Хазарский пленник

Глава первая НОЧЬ В СТЕПИ

Обоз охранялся толково. Хоть до Киева однодневный переход, не поленились соорудить полукруг, привычно скрывая купцов за тяжкими повозками. Костёр едва заметен, караульные бодрствуют, но за высокими травами не разглядеть рдеющих углей, лишь изредка взметнутся к небу лёгкие искры, вращаясь светлячками над колыбелью, даровавшей им краткую жизнь.

Со стороны степи слышится негромкий шум. Караульные, переглянувшись, поспешно отодвинулись в темноту. Так и есть: путник направляется к лагерю, тащится медленно, напевая себе под нос, может, борется с дремотой, может, надеется предупредить стражей. Ночью недалеко до беды, стрела не разбирает, кто с миром, кто со сварой.

К всаднику, ведущему усталого коня за узду, подскочили с двух сторон, угрожая лёгкими копьями, наказали стоять, вопрошали: кто такой да откуда. Но страха не было. Чего бояться дурачка, который заплутал в степи? Видно, едва ноги волочит, да и конь бредёт тяжко, придавленный тушей косули. Охотник!

Сели к костру, слушая сбивчивые пояснения, надеясь, что вдоволь наедятся свежего мяса, ночь короче за разговором, да и нежданная добыча в радость. Ему-то всё едино, на жаре мясо стухнет, до города не довезёт. Кромсали свежую тушку, аромат смаженины тянулся над стоянкой, слушали, как молодой княжич, ишь ты, самого Святослава сын, увлёкся погоней и потерял спутников, посмеивались. Но смешного мало, кто не плутал в степи, кто не сталкивался с бессильем человека, теряющего ориентиры в море степных трав? Эх-х, степь, степь, место охоты, место страстных сеч, раздолье, которому нет предела, желанные выпасы, вожделенные богатства разнотравья. Сколько войн ведётся за это богатство, сколько народов, вытесняя друг друга, катят в повозках, перегоняя стада от колодца к реке, от озера к колодцу! А сколько ещё будет кровавых схваток, столкновений, войн? И с молодым охотником тоже не просто. Сидит у костра, радуется, что не один, а не может смекнуть очевидного: в караване у купцов-рахдонитов[1] не только шкуры да меха, не только мёд — есть и рабы. Чем он, молодой да статный, не добыча? Пусть спит, утром купцы решат судьбу потерявшегося. Пусть успокоится, наестся досыта, а там...

Княжич меж тем ожил. Перекусив у огня, помогал воинам разделать тушку косули, хвастал точными выстрелами, повторяя в который раз, куда метил. Собирал сухую траву, тащил к костру, подбрасывал в огонь, а потом побежал обмыться, благо река близко. Возился возле реки, шумно фыркал, вода тепла, и купание в ночи приятно; воины прислушивались сперва, опасаясь, что глупец сбежит, но потом успокоились. Куда ему? Конь-то совсем притомился, прилёг поблизости, а без коня далеко ль убежишь?

От костра тянуло тёплым ароматным дымком, мирное затишье влекло дрёму, что стражнику не внове, в том суть службы — уметь устоять, уметь отогнать сонливость. Да только веки больно тяжки... что за гадость накидал малец в костёр? Дым необычно густой, тянется как патока, сладко одурманивает лежащих.

Отругать дурачка, что ли? Воин привстал, надумав прикрикнуть на глупого чужака, натащившего к костру сырой травы, но в глазах померкло, вспыхнули огненные пятна, как бывает, когда застоявшаяся кровь приливает к голове, а потом вновь обступила темнота. Страж опустился на землю, присел на смятые травы, мельком подумал о воде, неплохо б плеснуть в лицо да смочить затылок. Но тишина притупила чувства, опасения затерялись, ещё один-два вдоха, сладкий дым... и последний страж уснул. От реки медленно брёл охотник, обтирая тело пучком травы, согреваясь и отгоняя истому. Ему тоже довелось прихватить дремотного дыма, хоть и ведома сила малой щепотки, подброшенной в кострище[2]. Оглядев спящих, княжич, жалея уже, что назвался собственным именем, знакомых среди стражи не нашлось, выходит, зря открылся, высоко вскинул руку и взмахнул сорочкой. На фоне костра его далеко видать. Кому надо, углядят.

Поспешил к лошадям, поднимая в первую очередь своего, приморившегося, не оставлять же купцам, верно?

В тишине к каравану приспели друзья, тёмные тени, прильнувшие к спинам. Отгоняли выбранных лошадей в степь, снимали путы и, приточив добрых скакунов к своим невысоким сивкам-буркам, спешили прочь. Каждый вздох спящего тела, каждый стон или неясное бормотание от стана, от повозок, словно острым наконечником, жалили в сердце. Стража спит, но остальных-то никто не приворожил. Любой может углядеть разбой, проснувшись по нужде иль от жары летней, поднять крик, и тогда не миновать крови! А кому нужна кровь? Угнать коней — одно, а уж разбойничать на дорогах-шляхах степных — совсем иное!

Вот уже не видно костра, не высмотреть в темноте далёкого стана купцов хазарских, и можно наконец подстегнуть лошадку, припустить побыстрее, стремясь уйти до рассвета как можно дальше.

— Ушли! — возбуждённо вскрикнул Макар, приблизившись к молодому князю Владимиру. В темноте не разглядеть лица, но Владимир угадал: друга распирает безудержная радость. Макарий — хохотун каких поискать; кажется, и смерть его веселит, даже в ней он найдёт несуразное и потешное.

— Тихо ты! Торопыга! — откликнулся князь, стараясь образумить соратников. — Какое ушли? Вся ночь впереди... стой! Постойте ж! А где река?

Владимир всё ещё испытывал слабость, видать, крепок дым чародейский, не зря ведун нахваливал, голова тяжела, и свежий ветер, холодящий лицо, не спасает. Спроси его сейчас, где река, куда поворачивать далее, не ответит. Вон, кажется, по левой руке блеснули отражённые звёзды, стало быть — там рукав и нужно брать правей.

— Как где? Там! — Отставший Тимка указывает чуть не обратно, за спину. Наверно, перепугался до смерти, подумал Владимир и усмехнулся: — Да ты укажешь! Сколько коней прихватил? Двоих? Руки дрожат, поди...

— Что руки! Думал, грудь разорвёт, дыхалку перехватило напрочь! — не скрывал страха простодушный Тимофей. Его светлые волосы и ночью видать издали, не то что чёрные вихры Макара. — Ничо, доброму вору всё впору!

— А хороши кони, верно, Влодко? — Макар, пытаясь успокоить, пригладил гриву ближнего скакуна.

— Хороши, хороши! — ответил заводила и подстегнул своего коня. Он понимал, что рано праздновать успех, до города ещё далеко, а у хазар хватает воинов и умелых следопытов, чтоб настигнуть куцый отряд. Надо торопиться, уходить, уходить, иначе беды не миновать.

Долго, очень долго скакали молча, приглядывая за чужими скакунами, перевязывая верёвки не раз, всё никак не могли наловчиться верно выбирать длину поводка. Нужно и животным дать свободу, и не позволять связкам путаться во время быстрой скачки. Иначе лошади собьются в тесную кучу, начнут кусаться. Вязать днём всё ж привычней, а тут всё не так, и пальцы скользят от пота, и чужие лошади норовят вырваться, и спешка мешает на каждом шагу.

А ночь изменилась. Где-нигде проскакивают дальние всполохи, ветер крепчает, близится гроза, и по небу потянуло рваные лоскутья облаков. Тёмные пятна скрывают ясные зори, и лишь на фоне яркого свечения луны заметно, что облака ещё не налились силой, легковесны и слоисты. Но вскоре задождит. Оно бы неплохо, только впотьмах нелегко сыскать верный путь.

— Притомились? — спросил Владимир, остановившись на время, чтоб подбодрить воинство.

— Да, знатные конокрады! — смеётся Макар. — Меч им подавай булатный, стрелы с оперением, а сами? Двух коней угнать не могут!

— Это кто ж немочный? — впервые за весь вечер вопрошает Савелий. Савушка молчун, всегда выжидает, не любит торопливости, зато и ценится им сказанное. — Не поем, так не могу, а поем, так ног не сволоку!

— А все немочные! — вдруг горячо встрял Крутко, Крутобором его никто никогда не кликал, хотя в уме держали, парень-то не прост и в дружине заметен. Владимир удивлялся: твёрже Крутка молодцев не встречал. В прошлом году на охоте волчара прыгнул на грудь, прогрыз руку до кости, а Крутко перемотал локоть и никому ни слова. Лишь в бане углядели. Соромился, что сплоховал, не сшиб ножом на лету. Сейчас он приблизился к Владимиру и, привстав на стременах, указал рукой на светлеющую кромку неба: — Где восходит, а? А мы куда завернули?

Спохватились, стали вглядываться в горизонт, смекнули — прав Крутко. Они ведь не туда направляются. И теперь не скажешь, куда занесло, сколько они уже отбежали по степи, а всё не туда.

— Эх-ма! Надо б по-над рекой тянуть! — огорчился Макар.

— Нет, не верно! — сопит Савелий. — Река здесь петляет! А нам надо напрямки!

— Нечего стонать! — бодрится Владимир, отвлекая парней от скверных раздумий. — Нам сейчас дождь поможет, смоет следы, и поминай как звали! А изгибы наши им загадка! Поди догадайся, чего крутились, то ль следы путали, то ли к скрытому отряду поспешали. Всё хазарам трудней, у нас все стороны открыты, а им надобно домыслить — куда мы направились.

Про себя же подумал, вот те раз, голова чумная, видел же, что отравился дымом, чего ж не попросил товарищей вести ватагу? Выходит, сам виноват! Теперь-то надо наверстать упущенное.

Ветер и впрямь всё сильней, резче рвёт рубахи, холодит взопревшую кожу, развевает хвосты породистых коней. Луна всё чаще тонет в сочно серых облаках, напоминающих скверное вино в подвальной бочке, синеватое и мутное. Спешка и торопливость, желание во что бы то ни стало уйти порождают суетливость, напряжение. Отряд уходит всё дальше в степь, надеясь отыскать путь к свободе. А в том, что погоня будет, никто не сомневается. Даже Крутко молчит, не вступает в споры, не желая вносить разлад в сообщество. Хотя и поглядывает назад, озирается, прикидывая, где должна быть дорога к Киеву, куда, как известно, язык приведёт.

Невысокий холм, с которого видать реку, обрывистый склон, камыши. Ватага приблизилась к воде и стала. Поить лошадей нельзя, можно загубить до смерти, но по реке пытались прикинуть дальнейший путь.

— Это где мы? — спросил Макар, но голос его заглушило мерным громыханьем. Накатывал ливень. Вдали молнии рассекали небеса и яростно поливали тугую упругость степи. Здесь едва капало, но чувствовалось: скоро прорвётся незримая препона и тяжкий дождь обрушится на летнюю землю.

— Чего гадать? — крикнул Тимка. — Идём над рекой, там и смекнём!

Владимир хотел согласиться, но в мгновение тишины услыхал, как чертыхнулся Савелий, и невесело засмеялся Крутко.

— Что? Чего скалишься? — озлился он. — Говори!

— Сам не видишь? Мы ниже вышли... ниже стана, к реке! Сам леший нами вертел! Не иначе!

— Как ниже? Как? — вскинулся Макар.

Владимир не стал спорить, огляделся и запоздало постиг правду. Они действительно сомкнули круг, вышли к месту, с которого бежали, только на пару вёрст ниже по течению. Вместо желанной дороги на Киев перед ними лежала грозовая степь, а хазары и ограбленный караван близко. Впереди, а не за спиной! Если б не утренний ливень, смешавший небо с землёй, шумно поливающий густые заросли, если б не ворчанье грома, может, и повозки б разглядели!

— От братья, как бывает! — натужно улыбнулся княжий сын и, склоняясь к друзьям, наказал: — Пройдём по-над берегом! Спустимся к воде и пойдём!

— Куда? К купцам? — Макар схватился руками за голову, не веря услышанному.

— Они уже снялись! Скорей всего, ищут нас, верно? Пойдём по следам, по кругу, слышите? Чуть рассветёт, отвернём к закатной стороне, тогда уж не ошибёмся. Ну, двинули! Чего стоять? Первые вёрсты пройдём шагом, а после согреемся...

Он снова вёл отряд, хотя веры в успех, подобной звонкой песне, не было. Знал одно: кто горюет и отчаивается, гибнет в первую очередь. А ему — воеводе куцего воинства — не пристало выказывать слабость. Леший ли их завёл, степь ли подшутила, неважно! Кто хочет выплыть — гребёт, кто стонет — захлебнётся!

Усталые, мокрые, продрогшие и злые, они крались вдоль берега, моля Даждьбога о милости. Кто скроет их, кроме него? Кто спасёт? Или они прогневили скотьего бога — всесильного Велеса? Угнали лошадей, а ему не нравится воровство? А может, виной всему дым, коим Владимир нагонял сон на стражу? Чего гадать? Поздно... поздно жалеть о содеянном, надо уносить ноги.

— Скажи, Влодко, а что станешь делать, коли отец не даст рати? Не даст города? — спросил Макар. Он, как и все, ждал перемен в судьбе друга, зная, что Святославу нужны верные посадники. Вятичей нужно придержать, Тверь никак не смирится с властью Киева, да и в степях не хватает дружины. Встречать печенегов — задача воина. А крупные города пока Владимиру не доверят. На то есть старшие братья, Ярополк да Олег. Ярополк совместно с отцом сидит в Киеве, а Олег неподалёку в Овруче. Они уже княжат, не то что Владимир. В Новгороде всё больше слушают Добрыню, а не молодого Владимира. И это обидно.

— Ныне не даст, завтра даст, — ответил друг. Ему неприятно думать о плохом обороте, устал ждать лучшего. И Макар понял, отстал. Хотя и ему, и всей ватаге хочется поскорей покинуть Киев и жить своей жизнью, полагаясь на отвагу, верных друзей, воинское счастье да удачу.

— Что будет, то и будет, — басит Савелий, с укором поглядывая на Макара, мол, что ж ты бередишь рану. — На нашу душу хватит ратных дел. А Киевом править или Коростенем — это как князь решит. Всюду нужно умение да сноровка.

Всё свершили как задумали. Отсчитали вёрсты, взобрались на возвышающийся берег, стараясь выглядеть опасность, — и снова не смогли понять, где оказались. Добро хоть каравана не видно, но и места стоянки не найти. Виновен ливень? Легко сказать, но дождь уже почти стих, светло, часть неба быстро очистилась от мрачной серости. А всё равно не узнать места. Как в таком разе высмотреть следы? Куда двигаться? Навстречу проклятым купцам?

— Не робей, хоробры! — твердит Тимка, изгоняя собственный страх. — Теперь видать, где восход, где сторона закатная. Не заплутаем.

Верно. Теперь надо пройти глубже, отбежать от реки, а потом уж сворачивать к северу. Так и поступили, поставив первым Савелия, сам вызвался, осерчав на проделки лешего. Бормоча под нос заклинания, отправились вслед за провожатым. Владимир ехал в хвосте, что не мешало ему спорить с Макаром, не к месту пошутившим над горе-конокрадами.

— То разве просто лошади? — возмутился атаман. — Или мы глупцы азартные, за славой погнались да за удалью? Нет, Макарушка, то небесные скакуны, тонконогие, высокие, крепкие. Такой конь — основа конницы Византии, берёт и всадника, и всю стальную тяжесть. Сам видел копьё рыцарское, не чета сулице, помнишь? А конская бронь, её ведь не каждый на коня вскинет, пластины железные, кольца, нагрудник. Наши лошадки того не выдюжат. Понимаешь? И где прикажешь брать лошадей для войска? Закупать?

— Верно, Володко, — гудит Савелий. — Будут свои лошадки, будет и приплод.

— А что? Будет и табун, если сумеем схоронить скакунов. Найдём где, у нас лесов хватает.

— Что войско ныне на рослых конях, то всем ведомо, — откликнулся Крутко и вскинул руку. — А погодите-ка! Сейчас не о конях спор, время разобраться, куда бежать!

Он указал на холм, который венчали несколько деревьев, самой высокой оказалась разлапистая ель.

— Кто полезет? — предложил Крутко, покосившись на Владимира. Он всегда так, решит за голову, а после стыдится вольности.

Полез Макар. С седла дотянулся до крепкой ветки, а далее как сумел, проклиная колючие иголки, обдирая кору, взобрался высоченько, так что снизу страшно глядеть. Клонится верхушка, сотрясается, обломки веток порхают, шелестят по влажной хвое, пахучая дождевая роса сыплется, а его и не слышно.

— Что там? Что видно? — беспокоится Владимир. Прихвати их в эту пору вороги, как отбежишь? Как своего покинешь? Глупо сидеть и дожидаться врага, но и ходить наугад негоже.

— Погоди-и... — несётся сверху. Видно — скользит вниз дозорный. Нагляделся уже, значит, будет польза. Макар от своего не отступит, упрямый, хоть ростом мал и собой неприметен. Зато вёрткий, острый на язык. Без него и вечерницы скучны, и свадьба, и кулачные поединки.

Спустился, отряхивает иголки с льняной сорочки, смахивает с лица паутину, поясняет:

— Там река изгибается, петлёй поперёк пути лежит. Надо снова против тени править, а уж версты через три, а то и пять, уж как решите, повертать на левую руку.

— Ты стороны не спутал? — переспросил Владимир. Макар кисло скривился, покачал головой, улыбнулся:

— Всяк норовит малого обидеть! А ещё князь! Лезь сам, проверь, а?

— Нечо шутковать. Поехали!

И снова погнали по степи, проклиная собственную оплошность, ведь по мокрой траве так быстро не пробежишь, грязь налипает на копыта, скользят кони, выдыхаются. Может, первое время прохлада кажется спасением, но вскоре солнце взошло; пар над землёй плотный, хоть черпай пригоршней, и каждая верста стала мукой. Пот заливает глаза, дышать трудно, лошади жадно срывают губами росные стебли, но не находят утоления. И мелькают стебли перед взором, стелются мокрые травы, светлыми пятнами опадает трава, и кажется, нет конца этой беспрестанной дороге, словно кто вертит перед глазами пёструю ленту, дёргая её то скорее, то медленнее, доводя до головокружения даже самых выносливых, самых неутомимых всадников. А уж тем, кто впервые принуждён не слезать с седла, подобная дорога — испытание, подобное зубной боли. Не так страшна сама боль, как её неизбежность, наплывы, длительное постоянство, которому не видно конца.

Близилось время полуденное, когда вспомнили о еде, да Владимир откладывал, хотел отбежать, нагоняя потерянное. Приметили холм, весьма схожий с тем, что был на рассвете: тоже деревья стоят, пара валунов, словно зубы, торчит, разрывая землю.

— Добежим? — предложил вожак, догоняя Савелия. — Там и передохнем, до города, поди, недалече!

Ускорив ход, поспешали к месту отдыха, тянулись с радостью, думая лишь о глотке водицы да подсоленной лепёшке с запечёнными ломтиками сала. Известно, проголодались! Но как ни сладка трапеза, а всё ж, приспев к холму, остановились в растерянности и умолкли. Радость развеяло, и глаза испуганно созерцали знакомый холм, улавливали то одну деталь, то другую, отказываясь верить очевидному.

— Не может быть того! — процедил Савелий. — Не может!

— Да что ж это... что ж это, братья?!

— Нет, нет, погодите, гляньте с другого бока! — кричит Макар.

Отряд вернулся к тому самому холму с елью! К тому самому возвышению, вновь свершив круг по степи! Поняли ошибку, разглядев на траве свои же следы. Слов не было, наспех привязав коней, упали на землю. Падали в траву, сминая васильки, сбивая жёлтую пыльцу мелких соцветий чистотела, негодуя и проклиная всё на свете.

Не только бессилье опустошило, не только усталость спеленала всадников, но и необъяснимая игра неведомых сил, заставившая вновь бежать по кругу! Макар даже к дереву поднялся, чтоб отыскать обломанные ветки, и со стоном сполз в траву. Та самая ель, тот самый холм!

