Х20

День 11

Парацельс родился в том же году, когда Христофор Колумб вернулся из Америки на потрепанной “Санта-Марии” с вестью, что все европейские представления о географии ошибочны. Многие наиболее продвинутые мыслители того времени начали ставить под вопрос другие отрасли знаний, бросая тень сомнения практически на все, что ранее считалось достоверным. Как врач и алхимик, Парацельс унаследовал этот радикализм.

Его незыблемая вера в то, что основа всякого зарождения — деление, привела его к улучшению тогдашних методов перегонки. Тем не менее он всегда был готов расширить область своих познаний в поисках фармацевтического эквивалента философского камня. Поэтому прекрасное знание химии уживалось в нем с восхищением пред ритуальными заклинаниями и священными реликвиями, и это передовое приятие концепции чрезмерности означало, что он нередко противоречил себе. Это, в свою очередь, делало его уязвимым для критических нападок. Известно, что его студенты называли его Какофрастом, а ревнивые коллеги нашептывали друг дружке, что он подписал завидный договор с дьяволом.

Во многом это противостояние объяснимо. Например, Парацельс первым из европейцев предположил, что “болезнь рудокопов” (ныне известная как силикоз) вызывается вдыханием металлических паров, а не горными демонами, насылающими эту болезнь в наказание за грехи, как считалось ранее. Тем не менее именно Парацельс ввел в европейский обиход слово “гном” для обозначения карликовых гоблинов, стороживших подземные запасы сокровищ. Он верил в Гоба, короля гоблинов, чей волшебный меч повлиял на меланхолический темперамент человека, хотя Парацельс же основательно пересмотрел оставшуюся еще с Ренессанса теорию соков, включив в нее пугающее тогда понятие кровообращения.

Как все великие новаторы, он готов был изучать последствия невероятного. Поэтому чуднее любых рассказов о гоблинах были для Парацельса дикие вести из Америки. В том числе отчеты свидетелей о потаенных городах, целиком построенных из золота, и мрачных печальноглазых местных жителях, глотавших огонь так же легко, как прохладную воду.

Деньги дяди Грегори изменили меня. Мне стало нравиться, что одежда, книги и то, что я ел, говорили сами за себя. Я купил черный кожаный пиджак, ботинки на толстой подошве и толстые книжки по истории. Ел в ресторанчиках, где меню написано на грифельной доске, и пил вино из кувшинчиков. С чем-то похожим на восторг открыл, что я — не просто Грегори Симпсон, сын торговцев табачной продукцией; я свободен.

Поначалу, все еще числясь в АМХ, я иногда ходил в картинные галереи. Рассматривал снимки Брассая и Лартига и неопубликованные рукописи Раймона Кено. В Оранжери видел кинетическую установку из голубой стали Жан-Пьера Риве. Перед центром Помпиду у алжирского фокусника в голых руках исчезали зажженные сигареты, а за десять франков я купил билетик, на котором было напечатано, что до 2000 года осталось еще 512 019 580 секунд. Помню выставку фирмы “Сеита” под названием “Современные пепельницы”, где я расписался в книге посетителей как Грегуар Симпсон, а поскольку книга была напечатана и переплетена в Тонон-ле-Бэн, я указал это в качестве своего адреса. Я мог быть кем угодно и откуда угодно.

Мне хотелось быть человеком, который всегда куда-нибудь идет или откуда-нибудь возвращается. Я не хотел повторения тех безликих вечеров, что я провел дома, валяясь на кровати и думая, что достаточно лишь дышать. С тех пор я понял, что ежедневный подъем по утрам не назовешь достижением, поэтому в Париже задался целью найти себе жилье. После этого я намеревался подыскать работу на неполный рабочий день, чтобы не сидеть без дела, после чего я буду отлично подготовлен, чтобы отыскать прекрасную женщину, готовую меня полюбить.

Все это казалось настолько простым и легким — вряд ли даже Люси с Джулианом поспорили бы против этого.

Думаю, они изменили состав, не сообщив мне, потому что теперь я выкуривал по две-три “Кармен” подряд, и все они оказывались либо безвкусными, либо затхлыми, либо смахивали на сильно облегченные. Они уже не приносили былого удовлетворения, и я выкуривал еще одну в надежде, что она или еще одна будет другой. Я осмотрел пачку, но двойные кастаньеты не изменились, черные на белом фоне, да и содержание смолы и никотина то же, равно как и обещание, что именно эта пачка убьет меня, как и любая другая.

