Характеры

«Характеры» Теофраста _{О. М. Фрейденберг}

Перед нами совершенно исключительный памятник по богатству сочных бытовых фактов и по научным проблемам, встающим при его изучении. Подобных произведений, где так был бы показан обыкновенный античный человек в повседневности, нет в античной литературе.

Теофраст — греческий ученый конца IV в. до н. э., ученик Аристотеля. Родом с о-ва Лесбоса, он всю жизнь провел в Афинах, где учился сперва у Платона, а затем, и главным образом, у Аристотеля, который любил его больше всех учеников. Аристотель завещал Теофрасту и свою школу и всю свою богатейшую библиотеку, со всеми собственными рукописями. Теофраст, как учитель, становится во главе философской школы; как ученый, он продолжает развивать учение Аристотеля. Его эрудиция и его блестящее красноречие привлекают к нему сотни учеников; предание говорит об его необычайной популярности среди современников, а легенда приписывает ему две тысячи учеников. Теофраст приходит в историю с отзывом от Аристотеля, и соответственно этому мы его и принимаем. Десятки его работ для нас потеряны; мы только знаем, что он, как и его великий учитель, писал на самые разнообразные научные темы. Среди его сочинений, до нас дошедших, самыми известными являются ботанические трактаты и «Характеры».

Время, в которое жил Теофраст, было той переломной эпохой, когда Греция сходила на нет, уступая место эллинистической монархии Александра Македонского. Отсутствие больших принципиальных линий характеризует греческое общество накануне полного падения Афин как государства. Мелкота и серые будни наполняют общественную жизнь, лишая ее большого политического и гражданского содержания, которое было в отошедшей эпохе V века. Усиливается интерес к частной жизни, к комнатному человеку, к быту в его будничных, мелких проявлениях. Свободорожденный грек веками воспитывался в гражданственности; жизнь свободного афинянина классической эпохи проходила на площади, в народном собрании, в суде, в гимнастических залах, где собиралось все общество свободорожденных — аристократы и демократы — и где обсуждалась злоба дня, в театре, с его пьесами на мировые темы, в общеплеменных собраниях. Но в V в. все формы бытовой жизни были формами жизни общественной: баня — это место не просто мытья, но арена физкультуры, имеющей политическое и гражданское значение, гимнасий и палестра — это общественные собрания, где происходит тренировка в физической и умственной силе; театр — это плацдарм для постановки самых актуальных для общества проблем. Каждый состоятельный гражданин обязан был нести государственные повинности; он обязан был участвовать в постановке театральных действ, в устройстве празднеств, в построении и снаряжении государственного флота, и так далее. Личная жизнь была насыщена общественным содержанием; улица — это было место встреч и новостей, обед дома — традиционное собрание, обсуждавшее за чашей вина все наиболее актуальные темы. Самые «угощения», хождение в гости, прием гостей — это все был узаконенный обычаем и религией обязательный институт и общественная, если угодно, повинность. В этом бурном потоке политической жизни особое место занимала знаменитая «агора́», что значит по-гречески и площадь и рынок. Это — центральная часть Афин. Это центр политической, торговой, умственной жизни греков V века. Это место, где находятся школы и палестры, меняльные конторы-банки, лавки и мастерские, рестораны и кофейни. Собираются у цирюльника и говорят на политические темы; заходят в парфюмерную, чтобы поговорить о театре. Выступают с речами прямо на агоре́, и опытный политический оратор собирает вокруг себя толпы свободных граждан. Здесь подготовляются исходы крупных судебных процессов и решения народных собраний; агора́ — это место, где организуется общественное мнение. Политические и партийные страсти репетируются здесь.

Во времена Теофраста политический апогей Афин позади. Менандр, друг и ученик Теофраста, знаменитый автор новоаттических комедий, изображает комнатные трагедии, которые кончаются благонравно и благополучно; он интересуется человеческим характером и придает ему огромное значение, но берет его, так сказать, в житейском обиходе, в проявлении узкочастных, интимных страстей, каковы любовь, вожделение, стыд, ревность и т. д. Политической комедии Аристофана уже нет. Трагедия с мировыми темами угасла. Нарождается новый вид драмы: это комедия типических характеров, взятых со стороны интимных аффектов.

