Х20

День 14

— Они просто восхитительны.

— Значит, очки мне не шли?

— Да нет, просто теперь ты выглядишь совсем по-другому.

Даже в приглушенном освещении “Козини” в новых контактных линзах Джинни смотрелась достойной своих косточек. Вообще-то без очков она выглядела немного озадаченной, но косточки не менялись. Она сняла джинсовую курточку. Под ней было надето короткое летнее платье цвета ванильного мороженого. По нему разбрелись маленькие земляничники.

— Поскольку я певица, — сказала она, — в итальянских ресторанах я обычно заказываю альвеолы. — Она накрасила губы красной помадой. — Давай закажем вина.

Контактные линзы были первым пунктом ее плана жить без утешения в лице английского парня. Обед в “Козини” — пункт второй, хотя Джинни дала понять, что приняла приглашение лишь потому, что я ее хороший друг. Не удовлетворенная этой формулировкой, она внушала мне, что ее сейчас ничуть не тянет ни ко мне, ни к любому другому мужчине. Стало быть, нечего беспокоиться, что она попытается меня соблазнить. Мои отношения с Люси вне опасности.

Это было весьма некстати: я знал наверняка, что Люси не собирается на крыльях любви лететь в Париж. Об этом обмолвился Джулиан Карр, в промежутке между перечислением своих экзаменационных оценок и сообщением, что Люси передали мой адрес. Его письмо ненадолго встряхнуло уголок моего разума, отведенный под чудеса, и я ждал, что он закончит послание мольбой о прощении и страстным призывом от имени Люси. Она, конечно, так переполнена эмоциями, что сама написать не в силах. На самом деле Джулиан хотел лишь рассказать мне о своей карьере и о том, что все развивается согласно его плану. Судя по всему, компания “Бьюкэнен” хотела привить ему вкус к коммерческим исследованиям и предложила годовую стажировку в Гамбурге. Но никаких обезьян! — писал он. Отвечать я не стал.

— Какое значением все это имеет без любви? Что защищать?

— Что, прости?

— Грегори, не отвлекайся. Я не люблю повторять. Только голос лишний раз напрягаешь. И горло, — сказала она, — и голосовые связки. — Ее руки следовали по телу за ее словами. — И легкие. — Дело не только в ее косточках. Под платьем у нее вздымались и опадали прекрасные легкие.

Я посмотрел, как она дышит, и спросил, не появлялось ли у нее когда-нибудь ощущения, будто все, что мы могли сделать в Париже, уже сказали и сделали до нас.

— Да, — сказала она, — конечно. Но не мы.

Две расфуфыренные женщины сели за соседний столик. Одна выбрала сигарету из серебряного портсигара, постучала ею о стол, закурила и, хотя я беззвучно умолял ее не делать этого, выпустила дым в сторону Джинни.

— По-моему, ты говорил, что здесь не курят.

Я слегка поежился:

— Наверно, Козини передумал.

Джинни уставилась на женщину. Затем отодвинула стул и швырнула на стол салфетку.

— Это нельзя так оставлять, — сказала она.

— Но почему?

— Мое горло, Грегори, мои голосовые связки.

— Знаю, — сказал я. — Твои легкие.

Настроение Уолтера не лучше вчерашнего — наверняка потому, что из Клуба самоубийц опять никто не пришел. Здесь сидит только Эмми, и Уолтер, набычившись в своем кресле, надвигает поля черной шляпы на глаза. После его вчерашней вспышки я нервничаю, но Эмми приходится жить с ним постоянно и — должно быть, в отместку, — она намерена говорить о любви — тема, которую, как мы оба знаем, Уолтер терпеть не может. Эмми вспоминает, как впервые пришла сюда, когда хотела сказать Тео, что никак не связана с зажигательной бомбой, переброшенной через заграждение Центра исследований. Когда поездки в трущобы закончились, ЛЕГКОЕ распустили, и не ее вина, что некоторые идиоты до сих пор щеголяют в футболках. Она хотела, чтобы Тео знал: ей жаль, что он потерял работу.