Я вышел на улицу покурить — может, свежий воздух подчеркнет вкус, — и вот тогда-то я его и обнаружил: он лежал на животе, спрятав голову за деревом. Уже смеркалось. Я позвал его, но он не ответил.

— Ну же, Джейми, хватит там копошиться.

Он вылез из-за дерева.

— Я думал, ты меня не заметишь, — разочарованно сказал он, но, когда я пригласил его в дом, опять расцвел. Мне пришлось усадить его на пол, потому что пуфик занял Бананас, насторожившийся, когда Джейми посетовал на отсутствие мебели.

— Да, очень хорошо, Джейми. А теперь скажи мне, зачем ты прятался в моем саду.

— Я пришел посмотреть на привидение. Классный телик. Новый?

— Не трогай. На какое привидение?

— Сам знаешь, на привидение.

Он, конечно, имел в виду безумного профессора-вампира-поджигателя, которого столь живописно обрисовал Уолтер.

— Поджигатель, — гордо сказал Джейми, — это человек, который нарочно поджигает дома. Уолтер говорит, поэтому к тебе гости и не ходят. А летучие мыши правда спят вверх тормашками?

— Прямо так и говорит?

— И поэтому никто не купил этот дом, только ты.

— Да, спят. То есть вверх тормашками, полагаю.

— Но ты все равно не испугался, да?

— О нет, — сказал я. — Ни капельки.

— А коты едят летучих мышей?

Джейми попеременно смотрел то на Бананаса, то на тлеющий кончик моей сигареты, будто привидение в любой миг могло выхватить ее из моих пальцев и ткнуть прямо в середину пуфика. Я не стал говорить, что пуфик не воспламеняется. Вместо этого я как бы между делом спросил о Тео:

— Он все ездит в трущобы?

— Иногда, — сказал Джейми. — Покажешь мне привидение?

— А люди все поют и кричат под дверью?

— Из ЛЕГКОЕ? Конечно, — сказал Джейми. — А оно вообще разговаривает?

— А как там неукротимая глазастая дама? Тео про нее говорит?

— Возможно, — сказал Джейми, внезапно оживившись, — покажи мне привидение, тогда скажу.

— Нет никакого привидения, — сказал я.

— Тогда гони сигарету.

Я докажу, что сейчас я намного разумнее, чем несколько дней назад.

Уолтер не пришел.

Впрочем, не думаю, что он взял тут мне и умер. У меня нет и малейшего желания его убивать. Этот идиотизм — изобретение ударов судьбы, дабы оправдать курение — я уже перерос, и заслуга в этом, если таковая имеется и так далее, принадлежит, я полагаю, мне. Мое намерение было твердым. Сила моего характера стала открытием, не в последнюю очередь для меня самого. То, что физическая зависимость от никотина пропадает через два дня, — маленькая незначительная подробность.

Что до боли в легких, то я ее уже почти не замечаю, так что ничего удивительного, если вскоре несколько членов Клуба самоубийц тайком отзовут меня в сторонку и поинтересуются секретом моего успеха. Я скажу им, что, возможно, этому поспособствовало выбрасывание всех пепельниц и одноразовых зажигалок фирмы “Бик”. И хотя, возможно, одиночество тоже помогло, вопрос лишь в характере и твердом желании разума воссоединиться с телом без привычной помощи никотина.

Это правда, что желание закурить возникает у меня вдвое реже, чем раньше. Неделю назад мне приходилось подавлять эту тягу писательством по меньшей мере раз в час, но теперь мое внимание не рассеивается значительно дольше. Например, на нижних ветвях растения на столе вылезают тугие зеленые почки. Они похожи на маленькие зеленые сосновые шишечки.

А, еще позвонила мама. Она спросила, как я поживаю, а я спросил, как поживает она, а она сказала, что дома все в порядке, а я сказал, что это хорошо и что я рад, что дома все в порядке. Тогда она спросила, все ли в порядке со мной.

— Твой голос… изменился. Ты меньше вздыхаешь.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — В полном.

Я мог бы рассказать ей, как бросил курить. Чуть не рассказал, но потом решил, что не стоит, пока не стоит.

Комната — 2,92 на 1,63 м, немногим более пяти квадратных метров, так что мой пуфик в нее не влез бы, даже если бы я взял его с собой. Тихий район близ реки, и влезая на стул, опираясь од ной коленкой на край раковины и выставляя голову в окошко, я видел выпуклую чашу радара на верхушке Эйфелевой башни. Из-за этого вида комната была дорогая, и к тому же маленькая, но мне было все равно, потому что у меня было десять тысяч фунтов и никаких вещей за исключением нескольких книжек, одежды и двадцати одной сигареты, вывезенных из Англии. К тому же я буду часто отсутствовать.