Большой политической площади тоже не найти. Агора́ обращается скорее в рынок, чем в площадь. Лавок и мастерских еще больше, чем было; гуще насажены меняльные столы. Торгуют съестными припасами преимущественно; специальный женский рынок обслуживает интересы женщин; в сапожной лавочке примеряют обувь, а рядом разложены на особом столе готовые платья различных цен. Тут же продают породистых лошадей, свежие овощи и бакалею, благовонные мази, рабов и служанок. Вокруг находятся харчевни, цирюльни, поварни, публичные дома и игорные притоны, где играют в кости. С утра здесь кишит масса народа. Приходят среднего достатка люди с идущим сзади рабом-сопроводителем; возле них трутся обнищавшие собратья, ставшие их прихлебателями. Картина будничной, мелкой, торгашеской жизни налицо. Политических ораторов сменили площадные крикуны, которые надорванным голосом по ветру пускают обрывки обветшалых фраз; на другом конце рынка идет балаганное представление, и сборщик платы вступает в драку с «зайцами». Возле мясника, заговаривая ему зубы, один из толпы пытается стянуть кусок мяса, а там, где орехи и сладости, кто-то незаметно грызет какое-то лакомство. Хвастун собирает около себя толпу праздношатающихся и рассказывает небылицы. С омерзением к черни приходит тщательно одетый аристократ, громко призывая к старым порядкам. Жизнь снижена и опошлена. Вон там какой-то болтун вцепился в прохожего и не дает ему передохнуть; озабоченно какой-то грязно одетый прихлебатель нанимает флейтисток для своего патрона; поворачивая голодного раба во все стороны, покупатель-скряга до обморока торгуется с продавцом.

Теофраст среди них, на агоре́. Он с ними и в театре, где видит, как скупой негодяй проходит даром на чужое место, да еще приводит с собой и детей и их учителя; как один из зрителей нарочно хлопает и свищет, когда не нужно, другой громко рыгает, а третий сидит и спит. В гимнасии, палестре и бане он видит старых пошляков, которые норовят обмануть банщика и публику; на празднестве он замечает убогие приношения скупых и тщеславных людей. В народном собрании и в суде перед ним проходят люди, которые выступают в интересах своей партии и топят противника. Он бывает на общественных обедах и в гостях, где хозяин крадет чужую порцию, стараясь у себя дома отделаться самым скудным угощеньем. С точки зрения моралиста Теофраста, который не понимает социальной обусловленности явлений, а объясняет их свойствами людей, имущественные выгоды ослепляют человека; он теряет покой из-за боязни потерять часть имущества или денег; он сидит дома, отдавая валяльщику в чистку платье, и делает так, чтоб пореже его мыть. Ростовщичество — ведущее занятие; Теофраст видит, как все торгуют и все отдают в рост, все жульничают и делают подлости. Для него. образованного философа, кажется смешным невежественное суеверие; он подмечает, как религию афишируют только тщеславные люди для показа. На поле битвы ему видны одни трусы, которые боятся не только морского сражения, но вида волн.

Теофраст не понимает причины явлений, хотя он эрудит и знает очень много. Он видит только то, что непосредственно существует перед его глазами. Он видит современных ему людей и думает, что природа дала им определенные врожденные свойства, носителями которых они служат. Эти свойства — пороки. А Теофраст ученый. И вот он задумывает ради пользы науки сгруппировать свойства людей, которых он видит и записать их, расклассифицировав по основному пороку. Каждому такому свойству соответствует, как тип, определенный носитель свойства, определенный человеческий характер. Каждый характер — это живое воплощение какого-то типизированного и отвлеченного свойства, ничем не обусловленного, кроме самой природы.

И вот Теофраст создает тридцать характеров.

