Гюрги-Дюрги-Дюк

10. Глаз Бури

К утру дождь, ливший всю бессонную ночь, прошел. Просохли крыши, тротуар у вокзала, и воздух стал сухим. Однако к тому времени, когда объявили посадку на саратовский поезд, снова начал накрапывать дождь — не разноцветный и не звонкий. Мелкие, почти невидимые капли снова быстро и незаметно покрасили непокрытую часть перрона и крышу вокзала в темный цвет. Вагонное окно в коридоре, к которому подошла Юлька, оставив чемодан в купе, было непрозрачным, рябым от дождя, и Юлька открыла его. Вот и все. Словно и не было никогда ни Дюк, ни дома на холме, ни телефонного разговора с дедом, ни ее так печально закончившейся золотой любви…

— Отправляемся! — весело прокричала проводница, проходя мимо Юльки по коридору. — Провожающие, освободите вагон! Девочка, отойди от окна, простудишься!

— В Саратове-то когда будем? — спросил кто-то, высунувшись из купе.

Родное слово «Саратов» сразу укутало Юльку с головы до ног во что-то мягкое и теплое — как будто она зарылась в нагретый солнцем песок на пляже, что напротив города, у нового моста.

Что бы они там ни говорили, а такого пляжа здесь у них нет и быть не может… Наверно, мать удивится Юлькиному приезду. И Василий Леонтьевич тоже. Но что поделаешь? И ведь все равно они будут ей рады! И ей не придется держать в памяти встречу с Егором Витановичем и с человеком, у которого в сердце осколок…

Поезд тронулся. Капли дождя вместе с ветром ворвались в вагон и хлестнули Юльку по лицу.

— Девочка! Закрой окно!

Город ушел от Юльки как-то стремительно. Наверно, поезд сразу же свернул в сторону от него, и побежали, побежали за окном редкие невысокие одинокие дома. Выше за ними виднелась полоска голубого, уже освободившегося от дождливых облаков неба. День начинался, и это было хорошо — днем всегда светло и празднично, как на параде, когда сверкают ордена и гремят барабаны, а до сумерек еще далеко. И можно петь песни. Не те, не Юлькины, а те, которые поют все, — веселые, в которых нет тревоги и зова военной трубы.

— Холодно у окна-то! — сказала Юльке женщина, соседка по купе, выходя в коридор. — Я смотрю — ты все стоишь и стоишь у окна. Что, грустно было расставаться?

— Да, — ответила Юлька, — грустно.

— От матери уехала?

— Нет, — глотая щемящий комочек в горле, сказала Юлька. — От дедушки.

Слово это, такое ласковое и мягкое, произнесенное ею впервые, не для него, а для чужих людей, вдруг стало каким-то твердым и шершавым, как кора погибшего дерева.

— Ты до Саратова едешь?

— До Саратова.

— Вот и хорошо. У нас в купе все до Саратова. Значит, ночью можно спокойно спать, никто не потревожит.

— А где первая остановка?

— Первая? В Максимове.

— Где?

— В Максимове.

— А к-когда?

— В семь пятнадцать, кажется. Больше часа без остановок гнать будем.

— А что там в Максимове? Город?

— Город не город, а станция. Вокзал. Все как положено.

— И электричка ходит?

— Ходит. Чего же ей не ходить? Все как положено.

— До города ходит?

— До города.

— И автобус?

— И автобус ходит. Ты закрой окно. Холодно.

Юлька закрыла окно, и сейчас же дождь с силой исхлестал его и закрыл от нее мутной пеленой и небо, и горизонт, тронутый солнцем.

— Тебя как зовут?

— Юля.

— Хорошее имя.

Да! Так называют женщин из славного рода Гюрги-Дюрги-Дюков!

— Который час?

— Да скоро половина седьмого уже!

До Максимова, куда обязательно должен вернуться дед, оставалось сорок пять минут. Ровно сорок пять. Долгий школьный урок с невыученной главой из учебника, когда не знаешь, куда деться, и уйти никуда нельзя. И все равно вызовут к доске. И холодок от застывших серебряных лучей живет в ладонях!