Время уже за полдень. А дорога вся впереди! И сил всё меньше, и прежней дерзости нет в помине. Набеги сейчас хазары, пропали б воины вместе с князем. Потому что больше всего страшит необъяснимое, неведомое.

— Не знаю, боги ли нас карают, или леший водит, а только верю: всё же выйдем к городу, всё к лучшему! — соврал Владимир, надеясь упрямством одолеть неведомое проклятье. Что их держит и водит кругами нечистая сила, понятно каждому, но как знать, может, к лучшему? Ведь преследователи до сих пор не видны.

— Эх, шутил бы чёрт с бесом, а домовой с лешим. — Приподнялся Крутко, сбросил наземь торбу с едой и предложил: — Давайте поснедаем, братья!

Развернул дорожное, отрезал краюху хлеба и, приняв спокойный вид, стал рассказывать бывальщину, запивая пищу водой из оплетённой баклаги. Остальные, переглянувшись, последовали его примеру. И вправду, пора подкрепиться, совсем из сил выбились. Да и коням не повредит урвать сочной травушки.

— Слыхали, как Олег брал Царьград? Давно было, а мне дед сказывал, что дружина вышла к городу на лодьях, да не по воде, а посуху! По воде ходить — смерть искать, есть у василевса греческий огонь, который водой не залить. В море все лодьи вмиг спалят, есть у них катапульты, и кидают глиняные бочки с огнём на сто сажен!

— Да сказки это! — едва успевая прожевать, спешил возразить горячий Макар. — Как это, огонь водой не залить? Чародеи твои греки, что ли?

— Зря насмехаешься, Макар, — возразил Савелий. Он отломил кусок лепёшки, сочно поблескивающей свиным жиром, и, растирая жир пальцами, указал другу: — Видал, как жир горит, когда попадёт на солому? А как смола пучится и кипит в огне? Есть у греков зелье, что в воде не гаснет, есть.

— Вот я и говорю, вышли дружиной со степи, да на парусах, каждая лодья как повозка-мажара, на колёсах! Так было! Но не то главное, братья. Как Олег дань брал, все знают, славное время, и дружина отважная. А вот скажите мне, кто помогал князю Олегу лодьи посуху двигать? А? Или скажете, сами катились?

Трапезники задумались, Макар покосился на Владимира, возмущаясь его молчанием, здесь плетут побасёнки завиральные, а головной и ухом не ведёт. Может, так оно и нужно, чем бы дети ни тешились, абы не плакали? Крутко заботится, чтоб забыли о западне, в которой они вертятся столько времени, вот и болтает глупости.

— Ну и кто же помогал? — спросил Владимир. Он, как и другие, не мог понять, к чему всё сказанное, как оно относится к ним, беспутным?

— Хотите верьте, хотите нет, а помогал бог! Только не Даждьбог, не Хорст, не Перун с молниями. Нет... был у Олега свой бог... вроде друга близкого! Он мог лодьи поднять, чтоб колёса поставить! Мог ветер нагнать в паруса и двигать всё войско к городу! Мог много чудесного свершить, так-то!

— Да? И где же он ныне? — усмехается Макар. — Нам тоже не помешает, особо сейчас, лодью на колёсах да ветер в паруса. Чтоб подкатить к Киеву, как норманны, да не Днепром, а сушей! Хотел бы я на то поглядеть...

— Да, — кивнул Крутко, — мало богам молиться, петухов резать, костры жечь, жертвы приносить. Всё это не шибко помогает. Однако ж случается дивное, ведовство али ещё что, а случается. Есть волхвы или богом отмеченные ведуны, такое творят, что и сказывать страшно. Вы как хотите, а я деду верю!

Посидели молча, слушая лишь степь, спокойную и живую, в обычный летний день. Казалось, нет силы, что сдвинет их с места, настолько усталость велика. Но Владимир всё ж поднялся и пошёл к высокой ели. Сам решил взобраться наверх, поглядеть, что и где. Приладился, перебираясь с ветки на ветку, благо их хватает, поднялся к верхушке. Присмотрелся к обломкам, чтоб не рисковать понапрасну, опираясь на те ветви, что Макара выдержали, прижался к стволу, чувствуя, как липнут ладони к смолистому дереву, огляделся. Теперь и он мог видеть дальние горизонты, петляющую реку, степь, темнеющие перелески. И обоз. Да, да, тот самый обоз, который они лишили десятка знатных лошадей. Купцы уже прошли мимо, сместились на юг, приближаясь к реке, знать, скоро погрузятся на лодки. Им ведь только за пороги пройти, а дальше Днепр понесёт. И товары погрузят, и стража, упустившая ночных воров, с караваном отправится. Значит, вправду не хотел худого леший, водил по кругу, да не зря. Теперь дорога на Киев свободна, купцы уже далече, и верные охоронцы с ними. Вздохнул, ещё раз пригляделся к приметам, прикидывая, куда двигаться отряду, и медленно, выбирая надёжные сучья, стал спускаться.

— Ну, что видать? Где петля? А? — кричит Макар, не дождавшись, пока головной спустится вниз. Верные друзья с надеждой глядят на молодого атамана, будущего князя и повелителя.

— Видать добре! Петля там! — кратко пояснил Владимир и указал нужные стороны. — А обоз уже прошёл, сам видел, так что дорога открыта!

— Погоди, погоди, как это? — не верит Макар. Ведь он, вернувшись, указал совсем иное направление. — Ты не путаешь?

— Хватит, Макар! — уже серьёзно сердится Владимир. — Пора ехать.

Но как может успокоиться самый настырный из друзей? Если его выставляют глупым обманщиком? Нет, полез на дерево, сперва сам Макар, после и Тимка. Чтоб рассудить, нужен третий, верно?

— Да никто его не винит, — поясняет князь Крутку. — Как сложилось, так сложилось. Ушёл обоз, и славно! Самое время возвращаться!

Вскоре спустились верхолазы, притихший Макар долго бормотал проклятья и старался ехать позади. Видно, не мог понять, как его угораздило спутать стороны. И уже в Киеве, вечером, приближаясь к крепостной стене, догнал Владимира и признался:

— Клянусь, Володко, чем хочешь поклянусь, не там была река, не там! И всё иначе виделось! Хоть сейчас какая разница, да?

Владимир промолчал, утешения не помогут, и подумал, что миновавшая ночь многого стоит. Он и у ворот городских не верит, что всё завершилось. Кажется, метнёт ветер растёртую пыль в глаза, мигнёшь невольно и, открыв очи, снова увидишь бездорожье, вольную равнину у проклятого холма с высокой елью. Случись такое, он бы не удивился. Подумал так и сплюнул через левое плечо, ощутив холодок мурашек, проскользнувших по спине. Надо же, вот потешился леший от души, до сих пор страх холодит, пробирает до нутра, аж космы на голове шевелиться начинают. «Сгинь, нечистая! Дай покой!»

Глава вторая ПЕЧЕНЕГИ

Тимофею казалось, что князь недобр к Владимиру. Со стороны-то неприметно, но, когда он стал вхож в палаты, когда из гридня дорос до воина, подружился с молодым княжичем, уловил излишнюю строгость, проявляемую Святославом к сыну. Скуп князь на похвалы, скуп, а ударить словом иль пятерней приласкать — эт запросто. Перво Тимка боялся князя: ну как же, все ведают, нрав у князя пылкий, гнев страшный. Но однажды, ещё до Новгородского княжения, Святослав его же упрекнул, остановив в закутке, у лестницы, прихватил плечо и спросил:

— Ты почему своего князя не боронишь? А? Вчера я ему рёбра вправлял, а ты смотрел? Это как? Или забыл, клятва умному страшна, а глупому смешна? Ты Владимиру в верности клялся!

— Так ведь... князь батюшка... — лепетал Тимофей, не решаясь скинуть цепкую руку. — Куда ж против князя?

— Князя? — удивился Святослав. — Тебе сын князь, а не я! Мало ли старому придёт в голову? Будешь стоять тихой тенью? Эдак забьют дитя спьяну, и не стать ему владыкой. Думаешь, тебя опосля пожалеют? Сказано, доброго чти, а злого не жалей!

Стоял Тимофей и не знал, что молвить. В распахнутой рубахе, близко, видел стареющую кожу князя, загорелую клином на груди, собравшуюся в махонькие старческие складочки, примечал редкие седые волосы и даже на серебряной цепочке разглядел тёмный налёт, ибо и цепь с оберегом ветха, и думал, что стар уже владыка, сам не ведает, чего требует. Но с другой стороны, прав он, прав, случись что с Владимиром, всем дружкам головы не сносить.

От набега Владимира отговорить не сумели, да он разве кого послушает, вот и получили, вернувшись, вместо ласки и благодарности выволочку от князя. Грозился отдать тупоголовых в городскую стражу, ворота караулить да коровьи лепёшки сгребать, мол, на большее не способны.

— Вы что, совсем не мыслите?! — кричал князь, затворив крепкие двери в горнице, и зыркал из-под косматых бровей на горе соратников.

— Угнали десяток лошадей, а мне с хазарами свариться? Или сына выдать на посмешище, на покарание? Не для того я звал тебя с Новгорода, неужто не понимаешь!

В горнице пахло тушёной капустой на свиных рёбрышках да свежим квасом, но вместо хлебосольства и похвалы герои выслушивали попрёки. Дворовая девка сдуру сунулась стол протирать, спешила кормить юных ратников, но Святослав шикнул, и она исчезла, прищемив подол тяжкой дверью. Её участливый взгляд подтолкнул Владимира к неуместному упрямству: вздумал спорить с князем, эх, не ко времени!

— То не просто лошади! Сам знаешь! Без таких коней не будет войска. Вот я и решил...

— Ты решил?! А с кем посоветовался? Или эти надоумили?

— У меня своя голова на плечах! — вспыхнул Владимир.

— Одна на плечах, да и та на ниточке! Как мне теперь с хазарами мириться? А? Они тех коней трижды сочтут, понимаешь?! Трижды!

Князь вскинул было руку, но, приметив Тимофея, дернувшего плечом в намерении перехватить, лишь махнул огорчённо и отвернулся.

— Ступайте с глаз! Герои!

Не поднимая голов, они прошли к дверям. В глаза бросились пятна пролитого жирного варева да кошачий волос, прилипший к щелям.

— Герои иль нет, а мне платить хазарам соромно! — огрызнулся Владимир. — Для того и нужны кони, чтоб не платить дань, а брать!

Когда шли через двор, князь, стоя у окна, окликнул их:

— Вот что, гоните лошадей к лесному урочищу. Там, где зимой медведя поднимали! Холите скакунов, сидите в глуши месяц, другой. Может, что придумаю!

Как ни старался Владимир крепиться, было видно, что упрёки Святослава болезненно задели его гордость. Хотел свершить славное, а оказался в дураках, и неведомо как отзовётся ночное геройство. Может, вместо княжения на близких землях ещё на год задержат в Киеве, как малолетнего шалопая. А ведь, оставляя Новгород, надеялся на иное.

Пришлось малой ватаге скакать в лесной угол, который не каждый воин без провожатого найдёт. Лошадей скрывать и самим скрываться. Понятно, на дальний выпас в лесах отправились не впятером, а полным десятком, прихватив оружие, шлемы да брони. Вышли малым обозом, заночевали в степи и на другой день добрались.

Тимка никогда не мнил себя умником, вырос в деревеньке, где пашней кормились да пасли скот.

Шкуры бычков продавали кожемякам в город, хлеб и мёд также покупали приезжие торгаши, так и шла степенная скучная жизнь. Осенью, под новый год, свадьбы, пиво, недолгие гулянья, зимой рыбалка да охота, а с оттепели начинался длинный монотонный труд. Земля, поля, огороды, выпасы, животина... Мало кому удавалось порвать этот круг, уехать в город, пристав к торговцам или к воинским старшинам. Тимка — приглянулся, тем и рад. О науке ратной и говорить не стоит, тяжко было, не только умения недоставало, навыка, но твёрдости духа и злости воинской. Потому и говорят в народе о воинах, хоробры. Не ратники, не пешие-конные, а просто — хоробры. Теперь-то и он стал воином. Служить молодому князю почётно, да и выгодно — а чего скрывать, или то великая тайна, что каждый ратник лелеет мечту стать десятником, сотником, иметь свой дом, жить в городе на сытных хлебах. Они даются кровью, да не всем, можно и голову положить, но то уж судьба. Разве крестьяне не мрут, не гибнут от рук разбойников чужинцев? Разве девок не крадут скорые на расправу кочевники, те же торки, печенеги?

Вспомнил Марфу, соседку, с которой рос да переглядывался, повзрослев, когда уж без портов ходить стало непристойно. Всем хороша была девка, и на работу скорая, и весёлая, и плавала как русалка зеленоглазая... да, зеленоглазая. Лица уже не описать словами, давеча рассказывал друзьям про то, как с Марфой миловались, а лицо обрисовать не сумел. Что забылось, что смывает река времени, а глаза помнятся. Целовала Марфуша жарко, прижималась крепкими, как яблоки, грудками, и стала б женой... когда б не печенеги. Потому и решился Тимка легко и бесповоротно податься в ратники, с проезжими воинами посидел у стола, поглядел на ловкость и сноровку и пожелал стать таким же. Думалось — сумеет отплатить налётчикам, отольются им, степным коршунам, крестьянские слёзы.

— Друзья мои! — весело кричит Владимир, входя в тесную избу, где собрались дружинники. Так-то здесь живёт охотник Миловид с двумя работниками, но нынче все гости сошлись, трапезничали разом, потому блохе негде приткнуться. Он обмылся, и на бровях, ресницах капли воды. — А пойдём-ка по рыбу? Чего киснуть на хуторе? А? За конями есть кому приглядеть!

Рыбалить так рыбалить, дело привычное, да и кони на луговине у реки напасутся вдоволь, прошлая гонка им нелегко далась. Тимка даже рад отдохнуть от воинских занятий. Мечом махать только сперва увлекательно, как обобьёшь пальцы — пыл-то и остудится. Собрались скоро, Владимир страстен, как и все Рюриковичи. Выехали к реке, прихватив два сухих сака с зелёной паутиной водорослей в углах да пару мешков на добычу.

Река казалось родной, простецкая, как Случ, на которой частенько бывал Тимоха. Сперва покупались, наплавались вдосталь, проверяя ловкость, боролись в воде. Хоть Тимофей и не самый мастеровитый, а в воде поди угонись, выскользнет проворно, собьёт с ног любого и скроется в темноватой глубине. Даже Крутко не сумел его выловить, потому что, ныряя, закрывает очи и плывёт поспешно, а Тимка прилёг на дно, удерживаясь за корни старого камыша, и, вжавшись в мягкий прохладный ил, сумел укрыться.

После гоняли рыбу. Надрали лыка, чтоб не поколоть ступни камнями, сплели наскоро лапти и, вооружившись дубьём, загоняли мелочь пузатую, приткнув саки в узких местах реки. Мелюзгу отпускали, ссыпав блестящий улов на траву, наскоро выбирали крупную, а остальную сталкивали в воду, удивляясь превращению: только что сверкала мелкая плотвица в траве, а уж глянь, едва перевернётся, и нет зеркального блеска, серая спинка вильнёт и скроется.

Солнце после полудня, когда надумали возвращаться, затянуло лёгкими облачками. Уже не погреешься в жгучих лучах, не напьёшься воздушного жара, лёжа на притоптанной траве, дремотно наблюдая за стрекозами, с радужными крылами, за пугливыми мальками, тенью прокатившими по песчаному мелководью.

У леса углядели всадников, отряд в два десятка, может более, и, приняв тех за Князевых посланцев, поспешили навстречу. Но не пробежали и ста шагов, стали.

— Печенеги! — крикнул Макар, словно без него не поймут, чей отряд у леса.

Расплываясь дугой, устрашающе посвистывая, шла весёлая конница. А у них ни кольчуг, ни панцирей, ни стрел, лошади да мечи.

— Уходим? — вопрошает кто-то, но Владимир уже пришёл в себя и отвечает кратко, приказывая: — На хутор ни ногой! Иначе пропадёт табун! Прорываемся кучно в лес, а там как счастье повернётся! Держитесь, братья!

«Держитесь!» Легко сказать, а как на деле? Когда печенег по два, три на каждого, когда стрелы да арканы у них под рукой! Но всё ж неслись навстречу, впившись пятерней в рукояти мечей, привычно выбирая место в строю, где можно проскочить, прорваться. Крутко ещё и вперёд забежал, прикрывая князя, сцепился с вражиной в шапке с лисьим хвостом, Тимоха только тот хвост и приметил, пробуя обойти князя с другого бока. Ему выпал загорелый воин на гнедой лошади, лоб прикрывали кольца, и меч вскинул левой рукой, левой, что часто грозит гибелью непривычному. Но Тимоха уклонился и проворно чиркнул по боку коня, задев ногу печенега. Как попал, что делал далее его воин, не глядел, некогда. Едва уловив краем ока спешащего к лесу Владимира, Тимоха припустил следом. Но сбоку подобрался ещё один враг, и не достать поганца, идёт слева, примеряется подсечь сбрую. Свалит с седла, одним ударом свалит!

Отвернул, придержал свою лошадку и, понимая, что скверно получается, всё же пошёл кругом, зарываясь в ряды ворогов. Солнце сверкнуло, прорвав лёгкую завесу, ослепило Тимоху. Сам не приметил, как вынырнула тёмная сталь, прочертила полосу под рукой, остро обжигая тело, и сразу же судорога скрючила, свернула его в седле, заставляя вскрикнуть злобно, кляня неосторожность. Уклонился от встречного клинка, чуть не сполз на бок и довернул к лесу, надеясь оторваться. Мельком подумалось, что князь-то ушёл! В том нет сомнений, и добро, что так! Можно о себе подумать. Лес недалече. Там ни стрелой не достанут, ни арканом, там не просто прижаться сбоку, да и сама погоня рискованна: заблукав, не скоро к своим воротишься, преследователь может сгинуть бесследно.

Глупо вышло, глупо! Всё из-за табуна. Могли сразу уйти, на свежих конях, без тяжких доспехов, кто их достанет? Но нужно путать следы, нужно отвлечь печенегов, чтоб не нашли хутор, вот и вступили в бой, кого посекли, кого потеряли... глупо! Так дикие котята, вскормленные без человека, едва углядев ноги незнакомца, шипят и разбегаются по щелям. Что их когти хозяину? Но всё же не каждый спешит хватать дьяволят голой ладонью, памятуя о том, как скверно заживают рваные раны. Да, теплится надежда, что враги оставят в покое беглецов, не желая терять своих воинов в погоне за колючей добычей.

Тимоха оглянулся, пригибаясь под липовой веткой, роняющей сладковатую пыльцу, проверяя, нет ли преследователя, и тут же вылетел из седла. Снова грудь сдавило болью, и подняться скоро не удалось, но, когда открыл глаза и пригляделся, понял, почему запнулась лошадь. Стрела вошла в ногу, прогнувшись меж суставов, рассекая сухожилия. Потому и упала лошадка. Да и теперь не может подняться. Калека... Тимофей снова вспомнил Марфу, нащупал меч, привстал, желая лишь одного, достать сталью врага, вонзить клинок в ненавистное тело и успокоиться, свершив месть. Под локтем, в прорехе провисшей ткани видна рана, кровь уже не льётся, как сперва, густеет по краям, напоминая сладкую вишнёвую смолу, на ссадине ствола. Но рана велика, потому и двигаться непросто. А ещё пролившаяся кровь холодит тело, не катится теплом по портам, а уже холодит. Странно. Он видел всадника, спокойно приближающегося слева, развернулся навстречу, примечая обличье, — тот самый враг, с кольцами на шлеме. Приподнял меч, утонувший в траве, и остро охнул, поздно углядел опасность, швырнувшую боль, лишившую его оружия. Отвлёк! Этот с кольцами на лбу, отвлёк! Другой прицельно метнул стрелу, пробил плечо, и теперь Тимоха беспомощен, безоружен. На сказочный мох, изумрудный и сочный, как бусинки ягод, катятся капли, а он стоит снедаемый бессильной злобой и гадает, кто подступится к нему первым? Впрочем — почему безоружен? Нет меча? Однорук? Нет проворства и сил? Но ведь за голенищем сапожка, нового, бережливо снятого на время рыбалки, привычно пригрелся нож. Чем не сталь? Если волку довольно зубов, то почему он раскис как младенец? Припав на бок, он опустил руку к голенищу, стараясь отвлечь ближнего преследователя сдавленным стоном, который весьма легко слетел с губ. Боль ощутима, она ещё не утихла, каждое резкое движение порождает всплеск огня.