Почему же Теофраст, ученый и философ, задается целью описать характеры своих типизированных современников? Разве он художник или публицист? Сатиру ли собирается создать Теофраст, назидательное ли сочинение? Нет, стиль его описания бесстрастен и лишен показной тенденциозности. Это удивительный и редкий жанр научной литературы, сложенный по приемам художественной. Теофраст создает тридцать портретов с натуры, и эти портреты должны служить живой иллюстрацией тех отвлеченных пороков, которые он стремится бесстрастно описать. И он прибегает к этой регистрации ходячих человеческих свойств именно потому, что он философ. В греческой философии легко прослеживаются идеологические корни, приводящие к понятию порока, как свойства, врожденного человеку от природы. Вопросом о прирожденных свойствах человека занимается та часть философии, которая называется этикой, от «этос», что значит по-гречески нрав, обычай, характер; предметом этики является и то, что впоследствии, уже в новое время, составляет предмет психологии. Возможность понятия врожденных добродетелей или пороков появляется в греческой философии на почве своеобразного восприятия мира. В греческой философии, как и во всякой другой, этика непосредственно связана с теорией познания. Отношение к видимому миру и оценка действительности — вот что лежит в основе всякой системы морали. В рабовладельческом обществе человек настолько связан, что зависимость от природы кажется ему непреодолимой. Связь этики не только с теорией познания, но и с политикой, с общественными взглядами, с общественной практикой — видна и у Аристотеля, учителя Теофраста. И у Аристотеля дуализм хозяина-раба приводит к построению двойной морали; но коренным и прогрессивным сдвигом в его системах является отношение к пороку, как к такому свойству человеческой натуры, которое может поддаваться исправлению.

Отрицательная оценка действительности создает, рядом с дуализмом в этике и понятием прирожденных свойств, еще и своеобразное восприятие реальности. Видимый мир в идеалистических системах философии является миром зла и всего низменного. Реальное и дурное — синонимы. Но в классическую пору греческой философии этот парменидовский пафос имеет свое величие; в эпоху Теофраста реальное начинает увязываться, как синоним, не только с дурным, но и с комическим. Тем самым оказывается комическим и порок, а добродетель отходит в область «возвышенного», антиреального, преимущественно туда, где соседство с религией дает себя видеть воочию. В эпоху Теофраста уже не может быть ни серьезного реализма, свободного от комической подачи, ни высокого реалистического персонажа; каждый реальный, живой человек есть не больше, как носитель отвлеченного свойства, роковым образом полученного им от природы. Так, в эпоху Теофраста появляется и уже действует натурализм, объектом которого является обыденная жизнь и, главным образом, в виде ведущей тематики — порочность и пороки. Эти пороки — неизбежный дар самой природы, действующей в человеке непреодолимым образом. Поэтому физические, чисто внешние черты человеческих свойств имеют для античного наблюдателя первостепенное значение: по физическим чертам узнаются духовные свойства человека, как и по духовным — физические, и их строгое соответствие и взаимная увязанность для античного наблюдателя IV в., в силу мировоззрительных предпосылок, непререкаемы. Отсюда — самое понятие «характера», что значит по-гречески «штамп», «чеканка», нечто начертанное (в буквальном смысле). Точно так же и «тип» недаром значит в греческом языке «чеканка», «удар». Характер — это ряд внешних черт поведения и наружности, в которых сказывается внутренняя природа человека. Но поведение человека в IV в. есть поведение повседневное, обыденное, а сам человек — частный, обыденный человек. Характер, тип — это понятия натуралистические, которых нет в классическую эпоху V века. Литературный «характер» в IV в. возможен только натуралистический, как порочный штамп, который может быть подан лишь комически.

И где место такому «типажу» и «характеру»? В комедии, конечно; в комико-сатирических жанрах; и с тем же, совершенно одинаковым, правом — в философии, у тех греческих философов, которые специально разрабатывают проблемы этики.