Она прошла в купе, снова спросила у кого-то, который час. Прошло только две минуты. Она вернулась в коридор, к окну.

Бессонная ночь на вокзале была, пожалуй, самой беспокойной в ее жизни. Поезда уходили и приходили всю ночь. И наверно, именно оттого, что все чего-то ждали, что-то тревожное жило в электрической дымке вокзального зала, и Юльке все время думалось: может быть, эта ночь в холодном зале ожидания похожа на те страшные ночи в бомбоубежищах, когда плыли-плыли к этому городу вражеские самолеты и голос радиодиктора размеренно, по-обыденному повторял: «Самолет противника над городом! Самолет противника над городом…» А мимо Юльки все сновали и сновали неугомонные пассажиры, и среди них почему-то было очень много похожих на Юлькиного деда… И барабанил по крыше вокзала дождь, словно выстукивал тревогу…

Хлопнула дверь в конце вагона. Кто-то перешел из соседнего вагона и медленно пошел через коридор. Остановился почему-то за Юлькиной спиной… «П-почему он остановился?.. М-может быть, он п-просто хотел закурить… А м-может быть, хотел п-посмотреть в окно… Пошел дальше. Ушел!»

Зеленые кроны деревьев, плывущие за окном, вдруг слились в Юлькиных глазах в стремительную стрелу, готовую поразить кого-то насмерть!

Как она не подумала об этом раньше? Как она не догадалась еще ночью, почему дождь выстукивал тревогу и почему ей делалось тревожно и страшно, когда мимо нее шли люди, похожие на ее деда?..

Юлька метнулась в купе, села на скамью, дрожащей ладонью провела по взмокшему лбу.

— К-который час?

— Без двадцати семь.

То дело, о котором он говорил ей по телефону, — это его новая поездка к Юльке! За Юлькой! Не может быть, чтобы он считал свой последний бой, бой за Юльку, проигранным! Он едет в Саратов! Если даже он и не собирался еще ехать тогда, когда разговаривал с ней по телефону, то ведь все равно же он догадался, кто провел у него в квартире несколько дней! Ведь рассказала же ему про Юльку соседка… И как Юлька удирала с чемоданом, тоже рассказала, наверно… И он бросился ее разыскивать! Он не нашел, не узнал ее на вокзале и теперь ищет в поезде… Он где-то рядом. Может быть, в соседнем вагоне… И ищет! А ему нельзя волноваться! Ведь ему уже семьдесят четыре!

Она вскочила и снова выбежала в коридор.

У соседнего окна стоял какой-то мальчишка, вдалеке — женщина с маленькой девочкой. Больше в коридоре никого не было. Кроны деревьев за вагонным окном уже не были похожи на стремительную стрелу, готовую поразить кого-то, они плыли спокойно и мягко — поезд почему-то замедлял ход. Желтизна уже тронула ветви деревьев, они были по-осеннему поникшие, осень уже надвигалась на них, и они умирали… А ему семьдесят четыре!

Она вернулась в купе, наглухо задвинула дверь.

— Кажется, мы здесь остановимся, — удивленно сказала соседка по купе. — Разве это Максимово?

— Н-не знаю, — сказала Юлька. — Я п-посмотрю.

Она снова выбежала в коридор.

Там было пусто. За окнами плыл голубой горизонт, кроны деревьев исчезли, и тогда неожиданно сквозь запотевшее стекло с блестящими капельками дождя Юлька увидела знакомый холм, утонувший в зелени парка! Поезд шел тем же путем, что и электричка!

Юлька замерла, вцепившись руками в жесткую раму вагонного окна. Холм, притихший с утра, разворачивался перед ней тяжелой, темной от прошедшего дождя громадой, вот повернулся боком, показав ей зеленую гущину парка на склоне. Там, в чащобе, сцена с покатыми стенками, где Юлька пела песню о трех товарищах… Где-то там Дюк!

А поезд замедлял ход!

— Разве это Максимово? — снова спросил кто-то удивленно.

Мимо Юлькиного окна поползла знакомая платформа с вывеской над одинокой скамьей под навесом — «Заозерная». Платформа ползла медленно-медленно, потом нерешительно качнулась в Юлькиных глазах и замерла, упершись прямо в Юлькино окно телефонной будкой. Остановился!