На самом деле то был лишь повод еще раз увидеться с ним.

Уолтер, чей кисет сегодня хотя бы наполнен, никак не реагирует. Он уже раскурил трубку.

— Я очень его любила, — говорит Эмми, и Уолтер шуршит страницами “Нэшнл джиогрэфик”, который уже читал. Поднимает журнал, чтобы скрыть лицо, и с обложки на нас устремляются темные глаза женщины племени йекуана.

— Я не слушаю, — говорит Уолтер. — Даже не притворяюсь.

— Вот и ладненько, — говорит Эмми.

Похоже, необычные подробности жизни Тео лишний раз убеждают Эмми, что он существовал на самом деле. Например, она говорит мне, что шрам на верхней губе появился у него после игры в рулетку, когда шарик слетел со стола и ударил в губу с такой силой, что выбил зуб.

Уолтер что-то бормочет из-за журнала.

— Прости, Уолтер?

Он опускает свое заграждение.

— Чепуха, — говорит он. — Только представь, какова вероятность, что такое произойдет.

— Мне его не хватает, — говорит Эмми.

— Нам всем его не хватает, — говорит Уолтер. — Давайте сменим тему.

— Вот поэтому нам всем надо не сидеть без дела. Стелла говорит, что возьмет тебя покататься на дельтаплане, чтобы отблагодарить за театр.

— Я еще не решил, что пойду.

— Она уже предвкушает, — говорит Эмми.

Я знаю, не стоит этого делать, Эмми только того и надо, а я должен лишь противиться искушению, но все же я спрашиваю о Стелле. Эмми к этому готова.

— Она опытная парашютистка, альпинистка и дельтапланеристка, — говорит Эмми, зная, что я имел в виду не это. Я имел в виду, хорошо ли она выглядит и какие у нее косточки. — Еще она занимается виндсерфингом, ныряет с аквалангом и пилотирует планеры.

— Суперженщина, — говорит Уолтер. — Более того, Луис Лейн. — Он перелистывает “Нэшнл джиогрэфик” обратно и опять принимается читать с начала.

— А чтобы расслабиться, лазает по горам.

— Звучит весьма устрашающе.

— Она забавная, примерно твоя ровесница, и у нее есть жирная черная кошка по имени Клеопатра.

— Что-нибудь еще?

— Чего тебе еще?

— Она, конечно, не курит?

Уолтер говорит:

— Некоторые вечно недовольны. — Для пущего эффекта он швыряет “Нэшнл джиогрэфик” на пол. — У тебя нет ни шанса, — говорит он. Качает головой: — Бывший курильщик. Паинька.

Тут я, как невозмутимый некурящий, собираю все силы, чтобы дать отпор этой суровой атаке Уолтерова крутого нрава. Я очень вежливо спрашиваю, не жарковато ли ему в черной фетровой шляпе.

— Нет, — говорит он, — ничуть.

— Это твоя похоронная шляпа?

— В точку, — говорит он. — Потому что в последнее время вы двое только и делаете, что перемываете косточки мертвым.

— Со своим характерным тактом, — поясняет Эмми, — он говорит про Тео.

— Что ж, — отвечаю я, — в таком случае сменим тему.

Я спрашиваю Эмми, как она поняла, что это любовь.

Джулиан за столом что-то набивал на компьютере. На улице стояло лето, и Джулиан снял пиджак. Светло-голубая рубашка с белыми манжетами и черными шелковыми запонками в виде кастаньет.

— Компьютер говорит, у тебя отличное здоровье.

— Ты знаешь, что это для Тео, — сказал я. — Я не собираюсь милостыню просить.

— Знаю, Грегори, но ты так и не принес мне табак. Помощник из тебя никудышный.

— Если ты все расстраиваешься из-за Клуба самоубийц, прости. Это не моя вина.

— Я просто хотел вступить. Это же не преступление.

— Ты провалил испытания. Я ничем не мог помочь.