Аристотель, учитель Теофраста, оставил целых три трактата по этике. Основное место в них уделяется проблеме добродетели. По Аристотелю, добродетель — это срединное качество, занимающее среднее место между двумя крайностями, одна из которых — порок. Он тщательно определяет и классифицирует и пороки и добродетели, понимая под ними душевные свойства; его определения — отвлеченно-научные, описательные, наивно психологизирующие. Самые этики Аристотеля — трактаты, писанные сухим, отвлеченным, научным языком. Вопрос о зависимости Теофраста от Аристотеля осложняется тем, что на руках у Теофраста оказалось все научное наследие учителя, в том числе и много неопубликованных рукописей, — а в античности взгляд на авторское право был своеобразен. Теофраст, с позиций античного ученого, мог считать своим долгом беспрекословное продолжение и повторение своего учителя: таких примеров сколько угодно. У Аристотеля интерес к раскрытию характера человека прослеживается во многих работах; известны его описание человеческих страстей и характеристика возрастов и возрастных аффектов в «Риторике». Можно считать несомненным, что Теофраст следовал за Аристотелем; но манера и стиль «Характеров», с их художественной выпуклостью и портретарным выполнением, не вытекает из научного стиля Аристотеля. Но такое письмо в манере Теофраста ходило, и как раз философы-моралисты оставили нам этот странный, полунаучный, полухудожественный стиль. Так, у стоиков, выдвигавших проблему поведения и добродетели на первый философский план, кое-что в этом направлении было. Стоик Аристон Хиосский писал на темы, близкие Аристотелю и Теофрасту; он не дошел до нас, но мы о нем можем составить представление по работам Филодема, эпикурейца, жившего в I в. до н. э. Среди его философских трактатов имеется специальное исследование о пороках, связанное с Аристоном. Трактат Филодема о пороках дошел до нас в очень плохом состоянии, на обуглившихся клочках папируса; все же отдельные фразы показывают, что Филодем, рядом с отвлеченными сухими рассуждениями, пользовался иллюстрацией своих положений в духе Теофраста. Но Аристон работал во второй половине III в. до н. э., а Теофраст умер в его начале. Ясно одно: где-то на общей магистрали, хоть и в разных ее точках, ходили одни и те же представления о человеке и его характере, одни и те же иллюстративные возможности и способы рассуждения. Дело в общественных предпосылках сознания, в отношении к видимому миру и к социальной действительности, в оценке человека и человеческой личности. О природе, о свойствах природы, о добродетели пели, слагая поэмы, а с течением времени стали писать прозой. О характере живого, так сказать, повседневного человека не писали в классическую пору вовсе; начиная с IV в., стиль подачи человека и его характера — натуралистический, как неизбежное следствие вульгарно-реалистического отношения к действительности. Вот почему Теофраст и Филодем, без непосредственной зависимости один от другого, без влияния и заимствования, впадают в одинаковый стиль. Человек проявляется, в глазах обоих философов, в повседневном поступке, т. е. в манере задавать вопросы, отвечать, носить платье, брать проценты, запрашивать с покупателя цену, держать себя за едой, обращаться с патроном, с женой, с прислугой. Это все тот же комнатный, домашний человек, это то же его комнатное, узколичное, самое мелкое обличье, проявляется ли оно за обедом, на рынке, или в собрании. Человек повернут к будням, и врожденные от природы свойства его обывательского характера проявляются в мелкопонятых поверхностных поступках. Наглый человек носит платье выше колен или, садясь, задергивает его так, что видна нагота, а то и просто поднимает его, цинизма ради — это все зависит от степени его грубости и бесстыдства. Скупой и недоверчивый берут проценты в момент священного пира или приходят за ними на дом. Человек гнусный жалеет купить жене служанку, дать в долг соседям безделицу; он кормит своего раба чужой порцией, держит его впроголодь, наваливает на него чрезмерную тяжесть; если он груб и дубина, он доверяет тайны своим наемникам и подозрительно относится к ближним по крови. Каждому душевному свойству соответствует свой стандарт поступков, своя манера говорить и смеяться, даже ходить по улице и откликаться на приветствия прохожих: гордость требует не замечать встречных, лесть — заигрывать с ними, взбалмошность — не отвечать им. Поведение человека — это проявление вовне его свойств, в основе порочных.

Главный комментатор «Характеров», от которого стали исходить и все новейшие ученые издатели и толкователи Теофраста, известный гуманист Казобон усмотрел в «Характерах» объяснение комедийных масок. Дело в том, что чуть ли не все человеческие характеры, описанные Теофрастом, являются типичными характерами античной комедии; каждый такой характер имел свою маску, верней, каждая комедийная роль с таким или почти что с таким характером исполнялась актером в соответственной стандартной маске. Часто думают, что Теофраст зависел от аттической комедии. То, что Менандр был учеником и другом Теофраста, иногда заставляет ученых считать, что аттическая комедия инсценировала его «Характеры». Но дело-то все в том, что и комедия и философия выросли из одних и тех же классовых корней сознания.