— Сколько мы здесь стоим? — захлебнувшимся голосом крикнула Юлька. Сколько мы здесь стоим?

Ей не ответили. Направо, к двери, побежала проводница. Из купе выглядывали пассажиры.

— Что случилось? Это же Заозерка!

— Разве не Максимово?

— Почему остановились?

— Семафор закрыт.

— Какой семафор? Его здесь никогда и не было!

— Не было, так есть.

— Не волнуйтесь! Сейчас поедем! Из пятого вагона человека снимают. Стоял у окна и грохнулся.

— Сердце небось.

— Куда же его теперь? Надо было до Максимова везти.

— Говорят, не довезут.

— Говорят, сам просил на Заозерке снять… Родственники у него там, что ли…

— Молодой?

— Старик. Военный. С орденами.

— Отвоевался.

— Куда ехал-то?

— То ли в Астрахань, то ли в Саратов…

«А-а-а-а!» — по-страшному закричало что-то в Юльке, словно запела военная труба, поднимая в атаку солдат!

— Дедушка-а!

Пассажиры, стоящие в коридоре, расступились перед Юлькой. Это было единственное, чем они сейчас могли помочь ей — расступиться и дать дорогу… Юлька ворвалась в тамбур, где у раскрытой двери стояла проводница.

— Это мой дедушка!

— Господи! — вскрикнула проводница, отступая от двери.

Юлька прыгнула на мокрый жесткий перрон, который больно ударил ее по ногам, словно хотел отбросить назад, в вагон. Утренний холод моментально охватил и сковал ознобом ее тело.

— Девочку возьмите! — закричала проводница кому-то стоящему на платформе. — С ним ехала!.. И чемодан! Чемодан!

Молодая женщина в плаще и в резиновых сапогах сейчас же подбежала к Юльке.

— Ты с ним? Почему в разных вагонах? Почему его бросила? Всыпать бы вам! Больного старика одного оставили!

— Чемодан возьмите! — крикнула проводница, протягивая со ступенек Юлькин чемодан. — Вот горе-то какое!

— Куда вы их высаживаете? Да еще с девчонкой! — сердито закричала женщина в плаще. — Надо было до Максимова везти. Думаете, из Заозерки приедут? Мало ли что сам просил.

Заглушая ее сердитый голос, загудел поезд за Юлькиной спиной. Толпа пассажиров, стоявшая вокруг скамьи под навесом, рассеялась, Юлька увидела скамью и лежащего на ней человека в военном. Она отчаянно вцепилась руками в ручку чемодана и замерла у края платформы.

— Не расстраивайся, дочка! — крикнул Юльке кто-то уже из окна вагона. — Сейчас за ним приедут! Им сообщили!

— Мы еще из Максимова позвоним туда, проверим. Его фамилия Колесников?

— Колесников! — сердито крикнула женщина в сапогах. — У меня его документ! Колесников! Из Астрахани!

Колесников! Из Астрахани!

Тихо ахнув, Юлька судорожно метнулась назад к вагонам. Но огромные зеленые коробки с мокрыми от дождя окошками уже плыли мимо нее… Пассажиры, припав к окнам, с жалостью смотрели на Юльку. Они уезжали, а Юлька оставалась!

— Постойте, — пролепетала Юлька железной громаде, набирающей скорость. — Я ошиблась.

Последний вагон безжалостно проплыл мимо нее.

Наверно, только-только прошла электричка, забрав ранних пассажиров. На платформе остались лишь Юлька со своим чемоданом, сердитая женщина в сапогах и незнакомый человек Колесников, неподвижно лежащий на скамье под навесом.

— Спихнули вот на мою голову! — нервничая, сказала женщина. — Посиди-ка возле него. Я еще в «скорую» позвоню. Смотри, чтоб не помер.

Она пошла куда-то в сторону билетной кассы, тяжело, расстроенно шлепая сапогами по дождевым лужам, разлившимся на платформе. Юлька осталась одна.

