка, за два бланка овцу (blancken)[44] и так далее, ибо награбленного было так много, что не знали, куда девать, так как земля [Северская] была богата, и Димитрий ни у кого ничего не отнимал, а оставлял каждому свое, того ради народ так предался к нему; и когда московиты начали чинить жестокую расправу (groote tirannie begon), то к Димитрию стало предаваться еще больше [людей], не желавших и слышать о своем царе Борисе в Москве, и оставались верны до самой смерти и претерпевали все мучения и пытки, всечасно утверждая, что он истинный Димитрий, так что некоторые, которые никогда не видели его, невзирая на пытки, не отступались от своих слов; так велика была кара божия.

В тот месяц ночью слышали вокруг Москвы страшный вой волков, которые бродили по окрестностям и так выли, как будто их было целое войско (leeger volck). Также поймали у кремлевского рва, в самой середине города, несколько лисиц, забежавших из леса за рекой, одним словом, тогда повсюду совершалось много чудес.

Пока Димитрий находился в Путивле, некоторые [из его приверженцев] засели в завоеванных городах, другие еще держали осаду и перебранивались с московитами, которые называли приверженцев Димитрия изменниками, служившими расстриге, или расстриженному монаху, а приверженцы Димитрия называли московитов изменниками и плутами, говоря: «Мы служим законному, наследственному государю страны, которого изменник Борис считает убитым, но он по чудесному промыслу божию остался в живых, и когда бы мы достоверно не знали того, чего ради пошли бы мы войной на своих соотечественников и, будучи рождены в одной стране, под одним государем, стали бы сражаться со своими собратьями», но говорили, что то поистине законный Димитрий, и заверяли в том страшными клятвами, так что достигли этим того, что с каждым днем все более и более [людей] передавалось Димитрию и [московитам] не помогали ни поджоги, ни казни, ни убийства (moorden en dooden).

10 января означенного года большое войско московское под начальством главных воевод стояло у Добрынич (Dobrinets), большой деревни на прекрасной равнине, где было также много холмов, из коих некоторые были довольно высоки; и в тот день рано утром выехали четыре тысячи [всадников] на поиски добычи, которую могли найти, будь то овес, сено или солома для лошадей, и едва отъехали на три мили, как на них напал из-за кустов отряд (vendel) польских всадников так стремительно, что [московиты] были приведены в великое замешательство и обратились в бегство, так что около пятисот московитов полегло на месте, остальные же по большей части спаслись бегством, ибо их долго не преследовали.

Московиты не предполагали, что неприятель стоял так близко, но думали, что он по крайней мере в тридцати милях от них, как они о том слышали от лазутчиков. Бежавшие после этого поражения московиты захватили одного поляка и привели в лагерь; он был пьян и просил только о том, чтобы ему дали еще [вина], и обещал открыть важные тайны о войске Димитрия, когда ему дадут две или три чарки (scaeltkens) вина, и о том донесли одному из военачальников, который запретил давать ему вино и велел стеречь его, пока он не проспится, полагая тогда допросить его. Но этот боярин не знал пословицы: «in vino veritas», что у трезвого на уме, то у пьяного на языке (een droncken mont spreect s herten gront), ибо тот пленник лег спать и более не вставал, но умер по промыслу божию; и когда бы его допросили пьяным, то без сомнения получили бы от того выгоду[45]. Даже, как некоторые утверждают, могли бы захватить самого Димитрия; но это не удалось.

Димитрий, возвратившись из Путивля, почел за лучшее выступить в поле и дать сражение московитам, дабы видели его продвижение вперед, ибо [Московия] так велика, что не везде слышали об его завоеваниях. Сверх того, он довольно был уверен, что жители завоеванных им местностей будут некоторое время держать его сторону, ибо они были ожесточены против приверженцев Бориса (Borisianen), поэтому, собрав все войско, он двинулся и стал в трех милях от московского лагеря, у Добрынич, и здесь [воины Димитрия], уверенные в победе, пропивали свое добро и бражничали, и 20 января ночью снялись с лагеря всем войском, среди них был сам Димитрий, князь Василий Масальский и дьяк Богдан Сутупов, перебежавший [к Димитрию] от московитов, как о том было выше рассказано, также все польские паны и дворяне (heeren en edlen), всегда находившиеся при нем, одним словом, все, кроме тех, которые были в гарнизоне (in de besettinge).

Московиты были хорошо осведомлены лазутчиками о приближении [войска Димитрия], но полагали, что оно подойдет только на другой день, и потому, получив о нем известие, напугались и стали поспешно готовиться к обороне, не соблюдая никакого порядка, ибо они разделили все войско на три отряда (troc pen), не устроив ни правого, ни левого крыла, а также не составив [запасного] войска, на которое можно было бы рассчитывать во время битвы, но стояли, как коровы, объятые страхом. Немцы и ливонцы, бывшие в войске Бориса, сплотились, и капитаном над ними был Яков Маржерет, француз, и они первыми напали на неприятеля и завязали схватку.

Меж тем Димитрий приближался, однако всего войска еще не было видно, ибо оно было укрыто за многочисленными холмами и стояло там, чтобы не знали, сколько у него воинов, и он разделил их на несколько отрядов, но сперва открыл только три отряда, каждый в две тысячи ратников; им велел он выступить из-за высокого холма, так, чтобы обойти войско Бориса; и это были всадники, весело трубившие в трубы и игравшие на дудках и свирелях (scalmeyen en руреn), и польские капитаны храбро объезжали ряды, ободряя войско, и горячили лошадей (latende hare peerden lustich braveren), кричали и горланили (roepende en screeuwende) так, словно уже одержали победу. Московиты стояли неподвижно, но когда три помянутых отряда вышли из лощины, то немцы, состоявшие в московском войске, ударили на них и почти все выстрелили в них; за немцами последовало триста или четыреста московитов, вступивших в схватку, меж тем из-за гор и холмов показалось шестьдесят или семьдесят мелких отрядов (vendelen), которые без всякого промедления с великим шумом, трубами, литаврами и криками напали на московитов (ор de moscovise bataillie) и обратили в бегство все московское войско, ибо московиты не подозревали, что кроме тех трех отрядов, что они видели, есть еще войско, и когда они вдруг приметили все эти отряды, то ими овладел страх, и когда поляки сразу ворвались в середину [московского войска], то один немец, служивший под начальством капитана Маржерета, Арендт Классен – он жив и поныне, – закричал, что надобно ударить на поляков, ибо они, возомнив, что одержали победу, совсем расстроили свои ряды и их еще можно разбить, он закричал о том Ивану Иван По Хронографу Карамзина, битва при Добрыничах происходила 20 января.овичу Годунову, предводительствовавшему авангардом, но [Годунов] не услышал; он сидел на лошади, оцепенев от страха, и ничего не видел и не мог двинуться ни взад, ни вперед, так что его можно было одним пальцем столкнуть с лошади.

Итак, поляки пробились к деревне Добрыничи, и московские стрельцы числом 6000 сломили шанцы (scantse) из саней, набитых сеном, и залегли за ними, и как только поляки вознамерились пробиться вперед, стрельцы из-за шанцев выстрелили из полевых пушек (veltstucxkens), которых было до трехсот, и затем открыли пальбу из мушкетов, и это нагнало на поляков такой страх, что они в полном беспорядке обратились в бегство, и московиты, тотчас собравшись с силами, пустились их преследовать и гнали поляков добрых две мили, убивая всех, кого настигали, так что всю дорогу помостили трупами.

Димитрий с несколькими отрядами оставался в лощине, намереваясь довершить с ними победу, но, увидев бегущих назад поляков, едва сам мог спастись, ибо вороная его лошадь была подстрелена, и князь Василий Масальский, тотчас соскочив со своего коня, посадил на него Димитрия; сам же взял лошадь у своего конюха (van synen knecht), и так чудесным образом (avontuerlyc) ушли от неприятеля, и за свою верность Масальский впоследствии был высоко вознесен Димитрием, как о том мы еще услышим.

Во время преследования пятьсот поляков задержались возле двух пушек, брошенных в поле, и почти все полегли вокруг них, ибо на них напало множество [московитов], и если бы продолжали погоню, то, как справедливо полагают, захватили бы самого Димитрия, но им через посланных вслед гонцов (heraulden) было велено вернуться к войску, так что они все к вечеру возвратились; и в московском лагере было великое ликование, и каждому дали на память золотую монету (penninck), как то у них в обычае.

У московского войска нет труб и бывает не более трех стягов, которые так велики и тяжелы, что их надо везти на конях, и на этих стягах изображены Богородица, св. Николай и многие другие предметы, великолепно вышитые золотом и жемчугами, и сверх того у них ничего нет, кроме литавров (keteltrommen), которыми собирают войска. Одним словом, московиты не умеют вести иной войны, кроме как наудачу, или с многолюдным войском, или против не знающих порядка татар (onordentlycken Tarter).

Когда во время погони за поляками [московиты] поймали одного трубача, то догола ограбили и так привели в свой лагерь и, посадив его нагого на пушку, глумились и потешалась над ним, и когда разглядели его, оказалось, что то был трубач, [служивший в их войске], из немцев, которые также преследовали врага.

Также один шотландец, который был в московском войске и, преследуя врага, захватил польское знамя и, вместо того чтобы влачить за собой или свернуть, высоко держал его в руке, продолжая скакать за неприятелем, и того ради его соратники, принимая его за польского знаменщика, стали стрелять в него и наносить ему удары, и еще удивительно, что ему удалось спастись, когда он бросил знамя. И подобные нелепицы случались часто, отсюда можно заключить, как они умеют вести войну и брань (crych en oorloog).

Также убивали они друг друга из-за добычи, как собаки, и в этой битве полегло до шести тысяч московитов и восьми тысяч поляков, хотя и разглашали о том, что их погибло больше; и когда бы они преследовали поляков далее, то перебили бы их почти всех, а также захватили бы Димитрия, который был неподалеку.

После этой победы главный воевода Мстиславский повелел всех пленных, которые были казаками из Московии (moscovitersen Casacken), рубить саблями, вешать на деревьях, расстреливать и некоторых спускать под лед, но поляков вместе с отбитыми знаменами, трубами и барабанами отправили в Москву, также и копье Димитрия, найденное на том месте, где была убита его лошадь, и это копье было позолочено и снабжено тремя белыми перьями и было довольно тяжело. С пленными послали к царю молодого дворянина, с просьбой к царю наградить этого дворянина, ибо в одном сражении с приверженцами Димитрия он спас от смерти воеводу; и я видел, как все это было привезено в Москву 8 февраля.

Меж тем Димитрий съездил в Путивль, где собрал много денег, как с завоеванных городов, так и с Комарицкой волости, также прислали к нему много людей и денег из Польши, и он ободрился и мог выступить в поход с отличным войском.

Борис каждодневно отправлял к московскому войску все более и более ратников, которые во множестве проходили через Москву, как мы сами видели, также и монастыри выставили большое войско, сверх того города Тотьма, Устюг (Ustiuga), Холмогоры (Colmogoro), Вычегда (Witsogda) и другие у [Белого] моря, до того времени бывшие свободными, должны были выставить ратников, так что каждодневно отправляли в поход великое множество людей (scriclyc vole), хотя этим ничего не достигли.

14 февраля прибыли в Москву Петр Федорович Басманов и князь Никита Трубецкой, и их торжественно везли на царских санях и лошадях за их отвагу и стойкость под Новгородом-Северским, как о том было сказано выше; и царь пожаловал им дорогие подарки и поместья, и они оставались в Москве до самой его [Бориса] смерти.

Димитрий, снова выступивший в поход с большим войском, преследовал московское войско, дабы вновь напасть на него, с большей осторожностью, нежели у Добрынич.

Войско Борисово то здесь, то там становилось, ничего не предпринимая ни в открытом поле, ни против городов, взятых Димитрием, и 14 марта оно остановилось на равнине, окруженной большими болотами, в то время промерзшими, и там была гора, на которой расположена деревянная крепость (houten casteel), называемая Кромы (Crom), внутри которой было несколько домов; и к этим Кромам на гору вела летом только одна тропа, и то весьма узкая, ибо кругом стояли болота. В эту крепость прибыл один ротмистр из числа немецких военачальников, живших в городе Туле (Toela), по большей части ливонцев, пленных немцев и курляндцев, и его звали Лас Вейго (Las Viugo), и он водрузил на крепости знамя и занял ее своим отрядом. Главный воевода князь Федор Иванович Мстиславский повелел ему оставить крепость, сжечь ее и возвратиться к войску; и никому не ведомо, какая была к тому причина.

Итак, войско Димитрия шло вслед за московским, и впереди шло две тысячи казаков, все пешие, у каждого была большая длинная пищаль (groot lanck roer), и, завидев издали московский лагерь, тотчас отрядили гонца к Димитрию с известием и, заметив, что Кромы горят и что московиты оставляют крепость и возвращаются к своему войску, полагали, что необходимо и полезно занять это место, ибо отлично знали, что оно по природе своей летом неприступно, и с великим проворством и быстротою заняли Кромы, ибо у них было множество саней, нагруженных съестными припасами, кроме того, еще сани, полные сена, весьма плотно сложенного, и пустили вперед эти сани, подобные четырехугольной камере, но только открытой, и посадили в нее примерно половину отряда, а самые доблестные смельчаки (cloecste waechalsen) бежали по сторонам с заряженными пищалями; казаки поднялись на гору и так стремительным маршем вошли в Кромы, и московиты не причинили им никакого вреда ни стрельбою, ни чем другим, и казаки, заняв гору, тотчас вырыли у крепости землянки и вокруг нее ров, так что засели в земле и никого не боялись; предводителем этих казаков был Корела, шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, и за свою великую храбрость Корела еще в степи был избран этой партией казаков в атаманы, и он так вел себя в Кромах, что всякий, как мы еще увидим, страшился его имени.

Этот Корела, находясь в Кромах, помышлял о том, чтобы при [этих] счастливых обстоятельствах удержать крепость, и послал известить обо всех обстоятельствах Димитрия и просил прислать людей и припасов, что часто исполняли с великой отвагой и проворством, и они, [казаки], полагали, что московское войско, постояв так всю зиму или до весны, само расстроится и погибнет; а Димитрий меж тем отлично устроил и укрепил со всех сторон лучшие города (plaetsen) и каждодневно посылал распоряжения из тех мест, где находился, чтобы снабжали осажденных в Кромах всем необходимым, и изыскивал со своими друзьями средства, как расположить к себе сердце московитов, и часто писал письма, посылая их к народу в Москве с гонцами; то были смельчаки, которые не вернулись обратно, ибо Борис на всех перекрестках поставил людей, которые подстерегали их и тотчас же вешали. Также много писал писем Димитрий к [московскому] войску и к воеводам, Мстиславскому и другим. Но не к Годуновым, принадлежавшим к дому Бориса, и Димитрий называл их изменниками и губителями (bedervers) отечества.

Письма к Борису были следующего содержания: когда он оставит царский престол, коим завладел неправдою, то ему будет оказана милость; сверх того, Димитрий, истинный сын покойного царя и великого князя Ивана Васильевича, еще пожалует его царскими поместьями, дабы мог он в них жить со своим сыном по-царски, и другие подобные обещания; но Борису было тяжело оставить престол и передать его тому, кого он никогда не знал и не видал, и он послал ему много ругательных писем, в которых называл его чертовым сыном, крамольником (oproerisen scelm), чародеем и давал ему еще многие иные подобные прозвища и ничего не хотел слышать.

Письма Димитрия к Мстиславскому были весьма любезны и дружественны, со многими доказательствами того, что он истинный [царевич], в чем не может быть никакого сомнения, сверх того, он объявлял прощение всем военачальникам, которые действовали против его особы, ибо они поступили по присяге, данной им Борису; затем дружески просил их верить его письмам; все это было напрасно, но после достоверно узнали, что некоторые из военачальников переписывались с Димитрием, так что он знал все их действия и обстоятельства. К Годуновым, принадлежавшим к роду Бориса, Димитрий не писал, ибо считал их предателями отечества, говоря, что они послужили причиной [всех] бедствий.

Димитрий часто повелевал отправлять из Кром воззвания к московскому войску и подбрасывать в народ письма, в коих увещевал их: доколе хотят они оставаться слепыми, когда с несомненностью видят, что вся страна предалась ему, и они сами скоро станут под его знамена, говоря им: «Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами (soo bot syt) и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи деяния вам хорошо ведомы и как овладел он короною и какому утеснению подверг он все знатные роды, – моих родственников, полагая, что, когда изведет их, то будет жить без печали». Также говорил он: «Поставьте меня перед Мстиславским и моею матерью, которая, я знаю, еще жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков». Такими и многими другими подобными речами привлек он к себе сердца почти всего народа. Даже все военачальники, не принадлежавшие к родне Бориса, хорошо знавшие все деяния Бориса и каков он был, частенько помышляли: «О, когда бы Димитрий был нашим царем», ибо взирали на него, как на восходящее солнце, хотя и не верили, что он законный наследник, но не смели утверждать, и многие каждодневно перебегали к нему.

И все это время стояли под Кромами, где было не более четырех тысяч человек, и [московское войско] насчитывало добрых триста тысяч человек, ибо к нему каждодневно прибывала подмога; и каждый божий день двести или триста пеших казаков с длинными пищалями делали вылазки из Кром, выманивали из лагеря некоторых охотников добыть себе чести, полагавших, что они верхами настигнут казаков, но казаки столь искусны в стрельбе из мушкетов и длинных пищалей, что не давали промаха и всегда подстреливали всадника или лошадь и так каждодневно клали мертвыми тридцать, пятьдесят, шестьдесят воинов из московского войска, среди коих было много молодых, красивых дворян и были люди, искавшие себе чести (die cere wilden behalen); и пока Корела, атаман, был здоров, московиты не знали покоя: то внезапно нападали на них, то обстреливали, то глумились над ними или обманывали. Да и на гору часто выходила потаскуха (hoere) в чем мать родила (moedernaect), которая пела поносные песни о московских воеводах, и [совершалось] много другого, о чем непристойно рассказывать; и войско московитов к стыду своему должно было все это сносить, и стреляли они всегда из своих тяжелых пушек (groft gescut) попусту, ибо не причиняли и не могли причинить кому-нибудь вреда; в Кромах между тем беспрестанно трубили в трубы, пили и бражничали (slempen), одним словом, всюду была измена (scelmerye), и в московском лагере дела шли не чисто, ибо воеводы не только не отправляли должности, но сверх того было заметно, что они сносились с Димитрием, хотя еще и не отважились на измену, ибо в темные ночи часто находили между турами (scanscorven) мешки с порохом, которые уносили лазутчики из Кром в присутствии часовых, и много других подобных [дел].

В Кромы из московского лагеря также часто летали стрелы с привязанными к ним письмами, в которых сообщалось обо всем, что происходит в Москве и в лагере, так что приверженцы Димитрия знали все, что делалось в Москве, как обстоят дела с Борисом, и что он предпринимал и учинял, и в каком находился страхе, и о том, как роптал народ в Москве, где многие начали верить, что то истинный Димитрий; так что, получая эти известия, Димитрий был уверен в том, что завладеет этой страной; того ради он не тревожил лагерь под Кромами. И те, что сидели в Кромах, одно время держали себя тихо и только изредка отражали несильные нападения, ибо Корела был тяжело ранен, и без него не могли измыслить средств причинить вред московитам, и когда он выздоровел, все пошло по-прежнему.

Царь Борис, видя, что в Москве ему во всем неудача, и что войско его ни в чем не успевает, и что, сверх того, со всех краев стекаются к Димитрию и предаются на его сторону, и видя и слыша каждодневно также от своих соглядатаев, которые были повсюду, что народ начинает верить, что это истинный Димитрий, и что все города заколебались и стали непокорными и медлят посылать ратников на войну, ибо не видят, когда будет тому конец, то он, [Борис], сам стал сомневаться и думать, не истинный ли то Димитрий, и вознамерился, впав в отчаяние, истребить весь город Углич со всеми его жителями за то, что Димитрий бежал оттуда; однако, услышав страшные клятвы патриарха и епископов, также князя Василия Ивановича Шуйского, который клялся в том, что собственноручно положил во гроб и похоронил истинного Димитрия, он оставил [это намерение], и сверх того говорили ему: «Когда будете вы так казнить народ неповинно, то он отпадет от вас, подобно тому как поступил народ в Комарицкой волости и Северской земле, ибо вы дозволили столь [жестоко] обращаться со своим собственным народом за то, что он предался Димитрию, но они не разумеют того, и так неповинные были погублены вместе с виновными и весьма жестоко (barbarisch)».

Таковы были речи, удержавшие Бориса от казней. С того времени он почти совсем не выходил из дому и на свое место посылал сына, и он [Борис] почти лишился рассудка и не знал, верить ли ему, что Димитрий жив или что он умер, так был расстроен его ум; тогда решился он испытать крайнее средство и в случае неудачи вознамерился лишить себя жизни.

И призвав к себе Петра Федоровича Басманова, доблестного витязя, который так верно служил ему в земле Северской и других местах, как о том было рассказано, и [хотя] он был низкого рода, [Борис] обещал выдать за него свою дочь и дать [за ней в приданое] царство Казанское и Астраханское и всю Сибирь (Sibiria), то же, что ранее он обещал Мстиславскому, который все еще был главным воеводою, но, видя, что тот бездействовал и не мог поступить по-обещанному, [царь] стал не доверять ему, полагая, что он не сдержал или не мог сдержать своего обещания, прилагает мало старания и сделался изменником.

Того ради Борис решил отозвать его в Москву, а с ним также и Шуйского. Басманов обещал и поклялся, коль скоро то не истинный Димитрий, то он его схватит и лишит жизни или сам сложит голову (oft selver den bals daerin laeten), но когда истинный, то он почтет невозможным умертвить его и даже не помыслит сражаться против него; на что царь Борис, а с ним многие другие поклялись ему великими клятвами, что то не истинный [Димитрий], а расстрига, что значит монах, как о том выше было сказано; после чего Басманов вышел.

И когда Басманов вышел из царских покоев (camer), то встретил в передней Симеона Никитича Годунова, самого ближнего к царю боярина, которого прозвали правым ухом царевым, и он слыл в народе жестоким тираном, как о том было сказано, и когда он спросил Басманова, что обещал ему царь, Басманов, отлично зная, что Симеону Годунову, но никому другому, должно все открыть, поведал ему [о царевом обещании], на что Симеон отвечал: «Ах, употребите все старания, чтобы умертвить Димитрия, или пусть это сделают по вашему повелению, ибо мне приснилось, что он истинный царевич, и я сам его боюсь, и когда вы это исполните, то станете ближе всех к царю». Но Басманов схоронил эти слова в сердце своем, помысля: когда я все успешно исполню, то не добьюсь почета и ничего не получу из обещанного, ибо он давал обещания многим более знатным [людям] и не держал слова; того ради он, [Басманов], помышлял об ином, страшась прогневить Бога, ибо полагал, что тот [Димитрий] истинный, и вознамерился предаться ему, но не разглашал о том, а держал все втайне и оставался некоторое время еще в Москве.

Так сильно прогневался всемогущий Бог на эту страну и народ, что [по его попущению] люди от снов и размышлений уверились в том, чего, как они сами хорошо знали, не было, сверх того заставил царя Бориса и жестокосердую жену его, бывшую главной причиной тирании Бориса, против их воли тому поверить, так что они послали за матерью [царевича] Димитрия, убиенного в Угличе, которая была седьмой женой Иоанна Васильевича, как о том было сказано в его жизнеописании; эта бывшая царица была инокинею в одном, дальнем от Москвы монастыре, и как только впервые разнесся слух об этом Димитрии, ее перевели в более дальнюю пустынь, куда не заходил ни один человек и где ее строго стерегли двое негодяев, чтобы никто не мог прийти к ней. Борис повелел тайно привести ее оттуда в Москву и провести в его спальню, где он вместе со своею женою сурово допрашивал [Марфу], как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса возразила: «Говори, б… то, что ты хорошо знаешь!» – и ткнула ей горящею свечою в глаза и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, но впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых; так сказала она по попущению божьему, ибо сама достоверно знала, что сын ее умер и погребен.

Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже, но когда бы могла ею распорядиться жена [Бориса], то она бы давно велела умертвить ее, и хотя это было совершено втайне, Димитрий узнал обо всем. Всемогущий Бог знает, кто поведал ему [Димитрию] о том; некоторые, мнящие себя всеведущими, говорят, что нечистая сила открывала ему все и во всем подавала ему помощь.

Борис также отправил посольство в Швецию к королю Карлу с просьбою о помощи против врагов, но так как Борис вскорости умер, посол не успел еще выехать [из Московии] и был в Новгороде, и он вернулся в Москву после смерти Бориса.

Также думный дьяк Афанасий Власов был отправлен к войску с большими деньгами, чтобы раздать их воинам и расположить их этим, с ним отправил Борис также письмо польского короля, в коем тот оправдывал себя [от обвинения] в помощи Димитрию, которого он даже не знал. И это письмо прочли в лагере перед всем войском, но все сие было [все равно], что стучать в дверь глухого, и на другой день в Кромах знали уже обо всем и глумились над ними, одним словом, Кромы и большая часть московского войска были заодно и выжидали только удобного времени, чтобы сойтись и соединиться всем в одно войско.

Меж тем в Москву каждодневно один за другим прибывали гонцы и каждый с дурными известиями: один говорил, что тот или тот предался Димитрию; другой говорил, что большое войско идет из Польши; третий говорил, что все московские воеводы изменники; сверх того, народ в Москве с каждым днем все больше и больше роптал, невзирая на то что его казнили смертью, жгли [каленым железом] и пытали, но ожесточался так, что Борис решился лучше лишить себя жизни, чем попасть в руки Димитрия, который, как он полагал, обесчестит его и во время своего торжества поведет [за собою] на поругание перед всем светом.

13 апреля по старому стилю Борис был весьма весел, или представлялся таким, весьма много ел за обедом и был радостнее, чем привыкли видеть его приближенные. Отобедав, он отправился в высокий терем (hoog partael), откуда мог видеть всю Москву с ее окрестностями, и полагают, что там он принял яд, ибо как только он сошел в залу, то послал за патриархом и епископами, чтобы они принесли ему монашеский клобук (monicxcappe) и тотчас постригли его, ибо он умирал, и как только эти лица (deese vogels) сотворили молитву, постригли его и надели на него клобук, он испустил дух и скончался около трех часов пополудни.