В греческой художественной литературе вопросом этического поведения человека занимается лирическая хоровая ода стиля Пиндара и знаменитая аттическая трагедия. Не пороками, конечно, интересуется та и другая, не поведением в нашем смысле слова. Лириков и трагиков волнует большая проблема жизненного пути человека как смертного существа; это проблема этической добродетели, этической чести, это вопросы наилучшего достижения лучших земных качеств. Пиндар, как и его предшественники, иллюстрируют свои сентенции показом мифологического примера в его действии; он зарисовывает мифическую ситуацию и дает в ней действовать мифическому герою, который известным образом говорит, подвизается, совершает доблестный или постыдный поступок, — а Пиндар делает из этого моральный вывод.

Аттическая трагедия занимается проблемой человеческого поступка с точки зрения роли судьбы; вопрос этического поведения человека глубоко увязан в ней с вопросом предопределения. И в трагедии характер человека есть нечто, данное ему от природы судьбой; и в ней отрицательные качества смертного зависят не от него самого, но выявляют замысел высших сил, скрытый от человека. Но это человеческое поведение, но этот человеческий характер, но эти отрицательные свойства качественно не те, что выводятся в комедии IV в. Это большие линии обобщенного стиля, направленные на раскрытие не конкретных черт конкретного человека, а на ответ общих, чрезвычайно широких и глубоких вопросов о сущности человеческой воли вообще, о путях жизни вообще. И в трагедии человеку врождено роковое поведение, и в трагедии он жертва тех свойств, носителем которых он является и которые проявляет в поступках и в словах.

В древней комедии типа Аристофана человеческий характер еще не дискутируется; но уже и здесь все действующие лица являются стандартизированными масками мелких человеческих свойств. Здесь действуют люди и чудовища, боги и герои, которые являются реалистически-поданными глупостью, обжорством, хвастовством, трусостью, лестью и т. д. Что Аристофан делает с этими пороками? Ничего. Они не существуют для него в этическом плане. Он смеется над людьми, но не интересуется их свойствами; характера он не видит, потому что он ему не нужен — перед ним большие политические цели, и человек вне общественной системы просто ему не виден. Ему нет ни малейшего дела до характера того или иного человека.

Но и у него в литературной комедии и рядом в народных, балаганного типа, фарсах выводятся люди в одних и тех же масках, с одними и теми же свойствами; всегда есть дурак и всегда есть трус, непременно появляются скупцы и обжоры, брюзги и болтуны, хвастливые лжецы, мешающие всем забияки. Как и у Аристофана, это не характеры и не типы в нашем смысле — это просто маски-образы, маски-свойства, лишенные этического содержания. Они существуют с незапамятных времен; их можно найти у всех древних народов и в балаганном репертуаре народов европейских; в примитивном театре нецивилизованных; в международном кукольном театре. Что между балаганом и оформленной греческой философией нет никакой связи, бесспорно. Но если так, встает вопрос: всегда ли «характер» имел этическое содержание?

В ряде статей, идущих в последнем отделе этой книги, выясняется, как свойства, выводимые Теофрастом, первоначально значили совсем не то, что впоследствии. В ходе исторического развития каждое понятие, а потому и выражавшее его слово, меняло свою значимость. В самые первые эпохи человеческого общества в поле зрения общественного сознания попадает только внешняя природа, затем внешние предметы; человек обращает внимание на цвет, на поступь, на физические черты лица и наружности. Но и это он замечает уже тогда, когда начинает интересоваться человеком, то есть довольно поздно. Первым объектом наблюдения человека служит не человек, а производственное животное. Уже с животного переносит человек свое наблюдение над человеком же. Первые свойства, первый характер подмечены у животных. Первым действующим лицом фольклора является животное. Переход от животного персонажа к человеческому совершается с помощью перенесения наблюдения с животного на человека в форме сравнения. Герои Гомера сравниваются с животными; но не только в греческом эпосе — и в греческой древнейшей лирике люди еще уподоблены животным. Это еще не есть отрицательная черта; когда нужно изобразить отрицательный персонаж, это достигается тем, что ему приписывается уродство. В эпической литературе, которая создается на стыке разложения родового и возникновения классового обществ, отрицательные свойства персонажа выражаются в его физических природных недостатках, и поведение человека — только развернутая значимость этих природных качеств; какова наружность, таков и сам человек. В ямбической (смеховой и насмешливой) лирике портрет строится на комическом уподоблении животному, и тем создается отрицательная характеристика.