— Они не хотели, чтобы я вступил. Откуда мне знать, как назывались курительные клубы в Лондоне? К тому же в девятнадцатом веке. Откуда мне знать, какая связь между Джоном Уэйном и Эдуардом, графом Виндзорским?

Потому что для любого, кроме самозванца, это очевидно. Оба умерли от рака легких, и в случае графа Виндзорского это означало, что он никогда не станет королем Эдуардом. Еще он женился на некоей миссис Симпсон, но это к делу не относится, поскольку она не имела никакого отношения к Симпсонам, знаменитым торговцам табачной продукцией.

— Почему они не захотели меня принять?

— Ты неправильно ответил на вопросы.

— И теперь ты не принесешь мне табак, потому что Тео этого не хочет. Может, просто возьмешь и притащишь? Ему наверняка все равно.

— Сомневаюсь. Ты его хуже знаешь.

Сверяясь с монитором, Джулиан напыщенно поведал мне, что Тео проработал в Центре исследований двадцать девять лет, восемь месяцев и семь дней. За это время он прошел путь от помощника исследователя до куратора проекта.

— Это лишь факты, — сказал я. — А не вся история. Впрочем, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Ладно, тогда ты скажи мне название его докторской диссертации.

Я не хотел спорить. Тео был по большей части прикован к креслу, хотя врачи говорили, что при удачном раскладе ему полегчает перед тем, как станет хуже.

— “Обманная система вируса табачной мозаики”. Ты знал? Я — да. Это у меня на экране написано.

Мы через день помогали ему забраться в такси, и он отправлялся повидать Эмми. Она водила его на уколы кортизона.

— Его работа на “Бьюкэнен” — продолжение диссертации, в которой он отмечал, что симптомы ВТМ не проявляются при температуре выше 27 градусов по Цельсию.

Его лицо исхудало, а волосы торчали еще безумнее, чем прежде. С недавних пор у него болит нога.

— В ходе дальнейших исследований он пытался убедить растения табака, что температура всегда выше 27 градусов, даже если это не так.

Тео не строил иллюзий. Вечерами, когда все расходились по домам, он объяснял мне, что основная сложность с раковыми клетками — их невосприимчивость. Они ничего не умеют. Не умеют даже умирать, а значит, просто занимают место, которое освобождают здоровые клетки. Раковые клетки по сути бессмертны и бесполезны. Тео знал, чем все закончится: кровоизлиянием, или легкие не справятся, или смертельной инфекцией, — но по-прежнему осиливал минимум пару сигарет в день.

— В его последнем отчете перед уходом из “Бьюкэнен” говорилось, что он вот-вот выведет привитое растение. Там приводились какие-то формулы, но я ведь не ботаник, я просто врач.

— Ты пиарщик.

— Замнем. В конце отчета Барклай напоминает, что победа над ВТМ для табачной промышленности — почти алхимическое открытие. Станут возможны самые разнообразные победы. Может, это даже первый шаг к получению растения, не содержащего ядов, из-за которых люди думают порой, что сигареты опасны. Иными словами, к совершенно безопасной сигарете, что станет невероятным достижением для промышленности.

Тео отметал жалость, считая болезнь не чем иным, как проигранным пари. Бог перестал сожалеть о смерти матери Тео. Бог простил себя. “Мне льстит, что это заняло столько времени”, — сказал Тео.

— Безопасная сигарета, — напомнил мне Джулиан. — Подумай о жизнях, которые ты спасешь.

— Он отказался.

— Всего один побег, просто чтобы проверить, насколько он близок к цели. В противном случае мы не сможем ему помочь. Выбирай сам.

Кровать угрожающе прогнулась в середине, так что мы устроились на полу, уткнув подбородки в колени.

— Ты резковато выразилась, — сказал я.

— Откуда мне было знать, что она англичанка?

— Ну, учитывая обстоятельства, она это вполне пережила.

— Бывают же обидчивые люди.