Добрых два часа, пока слух [о смерти Бориса] не распространился во дворце и в Москве, было тихо, но потом внезапно заслышали великий шум, поднятый служилыми людьми (heeren), которые во весь опор с оружием скакали на конях к Кремлю, а также все стрельцы со своим оружием, но никто еще ничего не говорил и не знал, зачем они так быстро мчатся в Кремль; мы подозревали, что царь умер, однако никто не осмеливался сказать; на другой день узнали об этом повсюду, когда все служилые люди и придворные в трауре отправились в Кремль; доктора, бывшие наверху, тотчас увидели, что это случилось от яду, и сказали об этом царице и никому более. И народ московский тотчас был созван в Кремль присягать царице и ее сыну, что и свершили, и все принесли присягу, как бояре, дворяне, купцы, так и простой народ; также посланы были по всем городам, которые еще соблюдали верность Москве, гонцы для приведения [их] к присяге царице и ее сыну, как то: в Псков, Новгород, Ивангород, Ростов, Переяславль, Ярославль, Вологду, Пермь, Каргополь (Cargopolia), Устюг, Тотьму, Холмогоры (Colmogoro), Кондию, Обдорию, Сибирь, Лапландию (Lappia), и далее во все тамошние страны, тогда как области близ Польши, земля Северская и Астрахань остались так, как они были, но Казань присягнула вместе с Москвою; и так Марья Григорьевна стала царицею и сын ее, Федор Борисович, царем всея Руси 16 апреля 1605 г.

Борис был дороден и коренаст (onderset), невысокого роста, лицо имел круглое, волоса и бороду – поседевшие, однако ходил с трудом по причине подагры, от которой часто страдал, и это оттого, что ему приходилось много стоять и ходить, как обыкновенно случается с московскими боярами, ибо они безотлучно принуждены находиться при дворе и там целые дни стоять возле царя, без присесту, три или четыре дня кряду; такую тяжелую жизнь ведут московские бояре, чем выше они стоят, тем меньше видят покоя и тем больше живут в страхе и стеснении, но не оставляют во всякое время стремиться к возвышению.

Борис был весьма милостив и любезен к иноземцам, и у него была сильная память, и хотя он не умел ни читать, ни писать, тем не менее знал все лучше тех, которые много писали; ему было пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, и когда бы все шло по его воле, он совершил бы много великих дел; за время [своего правления] он весьма украсил Москву, а также издал добрые законы и привилегии, повелел на всех перекрестках поставить караульни и большие рогатки, которые загораживали улицы так, что каждая уподоблялась особому городу; также предписал он по вечерам ходить с фонарями под страхом пени в один талер за ослушание. Одним словом, он, [Борис], был искусен в управлении (polityck) и любил возводить постройки; еще во время [царствования] Федора построил вокруг Москвы высокую стену из плитняка; также повелел обнести стеною Смоленск; также на границе с Татарией повелел заложить укрепленный город, который нарек своим именем – Борис-город; но он больше верил священникам и монахам, нежели своим самым преданным боярам, а также слишком доверял льстецам (pluymstryckers) и наушникам (oorblasers), и допустил совратить себя, и сделался тираном, и повелел извести все знатнейшие роды, как было сказано, и главной к тому причиной было то, что он допустил этих негодяев, а также свою жестокую жену совратить себя, ибо сам по себе он не был таким тираном.

Он был великим врагом тех, которые брали взятки и подарки, и знатных вельмож и дьяков он велел предавать за то публичной казни, но это не помогало.

Он был погребен в Архангельской церкви, в Кремле, где погребают всех царей, и весь народ, по их обычаю, громко вопил и плакал.

Незадолго перед тем умер Димитрий Иванович Годунов, его, [Бориса], дядя, старший в роде Годуновых; [тело] этого Димитрия Годунова повезли в Кострому, [город] на реке Волге, и похоронили там в усыпальнице Годуновых.

И шесть недель после смерти Бориса раздавали милостыню и роздали в эти шесть недель семьдесят тысяч рублей, что составляет на голландские деньги четыреста девяносто тысяч гульденов, и все эти шесть недель во всех монастырях служили по нем заупокойные обедни (sielmisse).

Тогда только был отправлен к войску Петр Басманов с полномочиями как главный воевода, чтобы объявить о смерти царя Бориса и привести войско к присяге молодому царю как своему государю и главе всего московского царства.

Еще до того как Басманов прибыл в лагерь, воины Димитрия кричали московскому войску, что Борис умер, но московиты не хотели этому верить, пока сам Басманов не явился к войску с этим известием.

Меж тем молодым царем были отозваны от войска в Москву князь Федор Иванович Мстиславский и оба князья Шуйские, и они должны были передать все управление в руки Басманова, вступившего в должность; и они прибыли в Москву весьма дурно и тайком (heel sleecht en invisibel) и держали себя смирно, хотя и были первыми боярами земли; при войске, однако, остались родственники Годунова в помощь Басманову.

В Москве после смерти Бориса повсюду началось волнение и народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Димитрия, старой царице, что ее надобно посадить у городских ворот, дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет.

Между вельможами также была сильная распря, ибо Годуновы были почти низвергнуты и потому не переставали завидовать тем, что уцелели из знатных родов, ибо страшились, что они возвысятся, когда Димитрий станет царем. Да Симеон Никитич Годунов убил бы Мстиславского, когда б тому кто-то не помешал, и он называл его, [Мстиславского], изменником Московии и другими подобными [именами].

Народ каждодневно роптал и взывал о старой царице и старых боярах, которые жили в бедствии в разных местах, так что [Годуновы] принуждены были обещать, что все старые бояре, которые остались в живых, будут вскорости возвращены в Москву; но о матери Димитрия царица не хотела и слышать, а повелела строго стеречь ее в пустыни, страшась, что она скажет, что Димитрий еще жив, чтобы избавиться от заточения и отмстить врагам своим. Народ, [угрожая] силою, требовал [ее возвращения] и говорил весьма дерзко, так что великий страх обуял двор, и князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу и говорил с ним и держал прекрасную речь, начав с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того, его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Димитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного [Димитрия], который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал [народ] исправиться и купно [gesamenderhant] молить Бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром.

Эта речь немного поуспокоила народ; и сверх того, получив помилование, каждый день возвращались в Москву опальные, которые были сосланы Борисом; сверх того, прибыл также в Москву и князь Иван Михайлович Воротынский, бывший по воле Бориса около двадцати пяти лет в изгнании; и он был знатного происхождения и весьма древнего рода.

Мы уже рассказали, как Петра Федоровича Басманова послали в лагерь, и он прибыл туда 21 апреля и принял главное начальство над войском, и к нему [в помощь] были приставлены некоторые из Годуновых, как то Иван Иванович и другие, а также два князя Голицыных.

Басманов тотчас повелел объявить о смерти Бориса и увещевал войско служить верно молодому государю и быть ему послушным как главному воеводе, поставленному царем, также повелел он вторично прочитать помянутое письмо короля польского, но меж тем рассылал каждый день по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему, так что открылось, что больше [людей] на стороне Димитрия, чем на стороне московитов. Басманов, зрело поразмыслив обо всем, постарался употребить все средства, чтобы привлечь все войско на сторону Димитрия с возможно меньшим кровопролитием, и послал тайно к Димитрию, дабы рассудить вместе с ним, как сие привести в исполнение.

Однако Басманов наперед оправдывал себя тем, что не знал ничего иного, и полагал, что то истинный Димитрий, и притом для большего уверения приводил слова Симеона Никитича, сказанные ему, когда он выходил из покоев Бориса, и Борис поставил его главным воеводою. И весьма оправдывал себя, говоря, что его поступок не измена, ибо он принесет отечеству не несчастье, а гораздо больше счастья, и, наконец, приводил в свое оправдание великую тиранию Бориса, искоренение древних родов, также бедствия, бывшие во время его [Бориса] правления, полагая, что они произошли не от чего другого, а оттого, что Борис незаконно овладел престолом и был жив законный наследник, ныне открывшийся по благости всемогущего провидения; того ради он, [Басманов], будет служить тому, кто пришел законно, одним словом, он повел дело так искусно, что потом ни одна сторона не знала, как это происходило, и никто также не знал, ни в Кромах, ни в московском войске, где был Димитрий.

Меж тем кромляне вели себя тихо, и только иногда делали вылазки, ибо в то время была оттепель и везде выступила вода, так что каждый думал, как бы уберечь самого себя, и болота мешали осаждающим [московитам] подступить [к крепости], и они без надобности стреляли, словно для того, чтобы понапрасну расточать порох и свинец, и ночью многие перебегали в Кромы и передавали все, что происходило в лагере, и как совещались о внезапном нападении на лагерь.

Басманов, согласившись обо всем с Димитрием, назначил день 7 мая по старому стилю, кромляне должны были в тот день быть настороже, а также готовыми напасть, и Басманов должен был рано утром повелеть схватить в палатках и перевязать всех полковников и капитанов и провозгласить: да хранит Бог Димитрия, царя всея Руси! Каким бы диковинным и невероятным ни казался этот план, однако ж был осуществлен, ибо на то, очевидно, было божье соизволение, и Басманов имел верные известия, что большая часть [войска] была на стороне Димитрия, а не на стороне Москвы, и казалось, что схватиться могли со дня на день, так что до назначенного дня все время держали наготове [воинов] на нескольких постах (in cenige quartieren), но в этот день как раз не соблюли этого.

7 мая около четырех часов утра кромляне, а также те, что были изменниками в московском войске, во главе со своим предводителем Басмановым были настороже; и тотчас примчался из лагеря на вороном коне всадник почти к самому кромскому валу, и то было сигналом, и тотчас кромляне, подобно быстрому вихрю, напустились со всех сторон на лагерь, так что ни часовые, ни кто другой не успели единого слова вымолвить, а меж тем в лагере перевязали по рукам и ногам всех начальников и отправили их с димитриевцами в Кромы, а те, что были в московском войске, подожгли со всех концов собственный лагерь. Московиты, не знавшие об этом умысле, приведены были в такой великий страх, что некоторые побросали оружие, другие одежду и так быстро рассыпались в разные стороны, что на это нельзя было взирать без удивления.

Меж тем все приверженцы Димитрия тысячами перебегали на другую сторону; да и бежали так быстро, что мост, [наведенный] через реку, текущую под Кромами, на котором стояло три или четыре священника с крестами, чтобы привести народ к присяге, что совершается у них целованием креста, этот мост погрузился, так что иные всплыли наверх, иные, думая добежать по воде (dvor water loopen), тонули, иные плыли верхом на лошадях, одним словом, было такое смятение, что казалось, земля и небо преходят; помимо того, один бежал в свой край, другой в свою деревню, третий в Москву, иные бежали в леса, не разумея, что происходит, и стреляли и кололи друг друга, как разъяренные звери, и никто не знал, чего ради он побежал; один кричал: «да хранит Бог Димитрия», другой: «да хранит Бог нашего Федора Борисовича», третий, никого не называя, говорил: «я буду служить тому, кто возьмет Москву». Итак, большая часть войска передалась Димитрию, а те, что не передались ему, разбежались каждый своим путем, а многие во время бегства были обуреваемы страхом столь великим, что побросали дорогою свои повозки и телеги, выпрягли из них лошадей, чтобы бежать скорее, полагая, что их преследуют. А гоньба и бегство (jagen en vluchten) через Москву продолжались три дня; и когда их спрашивали, чего ради обратились они в столь скорое бегство, они не умели ничего ответить; и когда бояре кремлевские хотели дознаться от них, они сварливо отвечали: ступайте сами туда и посмотрите; народ в Москве становился все более своевольным и ни о чем не спрашивал, но если бы кто-нибудь пришел, то отворил бы ворота и впустил его.

В это время прибыло в Москву около семидесяти немцев, тоже бежавших [из-под Кром], и молодой царь, весьма опечаленный, сердечно благодарил их, говорил с ними, сожалея о грядущем несчастьи, и некоторые бояре, сидевшие подле него, смеялись в кулаки, но Годуновы помышляли об ином, хорошо зная, что им предстоит смерть, поэтому они роздали по монастырям все свои поместья и сокровища.

Во время великого смятения и поспешного перехода и перемены был связан и Басманов[46], дабы показать вид, что все случилось не с его ведома, но на другой стороне [реки] его вместе [с его людьми] скоро освободили; но Иван Иванович Годунов со многими другими воеводами лежал связанным в поле, как животное, и при нем стоял мальчик, опахалом отгонявший от него мух.

Князь Андрей Телятевский, родственник Годуновых, до последней возможности оставался у пушек, крича: «Стойте твердо и не изменяйте своему государю», но так как на эти пушки скоро напали все, что были поблизости, то он принужден был со своими [людьми] их покинуть и обратиться в бегство.

Басманов послал свой шишак со значками ротмистру, начальствующему над немцами, которые еще держались возле своего знамени, и просил его перейти [в другой лагерь] и присягнуть законному государю и служить ему. Капитан не захотел, но когда его много раз призвали к тому, он передался вместе с другими, но семьдесят [воинов] соблюли присягу и бежали в Москву.

Эти немцы передавали нам, что никто не мог уразуметь, как и каким образом это случилось, и не знали, кто враг, кто друг, и метались, подобно пыли, ветром вздымаемой. Отсюда можно заключить, была ли на то воля божия, чтобы Димитрий процарствовал некоторое время, которое было ему назначено, дабы он стал бичом для истязания московитов.

На другой день стало тише и все войско, пребывая вместе, как те, что сидели [в Кромах], так и находившиеся вне их, [в московском лагере], говорили: «Ах, когда бы нам хоть раз увидеть нашего царя Димитрия, коему мы присягнули, не видав его». На что некоторые отвечали: «Он в Курске [Curptsa], что в тридцати милях от Кром, и скоро прибудет сюда». Другие говорили: «Он в Рыльске, в пятидесяти милях от Кром». На другой день говорили, что он еще в Путивле; а день спустя говорили, что он бежал в Польшу, что он не истинный [Димитрий], а злой дух, смутивший всю землю; итак, вселился в них новый страх, который, однако, уняли их начальники, говорившие: «Дождитесь конца, а до тех пор молчите». Многие также были в страхе при мысли о женах и детях и непрестанно сокрушались о том, что не бежали в Москву, и стыдились, что так постыдно передались [Димитрию] и не соблюли клятву, которую они неложно принесли в Москве. Одним словом, они жили в страхе, не ведая, к какому еще все придет окончанию.

Три дня спустя после этой перемены вечером прибыло с одним московским дворянином, Борисом Лыковым (Boris Liicoff), письмо от Димитрия, в коем он объявлял им о своих милостях, повелевая каждому по своей воле воротиться домой или же остаться с ним до тех пор, пока он въедет в Москву; так что многие отправились по домам, считая Димитрия своим царем и великим князем.

В Москве еще все оставалось по-старому, и еще каждодневно проходили новые отряды ратников (nieu volc), словно следуя к войску. Но пройдя пять или шесть миль за Москву, они избирали другой путь: одни домой, а некоторые к Димитрию.

И Димитрий с войском, которое было с ним, самолично явился под Кромы и принял к себе большую часть поляков и казаков и некоторых русских, коим доверял, а остальных отправил частью в Тулу, частью в Калугу, город, лежащий неподалеку от Москвы, на реке Оке. И [они], взяв этот город, пошли затем на Серпухов, город в восемнадцати милях от Москвы, а под этим Серпуховом стояло много стрельцов или московских стрелков, кои, пребывая верными до конца, сражались за Москву; и это случилось 28 мая. Тогда великий страх овладел Москвой, и полагали, что все уже свершилось. Тогда стояла в Москве такая тишина, что можно было подивиться.

Димитрий отъехал в Тулу, где пробыл несколько дней, распустив часть своего войска, как поляков, так и других, наградив их деньгами и оставив при себе только казаков и некоторых поляков, а также обещав некоторым наградить их деньгами в Москве, когда Бог возведет его на отцовский престол. И затем он повелел послать грамоты по всей стране и отправить гонцов возвещать повсюду о его победах, спрашивая также, уверились ли они в том, что он законный наследник. От чего все города заколебались, хотя гонцов принимали приветливо не повсюду и многих дорогою поубивали.

В Москве было тихо, только простой народ по-прежнему роптал и помышлял предаться Димитрию, как только появится кто-нибудь из его приверженцев.

30 мая, около десяти часов утра, подошли к городу к Серпуховским воротам двое юношей, и им показалось, что они завидели вдалеке повозки или едущих людей, ибо дорога была весьма пыльная от песку, значит стояла жара, и они возомнили, что то не иначе как [движется] неприятель, и как только они вошли в город, то закричали: «Люди, люди!» («Loedi, loedi»), и те, что были в городе, полагая, что то, не иначе как неприятель, побежали все, кто только мог, восклицая: «Войско, войско!» («Crysvolck, crysvolck») и, обращая друг друга в бегство, с такой прытью бежали по всем улицам Москвы, что тотчас весь город пришел в волнение, и всяк бежал своим путем, полагая, что враг гонится за ним по пятам, и Москва загудела, как пчелиный улей. Кто спешил домой за оружием, кто спешил на рынок, чтобы купить хлеба и соли и идти встречать [вступавших в город], дабы снискать милость, – таков у них обычай, когда хотят кого принять, то встречают его, поднося хлеб-соль.

Одним словом, вся Москва была в волнении, и всякого обуял страх, и никто не помышлял о защите, но всяк был готов впустить неприятеля; также бояре, царица и молодой царь не ведали, что происходит, и были полумертвы от страха, и чтобы узнать, что происходит [в городе], послали из Кремля людей, которые, видя, что народ так неистовствует и кричит, устрашились сами и поскакали своим путем, полагая, что все отставшие будут перебиты. И когда наконец смятение улеглось, то увидели, что ни с кем ничего не случилось и никого не было [из неприятелей], и даже не могли указать, кто возбудил это волнение. Потом подвергли некоторому наказанию тех двух [помянутых] юношей, и снова водворилась тишина.

Затем некоторые бояре вышли на большую площадь перед Кремлем, где было великое стечение народа, и спрашивали, что побуждает их каждодневно производить такое смятение, когда у них в Москве есть свой избранный царь, коему они, как христиане, присягнули быть верными до самой смерти и послушными, как своему господину, коего они сами над собой поставили, и когда была бы надобность в какой перемене, то могли бы они это сказать добром, а впредь не заводить такую суматоху, и что у них не было никакой причины так поступать, и увещевали [народ], повелев, чтобы каждый шел домой, а возмутителей, что вознамерятся произвести мятеж, повелели схватить, дабы подвергнуть их надлежащему наказанию; и так каждый пошел своей дорогою.

На следующий день пришло известие, что атаман Корела стоит со своими казаками в шести милях от Москвы, после чего в городе тотчас начали делать приготовления и подвозить пушки к стенам, но делали все так нерадиво, словно дурачились, так что и народ, [глядя на то], потешался и глумился; и я думаю, что все это делали для того, чтобы обуздать народ, ибо чрезвычайно страшились простого народа (gemeyn peupel), который был нищ и наг и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей в Москве, так что воистину в Москве более страшились жителей, нежели неприятеля или димитриевцев. Ибо почти все они, то есть главные начальники, получали письма от Димитрия, но не подавали вида и ожидали его прибытия или посланий к народу, чтобы каждому приказать, что надлежит делать; но Годуновы перехватили много писем [Димитрия] и умертвили гонцов, так что ни одно письмо не дошло в Москве до слуха народа.

Я думаю, что в Москве в то время все драгоценные камни и деньги были схоронены, ибо в Московии таков обычай, что в бедственное время зарывают деньги и добро в земле, в лесах, погребах и разных уединенных местах, от чего также многое пропадает, ибо они оставляют и никому не говорят где.

1 июня 1605 г., около девяти часов утра, впервые смело въехали в Москву два гонца Димитрия с грамотами к жителям, чтобы прочесть их на большой площади во всеуслышание перед всем народом, что поистине было дерзким предприятием, так явиться в город, который был еще свободным и за которым стояла вся страна, где еще был царь, облеченный полной властью; нет сомнения, они знали, куда клонятся сердца большинства вельмож и жителей, и потому так откровенно въехали; также знали они, что молодой царь хотел идти навстречу Димитрию, пасть к ногам его и просить о милости и прощении, но его, [царя], мать этому воспротивилась. Того ради все вельможи в Москве пришли в смятение, не повинуясь ни царице, ни одному из Годуновых, все более и более склонялись на сторону Димитрия, не считая добрых патриотов, коих поистине было мало, и они не смели и пикнуть, так как за это могли поплатиться жизнью.

Оба помянутые гонца, прибыв верхом на площадь, тотчас были окружены тысячами простого народа, и тут узнали, что одного [гонца] звали Гаврилом Пушкиным (Gabriel Poescin), а другого Наумом Плещеевым (Naoem Plesecof), оба дворяне, родом из Москвы, кои первыми бежали к Димитрию; и они прочли во всеуслышание перед всем народом грамоту, которая гласила:

«Димитрий, божиею милостию царь и великий князь всея Руси, блаженной памяти покойного царя [Ивана] Васильевича истинный сын, находившийся по великой измене Годуновых столь долгое время в бедственном изгнании, как это всякому хорошо ведомо, желает всем московитам счастья и здоровья; это уже двадцатое письмо, что я пишу к вам, но вы все еще остаетесь упорными и мятежными, также вы умертвили всех моих гонцов, не пожелав их выслушать, также не веря моим многократным правдивым уверениям, с которыми я столь часто обращался ко всем вам. Однако я верил и понимал, что то происходит не от вас, а от изменника Бориса и всех Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых, всех изменников Московского царства, притеснявших вас до сего дня; и мои письма, как я разумею, также задержаны ими, и по их повелению умерщвлены гонцы. Того ради я прощаю вам все, что вы сделали против меня, ибо я не кровожаден, как тот, кого вы так долго признавали царем, как можно было хорошо приметить по моим несчастным подданным, коих я повсегда берег как зеницу моего ока, а по его [Бориса] повелению их предавали жалкой смерти, вешали, душили и продавали диким татарам; оттого вы легко могли приметить, что он не был вашим законным защитником и неправедно завладел царством. Но все это вам прощаю опять, схватите ныне всех Годуновых с их приверженцами, как моих изменников, и держите их в заточении до моего прибытия в Москву, дабы я мог каждого наказать, как он того заслужил, но больше пусть никто в Москве не шевельнет пальцем, но храните все, и да будет над вами милость господня».

Как только прочли это письмо, вся толпа пала ниц (op hare aengesichten), моля о милости и оправдываясь во всем, что они делали против [него], желая счастья царю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси. И затем с великой яростью [народ] устремился в Кремль и схватил всех, кто принадлежал к роду Годуновых; также схватили они царицу с сыном и дочерью и посадили на водовозную телегу и так перевезли из дворца в их дом, где они жили до того, как Борис стал царем, и [этот дом] также был в Кремле и все время стоял пустым, ибо Борис считал недостойным жить в нем. И зная об этом доме, что в нем жил Борис, они, придя туда, поломали все на куски, швыряя и говоря, что все осквернено тираном, и ничего не оставили в целости, но разоряли и ломали всюду, куда приходили, также кинулись в город во все дома Годуновых и разграбили и расхитили их, так что даже не оставили ни одного гвоздя в стене, но расхитили все: лошадей, платья, деньги, мебель и другие вещи; и схватили всех, кто был против Димитрия; также были ограблены некоторые невинные, как, например, доктора, аптекари и хирурги царя, хотя им самим и не причинили вреда; и те, у кого был враг, уж знали, как до него добраться. Но бояре, не принадлежавшие ни к одной партии (neutrale heeren), тотчас приняли меры и все привели в добрый порядок, хотя отнятое у тех, что были невиновны, пропало и его нельзя было сыскать, ибо грабила вся толпа; одним словом, Годуновых связали и заточили по темницам, каждого отдельно, равно как Вельяминовых и Сабуровых и всех их приверженцев; и все их дома были отданы на разграбление, и они были дочиста расхищены, так что грабители убивали друг друга, и во время грабежа некоторые забрались в погреба, где стояло вино, и они перевернули бочки, выбили днища и принялись пить, черпая одни шапками, другие сапогами и башмаками, и они с таким жаром предались питию – на что они все там падки, – что потом нашли около пятидесяти [человек], упившихся до смерти; и когда расхитили все, то каждый пошел своею дорогою, но денег они почти совсем не добыли, ибо они были зарыты [в землю] или розданы по монастырям, ибо те, [что были ограблены], ожидали свою участь и полагали тем приобрести царство небесное; итак, после полудня ярость [народа] утихла, да и многие, мужчины и женщины, были донага ограблены, однако принуждены это терпеть.

Около полуночи вновь началось большое волнение, так что ударили в набат во все колокола, и это было учинено несколькими негодяями, которые намеревались во время этого волнения вновь начать грабить, и они кричали друг другу, что некоторые из Годуновых были наготове с четырьмястами лошадей и вознамерились бежать через городские ворота, и будто бы они освободились из темницы, однако все это было ложью и напрасной тревогой, но тех, кто первые учинили ее, не могли найти.

После того по всей стране, во все города отправили гонцов с грамотами от Димитрия, чтобы присягали истинному наследнику, коего так долго хранило провидение божие, и далее [были изложены] разные другие обстоятельства, которым, увы, все поверили, и приняли его за истинного Димитрия и велели по всем церквам молиться за Димитрия Ивановича, царя всея Руси.

Также многие отправились из Москвы в лагерь, расположенный близ Тулы, в тридцати шести милях от Москвы, каждый привез подарки царю, просил прощения и изъявлял желание видеть его в Москве, куда тот должен был скоро прибыть; но в Туле он распустил много войска; также привезли туда из Москвы лошадей, кареты, снедь и припасы всякого рода и много денег из московской [царевой казны], чтобы раздать войску по повелению царя.

О, как были они ослеплены и в какую густую сеть тьмы уловлены, прогневив Бога, который покарал их, ими же самими уготованным бичом!

Меж тем в Москве происходили диковинные события, ибо там вырыли усопшего царя Бориса и вынули его из гробницы и с большим презрением отвезли в предместье города, где погребли подле одного древнего небольшого монастыря, считая, что он недостоин покоиться рядом с царями.

После того как все сие совершилось на наших глазах, всемогущий Бог наслал на них еще и другое ослепление, ибо многие не верили, что Борис действительно умер, хотя они его сами дважды похоронили, и одни говорили, что oн убежал, и вместо него в могилу положили другого, другие говорили, что он верно бежал в Татарию, третьи говорили, что в Швецию; а большая часть верила тому, что английские купцы увезли его в Англию вместе с несметными сокровищами.

Во время великого смятения, когда расхищали царские покои, некоторые нашли ангела, слепленного из воска, коего ангела повелел сделать покойный царь Борис, чтобы потом по нему отлить [такого же] из чистого золота, подобно тому как он повелел сделать двенадцать апостолов для церкви Святая святых («Sweeta sweeti»), которую хотел воздвигнуть. Некоторые вытащили этого ангела и, за всю жизнь не видав ничего подобного, кричали: «Смотрите, вот что нашли мы в гробу, где, полагали, лежит погребенный Борис, и он достоверно бежал», [в чем] весьма клялись, и всякий волей или неволей принужден был им верить, а некоторые также клялись, что видели Бориса сидящим за бочками в подвалах Годуновых и у него [там] была и пища и питье; одним словом, казалось, все люди обезумели и стали глупцами, так легко они были поражены безумной слепотой.