— Держись, Тимка! — Голос Крутка отвлёк от мрачных помыслов, рождая надежду, но обернуться не успел. Печенег поспешил к добыче, справедливо рассудив, что лучше одолевать противников поодиночке, вскинул меч и крикнул что-то хищное, в другой руке вилась верёвка. Только угроза не остановила Тимоху, он метнул руку с ножом к шее, попал в открытое место, но не пробил вены, лишь распорол тонкий слой кожи. Воин встретил мечом и тем отвёл угрозу, на пядь сдвинув устремлённое тело. Тимоха жёстко завалился на серебристую мшистую прогалину, на рыжую выгоревшую хвою, своей тяжестью едва не вырвав меч из рук убийцы. Вторая стрела вошла под лопаткой, пробила грудь и погасила огонь в его глазах. Приспел помощник, решил пособить соратнику, недоумевая, к чему возня с подранком? Зачем рисковать? Какая ему цена? Вдвоём они развернулись навстречу всаднику, стараясь добыть ещё одного воина. Хоть коня добыть. Хоть коня...

Крутобор, ясно разглядев оперенье стрелы под лопаткой, скрипнул зубами и прижал бока лошади, пуская её меж деревьев. Вот и нет Тимохи. С мёртвого какой спрос, а с живых спросится. Эх, брат, ясный сокол, как же ты недоглядел? Теперь соколом и вороны не спугнуть! Может, и его вскоре настигнут печенеги, усталые, злые, беспощадные. Может, и ему доведётся принимать бой, одноруким, обезоруженным. Только немного позднее.

На опушке, у леса, собирались остатки чужого отряда. Молодые глупо шутили, разглядывая найденные мешки с рыбой, нервно смеялись, велика добыча, стоило из-за неё положить пятерых! Старшие удручённо молчали. Убитых противников они не считали, может, потому, что счёт колол глаза. Ведь славян-русов только трое. Вооружённые, вдвое превосходящие числом, они совершили глупейшую ошибку, пожалели стрел. За что и поплатились. Жадность, всему виной жадность. Казалось, добыча беспомощна, легко взять голыми руками, казалось, можно не убивать понапрасну, встреча с юнцами несёт им коней и рабов. А теперь? Рассерчав, старший отрывисто скомандовал хоронить воинов и двигаться, двигаться вдоль реки. Славян, которые селились близ рек, выжигая места для пашни, отвоёвывая землю у леса, всегда выдавали следы. Где оставались лодчонки, где вились в травах тропинки, где птицы сбивались в стаи над свежей, взрыхлённой землёй. Набег на крестьянские деревеньки гораздо прибыльнее, чем открытая сеча с дружиной, появившейся в глуши забавы ради, ведь рыба это забава, не так ли?

А всё же занозой кололо иное опасение: беглецы могут привести больший отряд. И догнать их уже невозможно. И возвращаться с пустыми руками никак нельзя. Скверно, всё сложилось скверно. Старший протёр лицо, размазывая пот с пылью, и позволил себе вспомнить сына. Сына, которого он оставил на проклятом поле, у леса. Один из пяти, его сын, лисёнок. Юркий отчаянный лис. Но не уберёгся. Удача отвернулась.

Владимир и дружинники долго плутали по бездорожью, по глухим местам, стараясь уйти от погони и увести врага от хутора с породистыми лошадьми. Иначе все старания напрасны, всё пропадёт. Нет, Владимир не желает мириться с жестокой несправедливостью. А смерть друзей и Тимки придавала всему другой вес. Надо успеть подтянуть ратников, перехватить грабителей, отомстить! Надо! Ничего важней не может быть нынче!

Ночь провели в лесу, а с рассветом подались к Киеву. Дороги нет, но где пройдут печенеги, пройдут и наши лошади. Важно угадать, куда направились, перехватить ворогов. Кто знает, сколько степных грабителей пришло за добычей. Но на то есть воеводы, есть дозорные, есть разведчики в дальних хуторах и лесной глухомани. А им, принявшим неравный бой, потерявшим друзей, нужно торопиться. Сила воинства в кулаке, в единстве ратников, будь то пешие или конные, опытные вояки или юные гридни. Потому и спешили, потому и выслал Владимир гонца, отдав ему лучшего коня, а сам добирался с осторожностью, доверяя поговорке: тише едешь, дальше будешь.

Глава третья ПЕЛЕНА

Князь Святослав привык вставать с солнцем. Всё менялось в жизни: свершались походы, рубцевались раны, строился град, от смешливости и лихого нрава оставались одни воспоминания, но привычка встречать рассвет осталась. Солнце... может, и оно меняется с годами? Порой князю казалось, что так и есть. Тепла недостаёт, частенько зябнут ноги, да и всё видимое стало блёклым, словно на очи легла липкая серая пелена. Старость? Смешно, но он действительно стар. Кто из князей доживал до его века? А ведь начинал как все, был глуп, открыт, упрям, своенравен. Как не убили? Никогда не скрывался за спинами дружины, всё принимал наравне с воинами. Уцелел.

Князь прошёл к конюшне. Здесь, на заднем дворе, у стены, частенько разминал руку мечом, да и для стрелков прилажены мишени из снопов. Тихо... здесь ему никто не помешает. Блеск клинка и привычная тяжесть в кисти, удачные выпады и связки движений позволяют на время ощутить себя прежним. Да, прежним. Только всё это ложь. Отброшенный меч подхватил один из молчаливых телохранителей, привычных как тень за спиной.

Вдоль глинистого овала, лишённого травы, пробивается зелень, ещё не вытоптанная босыми ногами дружинников, его мягкими сапожками. В центре же земля суха и утрамбована, ширится паутина тёмных трещин. Вот что творит время. Так и его обличье покрыто паутиной морщин, принесённых горем, испытаниями, самой жизнью.

Глупость... уповать на меч и удаль, глупость. Только молодые, такие как Ярополк да Владимир, могут себе позволить подобную лёгкость мыслей. Есть силы кроме меча, есть замыслы и действия, вернее стрел ранящие сердца правителей. Но по молодости лет ни этих сил, ни этой власти не замечают. Таким был и он. Ходил на Хазарию, брал городки, Итиль да Саркел, стремился утвердить свою власть! До сих пор помнится тот поход, ибо удача давалась тяжко. Лодьи пришлось перетянуть с верховьев Днепра к Волге. Появление флота для хазар неожиданно, тяжкий труд принёс победу малой кровью. Но вскоре вместо хазар принялись набегать печенеги, и его независимость лопнула как рыбий пузырь. Потому что содержать дружину у степного кордона — немыслимая роскошь. Да и дружины не хватит уследить за разрозненными племенами кочевников. Куда проще платить хазарам и сообща выступать против многочисленных ворогов, накатывающих волнами с востока и юга. Вот она, малая кровь... великая слава победы, обернувшаяся пустотой. Малая? Сейчас легко говорить. И мысли об убитых друзьях уже не терзают упрёками. Может, оттого, что умерших, опередивших князя, слишком много?

Послышался визг. Святослав своевременно обернулся и принял на грудь пса Улюма, хрипло кашляющего от восторга. Ну вот. Старик снова выпустил собак, не приметив князя. А ведь говорилось...

— Ну что, Улюмка, что? Чему рад, глупой? Да тише, тише ты, окаянный!

— Не серчай, князюшка, проглядел! Виноват, виноват... — бормочет псарь, вместе с телохранителями урезонивая азартных любимцев. Святослав лишь рукой махнул и, не надевая рубахи, чего ему стесняться на своём подворье, побрёл к дому. Ишь, старый дуралей, поцарапал живот стёртыми когтями.

«Мы оба уже стары. У пса скверная, линялая шерсть, крошатся когти, а у меня складки ненужной шкуры, утерявшей распирающую мощь мяса, седые волосы, блёклый взор, — подумалось Святославу. — Пора снедать и приниматься за труды».

Ступени деревянной лестницы уже не раз латали по краям, опасаясь, что на истёртых гранях поскользнётся торопыга Володимир или женщины.

Женщины... А ведь он пережил жён. Не только воинов терял, не только сотников и воевод вырывало из тесного круга, но и жён.

Предслава сперва зналась с Глебом, а после стала его супругой, родила Ярополка и умерла молодой.

Фиря, Эсфирь, удивляла белизной кожи и переливающимися косами черней воронова крыла. И чернота виделась то красноватой, как ветви молодых берёз по весне, то отдавала синевой, как новый клинок. Зачали Олега, но скоро располнела, стала бранчливой, чрезмерно домовитой, неповоротливой. Не диво, что, упав с лестницы в подпол, так и не сумела выбраться. Шептались — злые козни слуг, но Святослав не верил. К чему? Она никому не мешала.

А Владимир от наложницы, но принят законным, ибо другой жены в ту пору не было.

Поднимаясь по ступеням с прилаженными светлыми брусочками, вклинившимися в старое тёмное дерево, он мельком вспомнил несуразность любви. Вспомнил Славу, которая удивляла слезами на любовном ложе, стонала тихо, сомкнув веки, и, достигнув предела, всегда плакала. Слёзы не стекали по лицу, а скапливались на стиснутых ресницах, и он целовал эти солёные капли, гордясь своим... уменьем? Да только не принесла любовь счастия его избраннице. Умерла. И волхвы не помогли, не спасли ведуны, не сумел излечить многословный щебетун генуэзец.

А с Малушей, плохо ещё знающей обычаи княжеского двора, сошёлся во хмелю. Как раз после похода к Итилю. Дорого ему стоила малая кровь, дорого. Долго поминал потерянных друзей, да всё с чашей.

И Володимира вылюбили на снегу, не в постели, не в тепле. Вот как бывает. Сказал бы кто, не поверил, но ведь было? На овчинном тулупе изгибалось нетерпеливое тело, принимая его — вялого сперва, страстно, напористо и бессовестно. Но позднее он понял, что срам не в страсти, срам отдаваться без огня, по расчёту, что делают многие жёны. Ублажая изголодавшихся мужей, они получают кусок хлеба, принимая жизнь как череду безысходности, схожей с дурным запахом изо рта.

Да, странно устроена жизнь. В молодые лета больше всего прельщает женщина, её роскошные бёдра, страсть в ласках, но, оглянувшись, помнишь не цвет курчавых волосков, скользко прижимавшихся к твоим бёдрам, не потайные места, а заплаканные глаза, бессонные ночи над колыбелью ребёнка, ссоры по мелочам, обиды на пустом месте. Глаза. Да, у Владимира глаза матери, страстные и весёлые. Задор молодости, не ведающей настоящего лиха? Князь покачал головой и присел к столу. Глаза Малуши часто вспоминаются, а самой уж нет. Страшилась, что её, молодую, принудят помирать вместе с ним по старым обычаям, ведь когда-то убивали жён в день погребения мужа, а нашла смерть от меча, за Черниговом. Судьба плетёт свои узоры, и часто не понять её замыслов. Он пережил жён, не странно ли это? А то, что жива его мать, княгиня Ольга, как понять? Она скажет о благости веры, будет и его уговаривать принять Христа, но то лукавство. Почему одни умирают, а другие живы, понять невозможно.

— Запеканка? — негромко спросил князь и, отпив квасу, принялся за еду. Запеканка с творогом, толчёной кашей, вспухшим изюмом поблескивала румяной корочкой взбитого яйца, но аппетита не было. Мысли вертелись вокруг Византии. Византия, которая долго была предметом вожделенных устремлений, благодаря матери стала союзником. В том своя мудрость, мудрости матери не занимать, но ведь и Византия меняется. Всё меняется. Хазары, призывавшие славян к походам на богатые земли империи, были друзьями, как казалось неискушённым в политике киевским князьям, на деле использовали соседей корысти ради. Не раз и не два лодьи славян и русов-дромитов[3] набегали на Византию. Когда прихватывали добычу, когда гибли, столкнувшись с флотом империи, ромеи умело пользовались греческим огнём.

Однако всё изменилось после крещения Ольги, наречённой в христианстве Еленой. Мир с Византией принёс свои плоды, отношения с хазарами разладились, войны возникали раз за разом, и теперь уже Византия подталкивала славян на восток. Может, пора остановиться и понять суть, новая Русь лежит между востоком и западом, поэтому торговые пути по степям и рекам являются лакомым куском. Именно они — цель и предмет посягательств соседей. И хазарская аристократия, иудеи торговцы, и византийская знать — все стремятся прибрать к рукам торговлю.

Всего-то? Тут и согдийцы, и китайцы, и тюрки, и хазары, и всем нужен торговый барыш! Нужно прожить полвека, чтоб понять силу денег. Власть денег удручает. Но от очевидного невозможно спрятаться. Более всего печалит подлость и коварство, коими пользуются посланцы торговых держав. Странно. Ведь основа знати и в Византии, и в Хазарин — это иудеи, беженцы из Персии. Но теперь они враждуют и грызутся, вовлекая в соперничество державы, в которых нашли приют, а также Русь.[4]

Князь вздохнул и отодвинул блюдо. Хватит. Прошло время, когда он рвал мясо жадными зубами, не дожидаясь, пока оно испечётся на угольях. Теперь довольствуется малым. Еда, как и другие плотские наслаждения, не приносит радости. Скверные мысли способны отравить любую сладость, а где взять иные?

Молодой Рогволд, князь полоцкий, дерзит, оспаривает дань. Вятичи напоминают о себе. Облагают купцов дорожными податями, как будто и не знают о княжеском обещании не препятствовать торговле. Да, всюду сталкиваются старое и новое. Новое — устройство державы с единым государем, что разумно, когда есть вера великому князю, его уму и справедливости. Старое — жить в общинном мире, опираясь на единый язык и веру, на проверенные временем обычаи, но обособленными княжествами, каждый надел под своим правителем. Так привычней. Свой князь ближе, понятней, и налоги меньше. И попробуй достучаться до упрямцев, преданных старине, попробуй доказать надобность перемен. Святослав при всяком удобном случае отдаёт земли близким людям, сыновьям или верным посадникам. Для того и вызвал Владимира из Новгорода, благо в северном городе остался Добрыня. Хотел укрепить молодым князем новый надел. А тут история с лошадьми!

Нужно встретиться с хазарскими купцами, просил старшина торгового цеха, и не секрет, о чём станет просить. Верно, о конях! Ещё один повод упрекнуть князя в непостоянстве, требовать справедливости. Денег? Нет, хазарам не нужно серебро, не нужны соболя и куницы, а вот ударить силой киевского владыки по загребущим рукам византийцев мечтают! Выходит, Володко втянул отца в новую свару. И не знает горячий малец, что срывает сватовство, рушит планы связать Олега с византийской принцессой. Задумано приблизить Владимира, передать ему Овруч, всё уж приготовлено, всё слажено, а тут кони! Хазаре! Препирательства! Не ко времени. Нет, не ко времени. Напрасно кланялся Фоке, радовался доброму ответу. Какая свадьба в пору скандала? Что подумает невеста о семье мужа? Конокрады — вот что подумает!

— Вели звать хазар, — заявил князь, присев у окна, в светёлке, где частенько приходилось ругаться — мириться с нахрапистыми посланцами дальних держав.

Пока чужаков не было, обсудили с воеводой слухи о печенегах, но сторожевые костры молчали, и проверить злую весть ещё не успели.

— А что Переяславец? Как там, тихо? — спросил Святослав, мечтавший перебраться на Дунай и тем обезопасить столицу от постоянных набегов степных соседей. Мысль о расширении державы казалась ему своевременной, ведь поселений славян на Дунае немало, но всё требовало средств. По-умному, надо бы оставить Киев Олегу. Не Ярополку, не воеводе — посаднику. Олег спокоен, нетороплив, вдумчив. А Ярополк хоть и старше, да чужой. Теперь-то видно: Глеба сын, Глеба. Один корень, да ветка иная. А Владимир — самый юный, самый проворный, ещё мал. Молод, всё ещё не видит дальше собственного носа. Овруч ему как раз в пору. Мал город да коренаст. Народ упрямый, жилистый, с такими не каждый поладит. Ничего, Владимир чист помыслами, его примут. Ещё и просить будут, чтоб не уходил, не покидал.

— Тихо, — неуверенно ответил воевода. — Зато в Царьграде зачинается. Он оглянулся, хотя и знал, что поблизости никого не может оказаться, негромко пояснил: — Император Фока прижал духовенство. Нужно армию содержать, флот, опять же — арабы наседают. Пишут, армии угодил, да армия далече, а монашество под боком. В столице недовольство. Привыкли жить на широкую ногу, вот и привередничают. А как же, пуп мира, ромеи!

— Армию голодом морить ещё опасней, — заметил Святослав, думая о своём.

— Как поглядеть! — возразил воевода. — У Рима была армия, а развалились напрочь, ибо столица прогнила. Это как хвороба — источит нутро, и что проку в крепких костях? Много трухи, да мало сена!

В залу вошли двое: старшина хазарского посольства и кто-то из купцов, Святослав не знал его имени. «Ну вот, — подумал князь, — явились по мою кровь!»

После принятых пожеланий здоровья и благополучия, присев напротив, посланец решился спросить в лоб:

— Известно ли князю о причине нашего визита?

Воевода отвёл глаза, ожидая ответа правителя, в душе надеясь на возникновение свары. Хазары наглы, и давно уж пора указать им место!

— Известно, — твёрдо ответил князь.

— Значит, князь слышал о краже коней? И знаешь, кто в том повинен?

— Добрый конь не без седока! Да ещё сказывают, один из воров назвался именем моего сына Володимира! Чего не творят ныне конокрады!

Просители переглянулись, и купец, впервые вступив в разговор, упрекнул князя:

— Что же ты, князь, не можешь оборонить честных купцов? Или твоя власть кончается за крепостной стеной? А ещё мы дивимся, ведь твой сын на свежих конях недавно спешно покинул столицу. С чего бы это?

Воевода вызывающе наклонился над столом, готовясь возразить купцу, проявившему непочтительность, но князь приподнял ладонь и кивнул, мол, всё в меру. Всё терпимо.

— Мой сын поспешил в дозор. Печенеги набегают, слыхали? На то и нужна моя сила, чтоб вас и караваны ваши не грабили. Сколько раз предлагали мы рахдонитам помощь? Сколько раз советовали брать вооружённый конвой? Нет, вы всё сами! Жалеете полушку, а теряете десятки кун! А что, ваши охоронцы убиты? Или, может, разбойники взяли большим числом? Нет? То-то... И в Киеве ловкий вор срезает кошель с деньгами, но в чём вина князя?

— Святослав, — вступился за купца хазарский посланник, — ты прав, наши воины живы. Лишь одурманены сильным снадобьем, оттого и проспали. Но ведь они видели твоего сына. Вернее, вора, назвавшегося Владимиром. Что будет, если в городе встретят ловкого конокрада? Подумай, князь. Не нужно помыкать нами как безголовыми. Проще поладить миром.

Святослав неторопливо сплёл пальцы рук на столе — пальцы воина, лишённые колец с самоцветами, коих во множестве у хазар, — смахнул незримую пылинку, словно отметая предложение просителя, и помотал головой:

— Не пойму вас. Твердите, что ограбили, а все ваши воины целы! Грозите опознать сына, а ведь ваши свидетели очарованы зельем. Какая им вера? Ночью пригрезилось — а виновен кто? Так каждый явится свои сны рассказывать да просить злато-серебро. Вдумайтесь, о чём просите? Может, вам мало денег? Так сколько? Скажите — во что вы цените утраченных коней? Я заплачу!

Воевода удивлённо вскинул брови и повернулся к князю, намереваясь возразить. Претич мужик самостоятельный, во время походов Святослава справлялся с тяжкой ношею власти, малыми силами отгонял печенегов, бороня город и старую княгиню.

— Но в тот же день подниму пошлину! — завершил разговор Святослав и пояснил купцам, удивлённым его жёсткостью: — Вон император Фока поднял налоги, так отчего нам отставать? Верно?