Я открыл, что в Париже нельзя по-настоящему затеряться. Куда бы и как бы далеко ты ни зашел, рано или поздно обязательно наткнешься на людей, снимающих то, что уже гораздо профессиональнее изображено на открытках. Количество знакомых достопримечательностей успокаивало: я чувствовал, будто нахожусь посреди того, что все уже считают важным. Париж тут же показался мне знакомым, поэтому я редко пугался, что в таком огромном городе может случиться что угодно. Меня, например, ничуть не обеспокоило, что однажды я увидел Люси Хинтон: белая мини-юбка обтянула ее бедра, когда она наклонилась над коляской и заагукала с малышом. Она выпрямилась, чтобы закурить, и в кого-то превратилась.

Вернувшись в комнату и прислушиваясь к реву сирен большого города, я уселся на кровать и достал пачку “Голуаз”. Вспомнил магазин. Вспомнил оранжевый галстук и сорвал целлофановую упаковку. В соседней комнате кто-то выдвинул и задвинул ящик и откашлялся. Я подумал о Джулиане Карре и сигарете, которую он переворачивал вверх ногами на удачу, поэтому сорвал акцизную марку и ногтем большого пальца отогнул края фольги.

И с удивлением обнаружил, что кто-то меня опередил. Я не мог перевернуть сигарету вверх ногами на удачу, потому что кто-то уже это сделал, и сделал неправильно. Каждая сигарета перевернута вверх ногами.

Тут я вспомнил, что у “Голуаз” нет фильтра. Поэтому кверх ногами у них не бывает. Я рассмеялся и счел свою ошибку добрым предзнаменованием, сулившим невероятную удачу, помноженную на двадцать.

Все началось с “Завтрашнего мира”. Потом я стал смотреть музыкальную передачу перед “Завтрашним миром”, потом новости дня перед музыкальной передачей, а потом местные новости перед этим. В итоге у меня выработалась привычка включать телевизор каждый вечер в шесть часов ради новостей, где часто сообщали, сколько людей по всему миру ежедневно умирают от курения. То был статистический эпос катастрофы, что постоянно обнаруживал ужас, таившийся в цифрах. Люди в костюмах пространно рассуждали о рекламе, системах фильтрации и миллионных денежных суммах. Модным стало словечко “эпидемия”. Прошел первый Национальный день борьбы с курением, но я его пропустил.

Теперь, когда бегать до Центра стало ближе, меня заставили наверстывать упущенное на гаревой беговой дорожке сразу по прибытии. Я почти не видел Тео, так что не имел особой возможности оценить, насколько одиноким и подавленным он стал с тех пор, как живет без меня. Вернувшись домой и поев, я разговаривал с Бананасом. Читал, плевал в потолок. Подумывал заняться ездой на мотоцикле, чтобы разогнать скуку.

Джейми приходил примерно раз в неделю и рассказывал о Уолтере, Тео, Эмми и трущобах. На его рассказы нельзя было особо полагаться, потому что он легко отвлекался, но, судя по всему, Тео так и раздавал сигареты, а демонстрантов постоянно становилось все больше (хотя, конечно, их не тысячи, как утверждал Джейми). Шайка противников вивисекции попыталась вломиться в квартиру над закусочной Лилли, но их прогнал Гемоглобин.

— Бананас бы их сожрал, — сказал Джейми.

Он стал преданным поклонником Бананаса после того, как Бананас притащил из задней части дома ошалевшую мышку, погонял ее немного по коврикам, а потом оттяпал ей голову.

— Еще что-то было, — говорил Джейми, — только вот я не помню.

Я дал ему еще одну сигарету. Он сказал, что Тео сходил на проверку в больницу. Что же до результатов… Джейми заложил очередную “Кармен” за ухо.

— Понятия не имею, — сказал он. — Но там здоровский рентген. Мы его приклеили на стенку в приемной. Вышло клево.

Джейми сказал, что рентген черно-белый. Но даже за еще одну сигарету не вспомнил, имелись ли на легких черные пятнышки.

Мадам Бойярд по-английски спросила, говорю ли я по-английски, и я по-английски сказал, что да, говорю, и колкость этого ответа обеспечила мне работу временным помощником библиотекаря в музыкальном отделе Национальной библиотеки Франции. Значит, я был прав: “Голуаз” принесли мне удачу.