После того как нас вышвырнули из “Козини”, было самое время напомнить Джинни, что я живу прямо за углом. По пути мы миновали магазин, где продавались готовые цыплята и вино, так что в конце концов мы поели у меня. Я провел экскурсию по комнате, а Джинни предложила пропустить кресло, если экскурсия чересчур затянется, так что в общем и целом все шло неплохо.

Мы выпили две трети вина, и тут Джинни сказала:

— У тебя на стенах нет картин.

Я пропустил это мимо ушей. Я раздумывал, как бы повернуть разговор в направлении судьбы, особенно применительно ко мне и Джинни.

— У тебя даже снимков нет, — сказала она. — Ты не любишь разглядывать семейные снимки?

Я сказал, что это никогда не приходило мне в голову. Может, ей нравится поэзия?

— А Люси? — сказала она. — У тебя должны быть снимки Люси.

Я сказал, что само собой. Может, она еще голодна?

— Можно взглянуть?

— Прости?

— На Люси, я хочу взглянуть на снимок Люси. Ну, девушки, которую ты любишь.

— Ах, на эту Люси, — сказал я. — Нет. Вообще-то я… Не здесь. К тому же она лучше выглядит у меня в голове, чем на фотопленке.

— Она что, некрасивая?

— Да нет, — сказал я. — Просто сексуальней одета.

— Что?

— У меня в голове.

— Мне кажется, ты стесняешься.

— Не стесняюсь.

— Тогда почему ее прячешь?

Джинни сделала вид, что заглядывает под матрас, поэтому мне пришлось отклониться. Пытаясь не столкнуться со скелетом цыпленка, я стукнулся головой об дверь. Джинни встала голыми коленками на кровать, и платье затрепыхалось вокруг ее бедер. Она выдвинула верхний ящик комода.

— И здесь нет. — Она обследовала свернутые шариками носки.

— У тебя красивые руки, — сказал я.

— Или она у тебя вместо закладки. — Она взяла несколько толстых книжек по истории и перелистала.

— Джинни, вообще-то у меня нет снимка.

— Конечно, есть. Ты же ее любишь.

Наконец она схватила пенал фирмы “Хеликс”, единственное место, где я еще мог что-то прятать. Открыла пенал, и трудно было сказать, разочарована она или нет. Отполированными ногтями она раздвинула карандаши и достала сигарету Джулиана.

Джинни вытащила сигарету, показала мне так, будто я ее никогда раньше не видел. Сигарета начала стареть. Вся сморщилась, как стариковская одежда.

— Зачем у тебя сигарета в пенале?

— Потому что это не простая сигарета, — сказал я, наконец-то увидев возможность. — Это волшебная сигарета.

— Я была готова сказать ему, что ошибалась, хотя знала, что не ошибалась.

— Он говорил, что ты наверняка права и, возможно, курение — это ужасно. Но он в это не верил. Это и есть любовь?

— Я поняла, почему женщины в трущобах время от времени хотят покурить, чтобы утешиться.

— Он говорил, что ежегодно умирают сотни тысяч курильщиков, но это он просто хотел доставить тебе удовольствие.

— А чтобы доставить удовольствие ему, я говорила, что сто тысяч умерших курильщиков не означают, что сто тысяч некурящих никогда не умирали.

— Или что курильщики не умерли бы, если б не курили.

— Именно. Вот это, — сказала Эмми, — и есть любовь. Готовность к переменам.

— Помнится, он как-то неопределенно извинялся.

— И я тоже. Дело не только в смерти и умирании или даже больных легких и зловонном дыхании. Теперь я это знаю. Я прочла книгу.

— Дело не только в крутизне и чтобы стать, как Хамфри Богарт. Частицы налипают на одежду и вызывают сердечную слепоту и головокружение. Не говоря уже о химикалиях и канцерогенах.

— Мне больше всего понравилась глава о нюхательном табаке. Можно его с чем-нибудь смешать, чтоб получился твой любимый запах.

— Фенола, изопрена и мышьяка.

— Персика и лаванды. Иногда эссенции герани.

— Двуокиси серы, окиси углерода, нитробензола.

— Черной смородины и малины.

— Зета-нафтиламина.