— Фока пощипал церковь, — возразил хазарин, но Святослав тут же ответил:

— Церковь церковью, то нам ведомо. Может, оттого манят и нас креститься, что с доходами стало туго! Но и мастеровые, и рыбаки платят ныне больше, войско содержать всегда накладно! Вы меня к тому же толкаете?

Посланец ещё раз поклонился, одёрнул недовольного купца и встал. Он понимал, что разговаривать с князем бесполезно, ничего, кроме вреда, не наживёшь!

Со двора отправились к купцам. Самые неприятные хлопоты ждали князя именно сегодня, пришла пора расплатиться по долговым распискам, но у Святослава нет денег. Скверно, дальше некуда. Доводится брать у одних, чтоб отдать другим. А быть должником всегда зазорно. Одному должен денег, другому остаёшься должен добрым делом, ведь он тебя выручил в трудную минуту. И что остаётся от свободы? Князь — судия, а много ль насудит зависимый?

Желающих давать деньги князю всё меньше, иудеи вводят новые порядки, дают в рост, исчисляя утраченную прибыль. Глядя на них, и наши купцы стали чесать затылки и без зазрения совести брать проценты. Нет, князю никто ещё процентов не выставлял, более того, купцы византийские предлагали любую сумму, но при одном условии — позволить им одним заниматься ростовщичеством. Хитрованы — эти византийцы, да вообще купцы своего не упустят. Соперники, рахдониты, требуют себе такого же права на торговлю в Биармии, в лесах севера. Мол, мы будем скупать пушнину, а другим шиш! Только как понять, почему другим нельзя того же? Скажем, есть добрая монета — дирхем, есть византийские золотые номисмы[5], но кто запретит князю чеканить своё серебро? По какому праву? А ещё кричат о любви к ближнему, христиане! Мысли о собственном монетном дворе давно занимали князя, но собрать мастеров не удавалось. А сманить знающих, как то практиковали повсеместно, ему стыдно. Честь не позволяет.

Расставшись с купцами, передав деньги, князь вздохнул облегчённо, заботы денежные всегда ему тяжки. Потому и согласился с предложением воеводы — заглянули к новому кузнецу из ромейцев, так говорил Претич, хотя Святослав не верил, скорей всего о собрате христианине хлопочет.

— Ты сам погляди, князь, — убеждал воевода, — какова работа ромейца. А наши цеховики упёрлись. Мол, и своих мастеров довольно.

Сошли с коней у приземистой кузни, двор привычно чёрен, зола и перегорелый уголь скрипят под ногами, кузнец поспешает навстречу. Узнав Претича, склонился, кивнул понимающе, повёл к кладовой. Распахнул хилую дверцу, а там оружье. Мечи короткие, на манер ромейских; кинжалы с костяной рукояткой; свежие, не заточенные ещё, острия для копий. Безъязыкий чужак мечи подбросил, показал, как сталь на руке лежит, и после, привычно, воеводе меч кинул. Не подал уважительно, рукоятью гостю, а бросил как воину, позволяя проявить сноровку и ухватить на лету. Претич, не сморгнув глазом, принял меч. А следом и князю полетел краткий кинжал, рукоять с золотистой шишечкой. В другой раз Святослав ловил и монету, брошенную на жребий, но тут сплоховал, засмотрелся на ловкача, жонглировавшего клинками. Дёрнулась рука запоздало, но кинжал не удержала, царапнув кожу кисти, изделие упало к ногам. Из-за плеча тут же выглянул телохранитель — Куцай, мал ростом, но ловок, всюду поспеет, мог и тут успеть, да побоялся теснить князя, выставляясь наперёд. Поднял кинжал, вскинул, заставляя клинок встать вертикально, словно кто приморозил остриё к кончику пальца, и так же молчаливо швырнул обратно. Мол, поймай!

Ромейский кузнец поймал, но, сбившись с ритма, уронил меч, коим вертел на все стороны. Засмеялся, покачивая головой, и вытащил кольчугу, подзывая Куцая, вот мол, по размеру будет!

Щупали кольчужку, пробовали руками на разрыв, а князь, в задумчивости, поднёс руку к губам, слизнув кровь с царапины. Вот те раз, простофиля. Снова мелькнула мысль о беспощадном времени, кровь показалась горькой, как полынь, или от сажи на рукояти?

Вышли во двор, светла кольчуга, не успела потемнеть как всякая сталь, тем и нарядна. Спорить нечего, работа знатная, и Святослав решился, пообещал воеводе, пусть сам кузнецу растолкует:

— В цех примут! А только кто ж ему, безъязыкому, заказ оговорит, как с ним поладить? Пускай берёт ученика из наших, будет за толмача.

Ехали вдоль Днепра, поднимались по склону, и шум воды, лёгкий шёпот ветра отвлекали от горестных мыслей. Ветру всё едино, что молод ты, что в летах. С завидным постоянством он играет волосами, скользя по коже, сушит пот и холодит ложбину спины, принося облегчение от зноя. Лечь бы сейчас, как мальцы, утомлённо припасть к тёплому песку, греться на солнце, вслушиваясь в неустанный напев Днепра, стать самому частью природы, лишиться суеты и свойственной людям злой хитрости. Князю казалось, он завидует детям, столь просты их желания и мечты, столь бесхитростны надежды. Таков и Владимир. Прост и открыт. Рвётся к доблести.

— Князь. — Воевода, приметив перемену настроения Святослава, вновь попытался вернуться к разговору о вере. Старается. Может, сам горит душой, может, матушка подбила. — Не знаю, как просить тебя, но пора подумать о христианстве. Сколько нам быть тёмными, идолобесыми? Почему отвергаем руку спасения?

Лёгкость, минуту назад охватившая князя, исчезла. Спорить с воеводой не хотелось, но упрямство чем сдержишь? Правдой? А разве веруют в правду? Веруют-то в сказку, в немыслимое и красивое. Княгиня Ольга признавалась, что обряд и пение в храмах Византии очаровали её душу.

— А чем хуже верующий в Перуна? В Рода и Макошь? — стараясь говорить спокойно, ответил Святослав. — Или христиане крепче в бою? Или наши купцы не держат слово, оттого что веруют идолам? Нет. А вы твердите о превосходстве веры... ведь так, Претич? Вы лишь избранные, а мы — грязь под ногами! Мне то не по нраву! А тебе?

— Мы избранны, и вам того желаем, бог всех принимает, он всех возлюбил, и смерть принял за грехи наши, князь! Он наш владыка и спаситель! Он любит человеков! А мы несём правду о его деяниях и вас призываем стать братьями! Что в том худого? Пойми, Святослав, я убивал немало, но он и меня простил, потому что — милосерд! Он...

Воевода сбился с мысли. Говорить слова не его дело: уверовав сердцем, он не умел высказать чувства.

— Любит всех? — переспросил Святослав, улыбнувшись краем губ. — Но сперва иудеев, ибо они потомки Моисея! Сперва преклонивших колени, смиривших гордыню, верно? Да и ты уже не брат мне, как был ранее? Братом стану, когда принесу поклон вашему богу? Так, воевода? Вот она, любовь к человекам? Бог любит лишь тех, кто стал рабом... Нет воевода, разумею политику и сам стремлюсь к миру. Вон император Фока обещает руку невесты из Царьграда, отдам Ярополку али Олегу, скрепим содружество. А чужая вера — ни к чему!

Так, препираясь, избегая злословия, но не умея примириться, они вернулись ко двору. Телохранители молчали, косо поглядывая на сопящего Претича, не умевшего уступать, не нашедшего верных слов.

Что обедали поздно, князь не замечал, ему редко хотелось есть как в молодости, теперь трапеза привычка, а не голос крови. Да и суматошный день сказывался, перебранка с Претичем не в радость. Даже жареные блины с мёдом почему-то горчат, сухо дерут горло.

А во дворе шум, слышно, приехал кто-то, ведут коней, приветствуют дружинников. Князь подошёл к распахнутому оконцу — так и есть, Глеб явился. Снова будет жаловаться на непокорство северцев, просить совета, как поладить с людом. У брата всегда так, сперва пьёт и гуляет, а потом кается. Там, на севере, на Ладоге, мореходы-купцы много видали, много слыхали и терпеть самодурство чванливого посадника не желают. Глеб же слишком полагается на родовитость, не понимая, что только трудом да мудростью можно набрать вес.

Вышел навстречу, обнял брата, пожурил:

— Что же ты приезжаешь лишь при нужде? С радостью никогда. Дай угадаю, что на этот раз... — Святослав отступил, приглядываясь к хмурому лицу Глеба, но тот поспешил объяснить:

— Беды нет, не тревожься. Привёз письмо от Ярополка. Давно собирался, вот и подгадал. Сидит в Константинополе, не желает возвращаться. Шлёт письма, денег просит, а домой не спешит! Выходит, нам отдуваться, а ему гулять?

У конюшни водили лошадей, не давая им пить. Несколько дружинников брата уже отошли с Куцаем, тот решал, где разместить гостей. Собак пришлось убрать, слишком уж злобен сегодня старый Улюм, а когда он кидается на чужаков, не отстают и другие. И что это с кобелём?

Претич, понимая, что князю надобно побыть наедине с гостем, ушёл, предложив на прощанье разместить десяток ратников в своём дворе. Князь поблагодарил, отказавшись. Места хватит, да и не стоит делить дружинников на близких, дальних, к чему сеять обиды и зависть.

— Сыны... — Святослав с трудом преодолел ступени, удивляясь натужности, с которой кровь шумит в ушах от столь малого. Даже ступени ему преграда. Устал, слабость застит очи, пелена всё плотней, даже показалось — внезапно наступил вечер. Так ведь нет. Что за напасть?

— Сыны... все силятся поучить нас мужеству да прозорливости, верно? Вот и Володко живёт детским разуменьем. Отправил его... — Князь легонько махнул ладонью, не желая объяснять в подробностях. — На охоту... пусть посидит вдали от суеты, подумает.

— Вот-вот! — подхватил Глеб. — Им лишь бы город да суета, лишь бы гульбища да девицы! Лишь бог не гуляет, а добро перемеряет.

Он говорил, говорил, обсуждая неблаговидные поступки любимого племянника, подсчитывал убытки. Возмущался избалованностью соправителя, они ведь вдвоём наводят порядок в Изборске, но никак не мог признать очевидное: Ярополк перенял страсть дяди к мотовству. Приехав по просьбе Святослава в богатый город, некоторое время внимал советам отца, а там — явился дядька, помощник и наставник, коему самому нянька нужна, и всё пошло прахом. Ведь Глеб всегда подбивает ближних на пьянки, всегда рад чарке и веселью, у него нет другой цели в жизни. Вся жизнь — путь от праздника к празднику, то в честь урожая, то по поводу удачной охоты, то во спасение от засухи, то во имя победы в походе. Жаль, что Ярополк не сумел образумить дядьку, перенял легкомыслие, принялся транжирить деньги в столице Византии, благо соблазнов вволю.

Глеб сперва радовался власти, отправил Ярополка в Киев и спешил показать себя, а теперь просит вернуть молодого. Кто, кроме князя киевского, урезонит гуляку, кто подскажет, а то и пригрозит? Непокорство Ярополка сулит беду, что отлично понимает Глеб. Святослав способен изменить решение, оставить Киев Олегу, а гуляку наказать, лишив надела. И. просьба Глеба преследовала двоякую цель: подчеркнуть необходимость в Ярополке и заодно проверить, готов ли Святослав вернуть его в Изборск? Или всё ещё примеряет к Киеву?

Святослав обещал написать Ярополку внушительное послание, да и купцам намекнуть, что не все долги юного сумасброда святы! Без доброхотов, дающих в долг, не шибко разгуляется.

Вышли во двор, а уж смеркается. Глеб отлучился к дружине, намереваясь сговориться выехать пораньше, вести о печенегах ему в новинку, обещал поднять полк, если потребуется, а для того надо спешить. Лето — пора торговая, многие ратники ходят с караванами, за охрану купцы платят щедро. Значит, нужно скликать своих в город, стягивать силы.

Святослав остался один. Тяжесть на сердце всё больше беспокоила его, пришлось послать Куцая за ведуном, может, что присоветует, напоит чем иль подскажет причину слабости. Князь не знал, отчего захворал в середине лета, но тошнота и пятна в глазах не случаются без причины. Есть с утра неприятно, может, худое съел, вечеряя? Клятая пелена, серость, шум в ушах — всё раздражало князя, и он, повинуясь порыву, отправился в конюшню, шикнув на телохранителя:

— Жди тут!

Может, то и не благородное средство, моча жеребца, но в старое время ею лечили отравления, почему не испробовать? Однако уж тошнит, спасу нет.

Вошёл, с трудом распахнув высокую створку, не прикрывая её, двинулся к своему красавцу, тёмногривому Воронку. Хоть и не молод конь, а всё ж надёжен, думалось князю, когда он отмерял шаги, ощупывая створки клетей. В конюшне ему не разглядеть ничего, вот беда, надо б ворота настежь, да постыдился. Негоже князю...

Резкий удар лишил князя равновесия, на миг он увидел яркие пятна перед глазами и чёрную фигуру. Упал, теряя сознание, и не ощущал уже боли ни когда протащило по щербатому полу конюшни, ни когда дым окутал ближний угол помещения, и мелкое пламя запрыгало вверх по охапкам соломы. Ни много позже, когда торопливые руки телохранителя, поднимая его, уронили голову и та, вскользь, ударилась о створку распахнутой клети. Лошади учиняли погром, ржали, видя огонь, собаки словно подурели, подняв многоголосый лай, и растерянные люди, набежавшие на пожар, мешали друг другу.

В светёлку Святослава принесли уже бездыханным. На лбу чётко отпечатался дугообразный синяк, след от подковы с кровоточащими ранками от шипов.

— Не виноват я, он сам велел! Сам велел! — твердил телохранитель, неведомо кому объясняя случайную смерть. Но его черёд ещё не пришёл. Новый князь — Глеб, разом осмелев, на правах хозяина верховодил на пожарище.

И видел дух, привыкший к имени — Святослав, пылающую стену конюшни, знал, что причина пожара огарок свечи, растопившийся и прогоревший бесследно. Воспарил над суетой, не удивлялся уже глупости людей и даже убийцу видел, нисколько не возмущаясь. Мысль о том, что он попал из Яви в Навь, не испугала и вскоре исчезла, как все другие мысли и заботы. Прежней пелены не стало, и всё виделось ясно, хоть и наступила ночь.

Убийца затесался в толпу, помогал вязать спасённых лошадей, передавать вёдра, а потом, когда огонь поутих, отступил в темноту, словно это могло скрыть злое деяние. Нет, так же как князь, видели суть другие бесплотные создания, но ни одно не пыталось вторгаться в мир живых. Может, оттого, что всё происходящее — суета? Всё, что основано на страстях, на чувствах, на мелких обманах и примитивных тайнах, всё — суета. Есть другое предназначение, но оно не вмещается в слова, ибо оно не принадлежит миру людей. Навь, место ушедших, путь к счастью в бесконечном Ирии.

Солнце, такое манящее днём, стало доступно Святославу даже ночью, и покой, неведомый ранее, стал его основой. Черпая тепло и покой, он удалялся от мира страстей, созерцая собственные похороны.

Хорошо ли, что сбежал наёмник, что власть отдана Глебу, а не Ярополку, что спеленали его тело? Что на кургане, в яростном пламени, превращалась в пепел его мирская оболочка, а рядом огонь терзал тело ключницы, пожелавшей уйти вместе с князем, и тело его охоронца, убитого по приказу брата? А что есть хорошо? Слово? В мире бесплотных духов нет слов. Нет понятий, есть лишь приемлемое и не приемлемое сущностью. Отступив, утратив гнев и ненависть, лишившись любви, они принимали последние крохи жизни. Прощаясь с нею... и не зная, что означает прощание, теперь им доступно прошлое и будущее, значит, прощание не имеет смысла. Краткое отсутствие, вслед за которым наступит единение, единение лишённых зла, оставивших амбиции и страсти, единение приемлющих... невысказанное.

И мелькали пятна пламени, отражаясь в зрачках толпы, в глазах сына, Святослава и Малуши — Владимира, в глазах Глеба, ставшего князем киевским по закону.

Не обошлось без поддержки Претича, что лелеял надежду прибрать к рукам нового правителя.

Глядели на костёр купцы, гости дальних держав, хазарские хитрецы и византийские вельможи, высокомерно щурились. Плакали женщины в толпе, роняли слёзы, не умея объяснить — отчего, словно чувствуя скверное будущее.

Пепел собрали в горшки и хоронили под холмом, разместив там же нехитрую утварь: меч, убитых коней, упокоенного Улюма, малую толику зерна в прикрытых воском сосудах... всё как обычно.

Если злодейское убийство может быть обычным. Но ведь в мире бесплотных теней нет слова злодейство, а в мире людей мало кто знает истину.

Глава четвёртая САВЕЛИЙ

— И сколько воинов ты просишь? — придав лицу угрюмую серьёзность, спросил Глеб и пренебрежительно усмехнулся. Сидевшие у стола слушали молча. Претич старался не раскрывать рта, пока не требуют ответа. Сотник новгородцев, старший в отряде Глеба, тем более помалкивал. Он чужак здесь, не хозяин, а когда подтянутся верные князю изборские сотни, другой станет стольником, не он.

Владимир, усталый, измученный дорогой и похоронами, отвечал не так горячо, как обычно, и казался более рассудительным, чем новый правитель.

— Нужно тысячу пеших да пять сот конницы. Если степняков меньше, справимся, если больше, придержим, пока дружина подойдёт!

— Да? А если их много больше? Люди скажут, что я отправил глупца на погибель, чтоб прибрать княжество!

Владимир хмыкнул, отвернулся и подумал, что весёлый дядька Улеб, памятный ему с детства, совсем не таков. Злой человек, да и не умный вовсе. Что значит, люди скажут? Разве его беспокоят люди? Ведь въехал в княжеский дом, едва отец умер, не дожидаясь, пока княгиня Ольга благословит, введёт его в правление. Казнил и разогнал старых слуг, разместил своих дружинников. Даже собак велел убрать прочь, не доверяя и в мелочи.

И откуда печенеги во «множестве»? Костры молчат. Нет вестей. Значит, степняки проскользнули остро, как иглы в плоть, и главное — успеть их перехватить, догадаться, где ждать грабителей. Он «отправил»... повелитель! Если Владимир не пожелает, кто принудит его выступать с дружиной?

— Чего зазря препираться? Время дорого. Что ждать-то? — спросил Владимир, обращаясь уже к воеводе Претичу, надеясь на его трезвость. Князю то не понравилось, и он, не дав воеводе времени ответить, изрёк:

— Мало найти ворога! Мало спугнуть! Нужно, чтоб поганцы бежали, как от огня! Чтоб теряли больше, чем добыли! Да и оставлять Киев без дружины не дело! Ты по молодости заплутаешь в чистом поле, а с кем боронить город? А, вояка?

«Уже узнал про коней и про долгие круги в степи разнюхал», — с неприязнью подумал Владимир и покачал головой. Ругаться в первый же день после похорон не хотелось!

— Малую дружину выслать, однако, доведётся! — вступил в разговор Претич. Он не пояснил сомнений, и так каждому ясно, что вопрос в одном. Кому вести дружину: юному Владимиру или наделённому опытом воеводе, есть ведь и сотники и тысяцкие в Киеве. Олег обещал приспеть с дружиной.

Может, сам хочет? Мельком взглянув на Претича, Владимир догадался: боится воевода, выйти-то легко, а вот вернуться? Случалось, что и князей после долгого отсутствия не принимали, отдав власть другим, а уж воеводу... Глеб ждёт своих с Изборска. Зачем ему тёртый калач — Претич?

— Ладно-ть, — неведомо почему скоропалительно решил князь. — Пойдёшь с малой дружиной. И моих воинов отправлю, уж не серчай, двоих всего, пусть присмотрятся... что ты за гусь. Мы тем временем город укрепим! Мышь не проскочит! А на худой конец, можно откупиться... — Князь махнул рукой, словно отметая несущественную мелочь. Мол, платили отцы, не раз платили, чего ж тут нос задирать?