Да, и ослепление было столь велико, что по всем дорогам на триста и четыреста миль от Москвы разослали гонцов, дабы повестить народу, что Борис бежал, так что вся земля пришла в волнение, твердо в том уверившись; и так твердо были уверены, что некоторые казаки искали Бориса на Волге, по деревням, а также в лесах; также мы [иноземцы] весьма страшились, что нас ограбят и умертвят, и мы были в дороге, направляясь к Архангельску, чтобы здесь вести торговлю и ожидать прибытия кораблей, и так как повсюду кричали, что нас преследуют, а также говорили, что мы увезли казну Бориса и его самого, то дорогою мы только и помышляли во всякий час, что нас ограбят, но по милости божией мы чудесным образом от этого убереглись. Можно только помыслить о том, как рука и гнев божий карали людей, но невозможно описать всего, что происходило в Московии.

Итак, вся земля уже была под властью Димитрия, только Астрахань еще противилась ему, и ее еще держали в осаде казаки, которых послал туда зимой Димитрий, чтобы занять ее, но они не могли ее взять и получили последний ответ от воеводы, принадлежавшего к роду Сабуровых, родственников Годунова, что он не желает сдавать такое могущественное царство и будет ожидать, кто завладеет Московским государством, тому он и передаст Астраханское царство; за такой ответ Димитрий оказал ему милость, и он не понес наказания, постигшего всех его родственников, и казаки ушли из-под Астрахани и отправились каждый восвояси.

Димитрий с каждым днем подступал все ближе и ближе к Москве, проезжая за день не более одной мили по причине множества народа, каждодневно стекавшегося к нему со всех сторон, чтобы узреть его и просить о милости, также многие бояре, также священники, епископы и монахи из Москвы, каждый с подарками; также каждодневно привозили из Москвы все, что было надобно для [содержания] царского двора; меж тем Димитрий вел продолжительные беседы с именитыми людьми (metten volcke van aensien), рассказывая им о своих приключениях, так, чтобы утвердить их в лучшем мнении о себе и стать любезным народу, и он насказал тем людям многое, и они всему поверили, а были некоторые, которые [обо всем] знали лучше, но принуждены были на все говорить «аминь».

Тем временем из Москвы были высланы все знатные семьи, бывшие сродни Борису, и многие их приверженцы. Ивана Васильевича Годунова с семьею сослали в опалу на татарскую границу, Степана Годунова также куда-то сослали в опалу и так далее; со всеми остальными поступили точно так же, как они прежде поступали с другими, но Симеона Никитича Годунова, который во время Бориса был великим тираном по отношению к народу, сослали в Переяславль и посадили в [темничный] погреб и, когда он просил есть, ему приносили камень; так постигла его жалкая смерть от голоду; из той же темницы освободили человека, которого он [Симеон Годунов] держал неповинно в заточении шесть лет; ему [этому узнику] привелось увидеть на своем месте первого после царя человека, который навлек на него это заточение. Так всякий находит возмездие, как говорит следующий стих:

Меж тем Димитрий послал в Москву Андрея Шерефединова (Andre Serevedinoff), большого негодяя, перебежавшего к нему одним из первых, с повелением тайно умертвить царицу, жену Бориса, а также сына ее таким способом, чтобы никто не проведал, что они умерщвлены, но распустить слух, что они сами отравились, а дочь [Бориса] оставить в живых и беречь ее до его [Димитрия] прибытия в Москву; и этот Андрей Шерефединов отправился к царице и сыну, который поистине был юный витязь и писаный красавец и все время подавал народу твердую надежду, что будет добрым, благочестивым царем, – и задушил их между двумя подушками, и таким жалким образом они лишились жизни.

Отсюда можно видеть непостоянство счастия, и мы восплачем о нашей жизни здесь на земле и скажем вместе с мудрецом: vanitas vanitatum et omnia vanitas, суета сует и всяческая суета, – или воспомянем также стихи Эобануса Гессуса, который так говорит о непостоянстве счастия:

Как только царица и ее сын были умерщвлены – дочь оставлена в живых, – туда, [где они были], привели несколько человек из [простого] народа, и [убийцы] насказали им, как мать и ее сын отравились, а дочь, говорили они, не выпила из кубка, в котором был яд, столько, чтобы от этого умереть; и видя мать и сына лежащими в объятиях друг друга мертвыми, поверили тому, что им насказали, и тотчас пошел по всей стране слух, что они сами себя отравили, и оба трупа, не совершая [над ними] никаких обрядов, отвезли в тот монастырь, где погребен был Борис, и закопали в землю, как животных. Тогда многие сердца были омрачены и не ведали о том [убиении], скорбя о бедственном положении страны, и отлично видели, что все идет неладно, и денно и нощно оплакивали свое несчастье и падение своего отечества, также весьма сожалели и никогда не могли забыть об юном витязе Федоре Борисовиче, но на все это была воля божия.

Димитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее, только когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он [Димитрий] должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Димитрия своим законным государем и ничего не зная [о нем] другого, плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку и подъехав к Иерусалиму – так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля, – он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей [говорил Димитрий], проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним; но, увы, когда бы они знали, что то были крокодиловы слезы, то не плакали бы, а учинили бы что-нибудь иное, но, по-видимому, воля божия должна была исполниться.

Итак, когда он [Димитрий] остановился, навстречу ему вышли патриарх, епископы, священники и монахи с крестами, хоругвями и всею святынею, дабы проводить во дворец, и поднесли ему икону Богородицы, чтобы он, по их обычаю, приложился к ней (om dat te omhelesen en te cussen), что дозволено только государям, и он [Димитрий] сошел с лошади и приложился к иконе; но совершил это не так, как надлежало бы по обычаю, и некоторые монахи, увидев это, весьма усомнились в том, что он московит [родом], а также усомнились и в том, что он истинный царь, но не смели говорить; он же, отлично приметив, что они на него так уставились, и, быть может, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в воду; и так проводили его в Кремль в торжественной процессии, под звон колоколов и всеобщих кликах: «Да здравствует наш царь Димитрий Иванович всея Руси!» И так ввели во дворец, где посадили на царский трон, и все вельможи поклонились ему до земли и признали его своим царем; и казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями и в полном вооружении, и они даже вельможам отвечали грубо, так были они дерзки и ничего не страшились.

Тотчас же последовали перемены при царском дворе, и все прежние чиновники, как то: дьяки (cancelieren), подьячие (secretarissen), конюшие (stalmeesters), ключники (keldermeesters), стольники (hoofmeesters), повара и слуги (camerlingen), были удалены и замещены теми, коим царь более доверял; также сменили правителей (gouverneurs) по всем областям, городам и другим владениям; и в придворные служители и пажи он взял к себе одних поляков, которые были проворнее и расторопнее, также образованнее и умнее, чем московские придворные и дворяне, нигде, кроме своей родины, не бывавшие и большей частью не умевшие ни читать, ни писать и жившие, по обычаю русскому, как животные.

Меж тем послали за мнимой матерью Димитрия, которую, как о том выше сказано, Годуновы отправили в пустынь и перед своим концом повелели умертвить, но ее уберегли; и во всех городах, через которые она проезжала, народ торжественно встречал ее как бывшую царицу и седьмую жену царя Ивана Васильевича; в то время она была инокинею.

Подъехав к Москве, она остановилась в [селе] Тайнинском (Таninsco), что в двух милях от Москвы, где был царский дворец, и сюда выехал навстречу к ней Димитрий с множеством вельмож и других людей. И они [Димитрий и Марфа] приветствовали друг друга, и весь народ вопил и плакал, ибо царственные мать и сын ее старались показать народу, что они долго не видались; увы, нет ничего удивительного, что она признала его своим сыном, хотя хорошо знала, что это не он, от чего ее жизнь не стала горше, но напротив, с нею обращались, как с царицею, и ее торжественно ввезли в Москву в Кремль, где ее поселили в Вознесенском монастыре[49] (Vosnesenie of hemelvaert Cristi) и где ее содержали и прислуживали ей как царице, и молодой царь каждодневно навещал ее как свою мать, и молодых монахинь, живших с нею.

При въезде Марфы в Москву Димитрий сошел с лошади и вместе со всеми вельможами шел с обнаженною головою подле ее кареты до ее кельи, к великому изумлению народа. О, сколь искусны козни дьявола!

Потом он повелел начать приготовления к венчанию, хотя, по московскому обычаю, оно не могло быть совершено ранее 1 сентября, но он пожелал, чтобы день венчания был назначен скорее, что многим показалось странным, но они молчали; итак, 20 июля 1605 г.[50] его венчали на царство в церкви Богородицы, по московскому обычаю, подобно тому, как венчали прежних царей в Москве, с большим великолепием и торжеством. Епископы с коленопреклонением и большой церемонией возложили на его голову корону, перед ним бросали золотые монеты, и он ступал по золотой парче, и затем послали во все города гонцов возвестить о венчании, и все города прислали ему подарки, утверждая его тем на царство.

Он отпустил алебардщиков и многих других [воинов], вознаградив их за службу, и отправил их в Польшу; также некоторые начальники были не весьма довольны, в том числе Адам Вишневецкий, вельможа из Белоруссии (Alba Russia), разгласивший, что он один издержал на него [Димитрия] несколько тысяч [гульденов] своих собственных денег, и его не вознаградили и не возместили ему [издержек], однако не упоминал о причине, быть может, он то заслужил, что с ним так поступили, но нам незачем обо [всем] этом говорить.

Также все казаки были щедро одарены и распущены, но некоторые также роптали, ибо каждый из них весьма охотно сам стал бы царем.

Он оставил в Москве атамана Корелу с частью казаков и хотел его возвысить, но Корела невысоко чтил мирские почести, сокровища и деньги, вел беспечную жизнь, каждодневно бражничал и не хотел быть вельможею по причине [принимаемых на себя] трудов.

Также отрешил он старого патриарха Иова[51] и повелел его проклясть перед всем народом, называя его Иудою и обвиняя в том, что он был виновником предательств Бориса, и сослал Иова в Старицкий монастырь (Nastaretza), где он вел бедственную жизнь; и на его место был возведен другой патриарх, родом грек, лукавый негодяй, содомит и распутник (hoerenjager), которого ненавидел народ, однако это совершилось по воле царя.

И он назначил по собственному усмотрению всех начальников и офицеров, на которых он, как ему казалось, мог положиться, и тех, которые были слишком допытливы и чересчур много знали, он отставил, а также некоторых устранил.

Высшие бояре и патриоты земли, взирая на все это, были весьма опечалены, отлично приметив, что он не законный [царь]; также были многие, которые слишком много болтали, и то были по большей части монахи и духовные особы, отлично знавшие тайны государства. Но тех, на кого пало подозрение, лишили жизни и устранили; также многих простых людей и граждан (borgers) в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей, но все равно люди не могли молчать; на каждого, что-либо промолвившего против царя, доносили и лишали жизни и имущества. В таком положении была Москва, когда составился тайный заговор (datter аl heymelycke weder teegen hem geconspireert), чтобы убить его [Димитрия], и главным зачинщиком (instrument) был Василий Иванович Шуйский, хорошо знавший, что [Димитрий] не был законным [царем] и всегда это утверждавший, как уже было сказано; этот Василий Иванович Шуйский не оставил своего намерения, но часто советовался со своими приверженцами, коим он более всего доверял и среди коих были как бояре, так и многие купцы, как убить Димитрия, улучив для того удобное время; но это открылось, ибо некоторые проболтались, но они не знали обо всем с уверенностью и не могли привести тому надежных доказательств, однако некоторых [из оговоренных] подвергли жестоким пыткам, и одни из них признались, другие же нет; и этого Шуйского схватили и объявили изменником, который покушался убить царя, и присудили (geoordelt) отрубить ему голову, что должно было свершиться 25 августа, и его [Шуйского] привели в тот день на большую площадь перед Кремлем, окруженную восемью тысячами стрельцов, во главе с Басмановым, все хорошо вооруженные; и объезжая [народ], который был с виду весьма опечален тем, что этого боярина должны казнить, [Басманов] обратился к нему, сказав, что им [всем] надлежит быть твердо уверенными, что он [Шуйский] вознамерился снова возмутить землю, а также замышлял многие предательства ко вреду отечества, и [Басманов] говорил: «Наш царь милостив, он никого не велит казнить, даже если кто того вдвойне заслужил», и [говорил так], чтобы ожесточить сердца людей против этого боярина, ибо в народе была заметная печаль; и так он [Шуйский] стоял, окруженный [народом], перед большою плахою, в которую был воткнут топор, и пришел палач и стал раздевать его, и когда палач захотел снять с него также рубашку, весьма искусно обшитую золотой каймой и жемчугом, то он [Шуйский], желая умереть в ней, не пожелал ее отдать; меж тем медлили [с казнью], как бы ожидая помилования, что было весьма не по сердцу Басманову и многим другим, желавшим, чтобы с ним тотчас покончили.

Наконец, из Кремля выехал дьяк, который не очень торопился, ибо сам желал смерти Шуйского, и [этот дьяк] привез [царский указ] о милости, что царь даровал ему [Шуйскому] жизнь, чему все граждане и жители Москвы весьма обрадовались; Басманов же, разъезжая кругом, говорил и восклицал: «О, сколь милостивого царя даровал нам бог, что он милует даже своих изменников, искавших лишить его жизни». И нет сомнения, все было сделано главным образом для того, чтобы склонить сердца людей к Димитрию, чтобы и богатые и бедные твердо верили, что то истинный Димитрий, и причиной этой милости, как [тогда] говорили, было заступничество старой царицы, его матери.

Потом был Иван Бучинский (Johan Boetsinsci) с братьями, поистине разумные вельможи (verstandige heeren), которых Димитрий вывез с собой из Польши; и один из них был его главным секретарем, находился во всякое время при нем и всегда советовал ему, чтобы он берег бояр, которых немного уцелело в Московии, и обращался с ними ласково и благосклонно, чем он достигнет большего, нежели убивая их, ибо, если он будет губить их, то люди могут возыметь подозрения (achterdencken crygen) и начнут помышлять, что он не истинный [Димитрий]. Один из этих Бучинских принадлежал к реформатской церкви, и они были по происхождению немцы.

Итак, Василию Ивановичу Шуйскому была дарована жизнь, и его вместе с двумя братьями, Димитрием и Иваном, отправили в ссылку или тюрьму (in ballincscap oft in gevanckenisse) в Вятку, однако незадолго до праздника (kersmisse) по великим просьбам Бучинских [Шуйские] были помилованы и возвращены в Москву, но не переставали пещись об отечестве и противоборствовать всем ересям, которые, как они полагали, должны были распространиться, и с той же настойчивостью втайне составляли заговор, чтобы при удобном случае убить Димитрия, и каждый день то там, то здесь умерщвляли много людей; и Бог воочию предостерегал Димитрия, но он был слеп и не примечал за московитами, полагая, что они не дерзнут сделать то, о чем ему доносили.

Теперь надлежит нам сказать несколько слов о его жизни и домашних делах; прежде всего он послал много денег в Польшу для уплаты долгов всем, кто ему давал в долг; также наехали многие из Польши, которые добывали в Москве деньги, доставляя во дворец с купцами множество прекрасных драгоценных камней и другого узорочья, и он все покупал, и если приносили вещи не диковинные, то он был такой охотник до покупок, что те, кто их приносил, тотчас получали деньги и отъезжали обратно.

Он повелел выстроить над большою кремлевской стеною великолепные палаты (wooninge), откуда мог видеть всю Москву, ибо они были воздвигнуты на высокой горе, под которою протекала река Москва, и повелел выстроить два здания, одно подле другого, под углом (gelyc cenen winckelhaeck), одно для будущей царицы, а другое для него самого; и вот приблизительно верное изображение этих палат, возведенных наверху кремлевской стены в Москве; и так стояли палаты на высоких тройных стенах (ор de hooge mueren die 3 dubbel dick syn).

Внутри этих описанных выше палат он повелел поставить весьма дорогие балдахины, выложенные золотом, а стены увесить дорогою парчею и рытым бархатом, все гвозди, крюки, цепи и дверные петли покрыть толстым слоем позолоты; и повелел внутри искусно выложить печи различными великолепными украшениями, все окна обить отличным кармазиновым сукном; повелел также построить великолепные бани и прекрасные башни; сверх того он повелел построить еще и конюшню, рядом со своими палатами, хотя уже была одна большая конюшня при [большом] дворце (palleyse); он повелел в описанном выше дворце также устроить множество потаенных дверей и ходов, из чего можно видеть, что он в том следовал примеру тиранов, и во всякое время имел заботу [об этом] (altyt wat ор de leeden hadde).

Также повелел он разыскивать по всей стране самых лучших и злых собак, и почти каждое воскресенье он тешился с ними на заднем [дворцовом] дворе, куда привозили в клетках множество медведей, и он выпускал их на собак; также приказывал он некоторым знатнейшим дворянам, которые по большей части были отличными охотниками, выходить на медведей с рогатиною (swynspriet), и некоторые [охотники] проявляли поистине геройскую отвагу, и я сам видел, как многие выходили на большого свирепого медведя с одною рогатиною и так ловко вонзали ее ему в горло или в грудь, что было прямо невероятно, и хотя по большей части их руки бывали изранены, они одерживали победу, но ежели бы кто промахнулся, то мог бы поплатиться жизнью; вокруг стояли охотники с вилами, следившие за медведями, и в случае промаха [борца] тотчас пронзали медведю горло; – поистине отвратительное зрелище (afgryselycke speculatie); он и сам пожелал выйти на злобных медведей, но по неотступным просьбам вельмож отложил свое намерение.

Также часто выезжал он из Москвы охотиться в поле, куда по его повелению выпускали медведей, волков и лисиц, и он преследовал их с великой отвагою; он в один день загонял по нескольку лошадей и часто менял платье. Поистине он был лихой наездник (belt te peerde), как бы ни была дика лошадь, он укрощал ее своими руками, чему все дивились, хотя там все хорошие наездники, ибо они с детства до самой смерти ездят верхом; в Москве каждый купец, даже небогатый, держит лошадей, и из одной улицы в другую переезжает верхом, и лошади, и их прокорм там дешевы, ибо в урожайное время содержание лошади там может стоить четыре ливра в год; он также был искусным правителем, и все установленные им законы в государстве (alle wetten stellende in den regimente) были безупречны и хороши, и он сам нередко наставлял чиновников.

Он также возомнил, что ему не довольно владеть Московиею, но помышлял о завоевании всей Татарии, Швеции и Дании, полагая, что то будет нетрудно привести в исполнение, но прежде всего он устремил взоры на Татарию; он был отважным воином и охотно смотрел на кровопролитие, но не давал этого приметить и держал все в глубокой тайне (maer hiel de dief noch in de mouwe), также обладал неимоверной силой в руках.

Присмотревшись к обычаям московитов, он стал осторожнее и удвоил стражу во дворце, также отобрал из немцев и ливонцев триста самых рослых и храбрых воинов и поставил из них двести алебардщиками и сто трабантами (hartsiers), и во время его выходов они всегда окружали его; велев им роскошно одеваться, он дал им большое жалованье и весьма возвысил их, также велел одеть их в немецкое платье; над трабантами, среди которых было много шведских и ливонских дворян, он поставил капитаном Якова Маржерета (Магgueret), бывшего прежде капитаном немецкого отряда, и они были весьма роскошно одеты в бархат и золотую парчу, носили дорогие плащи и позолоченные протазаны с древками, покрытыми красным бархатом и увитыми серебряною проволокою. И каждая сотня алебардщиков имела своего капитана; один из них был шотландец, по имени Альбрехт Лантон (Albrecht Lanton), и его воины носили кафтаны фиолетового сукна (in peerts laecken) с обшивкой из зеленого бархату, другой капитан был Матвей Кнутсен (Matthys Cnoettsen) из Дании, который при Борисе, после [смерти] герцога Иоанна, поступил на царскую службу, и его воины также носили кафтаны фиолетового сукна с обшивкой из красного бархату; и эти три капитана вместе с лейтенантами были пожалованы деревнями и землями и сверх того ежегодно получали большое жалованье. Также алебардщики и трабанты были щедро одарены и должны были всегда окружать царя, а некоторые из них – поочередно держать ночной караул во дворце; и когда царь выезжал верхом, то трабанты также должны были следовать за ним верхом, ибо у каждого из них была лошадь; а алебардщики провожали царя пешком до ворот, где и ожидали его возвращения, и трабанты имели при себе каждый раз, когда выезжали, заряженные пистолеты.

Это казалось московитам весьма диковинным, ибо они ничего подобного не видали и не знали, что об этом думать, ибо все московские прирожденные цари выезжали верхом в сопровождении одних стрельцов. И последних Димитрий держал постоянно при себе, две или три тысячи человек, вооруженных длинными пищалями; он повелел также отлить много пушек, хотя их было много в Москве. Сверх того он иногда приказывал строить крепостцы, и брать их приступом, и обстреливать из больших пушек, в чем принимал участие сам, как простой воин, и не пренебрегал никакою работою, желая вселить в московитов доброе разумение, как вести войну, и однажды повелел сделать чудище – крепость, двигавшуюся на колесах, с многими маленькими полевыми пушками внутри и разного рода огнестрельными припасами, чтобы употребить [эту крепость] против татар и тем устрашить как их самих, так и их лошадей, и поистине это было измышлено им весьма хитроумно. Зимою эту крепость выставили на реке Москве на лед, и он [Димитрий] повелел отряду польских всадников ее осадить и взять приступом, на что он мог взирать сверху из своих палат и все отлично видеть, и ему мнилось, что эта [крепость] весьма удобна для выполнения его намерения, и она была весьма искусно сделана и вся раскрашена; на дверях были изображены слоны, а окна подобно тому, как изображают врата ада, и они должны были извергать пламя, и внизу были окошки, подобные головам чертей, где были поставлены маленькие пушки. Поистине, когда бы эту крепость употребили против таких врагов, как татары, то тотчас же привели бы их в замешательство и обратили в бегство, ибо это было весьма искусно придумано. Того ради московиты прозвали ее чудищем ада, и после смерти Димитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, и там его [Димитрия] также сожгли.

Он повелел также отлить много мортир (mortieren), чтобы стрелять ядрами (vierballen), и часто испытывал их; сверх того он часто вместе с дворянами принимал участие в военных забавах (lustich stormende crychswyse) и часто подвергал себя опасности (alte bloot gof), и однажды заговорщики положили убить его во время подобной игры, но страх помешал им; и он также возвысил князя Федора Ивановича Мстиславского и подарил ему весь дом покойного царя Бориса, и когда Мстиславский уверял, что он не достоин такой милости, то он [Димитрий] сказал: «Ты лучше Бориса, который был предателем отечества», и дал ему также жену из рода Нагих, родственников старой царицы, его [Димитрия] мнимой матери, и они [Нагие] снова возвысились, после того как во время Бориса столь долго пробыли в нужде и опале; и он выдал дочерей из этого рода за многих московских бояр, а их дочерей повыдавал в свою очередь за Нагих, и удостаивал своим посещением; также велел устраивать веселые охоты и потехи; все это он делал для того, чтобы показать, что его родственники или свойственники сближаются с боярами, непричастными ни к одной партии (neutralen heeren), и [чтобы] таким образом, с помощью брачных союзов, рассеять все их подозрения.

Меж тем он [Димитрий] отправил посла в Польшу объявить королю и другим [лицам] о том, что бог утвердил его [Димитрия] на престоле, а также пригласить нареченную невесту – дочь воеводы Сандомирского, Юрия (pan Georgius), посылая невесте много сокровищ и узорочья драгоценного из жемчуга, золота и каменьев, также множество денег, чтобы собрать ее в дорогу и снабдить всем необходимым, как то подобает царице. Старая царица также послала много подарков своей, как она подавала вид, будущей дочери; невесту звали Мариною. Все подарки, которые он [Димитрий] отправил в Польшу, будут, как мы увидим, перечислены в этом сочинении. Также королю польскому послал он прекрасные подарки; повелел привести в порядок все сокровищницы в Москве и сделать новые ларцы, и каждое узорочье положить отдельно в особые ларцы; да и переворошили все древние сокровища, лежавшие схороненными сто лет и долее, расставили и разложили по его усмотрению; также купил он много дорогих товаров у англичан, голландцев и других чужеземцев; также наехало из Польши много евреев торговать драгоценным узорочьем.

Дочь Бориса, Ксению (Oxinia), над которою он в течение некоторого времени проявлял свою волю, велел постричь в монахини и сослать в Кирилловский монастырь (Kirilowa), расположенный в ста милях от Москвы, где находилось уже много инокинь из знатных родов.

И князя Василия Мосальского, своего лучшего друга, которого Димитрий высоко ценил за то, что он первый перешел к нему и оставался ему верен до конца, отправил к Польше, но не за рубеж, а в княжество Смоленское, с дорогими подарками и золочеными санями, чтобы везти в них, ежели кто прибудет зимой по делу его невесты; и Мосальский, которому в Смоленске оказывали царские почести, забрал себе самые лучшие поместья, какие только мог захватить, и стал несметно богат.

Сверх того в Москве его самыми близкими и надежными друзьями были: Петр Басманов, которого он поставил главным воеводою над всеми войсками, и Михаил Молчанов (Moltsanoff), который перешел к нему в Польшу и всегда оказывал ему помощь и содействие, но это был большой плут и льстец, не боявшийся ни бога, ни людей; эти трое сообща творили бесчестные дела и распутничали (bedreven groole scelmerye en hoererye), ибо Молчанов был сводником (coppelaer) и повсюду с помощью своих слуг выискивал красивых и пригожих девиц, добывал их деньгами или силою и тайно приводил через потаенные ходы в баню к царю; и после того как царь вдосталь натешится с ними, они еще оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова. Также, когда царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук, так что после его смерти открыли, по крайней мере, тридцать брюхатых.

Такую жизнь вел он дома, во всех делах внешних он поступал, как воин и герой (crygsman en een helt). He было ни дьяка, ни приказного (officier), который не испытал бы его немилости; также немало палок обломал он об их ляжки, уча их приличным манерам и развязности, что им не очень-то нравилось, и те, что были недовольны, также терпеливо ожидали, пока настанет благоприятное [для них] время.

16 октября прибыл посол от короля польского[52] с подарками к царю Димитрию, чтобы передать ему поздравления от короля. Подарки были: прекрасные лошади, золотая цепь и большой кубок; и в том же месяце [посол] отъехал. Также приезжал папский легат для возобновления союза, заключенного им в Польше, и он [легат] был отпущен с подарками[53].

В это же время снова помиловали Шуйских, и они прибыли в Москву и вновь принялись составлять заговор, только в строжайшей тайне.

В декабре привезли в Москву взятого в плен стоящими близ Азова донскими казаками турецкого капитана, который повсюду на Дону причинил много вреда, и звали его Дус Бахмет (Doesbagmeth).