Человек на скамье, укрытый плащом, лежал на спине, и голова его, чуть запрокинутая, была повернута лицом в сторону холма. Что-то знакомое почудилось Юльке в этой позе, в этом повороте головы, но она не успела ничего вспомнить, она услышала, даже отсюда, издали, как прервалось его тяжелое, страшное дыхание, а рука его, лежащая поверх плаща, показалась ей мертвой.

— Гражданин, — делая несколько шагов к скамье, дрожащим голосом сказала Юлька. — Вы п-подождите, п-пожалуйста… Сейчас приедут. Им уже сообщили. И даже в «скорую» пошли звонить…

Он тяжело, с трудом, но без стона повернул к Юльке голову и сказал тихо и знакомо:

— А! Витаневич!..

Юлька вздрогнула. Сейчас же знакомым ароматом синего папиросного дыма, смешанного с запахом опавших зеленых листьев из парка, пахнуло на нее от его плаща и старого кителя.

— Вот беда… какая, — сказал майор отрывисто, и Юлька поняла, что он пытается и не может улыбнуться неподвижными губами.

— Вам нельзя говорить! — воскликнула Юлька. — П-пожалуйста… Вы п-помолчите. Пожалуйста…

Оставив свой проклятый чемодан, она подбежала к скамье и наклонилась над ним, пытаясь ладонями согреть его ледяную руку, лежащую поверх плаща. Но не сумела согреть… Тогда она распахнула чемодан, вытащила из него все, что было у нее теплого, — все кофты, свитер, платок, сняла с себя плащ и укутала его большое неподвижное тело. Потом выдернула из чемодана еще какое-то барахло, положила ему под голову.

— Вы только не волнуйтесь! Вам нельзя волноваться!

Наконец он все-таки улыбнулся Юльке. Потом отвернулся от нее и остался лежать так, лицом вверх, и лицо его было спокойно. Словно до этого его беспокоило лишь одно — сможет или не сможет он улыбнуться Юльке… Промчалась мимо электричка — по второму пути, в город. Промчалась, не остановившись. Не все здесь останавливаются — это еще Дюк сказала ей когда-то давным-давно… Вихрь, оставленный на платформе промчавшейся электричкой, улегся не сразу, разметав, расшевелив его седые волосы.

Вернулась к скамье женщина в сапогах.

— Дозвонилась, — сказала она. — Да как уж доберется сюда, не знаю. Дорогу-то размыло. Всю ночь лил. Из Заозерки, черти, не приедут небось. Ты что, правда, оттуда его везешь?

— Да, — сказала Юлька, и ни Любка, ни Наташа на этот раз не посмели засмеяться за ее спиной…

— На Заозерке-то кого-нибудь знаешь?

— Знаю. Вы п-покараульте его, п-пожалуйста!

Она осторожно высвободила свою руку из-под его головы и, прижав ее ладонью к своему отчаянно колотящемуся сердцу, словно ладонь эту, прикасавшуюся к его неподвижному телу, надо было держать возле чего-то живого, бьющегося, вихрем слетела с платформы на мокрую землю. Земля сейчас же крепко привязала ее к себе размокшей, вязкой глиной. Не добежать! Та, близкая дорога к парку, по которой они шли тогда с Дюк, была где-то здесь, рядом — вдоль речки, потом по тропинке вверх. Но где ее теперь искать?.. Она бросилась к холму напрямик без дороги, к крутому склону, почти обрыву, и, задыхаясь, с трудом вытаскивая ноги из вязкой глины, полезла наверх. Она скинула туфли, но все равно бежала медленно. А надо было лететь, нестись, мчаться по воздуху!

Мокрый склон был совсем крутой, без тропинок, и здесь не росли кусты, за которые можно было бы уцепиться. Скорее! Скорее! Она проклинала себя за то, что она такая тяжелая и неповоротливая!

Наконец-то она добралась до ограды! Теперь надо было найти вход в парк. Но куда повернуть, налево или направо?.. Она в отчаянии вцепилась в прочные железные прутья ограды, пытаясь их выломать и проклиная себя снова за то, что она такая слабая.

— Человек умирает!

В парке за оградой было тихо. Только с деревьев изредка падали на землю с тяжелым стуком задержавшиеся на время в листве капли дождя. Юлька побежала вдоль ограды.