— Мускатного ореха и ванили.

— N-нитрочтототамэтиламина.

— Бергамота, каскариллы и розмарина.

— Бензопирена, винилацетата.

— Перечной мяты, сандалового дерева и валерианы только что из цветка.

— Формальдегида.

— Ментола.

— Метанола.

— Кардамона.

— Кадмия.

— Цитрусовых.

— Цианида.

— Цитрусовых. Не стоит и эту сторону забывать.

— Нет, не стоит забывать обе стороны.

— Я думаю, это и есть любовь.

— Обычно волшебные сигареты выглядят получше. Моложе.

Она понюхала.

— Вообще-то пахнет довольно приятно.

— Не обманывайся. Все изменится, когда ты ее закуришь.

— В тюрьмах сигареты используют вместо денег, — сказала она. — Мне сестра рассказывала.

— Знаю. Они издавна что-нибудь да заменяют.

— Если я ее поцелую, то превращусь в принца?

Она взяла сигарету Джулиана в рот и сомкнула красные накрашенные губы вокруг фильтра. Она держала ее, как соломинку для питья, не совсем уверенная, что это за питье, повращала глазами и сделала вид, будто затягивается, а потом вынула сигарету изо рта, опять сделав вид, будто выпускает дым, помаргивая, точно испанская курильщица.

— Как элегантно, — сказала она. — Как неумно.

Потом она взяла сигарету и зажала ее под носом, придерживая верхней губой: сигарета — словно прямые белые усики.

— Смешно, а? — Губы скривились, голос исказился, но когда она попыталась изобразить Ретта Батлера, сигарета вывалилась, хотя Джинни поймала ее, не успела сигарета миновать подбородок. — Вообще-то, дорогуша, — сказала она, — я не могу изобразить Хамфри Богарта.

Она счастливо сжала сигарету в зубах, и я посоветовал ей быть осторожнее. Она понятия не имеет о власти сигареты.

— Ах да, конечно, — сказала она, — она убивает людей.

— И не только.

— Мне скоро пора идти, — сказала она.

— Уже?

— Надо ночью хорошенько выспаться. Чтоб голосовые связки и горло отдохнули, сам понимаешь.

— Да, уже должен бы.

— И, разумеется, легкие, — сказала она.

— Все нормально?

— Да, — сказала она, — все хорошо.

Она протянула мне сигарету Джулиана.

— Скажи мне, почему она волшебная, — сказала она, но что-то в ней изменилось. Она вдруг погрустнела и разглядывала подол своего платья все время, пока я объяснял, как, возможно, не знаю, в какой-нибудь параллельной вселенной, если бы мы курили и все такое, хотя мы вовсе не курили, но если бы курили, или не обязательно мы, но кто-нибудь другой выкурил бы волшебную сигарету, то мы, или они, влюбились бы в первого же человека, которого увидели. Или даже влюбились бы в человека, с которым курили эту сигарету, если они оба курили, в параллельной вселенной и так далее.

— Ты так считаешь?

— Ну, кто знает?

— Это нехорошо, я лучше пойду, — сказала она.

— Что нехорошо?

Она встала и стала надевать курточку.

— Что нехорошо, Джинни?

— Не надо, — сказала она.

Я встал. Чтобы пробраться к двери, ей пришлось положить руки мне на плечи и отодвинуть меня в сторону.

— Чего не надо?

— Прости, — сказала она. — Не надо было мне приходить. Это нехорошо, так нельзя с Люси.

Она не стала открывать дверь. Попыталась выдавить улыбку.

— Ты должен кое-что знать, Грегори, — сказала она. Указательным пальцем она коснулась моей руки. — На самом деле она не волшебная. Это просто сигарета.

Она привстала и легонько прикусила мою нижнюю губу. Затем отшатнулась и оттолкнула меня.

— Ну что, не так уж и плохо, а?

Затем Джинни ушла, закрыв за собой дверь. Я ошеломленно таращился на сигарету Джулиана: на фильтре теперь виднелись следы губ.