Также принял царь на службу одного польского ротмистра, верно служившего ему при завоевании Московии. И он [царь] сам обучал своих всадников, то были отважные молодцы (jonge cloecke helden) и дворяне хороших фамилий, и он положил им большое жалованье, и они ничего не должны были делать, как только жить в Москве и во всякое время сопровождать царя на охоту, и когда он выезжал куда-нибудь верхом, все в прекрасных кирасах и полном вооружении; ротмистра звали пан Матвей Домарацкий (Matthias Domaratzci).

Также наехало в Москву много молодых поляков, чтобы посетить царя, которого они знали в Польше в ином состоянии и кому они в Польше оказывали какое-либо добро, и они приезжали не напрасно; также прибыл в Москву родственник невесты по фамилии Казановский (Cosonoffsci), и ему отвели особый дом, это был человек молодой, но весьма надменный (groot dominateur). Этот и многие другие [поляки] каждодневно принимали участие в его [царя] охотах и забавах и не помышляли ни о чем ином, как только о веселии.

Осенью царь повелел сделать все приготовления к тому, чтобы зимою с большим войском осадить Нарву, но вельможи отсоветовали ему – и упросили, так что он уступил, не ведая по какой причине.

Также призвал он из Углича Густава, сына короля шведского, о котором мы довольно говорили при изложении [истории] царствования Бориса, и повелел ему принести клятву и присягу московской короне в том, что он будет верно служить, когда будет нужда призвать его, но Густав, человек сумасбродный (dullen eygenen сор hebbende), сказал, что он сам сын короля и с ним нельзя так говорить, но лучше бы оказали ему милость и пособили бы овладеть шведским королевством, что ему подобает; на что Димитрий разгневался и повелел его [Густава] связать и бросить в сани, и вместе со шведским слугою, которого звали Симоном, заточить в темницу в Ярославле, что в пятидесяти милях от Москвы, где он и умер; и как я полагаю, его отравили.

Каждый день прибывали в [Москву] гонцы как от невесты и отца ее – воеводы, так и от папы, и легата его, пребывавшего в Кракове, а также отбывали из Москвы в Польшу.

8 января 1606 г., ночью, случилось великое волнение в Кремле: показалось, что некие люди очутились близ царских покоев, так что сам царь с двумя стрелецкими капитанами, взяв оружие, пошел в большую палату (groote camer); и этих двух капитанов звали Федором Брензиным (Brensin) и Романом Дуровым (Raatman Doeroff); но никого не могли найти, кто был [тому волнению] причиной, однако схватили двух или трех человек, которые и под пыткой ни в чем не признались и были казнены; удивительно, как всемогущий бог оберегал Шуйского, бывшего главою и руководителем (instrument) всех заговорщиков.

После этого [происшествия] стража была весьма умножена. И кажется, убить Димитрия был подкуплен Андрей Шеферединов, который по повелению Димитрия удавил (versmacht) царицу Марию и ее сына, ибо никто не знал, где этот молодчик находился с тех пор; полагаю, что его также умертвили.

Одним словом, каждодневно доносили на многих [людей], которые слишком много болтали, и их устраняли, и то были по большей части монахи; я считаю, что то было чудо из чудес, что весь заговор не был открыт, так бог ослепил его [Димитрия].

Также были некоторые среди стрельцов, которые поговаривали о том, что невозможно почесть его за истинного Димитрия, что дошло до слуха Басманова, под начальством которого было около восьми тысяч стрельцов, и он донес царю и увещевал его, дабы он поостерегся и был осторожнее, ибо его особе грозит великая опасность; одним словом, после учиненного тайно большого розыска из всего множества [заговорщиков] открыли и схватили семерых, но так, что никто из их людей не узнал, и на другой день по новому делу призвали всех стрельцов на задний двор, где по воскресеньям обыкновенно травили медведей; туда все они явились на суд (comporeerden), и никому из них не было ведомо, что из того воспоследует, и все были охвачены страхом, не ведая, что должно означать, что созвали их всех без оружия. Тотчас вышел царь, окруженный всеми телохранителями и алебардщиками, сверх того сопровождаемый Басмановым, Мстиславским, Нагими и многими польскими дворянами, и взошел на высокое крыльцо, бывшее на заднем дворе (ор den hoogen trap van den achter hove), и повелел затворить кругом все ворота. Они [стрельцы], увидев его [царя], тотчас пали ниц, по их московскому обычаю, и, обнажив головы, обратили на него свои взоры, и он, видя такое множество обнаженных голов, лежавших одна подле другой, не мог удержаться от смеха и сказал: «Когда б они все были умны!» Усевшись, он обратился к народу с прекрасною речью. Сперва [приведя] из священного писания [слова] о промысле божием, сверх того весьма жаловался на их коснение и неверие, говоря: «Доколе хотите вы чинить раздор и несчастье? Не довольно ли того, что вся земля разорена вконец, и неужто должна она совсем погибнуть (verdelcht worden)?». Перечислял им все измены Годуновых, как они истребили все знатнейшие роды в стране и беззаконно овладели царским престолом, по какой причине, говорил он, страна была так наказана, и «теперь, когда бог сохранил меня и избавил от всех умыслов на мою жизнь, вы все еще не спокойны и желаете моей погибели, употребляя все хитрости, чтобы снова завести крамолу». Спрашивал, есть ли у них что сказать против него и могут ли они привести какие-либо доказательства тому, что он не истинный Димитрий. И когда они смогут это сделать, то пусть на месте лишат его жизни. «Моя мать и все эти вельможи будут мне в свидетели; и статочное ли дело, чтоб кто-нибудь мог, почти не имея войска, овладеть таким могущественным царством, когда бы у него не было на то права. Бог бы того никогда не допустил; я подвергал жизнь свою опасности не для того, чтобы самому возвыситься, но дабы освободить вас от крайней нужды и рабства, в которое поверг вас изменник отечества, правивший им и угнетавший [вас], когда исполнил меня ревности всемогущий бог, чья владычная рука возвратила мне царство, принадлежащее мне по праву». Меж тем вопрошал их [стрельцов], чего ради они составили заговор, и [требовал], чтобы они в его присутствии прямо высказали причину своего недоверия.

Они все были весьма тем удивлены и со слезами пали ниц, моля его о помиловании, клялись, что ничего не знают, и просили царя оказать им милость, указать им тех, кто столь несправедливо обвинил их. Царь тотчас повелел Басманову вывести к толпе вышеупомянутых семерых стрельцов, что и было исполнено. И как только их привели, он [Димитрий] сказал: «Смотрите, вот те, которые говорили, что вы все заговорщики и преисполнены изменническими злыми умыслами против вашего законного царя и повелителя». Тотчас они всем скопом набросились все на этих людей, схватили их и растерзали на куски, столь отвратительно, что никто не сможет поверить, ибо у всего множества не было ничего в руках – ни оружия, ни палок, однако они напали на этих помянутых семерых [стрельцов] и своими руками растерзали их на тысячу кусков, так что их платья были залиты кровью, словно они забили много быков, и некоторые [стрельцы] рвали зубами куски мяса из этих семерых, словно собаки, которые рвут и кусают оленя, и один стрелец откусил своими зубами ухо, которое он с великой злобой еще долго жевал, да так долго, что мог проглотить, и изжевал в крошки; одним словом, и голодные львы не могли бы наброситься на молодых ягнят, как эти люди набросились на своих братьев. По совершении сего они [стрельцы] громко кричали: «Так надлежит поступать со всеми врагами и изменниками нашего царя». И хотя он [Димитрий] был жестокосердым (tirannich), однако не мог смотреть на то, и все время, пока это происходило, находился в одном из покоев, и, выйдя к [стрельцам], он еще раз для обеспечения своей особы постарался уверить их, что он истинный Димитрий, и распустил их по домам. Они все снова пали ниц, моля его о милости, [после чего] каждый пошел своею дорогою, и разошлись, и куски от тех [растерзанных] трупов подобрали, и сложили на телегу, и, [вывезя за город], бросили на съеденье собакам; и телегу везли по городу непокрытою, так что и у всех видевших становились дыбом волосы.

Это [происшествие] навело столь великий страх на жителей Москвы, что они даже немного говорили о том, и каждый боялся проронить лишнее слово, но некоторые так были ожесточены, что не примечали ни смерти, ни пыток. Поистине я думаю, что эти помянутые семь человек не были виновны и не вели таких речей, как он [Димитрий] объявил перед толпою [стрельцов], и он поступил так для того, чтобы вселить в каждого из них страх.

Димитрий вознамерился по совершении своей свадьбы выступить со всем войском в поход на крымских татар, для чего всю зиму посылали великое множество амуниции, припасов и провианту в Елец, город на татарской границе; и все это свозили туда, чтобы сопровождать войско, так что к весне запасли много муки, пороху, свинцу, сала и всяких других вещей на триста тысяч человек, и было велено все сберегать до его [Димитрия] прибытия; затем он отправил посла в Крым объявить хану, что он должен возвратить московскому царю все подати, которые Московское государство прежде принуждено было уплатить хану, а не то он обреет хана и весь его народ наголо, как мех, который он ему посылает и который был начисто обрит, совсем наголо (en heel gescoren was, cael totten gronde); но гонец, отправленный с этим [посланием], не возвратился.

Наступила весна, и каждый день стали ожидать прибытия воеводы с его дочерью-невестой, о чем в Москве ежедневно получали известия, и царь повелел приготовить все, что казалось необходимым, повелев всем дворянам приготовить самые красивые уборы как для себя, так и для своих лошадей, также он выдал почти всем стрельцам новое платье и красные кармазиновые кафтаны, повелев каждому быть готовым к встрече царицы; он повелел также весьма красиво убрать кельи в монастыре, где жила его мать, ибо прежде всего невесту должны были отвезти туда на восемь дней, дабы она могла научиться московским обычаям; также были украшены и искусно убраны ее и его покои [во дворце].

Сверх того из Польши и через Польшу наехало в Москву много богатых купцов с различным узорочьем и драгоценностями (juweelen en costelycheyt), чтобы продать их царю к свадьбе, и главнейшие из них были:

Поляк Немтесский, родовитый дворянин (groot edelman), присланный госпожою Анною в Москву с драгоценным узорочьем, чтобы продать его; и эта госпожа Анна была сестрой короля польского, имевшая у себя узорочья на 200 000 талеров.

Вольский (Volscy), родственник королевского маршала, привезший дорогие шитые обои (tapysseryen) и шатры, которые он продал за 100 000 талеров.

Еще Николай Полуцкий со множеством других.

Амвросий Челари (Ambrosius Celari) из Милана с товаром на 66 000 флоринов.

Двое слуг Филиппа Гольбейна (Philips Holbain) из Аугсбурга с товаром на 35 000 флоринов.

Андрей Натан (Andreas Nathan) из Аугсбурга с узорочьем на 300 000 флоринов.

Николай Демист (Nicolay Demist) из русского Лемберга (Ruslemburg), также привезший много товара.

Сверх того было весьма много других польских купцов и много евреев, привезших великое множество [товаров]; и все это добро было у них куплено по дорогой цене, так что они остались бы с большим барышом, когда бы тотчас же получили деньги, и те, кому уплатили, были счастливы, но таких было немного.

Царь повелел также приготовить много дорогих шатров и повозок; также выдал всем капитанам, ротмистрам и придворным деньги, чтобы они приготовили себе и своим слугам самые дорогие наряды; также по всем деревням и царским поместьям были разосланы гонцы; богатые деревни обложили повинностями, и они каждодневно доставляли в Москву яйца, кур, быков, овец и другие различные съестные припасы, каждый сообразно с тем, сколько было наложено, ибо [в Москву] должно было из Польши прибыть множество [гостей], которых надобно было прокормить, и ожидали шесть или семь тысяч человек; также было велено запасти на каждом дворе овес, сено, солому, и для того назначили повсюду смотрителей, знавших, что им надобно делать; также некоторые купцы в Москве должны были на время уступить лучшие жилища на своих дворах и принять на постой польских свадебных гостей; одним словом, повсюду было большое движение.

Меж тем заговорщики делали возможные приготовления к другому празднику и собирались в большом числе, и связали друг друга великими клятвами, что в свадебные дни убьют его [Димитрия] вместе со всеми поляками, находившимися в Москве; и так они полагали вернуть и свои сокровища, отправленные Димитрием в Польшу; и было их [заговорщиков] добрых три тысячи в Москве, Новгороде и других местах, и то было великим чудом, что ничего не открылось; и главой их был князь Василий Иванович Шуйский, радевший [о благе] отечества и религии.

Московский посол Афанасий Иванович Власов, отправившийся в Польшу за невестою, а также для того, чтобы отвезти подарки, прибыл вместе с нею и воеводою в польский город Краков, где король и его сестра оказали ей великие почести. Также посол от имени царя заключил брак[54], и невеста сидела против короля, в присутствии папского легата, а также агента, которого тот постоянно держит при короле, молодого принца и сестры короля. Затем они отъехали, и воевода Сандомирский отправился вперед в Москву и прибыл в Смоленск, где его встретил с большим почетом и великолепием князь Василий Массальский, и далее в сопровождении многочисленной свиты, вместе с московским послом Афанасием Ивановичем Власовым, отправился в Москву, и здесь бояре, дворяне и весь народ поистине встречали его с тою же торжественностью, как датского герцога Иоанна в царствование Бориса. [И воевода въехал в Москву] на царской лошади, и в Кремле поместили его в доме Бориса рядом с палатами царя, и ему [воеводе] услуживали по-царски и каждый день служили в его доме мессу, ибо при нем были те людишки (volcseen), которые могли это исполнять.

И его въезд был совершен 24 апреля, и он был представлен царю, и они обменялись изъявлениями уважения и взаимным пожеланием счастья.

На другой день царь Димитрий повелел раскинуть много дорогих шатров на превосходном месте, в одной миле от Москвы, и повелел расположить их подобно вытканному городу (gelyc een geborduerde stat), снабдив всякими яствами и винами, чтобы царица могла подкрепиться и приготовиться к торжественному въезду, и [Димитpий] отправился туда [к шатрам], взяв с собою воеводу Сандомирского, который ехал позади его, и князя Василия Шуйского, снова попавшего в большую милость. И Сандомирский ехал по правую руку от Шуйского, а за ним следовали все дворяне и провожающие; алебардщики принуждены были, невзирая на жару, идти пешком до вышеописанных шатров, что многих раздосадовало, ибо они к тому не привыкли; пообедав там, царь отправился охотиться на медведей, которых он сам, будучи верхом, весело преследовал, и убил большого свирепого медведя, и когда бы конь, на котором oн [царь] сидел, не был выучен, то он подвергся бы большой опасности, ибо он был невероятно дерзок и отважен, когда был при оружии и на коне. Так, проведя весь день в потехах, он возвратился в Москву, где каждый день продолжал готовиться к свадьбе.

В то время сатанинская пророчица Елена юродивая, о которой мы говорили в жизнеописании Бориса, начала предсказывать Димитрию смерть, что навело на заговорщиков великий страх, но когда Димитрию донесли об этом [предсказании], он посмеялся над ним, не обращая внимания на болтовню безумных и одержимых старух; и то было поистине счастьем для заговорщиков, что ничего больше не предприняли, ибо она могла бы при помощи своих чар выдать кого-нибудь из них; речи, которые она говорила против царя, были невелики и их можно передать словами поэта:

И это предсказание сбылось.

1 мая царицу, или невесту, встретили у описанных выше шатров, и на другой день, 2 мая, рано утром по всей Москве было объявлено бирючами, чтобы все князья, бояре, дьяки, дворяне и дети боярские (ridders), купцы и все прочие нарядились в самые богатые одежды и оставили всякую работу и торговлю, ибо надлежит встретить царицу. И всем, у кого были лошади, было велено выехать верхом в два часа утра, что и было все исполнено по тому повелению с большим торжеством; через Москву-реку, с той стороны, откуда должна была прибыть царица, построили новые мосты, также на лугу близ берега разбили два дорогих шатра, тут ее должны были встретить и пересадить из ее повозки в царскую колымагу (triumphwagen).

Все дворяне и вельможи, ехавшие верхом, были в драгоценных нарядах, шитых золотом и жемчугами, и лошади их были увешаны золотыми и серебряными цепями, и на них были золоченые и посеребренные седла, унизанные драгоценными камнями; за каждым следовало множество слуг как пешком, так и на лошадях, и они были одеты почти так же великолепно, как их господа. Также вывезли царскую колымагу, которая была весьма красиво и искусно отделана, как театр, позолочена и убрана золотой парчей, внутри лежали подушки, унизанные жемчугом, и даже колеса ее были вызолочены, и внутри сидел красивый маленький араб, державший на золотой цепочке обезьяну, с которою он играл; и эту колымагу везли двенадцать белых лошадей с круглыми черными пятнами, так что поистине можно было подумать, что они были так раскрашены, но я знаю, что они были такими от природы и были задолго [до того] присланы в Москву из Татарии. Позади колымаги шла сотня телохранителей, роскошно одетых, с капитаном, который так же, как и два капитана алебардщиков, ехал верхом; и двести алебардщиков составляли как бы два крыла, с каждой стороны колымаги по сто; также шли с каждой стороны по двое знатных бояр из Москвы, в одеждах, увешанных и расшитых жемчугом и драгоценными камнями; и так проводили колымагу до двух помянутых выше шатров и, поставив ее неподалеку от них, выстроили в ряд по обеим сторонам алебардщиков, одетых в немецкое платье, а позади них поставили телохранителей.

Басманов выехал с великой пышностью, подобно самому царю, в сопровождении многих молодых конников; также выехала рота (Compagnie) польских всадников со своим ротмистром Домарацким, все с цветными копьями и значками, каждый одет в великолепнейшее [платье], и, встретив царицу, весело трубили в трубы и соединились с двумя ротами всадников, сопровождавших царицу, и поехали вместе с ними.

Когда [поезд] приблизился к шатрам, королевский посол с большою свитою выехал вперед, потом все дворяне и волонтеры, прибывшие вместе с невестою из Польши, во многих красивых каретах (coetskens), в которых запряжено было по шесть, восемь и десять лошадей одной масти.

Меж тем, как только начался въезд [Марины], царь, обрядившись в простое платье, в красной простой шапочке, тайно выехал из дворца в сопровождении князя Василия Шуйского и одного слуги-поляка, также ехавших верхом, строго приказав не оказывать ему почестей, дабы он никем не был узнан, и он объехал все войска и всех поляков, будучи никем не узнан, и расставил в добром порядке всех дворян, бывших на лошадях, равно как и стрельцов, которых было числом четыре тысячи, и все на царских лошадях и одеты по большей части в платье красного кармазинного сукна (root cramosyn), каждый со своим значком (leverye) и ружьем при седле. Он расставил их в добром порядке от реки к городским стенам столь искусно, что издали казалось, было их втрое более, и приказал им, как только царица въедет [в Москву], тотчас, проехав через другие ворота, выстроиться в том же порядке у второй внутренней большой стены, что и было исполнено; и все устроив, не будучи узнан никем из простонародья или по крайности немногими, царь возвратился в город; но мы, отправившись верхами посмотреть на въезд, видели его хорошо.

И когда царица, или невеста, подъехала к шатрам, ее встретили с большим почетом и торжественным великолепием от имени царя Димитрия, и посадили в царскую колымагу, и повезли в Москву, продвигаясь весьма медленно, так что въезд совершался в продолжение почти целого дня.

Впереди в добром порядке шли два отряда (vendelen) гайдуков, или польских стрелков. У каждого из них был на плече мушкет, а сбоку висела турецкая сабля, а у некоторых из них были бердыши (strythamer), и все [гайдуки] были одеты в [кафтаны] синего сукна с серебряными накладками, и у большей части из них были белые перья на шапках; они были весьма бравы и по большей части высокого роста; их знаменщик шел посредине, подле него [шли] трубачи и флейтисты, которые весьма изрядно играли, а также били в барабаны.

Затем шли две роты польской конницы с разноцветными копьями и флажками на них; а также присоединившаяся к ним рота Домарацкого, и все были одеты по-старинному, несли большие позолоченные турецкие и персидские щиты, на которых были изображены драконы и змеи, также были у них дорогие луки и колчаны; все это были отважные и статные молодые люди, и они весьма громко трубили в трубы во время шествия. Но из того, что я видел, мне больше всего полюбились их прекрасные величественные (triumphante) лошади, которые все время резвились и были в красивых (lustig) чепраках, а некоторые украшены крыльями и, казалось, не шли, а летели; по большей части это были венгерские лошади.

Потом вели трех коней, столь прекрасных, каких я еще за всю жизнь не видал, хотя мне довелось видеть много красивых лошадей; и каждого коня вели на длинных золотых поводах, концы коих держали турки, и хотя ноги этих коней были спутаны золотыми подвязями и вели их на поводах, однако их не могли удержать; они скакали и ржали так, что пена стекала с их золотых удил; и на них были седла, сделанные весьма искусно и унизанные бирюзой. Также многие ехали на лошадях, преизящно (seer excelent) выкрашенных красной, оранжевой и желтой краской, и [эти лошади] были весьма красивы, и даже если они ехали или плыли в воде, то краска все же с них никогда не сходила; и эту краску, называемую китайскою, привозят из Персии. Затем следовало много вельмож и дворян, каждый со своими слугами, в самых красивых и диковинных нарядах. За ними ехала триумфальная царская колымага, окруженная алебардщиками и трабантами с их капитанами; по обеим сторонам ее шли четыре знатных боярина с обнаженными головами, с ними шесть слуг в платье зеленого бархата, обшитого золотыми позументами, с золотыми цепями, и в багряных, шитых золотом плащах; затем следовало много дворян; за ними вся толпа московских бояр, вельмож, дьяков и дворян с их слугами; потом шли и купцы со всеми прочими, и улицы были полны народа, одетого в самые лучшие наряды, так что все походило на поле, полное различными красивыми цветами.

Когда царица проехала третью городскую стену и въехала на большую площадь перед Кремлем, на помостах, нарочно для того устроенных, принялись играть на флейтах, трубить в трубы и бить в литавры, также принялись играть на различных инструментах и [музыканты, помещенные] над кремлевскими воротами.

Она [Марина] была одета, по французскому обычаю, в платье из белого атласа, все унизанное драгоценными камнями и жемчугом; против нее сидели две польские графини, ее родственницы, за ними следовало множество карет с госпожами и знатными девицами, и это были весьма роскошные кареты с золотыми столбами, в каждую было впряжено шесть или восемь лошадей. И так проводили ее [Марину] в Кремль, и здесь все кареты с другими госпожами отделились, и развезли их по приготовленным для них дворам, и некоторые из девиц горько плакали, а ее [Марину] отвезли в Вознесенский монастырь, к старой царице и матери Димитрия, куда скоро тайно прибыл он сам и приветствовал ее.

Наконец все стали расходиться по домам, а простому народу наговаривали, что невеста должна изучить обряды московитов, к чему она была расположена еще до обручения, и [эту молву распустили], чтобы она [Марина] понравилась народу, но я полагаю, что Димитрий учил ее в это время чему-нибудь другому.

Во все время моего пребывания в Москве я неотступно прилагал великие старания, дабы заполучить верное изображение (conterfeyting) города Москвы, но мне не удавалось, ибо там нет художников, и они не заботятся о них, так как не имеют о том никакого разумения; правда, там есть иконописцы и резчики, но я не осмелился побудить их сделать для меня изображение Москвы, ибо меня наверное схватили бы и подвергли бы пыткам, заподозрив, что я замышляю какую-нибудь измену. Так подозрителен этот народ в подобных вещах, что никто не отважится предпринять что-нибудь подобное; но в это время жил в Москве некий дворянин, который во время осады Кром был ранен в ногу, вследствие чего принужден был все время сидеть дома, и он пристрастился к рисованию, у него в доме среди слуг был иконописец, который и обучил его рисованию, и между прочим он начертил пером [изображение] Москвы. И этот дворянин был знаком с моим хозяином, у которого я учился торговле, и меня иногда посылали к [помянутому дворянину] с камкою и атласом, которые он покупал, и часто расспрашивал меня об обычаях нашей страны, также о нашей религии, о наших принцах и государственных людях (overheeren), на что я обстоятельно отвечал и давал ему также гравюры (printen), изображающие походы его княжеской светлости, а также битву при Турнгуте[55] во Фландрии и все завоевания, совершенные там, что так порадовало и удивило его, что он не знал, чем ему одарить меня, дабы засвидетельствовать свое дружеское расположение, и сказал: «Просите, что вам полюбится, и я дам вам, и когда я могу оказать вам какую-нибудь службу при дворе, то не премините этим воспользоваться»; и он велел своей жене выйти ко мне, так что я ее видел, и она подарила мне узорчатый платок; а показать кому-нибудь свою жену означает у московитов величайшую честь, какую они только могут оказать, ибо они держат своих жен взаперти, так что никто не может их видеть. И так как он [этот дворянин] весьма хотел подарить мне что-либо и всегда был рад видеть меня у себя, ибо я всегда поведывал ему [различные] истории, насколько их знал, то я попросил у него подарить мне изображение Москвы. Услыхав о том, он клялся, что, пожелай я скорей его лучшую лошадь, он охотнее отдаст ее мне, но так как он почитал меня истинным своим другом, то дал мне изображение Москвы с тем, чтобы я поклялся не проговориться о том никому из московитов и никогда не называть его имени, ибо, сказал он: «Это может стоить мне жизни; когда откроется, что я снял изображение Москвы и дал его иноземцу, то со мною поступят, как с изменником». И это изображение, сделанное пером, я приложил к сему сочинению. Поистине, когда бы Вам самим довелось увидеть Москву, Вы бы нашли ее именно такою, какою она изображена и представлена здесь, и, посвящая моему лучшему, после всемогущего бога, другу эту недостойную книгу, я посвящаю от всего сердца ему также и сей рисунок со смиренною просьбою не пренебречь им, а принять в знак моего доброго усердия и приверженности к Вашей достойной особе, моля всемогущего бога: да ниспошлет Вам здравие и долгую жизнь на спасение души.

В последующие три или четыре дня в Москве была совершенная тишина. Тем временем польский посол был у царя и поднес ему подарки: две красивые лошади, чаши и золоченые кубки, и прекрасную большую собаку; окончив свою речь, посол представил грамоту, на коей не было титула и стояло только: великий князь Московии, что разгневало [Димитрия], и он возвратил грамоту, на что посол отвечал ему от имени короля: «Пусть он [Димитрий] сперва покорит Татарию и Турцию, и тогда его будут называть царем и монархом, но не теперь», на что [Димитрий] так разгневался, что в злобе хотел бросить свой скипетр в посла, но бояре и Сандомирский, который весьма напугался, опасаясь [возможного] несчастья, остановили [царя], и посол удалился и почти не выходил из своего дома до самой свадьбы[56].

Димитрий увеличил титул прежних московских князей, прибавив к нему: монарх (monarche) и непобедимый, что произошло по наущению литовских вельмож, ибо некоторые из них не любили короля и помышляли в благоприятных обстоятельствах подчинить Польшу Димитрию; таково было их намерение, но не господня воля.