Стандарт животного типа соответствует в дальнейшем стандарту маски. Не только в басне, но в поэзии и драме каждое животное — носитель определенного свойства, которое числится за ним раз навсегда. Это не позднейшая, нарочито придуманная басенная черта, а наиболее древнее осмысление природных качеств, присущих как раз животным. Отсюда, первая маска — это маска звериная; первый портрет и первая классификация этих портретов, как классификация, известных природных свойств — относятся к миру зверей. Создается, параллельно животному и метафорически-животному персонажу в художественной литературе, особый вид науки, раскрывающий природную внутреннюю значимость звериной наружности. Эта наука гнездится в недрах философии, конечно, граничит с этикой и разрастается в примитивную, псевдонаучную дисциплину, не так далеко уходящую от психологии. Она называется физиогномикой, наукой, определяющей характер по внешним физическим чертам; ей отдавали дань многие философы, до Платона включительно, а у Аристотеля физиогномике отводится большое место, настолько большое, что под его именем ходит и любопытнейший физиогномический трактат. Это своеобразная звериная психология вполне естественно обращается в психологию человека; однако основной прием остается одним и тем же, и физиогномика делает установку на характер человека, выраженный в его внешних чертах, причем эти черты продолжают рассматриваться, в большинстве случаев, по аналогии с животными. Физиогномика изучает лицо человека, цвет волос, форму и цвет глаз, величину и форму носа, тип бровей, рта, зубов, ушей; она изучает рост человека и его комплекцию, тип голеней, ноги́ и пальцев, иногда вплоть до ногтей. Все эти физические черты типизированы, конечно, напоминая маску; каждой черте соответствует тип характера. Язык физиогномических работ описательно-прост, сжат, лишен всяких литературных прикрас, отрывист и краток до лаконичности: это особый стиль полу- и псевдонаучных трактатов, в своей простоте, отрывистости и краткости производящий впечатление почти чего-то таинственного и требующего особой расшифровки. Здесь, в физиогномике, подлинные истоки науки о характере, как о сумме конкретных человеческих свойств, проявляющихся конкретно, физически. И если этика — наука об отвлеченных свойствах и об отвлеченных носителях этих свойств, то физиогномика — наука о конкретной стороне характера. Ее человек — это типизированное животное более высокого порядка, это маска, такая же маска стандартных наружностей и соответствующей им психической значимости, как и в комедии, где каждому характеру соответствует определенная маска. С IV в. физиогномика занимается, главным образом, дурными и порочными характерами; здесь можно встретить не только весь балаганный, фарсовый и комедийный персонаж, но решительно все свойства и характеры из Теофраста (непроизвольно, конечно), и каждое такое свойство, каждый характер окажется маской определенных черт лица, роста, фигуры.

Итак, первоначальный характер — это сумма типовых физических свойств; характер — это наружность. И наружность зверя, а не человека. И вот почему в VII в. до н. э., в архаической поэме Симонида Старшего, первыми характерами людей наделяются женщины — эти, по представлению рабовладельцев, примитивные существа, переходные от животного к человеку. Мужчина еще не может в ту эпоху обладать «характером»: им наделяется, кроме женщины, отрицательный типаж эпоса, а в драме это раб, получающий маску уродливой наружности. Но маска, как наружность, и есть характер; одно неотделимо от другого.