Конечно, я всегда знал, что никакая она не волшебная.

Лаборатория Тео в задней части дома походила на последний оплот джунглей. Повсюду стояли растения в ярко-красных горшках и желтых мешках, и листья зеленели всеми мыслимыми оттенками. Листва заслоняла светильники на потолке, но зеленоватый свет все же просачивался. По стенам текло, повсюду такая влажность, что постоянно казалось, будто воздух наполнен пáром, идущим непонятно откуда.

Эмми увезла Тео в больницу, а я пытался оправдать свое проникновение сюда тем, что за все заплачено моими деньгами: за двойные стекла в окнах, за рабочую скамью и микроскопы, предметные стекла, чашки Петри, скальпели и громадные промышленные бутыли. Из середины пуфика, полускрытого листьями, на меня скептически смотрел Бананас, и Бананас был прав. Это деньги “Бьюкэнен”.

Я присел на корточки, и Бананас позволил мне почесать его за ушами. Клуб самоубийц изменил Бананаса. Ему давно уже было мало осторожно вдыхать воздух над пепельницами. Его зависимость усилилась, и теперь он любил еще подлизывать из пепельниц пепел. Он научился забираться в кисет Уолтера и лежать совершенно неподвижно, уткнувшись носом в табак и жмурясь от удовольствия. Тео даже купил ему собственный кисет, набитый латакией, и Бананас всегда держал его поблизости от пуфика. Приходя в гостиную, он приносил его в зубах, но в основном дрых в лаборатории, и мне нравилось думать, что у него особый талант унюхивать потенциал зеленых листьев табака.

Но я все медлил, отчасти потому, что заметил: не все растения в лаборатории одинаковы. Не только по размеру, но листья разной формы, а стебли разной толщины. В конце концов я взял одно растение, стоявшее над скамьей, потому что его удобно нести, и оставил Бананаса в грезах, наполненных джунглями, где с неба шел дождь из латакии.

В Центре исследований я водрузил растение на стол Джулиана. Он долго этого добивался, но все же меня удивил, обняв за плечи и предложив прогуляться. Я спросил его, когда ждать ответа от специалистов “Бьюкэнен”.

Мы шли к пруду. Я закурил.

— Каких таких специалистов? — спросил он.

— Я принес тебе табак.

Мы миновали теннисный корт.

— Принес, — сказал Джулиан, — и я об этом поразмыслил. Не думаю, что заниматься доктором Барклаем — наша обязанность.

— Не понимаю. Он всю жизнь горбатился на “Бьюкэнен”, и у него рак от сигарет “Бьюкэнен”.

— Прости, по-моему, я что-то упустил. Разве выявлена какая-то связь между курением и раком?

— Не будь ублюдком, Джулиан.

Он повернулся ко мне. Ткнул меня пальцем в грудь, и я отступил.

— А теперь ты послушай меня, Грегори. — Он вдруг словно увеличился в размерах. Еще раз ткнул меня пальцем: — Просто послушай. Я проторчал в этом сральнике почти два года. До сего дня я показывал тебе лишь плюсы да мой оглушительный успех с людьми из ЛЕГКОЕ. Минусы же заключаются в том, что по моей вине “Бьюкэнен” потеряла одного из лучших ученых.

— Ты сказал, что ему поможешь.

— Как ты помог мне, когда я пытался удержать его в Центре? Грегори, моя карьера здесь загибается, а от тебя помощи ноль.

— Я принес тебе табак, — сказал я. — Как ты и хотел.

— Ты принес мне КАУЧУК, идиот, из личной лаборатории Барклая, которую ты построил для него на деньги “Бьюкэнен”. Ты знаешь, я женат. Мне о будущем думать надо.

Он повернулся и пошел обратно к Центру, оставив меня на берегу пруда, откуда больше некуда идти. Затем он остановился, обернулся и ткнул пальцем в мою сторону.

— И еще, — сказал он. — Люси Хинтон.

— В чем дело?

— Конечно, я ее помню. У нее был восхитительный рот.