— Человек умирает!

На ее голос откуда-то снизу, за ее спиной, отозвался протяжный вой сирены. Юлька обернулась. Сверху хорошо было видно дорогу, ведущую к холму. По этой дороге от главного входа в парк, к платформе, невидимой за деревьями, бешеной стрелой летела длинная белая машина с красным крестом. Сирена кричала громко, хотя на дороге все равно никого не было. Словно призывала кого-то на помощь. Юлька выпустила из рук железные прутья ограды. Скорее! Скорее!

Она бросилась вдоль ограды в ту сторону, где на склоне не росли деревья и откуда можно было увидеть платформу электрички, к которой умчалась машина. Юлька бежала, спотыкаясь и скользя, сбивая до крови пальцы на босых ногах. Она выбежала к обрыву, но платформы с вывеской все равно не было видно.

Внизу под обрывом виднелись ворота парка и вход в главный корпус. И ворота, и главный корпус хорошо были видны отсюда. И дорога тоже хорошо была видна, но машины на дороге все еще не было. Почему она не возвращается? Пора! Юлька до боли в глазах вглядывалась в дорогу. Машины не было!

Тишина, разбитая несколько минут назад сиреной, снова вернулась в парк. Казалось, она пропитала собой насквозь все — и землю, и рассеивающиеся в небе облака, и лес на склонах холма. Наверно, так бывает, когда Буря смотрит тебе в лицо предательски спокойным и тихим глазом…

Юлька стояла долго на обрыве, у нее заледенели босые ноги и онемели руки, вцепившиеся в прутья ограды.

А потом машина все-таки появилась. И ехала она, не торопясь, по-странному спокойно. А когда остановилась внизу, у главного входа, люди в белых халатах вышли из нее молча, тоже никуда не торопясь. И те, что вышли к ним навстречу из дверей главного корпуса, тоже молчали и никуда не торопились.

А потом она увидела — дверцы распахнулись, его вынесли на носилках из машины и накрыли плащом. Но не так, как накрывали там, на скамейке… А так, как накрывают мертвых.

Юлька выпустила из рук жесткие прутья ограды. Туман, похожий на синий папиросный дым, смешанный с запахом опавших листьев, снова поплыл перед ее глазами, и она так и не увидела, куда унесли человека с осколком в сердце, который умер у нее на руках и которому она так и не допела свою песню:

Она отыскала тропинку, ведущую с холма к дороге, и стала спускаться. С этой тропинки было видно все далеко-далеко.

Где-то там, за серыми рельсами, сквозь деревья просвечивала синеватая гладь озера, похожего на Финский залив. Платформа с одинокой вывеской, залитая дождем, казалась отсюда, издали, маленьким блестящим квадратом… По платформе бродила по-кукольному маленькая женщина в сером плаще, собирала разбросанные Юлькины вещи.

А за озером, в городе, уже было солнце, и солнечный стеклянный блеск слепил Юльке глаза. Словно тревожные огни зажглись разом во всех окнах оттого, что погас тот огонек, что горел вчера вечером на холме… Словно взорвался Глаз Бури!.. Тревога! Тревога! Тревога!

Вчера ей казалось, что невозможно отыскать в стеклянном солнечном блеске окно комнаты, где в старом рояле жило старое эхо. А теперь она ясно видела его. Вон то, за деревьями, слева, горящее самым ярким солнечным огоньком… Даже когда Юлька закрыла глаза, чтобы смахнуть капли уже прошедшего дождя со своих коротких и жестких ресниц, огонек этот все равно остался с нею и продолжал светиться под ее сомкнутыми веками. И снова ей показалось — что-то кончилось для нее и что-то начинается для нее сначала.

Но ведь не детство же возвращалось к Юльке! Шла к Юльке жизнь — с еще не придуманной Юлькиной музыкой, что пряталась в дожде и в деревьях. С Юлькиным Сыном, еще не выросшим в великана! С зеленым Юлькиным холмом, где в доме под красной крышей жили люди, принявшие когда-то мертвый металл в живое горячее сердце. Было это на Юлькиной земле, под Юлькиным небом…

А еще была Испания!