6 мая, рано утром, царицу перевезли в великолепной карете из монастыря в приготовленные для нее прекрасные палаты, и в Кремле устроили перед большой столовой палатой помосты для трубачей, свирельщиков и барабанщиков; также было объявлено всем стрельцам, коих было числом восемь тысяч, чтобы они во все время свадебного празднества оставались в Кремле, в полном вооружении, также большая часть немецких телохранителей и алебардщиков должна была содержать караулы под начальством своих капитанов и иметь заряженные ружья.

8 мая затрезвонили во все колокола, и всем жителям запрещено было работать, и все снова надели самые красивые наряды, и все бояре в великолепных одеждах поехали ко дворцу, также все дворяне и молодые господа, одетые в платья из золотой парчи, унизанной жемчугом, обвешенные золотыми цепями; и [бирючи] возвестили, что настал день радости, ибо царь и великий князь всея Руси вступит в брак и предстанет в царственном величии; и весь Кремль был наполнен боярами и дворянами – как поляками, так и московитами, но все польские гости (heeren), по их обычаю, имели при себе сабли; за ними следовали слуги с ружьями, и Кремль был оцеплен кругом помянутыми стрельцами, числом восемь тысяч, все в кафтанах красного кармазинного сукна с длинными пищалями.

Весь путь, по которому он должен был шествовать, был устлан красным кармазинным сукном, [от самого дворца] до всех церквей, что надлежало ему посетить; поверх красного сукна еще разостлали парчу в два полотнища; и прежде вышли патриарх и епископ новгородский, одетые в белые ризы, унизанные жемчугом и драгоценными каменьями, и пронесли вдвоем высокую царскую корону в Успенский собор (ha de kercke Maria), вслед за тем пронесли золотое блюдо и золотую чашу, и тотчас затем вышел Димитрий; впереди его некий молодой дворянин нес скипетр и державу, за этим прямо перед царем другой молодой дворянин, по имени Курлятов (Coerletoff), нес большой обнаженный меч; и царь был убран золотом, жемчугами и алмазами, так что едва мог идти, и его вели [под руки] князь Федор Иванович Мстиславский и Федор Нагой, и на голове у него [царя] была большая царская корона, блестевшая рубинами и алмазами, за ним шла принцесса Сандомирская, его невеста, убранная с чрезвычайным великолепием в золото, жемчуга и драгоценное каменье, с распущенными волосами и венком на голове, сплетенным из алмазов и оцененным царским ювелиром, как я сам слышал, в семьдесят тысяч рублей, что составляет четыреста девяносто тысяч гульденов; и ее вели жены помянутых бояр, сопровождавших царя.

Впереди царя шествовали по обе стороны четыре человека в белых, унизанных жемчугом платьях, с большими золочеными топорами на плечах; и эти четверо вместе с меченосцем оставались перед церковью, пока царь не вышел из нее; и так они [царь и Марина] дошли до Успенского собора, где были обвенчаны по московскому обряду патриархом и епископом новгородским, в присутствии всего духовенства, московских и польских вельмож.

О, как раздосадовало московитов, что поляки вошли в их церковь с оружием и в шапках с перьями, и если бы кто-нибудь подстрекнул московитов, то они на месте перебили бы всех [поляков], ибо церковь их была осквернена тем, что в нее вошли язычники, коими они считают все народы на свете, полагая и твердо веря тому, что только они христиане, того ради в своем ослеплении они весьма ревностны к своей вере.

Перед кремлевскими воротами стояла сильная стража, большие ворота были открыты, но в них никто не смел въезжать, кроме поляков, бояр, дворян и иноземных купцов, а из простого народа никого туда не пускали, что всех раздосадовало, ибо полагали, что так повелел сам царь, и что весьма возможно, ибо иначе в Кремле нельзя было бы двигаться.

По выходе из церкви [царя и царицы] после венчания вышли и все вельможи. Дьяк Богдан Сутупов, Афанасий Власов и Шуйский по многу раз полными горстьми бросали золото по пути, по коему шествовал царь, державший за руку свою супругу, и на голове у нее была большая царская корона, и их обоих проводили наверх польские и московские вельможи и княгини.

Золото было самое лучшее, [от монет] величиною в талер и до самых маленьких, в пфенниг.

Едва царь взошел наверх [во дворец], тотчас зазвучали литавры, флейты и трубы столь оглушительно, что нельзя было ничего ни услышать, ни увидеть, и царя и его супругу провели к трону, который весь был из позолоченного серебра. И к нему вели ступени, и рядом с ним стоял такой же трон, на который села царица, и перед ними стоял стол; внизу расставлено было множество столов, за которыми сидели вельможи и дамы, и всех угощали по-царски; сверх того [во время пира] слышалась прекрасная музыка на различных инструментах, и [музыканты] стояли на помостах, устроенных в той же палате и убранных с большим великолепием, и этих музыкантов вывез из Польши воевода Сандомирский, среди них были поляки, итальянцы, немцы и брабантцы, и на пиру было великое веселье, сопровождаемое сладостной гармонией.

Но в тот день приключилось и много несчастий, кои многими были приняты за худое предзнаменование, ибо царь потерял с пальца алмаз, ценою в тридцать тысяч талеров. Также воеводе Сандомирскому стало дурно за столом, так что его отвезли в карете домой; и в Кремле один поляк был ранен стрельцами, стоявшими на карауле, и многие приняли это за дурной знак, но не говорили [об этом].

На другой день, в пятницу, был большой храмовый праздник в честь их патрона Николая-угодника, и в этот день ни за что на свете нельзя было играть свадьбу, того ради их вконец раздосадовало, что сам царь этот день употребил во зло, нарушив их обычай, и они ожесточали против него один другого; также с народом, желавшим попасть в Кремль, обошлись дурно и отгоняли многих почтенных людей, и большая часть [народа] была огорчена, видя, что негодяи из Польши в большей чести у царя, нежели прирожденные московиты. Одним словом, все это было подстроено заговорщиками, чтобы без больших потерь [достигнуть своей цели], и они удачно выбрали время; также из Новгорода и других мест прибыло в Москву со скрытым оружием три тысячи человек, ревнующих об отечестве, и они уговорились о сигнале, по которому совершат нападение.

На третий день после свадьбы все бояре, епископы, дьяки, чиновники, а также купцы всех [иноземных] наций были допущены к царице для поднесения подарков, и, принося поздравления, они целовали ее руку и передавали свои подарки, которые были приняты; и она вместе с царем пригласила их в тот же день к обеденному столу, за которым все иноземцы сидели за столами лицом к царю, большая же часть московитов поместилась [за другими столами]; и все яства приносили наверх на блюдах чистого золота, а вниз – на серебряных. Однакож ни царь, ни царица в присутствии этих гостей почти ничего не ели, но обедали после в своих покоях вместе с некоторыми вельможами и весьма повеселились.

В воскресенье царю передали от посла польского короля, что ему надлежит оказать такие же почести, какие были оказаны московскому послу в Польше; на что ему ответили: его посадят выше воеводы Сандомирского; но посол был тем недоволен и пожелал, чтобы его посадили за царский стол. Однако он был приглашен, и рядом с царским столом поставили столик, за который его посадили, и он воображал, что он сидит за царским столом, и он поднес подарки лучше прежних.

В понедельник и во вторник [музыканты] громко играли на различных инструментах, также трубили в трубы и били в барабаны, также была назначена травля зверей в Кремле, а также приготовлена крепостица, которую для потехи намеревались брать приступом. Но все это было оставлено по причине дурных предзнаменований (presagien), явившихся как на небе, так и замеченных по другим предметам, чего никак не могли уразуметь; также и самую свадьбу играли не так, как бы надлежало; все шло на ней так скучно и угрюмо, что можно было диву даться.

Что же касается до знамений на небе, то я сам видел их вместе с моим хозяином, у которого я жил, с нашими домочадцами и двумя или тремя московитами, и это было весьма диковинное [зрелище], но немногие приняли его во внимание.

Около четырех часов пополудни на прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. И так как перед тем их не было видно на горизонте, то казалось, что они упали с небесного свода. Посреди них мы явственно видели льва, который поднялся и исчез, затем верблюда, который также исчез, и наконец великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и когда все это исчезло, мы явственно увидели висящий [в воздухе] город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и [этот город] также исчез; все это было поистине так совершенно, словно расположено в изрядном порядке искусным художником; и многие видевшие это люди были повергнуты в страх, но многие обратили на это внимание только для того, чтобы рассмеяться.

В четверг до слуха Димитрия дошли какие-то известия, [заключенные] как в предостережениях, что давали ему некоторые его приверженцы, так и в письмах, подброшенных алебардщиками, которые хотя ничего толком не знали, однако предостерегали [царя]; того ради повсюду была расставлена сильная стража и полякам велено было бодрствовать всю ночь, и они стреляли всю ночь, думая тем удержать Москву, и в эту ночь несколько тысяч стояло под оружием, чтобы привести в исполнение свой замысел, но заметив, что почти все открыто и они не в безопасности, устрашились чрезмерного кровопролития и стали держать себя еще тише и скрыли оружие.

На другой день стража снова была уменьшена, и полякам ни в одной лавке не продавали ни пороха, ни свинца, говоря, что все вышло, но что скоро получат, сколько им будет нужно. И в Москве повсюду стояла тишина, приводившая в изумление, и тишина эта не была обыкновенною; она должна была служить предостережением тем, кто по воле божией не слышали, имея уши, не видели, имея очи, что погрязли в чувственных утехах, разврате и пьянстве и никого не уважали, почитая московитов хуже собак, и жили по своему глупому разумению.

В тот вечер несколько поляков силой вытащили одну знатную боярыню из повозки с намерением ее изнасиловать, невзирая на то, что ее окружало много слуг, и народ ударил в набат и отнял ее у них невредимою, и они [поляки] разбежались.

Полагая, что где-нибудь сделался пожар, ибо не в урочное время зазвонили в колокола, я выбежал на крышу посмотреть, что случилось, но, ничего не видя и не слыша, я взглянул на луну, которая была совершенно кровавою, что меня весьма устрашило, и в эту же ночь мы схоронили нашу утварь (meublen) и добро, и многие люди зарыли в землю свои драгоценности, деньги и сокровища. И мы, подобно другим, страшась несчастья, заперли наши ворота и поставили сторожей. Меж тем не знали ни первых, ни последних в заговоре, в котором состояло несколько (veel) тысяч человек, но и простой народ также не знал о том.

В ту же ночь в царских палатах были радость и веселье; польские дворяне танцевали с благородными дамами, а царица со своими гофмейстеринами готовила маски, чтобы в следующее воскресенье почтить царя маскарадом, и не думали ни о чем дурном и утопали в утехах, не помышляя о пословице: extremum gaudi luctus occuput (веселье завершается бедой).

В субботу поутру, 17 мая, около двух часов, ударили в набат сперва в Кремле, а потом во всем городе, и было великое волнение, и [многие] с оружием поскакали на лошадях к Кремлю, и по всем улицам бирючи заговорщиков кричали: «Эй, любезные братья! Поляки хотят умертвить царя, не пускайте их в Кремль!» По этому знаку все поляки, напуганные этими криками и сидевшие в своих домах, по большей части вооруженные, были задержаны толпой, обложившей их дворы, чтобы грабить и убивать, и все поляки и люди в польском платье, застигнутые на улице, поплатились жизнью, и когда появился отряд польских всадников, его тотчас осадили, и закинули улицы рогатками; а эти рогатки у них устроены на всех улицах, так что они с лошадьми не могли проехать, а где не было рогаток, тотчас набросали бревна, выломив их из мостовых, которые выложены там из бревен; и повсюду происходило великое избиение поляков, которых находили, и врывались в дома, в которых стояли поляки, и тех, что защищались, поубивали, те же, что позволили себя ограбить донага, по большей части остались живы, но их ограбили так, что они лишились даже рубашек; смятение было во всем городе. Даже маленькие дети и юноши, и все, кто только был в Москве, бежали с луками, стрелами, ружьями, топорами, саблями, копьями и дубинами, крича: «Бейте поляков, тащите все, что у них есть!»

Меж тем заговорщики наверху [в Кремле] убили царя, и случилось это так: они склонили к тому одного дьяка, который был для них святым, ибо весьма усердствовал в их вере, а также не пил крепких напитков и был воздержан в еде, так что они его почитали за святого, и звали его Тимофеем Осиповым (Timofe Osipoff). И в тот день, когда назначено было присягать царице и целовать крест ей, как царице Московии, он должен был выйти и воспротивиться тому словами, а они [заговорщики] должны были меж тем напасть на Димитрия. И этот Тимофей Осипов причащался два раза и получил отпущение у священника или духовника, а также получил благословение, данное ему со многими церемониями, как человеку, идущему на смерть за отечество и ради общего блага, и утром в тот день простился со своею женою и детьми, ничего о том не знавшими, но мать его полагала, что oн намерен уйти в монастырь.

Итак, он прямо пошел наверх [во дворец], где надлежало принести присягу, однако он объявил, что Димитрий не царев сын, а беглый монах, по имени Гришка Отрепьев, который с помощью ворожбы и бесовского наваждения вступил в Московию и незаконно завладел ею; также не хочет он [Осипов] приносить присягу иезуитке, считая ее язычницею, которая своим телом осквернила святыню московскую и была причиной погибели Московии. Он говорил бы далее, но его тотчас умертвили и выбросили из окна. Потом заговорщики ударили в колокола и с заряженными пищалями взбежали по всем лестницам как передним, так и задним; и были [заговорщики] по большей части московские дворяне и купцы, и многие из Новгорода, а также из Пскова и иных мест, задолго до того прибывшие тайно в Москву, чтобы совершить свое предприятие. И прежде всего схватили стоявших на карауле в сенях дворца алебардщиков, обезоружили их, заперли всех в одном покое внизу [дворца], наказав им не перечить и не обмолвиться ни единым словом (niet cen woort te kicken noch tegenspreecken), ежели они желают сохранить жизнь. И как раз их [алебардщиков] и половины не стояло на карауле, но они разошлись кто куда; одним словом, то было угодно богу, чтобы так приключилось с ними по их собственной вине, что они вполне могли ожидать; и заговорщики тотчас разбежались по всему дворцу, убивая всех сопротивляющихся, они кинулись к покоям [Димитрия], стреляя из пищалей (roers).

Меж тем он [Димитрий] вышел и спросил, что произошло, чего ради такой шум и беснование, но по причине [всеобщего] испуга не получил ответа. И он крикнул, чтобы ему подали его меч, но тот, кому надлежало во всякое время стоять с ним наготове, успел убежать с мечом, и он [Димитрий], почуяв беду, тотчас схватил алебарду и убежал обратно, заперев дверь изнутри; услышав, что стреляют в окна и рубят топорами двери, он через потайные двери перебежал из одного покоя в другой и спрыгнул в залу, которая была расположена ниже других покоев; но он сделал большой прыжок, и при выходе попал в руки ливонского дворянина по имени Фюрстенбергер (Furstenberger), который охотно бы укрыл его, ибо он [Димитрий] истекал кровью (ab bloet spooch), но этот Фюрстенбергер был убит; однако Димитрий ускользнул через один переход в баню, и через двери, выходившие наружу (ор de ruymte), намеревался уйти и скрыться в толпе, уже собравшейся в числе нескольких сот человек на заднем крыльце, и когда бы ему [удалось] пройти, то он, нет сомнения, был бы спасен, и народ истребил бы всех вельмож и заговорщиков, ибо, не ведая о заговоре, [народ] полагал, что поляки вознамерились умертвить царя, а заговорщики его спасают, и так ему было объявлено для того, чтобы задержать поляков в городе. И заговорщики настигли его [Димитрия] в этом переходе, скоро покончили с ним, стреляя в него и рубя саблями и топорами, ибо они страшились, что он убежит.

Говорят, что бояре (heeren), схватив его, долго расспрашивали, однако это невероятно, ибо у них не было времени для проволочки. И так, увидев народ, Димитрий вскричал: «Ведите меня на площадь и допросите меня; я поведаю вам, кто я такой!» Но, страшась народа, который стал теснить их, они тотчас убили его, восклицая: «То был расстрига, а не Димитрий, в чем он сам повинился». И связали ему ноги веревкою, и поволокли его нагого, как собаку, из Кремля, и бросили его на ближайшей площади, и впереди и позади его несли различные маски (momaensichten), восклицая: «То были боги, коим он непрестанно молился». И эти маски раздобыли они в покоях царицы, где они были припасены для того, чтобы почтить царя маскарадом; однако московитам не было ведомо, что это такое, и они не разумели [назначения] подобных предметов и были твердо уверены, что то боги, коим он поклонялся.

Некоторые уверяют, что он [Димитрий] был еще в постели и его убили в одной рубашке, когда он бросился бежать, но это невероятно, ибо чего ради тогда убили этого дьяка [Осипова]; однако некоторые говорят, что этого дьяка убили вечером, но то неправда, ибо те, что передавали мне это [известие], были вместе с заговорщиками и сами при том присутствовали.

Меж тем царица была полумертва от страха, ибо вокруг ее покоев сновало много народа, ломавшего и разорявшего все, что ни попадалось; и один дворянин, принадлежавший к заговорщикам, отвел ее в надежный каменный покой (in een stercke steene camer), где вместе с некоторыми другими [своими товарищами] крепко стерег ее. Но молодые гофмейстерины (joncvrouwen) были донага ограблены и обесчещены, и повлекли их каждый в свою сторону, как добычу, подобно тому, как волки овец; да вели их нагими по улицам, наносили им всевозможные оскорбления и совершали над ними все непотребства, а многие были так разгорячены, словно одержимы бешенством; да и многие убивали друг друга из-за добычи.

Удивительно было смотреть, как бежал народ с польскими постелями, одеялами, подушками, платьем, лошадьми, уздами, седлами и всевозможною домашней утварью, словно все это спасали от пожара.

В начале мятежа Басманов был еще в бане, ибо, говорят, он переспал ночью с двумя женщинами и потому был в бане, по их обычаю; когда они возлежат с женщинами, то [после] идут в баню, чтобы очиститься. И как только он заслышал набат, тотчас вскочил на лошадь, надев второпях [только] исподнее платье, и в сопровождении десяти или двенадцати слуг с заряженными пищалями со всей поспешностью поскакал в Кремль, полагая, что приключилась беда между вельможами, московитами и поляками, ибо не помышлял об ином. И прибыв во дворец (boven), он вошел в палату, однако один новгородский дворянин обругал его изменником, а царя назвал расстригою. И едва Басманов собрался ответить, его тотчас умертвили, поразив десятком ударов, и сбросили со стены, и также поволокли его на площадь, и положили Басманова на скамейку, а расстригу, или Димитрия, на стол, и Басманов лежал у ног Димитрия, и лежали они там на позор перед всем светом.

Дом Сандомирского был окружен солдатами, и его крепко стерегли вместе со всеми, живущими в нем, а также [охраняли] двор посла [польского] короля; Сандомирский послал сказать ему, чтобы он вел себя тихо и сидел дома, также и сыну Сандомирского, на дворе у которого стояло добрых триста всадников при оружии.

По убиении Димитрия бояре поскакали в разные стороны, увещевая народ перестать грабить и убивать, и прежде всего освободили эти три помянутых двора и окружили их сильною стражею, затем поехали повсюду, упрашивая поляков, еще сидевших в некоторых домах с оружием, выдать оружие, чтобы их не умертвили, что по большей части и случилось. На улице, которая называется Покровка, стоял двор, в котором засело много поляков, и они долго защищались; сюда прибыл князь Василий Шуйский, глава заговорщиков, и убеждал их вести себя смирно, дабы остановить беснование и убийства. Но они потребовали от него клятву, которую он обещал им; но так как они не верили ему, то выслали одного из своих за ворота для переговоров, и Шуйский обнял и поцеловал его и поклялся ему, что им не сделается ничего дурного. И так уладилось с обеих сторон, и простой народ стал расходиться; все дома, где было оказано сопротивление, разграбили и перебили [защитников], но те, что отдали все, были донага ограблены, однако сохранили свою жизнь; почти всех музыкантов умертвили, также польского вельможу, приглашенного на свадьбу московским послом в Польше, [умертвили] вместе со всей челядью, и многих других вельмож и дворян.

Двор, на котором стоял пан Вишневецкий, храбро защищался до самого окончания [мятежа]; и когда бояре повсюду разогнали [народ], он собрался вокруг этого двора, ибо он стоял на большой площади у речки Неглинной, и его обложило несметное множество народа (veelle dusenden), стреляя и рубя все в куски, и разграбили кухни, конюшни и нижние покои, но поляки, засев в верхних покоях, оказали большое сопротивление и, отважно стреляя из окон, положили много московитов. И как только [московиты] наступали толпами, чтобы [завладеть] золотом и дорогими платьями, что кидали из окон поляки, то их подстреливали, словно зверей или птиц, и как только собиралась толпа, поляки стреляли в нее, также три раза показывали намерение сдаться, и русские, поверив этому, целыми сотнями устремлялись по лестнице, чтобы начать грабеж, ибо поляки отворяли наверху сени, и как только московиты начинали тесниться в сенях, поляки сразу стреляли по ним из сорока или пятидесяти пищалей, и московиты падали и летели вниз по лестнице, словно крысы, которых гонят с чердака. Одним словом, все продолжалось весьма долго, и некоторые привезли туда пушки, снятые со стен [города], и палили из них по дому, и калечили своих же, которые беспрестанно устремлялись по лестницам, так жадны они до грабежа.

Наконец, прибыли туда все вельможи и прилежными мольбами и просьбами уговорили их отступить, и [там] полегло более трехсот московитов и многие были ранены, а у поляков полегло всего двое или трое. И так бывшее в Москве великое волнение (furie), грабежи и убийства прекратилися, и многие разбогатели, скупая награбленное добро у тех, кто учинил грабеж, и то были по большей части пренегоднейшие из бездельников, воров и плутов, коих там немало. И тотчас было велено все награбленное добро отнести в Кремль на Казенный двор (chatshove), дабы каждый мог взять свое; но немногие послушались, только лошадей по большей части получили обратно, ибо их нельзя было скрыть и их тотчас бы опознали, также [вернули] кареты; но узорочье, золото, платье, мебель и домашняя утварь – это все пропало и не было возвращено.

После полудня вследствие просьб и уговоров бояр волнение было утишено, и простой народ был весьма доволен этими убийствами, ибо поляки были им [всем] врагами, и они прославляли эти деяния и восхваляли зачинщиков как ревновавших об отечестве и святыне московской. И повсюду была поставлена стража, и в Москве снова настала совершенная тишина, и нашли, что было убито полторы тысячи поляков и восемьсот московитов, и среди поляков полегло много панов и молодых храбрых дворян; их нагие изрубленные тела три дня пролежали на улицах, точно так же, как и [тела] Димитрия и Басманова. И русские (Russen) собирались вокруг и предавали мертвые тела поношению, и поруганию, и постыдным проклятиям, но они того не слышали; и самыми важными среди убитых поляков были: Склиньский (Sklinsci), Вонсович (Vonsovitz), Дамарацкий старший, ксендз Помецкий (Pometzci), Липницкий (Lipnitzci), Иваницкий (Iwanitzci), Бал Ян Пологовский (Bal Jan Pologofsci) и еще много других дворян и молодых панов, и некоторые из них бросались с кремлевской стены в реку, и здесь поражали их стрелами, и они обретали жалкую смерть; Бучинский (Boetsinsci) схоронился под кустами и деревьями на заднем дворе, неподалеку от царских палат, и его там схватили и строго охраняли вместе со многими другими, также и всех тех, что были во дворе [польского] посла.

Великого сожаления достойны были благородные и невинные люди, прибывшие по своим торговым делам, ибо некоторых признали за поляков, потому что они носили польское платье, и Немтесский (Nevesky), Вольский, Андрей Натан, Николай Демист, привезшие, как о том сказано выше, целые сокровища, дочиста были ограблены на много тысяч [флоринов]. И тем, что продали в царскую казну, Шуйский отвечал, что они должны получить деньги с расстриги, который у них покупал; и сверх того сказали [им], что в казне ничего нет и что он [Димитрий] всю казну опорожнил и переслал в Польшу; другого ответа они не получили. И это приключилось еще со многими другими купцами различных наций; слуг Филиппа Гольбейна из Аугсбурга смертельно ранили, после того как ограбили донага; также миланец Амвросий Челари, после того как он дочиста был ограблен, и отдал грабителям все золото, деньги и все добро, и остался в одной рубашке, не желая ее отдать, чтобы было чем прикрыть стыд, тогда они захотели ее получить и вонзили ему нож в живот, так что он пал мертвым, и с него сняли рубашку; и [тело] его не могли найти среди других трупов, как ни искали.

Также был убит брабантец Иаков Марот, [тело] его нашли и похоронили вместе с другими, получив на то дозволение от правительства, и как только кончилось волнение.

Он [Димитрий] был мужчина крепкий и коренастый (sterck onderset), без бороды, широкоплечий, с толстым носом, возле которого была синяя бородавка, желт лицом, смугловат, обладал большою силою в руках, лицо имел широкое и большой рот, был отважен и неустрашим, любил кровопролития, хотя не давал это приметить. В Москве не было ни одного боярина или дьяка, не испытавшего на себе его строгости, и у него были диковинные замыслы, ибо он собрался зимою осаждать Нарву и предпринял бы это, когда б его не отговорили бояре по причине неудобного [для осады] времени [года]; также отправил он, о чем мы рассказывали при изложении его жизни, много амуниции и припасов в город Елец, с тем чтобы прежде всего напасть на Татарию, но втайне замышлял напасть на Польшу, чтобы завоевать ее и изгнать короля или захватить с помощью измены, и полагал так совсем подчинить Польшу Московии.

Прежде всего это советовали ему многие поляки, как то: Сандомирский, Вишневецкий и другие. Одним словом, у него были великие и диковинные замыслы, и он вознамерился истребить всех московских бояр и [все] знатные роды, и назначил для того день, и повелел исподволь вывезти за [город] много пушек, чтобы, как он говорил, устроить большое потешное сражение (groote scermutsinge uut geirnchte), в котором должны были участвовать все бояре, и это должно было случиться после свадьбы, и все шляхтичи (pools heere), также капитаны и полковники, равно как и Басманов и все приверженцы [Димитрия], знали, что им надлежит делать и кого каждый [из них] должен убить, кому остаться в Москве и Кремле. И сам [Димитрий] должен был находиться [за городом] со всеми пушками, польским войском и своими приверженцами, и когда бы он успел в своем намерении, то кто бы посмел противиться ему в Москве, ежели вся амуниция была [за городом] и в его руках? Но бог не допустил до того и сделал так, что московиты оказались проворней его и застигли его врасплох.