У Претича глаза вспыхнули недобро, но сдержался, смолчал, поспешно пряча взор от торопливого правителя, а Владимир не успел прикусить язык, вырвалось:

— Откупиться? Да откупались, только потеряв князей! И всякого, кому оружье доступно! Что ты говоришь, Глеб?

— Ладно, ладно, яйцо курицу не учит! — рассмеялся князь и повернулся к воеводе: — Ты распорядись — восемь сот пеших, да четыре конных, пусть племяш главенствует! За столом-то все орлы! А в поле? И ещё, я вот не пойму, кто у вас деньгами ведал? Кто казначей? Мне надобно... — И Глеб принялся пояснять, что ему нужно отправить в Царьград денег, Ярополк набедокурил, а отдуваться дядьке!

Выходя из горницы, Владимир слышал, как крякнул Претич, узнав сумму. Мелкая шалость Ярополка, которого князь именовал Ярушкой, равнялась стоимости превеликого обоза зерна или доброго десятка скакунов. Известие о том, что Святослав сам вёл учёт, не доверяя писарям и казначеям, поставило Глеба в тупик. Он привык отдавать распоряжения, а уж исполнять приказы доводилось другим. Князь не мог поверить, что ему нужно путаться с цифрами, а главное — самому искать деньги, самому платить по счетам. Что он писец, жалкий раб, жить-то когда?

Странно, подумал Владимир, со мной дядя строг, придирчив, а о Ярополке вон как печётся. Неужто правы сплетники, говорилось ведь, что Ярополк сдружился с дядькой Глебом, вместе правили Изборском, вместе и гуляли. Даже по девкам шастали сообща. Но мало ли чего говорилось? Людям сладко перемывать косточки владык. Вот и о матери — Малуше шептали, что она подстроила беду, столкнула Фирю, а разве это истина? Глупости!

Владимир трапезничал поздно с остатком верной гвардии, Сава, Крутко да Макар с перевязанной рукой, зато ели с аппетитом, поминальная чаша уже опустошена, теперь можно говорить о деле. Весть о походе радовала и настораживала.

— Признаюсь, не могу понять Глеба, — в который раз сетовал Владимир, пытаясь разобраться с противоречивыми фактами. — Тут всё изменилось... Кому верить, неведомо. Претич дрожит за своё, как же воевода! А когда в последний раз ратился? Семь лет тому? Принял веру, стал нерешителен... да что говорить?

— Не с того начинаешь, Владимир, — сказал Савелий, посыпая толчёными травами ломоть сала с тёмными прослойками мяса. — Первое — смерть князя. Как совпало, что Глеб тут оказался?

— Верно! Раз в год приехал, и сразу к венцу?! — крикнул Макар, но, спохватившись, перешёл на шёпот: — Ты веришь, что отца конь убил?

В трапезной, где ранее кормились дворовые слуги и челядь, стало тихо. Макар первым сказал, что и другим приходило на ум. Да Воронко ему как пёс служил, только что пятки не лизал, ей-право...

— Погодите! Тихо! — перебивая друзей, вскинул руку Крутко. — Мы как в бане, знаете, когда крыша занялась. Как слепые в дыму угораем, в куцее окно лезем, толкаясь, вместо того чтоб найти двери! Давайте разберёмся, что творится, а уж тогда и решим, как быть!

Он поглядел на Владимира и негромко посоветовал:

— Не пей вина, князь! Пропадём!

— Так ведь поминки... — нерешительно воспротивился Владимир.

— Поминки для горожан. А нам надо многое уразуметь! Если кто затевал злое, как раз полагался на поминки да пьянки! Мол, сперва пожар, потом тризна, а там уж и не найти концов!

— Погоди, ты о чём? — Владимир отодвинул чашу и примирительно поднял ладони. — Говори, что знаешь!

Друзья придвинулись к столу, наклоняясь над глиняными чашами. Макар поспешно убрал вино, опасаясь, что разольют невзначай. Не так часто выпадало им пить настоящего вина. А лучше бы вообще его не пить, чем пить на поминках.

— А сами знаете, — ответил Крутко, но для убедительности перечислил, загибая пальцы: — Конь князя убил? Воронко? А отчего ж с пожара не выбежал? Отчего не спасся? Или князь, помирая, его вновь закрыл?

— Эка, невидаль... — фыркнул Макар, спеша спорить, хоть сам твердил о сомнениях.

— Не мешай, дай сказать! Сколько в конюшне коней? А сколько подковано? Воронко-то давно не ковался! Значит, кто ударил? А? Далее, кто поджог устроил, если князя вынесли без чувств ал и мёртвого? Сам? Это что же, подпалил солому и пошёл к коню, голову подставлять? Не сходится! Или пожар, или конь ударил! Одно из двух ещё так-сяк, а чтоб все разом... Нам пояснили, князь обронил огонь, кони всполошились, вот и ударил Воронко! Горело ближе к входу, у ворот, а князя нашли далее. Так что? Князь вовсе слеп — пожар учинил, не заметил? Створку отпер, конь уж всполошился, а Святослав всё огня не видел? Да и после упал, старательно клеть прикрыв, чтоб конь не выбежал? Верно?

Друзья переглянулись, удивляясь несуразностям, не примеченным ранее. Крутко зорок, успел разглядеть очертания злодейства.

— Что ещё? — не утерпел князь.

— Отец твой Куцая за ведуном посылал до пожара. А зачем? Куцай сбежал, едва Глеб велел казнить. Спросить некого. Но сам посуди, с чего князю звать ведуна, да срочно? Не с утра, а после вечери с братом? А что кричала кухарка, на похоронах, кто помнит? Чего распиналась, мол, нет моей вины, с чего? Если всем ведомо, что конь виновен? Смекаете? Нет, всё бывает, могло живот прихватить, кто спорит, но отчего в тот день, когда брат приехал? Всё одно к одному.

— Спросим Претича! — встал на ноги Владимир, но Крутко придержал его руку:

— А вот с тем не спеши. С чего ты взял, что воевода чист? Скоро признал Глеба, а о сыновьях ни слова! Словно и нет у великого князя наследников!

— Спросим. Куцая сыщем, — похлопывая по краю столешницы кулаками, пообещал Савелий. Лицо молчуна на сей раз выглядело страшно, друзьям показалось, что рядом сидит чужой человек. — Ведуна спросим. Уж он-то не скроет. И дворню отыщем, вспомянут, кто коней выводил да какой конь первым выскочил?

Макар кивнул и, постигая сказанное, невесело усмехнулся:

— Дожили, ждём правды, что князя конь убил, как великой радости! А иначе мы первая помеха злодею!

— Не мы, а Владимир, — поправил Крутко, и согласился: — Хотя и нас сживут со свету, коль прознаем истину.

— Да-а... — вздохнул Владимир, отходя от беспомощного созерцания. Выбитый из колеи смертью отца, он на время потерялся, но новые препятствия и странность кончины вынуждали его действовать. — Может, оттого и воевать отпускает, что на руку наша погибель?

Обоз с бронями, с длинными, под четыре сажени, копьями и припасами для воинов тянулся сзади. Конные прикрывали ратников, двигаясь в дозорах вдоль путей, подолгу дожидались пеших и, пользуясь передышками, решали, как строить войско при встрече с печенегами. Солнце уже поднялось над лесом, в который вступили ратники, и погожий день лишь подчёркивал бессмысленность затеи. Не верилось, что в ясный день можно встретить смерть посреди первозданной красоты, среди зелени ароматной листвы, среди тихого посвиста пташек и далёкого переклика кукушек.

— То всё гаданье, детская забава, — подал голос один из дядиных воинов, всю дорогу следовавший за Владимиром. Его кликали Августом, видимо в шутку дав имя императора. Воин выглядел степенно, чувствовалась сила, сноровка ратника. — Сколь ни мудри, а схватка повернёт по-иному.

Владимир промолчал, не желая спорить с незнакомцем, а Крутко сказал негромко, как бы в раздумье:

— Нам мало перенять степняков, нам их на копья загнать надобно! Как вепря к засеке!

— Да? И чем ты печенега приманишь? — насмешливо вскинул бровь Август. — Чем?

Владимир, которому надоели упрёки сопровождающего, спросил зло:

— Ты чему радуешься, мудрец? Нашей несуразности? Так ведь вместе головы сложим! Или нет? Раскудахкался, не так, не этак! Чем, чем, обозом, вот чем! Обоз врагам как кость собаке! Вот только где они?

Не слушая ответа, он отъехал вперёд, заставляя коня ускорить бег, поторопившись навстречу дозорным, из-за берёзовой рощи. Друзья подались следом и, отстав лишь на два шага, услыхали радостный возглас князя:

— Идут! Нашлись-таки! Слышите?

Возглас мигом облетел ближних и покатился, передаваемый из уст в уста, по колонне. Владимир призвал соратников и внимательно выслушал дозорного. По всему выходило, отряд печенег уже спешит обратно, есть у врага и возы с поклажей, и согнанные в стадо овцы, и сменные лошади. Понятно, прихватить добычу не откажутся, для того и уходят, избегая разорённых посёлков. Но как их заманить в ловушку?

— Ударим нежданно! Сами! Конницей! — предложил Макар, разглядывая картину, где валежина трухлая означала лес, прорытая колея — ближнюю речушку, а притоптанная трава — поле. — Пешие подтянутся! И...

— И что? — снова вопросил Август. — Поглядят вблизи, как нас положат, и крепко заругаются?

— Тихо! — вскрикнул Владимир. — Кто ругается, под тем конь спотыкается. Перехватим, главное где? Если они дозор не приметили. — Он поднял руку, не давая разведчику слова, и пояснил: — Вскоре, вёрст пять, — деревенька будет! За ней удобно! Овраг, лес и луг заливной. Пока они в деревне гоношатся, обойдём, пехота в лесу, конница ударит сзади! Всё, поднимайте людей, надо поспеть! Ничьо, ничьо, в лесу передохнем!

— А люди? А деревня как же? — спросил Макар. Но никто ему не ответил. Лишь Савелий пожал плечами и многозначительно хмыкнул.

— А тебе Макар, особое дело! Слышишь? — отозвал друга Владимир, успевший уже взлететь в седло. — У деревни стоит мельничка, так вот...

Грабили деревню весьма поспешно. Видно было, что набег удался и воины не мелочатся, коров не бе рут, только овец и лошадок. За убегавшими, спасавшими коней, не гонялись, улюлюкали вслед, благодушно смеясь, но ни одного двора не миновали, всюду забирали ценное. Наткнувшись на мужиков с топорами, брались за луки, редко обнажая сталь. Раненых не добивали — зачем, в другой раз умней будут, да и времени жаль. Хотя от некоторых изб и слышались краткие крики женщин: то одну догонят в огородах, то другую тащат к ветхому сарайчику. Обычное дело, воин берёт своё. Сладок плод, сорванный без спроса, сладок!

Из подступающего к дороге леска всё видно: и белые пятна женских сарафанов, оставшиеся на поле, и тело какого-то мальца, не успевшего увернуться от стрелы, — коня забрали, а захлебнувшегося кровью паренька нет. Видна и загоревшаяся изба: нашёлся кто-то из старых ратников, не уступил печенегам, вот и подожгли. Не слезая с лошадок, ждут. Выскочит — пристрелят, а сгорит — значит, поделом!

Наконец первый десяток — разведка — отделился от дворов и поскакал по дороге. Сейчас важно, чтоб не приметили, чтоб ни одна сойка не застрекотала, ни одна ворона не выказала притаившихся людей. Чтоб никто не закашлялся, чтоб ни одна лошадка не заржала, чтоб лес стоял тихий и умиротворённый, как утром. Для того умельцы прошлись по дороге, сгребли лошадиный помёт, скрыли затаившееся воинство.

Владимир лёг на спину, затаил дыхание, погрузившись взором в голубизну. Страшно. Страшно, что из-за какой-то мелочи все труды пропадут. Глупо всё. Так же будут тянуться по небу белые облака, складываясь в картины, в причудливых животных, а он... может, и не увидит ничего. Как бой повернётся. Смерть не различает, кто и куда стремится. Что ей людские надежды? Да и кочевники разве не люди? Ведь печенег под тысячу, соединились в крупный отряд перед возвращением, понимая, что могут встретить дружину. У них свои боги, своя правда!

Вскрикнул один из разведчиков, вслед — другой. Что-то всполошило дозор, и князь медленно приподнял голову. Неужели заметили?

К потным ладоням прилипла травинка, у самого носа снуют муравьи, вот и на шее слышно, раньше не чувствовал.

Да что же там? Заяц? Ну да, быстрая тень промелькнула в траве, шевельнулся один куст, другой, и снова тишина. Август припал к земле и, зажимая нос пальцами, пискнул, подражая быстроногому трусишке. Вышло очень похоже. Передовой десяток мог и не приметить умчавшегося зверька, но звук рассеял сомнения, дозорные, смеясь, проехали мимо.

Теперь ждать врага совсем недолго. Схватка неизбежна. Пройдёт краткое время, и он впервые в жизни поднимет в бой ратников. Может, и прав Август, как ни мудри, жизнь повернёт на свой лад, но всё же без хитрости вступать в бой негоже.

Владимир встал, смел мурашей, обернулся к друзьям и хрипло вымолвил:

— Зачинаем!

К обозу, к награбленному тяжёлому хвосту устремились три сотни конницы. Набирая ход, летели по узкой дороге, вытянув вперёд язык — жало, а по бокам, увязая в мягкой землице, приотстав немного, поспешали крылья. Вот жало настигло обоз, посыпались стрелы, но конница не задерживается у возов, обтекает, устремляется вперёд, настигнуть отряд её задача. Догнать и ударить!

Обозные забились под телеги, стреляя вслед. Некоторые спешно разворачивали тяжёлые возы, стремясь создать стену, привычно сдвинуть в круг, но спешка и суета не помогали, мешали. Нет, кто-то успел, однако замкнутого круга обороны не получилось. Потому возницы спешно распрягали лошадей, надеясь уйти вместе с отрядом, пристать к своим. Брошенные возы — теперь преграда для конницы печенегов, если той удастся опрокинуть атаку. Именно этого боялся Владимир. Семь, восемь сотен могли развернуться и пробить редкую лаву его дружины. Прорваться к обозу. А то и уйти в деревню. И как их настигнешь? Как выкуришь из посёлка?

Но отряд не спешил принимать бой, ведь в набеге всегда ждут худшего, всегда ждут удара большими силами, и на сей раз ждали того же. Потому приняли удар конницы, сместившись к реке. Враг довольно быстро собрался в два крупных отряда: похоже, они так и грабили, накатываясь двумя потоками, как и вступили в бой. Самое простое — разгромить конницу русских до появления основных сил. Вот выход, вот очевидное решение, и печенеги желали его исполнить. Они сместились к реке, на открытое пространство, и, приняв удар трёх сотен, растекались, стремясь охватить превосходящим числом. Вооружение русских позволяло выдерживать наскоки лёгких всадников, всё же дружины привычны к тяжёлому снаряжению, а печенеги легче. Оттого их удары не так пагубны. Но в длительном бою, в схватке на измор, тяжёлые проиграют. Потеря быстроты, прыти — дело времени. Два раза прошли три сотни киевлян через сито степных войск. Уже упали на чистую зелень луга первые жертвы, раздаются возгласы ненависти и боли. Только тогда из лесу выдвинулись пехотинцы. Вытягивались, выстраивая ряды, колыхались копья, прилаживаемые на плечи передних, кричали сотники, пугающей кровью смыкались щиты.

Время. Всё решало время. Два отряда, не успев растерзать конницу русских, оказались в западне. Ещё можно прошмыгнуть в щель, но нет верной команды, нет единоначалия и нет доверия меж воеводами. Оттого решения ошибочны, торопливы и не соответствуют обстановке. Один отряд развернулся к лесу, выискивая путь к свободе, второй ударил по коннице и прорвался к реке. Теперь превосходство русских очевидно. Уже нет явного большинства степных удальцов, нет тысячи, часть полегла в обозе, часть разбежалась, сотня прорвалась, миновав стену щитов. А остальные?

Щиты сомкнуты, копья в два ряда валят всадников, и надвигается, неумолимо надвигается цепь пехоты. В лесу слышны крики, злые возгласы и звон мечей: прорвавшиеся столкнулись с засадной сотней Владимира. Одинокие, подраненные воины, выбегающие из лесу, и лишённые всадников лошади ясно свидетельствовали о судьбе просочившихся.

Паника. Паника — это состояние, близкое к безумию; она вынуждает воинов принимать нелогичные решения и стремиться к их осуществлению. Ибо воин не может пребывать в замешательстве, он обязан решать, причём решать скоро, бесповоротно. Жажда жизни выбирает наугад, не успевая взвесить шансы.

Печенеги бросились в реку. Каждый понимал, что рейды русских латников несут смерть загнанным в западню. Тяжёлая сталь русских мечей достанет не всех, но ведь у русских вдоволь стрел. Как не сбить неуклюжего пловца в десятке метров от себя? Как не выстрелить в спину? Но всякий надеялся, что собьют другого, соседа, ворчливого десятника, только не его. Мысли ещё не облеклись в слова, а сотни уже барахтались, соскальзывая с низкого берега, подминая пеших, теряя мечи, шлемы, мешки с награбленным. Вслед за первой волной кинулась вторая, даже те, кто сохранил трезвость, не видели другого пути. Русские расчленили и раздавили отряды; две сотни, самые стойкие воины, пытались прикрыть отход.

Остальным пришлось преодолевать реку, реку вспухшую, поднявшую уровень, затопившую десяток метров луга. Для того и отправлен Макар, чтобы поднять малую преграду у мельницы, хоть на время наполнить русло. И это удалось. Стрелы разили коней, стрелы пятнали воду, и кровь медленно уносило течением, так же как и тела неудачливых воинов.

— К обозу! — призвал Владимир, сознавая, что разгромить остатки может и пеший строй. — Довершим начатое, братья!

В ответ раздавались приветствия, крики радости, возбуждённый смех. Владимир, пьяный от восторга, от первой победы, проскакал вдоль поредевших сотен, оглядывая победителей. Вот тут-то и охнул Савелий, державшийся всё время возле стремени друга. Оглянувшись, князь увидел стрелу, пробившую горло. Что-то несуразное померещилось в ней, покрывшейся вмиг ясной кровью. Савка свалился с коня, губы шевелились, но расслышать, разобрать сказанное не судилось.

— Кто?! — крикнул Владимир, спешившись. Рукавица зацепилась за удила, и он случайно дёрнул коня, тот подал голос и мотнул головой, вырываясь. Князь не отпускал любимца и склониться над собратом не мог. — Кто?!

— А стрела-то наша! — ответил Крутко, прижимая голову умирающего к своим коленям. Тоже держался близко, исполняя долг, все они — собратья, его телохранители. Вот и Савелий сохранил чужое тело, а своё не сумел.

— С лесу стрельнули. С лесу! — догадался Крутко и взмыл в седло.

— Погоди, куда?! — крикнул Владимир, но опоздал. В спину крикнул. Потому и сам последовал за другом, переполняясь ненавистью. Понёсся, забыв о главном: князь и воевода всегда должен сохранить трезвость, приглядывать за другими. Но разве удержит кто молодого парня от мести? Вкатились в тень, под полог деревьев, зорко оглядывая каждый куст, забыв об опасности, слыша собственное дыхание и дыхание животных, высматривали добычу или смерть, это как судьба распорядится. Запоздало подумалось, что стрелять могли наудачу, кто-то из бежавших в лес обозников, но скорее разили с умыслом, метя в головного.

Ветки хлестали усталого коня, быстро не разбежишься, да и куда править, не ясно, в сумраке глаз не так скор.

Вдруг Крутко шумнул:

— Здесь он, здесь!

Князь повернул к другу, увидел воина — кольчуга показалась знакомой, у печенег-то больше кожаные нагрудники, — изо всех сил нахлёстывающего коня. Саженей двадцать между ними, но в лесу не разгонишься. А Крутко всё прижимает, рискуя свернуть шею, глаза злые, прищурился и, едва касаясь узды, отпустив коня, несётся меж деревьев. Пришлось и Владимиру припустить за другом.