Этика и комедия строят одинаковый типаж в силу одинаковых идеологических предпосылок. Такой же параллелизм существует между физиогномическим и гомеровским портретом в эпосе, симонидовским в лирике. Но какой путь проделал характер от Гезиода, с его обрисовкой нравов пяти поколений, и до Теофраста! В художественной литературе действующие лица, перестав быть богами и героями, стали ко второй половине V века людьми, и произошло это только в политической комедии типа Аристофана, да, может быть, в миме Софрона, потерянном для нас. Одновременно, со времен софистов, и философия спускается от божества к человеку. Интерес к человеческой психике переживает особый рост у трагиков и философов, создающих системы этики. Натурализм IV в. выдвигает проблему характера, как сумму будничных свойств «бытового» человека. Психический анализ углубляется за пределы наружности, внутрь аффектов. Аристотель так же анализирует в философии страсти людей, как Еврипид это делает посредством художественного метода. Две линии продолжают идти параллельно. Одна — это выросшая из физиогномики наука о характере человека, как о свойствах души, проявляемых уже не в наружности, а в поступках и в словах. Другая — это литературная комедия, выросшая из балагана, комедия нравов, типа, характеров; веком позже к ней присоединится мим Герода, а в римскую империю — роман Петрония. Под каждым характером, в философии или в художественной литературе, прощупывается стоячая маска. В народном фарсе, как и в физиогномике характер еще продолжает пониматься поверхностно и чисто-внешне: фарсово-балаганный типаж, комедийный типаж, носит маски на лице и имеет атрибуты наружности, соответствующие тем, которые являются физическими чертами характера в физиогномике. Это трусы, болтуны, шуты, обманщики, деревенщины, хвастуны не в этическом смысле, а в масковом; анализ показывает, что «трус», «болтун», «дурак», «скряга» и пр., как понятие и термин, некогда имели иной смысл в еще племенной, доклассовой драме. Когда же эти трусы, хвастуны, дураки, болтуны и пр., появляются у Менандра, они качественно иные, не те, что в балагане; здесь это характеры и типы в социальном значении, в значении психологическом, хотя маска и очень дает себя знать. Так и Теофраст, давая характер в этическом смысле, срисовывая своих реальных современников, формально зависит от стоячей физиогномической маски, ставшей маской психической.

И две линии, не пересекаясь, идут рядом и дальше. Теофраст описывает тридцать характеров, а из ряда сохранившихся названий греческих комедий мы знаем, что были такие, как Хвастун, Ироник, Брюзга, Недовольный судьбой, Деревенщина, Невер, Суеверный, Злолюб, Льстец, Женоненавистник, Хлопотун и мн. др., номенклатурно совпадающие с «характерами» Теофраста.

Итак, для Теофраста каждый человеческий характер — это сумма душевных свойств, проявляющихся в поступках и словах. Так он почти каждое описание и начинает: прежде всего идет отвлеченное определение свойств в духе Аристотеля. Здесь, в этих определениях, нужно оценить их этическую подачу: прогресс, по сравнению с физиогномическим и симонидовским портретом здесь в том, что характер рассматривается, как сумма психических свойств, а внешнее проявление характера как выражение этих свойств души в поступках и словах. Прогрессивны и эти «поступки и слова», так как они уже заменяют маску наружности. В этих определениях Теофраст вполне ученик и последователь Аристотеля. Но вот нужно дать и самые «поступки и слова». Идет иллюстративная часть, рассказ, в котором человек показан, как носитель данного свойства; его слова и поступки приводятся для того, чтоб демонстрировать проявляемое в них душевное свойство. Таким образом, и человек, как конкретно ни подает его Теофраст, еще лишен в «Характерах» индивидуальности; это только пример, типовой случай для вскрытия отвлеченного свойства. Теофраст, изображая группу болтунов, группу скаред, группу негодяев и т. д., вносит сюда довольно тонкие отличия, которые могут быть приняты за шаг вперед по направлению к индивидуализации. Это большой прогресс по сравнению с физиогномикой, но преувеличивать его нельзя; человек, как личность, еще не виден в рабовладельческом обществе ни художнику, ни ученому.