Один только Бучинский говорил ему [Димитрию], что то против воли бога и что он [Димитрий] не должен того учинять, но, напротив, привлекать к себе ласкою и давать им [боярам] такие должности (officien), чтобы они не могли войти в силу и со временем свыклись бы с тем; но он, зная лучше московские обычаи, говорил, что таким образом нельзя править московитами и надобно управлять ими со строгостью, что вполне справедливо, ибо московитов можно удержать [в повиновении] только страхом и принуждением, и ежели им дать волю, то они ни о чем не помышляют; того ради он почел за лучшее устранить бояр (opperste), чтобы потом распорядиться дурным, глупым народом по своему желанию и привести его к тому, что он найдет полезным.

И это было после его смерти верным оправданием [для московитов] перед всеми государями, ибо после его смерти нашли [грамоту, в коей] было все описано, кого надлежало умертвить, а также кого из поляков он назначит заступить места убитых, и это прочли во всеуслышание перед всем народом, который был тем весьма обрадован и успокоен, и копию послали в Польшу и другие государства (oorden), чтобы объявить о том во всеуслышание.

Нет сомнения, когда бы случилось [все] по его умыслу и по совету иезуитов, то он сотворил бы много зла и причинил всему свету великую беду с помощью римской курии (roomse raet), которая одна была движительницею этого. Но бог, управляющий всем, обратил в ничто эти намерения, за что все истинно верующие должны возблагодарить его.

Он [Димитрий] хотя и был героем и воином, [но также] и распутником, ибо всякую ночь растлевал новую девицу, и он обрюхатил также многих молодых монахинь, он также растлил одного благородного юношу из дома Хворостининых (Guorostinin), которые принадлежат к знатному роду, и держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и все себе дозволял.

Едва только его [Димитрия] убили, или едва успел распространиться о том слух, как Михаил Молчанов, который был его тайным пособником во всех жестокостях и распутствах, бежал в Польшу, и [после его бегства] пропали скипетр и корона, и не сомневались, что он взял их с собою.

Также и другой его ближайший советник, Григорий Микулин (Micolin), ускакал на царевой лошади и намеревался пробраться в Польшу, но его настигли в Вяземах (Veesum), в шести милях от Москвы; также в начале волнения несколько польских слуг ускакали на лошадях своих господ, с одними только саблями в руках, и, не зная дороги, блуждали по полю, и были настигнуты отрядом дворян, которые дружно напали на них и большую часть положили на месте, ибо у дворян были пистолеты и они перестреляли всех [поляков], однако и дворян, хотя они и были в большем числе, полегло убитыми одиннадцать человек.

Мы, равно как и английские купцы, пребывали в немалом страхе, ибо царские доктора также были ограблены, однако бог по милости своей сохранил нас, и мы были [от того] избавлены.

Однажды, когда волнение утихло, я вышел из дому, чтобы посмотреть на мертвые тела, над которыми некоторые еще продолжали испытывать свои сабли, и два трупа, Димитрия и его друга Басманова, также лежали там на столе в течение трех дней; кругом стояло множество народа и глумилось [над ними], но некоторые, видя непостоянство всего земного, искренно плакали. И я внимательно осмотрел его и поистине не мог приметить ничего иного, как только то, что это был царь, коего я неоднократно видел, и что они умертвили того, кто в течение года управлял государством, хотя во время этих новых войн хотят уверить, что истинный Димитрий опять не был убит, а [умертвили] другого на его месте.

Я сосчитал его раны, их было двадцать одна, и сверх того череп его был рассечен, так что оттуда вывалились мозги, и на третий день его бросили в яму, а Басманова похоронил его брат, получивший [на то] разрешение от правительства (van den hove).

Мы уже довольно говорили, какая натура была у этого царя, но многие уверяют, что то был сам дьявол, впоследствии явившийся в том же самом лице, под тем же именем и причинивший в десять раз больше бед, чем прежде, и чудо ли, что все это произведено именем Димитрия? О, здесь видна справедливость божия, многообразно и чудесно карающая народы и города, о чем знаменитый поэт Гомер прекрасно сказал:

Когда тело [Димитрия] убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, посохли, словно были опалены огнем, да и так [было] на двадцать миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые все время, и зимой и летом, бывают зелеными, повысохли так, что жалостно было глядеть. Того ради московиты говорили, что он [Димитрий] и мертв, но душа его с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело, и, отыскав, взяли его, а также крепость, которую он повелел зимой выставить для потехи на лед и которую прозвали чудищем ада, и отвезли за Москву на речку Котел (rivierken Katiol), и там сожгли, и прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы; и бояре из своей среды избрали в цари Шуйского; и вывели его на большую площадь, и велели созвать весь народ, объявив, что они избрали из своей среды в цари Василия Ивановича Шуйского, и не могли найти между собой лучшего и более достойного, который много раз подвергал жизнь свою опасности ради общего блага и преуспеяния отечества, и вопрошали народ, доволен ли он таким [выбором царя], ибо Москва не может и не должна долго оставаться без царя, на что народ [ответил] громкими криками, что доволен и что никто, кроме него [Шуйского], того не достоин.

Итак, они сделались его подданными и пали ниц перед ним, желая участия царю и великому князю Василию Ивановичу всея Руси, и бояре отвели его наверх [в Кремль] в церковь, где совершили благодарственное молебствие за свое спасение.

Затем во всей стране наступил жестокий мороз, который также погубил большую часть плодов, так что они и не знали, что сказать, ибо он [Димитрий] уже был сожжен; и они глядели друг на друга, не ведая, по какой причине это случилось.

И царя Василия Ивановича венчали по их обычаю, подобно тому как венчают царей московских, и перед ним также бросали золото.

30 мая снова созвали весь народ на большую площадь, куда вышла большая часть бояр, прочитавших статьи, в коих было изложено, по какой причине убили венчанного царя, и [эти статьи] были следующие.

Во-первых, его [Димитрия] обвиняли в том, что он не был прирожденным государем и сыном блаженной памяти царя Ивана Васильевича, а был чародей и вор (scelm), действовавший по наущению дьявола, звали его Григорием Отрепьевым, и он был родом из Галича (Galettz), и отец и мать его, бедные люди, были еще живы, и их отыскали, и они сами признались, что то был их сын, и сказали, что когда он овладел землею [Московией], то послал в Галич, и повелел схватить всех своих родственников, и заточить в темницу, и крепко стеречь, чтобы ничто не открылось, и было их добрых шестьдесят душ. Также сказали они, что, утвердившись на престоле, он [Димитрий] подкупил одного плута (boef), чтобы он выдавал себя за Григория Отрепьева и, прикинувшись юродивым, ходил в монашеском клобуке; и по убиении Димитрия этот монах повинился в том, что был им к тому подкуплен, и он был в одном из московских монастырей и поведал обо всех обстоятельствах, изложенных мною в рассказе о первом его [Димитрия] появлении, как он бежал с некоторыми бумагами и списками (scriften en copyen) в Польшу, выдавая себя за Димитрия.

Теперь некоторые говорят, что то был сам дьявол; но другие уверяют, что он поляк и послан в Московию происками иезуитов, и [он] научился языку и шатался повсюду, как бродяга и нищий, разведав обо всех делах [Московской] земли и также ознакомившись с ее историей и происшедшими там событиями, и со всеми [этими] сведениями воротился в Польшу, и впоследствии иезуиты вместе с своими приспешниками и с самим папой совещались о том, как им вступить в игру, как о том рассказано, что весьма возможно и многие считают достоверным.

Во-вторых, его [Димитрия] обвиняли в том, что он был чародей и водился с дьяволом, что подтверждал также его учитель, поляк, говоривший, что он [Димитрий] был весьма привержен к таким [чернокнижным] искусствам, и многое другое, и московиты доказывали это многими предметами, как-то чудищем ада, сделанным по его повелению, и многими другими подобными баснями.

В-третьих, его [Димитрия] обвиняли в том, что он был еретик, ибо не чтил праздников и не соблюдал постов, а также не ходил в церковь.

В-четвертых, показывали народу письма от папы, полученные во время его [Димитрия] царствования с напоминанием, что наступает время преобразования страны и надобно начать с повеления строить школы, чтобы обучать детей так, как это делают в Польше, и ему надлежит приступить к очищению церкви от всех греческих алтарей и икон и освятить римско-католическими иконами с помощью людей, присланных для того [папою], и многие другие подобные бредни.

В-пятых, они [бояре] предъявили договор, который он [Димитрий] заключил в Польше с воеводою Сандомирским, [обещав] ему отдать княжество Псковское с уездом (en alle toebehoorten), а также и Новгород, а сыну его, брату царицы, всю землю Сибирь (Sibiria)[57], а также Самоедскую (Samojeda) и соседние земли; также обещал некоторым княжество Смоленское, но прежде надлежало перебить всех здешних [московских] бояр, как о том было сказано, и повсюду поставить правителями польских вельмож и иезуитов.

В-шестых, жаловались на то, что он [Димитрий] не уважал их (московитов), ибо поляки поносили и ругали их, и они [московиты] не могли сыскать правосудия, но их еще пуще того награждали побоями и, наложив опалу, ссылали, чтобы погубить.

В-седьмых, жаловались на его [Димитрия] чрезмерные траты и издержки, [которые он производил], не справляясь о том, сколько может снести страна, также [повелел] сделать для себя трон, больше, чем был при прежних царях московских, и повелел носить перед собою скипетр, державу, корону, а также большой меч; давал алебардщикам, трабантам и капитанам жалованье, так же как боярам, не помышляя о том, что скоро придет [ему] конец.

В-восьмых, [Димитрия] обвиняли в том, что он был невоздержан и похотлив, а также и легкомыслен, как никто на свете, не почитал святых инокинь и множество их обесчестил по монастырям, оскверняя таким образом святыню; сверх того впал в содомию; также справлял свою свадьбу в день святого Николая, коего они чтят второй раз по весне, и такой проступок считается у них [московитов] великим грехом, ибо Николая они ставят почти наравне с Христом, да и чтут его в десять раз более.

Также часто занимал он [Димитрий] в святых монастырях тысячи и никогда их не отдавал; священников, монахов и других духовных особ повелевал жестоко наказывать кнутом, к чему они не привыкли, и они [московиты] принуждены были отплясывать танцы, которым никогда не учились (welcke courante sy noyt en hadden geleert diese doen dansen mosten). Он также поставил по своему усмотрению в Москве патриарха, не избранного епископами и духовенством, и сместил хорошего патриарха, наложив на него опалу, сослал и возвел на его место безбожного плута.

В-девятых, обвиняли его [Димитрия] в том, что он вызвал [появление] человека (geest), который в крайней нужде мог оказать ему помощь, и он со множеством казаков явился на великой реке Волге, причиняя повсюду много вреда, грабя нагруженные товарами корабли, шедшие из Астрахани, и творя убытки на миллионы; и он выдавал себя за Петра Федоровича, незаконного сына (bastaert) царя Федора Ивановича, а царь Федор Иванович никогда и не помышлял пойти от своей жены к другой [женщине], чтобы прижить от нее бастарда, но жил как святой, как мы о том уже говорили.

В-десятых, жаловались на великие притеснения от поляков, которые повсюду своевольствовали, а также забирали в лавках все даром и не сносили ни одного слова от русских, но тотчас рубили их саблями, и когда на них приносили жалобы, то [русские] не находили правосудия, но их презирали и отвергали, словно собак, несправедливые судьи, поставленные им [Димитрием] по своему желанию; также поляки учиняли бесчинства на улицах, не чтя княгинь и боярынь, по вечерам вытаскивали их из карет, хотя их и сопровождало много слуг, и так повсюду учиняли волнения, что было несносимо.

И заканчивали тем, что он [Димитрий] мог бы делать, что хотел, когда бы только жил смирно, и взял себе в жены московскую княжну, и держался бы их религии, и следовал бы их [московским] законам, то вовек бы оставался царем; но, увы, они [московиты] не знали, что бог чудесным образом карал их за многие тяжкие грехи, в коих они с каждым днем все более и более коснели.

Все эти помянутые выше обвинительные статьи разослали по всей стране и по всей стране также объявили об избрании в цари Василия Ивановича Шуйского, и все города приняли [это известие] с радостью, за исключением только тех, откуда пришел Димитрий, и они возмутились и убили гонцов, и во главе их стояли Путивль и Елец; и так началась в Московии новая война, междоусобная.

Теперь мы перечислим [подарки], посланные Димитрием в Польшу в начале своего царствования, не считая тех денег, коими он уплатил свои долги, и на что весьма жаловались, так как казна была совсем опустошена; с достоверностью известно, что Димитрий послал следующее:

И это только то, что достоверно известно, не считая того, что тайно было отправлено в Польшу еще много ценных [вещей], и невеста вполне могла снарядить себя и свою свиту для торжественного въезда в Москву, как о том было рассказано выше.

Впоследствии говорили, что он [Димитрий] также отправил в Польшу [изображение] Христа, отлитое из чистого золота по повелению Бориса, вместе с многими кубками, сосудами и редкостями, некогда присланными персидскими шахами московитам; сверх того не был забыт и папа.

Старая царица, которую он [Димитрий] называл матерью, без всякого ущерба осталась жить в своих покоях, хотя ее весьма бранили за ложь, что она нарекла его своим сыном; она говорила, что совершила это из страха, а также [потому], что была рада избавиться от бедствий, и она сама не понимала, что делает, и ее оставили [жить] по-прежнему.

Тотчас всех поляков, как то: гайдуков, стрелков и других, которые были низкого звания и во всем бесполезны, по отобрании у них оружия выслали из страны под большим конвоем и, переправив через рубеж, отпустили их на свою волю; и дорогою поляки одних приставов (bewaerders) убили, других ранили, учинивших же это тотчас задержали.

Всех панов, дворян и видных купцов держали под строгим караулом и [потом] отправили в разные места; к одним приставили стражу, других посадили в тюрьму на скудное содержание.

Воеводу вместе с его дочерью, бывшей царицей, и дворянами, которых было около четырехсот, сослали в Ярославль, что на реке Волге, и там отвели им двор, который стерегла со всех сторон крепкая стража; также и горожане должны были поставлять стражу.

Его [Сандомирского] сына, брата царицы, вместе с тремястами дворян и панов отправили в Кострому, также город на Волге, где их строго стерегли.

Двор в Москве, на котором расположился польский посол, примерно с тремястами человек, как принадлежавшими к его свите, так и с теми, что бежали к нему во время волнения; и им было лучше, нежели другим; этот двор строго стерегли, и еще оградили решетками и столбами, и охраняли день и ночь.

Так же точно охраняли и дом пана Вишневецкого из Киева (Kiof) со свитою, в которой было более трехсот человек, так отважно защищавшихся, как мы уже говорили.

И всем этим людям отпускалось довольствие, но не столько, сколько им было надобно. Того ради они продавали московитам многие из своих вещей за половинную цену, чтобы купить необходимое.

Выше мы говорили, что все города были довольны тем, что случилось в Москве, кроме тех, что были расположены по соседству с Польшей и Татарией (die na do poolse en tarterse syde lagen), в земле Северской и волости Комарицкой, а именно: Путивль, Елец, Тула, Кромы, Рыльск и многие другие рядом с ними, и [жители их] умертвили гонцов, а также сожгли присланные из Москвы письма царя, и его самого ругательски поносили, как бесчестного предателя (scelmsen verrader), и хотели мстить ему до последней капли крови, и хотели узнать, почему, не спросив у них совета, убили венчанного царя без всякой к тому причины. И они вслед за собой возмутили еще много других городов, также все Поволжье, также и Астрахань со всеми прилежащими к ней областями, и все поклялись между собой отмстить за него и призвали к себе в предводители с Волги Петра Федоровича, который выдавал себя за незаконного сына царя Федора Ивановича, как мы уже говорили при изложении обвинений против Димитрия. И [у них] было запасено амуниции и припасов на три года, также много пушек, ибо, как мы говорили выше, Димитрий, намереваясь напасть на Татарию, отправил в Елец много припасов и амуниции на триста тысяч человек[58] и даже более; все это они заполучили в свои руки и были готовы к войне.

Против этих мятежников, что на Волге у Астрахани, послали из Москвы большое войско под начальством знатного боярина Петра Шереметева (Seremetoff), который, подступив к Астрахани, нашел, что астраханцы также возмутились и среди них несогласие, и он принужден был со своим войском обратиться в бегство и укрепился на острове, на Волге, в трех милях от Астрахани, называемом Балчик (Baltsick), или Бузан (Boesan). Там же было примерно полторы тысячи купцов из Астрахани и других мест по берегам Каспийского моря, бежавших туда со всем своим имением, и они были принуждены оставаться там в течение двух лет, терпя великие бедствия, и не могли никак выйти, ибо были осаждены неприятелями, и многие перемерли, так как среди них распространились жестокие поветрия от холода, голода и лишений.

Купцы, бывшие в Саратове, Самаре и других местах, претерпевая бедствия, блуждали по стране, и каждый бежал своей дорогой, и некоторые из них достигли Москвы; также и ногайцы, видя по всей Московии междоусобные войны, снова отпали от Московского царя, и около тридцати улусов (oloesen) или родов, из коих каждый мог выставить тридцать тысяч воинов, соединились вместе и стали грабить повсюду, куда только они могли дойти: изнутри Астрахань была полна мятежом, и один убивал другого.

Когда все эти вести дошли в Москву до слуха народа, страх и трепет обуяли всех, и каждый призывал на себя смерть. Царь возымел твердое намерение постричься в монахи, однако бояре не допустили его до того, полагая, что раз он начесал кудель, то ему и прясть (dat hyt geroct hebbende ooc spinnen moste), и стали делать большие приготовления, чтобы одолеть мятежные города, и поставили главными воеводами братьев царя Димитрия и Ивана Шуйских, и также молодого Скопина и многих других бояр, дворян и начальников, и отправили войско в поход, также послали во все города грамоты с повелением собрать ратников для войны; но города повсюду горько жаловались на совершенное разорение от прежних бедствий, так что им было не на что выставить ратников; после долгих проволочек выставили большое бесполезное войско.

Меж тем в Москве были некоторые немецкие и другие иноземные капитаны, как то французы и шотландцы, которые, видя, что по всей стране распространился мятеж, и страшась дальнейших несчастий, стали просить отпустить их домой навестить родину и с помощью друзей добились того, что получили отпуск. И свыше пятисот возвратились на родину, и то было удивительно, что они получили отпуск как раз тогда, когда в них была наибольшая нужда, и еще многие тому дивились, ибо когда кто поступает на службу московскую, то [обыкновенно] до конца жизни не может ее оставить; однако некоторые остались и продолжали служить; а капитан Скотницкий (Scotnisci) с некоторыми другими перебежал к противникам Москвы.

Войско, отправленное против этих коварных мятежников царем Василием Ивановичем под начальством двух братьев его, молодого Скопина и многих других, не имело большого успеха, но бунтовщики повсюду с отвагою побивали в сражениях [царское войско], так что и половины не уцелело. Невзирая на эти поражения, [в Москве] не переставали набирать ратников, привлекая одних ласкою, других силою, и снова собрали войско в сто восемьдесят тысяч человек под начальством поименованных воевод.

Также князь Иван Михайлович Воротынский (Worotinsci) был послан с особым войском взять Елец, стоявший во главе возмутившихся, но был побит в прах, и все его войско расстроено, и он сам едва успел убежать в Москву.

Другие [воеводы] также часто давали сражения, но мятежники всегда одерживали победу, и они были искусные воители и отважные воины, свободные и вольные (vry en liber), и, занимая страну, изобилующую плодами, так как это – плодородная страна и за два этих [последних] года опять сильно разбогатела, так что они могли иметь больший успех, нежели их противники с севера, и они как воины всегда побеждали.

Московиты отправили посольство в Польшу, дабы уведомить обо всем короля [польского], по какой причине умертвили они царя Димитрия, также оправдывая себя, как только это было возможно, говоря, что во время всех этих убийств не погиб ни один из подданных короля или близких к нему, за исключением только одного королевского дворянина (camerling) с его свитою, который был приглашен на свадьбу московским послом, и был убит во время возмущения, что весьма огорчило [московитов], и передали королю список [поляков], которых они содержали под стражею.

Они старались разведать, не оказывает ли король помощи мятежникам, и разные другие обстоятельства, стараясь о своей выгоде, но прежде чем они добились приема или аудиенции, они трижды получили отказ, но наконец польский сенат (raet) почел за благо их выслушать, и послами были: Григорий Константинович Волконский (Wolcensci), боярин, и Андрей Иванов, дьяк.

На то дан был им достаточный ответ, и [поляки утверждали], что не подавали мятежникам никакой помощи и даже еще ничего не знали о мятеже, и король никогда не оказывал Димитрию заступления, о чем было уже довольно говорено через послов, посланных в царствование Бориса, что у них [поляков] не было причины учинять возмущение против Москвы, нарушая клятву, но теперь они не связаны клятвою, ибо московиты сами нарушили ее и убили невинных поляков, подданных короля, а главное, предали позорной смерти приглашенного на свадьбу королевского дворянина и его свиту; сверх того вопреки jus gentium задержали в Москве его [королевского] посла. Того ради у них [поляков] было довольно причин подать помощь мятежникам против Москвы, а также самим пойти войною на Московию, дабы отомстить за нанесенные обиды, как было и в прежнее время.

На то русские послы хотели возражать в свое оправдание, но их увели и заключили под стражу, и освободили только на другой год.

Московиты также отправили посла в Крым, чтобы возобновить мир, а также с ведомостью о том, что Димитрий, враг крымцев, убит ими [московитами], и также о всех его деяниях и преступлениях, чтобы вполне оправдать свой поступок.

Сверх того в Швецию, к королю Карлу, отправили грамоты с изъявлением дружбы, а также с ведомостью об убиении Димитрия, чему король Карл обрадовался, ибо очень страшился Димитрия по причине, которая чужда [нашему рассказу], и о ней излишне говорить (оm oorsaecke die vreemt was еn onnodich te verhalen). Король обещал в крайней необходимости послать войско на помощь московитам. Это их несколько порадовало.

Меж тем мятежники были искусными воителями и побивали посылаемые против них войска точно так же, как во время вступления Димитрия в пределы Московии, и счастье всегда сопутствовало им. Да и они вошли во все города по всей Северской земле (die in de gantse lantsreecke waren vant Siveria) и переманили на свою сторону всех [жителей], также перебежали к ним многие из московских ратников, как немцы и ливонцы, так и русские; и немцев, которые были доблестные смельчаки, поставили ротмистрами и капитанами, также правителями завоеванных городов, так что они из низкого звания высоко поднялись, из солдат стали наполовину королями.

Также находился в войске мятежников некий человек, коего звали Иван Исаевич Болотников (Ivan Isaivitz Bolotnicoof); он был в Москве крепостным человеком боярина Андрея Телятевского (Teletoffsci), но бежал от своего господина, сперва отправился в степь к казакам; а также служил в Венгрии и Турции, и пришел с казаками числом до десяти тысяч на помощь к этим мятежникам, и он был детина рослый и дюжий (store groot kerel), родом из Московии, удалец, отважен и храбр на войне, и [мятежники] выбрали его главным атаманом, или предводителем (ottoman оft hooftman), своего войска. Меж тем Петр Федорович оставался в городе Туле, осажденном московитами; и этот Болотников пошел со всем своим войском на Серпухов (Sirpag), лежащий в восемнадцати милях от Москвы, и сразу занял его, а также Коломну, город при реке Москве неподалеку от Оки, и стал станом против московского войска в двенадцати милях от Москвы.

Эти известия возбудили в Москве великий страх, так что тотчас же выставили пушки на все стены, и произвели все приготовления к обороне, и за городом устроили укрепленный обоз (wagenborch), и в Москве учинили перепись всем [людям] старше шестнадцати лет, чтобы, вооружив, отправить их против неприятеля, и во все города послали за помощью, так что в Москву каждодневно прибывало много войска, и московиты во второй раз присягнули царю в том, что будут стоять за него и сражаться за своих жен и детей, ибо хорошо знали, что мятежники поклялись истребить в Москве все живое, так как, говорили они, [мятежники] все повинны в убиении Димитрия. Того ради [московиты] принуждены были храбро сражаться и отражать [нападения].

И [одному только] богу ведомо, откуда вдруг пошел по стране новый слух и [распространилась] молва, что Димитрий, которого считали убитым в Москве, еще жив, да и многие твердо тому верили, также некоторые и в [самой] Москве. И все, взятые в плен, неприятели и мятежники, коих каждодневно приводили пленными в Москву и претягостным образом топили сотнями, как виновных, так и невиновных, – и они до последнего издыхания уверяли, что Димитрий еще жив и снова выступил в поход. Одним словом, совершилось новое чудо: Димитрий второй раз восстал из мертвых, и никто не знал, что о том сказать и подумать, но все наполовину помутились разумом.

Вообще были две партии [среди московитов]: одни говорили и верили, что он [Димитрий] жив, и что он бежал за два или три дня до [мятежа], и что вместо него по неведению умертвили кого-то другого; другие же говорили, что он мертв, и что умертвили того самого, о коем доподлинно знали, что он выдавал себя за Димитрия и был почти год царем; и я согласен с этими [последними], ибо я весьма хорошо видел его живым, а также прилежно осмотрел его по убиении и не мог приметить ничего другого, как только то, что убили настоящего, в чем нет сомнения.

Партия, [сторонники которой] верили тому, что он еще жив, и были как между мятежниками, так и в Москве, приводила в пользу того следующие доказательства:

Во-первых, говорили, что тот, кто три дня лежал нагой на площади и кого принимали за Димитрия, до того был покрыт пылью и ранами и так растерзан, что его невозможно было узнать.

Во-вторых, говорили, что тот, кого умертвили вместо Димитрия, имел длинные волосы, тогда как царь незадолго до того велел их срезать перед самой свадьбой.

В-третьих, говорили, что у того, кто лежал убитым на позорение перед всем светом, не было бородавки у носа, которую имел Димитрий, а также знака на левой [стороне] груди, меж тем как его [Димитрия] собственный секретарь Бучинский уверял, что у него [царя] знак на левой [стороне] груди, и он [Бучинский], будучи с ним [царем] в бане, этот знак видел.

В-четвертых, говорили, что пальцы на ногах убиенного были весьма нечисты и ногти слишком длинны, более схожи с пальцами мужика, нежели царя.

В-пятых, говорили, что, когда его убивали или умерщвляли, он кричал, что он не Димитрий, и говорили, что то был ткач-камчатник (damastwever), вывезенный царицею Сандомирскою из Польши, и он был весьма схож с царем, и [этому ткачу] в то утро, когда должно было совершиться убийство, назначили в царском платье лечь на царскую постель или, по крайности, прохаживаться в царском покое, ибо Димитрий, говорили, бежал; и камчатник ничего не ведал о таких вещах и полагал, что то какая-нибудь шутка, или то бьются об заклад, или то маскарад (mommerye), и потому, когда они [заговорщики] подступили к нему с оружием, чтобы убить его, он вскричал: «Я не Димитрий, не я Димитрий» («Ja ne Demetri, ne ja Demetri, dat ic en ben Demetrius nyet»); того ради заговорщики и бояре тем более стали разить его, говоря, он сам теперь повинился, что он не Димитрий и не законный наследник престола, а расстрига, и убили его, страшась, что он убежит. И [передавали] еще другие подобные басни (fratsen), не заслуживающие доверия.