Погоня за одиноким всадником — не дело. Только безрассудство и ненависть двигали ими, и вскоре именно им — преследователям — усмехнулась удача. Лошадь беглеца запнулась, упала, и всадник, отбросивший бесполезный лук, оказался на земле. Владимир разглядел человека, за которым гнались вдвоём, успел увидеть искажённое страхом и злостью обличье, и тут же оно превратилось в лопнувший плод. Меч Крутобора рассёк голову, раскроил череп изменника. Не спасла вскинутая рука с ножом, не успел и слова сказать... так умер один из людей дяди Глеба, один из приставленных изборцев.

— За Саву, князь! — выдохнул Крутко и присел рядом с мертвецом. Он задыхался, руки подрагивали, и от былой ненависти не осталось следа. Лишь недоумение в глазах друга. Словно он не рад тому, что им открылось. — Понимаешь, что это значит?

— Я убью Глеба! — так же шумно, прерывисто произнёс Владимир. — Клянусь, он ответит.

— И слова никому не скажешь! — возразил друг и печально улыбнулся. — Никому, ни слова. Разве что Макару! Если хочешь выжить, стать правителем, молчи! Или мы с тобой кутята безмозглые? Невелика честь безрассудно сгинуть, лучше отомстим в своё время!

Но Савва не помер. Стрела повредила хребет, уложила собрата надолго, но не прервала нить жизни. В Киев довезли живым и, не веря в спасение, отдали знахарю. Тот не обещал чуда, да они и не настаивали. Видели ведь, как крепкое тело в один миг стало немощным, отнялись руки, ноги. Тут мало кричать и плакать, нужно долго умело выхаживать. А что получится — никому не ведомо.

Глава пятая МЯГКАЯ УЗДА

Бронзовое зеркало вызвало у Анастасии недовольство. Императрица порывисто отодвинула его на край малого стола, инкрустированного тёмным каштаном.

В свои тридцать восемь она ещё соперничает с молодыми девушками, не зря Цимисхий готов на любые безумства ради возлюбленной. Чистая кожа, ясный взгляд голубых глаз, точёный подбородок, высокая шея... вот только проклятые морщины заметны, уже заметны! И как ни верти зеркало, как ни умащай тело маслами, время выжигает своё тавро. Если приглядеться, можно заметить черты разрушения.

Все когда-нибудь превратится в прах. Так талые воды подтачивают курганы и высокие берега рек, так ветры и морозы превращают в щебень могучие горы. Она помнит берега с оползнями, помнит скалы, усеянные рыжими крошками с блестящими крупинками слюды. Но в неизбежности гибели мало утешительного.

Послышались шаги Иоанна. Плиты дворца прохладны даже в летний зной, и Анастасия узнала его походку, Цимисхий привык к простецким сандалиям, чиркающий звук не спутаешь с шагами рабов или лёгкой поступью служанок.

Невысок, крепок, лицо тёмное от загара — он воин, а не политик, и Анастасия любила его непоколебимую грубоватую силу. Но порой простота Цимисхия приходится некстати. Почему-то мужчины всегда норовят пробить стену лбом. А в политике лобовая атака не лучшая тактика.

— Чем расстроена моя госпожа? Царица гневается? — шутливо подмигнул Анастасии — Феофании император.

Да, да, почти год — император Византии. Старый Никифор Фока уже забыт. Заговор, волнения, страх, икота в ночь убийства, не отпускавшая её тело, всё это кошмарный сон, который не стоит вспоминать. Теперь всё позади. Теперь время мира и покоя. Вот именно покоя. Только где он? Всюду восстания, зреющее недовольство, интриги.

— А ты и не знаешь? — фыркнула Анастасия. — Не прошло и трёх дней, шрамы не затянулись, а уже — на охоту?

Цимисхий присел к столу, поглядел на красавицу с нескрываемым вожделением. Утренний свет играл с тканью лёгкого льняного полотна, очерчивал скрытую грудь, скользил по плечам, придавая коже живой мандариновый блеск.

— Нет, война всегда была делом мужчин, но зачем столько крови? Ты только вернулся из Болгарии...

— А вскоре уедешь в Сирию, — подхватил Иоанн. Он всё ещё улыбался, притягивая к себе её руку, пытаясь коснуться плеча, ведь хитон совсем лёгкий, открытый.

— И снова война? Сражения? Зачем?

— Разве я развязал войну? Там арабы, здесь булгары, за ними русские, хазары.

— Русские? Ведь Святослав умер.

— Да. Но как знать, куда повернёт новый князь. Печенеги ненадёжны. Что остаётся?

Анастасия присела на колени императора, обвила шею и зашептала:

— А Ярополк? Этот мальчишка может стать наместником. Мы, женщины, тоже способны править колесницей войны. Пойдём...

Она встала и капризно потянула Иоанна за собой. Дворец всё ещё оставался для Цимисхия лабиринтом. Он знал не все тайные ходы, скрытые лестницы, глазки в стенах. Зато она знала. Многие сотворили по её приказу.

Прошли в темноте, нащупывая ступени невысокой лестницы, свернули, касаясь руками сухих камней лёгкого туфа, и впереди послышался чей-то плач или всхлип.

Анастасия нашла глазок и толкнула задвижку, в узкий коридор проник свет. И тогда Иоанн понял, откуда взялись странные звуки, нет, это не плач, не тризна. Это страстные стоны сквозь зубы, это вздохи любви и шелест торопливых ласк.

Он придвинулся к проводнице. Глянул в щель.

В помещении предавались любодеянию молодые. Ярополк, гость из далёкого Новгорода, и темнокожая арабка, слишком худая и сильная, похожая на чёрные кусты, прогибающиеся под напором ветра.

Иоанн присмотрелся к телам, охваченным страстью, невольно прижал плечо Анастасии, и та тихо, едва дыша, вымолвила:

— Рабыня приворожит его. Зачем воевать? Чем не выход?

Она вернула задвижку на место, и в темноте на стене возникло непонятное видение. Иоанну казалось, что он всё ещё видит чёрную арабку, ставшую белой, и молодого парня, ставшего чернокожим. Они сплелись в страстном порыве, и белые соски сухорёброй рабыни казались лепестками лотоса, а тело Ярополка корявым и тёмным, как кора мокрых деревьев.

Вернулись в покои, и Анастасия спросила императора:

— Разве не проще найти верного мальчишку, чем воевать с племенами варваров?

Варваров? А разве этруски, основатели Рима, не были варварами? Этруски, руги, русы, анды, венеды. Племён много, но все умели держать меч, все происходили из одного корня. Он не спорил. По-своему она права. В политике любое оружие пригодно, лишь бы на пользу.

Иоанн привлёк к себе женщину, о которой раньше не смел и мечтать, коснулся губами шеи и с непонятной жадностью накинулся на неё. Да, она умеет многое, эта светлоокая красавица, пережившая двух императоров. Ходили слухи, что Феофания отравила Романа второго, шесть лет назад. А уж смерть Никифора Фоки, откровенное убийство, свершённое ими, заговорщиками-любовниками, до сих пор тяготит Иоанна. Убивать старика всегда скверно, а уж убив, завладеть женщиной, империей, богатствами — вовсе возмутительно. Остаётся надеяться, что Творец видит скрытую суть, Цимисхий свершил злое ради империи, ради народа и державы. У старика не хватало сил натянуть вожжи! Да, не хватало. Не хватало... как мог старик справиться с непокорной блудницей. Блудницей по имени Анастасия.

Блудница опрокинула воина на ковёр. Присела, прикусив губу, обнажилась и торопливо, умело опустилась на бёдра любовника, пылающего от вожделения. Её тело подрагивало, и, казалось, она не слышит ничего, не видит ничего через сомкнутые ресницы, только трепещут губы от неровного дыхания, только капельки слюны блестят в уголках рта...

Отдыхали на ложе, прикрыв наготу лёгким шёлком. Витражи окрашивали комнату рыжим, красноватым, зелёным светом. Но створки распахнуты, и цветные пятна приглушены, не так ярки. На подоконнике пляшут тени близкой листвы, и ясное солнце захватило треть пола, прогревая золотистые доски, подогнанные столь искусно, что в щель не протиснуть и лезвие ножа.

Говорить не хотелось, спорить тем более, но не таковы женщины. Дыша теплом в плечо Цимисхию, Анастасия рассказывала о своих планах:

— Знаешь, я и вправду плохая христианка. Не верю в воскрешение. Не верю в искупление грехов. А ты? Мне кажется, надо жить... жить сейчас, здесь.

— Жить... — так же негромко сказал Цимисхий.

— Да, жить. Не ворочаться в грязи, как пахари, как отупевшие пастухи... мне такая жизнь не нужна. Когда они приходят в город, тащат корзины, мешки, горшки с маслом, я не жалею их. Не жалею. Скажи, почему? Христиане должны быть милосердны.

— Но ты ведь сказала, что не хочешь войны. Ярополк, мальчишка в спальне твоей рабыни... возможность избежать лишней крови.

— Да. Но это другое. Править лошадьми можно и без хлыста. Ты должен научиться хитрить.

Цимисхий надломил лепёшку на широком блюде, нехотя поднёс к пересохшим губам, потом отпил из глиняной чашки. Вино казалось сказочным, чуть терпким, и даже кислинка пришлась сейчас впору.

— Хитрить? Но в Киеве сел Глеб. Что толку ублажать Ярополка?

Анастасия следом за императором подняла чашку, глотнула, и, когда светлые волоски над верхней губой стали бордовыми, они почему-то вызвали у Иоанна порыв жалости. Хотя неведомо, кто из них более нуждался в жалости: он — воин, или она — вечная императрица.

— Князь киевский пленён Рогволдом, оттого и жив ещё. Мало ли от чего умирают князья. Ты слышал, что даже василевсы не живут более тринадцати лет. Я училась арифметике, считала срок царства моего деда, потом принялась делить, императоры, годы... вышло — никто не властвует более чёртового числа, дюжины. А уж князь в далёкой Руси, в стране снегов, вечных свар и диких нравов... он скоро завершит свой путь. Они пьют много хмельного. Ярополк сказывал.

Иоанн повернул голову и поглядел на умиротворённую женщину, что так легко смещала правителей, предрекала смерть... казалось, она забавляется шахматами, двигает фигурки, снимает их с поля, окрашенного в два цвета, белый и чёрный. Он тоже любил шахматы, но воспринимал их как игру. Всего лишь игру. Настоящая жизнь всегда поворачивалась к воину кровавой стороной, он видел грязь под ногами, натирал мозоли, лечил раны толчёными травами, присыпал кровавые рубцы глиной и мхом, не брезгуя паутиной. Нет, ему никогда не постигнуть лёгкость интриги. Это удел царицы. Кто знает, может, ей и удастся повернуть колесницу врага без кнута. Без крови — упавший возница не в счёт.

Воевать с русскими нелегко. Святослав брал Доростол, мечтал осесть в Переяславце, и это свершалось при одобрении греков, при поддержке болгар. А за напором русских — Хазарский каганат, он умеет прятаться за спиной наёмников. Не зря хазарская армия состоит из наёмников, правители щедро платят чужакам, которых швыряют в битвы, как сухой хворост в костёр.

Цимисхий вздохнул и прикрыл глаза. Боялся, что Анастасия угадает мысли. А мысли не удержать... они вьются, как мелкая мошка над головой. И жалят не менее жгуче.

Вот и сейчас, прикасаясь к телу любовницы, он подумал, что здесь побывали руки Романа, который своевременно умер от страшного яда, потом Фоки — этого Цимисхий собственноручно заколол в постели, да и других счастливчиков... нет, нет, об этом не стоит думать. Чем он лучше? Как она сказала, мелкие людишки всю жизнь возятся в земле. Их не жалко. А он? Он тоже в грязи. В походах прикладывает тряпки, пропитанные мочой, к ранам, мажется не благовониями, а топлёным нутряным жиром диких зверей. Разве они пара? Надолго ли? Нет, нельзя открывать глаза, она прочтёт мысли.

— Калокир знает всё. Ему всё ведомо. — Цимисхий сам не понял, зачем сказал это. Вероятно, пытался отвести глаза светлоокой ведьме, заговорить её, чтоб не узнала о его опасениях.

Да, зря сказал. Зря. С ним давно не случалось такого, и, вспоминая собственную несдержанность, император качал головой, проклиная длинный язык и проныру распутницу, ставшую его женой. Да, она распутна, коварна и совершенно лишена страха. Кажется безобидной и ласковой, но ведь ему доступна изнанка. Она ничем не отличается от арабки, услаждавшей приезжего молодца. Та отдавалась по приказу госпожи, но настолько страстно, что казалась влюблённой, а эта... эта отдаётся — потому что ищет другой награды. Той довольно пары монет, а этой нужна власть, нужно чувствовать себя императрицей. И не просто императрицей, а властительницей мира. Стоило Никифору приструнить Анастасию, отправить в покои матрон, указав место возле очага, а не в кругу советников, как она взвилась на дыбы, и... конец известен.

Избалованное дитя, не познавшее слово «нет»? А разве дети обрекают на смерть? Правят державами?

Перед расставанием она успела дважды потребовать от Иоанна умертвить Калокира. Оно и понятно, свидетель. Поди растолкуй, что они связаны давней дружбой.

Цимисхий передвинулся ближе к кустам орешника и вгляделся в туманную рощу. Конь недовольно мотнул головой, но Иоанн не дал любимцу воли. Вспоминая вчерашнее утро и Анастасию, он снова удивился власти, которой наделил эту женщину. Она может выпытать всё, развяжет язык любому, и он не исключение. Колдунья с голубыми глазами. Ведьма. Да и он хорош... совсем потерял голову. Мог отказаться и от охоты. Мог. Спасло одно — слово, данное Склиру. Обещал загнать дичь, отпраздновать успешный поход в кругу соратников.

Из рощи выбежали олени. Они ступали легко, как будто сама трава подбрасывала крепкие тела, и выглядели невесомыми. Красавец с небольшими острыми рогами прислушался, фыркая, потянул влажный воздух и, подобно человеку, повёл головой навстречу самке. Цимисхий приподнимал лук, не замечая, что несколько мгновений не дышит, упиваясь открывшейся картиной. Он хотел выстрелить, но в то же время не смел нарушить чужого счастья. Ведь вот оно — святое единение в любви. Олень, протянувший тёмные губы к шее своей подруги, её покорное восприятие ласки, искристый взгляд влажных глаз. Охотник стоял так близко, что разглядел блеск влаги на тёмных ноздрях оленя. Роса покрывает спину оленихи, и по плотной шерсти скатываются капли, напоминающие слёзы.

Нет, он не смог выстрелить. Не смог...

Но император не охотится в одиночестве. Облава приблизилась, доезжачие шумно раздвигали кустарник, и олени припустили прочь. Ещё мгновенье назад они стояли рядом, успокаиваясь от близости спутника, а стоило хрустнуть ветке, исчезли. Скрылись в роще, утопая в низком тумане.

Позднее он расслышал крик, улюлюканье, топот многих ног и тронул поводья, направляясь вслед за лесными красавцами.

Проехав расстояние в два или три полёта стрелы, наткнулся на охотников. Они и рассказали о несчастье. Олень, испуганный близкой погоней, столкнулся с воином, в тумане охотник принял его за всадника и не успел выстрелить. Быстроногий красавец опустил голову и пролетел в шаге от врага, мимолётно саданув в бок лошади. Рога не причинили особого вреда охотнику, не покалечили лошадь, но, по необъяснимой воле судьбы, прихватили стремя.

Всадник попытался выдернуть ногу, но опоздал. Лопнула кожа, седло соскочило, и олень поволок человека по редколесью. Нога, зажатая в стремени, не позволяла бедняге освободиться. Лишь на берегу мелководной речки олень скинул ненавистную петлю, оставил разбитое тело и кинулся в воду.

Сейчас охотники, перебивая друг друга, судили, как помочь соратнику. Спина и рёбра воина покалечены. Ладили носилки, неумело вправляли кости, стараясь облегчить дыхание, и ругались.

Кто знал, что так повернётся. Всему виной туман! А может — судьба? Глупая шутка богов? Кто знает...

Цимисхий молчал. Не решался признаться, что пожалел красавца и его верную подругу. И гадал, верно ли поступил? Почему он впервые не решился стрелять? Почему?

Глава шестая ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Впервые князь Глеб позволил себе праздник. Тризна по брату не в счёт, там нет веселия, а ему любо, чтоб праздник с душой. Честно говоря, он уже и не рад княжению в стольном граде. Кубло змей — Киев. Денег нет, долгов много, а врагов сколько? Воротилась с победой малая дружина, вот и решил приветить воинов. Слухам о великой битве не верил, да и убиенных печенегов кто считал? Но уж пусть тешатся, пусть гуляют, дружина должна знать нрав князя. Заслужили, слава победителям! Оно и неплохо, прибыли обозы, хоть с миру содраны, а теперь Князевы! Малая, да прибыль! Пусть пьют, кто уцелел, а князю само время подумать, отчего это оба изборца пропали? Август в самом начале схватки подранен, сбит с коня, головой едва вертит, мало шеи не свернул, а Борич и вовсе сгинул, никто его не видал средь убиенных, никто не припомнит, когда ранили!

Исчезнувший наёмник беспокоил князя больше всего. Володимир ещё мал, не умеет скрывать злобу, горки жизни не пригладили крутой норов, потому и видно — затаил недоброе. С чего? Или Борич причиной, или же о княжестве стал думать, захотел сесть в Киеве! Как ни поворачивай, всё к одному: не ужиться с юным племянником, нет.

Глебу даже в голову не могло прийти, что он со временем уступит власть племяннику. Оно так по правде, так по закону, но где те законы писаны? Кем завещаны? Рюриком? Рюрик не бог, а до него велось по-разному. Сколько княжили до Рюрика, до Олега, до Святослава? Долгие века. Был и Буривой, и Гостомысл, и другие. И всяк норовил закон под себя ладить, кто брату власть завещал, чтоб при жизни её не лишиться, кто сыну! Императоры сыну отдают, оттого и крепка власть, никто с новшествами не спешит, не стремится показать, какова его сила. Что, не так? Да, он принял власть по праву, но, не случись внезапной смерти Святослава, кто мог взойти к власти? Глебу удача улыбнулась. Только и всего. И теперь он не намерен лаптем щи хлебать, коль сел в Киеве, будет править! А после Ярополк! Не иначе!

Мало кто ведает, что Ярополк его сын, его, а не Святослава. Вспоминать старое Глеб не любил, ведь Предслава оставила его ради старшего брата, ушла. Досадно. А всё ж повернулось к лучшему. Умерла рано, опередив его, не успел отомстить. А сыну намекал, ведь сколько вместе прожили, трудно сдержаться. Ярополка самое время приставить к делу, дать вотчину. Они-то поладят. Да, всё складывается к добру.

Несмышлёныша нужно в Изборск слать, чтоб два города были под одной рукой. Более не надобно. Святослав тянулся к землям дальним, на Дунай, мечтал собрать Русь великую, всё напоминал о языке, о Роде. Но что язык? У сербов и хорват наш язык, да только живут неведомо где. Рода и Макош всюду знают, а проку? Каждый норовит жить своим умом, тянет в своё дупло.

Нет, нам довольно и малого. Если править толково, крепкой рукой, добра хватит и сыновьям Ярушки, и Глебовым наследникам. А что? Он ещё удал, справляется. Впору о другой жене подумать. Взять юную, чтоб исходила страстью, едва пушок под животом погладишь лапой. Сказать — нужда державная, для миру с племенами, не для разгула.

Да, держава. Вот только заноза, сын Малуши. Как решать с Владимиром?

Гулянка на открытом берегу Днепра шла размашисто... успели выпить вин, успели отведать дичи, успели порассказать о подвигах и сноровке воинской, кто налегал на мясо, благо и гусей жареных, и баранины вдоволь, а кто пил мёд, пиво, поругивая вина. Известно, всяк кулик своё болото хвалит.

Дружинники вольготно расположились на скатертях, змеившихся по траве, как торговые ряды, льняное полотно казалось схожим с деревом лотков, на которых разложена снедь в ярмарочные дни. Гусляр присел поблизости от юного Святославовича, гудит что-то о предках! Пускай гудит. Пускай...