Показывая душевное свойство в поступках и словах, Теофраст, прежде всего, уже в начальном определении, дает моральную оценку этому свойству: он различает, приносит ли такое свойство вред окружающим или одну лишь неприятность, а также, не влечет ли оно выгоды для его носителя или, напротив, совершается бескорыстно. Нравоученья чужд Теофраст; это не буржуазный моралист-резонер, а греческий ученый, преувеличивающий цену бесстрастного стиля. «Поступки и слова» требуют от Теофраста, чтоб он поставил характеризуемого им носителя свойств в ряд конкретных положений. Как натуралист IV века, Теофраст вводит в «Характеры» бытовой материал «поступков и слов». Носитель свойства показывается на улице, в публичном собрании и дома. Каковы же, в основном, поступки Теофрастова персонажа? Взыскивание процентов, ростовщичество, торгашество главным образом; на этом фоне расцвечивается та или иная деталь. Носителями отвлеченных душевных свойств, живой иллюстрацией морализуемых абстракций являются, однако, низшие и средние прослойки рабовладельцев — торговцы и ростовщики, прихлебатели, площадной люд, содержатели игорных притонов и подозрительных гостиниц, крестьяне-кулаки, спекулянты, сборщики податей. Отдельную группу составляют состоятельные люди и бывшие аристократы. Теофраст, поддерживающий связи с македонской верхушкой, изображает одинаково отрицательно представителей разбитой земельной аристократии и демократов, сторонников утраченной политической свободы. Для античной науки характерно, что Теофраст совсем не изучает ни женщин, ни рабов — того персонажа, который служит такой «богатой пищей» вульгарно-реалистической комедии, миму, новелле: ни женщина, ни раб не могут служить этической нормой. Научный характер портретов Теофраста подчеркивается еще и тем, что они имеют общую структуру, которая придает им как бы методическое единство. Почти во всех «Характерах», вслед за определением отвлеченного свойства, идет показ человека, взятого на улице, на рынке, у себя или в гостях, за столом, в бане. Ситуации, поэтому, иногда повторяются; о манере носить плащ или отдавать платье в стирку, об отношении к соседям или к своему добру мы узнаем не один раз.

Язык Теофраста очень сжат, прост, краток, обрывист, напоминая язык физиогномистов; значение слов, хорошо нам знакомое по классической эпохе, настолько у него снижено, что часто нельзя узнать, что оно означает. Много слов из обихода нам и вовсе незнакомо. Все это делает перевод «Характеров» необычайно трудным; его фразы проходится развертывать, и тогда они теряют колорит, а в сжатом виде они лаконичны и комкообразны. Перевод сознательно сохраняет эту шероховатость языка. Художественной, стилистической отделки Теофраст не признавал никакой; его легко узнать по одним и тем же упорно повторяющимся словечкам и терминам, по исключительной небрежности к языковой форме, к нагромождению рядом стоящих глаголов или одинаково звучащих слов. Строгость, сугубая трезвость, безукоризненная простота и какая-то нарочитая неприкрашенность делают стиль Теофраста несколько наивным, наивным по средствам научной объективации; этот шарадообразный небрежный язык конспективного характера принимался даже за язык какого-нибудь позднейшего пересказчика. Еще большую трудность представляет рукописное чтение «Характеров», дошедших в очень плохом виде.

Отсутствие у Теофраста нравоучений и сентенций расхолаживало позднейших читателей. Вскоре к «Характерам» было прибавлено вступление, якобы, от имени Теофраста, а к некоторым из них и концовки нравоучительного содержания. Как вступление, адресованное к какому-то Поликлету, так и сентенции-концовки резко изобличают свою подложность: они писаны ходовым литературным языком, по всем стилистическим правилам, и вносят острый диссонанс в язык «Характеров», разрывая стиль Теофраста.

Большую трудность представляет перевод заглавий «Характеров» и названий свойств. Их значительная часть не соответствует тому, что мы сейчас под этими словами понимаем. Все же принцип перевода был таков, чтоб довести Теофраста до советского читателя в строго-научном, то есть в подлинном виде, — чего дореволюционный читатель ни разу не имел. Самый перевод сделан по изданию Фосса, наиболее остроумному, а отдельные расхождения с ним оговорены.

Но проблематикой не исчерпывается интерес к Теофрасту. В «Характерах» масса жизни, масса бытового материала, уйма греческого запаха. Это тмин и чеснок, та красочная проза, которую мы умеем любить. Теофрастовский персонаж доставляет нам удовольствие своей сочностью, как фламандские портреты или натюрморты. Мы отдыхаем на них от котурнов и драпировок и с радостным изумлением всматриваемся в этих живых людей античных будней, за столом плюющих, рыгающих в театре, бегающих ночью после прожорливой еды, обнажающих свою наготу. Мы не возмущаемся грубым натурализмом Теофраста, потому что мы в нем ценим свежую зарисовку с натуры и показ человека живым, в том грубом и пошлом обличьи, в каком и был хозяин раба. Это максимум, который мог дать Теофраст. А в остальном его извиняет и оправдывает зависимость от маски, которая должна нам напомнить, с ученым какого общества мы имеем дело, и как велик путь культуры сознания от эпохи рабовладения до социализма.