В-шестых, еще говорили, что у них [заговорщиков] было много причин сжечь его [труп Димитрия], чтобы его более не видели, и говорили, что его надлежало набальзамировать, чтобы он был в наличности на случай нужды показать его и сравнить с портретом, и еще говорили, что народ приносит страшные клятвы и умирает, убежденный в том, что он [Димитрий] жив, и, стоя на том, претерпевает различные пытки и мучения, и многие люди уверяют, что будто бы видели его с тем самым скипетром и короною, с какими видели его в Москве, корона и скипетр были похищены из Москвы во время первого волнения, также три или четыре царские лошади, как мы о том рассказали. Так они хотели заставить верить в то, что Димитрий жив.

Против этих помянутых выше доказательств я могу по доброму своему намерению и малому разумению привести такой ответ и полагаю, что партия, утверждающая, что он [Димитрий] мертв, со мной в том согласится.

Во-первых, я его хорошо узнал, когда он лежал там [на площади] весьма истерзанный, в крови и пыли, [ибо стояли] жаркие дни, и я отлично (perfect) видел по его лицу (phisiognomie), широким плечам и росту его тела, что то был тот самый, кого звали по Москве царем Димитрием в 1605 и 1606 годах и кто в эти два года почти год царствовал.

По второму пункту, что касается волос, то никто не может утверждать с достоверностью, велел он их срезать или нет, ибо он всегда ходил с покрытою головою и ни перед кем ее не обнажал, но мы и его подданные снимали перед ним шапки.

По третьему пункту, что касается бородавки у носа, то я и множество других людей вместе со мною видели ее на убитом, но о знаке на левой [стороне] груди, что рассказывал секретарь его [Димитрия], я ничего не знаю, и никакого знака не приметил, и тому не верю; секретарь мог сказать это нарочно, а не истинно.

В-четвертых, что касается до нечистых пальцев на ногах и длинных ногтей, то это ребячья болтовня (kinderclap), он как раз мог не чистить своих пальцев во все время, хотя и часто бывал в бане, но, возможно, ему было слишком много дела с молодыми монахинями и девками, которые не спрашивали, грязны ли его пальцы и коротки ли или длинны его ногти.

В-пятых, что касается ткача-камчатника, то это ложь и глупая басня, ибо, когда бы он [Димитрий] наперед знал о том [намерении умертвить его], то мог бы спастись раньше и иначе, и его друзья остерегли бы его, да и так как вся власть была в его руках до последнего часа, то заговорщиков схватили бы, ибо у него было довольно власти, чтобы совершить это по своей воле; также и поляки не спали бы так долго, а были бы настороже.

Что же касается пропажи скипетра, короны и четырех царских лошадей, то это достоверно, так как во время великого смятения и возмущения для каждого все стояло открыто, и пропало все, что лежало открыто, как в царских покоях, так и [в домах], где жили поляки, и пропало всего столько, что и не сравнить с [названным], но в тысячу раз больше узорочья, платьев и драгоценной утвари.

В-шестых, зачем было сжигать труп, когда его надлежало набальзамировать? Как же это так? Разве надлежало бальзамировать того, кого почитали вором и чародеем? Чего ради было оказывать ему такую честь? И кто мог тогда предвидеть несчастье? И его сожгли по требованию всего народа, кричавшего, что они желают, чтобы его сожгли, и говорившего, что его дух продолжает творить чары, виня его в том, что он истребил все плоды вокруг [Москвы].

Касательно того, что, как говорили, все взятые в плен мятежники до самой смерти своей уверяли, что они видели его [Димитрия] в той самой короне на голове и с тем самым скипетром в руках, с каким видели его в Москве, и никакие пытки и мучения не могли принудить их отступиться от своих уверений, то это правда, но таких, схожих с ним лицом, и людей, что походили на него, можно было найти много, и я сам после его смерти видел с добрый десяток людей, на него похожих, также во время волнения бежали некоторые, что каждодневно бывали у него, и могли в том подражать ему, ибо в таких делах пускаются на всякие хитрости; или то, быть может, [действовал] сам дьявол, коему всемогущий бог дал власть карать землю за ее многие страшные и тяжкие грехи, беспрестанно творимые людьми, которым усердно содействуют иезуиты, помощники дьявола (duvels trawanten).

Царь долго советовался со всей московской думой (raet), как бы искоренить в народе пагубное верование и вздорное мнение, будто он [Димитрий] еще жив, и, зрело обсудив и рассудив, почли за благо послать в Углич и там похоронить ребенка, который походил бы на того Димитрия, что был истинным [царевичем] и убиен Борисом; и так как они хорошо знали, что тело этого младенца [царевича] уже сгнило, ибо оно пролежало [в земле] много лет; в этом повествовании довольно было изложено, как в царствование Федора Ивановича по повелению Бориса был погублен и убиен (omgebrocht en vermoort) младенец Димитрий; и этого [другого] ребенка должны были снова выкопать, объявив народу, что [тело] убиенного Димитрия еще сохранилось, дабы все уверовали, что то все плутни, как первое, так и последнее спасение Димитрия; и сверх того они приняли намерение привезти его в Москву и распустить слух, что от него совершаются чудеса (dat hy miraeckelen deede), и его должны были в присутствии всего народа поставить в Архангельском соборе, где погребены все цари. Итак, ночью тайно похоронили в Угличе одного ребенка в той самой могиле, в коей было погребено тело убиенного Димитрия, а его останки положили в другой гроб и снова тщательно заделали.

И нарядили из Москвы в Углич князя Ивана Михайловича Воротынского, чтобы [вырыть] из могилы [тело] истинного юного Димитрия [и] привезти в Москву, и, приблизившись [на возвратном пути] к Москве, [князь] послал известить о своем [прибытии], так что это тело встретили с большой процессией, в коей царь и все бояре шли пешком, а все епископы, монахи и священники с иконами, крестами и хоругвями, а также старая царица, мать истинного младенца Димитрия, и за ними следовал весь народ, и [все] вышли за город, чтобы его принять. Я из любопытства побежал за всеми, чтобы посмотреть, чем это кончится.

Выйдя за город, [увидели] тело, лежавшее на носилках, поставленных на телегу, и [вокруг], взирая на него, стоял царь с боярами, епископами и старой царицей, восклицая: «Днесь зрим мы истинного юного Димитрия, убиенного в Угличе, и божие провидение сохранило его столь же свежим (vers), как если бы его только положили во гроб». Того ради весь народ тотчас стал славить и благодарить бога, и носилки тотчас были покрыты; я бы и сам охотно посмотрел [на тело], когда бы меня допустили, также многие монахи и священники, весьма того желавшие; но, возможно, страшились, что у нас слишком длинные языки, и заботились о том, чтобы мы не осквернили святое тело, и привезли его в Москву как святого и угодника (sanct en heiligen), и поставили на носилках в Архангельском соборе, но никто не смел приблизиться к нему, кроме главнейших: бояр и епископов, посвященных в это дело.

Я не думаю, чтобы [в это время] в Москве был хотя один колокол, который бы не гудел, ибо [люди] были оглушены звоном, и едва только поставили [мощи] в собор, как стали свершаться над некоторыми чудесные исцеления: слепые прозревали, калеки начинали ходить, немые – говорить, глухие – слышать, и едва только совершалось над кем-либо чудо, принимались звонить во все колокола и петь «gaudeamus».

Да и были некоторые, которых слышали [в церкви], и когда [они] выходили оттуда, то становились немыми, когда их о чем-нибудь спрашивали, и, по меньшей мере, заикались; однако туда никто не входил, только те, кого впустили. Я полагаю, что ежели б мне дозволили войти туда, то я, по меньшей мере, ослеп бы от того дыма, что накадили там, и оглох бы от крика попов.

Однажды плутовство едва не было открыто, ибо привели человека больного или, по меньшей мере, почитаемого за больного, и его привели для исцеления, но он умер там в церкви, и его были принуждены вынести оттуда мертвым; однако и тут сумели привести такие объяснения (relaes), что все чудеса, совершенные [мнимым Димитрием], почли за добро, ибо сказали, что у этого [человека] не было твердой веры, и потому он должен был умереть; и все бедные, так и богатые были столь ослеплены, что верили в истину всех этих выдумок и басен, так ослеплены были люди.

Я часто из усердия [к вере] говаривал им, чтобы они взяли слепых, сидящих и просящих милостыню у дверей нашего и других домов, или хромых и калек, сидящих на всех углах улиц, и отвели их в церковь, дабы они прозрели, стали ходить и слышать, но мне возражали, что эти [люди] не тверды в своей вере. Я спросил, откуда им ведомо, что те, кого туда приводят, точно веруют в святых, они отвечали: ангел божий открывал епископам и священникам тех, кому будет дана помощь, и потому они за ними посылают. Одним словом, они умели отвечать на все мои вопросы и сами твердо веровали, хотя плутовство было осязательно, ибо негодяи, получавшие видимое исцеление, были для того подкуплены, чтобы клятвами доказывать свое исцеление, и они портили себе глаза каким-то веществом, также представлялись хромоногими, и другие подобные плутни, и большая часть этих молодчиков (vogels) была незнакома в Москве и [собиралась] из чужих мест.

Одним словом, московиты были слепы, а теперь ослеплены еще больше. Да просветит их бог святым своим духом и всех, еще блуждающих во тьме!

Таким образом искореняли в народе веру в то, что Димитрий, как говорили, все еще жив, и эти чудеса совершались не долго и вскоре прекратились.

Также народ домогался того, чтобы все бояре, возвысившиеся при Димитрии, или расстриге, были казнены, хотя они были невинны, и к числу их принадлежали: Михаил Татищев и Афанасий Власов, отправленный в Польшу за невестою. И хотя вельможи просили за них, но это не помогло утешить народ; многих пришлось для виду отправить в опалу или ссылку, и Афанасия, и Никиту Годунова отправили в Казань, [город] при реке Каме (Cham), Михаила Татищева отправили в Новгород, а прочих в другие места.

Меж тем московское войско вновь было разбито, и Болотников одержал верх и послал со всей поспешностью отряд в десять тысяч человек прямо на Москву, намереваясь последовать за ним со всем войском, и этот [передовой] отряд скоро подошел к Москве на расстояние одной мили от нее, стал у речки Даниловки и занял селение Загорье (Sagoria), которое тотчас укрепили шанцами (bescansten), и у них было несколько сот саней, и поставили их в два и в три ряда одни на другие, и плотно набили сеном и соломою, и несколько раз полили водою, так что все смерзлось, как камень. И у них был также скот, быки и лошади, довольно на несколько дней, и [они] стали ожидать Болотникова с главным войском.

Меж тем московское войско засело в обозе (wagenborch) перед самыми городскими воротами, и воеводами были царские братья; и они часто учиняли большие нападения со множеством пушек на помянутые шанцы [мятежников], но без всякого успеха. Также помянутое селение было обстреляно множеством бомб, но там их тотчас тушили мокрыми кожами, и так как неприятели держали на примете Красное Село (Crasna Zela), лежащее неподалеку от них большое и богатое селение, подобное [целому] городу, откуда они могли угрожать почти всей Москве, то московиты, страшась этого, выставили у речки Яузы (Janus), через которую они [мятежники] должны были перейти, сильное войско под начальством молодого боярина Скопина, чтобы воспрепятствовать переправе, а сами со всеми своими силами, числом в двести тысяч ратников, в течение двух дней осаждали их, но не смогли одержать победы и сами понесли большие потери.

Меж тем Болотников прислал им на подмогу тридцать тысяч человек под начальством воеводы (overste) Истомы Пашкова, и этот Пашков прибыл туда на третий день и, делая вид, что он намерен напасть на московитов, обошел сзади своих товарищей и сидевших в осаде; но Пашков, [сговорившись] почти со всеми своими главными начальниками и капитанами, тайно заключил наперед с царем условие (contract) перейти к нему и все свое войско передать московитам.

Московиты, зная об этом, с большим войском напали на осажденных, а также послали отряд против Пашкова, который сперва передался с пятьюстами человек, и его войско от [такой] неожиданности пришло в расстройство, и московиты захватили множество пленных; и осажденные, увидев это, также обратились в бегство, и половина их была захвачена, ибо лес, через который они принуждены были бежать, был занят московитами; и там произошла неимоверная сеча (een onuutspreeckelycke moort gesciet), также и в плен захватили до шести тысяч, так что в Москве все темницы были полны, и сверх того многие жители (lieden) московские должны были стеречь по два или по три пленника, и множество их было посажено в подвалы под большими палатами (groote salen) и приказами (cancelryen), так что было жалко смотреть на них, и были то по большей части казаки, прирожденные московиты, и чужеземцев [среди них] не было вовсе или было мало.

Эти люди недолго пробыли в заточении, но каждую ночь в Москве их водили сотнями, как агнцев на заклание, ставили в ряд и убивали дубиною по голове, словно быков, и [тела] спускали под лед в реку Яузу, творя так каждую ночь; также во время этого поражения был захвачен в плен один из главных атаманов, по прозванию Аничкин (Anitzcin), который разъезжал повсюду с письмами от Димитрия и возбуждал народ к восстанию, и этого [Аничкина] живым посадили на кол, и он должен был так умереть, и покуда он, будучи посажен на кол, еще был жив, прислал к нему царь дворянина Истому Безобразова (Istoma Bihobrahoff), который стал его [Аничкина] просить, чтобы он, так как ему предстоит умереть, сказал перед всем народом, кто снова выдает себя за Димитрия. На что он [Аничкин] прямодушно (vrymoedich) ответил, что это никто другой, как брат царя, которого также зовут Димитрий, и он-то и учинил эту измену, хотя и был на стороне московитов; он сказал это ни для чего иного, как для того, чтобы возбудить в Москве новое волнение в народе; и хотя царь со всеми боярами клялся перед всем народом, что то неправда и он знает брата и его помыслы, но огонь остался под пеплом.

Из Москвы послали двух монахов, чтобы они перебежали к неприятелю и разведали, что это за Димитрий; и приблизившись к тому месту, неподалеку от Коломны и Серпухова, где раньше московское войско было разбито мятежниками, они встретили двух человек, которые называли себя перебежчиками, направлявшимися в Москву, и они поклялись перед монахами, что Димитрий еще жив, и они его видели, так что монахи не осмелились идти далее, а эти [люди], встретившиеся с ними, отошли от них.

Болотников нимало не сомневался, что отправленные им войска займут Москву, и когда бы не помешала измена Пашкова, то это могло случиться по причине великого смущения и непостоянства (wanckelmoedicheyt) народа в Москве. И когда он [Болотников] узнал от беглецов о поражении, то бежал со своим войском в город Калугу (Coloega), расположенный на реке Оке, и он нашел [это место] удобным для того, чтобы провести там зиму, и тотчас запасся всем необходимым; и это был город многолюдный, и в нем всегда шла большая торговля солью (southandel) с землей Северской, Комарицкой волостью и другими соседними местами, откуда привозили [в Калугу] мед, воск, лен, кожи и другие подобные товары, так что она хорошо была снабжена [всякими припасами]; и перед тем московиты побили много [его] войска, и он [Болотников] бежал с оставшимися в Калугу и здесь укрепился.

Петр Федорович, выдававший себя за незаконного сына царя Федора, как мы говорили выше, еще сидел в Туле, осажденной московитами, и верх брала то та, то другая сторона, но Петр, хотя и находился в крайней нужде, держался с большой храбростью.

Когда Болотников укрепился в Калуге, туда подступило все московское войско, еще более многочисленное, чем то, что стояло под Кромами, как мы поведали, рассказывая о вступлении Димитрия в Московию, ибо Болотников сидел в Калуге, как Корела в Кромах, и [осажденные] каждодневными вылазками причиняли московитам большой вред; да и почти не проходило дня, чтобы не полегло сорок или пятьдесят московитов, тогда как осажденные теряли одного; в [московском] войске только и делали, что стреляли без нужды, распутничали, пили и гуляли, чего не лишали себя и [осажденные] в Калуге, и так без пользы прошла зима; и царь мог думать о том [все], что ему было угодно.

Московиты согнали крестьян из окрестностей, и они были принуждены каждый день рубить деревья в окрестных лесах, колоть дрова и возить их в лагерь на санях, которых было несколько сот, так что сложили целые горы дров вокруг Калуги, намереваясь придвигать примет (houtbergen) с каждым днем все ближе и ближе к Калуге, чтобы при благоприятном случае зажечь его, когда ветер будет дуть на Калугу, и таким образом погубить осажденных. Но осажденные, узнав об их умысле и намерении от перебежчиков, стали подводить подкопы (mynen) под примет, причем от взрывов погибали частью и люди. Также было у них наготове много горючего (brandende materye), и когда ветер дул в сторону [московского] войска, то они сами поджигали примет и головни летели в лагерь [московитов], а тем временем [осажденные] делали вылазки и наносили большой вред [московскому] войску; одним словом, они [осажденные] всегда оставались победителями, почти так же, как и в Кромах.

В это время в Новгороде было моровое поветрие, от которого погибло в самом Новгороде и в окрестностях множество людей, меж коими было много священников.

Татары Казанского царства вели себя тихо и непричастно (neutral), выжидая, кто возьмет верх. Все города по реке Волге еще держали сторону Москвы, как-то: Кострома, Ярославль, Углич, Нижний Новгород, Самара, Саратов и многие другие, исключая Астрахань, где мятеж был в самом разгаре, отчего и плавание по реке стало небезопасным от воровских казаков.

На острове Бузане, в трех милях от Астрахани, все еще стоял Петр Шереметев со своим войском, и он построил на острове крепость, и так стоял он против Астрахани и Астрахань против него; и когда сходились, то убивали друг друга.

Ногаи, как мы выше сказали, поднялись и отложились от Москвы, и они напали на черемис и их вождей (met haren coningen) и убивали друг друга; и так продолжалось беспрерывно.

В Ярославле солдаты, которые стерегли и охраняли (bewaerden en bewaecten) Сандомирского и его дочь, царицу, [жену] убитого Димитрия, пытались поджечь весь город Ярославль, чтобы разграбить его, также и в Костроме, где стерегли сына Сандомирского; и Сандомирский со своими людьми, а также его сын со своими людьми намеревались соединиться вместе и перейти на сторону мятежников; но эта измена была открыта, и большую часть изменников схватили, и [только] некоторые из них убежали. Жителям Ярославля велено было составить свою собственную стражу и самим охранять город, что они и исполнили.

Поляки и дворяне, содержавшиеся в Ростове, также намеревались освободиться силою и перейти на сторону мятежников, находившихся недалеко от них, но и это намерение также успели открыть, и они были разлучены и отосланы за добрых сто миль далее, в Вологду и Белозерск. Среди них были двое Бучинских, отправленных в Пустозерск (Pustozera), где их держали под стражею, а Домарацкого отвезли в Тотьму и там заточили в темницу; вельможа Казановский (Cosonoffsci), молодой польский вельможа и родственник царицы, был сослан в Устюг (Cotsinga) на Ваге, но большая часть [поляков], среди коих были также и женщины, отправлены на Белоозеро, где они получали скудное содержание.

И в это время в Москву пришло известие, что жена Сандомирского с тридцатью тысячами ратников подступила к границе, чтобы подать помощь мятежникам, и что Михаил Молчанов, бежавший во время убиения Димитрия, начальствует над этим войском. Это известие, снова возбудившее страх, было народом скоро позабыто.

Из Москвы каждодневно посылали гонцов во все города с известием о победах московитов; и даже когда московское войско терпело поражения, посылали по всем городам известия, что неприятель разбит, так что повсюду от радости звонили в колокола, и это делалось для того, чтобы народ не отпал, но постоянно соблюдал верность Москве, ибо [московиты] были научены примером Шуйского, изменившего во время вступления Димитрия в пределы Московии.

В январе был обезглавлен в Москве один священник, повсюду распространявший подметные листы (pasquillen) о том, что Димитрий еще жив.

Также от [московского] войска получали письма, в которых было написано, что неприятель с большим проворством и отвагою день ото дня умножает свои войска и запасы, так что [московиты] со всеми своими силами ничего не могут предпринять, чтобы тому воспрепятствовать; поэтому из Москвы отправили сверх царских братьев и сверх всех, [что начальствовали над войском], еще Федора Ивановича Мстиславского вместе с молодым боярином Скопиным и многими молодыми боярами и дворянами, а также с большим войском, повелев им повсюду, куда они ни придут, истреблять врагов, и, подступив к Калуге, они должны были соединиться с теми, что стояли лагерем, и они ни в чем не успели больше других.

В эти дни, [когда отправляли новое войско], окончили отделку царских палат, или покоев, и по обычаю московскому надлежало явиться к царю и пожелать ему всяческого счастья, что называют они новосельем (Nova Zelia), ибо царь не пожелал остаться в том великолепном дворце, где жил Димитрий, страшась, что ему ночью явится дьявол, ибо Димитрия все еще считали чародеем, и потому покои, в которых он жил, были нечисты (onreyn), и все, [пришедшие с поздравлением], поднесли царю подарки, также хлеб и соль по московскому обычаю, с пожеланием счастья; хлеб и соль были приняты, но подарки возвращены нам обратно, затем нам и всем другим [поздравителям] прислали кушанья на серебряных блюдах, также и напитки в золоченых сосудах.

В начале января московские воеводы пришли между собой в большое несогласие, однако ж действовали с большим лукавством и держали это втайне от войска, хотя в Калуге все стало известно на другой же день, и там смеялись над ними.

Меж тем в Москву привезли часть пленных из города Венева (Venova), где московиты также потерпели поражение; и вместе с ними пришло известие, что двое знатных московских бояр, Мосальский и Телятевский, перешли на сторону мятежников и идут на помощь к Димитрию с тридцатью тысячами воинов, среди коих были поляки, казаки и русские, и это известие произвело такой страх в Москве, что они вызвали из Старицы низложенного Димитрием старого патриарха Иова, и он, слепой от старости, просил оставить его в покое, однако, [невзирая на это], его привезли в Москву, но его совет вместе со всеми другими советами ничему не мог помочь.[59]

И Мосальский отправился с отрядом войска на Тулу выручать Петра Федоровича, которого в Москве называли Петрушкою (Petrosca), но был разбит московитами, захвачен в плен и привезен в Москву, где и умер от ран; остальных же пленных утопили.

Московские войска, стоявшие под Калугою, кричали с горы, находящейся у реки Оки, [осажденным], что коль скоро Мосальский со всем своим войском разбит, то лучше вовремя одуматься и просить пощады, но Болотников смеялся над этим и в тот же день велел повесить на виду московского войска нескольких своих слуг, среди коих был и его повар, замысливший измену; сверх того Болотников вместе со своими [приверженцами] поклялся, что они стоят за истинного Димитрия.

[Известие] о битве под Тулою и поражении Мосальского произвело в Москве великие перемены и [вызвало] радость, так что народ уже не верил в Димитрия; и на Тулу послали Воротынского с некоторым войском, чтобы еще больше стеснить [неприятеля] и захватить в плен Петра.

В марте царь повелел касимовскому царю выступить со своими татарами в поход и опустошить страну вокруг [его владений], чтобы мятежники нигде не могли найти ни припасов, ни провианту. Но эта земля была дочиста разорена, и разорить ее больше было невозможно, и сверх того во всех городах, занятых мятежниками, был сильный гарнизон. [Мятежникам] на татарской или рязанской стороне принадлежали следующие города: Рязань, Карачев (Caratsou), Ливны (Nalifna), Орел (Oroel), Венев (Venova), Михайлов (Michalof), Болохов (Bolgou), Ряжск (Reesci), Серебряные пруды (Cerebrini Proed), Новосиль (Nova Zeel); на северской стороне: Путивль, глава и зачинщик всех мятежных городов, в нем [мятежники] также держали совет, потом Чернигов, Брянск (Brenetz), Елец, Козельск (Coselsco), Рыльск, Почеп (Potzeep), Сосница (Sаtzса), Рославль (Roslovla), Монастырище (Monasterisa), Новгород-Северский и многие другие; также были у них: Коломна, Кашира (Сasira), Алексин (Alexin), Епифань (Jepiphan), Перемышль (Peremisli), Льгов (Ligou), Дедилов (Dedelof), также Калуга и Тула, где осаждали Петра, сверх того они завладели всей Волгой и опустошали все местности [по ее течению], где только ни проходили. Одним словом, у них была большая сила, и они владели прекрасными землями, и кроме того, еще многие города колебались и склонялись то к одной, то к другой стороне, так что царь по усердной просьбе московских бояр решил самолично выступить в поход с началом лета и повелел отписать во все города, чтобы все дети боярские (diti boiaersci) или дворяне, жившие спокойно в своих поместьях и не приехавшие нести службу, были высланы, а нетчиков велено было переписать и лишить поместий; отчего многие отовсюду стали приезжать на службу, так что множество ратников выступило в поход, и так шли дела до весны; также привозили в Москву пленных, и некоторые из них уверяли, что видели Димитрия, а другие, напротив, не знали, ради чего они воюют, однако всех, виновных и невинных, топили.

В том же месяце [марте] восемь поляков, [переодетых] в крестьянское платье, бежали ночью из дома польского посла в Москве, и, нет сомнения, они привезли в Польшу много известий о положении дел в Москве, ибо им удалось бежать, за что некоторые из караульных были подвергнуты жестоким пыткам и наказаниям, и вокруг Москвы расставили сильную стражу, и некоторые ворота заперли, и царь также повелел распродать из казны старое имущество, как-то платья и другие вещи, чтобы получить деньги, а также занял много денег у монастырей и московских купцов, чтобы уплатить жалованье несшим службу, и [ни монахи, ни купцы] не посмели отказать в этих деньгах, ибо также были виновниками этих войн.

Также страшились мятежа в Ярославле, опасаясь, что у Сандомирского [в свите] слишком много людей, поэтому взяли от него семьдесят дворян с твердым обещанием отправить их в Польшу, и это для того, чтобы уменьшить свиту Сандомирского; но поляки не послушались, а также не поверили [обещанию], тогда поднялся весь народ и окружил их двор. И поляки, полагая, что их хотят лишить жизни, отважно вооружились и в полном вооружении хотели храбро сражаться до самой смерти, и московиты, страшась, что из этого могут воспоследовать великие бедствия, принесли самые страшные клятвы в том, что они [давали обещание] чистосердечно, и поляки, наконец поверив им, выдали семьдесят человек, полагая, что их отправят в Польшу, но их задержали на полпути и [не довезли] до Москвы, и полагают, что они были убиты.

Меж тем Петр Федорович со всеми своими силами выступил из Тулы и обратил в бегство все московское войско, стоявшее под Тулой, так что предводители его, Воротынский, Симеон Романович и Истома Пашков, бежали вместе с прочими, и Петр меж тем занял еще некоторые укрепленные места неподалеку и поспешил возвратиться в Тулу, где снова утвердился.