Ему, князю, сейчас надобно решать другое. Извернись, а вынь да положь! Надо дружине заплатить, да не скупясь, а где взять серебро? Смешно подумать: едва выпросил, чтоб погасить долги Ярушки, из одного кармана византийского в другой пересыпал, а всюду должен! Теперь впору дружине платить, а чем? Новгородцы не дадут, это ясно, Добрыня для того и посажен, чтоб всё велось по уставу старшего брата. Изборцы тоже не помогут — рады, лишились князя, который часто брал, да редко возвращал!

Кто остаётся? Хазары? Им и дань поднеси, неведомо с чего, Святослав намудрил, а ты отдувайся, им и торговлю в лесах отдай на полное владение, ишь ты, а по суслам?! Может, сам и не стал бы ругаться с купцами, да византийцы подтолкнули, мол, надобно на одной лодке плыть, доведётся выбрать! Выбрал... а денег где взять? Наверное, поспешил. Что ему византийцы? Он сам князь, всему голова!

— Князь! — Претич присел рядом, тянет за рукав. Наконец вернулся. Всё бродил по рядам, выслушивал воинов, с которыми раньше сам хаживал, пил пиво, вон дохнул, так кислятиной и потянуло, грелся у огня чужой удачи, а зачем? Нет, понять воина можно, рука свербит, давно мечом не махал, но зачем поклоны бить младенцу? Разогнал шесть сотен печенег, имея восемь сот пеших да четыре конных, а теперь на веки вечные герой? Глупо. Сам же Глеба поддержал, мог присягнуть юнцу, стоять за спиной да править на свой лад! Нет. Принял верную сторону, чего ж теперь слезой давиться?

— Что слыхать? — спросил Глеб, понимая, что воевода с деньгами не поможет, где взять — не присоветует. Колода дубовая, ничего, кроме своей веры, не видит!.. Одно хорошо, хоть с византийцами свёл, хоть за Ярополка помог рассчитаться. Христианин!

— Тут неувязка с обозом... Сказали, ты велел награбленное прихватить. А ведь то с наших городков вместе с кровью содрано! Надо вернуть людям, сколько ни есть, а вернуть. Приехали посланцы, спрашивают, когда скот можно взять, овечек да коней.

Глеб враз приподнялся на локте и налился кровью, едва сдерживая гнев. Зашипел:

— Какое вернуть?! Какое раздать?! Ты что? Пропил ум?! Мне дружинникам платить нечем! А ты скот раздавать?!

Претич встал, выпитое дало себя знать, подбоченился и громко, привлекая внимание соседей, высказался:

— Пью, да в меру! А за разум не беспокойся, мне и хмельному видно, пограбленным дыр не залатаешь! Отроду не крал, а под старость вором стал!

Хотел ещё что-то прибавить, да Глеб вскочил в свою очередь, и воевода махнул рукой. Слышно, ворчал удаляясь:

— А поступай ты... как знаешь!

Так и расстались. Добро, за грудки не хватали друг друга, в пьянке-гулянке чего не случается.

Август, хотя и подраненный, всё же встал рядом, придержал князя за руку:

— Не высказывай гнева, князь. Мы тут чужие. Дай год, всех сметём. Всё наше будет!

— Сметём! — огрызнулся правитель и послушно присел на место, силясь улыбнуться. — Вон Борича смели, и следа не осталось.

— Борич что, — отозвался верный слуга. — Нынче Крутобор, дружок Владимира, к ведуну бегал, они ить Савелия снесли, лекарь ухаживает! Допытывался, не травил ли кто князя в тот день! До пожара!

— Врёшь! Сам слышал? — спросил князь и опрокинул кубок, неловко протянув руку. — От бес! Леший тебя задери!

— Слышал... Я ведь с раной пришёл, покрутился близ дома, да и заявился следом, мол, дай снадобья. Всё сам слышал. Старик не скрывал, травили князя, а кто да как, неизвестно. Только умер всё ж от удара, конь лягнул!

— Травили? — вскинулся Глеб. И столько изумления было в его голосе, что шептун умолк. И повторил как эхо:

— Травили.

— А умер от удара?

— От удара!

— Так зачем, зачем травили, скажи?!

Но поговорить на пиру не удалось. Да и не место. К князю приблизился воин не из гуляк, стражник, и сказал, что хазары просят принять в радостный день, с подарками.

«С подарками». Весть о подарках слегка успокоила князя, повсюду сталкивающегося с неприятностями. Даже во взгляде слуги виделся вопрос: если не ты травил, то кто же?

Впервые князь бросил пиршество, не сожалея. Вот ведь бремя власти, даже малой радости не даёт владыке, разве вкусишь хмельного в его положении? Как не свара, так мысли тёмные, как не набеги врагов, так козни ближних! То ли было в древнем Изборске, гулял себе и горя не знал!

В горнице, за пустым столом, сидели гости. Привстали, встречая князя, улыбаются, не дав рта раскрыть, кличут слуг. Внесли футляр, дерево отполировано, гладенько, рисунок причудлив, сам по себе футляр — ценность. Открыли, распахнув створку, как раковину расщепили: внутри меч изогнутый, лёгкий, чёрным шашелем битый, дамасская сталь! Толкуют, грозное оружие у южных народов, не беда, что лёгкое, зато сечь можно, как прутом по нашкодившей спине, с потягом, редкая бронь выстоит. А в руке лежит, что пёрышко. Да и рукоять украшена, камень в навершии, чеканка, и на клинке вязь арабского письма. Что купцов слушать, напоют не хуже былинщиков, краснобаи известные, а вот с чем пришли? Может, и неумно спрашивать в лоб, да князь не в силах егозить, устал и выпил лишку, не до лукавства.

— Что ж, князь, не скроем — мы люди честные. Пришли разделить вашу радость, всё же степняки разбиты, купцам спокойнее. Только скажи, князь, не пора ли нам устранить несуразное, что мешает согласию? Разве не угонял юный Владимир коней? У наших купцов? Разве не обманывал стражу? Мы не держим зла, но, сам посуди, вы взяли добычу, так почему не вернёте виру? Хоть какую часть? Хоть половину?

Глеб рассмеялся, вспомнив строки из христианских сказок, и ответил насмешливо:

— Я не сторож брату моему! Да и племяннику не сторож!

У скатертей уже не так многолюдно, многие из дружинников знают меру, да и праздновать без заслуженной гривны, не получив малой награды, как-то не с руки. Новый князь ведь ушёл, не гуляет с ними, вот и смекнули воины, пора честь знать. Воевода Претич тоже не задержался. А молодой Владимир им пока не предводитель, хоть и удалось ворога одолеть, а всё ж ещё мало веры в его мудрость. По одному разу о воеводе не судят. Плохого не сказать, но и хвалить рано.

Крутко пришёл позднее других, выпил пива, поднёс чашу гусляру, а потом, когда соседи разгалделись, пересказал Владимиру о ведуне.

— Так и сказал, я, говорит, князя к огню снаряжал, знаю: травили князя. Умер он от удара, может, и конь лягнул, а всё ж раньше травили.

— И что? Что делать будем? — Макар глянул на Владимира, словно тот мог в сей момент покарать убийцу.

— А что мы можем? Княгиня Ольга который месяц хворает, не встаёт. Претич нам не помощник, что да откуда, как ему докажешь? Кто сыпал отраву, неведомо, — негромко пояснял Владимир. — Да и я не могу смекнуть, для чего убивать, если отравили?

— Как для чего? — удивился Крутко. — Яд, подкова, дым да огонь, всё одна цепь. Ворог, кто б он ни был, сумел следы прибрать. Кто знает, что Святослава травили? Да никто! И пожар для того же! Когда б князь сгорел, мы и того б не знали. Значит, и злодейства нет!

Вспомните, как мы дозорных половцев зайцем отвлекли, так же и нам глаза дымом прикрывают, чтоб не приметили тайного.

— Да, мало проку с наших догадок! — вздохнул Макар. Он с завистью поглядывал на Владимира, которому открыто улыбалась девка, подносившая к столу пироги. Она и сама казалась таким же пухлым румяным пирогом, щёки рдеют, а шея бела как мука, как тесто молочное, так в руки и просится. — Влодко, подмигни девке! Не теряйся.

Казалось, она услыхала сказанное, повернулась к друзьям и, словно от жара, провела по губам языком, задержавшись подле князя дольше нужного.

— Ни пить, ни гулять, ни шагу ступить. Без нас и не думай! — тоже с улыбкой заявил Крутко. Только улыбка вышла печальная. Словно он сожалел об утерянных годинах счастья. Словно он отнимал радость у Владимира. — И вообще, пора решать. А то нас передушат по одному, как кур в хлеву. Вот и Савушка нынче лежит колодушкой, верно? А думаю, воротят тебя в Новгород, на стол северный. Милость великая, по Сеньке и шапка. Да только доедешь ли?

Владимир, вспыхнувший было от возмущения, когда речь зашла о девках и гулянье, прислушался к другу и смолчал. Оно и верно, какая гулянка в такое время?

— А я ведь тоже не зря бегал, — признался Макар. — Про коней узнал. Не было коней, ни один не выскочил из конюшни, пока не принялись выводить! Все на своих местах стояли, все. И Воронко в клети был. Да и пожар едва успел заняться, когда князя, вынесли, зря воина покарали! Тут иль тушить, иль князя спасать, он...

— Да ладно, не сыпь горохом, — остановил торопыгу Владимир. — Что проку жалеть?! Решать пора, что делать? Как народ поднять, как дядю родного сдвинуть?

— Вы, вот что... Не кричите! — одёрнул друзей Крутко. — Вставайте, пройдёмся да попрощаемся с ратным людом. Надобно каждому слово доброе молвить, это ведь твоя дружина. Твоя! А не дядина!

Шли от одного конца витой скатерти к другому. Владимир вспоминал ратников, хвалил, от души благодарил людей, обещал помнить храбрость и верность. Отвечали ему по-разному. Кто поднимал кубок, кто в ответ усмехался, похлопывал по плечу, признавая во Владимире собрата и воеводу, кто молча кланялся, кто спрашивал с вызовом, где ж награда щедрая, ведь обещали, и видно было, что хмельному воину всё едино — что князь Глеб, что Владимир. Но в одном закутке они задержались.

— Рад воевать?! — спросил ратник и натужно усмехнулся. — А вот я не рад! Ты деревню ворогам отдал! Оно всё хитро, заманить да ударить! А что баб насилуют да мужиков убивают, то как?! И думаю я, а ну как в другой раз ты и нас... отдашь ворогам на попрание?! Малую часть! Как шмат в капкане?

Вокруг притихли. Может, оттого, что многие думали о деревне, многие помнили. Лишь Макар дёрнулся петушком, кричал, заглатывая слова:

— Да как успеть-то? Как, дурья голова! Мы ж... без пешего строя... кто б боронил?!

Уже склонилось солнце, и вечерний блеск по воде отдаёт плавленым золотом. К месту гульбища несут дрова, верно, костры разложат, набежит народ пировать до утра, а ратники стоят и слушают, ждут, что ответит Владимир. Свои слушают, не чужие.

— Да! Могли ударить! Могли. — Владимир покачал головой, понимая, что всего не растолкуешь, а выглядеть крикуном, оправдываться нет сил, потому сказал кратко: — Могли спугнуть, разогнать... Только спасёшь деревню, а на другой год город потеряешь! Там что — не люди?! А сколько наших ляжет, если брать в лоб, без пеших?

Уходили со двора, решая на ходу, где ночевать. Владимир оглянулся в последний раз, нашёл взглядом девчушку, ждавшую призывного слова, но Крутко положил руку на локоть, и князь покорился. Вздохнул и опустил подбородок.

В пустой горнице, у приоткрытых ставен, глядели на высыпающие звёзды и шептались, не находя сил уснуть.

— Они думают, что мне людей не жаль, — маялся Владимир. — Да я только о том думаю, как Русь собрать воедино. Сами посудите, сколько князей на земле нашей, и каждый норовит наособицу жить, единолично править. А толку? Могли б и хазар выкорчевать, и печенегам кровь пустить, разве нет?

— Где ты видал князя, что покорится? Мол, вот Владимир Святославич, правь нами, а мы выи склоним и тебе холопами станем! — смеялся Макар. — Нет, каждому воля слаще! Так же и с Олегом да Ярополком. Братья, а попробуй сговорись!

— Воля? Да откуда воля? Пока каждый сам за себя, треплют нас и торки, и печенеги, и... всяк проходящий. Разве ж то воля? Быть вольным — то одно, а жить как в голову взбредёт — то другое! А важней всего, что люди пропадают, люди! Не князья с приближёнными — те в городке отсидятся, а вот крестьян... помните рубаху, мальчонка в поле остался. Помните?

Крутко первым прилёг и попросил товарищей:

— Не пора ль отдыхать, а? Кто знает, как повернётся? Когда ещё выспимся под крышей да после славного пиршества. Жаль, девку не сговорили... то-то бы сейчас князь потешился!

— Я ему про одно, а он... или девка приглянулась? — спросил Владимир. — Эх, девки... Губы ягодки, шеи лебединые. Помяните моё слово, всё у нас будет, если стану князем! И девки, и кони самые лучшие, и кольчуги прочнейшие...

— Да? — спросил Макар, лукаво усмехаясь. — Колдовством возьмёшь или подарками?

— Колдовством? Да зачем? Это ж не лодьи посуху двигать! Слышь, Крутко, а как нам найти твоего колдуна? — шутливо задел друга Владимир. К ночи он успокоился, и одержанная победа вызывала у него чувство законной гордости, окрыляла.

— Мало ли ведунов, Владимир. Есть знающие, есть провидцы. Найдём, — буркнул Крутко и отвернулся, натягивая на голову лёгкое покрывало. — Спите уже, завтра поговорим. Чую, получим на орехи! За моё жито, меня же бито!

На рассвете новая неожиданность: едва глаза протёрли, глянули, к подворью стекаются воины. Все гуляки, кто уж дома отсыпался, спешат, кто верхом, кто бегом, к князю.

— Вот и славно, — радуется Владимир. — Нашёл Глеб денег, раздаёт серебро.

— Эвон как... — хмыкнул Макар. — А мы что, гордые? Иль не заслужили?

Мимо пробежал хмельной и весёлый вояка, зажимая в кулаке свёрток, видать, гривны ссыпал в рубаху, потому и сверкает голой грудью.

Шли к дому, приветствуя побратимов, весьма довольных платой. Скатерть уже свернули, но остатки костров ещё роняют скудный дым, почти неприметный в утреннем тумане, наиболее упругий, плотный слой которого скопился над рекой. Днепра не разглядеть.

— Ну вот, — потешался какой-то балагур, приметив Владимира и телохранителей, — снова припозднился. Княжич своё возьмёт, нам ни шиша не останется!

— Останется, останется! — поднял голову от списка казначей, он отмечал лишь сумму да прозвища вояк, о выплатах сотникам, воеводе, погибшим не знал.

— Князь Глеб ждёт. Ступайте в дом, — ответил он Владимиру и вновь принялся считать серебро.

Вошли; Август с перевязанной рукой кратко кивнул им и поспешил из горницы, где завтракали стольники новгородской дружины. Претича не было.

— Завтракать будете? — спросил Глеб и оглянулся в поисках места, но за столом сидели плотно: где уж троим, одному не приткнуться.

— Нет, успели уже, — ответил Владимир и собирался уйти, сказав князю: — Так я позднее зайду?

Но тот торопливо помахал рукой и прикрикнул:

— Погодь, погодь! Дело есть.

Встал, прошёл к окошку, распахнул настежь ставенки, выглядывая во двор, и поёжился: — Свежо! Да-а... незадача. Тут хазары пришли, жалуются, обидел ты купцов честных! Требуют правды! Аль виры! Я не успел разобраться... что за кони, откуда, куда? Может, выпьешь? Вина налейте племяннику!

В горнице тишина. Приближённые князя сидят молча, но по лицам видно, уже говорилось, история для них не внове.

— Не стоит, — ответил Владимир и отступил от стола, когда князь протянул чашу.

Глеб недовольно нахмурился:

— Али мы вам не ровня? Пить отказываешься? Ну, смотри... так вот, я не знаю, как поступить. Может, подскажешь?

Подал знак, и двое сотрапезников покинули горницу, видимо хорошо зная, что следует делать.

— А что тут подсказывать? — чувствуя недоброе, спросил Владимир. — Разве отец не говорил с хазарами? Не уладил?

— А мне не ведомо! — развёл руками князь. — Просят коней вернуть! Или тебя судить... нет, я не зверь, не подумай, ничего скверного не мыслю. Если покаешься, вот при дружинниках, при сотниках клянусь: пальцем не тронут... не дам обидеть! Всё ж не чужие! Хотя никак не пойму, ну зачем тебе ещё кони? Разве у тебя нет доброго скакуна? Эх, молодые, всё бы вам забавляться да в бирюльки играть, а старикам разгребай!

— Да какие бирюльки! То породистые кони! То для военных нужд! — вспылил Владимир.

— Не кричи! — поморщился князь. Скривился, словно от зубной боли, обращаясь к сотникам: — Вот и поговори с ними по-доброму! Разве ж поймут? Ладно, времени мало, сейчас хазары пожалуют. Выбирай, племяш: или каешься, на колени станешь, чтоб я тебя боронил от напасти, или... съездишь к хазарам, в Атиль[6], может, и оправдаешься, кто там тебя видел, кто признает?! Голову не снимут, разве что плетей отведаешь! Соромно, знаю, но то твой выбор... Решай!

— Да как ты смеешь? Ты! — Владимир дёрнул рукой и запоздало осознал, что вышел налегке, без пояса, без меча. Нет привычной тяжести на бедре, нет холодной рукояти.

— Не сейчас! Не время! — прошептал Крутко и пожал ладонь.

— Что?! Как я смею?! Щенок! — не скрывая злости, ответил Глеб. — Ну, погоди! Он будет меч хватать! Видали?!

В горницу вошли хазары да трое рослых воинов в кольчугах. Кликнули наёмников, здраво полагая, что так надёжней.

— Здоровья и вам! — ответил князь, принимая поклон прибывших, и тут же перешёл к сути, тяготясь затеянным. — Вот Владимир, сын князя Святослава, твердит, что ничем не повинен! И, скажу вам прямо, гости дорогие, ума не приложу, как дело разрешить по чести да по совести!

— Уж ты разрешишь! — зло фыркнул Владимир, понимая, что терять более нечего.

— Сердится, — развёл руками князь. — Но отвечать готов перед любым судом!

— Верно ли? — Радостно улыбаясь, переспросил хазарин. Казалось, он сейчас кивнёт, мол, ошибка вышла, и на том всё завершится. Владимир, не понимая ещё, в чём западня, твёрдо ответил:

— Ни коней, ни княжества, ни богатств чужих я не брал! А если брал, перед богом отвечу, на то и есть Правь!

— Ну, смотри, сам выбрал, — ответил Глеб и отвернулся. — Отдаю вам Владимира на правый суд, за что и беру залог при свидетелях... — Монотонно и поспешно произносит князь слова присяги, и Владимир ощущает, как локоть сжала чужая рука. Наёмник поспешил к пленнику. Ведь Владимир уже не вольный.

— А вы двое? — Напоследок князь вспомнил о телохранителях, вопрошает грозно: — Останетесь в дружине, или с заводилой?

Владимир хотел посоветовать друзьям остаться, но не успел.

— Куда воин, туда и собратья! — ответил Макар, оглянувшись на Крутка. А тот и отвечать не стал, молча шагнул к двери, распахивая её пошире, чтоб могли протиснуться Владимир и конвоир. Лишь прошептал для ближних:

— Мы ещё воротимся!

По двору шли уже пленёнными, шли молча, встречая недоумённые взгляды дружинников, стоявших у стола с казначеем, шли, понимая, что теряют последнюю возможность воспротивиться подлости. Но не решались. Чем помогут воины, сбежавшиеся сюда за наградой? Без оружия, без веры в правоту своего дела, без единства!

— О, гля-ка, как княжича озолотили! — всё ещё не понимая увиденного, громко ухмыльнулся прежний шутник, но ему никто не ответил, и он затих, отвёл глаза.

Да, Глеб загодя готовил западню! Получившие серебро разбрелись, довольны, им не о чем печалиться. Остальные растеряны, против князя не выступят. Да и верные сотни на что? Наёмники, норманны и датчане, на что?