Библиотекарша мадам Бойярд была невысокой женщиной с тонкими губами, плоской грудью и анемичным лицом. Носила бежевый костюм, а при разговоре придыхала на гласных, словно была на грани простуды. Она сказала, что я буду работать не больше двадцати часов в неделю, иногда меньше, и я сказал, что меня это устраивает. Есть еще один временный помощник библиотекаря, с которым мне иногда придется сотрудничать.

Работа нехитрая: мне надо переносить в компьютер библиотечный архив. Архив состоял из газетных отзывов и программок, собранных Анри Астрá в операх Англии и Америки между 1910 и 1975 годами. Астра также завещал часть своих денег на пополнение архива, но опера Гарнье потратила деньги, отправив команду администраторов в Китай для исследования возможности устраивать фейерверки в зале.

Музыкальный отдел находился в подвале на задах библиотеки и состоял из двух больших смежных комнат. Половину стены между ними снесли, чтобы проще было возить тележки с документами большого формата. На широком столе посреди той комнаты, что побольше, два компьютера глядели мониторами в противоположные стороны.

Мадам Бойярд прошла к столу в меньшей комнате и смотрела на меня, пока я не выбрал компьютер, отвернутый от нее. Я раскрыл папку с пометой “1940” и начал очень медленно, но старательно перепечатывать подробности первого выступления Марио дель Монако в роли Родольфо в постановке “Богемы” Неаполитанской оперой в “Ковент-Гарден”.

Время от времени я посматривал на белый горб второго монитора.

— Она американка, — сказала мадам Бойярд. — И страшная болтушка.

Скука — враг, а сигареты помогают. Это факт.

Я достаю из верхнего ящика стола конверт. Распечатываю его и высыпаю содержимое на чистый белый лист бумаги. Кусочки листа уже высохли, коричневеют и крошатся по краям. Я разминаю несколько крошек между пальцами — так, должно быть, давным-давно делала индеанка из племени йекуана в Венесуэле в попытках найти лекарство от скуки.

Допустим, вигвамов наберется на крохотную деревушку, расположенную на поляне широколиственных джунглей. В вигваме неподалеку коптятся на зиму дюжина полосок сушеной ламы и столько же жирных карпов. Все йекуана, за исключением одной женщины, куда-то ушли, скорее всего к реке, и одинокая индеанка открывает, что плевать в потолок, пока он не будет заплеван весь, не слишком-то интересное занятие.

Чтобы чем-нибудь заняться, она обследует ближайшие кусты, удивляясь, почему такие широкие и аппетитные листья горьки и непригодны в пищу. Она с корнем выдергивает растение, обнюхивает его, лижет, пробует на вкус, растирает, сует в огонь, и оно начинает распространять довольно приятный запах. Она крошит листья и пытается что-нибудь из них приготовить. Она экспериментирует и тем усиливает различие между собой и животными, что обитают на равнинах и в горах вокруг.

Постепенно, через долгое время, за которое она узнает, что любопытство развеивает скуку, она замечает перемены, происходящие с листом, когда тот высыхает. Она учится терпению. Учится выбирать, обрабатывать и обращать внимание на каждую мелочь, необходимую для выделки курительного табака. Как и почему ей пришла в голову мысль вдохнуть дым, остается тайной.

Меж тем у реки мужчины побеждают скуку открытием основ мостостроения. За это время они в совершенстве овладевают искусством глиняной лепки, и один из них делает трубку. Йекуана пытаются курить, и несколько человек заболевают, но эта болезнь куда предпочтительней скуки, к тому же в следующий раз листья чуть дольше провисят рядом с ламой и карпом.

Скука все еще враг, поэтому я достаю пенал фирмы “Хеликс”, выгребаю оттуда карандаши, циркули и транспортиры и заменяю их крошками высохшего листа. Затем притаскиваю с кухни обогреватель, включаю на малую мощность и ставлю на него пенал. Некоторое время смотрю на листья в пенале, думая о том, как это действие укрепило различие между мной и животными, и о прочих вещах, вроде того, сколь неизмеримо величье человека. Я, конечно, имею в виду и нынешнего себя.

— Перекур, — шепнула она.

— Прости?

— Перекур.

Поскольку она была более опытным временным помощником библиотекаря, мне пришлось пересесть за компьютер, повернутый к мадам Бойярд. Клавиша О постоянно залипала. Весь последний час я перепечатывал имена никому не известных людей, певших в забытых операх, и время от времени посматривал на Джинни Митчелл, американку и болтушку. Пока что она не сказала ни слова. У нее были короткие волосы, не совсем светлые, и интересно вылепленное лицо. Она носила очки с круглыми стеклами в темной оправе. Не то чтобы я прямо так уж пялился, но ее белая футболка была с вырезом, а джинсы обрезаны прямо над коленом. Мне понравились ее нежная шея, округлые плечи и по-американски белые зубы.