В конце этого месяца ночью отвалился язык у большого колокола в Москве, что было принято за худое предзнаменование.

Река Ока вскрылась, и лед сильно пошел в Волгу, и весь московский лагерь стал на ноги, и тотчас по обеим сторонам реки сбили крепкие плоты (stercke vlotten) и поставили на них пушки и людей, опасаясь, что Болотников выйдет из Калуги и устремится к Волге, что было бы весьма худо, и Болотников мог это легко сделать, ибо в Калуге было много лодок с солью и барок (scuyten), на которых он мог бы спустить по течению все свое войско, но ему в том воспрепятствовали.

В начале апреля, когда вскрываются все реки, крымский посол просил об отпуске, чтобы отъехать в свою страну, но его не отпустили и стали строго стеречь, давая ему довольствие.

Также был в Москве некий польский дворянин, служивший при дворе (camerlinck) убитого Димитрия, этот [поляк] присягнул на верную службу [новому] царю и был принят в ротмистры, и он набрал в Москве двести человек как ливонцев, так и поляков, давно уже служивших в Москве, и он [этот ротмистр] храбро сражался, хотя и не имел особого успеха, и он переписывался с некоторыми [мятежниками], находившимися в городе Алексине, и надеялся взять этот город, но ему не посчастливилось.

Также отряд, посланный от Калуги по реке Оке с намерением напасть на некоторые города, [занятые мятежниками], потерпел во всем неудачу и везде был разбит, и войско, стоявшее под Калугой, весьма роптало, и [тогда] те, что сидели в Калуге, со всеми силами напали на московское войско, и побили его в прах (gantsch en gаеr), и обратили в бегство, и подожгли лагерь со всех концов. И это произошло от измены и несогласия среди [московских] воевод, и бегство было такое же, как за два года до того под Кромами, ибо воеводы едва успели выбежать из своих палаток, как уже калужане овладели всеми пушками; беглецы, проходившие через Москву, не умели ответить, чего ради обратились они в бегство, но дерзко говорили: «Выступите в поход вместе с царем и попытайте сами», но Мстиславский не посмел возвратиться в Москву, а оставался с частью войска у небольшой речки в шести милях от Москвы, и стало известно, откуда произошла эта измена, именно от московского боярина, князя Бориса Татева, и запорожских (Soborse) казаков, которые, проведав о том, что московиты два раза потерпели поражение, подумали, что истинный Димитрий должно быть жив, и заколебались, дав знать о своей измене Болотникову, чтобы им обещали милость, что им и было обещано, и они были причиной бегства своего войска и сами перешли на сторону неприятеля.

И Болотников, как говорили, отправился затем в Путивль к Димитрию, где был принят с большими почестями и щедро награжден за свою верную службу, ибо он держался около полугода в Калуге, и он оставил в Калуге двух начальников, которые охраняли ее, Долгорукова и Беззубцева (Bessoebthof).

Вскоре Мстиславский двинулся со своим войском на городок Боровск, находящийся неподалеку оттуда, и взял его, и все истребил в нем мечом. Точно так же Воротынский поступил в Серпухове, но царский брат Иван Иванович Шуйский тихо и тайно въехал в Москву, так что никто о том не узнал.

Поистине, когда бы у мятежников было под рукой войско, и они двинули бы его на Москву, то овладели бы ею без сопротивления. Но так как они действовали медленно, то в Москве снова собрались с духом и укрепились, отлично зная, как с ними поступят, и что они все с женами и детьми будут умерщвлены, или им это наговорили, так что они все поклялись защищать Москву и своего царя до последней капли крови; и снова снарядили в поход большое войско, и царь отправился вместе с ним.

И главным воеводою был избран Иван Федорович Колычов-Крюк (Cruic Caltzoof), которого народ весьма уважал, и он выступил в поход из Москвы в мае месяце.

Этот Колычов-Крюк, выступив в поход, остановился на некоторое время под Серпуховом, где с ним соединились все [отряды] из окрестностей, также каждодневно подходили [к нему] новые отряды, так что опять собралось большое войско. Царь, собираясь в поход, повелел по всем церквам совершать службы и молебствия, а также посетил дьявольскую пророчицу, о которой мы упоминали, рассказывая о прежних царях, но она не пустила его к себе и не хотела ни видеть, ни выслушать его. Когда он во второй раз пришел к ней, она приняла его вместе с несколькими боярами, и он вышел от нее через час, однако неизвестно, что она сказала ему, ибо речи ее держали втайне; и перед тем как он [царь] отъехал [к войску], прибыл в Москву гонец с двумя слугами и привез с собою письма из Польши, и хотя он был одет по-польски, но в народе ходил слух, что он прибыл из Швеции, и никто ничего больше не знал о нем, и он был допрошен в тайности, и затем его ночью тайно отправили в Новгород и стерегли, как пленного.

Также привезли в Москву двух гонцов, которые были схвачены на Волге, близ Царицына, при них были письма от имени Димитрия, и они намеревались возбудить к восстанию тамошние города. И из Москвы отправили много ратников на остров Бузан, где все еще сидел Петр Шереметев.

Тем временем воеводы стояли со всем войском под Серпуховым, в восемнадцати милях от Москвы; также один отряд (een menichte) находился в Боровске, неподалеку от Москвы, и так [oни], ожидая прибытия царя из Москвы, полагали, что это всего больше устрашит врагов.

Царь, помолившись во многих церквах в Москве, сел на лошадь перед Успенским собором, взял свой колчан и лук и выехал со всем двором в полдень 21 мая, оставив в Москве вместо себя брата своего Димитрия.

Как только царь выступил из Москвы, к нему стали стекаться со всех сторон ратники, ибо они, слыша, что царь одерживает победы, страшилися попасть под великую опалу, когда не явятся [к войску]; также и монастыри были обложены повинностями, каждый сообразно своим силам (macht), и каждый [монастырь] должен был выставить ратников сообразно своему достоянию (vermogen). И так снова составилось большое войско, а земля мало-помалу оскудевала и лишалась самых лучших людей.

Меж тем отъехали все купцы, каждый своею дорогою, ибо наступило [для этого] время, и английские и голландские купцы отправились в Архангельск к Белому морю, чтобы вести торговые дела, погружать и разгружать свои корабли по своему старому обыкновению. Польские, а также армянские и татарские купцы охотно пустились бы в путь, но им было это запрещено и велено оставаться в Москве, чтобы они, выехав из Московии, не разнесли дурных вестей, ибо они [эти купцы] были из вражеских стран.

Царь, будучи в походе, все время, страшась измены, не решался выступить со всем войском и не удалялся от Москвы, но посылал всюду отдельные отряды (partyen volcx), чтобы то здесь, то там нападать на неприятеля врасплох, но, увы, на них самих нечаянно нападали неприятели, которые во всех схватках оставались победителями.

Неизвестно, какой совет держали мятежники, что они так дурно распорядились и не воспользовались своей победой, ибо им все так благоприятствовало, как только они сами могли пожелать, и казалось, что время еще не было назначено всемогущим богом. Но впоследствии стало известно, что они [мятежники] собирались в Путивле и держали великий совет, но никто не знал, что было решено, и ничего не было слышно о Димитрии; и в Польше, видя, что Московию легко завоевать, и желая [ей] отомстить, отослали московское посольство, которое они так долго удерживали и дозволили всем панам, кто пожелает, напасть на Московию, что и случилось. И Польша впервые объявила себя [открытым] врагом [Москвы]. И мятежники с большим войском, капитанами и полковниками выступили в поход и распространяли по всей земле известие о Димитрии, что он еще жив, и приводили тому неоспоримые доказательства (sterck bewysende); и среди них были многие, которые вели войну с великим ожесточением (yver), ибо почти каждый из них потерял родственника во время избиения [поляков] на свадьбе [Димитрия], и [кроме того] должны были выслушивать от своих врагов в Польше советы снова поехать на свадьбу в Москву, так что это их задело за живое.

Также великий канцлер польский Лев Сапега получил от короны польской повеление приготовиться к войне.

Меж тем московиты приобрели многое, ибо [с помощью] измены они взяли Тулу и захватили Петра Федоровича, который выдавал себя за незаконного сына Федора Ивановича, прежнего царя Московии; и этого Петра повесили в Москве; также завоевали много маленьких городов, по большей части с помощью измены; и чтобы воспрепятствовать дальнейшим успехам московитов, [мятежники] отправили против них отважного витязя (cloecken helt) Болотникова с войском. В то время как [мятежники] совещались с поляками и казаками, они [московиты] схватили также и отважного витязя Болотникова и умертвили его; одни говорили, что он сам себя выдал, другие говорят, что его предали[60]; одним словом, погибли два отважных воина и предводителя восстания (oproerise hoofden). И царь, видя, что они снова стали побеждать, а между тем приближалась осень, удовольствовавшись малой победой, возвратился в Москву, оставив воевод и войско [действовать] против неприятеля; и в Москве, и тех городах, что стояли за нее, полагали, что то была [окончательная] победа, но им не посчастливилось.

И обе стороны целую зиму воевали между собой. Сверх того, множество поляков наводнило землю, снова пришедшую в чрезвычайно бедственное состояние, подобное тому, которое было, когда Димитрий вступил в страну; да, точно такое же, так что не надо о том снова говорить подробно. И так шли дела до лета 1608 г.

Меж тем в Москве вельможи настойчиво советовали царю избрать себе супругу. Они полагали, что народ будет больше бояться [царя] и вернее служить ему, если он женится и будет иметь наследников. И уступая их просьбам, сочетался браком с дочерью большого московского боярина, князя Петра Буйносова (Boynosoff), знатного рода, и венчал ее царицею, однако ж все [дела] шли весьма худо.

Свадьба происходила 27 января 1608 г., и она была ознаменована только великими бедствиями и скорбями людей, которых, как это видели, каждый день топили [в Москве].

Эта водяная казнь (waterslaen), столь ужасная, что ее нельзя представить и в мыслях, совершалась в Москве уже два года кряду, и все еще не было конца, и когда весною наступило половодье, то вместе со льдом выносило на равнину трупы людей, наполовину съеденные щуками и [другими] рыбами, которые объели с них мясо, и эти мертвые тела лежали там [по берегам] и гнили тысячами, покрытые раками и червями, точившими их до костей; все это я сам видел в Москве.

И в Москву каждодневно приходили известия о том, что из Польши идет большое войско (groote macht), а также известия о том, что московиты повсюду терпят поражения, так что велено было снова привезти в Москву Сандомирского с дочерью-царицею, также всех знатнейших дворян и польских панов (grootste edelen en poolse heeren), ибо страшились их освобождения, так как враги были повсюду, и их [поляков] держали в Москве под стражею, рассчитывая получить за них большой выкуп (rantsoen).

Сверх того в Москву еще прибыл посол из Польши[61], который вел себя заносчиво и надменно, и когда он въезжал в Москву, трубили в трубы весьма громко (seer lustig), и так же громко ответствовали трубы [во дворе] посла, которого все еще стерегли в Москве, и во дворе [посла] была великая радость, также и у всех пленных поляков.

Посол привез в Москву заносчивые письма (trotsige brieven), также весьма укорял их [московитов] за великое бесчестие, нанесенное [прежнему] королевскому послу, также жаловался на разбой (mоort), учиненный над королевскими слугами, и того ради король польский принужден по настоянию своих подданных и чинов (ondersaten en staeten) за это отомстить. Однако московиты оправдывали себя, насколько это было возможно, и задержали послов в Москве.

И [в это время] пришло в Москву известие о том, что московиты потерпели большие поражения и повсюду обращены в бегство, и страх снова обуял [всех] в Москве, но царь многими увещаниями (met veel vermaningen) утешил народ, ибо он клялся, что их [всех] перебьют вместе с женами и детьми, если передадутся неприятелю, и страшась этого, ибо они и были по большей части виновны [в смерти Димитрия], они (жители Москвы) держались с отвагой (cloeck).

И неприятель, приближаясь к Москве, наконец, 2 июня подступил [к городу] вместе со своим царем Димитрием, как его называли, и [с ним] были многие вельможи из Литвы и Польши, также Вишневецкие, Тышкевичи (Tithivitz) и все родственники Сандомирского, также великий канцлер Лев Сапега, и обложил кругом Москву, и занял все монастыри и деревеньки (gelinchten) в окрестностях, также осадил Симонов монастырь. Меж тем Сапега повел войско к Троице, большому укрепленному монастырю, в двенадцати милях от Москвы по Ярославской дороге; и этот монастырь был весьма сильной [крепостью].

Прежде чем [неприятель] подступил к Москве, московиты послали молодого боярина Скопина с войском в Новгород для защиты его, а также для того, чтобы дорога из Швеции была свободна [от неприятелей], ибо ожидали шведское войско, которое обещал прислать король Карл; и эти шведские и немецкие войска должны были под Новгородом соединиться со Скопиным. Также был отозван с острова Бузана, из-под Астрахани, Петр Шереметев, чтобы также соединиться со Скопиным и всем вместе освободить Москву. Но это длилось так долго, что едва не пришел конец [всему], ибо против всякого чаяния Москва больше года выдерживала осаду, пока эти освободители подходили к ней и соединялись вместе; неприятель тем временем опустошал всю окрестную страну и занял большую часть укрепленных мест (stercke plaetsen).

В Москве, едва только началась осада, настала великая нужда, и [осажденные] могли держаться благодаря большим запасам монастырей, также многие купцы и другие [жители] заблаговременно бежали из [Москвы], и царь грозил казнью Сандомирскому и всем его людям, обвиняя его в том, что все это произошло по его вине, что и справедливо; так что Сандомирский, страшась смерти, давал диковинные обещания (wonderlycke dingen belooft heeft), что он, если его отпустят со всеми людьми, а также [обоих] послов, мирными переговорами положит конец войне, и обещал заключить мир между Польшею и Московиею с тем, что Польше будет дано то, что ей издавна следовало; и его [Сандомирского] вместе со свитою заставил и в том принести клятву, но из этого ничего не вышло, только Сандомирского вместе с его людьми отпустили и дали ему благополучно выехать из Москвы.

Так обстояли дела, как мы поведали, когда Петр Шереметев со своим войском, двинувшись с острова Бузана, по Волге, подошел к Саратову, городу на Волге, и зимой пошел в Нижний Новгород, где и расположился зимовать.

Скопин стоял с войском у Новгорода Великого и строго охранял этот город и дороги [к нему], посылая к королю Карлу шведскому за помощью, и [король] отправил в Новгород через Ливонию войско из шотландцев, французов и шведов, чтобы они соединились со Скопиным.

Димитрий, стоявший под Москвою с большим войском мятежников, как говорили, принялся строить хижины и дома, повелев свозить из окрестных деревень лес, и построил почти [целое] большое предместье (byna een groote buytenstadt), также и Сапега под Троицким монастырем; а некоторые польские паны двинулись на Ярославль и с помощью измены захватили его врасплох, подожгли со всех сторон и вконец разграбили вместе с прекрасным тамошним монастырем, также перебили множество людей, а остальных покорили.

[Ярославль] предал сам воевода, князь Федор Барятинский (Bratinsco), и вместе с ним некий монастырский служка (clooster-knecht), и они дали знать неприятелю, и по взятии города все [жители] присягнули Димитрию, и [в Ярославле] был поставлен другой воевода, а при нем был также и помянутый Барятинский.

И там, примерно в шести милях от Ярославля, по дороге на Вологду, лежало село Романовское, здесь стояли вологодские ратники, остававшиеся верными Москве, против них из главного стана [мятежников] отправили польского пана с отрядом, чтобы разбить их, и тотчас же пойти на Вологду, и привести ее на сторону Димитрия, но Тышкевича (Tithkivits) самого так побили вологжане (Vologsinen), что он едва спасся, и бедственным образом (armelyc) пешком добрался до Ярославля, но отсюда три раза посылали гонцов в Вологду, склоняя [жителей] перейти на сторону Димитрия, а не то будут истреблены все вместе с женами и детьми, так что и в Вологде присягнули Димитрию, и так пошло бы по всей стране, когда бы вологжане зимою следующего года снова не перешли [на сторону] Москвы.

Псков также был разорен до основания и совсем выжжен, и вся земля кругом была разграблена и опустошена, и многие богатые люди перебиты, то же постигло и Ивангород, или русскую Нарву, и Нарва так и осталась [разоренной].

Земли Северская и Комарицкая, что на польской стороне, жили в мире и спокойствии; и там пахали и засевали поля, ни о чем не печалясь, предоставив Московию самой себе, также хлеб был дешев во всей земле, исключая осажденные города, где он был весьма дорог; в Москве одна четверть, что составляет менее одного мальтера (mudde), стоила двадцать восемь гульденов, а то и более и редко немного меньше; в Вологде за мальтер той же меры платили один гульден, так велика была разница.

Еще во время осады Москвы, в 1609 г., Вологда, как мы о том уже сказали, впервые перешла на сторону [Димитрия], и там были воевода Никита Михайлович Пушкин (Poescin) и дьяк Роман Макарович Воронов; их отрешили от должности и бесчеловечно и немилосердно обращались с ними, без всякой [с их стороны] вины, и заточили их в темницу [по воле] народа, который всегда злобен и неразумен, держит нос по ветру, невзирая на клятвы, которые они приносили, приносят и будут еще приносить, и ведет жизнь подобно скотам; и из главного лагеря [мятежников] был прислан туда, в Вологду, правителем Федор Ильич Нащокин[62], большой негодяй и низкого происхождения; три дня спустя прибыл на место дьяка Иван Веригин Ковернин (Jvan Verigin Cofrasin), и он намеревался запечатать все купеческие товары, но владельцы не допустили его до этого, и его отстранили, так как ему не хотели повиноваться, ибо он запечатывал товары с намерением конфисковать (in sin te confisqueren).

И новый воевода призвал всех [жителей], чтобы они приняли царем Димитрия и принесли ему присягу, также этот новый воевода велел привести прежнего воеводу, хотел связать его и грозил отослать в лагерь, бесчестил его и поносил бранными словами, а также некоторых богатых купцов, принесших ему подарки для снискания милости.

В ту же ночь несколько поляков, давно находившихся под стражею в окрестностях Вологды, были освобождены и напали на окрестных крестьян, жестоко поступали с ними (deerlyck getracteert), и совсем донага ограбили, и явились в Вологду с санями, награбленным добром, и намеревались на другой день отправиться к войску, но крестьяне в ту же ночь пришли в прежалостном виде в Вологду жаловаться на учиненные над ними злодейства и насилия, и, найдя их жалобы справедливыми, [вологжане] весьма раскаивались в том, что перешли к Димитрию и присягнули ему, и начали размышлять о своем непостоянстве, и дьяка Воронова, которого они перед тем отрешили от должности, человека старого и доброго, вернули на свое место, и держали все вместе совет, как бы снова перейти [на сторону Москвы] и истребить всех димитриевцев и поляков. Сверх того они освободили воеводу Пушкина, который находился в заточении, и посадили его на прежнее место, поведав ему о своем намерении, за которое он их похвалил и обратился к народу с прекрасною речью (oratie) на пользу (profyte) себе и московитам, укоряя их [вологжан] за легкомыслие, говоря, что бог наказывает их и еще более накажет, ежели они не обратятся на путь истинный; одним словом, преисполненные раскаяния, они [жители] с великим ожесточением устремились из крепости к дому Булгаковых (Bolgacoven), где пребывал новый воевода, и приставили к нему стражу и захватили силой Нащокина, Веригина и всех поляков и пленных, бывших в Вологде, снесли им головы и вместе с трупами бросили с горы в реку Золотицу (Solotitsa), куда сбежались свиньи и собаки и пожирали трупы людей, на что нельзя было смотреть без отвращения. И так они [вологжане] снова перешли на сторону Москвы и поклялись между собою оставаться верными Москве и московскому царю и стоять за него до последней капли крови.

Когда это известие [о случившемся в Вологде] дошло до Москвы, то это была для московитов радость, что есть еще люди, готовые стоять с ними заодно, и царь отправил в Вологду дружественную грамоту, в которой благодарил жителей за все, а также особую грамоту воеводе Пушкину, и эти грамоты запекли в хлебе, на тот случай, если гонцы, переодетые бродягами и нищими, будут схвачены, то грамоты не должны достаться [неприятелю]; в грамоте к воеводе было написано, чтобы он выбрал несколько человек голландских и английских купцов, находящихся там [в Вологде], и послал их в Новгород к военачальнику Скопину, чтобы они помогли ему делом и советом, причем велено было слушать их наравне с вельможами и боярами, ибо московиты почитают немцев и англичан [как людей] изрядного ума, то царь и полагал, что наш совет может принести пользу. Но мы думали иначе и, не желая нести службы, склонили подарками воеводу к тому, что он задержал [полученную им] грамоту и не объявил о ней, и все иноземцы, бывшие в Вологде, купцы, ведущие в этой стране торговлю, находились все вместе с английскими купцами в тамошнем Английском доме, столь обширном, как крепость (casteel), и вокруг была поставлена сильная стража, [однако] всю зиму они прожили в великом страхе и опасении (vreese en bangicheyt). И так как [жители] Вологды страшились неприятеля, каждодневно ожидая, что он явится для отмщения, то они держали храбрую (lustige) стражу; и однажды из засады отважно напали на неприятеля, и обратили его в бегство, и воротились домой с добычею; и [тогда] велено было английским и нидерландским купцам переселиться в Кремль, где отвели им большой покой, в коем, как в крепости, были двойные железные двери и окна, чему они [эти купцы] были весьма рады, и содержали там также днем и ночью крепкую стражу, и они стали менее опасаться. Но потом до нас дошли слухи, что в польском войске говорили, что надобно разорить до основания Вологду за то, что она так постыдно отложилась от Димитрия, и повинны в том не кто иные, как английские и голландские купцы, бывшие им [вологжанам] советчиками, и что до них доберутся, отчего страх вновь обуял нас, и мы каждый день ожидали смерти. Однако, [находясь] в такой крайней нужде, [мы] написали письма в доказательство нашей невиновности, одно по-латыни, другое по-немецки и третье по-русски, чтобы в случае прихода поляков или димитриевцев послать им наперед эти письма, чтобы таким образом оправдать себя и сохранить жизнь.

Но до этого не дошло, ибо около Пасхи также и Ярославль отложился от Димитрия, и весь путь от Ярославля до Белого моря совершенно очистился, так что все купцы тотчас же по вскрытии рек с великой радостию отправились к морю и в Архангельск, и здесь нашли свои корабли, [прибывшие] из Англии и Голландии, которых они уже не чаяли больше видеть; невзирая на великие убытки, которые мы понесли, так как не могли вести [надлежащим образом] торговлю и не имели возможности дожидаться купцов из глубины страны, так что корабли по большей части возвращались порожними, мы благодарили бога за сохранение своей жизни.

Таковы обстоятельства, по которым я мог правдиво описать то, что здесь изложено. Итак, когда мы отправились морем на нашу родину, мы оставили страну полную войн и бедствий, также Москва была в осаде, а Ярославль снова стал [на сторону] московитов, и в нем были поставлены правителями князь Сила Иванович Гагарин (Zila lvanovitz Gagarin) и Никита Васильевич Буслаев (Buysoslaioff).

И молодой Скопин стоял еще под Новгородом, ожидая [прихода войска] на помощь из Швеции, и оно подошло по весне, также ожидая Петра Шереметева, выступившего зимой в поход с острова Бузана и пришедшего после поражения черемисских татар в Нижний Новгород. Оттуда Скопин со всеми силами [по соединении с шведами и Шереметевым] намеревался освободить Москву; и, соединившись с ним летом, он мало-помалу стал подступать к Москве.

Казанские татары оставались непричастными.

Астрахань у Каспийского моря, защищавшаяся от вольных казаков, грабивших окрестности, тоже оставалась непричастной.

Ногайские и черемисские татары вместе с мордвою (Mordiritz) появились зимою около Чебоксар и Свияжска (Swiasco), на реке Волге, и сражались против Шереметева, а когда он ушел, воевали между собою.

Приверженцам Димитрия принадлежала вся земля от польской и татарской границ до Москвы, также Псков и Ивангород.

Смоленск с окрестностями был на стороне Москвы.

Также все земли от Москвы до Белого моря были московскими и стояли за Москву, каждодневно посылали московитам в помощь деньги и людей, и в таком состоянии оставили мы [Московию], как о том сказано. Но когда мы возвращались морем домой, то мы получили известие, что Москва освобождена Скопиным и Петром Шереметевым с помощью шведов и что шведы сильно преследовали неприятеля, и пока шведы преследовали, то московиты, бывшие под начальством Скопина, так прельстились добычею, что дочиста разграбили лагерь димитриевцев, и преследовавшие неприятеля [шведы], увидев это и прекратив преследование, напали на московских ратников, и меж ними произошла жестокая сеча, однако полагают, что все окончилось благополучно и Москву освободили. Дай бог, чтобы это было справедливо, ибо по многим причинам, которые понятны разумным людям, было бы худо, когда бы поляки завоевали эту страну; ибо, завладев этой страной, они снова посадили бы на престол какого-нибудь царя Димитрия и не продержались бы там и одного года, ибо московиты и русские еще более своевольны и упрямы, чем евреи, и снова перебили бы всех [поляков], а Московия лишилась бы людей и была бы совершенно разорена, от чего всемогущий бог да сохранит ее.

Впоследствии пришли еще известия, что [неприятели] снова подступили к Москве и опять осадили ее. Что за тем воспоследует, покажет время, и в письмах, полученных из Данцига, сообщают, что король польский осадил Смоленск и обещал жителям освободить их на сорок лет от податей, ежели они покорятся ему. Одним словом, война эта может продолжаться еще долгое время. Бог всемогущий, правящий всем по своей божественной воле, ниспосылающий на земли и царства различные кары, устроит все к лучшему, и придет мир [на Московию], но, кажется, гнев божий еще тяготеет над этою землею, и [народ] еще будет губить друг друга в усобице за свои тяжкие грехи и поношения церкви господней, [претерпевающей] от обеих сторон, как глаголет господь устами пророка Иезекииля, 38, ст. 21:

«И по всем горам моим призову меч против него, говорит господь бог: меч каждого человека будет против брата его».

Смиренно прошу благосклонно принять это не как бесполезный и незначительный дар, а как выражение моей искренней бескорыстной преданности, ибо это рассказ о том, что я видел во время пребывания моего там [в Московии], а также напоминание о том, что антихрист с помощию сатаны давно ищет и испытывает разные средства, чтобы стеснить святую церковь господню, и, не будучи в состоянии напасть на нее с одной стороны, намеревается напасть с другой. Но я надеюсь, что скоро придет время, когда он угомонится, и раздастся глас: «Он пал, он пал, великий Вавилон, и сделался пристанищем Диавола». Да приидет же скорее время избранных, и возмолим всемогущего бога, дабы он за кровь, пролитую сыном его, Иисусом Христом, отпустил нам грехи наши и даровал нам и всем верующим царство небесное.

Аминь.