— Перекур, — повторила она, отодвигая стул. Что-то в ней было мне очень знакомо.

— Я не курю, — шепнул я в ответ.

Мадам Бойярд смотрела на нас, поэтому я опустил глаза и по ошибке ткнул в клавишу О, она залипла, и на экране появилось минимум двадцать О, пока мне не удалось подковырнуть ее ногтем. Затем я услышал, как Джинни на идеальном и очень вежливом французском сказала мадам Бойярд, что мы хотим прерваться и выкурить по сигарете. Мадам Бойярд кивнула.

— Но только чтобы по одной, — сказала она.

Я взял пиджак и пошел за Джинни вверх по лестнице.

Позади библиотеки имелся пыльный дворик с несколькими деревьями и каменными скамейками вокруг пересохшего фонтана. Там курила и околачивалась добрая половина библиотечного персонала. Мы уселись на невысокую стенку рядом с позеленевшей статуей приземистого плотного человечка в длинном пальто, в натуральную величину. Пальто развевалось за ним, и он шел против ветра, крепко сцепив руки за спиной, словно конькобежец.

Джинни наклонилась, уперлась руками в голые коленки и пристально вгляделась в песчаный гравий. Затем протянула руку, подняла окурок и дала его мне.

— Но я правда не курю, — сказал я.

Она не ответила и опять наклонилась, пока не нашла второй окурок для себя. Взяла его самыми кончиками длинных пальцев и состроила легкую гримаску.

Я предложил ей одну из “Голуаз”, которые постоянно таскал с собой на удачу.

— Я думала, ты не куришь, — сказала она.

— Не курю.

— Странный ты.

— Бери.

— Нет, — сказала она. — Я тоже не курю. Что ты сделал со своим бычком?

— Выбросил.

— Ты что, ничего не понял? Просто держи его, если вдруг Бойярдиха выйдет. И не своди глаз с двери.

Примерно через то время, которое нужно, чтобы выкурить сигарету, на залитый солнцем дворик действительно вышла мадам Бойярд. Джинни тут же встала, бросила окурок и наступила на него. Затем чуть приподняла пятку и покрутила обнаженной лодыжкой в обе стороны, растерев окурок подошвой мокасина.

По пути в подвал мы прошли мимо мадам Бойярд. Она уже закурила “Кэмел” и направлялась к одной из скамеек у фонтана, а за ней стелился пышный шлейф дыма.

После шести часов я включил телевизор. Житель Дарема, когда-то игравший правым полусредним за “Стоук-сити”, возбудил дело против компании “Бритиш Америкен Тобакко”, потому что на пачке сигарет, которые он начал курить в начале шестидесятых, не содержалось никакого предупреждения. Ему было пятьдесят семь, он болел хроническим раком легких. Он выкуривал по пятнадцать сигарет в день на протяжении тридцати лет и ждал третьего — возможно, смертельного — инфаркта. Законченный неудачник.

В местных новостях бал правила история о Центре исследований и Тео. Через проволочную изгородь сняли, как он идет от Центра к пруду. Казалось, он не знал о камерах: просто курил и смотрел под ноги. Затем показали репортера, который перед главными воротами брал интервью у Эмми Гастон. Было слышно, как демонстранты скандируют “Барклай, Барклай, Барклай, вон, вон, вон”, а несколько ученых в халатах стояли возле Центра исследований, украдкой поглядывая на протестующих. Я узнал шевелюру Тео. Во рту он сжимал сигарету. Затем опять показали Эмми, очень доходчиво объяснившую, что “Бьюкэнен” платит некоторым своим сотрудникам за распространение бесплатных сигарет для привлечения новых покупателей. Это позор и надо что-то делать.

В конце показали студийное интервью с представителем компании “Бьюкэнен”. Молод, одет в красивый синий двубортный костюм. Очки в проволочной оправе. Он сказал, что начальство “Бьюкэнен” специально направило его в Лонг-Эштон, дабы показать, как серьезно относится к подобным заявлениям. Сказал, что уже начато внутреннее расследование и что любые необходимые дисциплинарные взыскания будут произведены со всей суровостью и без малейшего промедления. Нет, компания не занимается раздачей сигарет для привлечения новых покупателей. Компания “Бьюкэнен” никогда и ни при каких обстоятельствах не одобрила бы такую инициативу.

Восхитительно спокойный, внушающий доверие и повзрослевший доктор Джулиан Карр тепло поблагодарил ведущую за интервью.