И особенно остро резануло князя увиденное у стола, накрытого для дворовых. Нехитрая снедь, остатки разносолов — и девушка с кувшином молока. Та самая красавица, что вчера угощала пирогами. На высокой шее приметны вишнёвые пятна, следы страстной ночи, а в глазах — недоумение и страх. Так малые дети, заигравшись, глядят на взрослых, получив нежданный подзатыльник. Ещё секунда и расплачется дитя, взывая к небу о несправедливости старших.

Спустя некоторое время собратья оказались взаперти. Оружия нет. У ставен, закрытых снаружи, дежурит страж, и что впереди — неизвестно.

— Зря вы не остались! — с огорчением вымолвил Владимир и опустился на лавку. — Может, хоть как отомстили б... мне-то пропадать!

Он не договорил, тяжело вздохнул, прикрыл глаза. Видно, его потрясло случившееся.

— Не раскисай! — хмыкнул Крутко. — Кто опускает руки, тот гибнет! Помнишь иль забыл? Кто гребёт, спасётся, кто стонет, захлебнётся!

— Спасёшься тут, как же! — усомнился Макар. — От ворогов домой бегут, а нам куда? Если и сбежим?

Долго пререкались, гадали о будущем, сидя в запертом срубе. Ближе к вечеру поели присланного с княжеского стола, всего хватало, а вкус уж не тот, горчит снедь, когда в голове мысли о неволе. Но угадать судьбы не могли. Занятые спором, друзья не заметили, как к окошку подошёл чужак, и спохватились, лишь услыхав голос, громко, но внятно прошептавший:

— Казнить князя неразумно. Хазары не так глупы. Как говорится в пословице, семь раз отмерь.

Голос незнаком, и Владимир шагнул к окну, приглядываясь к позднему гостю, если можно назвать гостем подобравшегося к пленникам.

— Это Калокир, византиец, — подсказал Крутко.

Владимир понял, что не зря на голове у чужестранца плотный капюшон, не желает открыто поддерживать опального конокрада, пришёл тайно.

— Знаешь, что не казнят? — переспросил он.

— Ты наследник, случись что с Глебом, кто станет правителем? Ярополк? Олег? Нет, Владимир, не казнят. Но ведь жить в неволе тяжко. Отчего не пошлёшь весточку братьям? Ярополк далеко, да древляне рядом. Овруч ближе Новгорода, или Олег не пособит? Да и княгиня ещё жива, Ольгу народ слушает.

Владимир громко хмыкнул и, не вдаваясь в подробности, не желая открывать чужаку правду о сложных отношениях меж братьями, ответил:

— Олег брат по отцу. Против дяди не пойдёт. Но спасибо на добром слове. А бабку впутывать последнее дело, хворает бабка. На люди не показывается.

Наступила тишина.

В это время засыпал город, редко где слышался собачий брёх, лишь в кронах ближних лип шумел свежий ветерок.

Калокир отступил от распахнутого оконца и попрощался:

— Что ж, князь, всё в руках бога. Не отчаивайся, в жизни случается хорошее и плохое, и всему приходит конец. Может, ещё свидимся. Мне пора, возвращается сторож.

Тёмная фигура тихо сдвинулась, так что даже шелеста травы не было слышно, скрылась во мраке.

Владимир убедился, что друзья остались одни, и пояснил:

— Олег всю жизнь злобился на мою мамку, Малушу, верил в дурные слухи. Да и с Ярополком мы не дружны. Нет, эти не спасут. Однако странно, что посол Царьграда суетится, советует, а наших ничем не сподвинешь. Спят себе. Как будто и не видят подлого.

— Давайте и мы спать, — отозвался Крутко. — В беде потребна голова свежая, сказано — не казнят, а остальное — стерпим.

Вскоре друзья успокоились, уснули. Лишь Владимир ещё некоторое время ворочался, вслушиваясь в привычные ночные звуки. Мирное поскрипывание колодезного журавля, перекличка далёкой стражи, порывы ветра в листве, звон кузнечиков — всё как обычно, и трудно поверить, что теперь он не в родном доме, а в плену, что счастье и воля остались в прошлом, а впереди невзгоды и лишения. С этими мыслями он и уснул, не отгадав, зачем приходил посол Византии. Какой прок Калокиру помогать пленнику?

Глава седьмая ПЛЕННИК

До Атиля добрались довольно быстро. Известно, когда оглядываешься назад, прошлое кажется скоротечным — даже те дни, что тянулись мучительно медленно. Дорога известна, наезжена, а грубого насилия к Владимиру не применяли. Зачем? Бежать некуда, посему лучше покориться. За время странствия — прошло больше трёх недель, седмиц, с тех пор как пленники ступили на борт лодьи, — повидали многое; сбежать могли, и не раз, но не решились. Теперь же, попав в острог, в ожидании суда ломали голову над беспокойным: что делать?

Подвал, в котором их содержали, к счастью, был сухой, но свежего воздуха в нём мало. А больше всего допекали комары. По вечерам стаи мошкары атаковали пленников, порождая чувство беспомощности. Насекомые летят на влагу жарких тел, а борониться нечем.

— Как думаешь, когда нас примет каган? — спросил Макар, монотонно ковыряя глинистый пол. Он сгребал сухой грунт и присыпал им босые ноги, скрывая тело от комаров. Сидя у стены, свернувшись калачиком, он пытался закутаться, но комары находили ноги, забивались в уши, заставляя его шевелиться.

— Примет! Каган! — насмешливо повторил Крутко, натиравший тело той же сухой глиной, чтоб устранить запах пота. — Да он может и не увидеть Владимира. А мы вовсе неинтересны владыке. Выходит, радуйся.

— И чему же?

— Тому. Какой-нибудь судья, писаришко из родовитых, завтра призовёт Владимира пред грозныя очи, а там уж... как Явь позволит. Думаю, зашлют в дальний угол, на годик, чтоб хлебнули лиха, чтоб просились обратно, детьми малыми, позабыв честь и сором. Вот и всё, что им надобно.

Крутко поспешно надел рубаху на испачканное тело, прикрыл лицо рукавами, присел и с тоской поглядел на столб, вьющийся над головой.

— Год? — задумчиво сказал Владимир и несколько раз хлопнул себя по плечам. Сдул поверженных мучителей и снова спрятал лицо, оплетая голову руками. — Если посмотреть трезво, не так страшно, могут и убить по наущению Глеба, верно? Но мне и года жаль. Жизнь коротка. Год — это один поход на врага. Сколько их дано? Пять, шесть, десяток? А ведь чтоб стянуть Русь воедино, мало и десяти. Мало...

Камера, в которой оказались пленники, тесновата для троих. Есть оконце под потолком да дверь — низкая и узкая, решетчатая, задвинутая с другой стороны на засов. Открывать, просунув руки в щели, нет смысла: всё равно выход охраняется стражниками, как и весь острог, как весь город. Они чужие здесь и языка толком не знают. Куда убегут? Кто их примет?

У входа послышалась возня. Во мраке подвального помещения появление стражи всегда сопровождается светом, копотью, бряцанием оружия, но сейчас этого не было. Вскоре рама двери сдвинулась, распахнулась, и в камеру вошёл человек. Прикрыв за собой, он спокойно оглядел друзей и спросил:

— Русские? Откуда здесь? Да не бойтесь, я сосед. Тоже пленник...

Незнакомец невысок, в его чертах заметна восточная чистота. Брови тёмные, бородка и усы редкие, но аккуратно подправлены, взгляд открытый, и карие глаза внушают доверие. Фигура скрыта привычным для местных жителей халатом, на голове накидка, напоминающая женский платок, на ногах шаровары, сандалии.

— Ты что же, вышел из ямы? — Владимир назвал первое попавшееся слово, не смея сказать: горница. Да и где они сидят, как не в яме? В погребе, в подполе...

— Вышел, вышел, — кивнул незнакомец. — До утра стража не заглянет. Успею вернуться. Кто вы? Как попали сюда?

— Мы-то русские, — хмыкнул Крутко, поднимаясь с пола. — А вот ты кто? Откуда язык знаешь? На купца не похож...

— Погоди, — остановил соратника Владимир. — Погоди, дай сказать... Может, он не враг.

— Враг? — Незнакомец кратко засмеялся и ответил: — Нет, вам не враг. Вы что подумали? Подослан? Вы хранители великих тайн?

— Ну, мало ли... — смутился Крутко. — Скажешь, что пришёл спасти, выведешь отсюда, а там нас продырявят... как мятежников!

Человек присел у порога, скрестив ноги, и сказал:

— Нет, мне не нужна ваша жизнь. Не опасайтесь. В Итиле всё проще. Надо убить, убьют, надо сказать, что мятежники, — скажут! Бросят у ворот, чтоб молва разошлась по городу: русы бежали, да не далеко! Нет, хитрят и лгут, где иначе нельзя. А здесь зачем? Что скажут, то и станет правдой! Или у вас не так?

Некоторое время молчали, всяк думая о своём, после незнакомец продолжил:

— Я многословен нынче, простите. Нахожусь в недоумении и ищу собеседника, чтоб понять, в чём ошибся. Ведь пришёл к кагану с предложением великой помощи, а оказался здесь как вор. Теперь стараюсь понять, где поступил неверно? Нет, я не купец, я ведун по-вашему. Но плохой, ибо никак не угадаю, почему правитель не принимает меня. Почему?

— Да, странного много на свете, — уклончиво ответил Владимир. — Но что мы можем посоветовать, не зная ваших обычаев... А что ж ты не ведаешь своей участи?

— Так уж повелось, стороннему могу предсказать, себе нет. Даже родственникам плохо прорицаю, — с сожалением признал незнакомец. — Кажется, лучший способ разобраться — стать на место судии, на место правителя. Но что мы знаем о правителях? Я провидец, а меня обвиняют в колдовстве. Хотел помочь кагану, а оказался здесь, в подземелье. Не могу понять, кому мешает знание истины?

В голосе незнакомца звучала страсть: видно, его всерьёз беспокоила странность ситуации. Повторяя одни и те же вопросы, он не может найти ответа!

— Как-то трудно верится! — стараясь говорить спокойно, заметил Крутко. — Кто не хочет заглянуть в будущее? Другой вопрос, о чём твоё предречение? Может, дерёт горло? Не всякая правда в радость.

— Вот-вот, — поддержал товарища Владимир. — Христане тоже кричат, что вера — великое благо! Но мой отец говорил, что, доверяя чужакам, мы теряем свободу!

Незваный гость поднялся, прошёл быстрым шагом по камере до стены, глянул вверх на мерцающие звёзды и спросил:

— А вы? Если вам предложат заглянуть в наступающие времена, тоже пожелаете жить с завязанными очами?

— А ты и вправду ведун? — усомнился Макар.

— У нас бывало — казнили волхвов. Люди боятся прорицателей, особенно когда они вещают погибель, — искоса поглядывая на хазарина, сказал Владимир.

— Ты посетуй: мол, помутился разумом, — наивно посоветовал Макар. — Предсказания по-всякому толкуют, оттого тяжко верить.

— А ты бы наколдовал нам свободу, ведун! — шутливо предложил Крутко. — Спаси нас хоть не от смерти, так от комаров!

Незнакомец рассмеялся и, присев подле него, представился:

— Меня именуют Кимом. Смерти, говоришь? Нет, казнить не должны. В смерти мало прока. Хотя... кто знает, может, вы и правы. Хазарские вельможи и жрецы не хотят терять жирный кусок. Но чтоб решать за правителя?

Утром, сквозь сон, не желая терять сладкие мгновенья дрёмы, пленники слышали, как выводили Кима. Тот шагал бодро, весело шутил с конвоирами. И как ни сладко в глубинах сна, всё же довелось подняться: если взяли одного, могут кликнуть и других. Стоит привести себя в порядок, собраться. О том, что отвечать, они давно сговорились, теперь лишь ждали скорого суда, не представляя, каким он будет и что сулит. Знали уже, что в Атиле, или, как говорили в Киеве, Итиле, есть судьи иудеев, судьи мусульман, судьи христиан, и лишь один из семи — для рассмотрения дел язычников! Но все его дела — это споры купеческие, это драки пьяные, это недоразумения между воинами, ведь наёмников-славян немало в Хазарии, а судить князя? Да ещё без явного доказательства вины...

Перед тем как отвести к судье, друзьям дали умыться, и, хотя вода казалась мутноватой, тёплой, пленники с облегчением сполоснулись, посмеиваясь над своим видом: комары славно разукрасили их тела, особенно Макара.

Судья ждал во внутреннем дворике, присев в тени, спиной к восточной стороне, к арочной галерее. Сюда и привели Владимира и его соратников, принимая друзей за слуг князя, потому отвечать ему предстояло в одиночку. Их же усадили рядом с Кимом, спокойным и невозмутимым, несмотря на присутствие конвоиров, вооружённых короткими копьями и клинками в кожаных ножнах.

Во время длительного разбирательства — толмач-переводчик хорошо понимал русскую речь, но всё же разговор через посредника приводил к путанице — загадочный сосед негромко объяснил Крутку и Макару:

— Худого вам не сделают. Всё это мышиная возня.

Может, потому поверили, что хотелось лучшего. Крутко всё ж спросил:

— Тебе-то откуда известно?

Стражники, сидевшие рядом, прислушались к разговору, и старший что-то шепнул ведуну. Ким усмехнулся и ответил, указывая глазами на русских: а что, разве поймёшь. Похоже, пояснил, что успокаивает пленных, чтоб не творили глупого.

— Известно, ибо слышал, — позднее растолковал им ведун. — Говорят, с новым князем замирились, и ваш друг — Владимир — сейчас ни к чему. Как тот плод, что съесть рано, зелен, и выбросить жалко. Теперь судья гадает, как одной стрелой убить двух зайцев! Так у вас говорится?

Друзья переглянулись, и Макар поинтересовался:

— Это каких же? У нас говорят: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— А судья намерен поймать.

Ведун замолчал и покачал головой, сожалея о несуразности. Пришлось телохранителям навострить ушки, прислушиваясь к ответам друга. Но за стеной, совсем близко, царила дневная многоголосая суета, ведь здание стражников вместе с острогом построено у городских ворот, поэтому слышны крики погонщиков, стук поклажи, гул проснувшегося города. Разобрать, что твердит Владимир, что отвечает, трудно. Он обращался к переводчику, сидевшему рядом, потому и не говорил громко.

Время тянулось медленно, как и всякое ожидание. С улицы доносились то ржание лошади, то крик ишака, то брань стражников. Жара всё плотней охватывала тело, в городе влажно, воздух кажется тяжёлым, дышать нелегко...

Судья наконец отпустил Владимира, кратко кивнув в сторону друзей. Переводчик поднялся, поклонился важному вельможе и пошёл вслед за подопечным, не выражая ни восторга, ни горести.

— Это наш толмач. — Владимир указал за плечо: — Первое время поможет нам, а далее — как придётся.

— Да что решили-то? — спросил Макар, протянув руки к Владимиру, словно собираясь потребовать ответ даже силой.

— А вы не слыхали? — искренне удивился Владимир. — Всё решено... От имени кагана сей вельможа предложил мне выбрать: или я служу правителю верой и правдой[7], сотню обещал дать, во как, года два-три на пограничье, или плачу виру за коней.

— Да? Это с каких богатств? Знают ведь, что мы голые, как босяки, — возмутился Крутко.

— А и о том сказано. До пограничья можем отправиться с ведуном. — Телохранители обернулись к Киму, что сидел подле стражников, ожидая, пока освободится судья, беседующий с конвойным офицером.

— Куда? — удивился Макар. — Куда отправиться?

Владимир передёрнул плечами, словно удивляясь непонятливости собратьев. Ответил, разводя руками:

— Не знаю, куда! За золотом. Знаю лишь одно, дело опасное. А что за дорога, куда, зачем, ведун расскажет. Нынче отдохнём, а завтра закупим снаряжение, коней подберём и двинемся. Хазары решили проверить дар Кима. Хвалился, пускай теперь расхлёбывает.

Похоже, опасность нисколько не беспокоила Владимира, гораздо хуже могло повернуться, а тут — всего-то съездить с ведуном за какими-то сокровищами. Во всяком случае, легче, чем три года служить хазарам. О том, что ему обещали щедро заплатить, сулили невесту из знатной семьи, Владимир умолчал, успеет ещё. Да, разговор с судьёй весьма удивителен, ведь Кима отправляют в земли восточные, в знойную пустыню!

В острог друзья не вернулись, спокойный и даже слегка вяловатый переводчик отвёл их к стражникам, где нашлось место для трёх воинов. Оружие и пояса они получили в тот же день, коней также возвратили хозяевам, и казалось, все тревоги минули. Ужинали вместе с Кимом, расспрашивая его о путешествии. Скудноватая вечеря воинов приправлена свежей зеленью, тут же козий сыр и кусочки жареной рыбы — угощение, купленное ведуном. А ещё впервые довелось попробовать чай, неведомый ранее напиток с китайскими листьями, подслащённый мёдом.

— Не скажу всего, не хочу огорчать вас, — толковал Ким, медленно потягивая чай, пытливо разглядывая будущих спутников. — Но дорога опасна, помните это. И есть много важного, весьма важного!

— Да говори, не тяни! — попросил Владимир, который успел успокоиться, обрести прежнюю бодрость духа и даже радовался предстоящему испытанию. Чем озадачивал друзей, особенно Крутобора, выискивавшего подвох в скороспелом решении судьи.

— Скажу, ибо без этого нет возможности уцелеть. Ныне я ваш воевода, десятник, называйте как хотите! Что скажу — делать без промедления, иначе пропадём.

— И всего-то? — спросил Макар. Его сомнения разделял Крутко, пожелавший узнать:

— Что нас ждёт? В чём опасность? Предупреди, чтоб не пугались по глупости.

— Первое — дорога через земли чуждые. Вы, я да трое воинов, так умней, пройдём незаметно. Меньше шума, меньше следов, преодолеем путь, если не будем слепыми. Известно, беззащитного зайца все норовят прихватить. Верно? Сказано найти обоз согдийской принцессы. Ехала к свадьбе, да не добралась. Перехватили разбойники. Когда встречающие не дождались каравана, принялись искать, столкнулись с разбойниками. Посекли, перебили. А спросить, где спрятаны дары, где скрыто пограбленное, не у кого. Надо искать.

Друзья слушали с удивлением. Никто не мог представить, что им подвернётся столь странное испытание. Объяснение Кима также поразительно. Пусть он прорицатель, пусть, но здесь не отделаться словами, не обмануть гаданием на звёздах, нужно найти клад. А собеседник спокоен, ни о чём не тревожится.

— Ладно, он клад сыщет, а мы зачем? Или своих воинов недостаёт? Всем сытым быть, так и хлеба не станет, — вскинул брови Крутобор.

— Вы чужие, погибнете — не жаль, а добудете согдийские дары, не украдёте. Вам бежать некуда, всё вернёте. Так решили сановники, — объяснил Ким. — Пейте чай да ложитесь. Утром рынок, а там и дорога! Надо спешить, охочих до клада много.

Так и сложилось. Многоликий рынок запомнился суетой, торопливостью, яркими пятнами шатров и навесов. Всюду встречали непривычное: множество тканей, ведь караваны с шёлком проходят именно через Хазарию; множество китайцев, чьи чистые лица и детские веки поневоле притягивали взгляд; множество скота. Верблюды с сёдлами на линялых боках казались смешными и слишком облезлыми, хворыми. А сколько посуды, различной утвари, сколько шкурок горностаев и куниц, оружия, ювелирных красот, ковров, пряностей и вин? Но Ким выбирал лишь нужное, повторяя, что всё доведётся тащить на себе, строго оценивал вещи. Взяли добротные одежды, подобрали сапоги, запаслись оружием, купили топоры, верёвки, казаны, обычное походное снаряжение.

Как ни старались друзья перенять у Кима его спокойствие, как ни сдерживали себя, а поход постоянно удивлял новизной, открывал им грани чужого мира, порой принося мучения, порой радуя.

В жару двигаться по пустынным землям тяжко, но даже жара не отравила пути. Ведь всё здесь неведомое, и пески совсем не такие, как на крутых берегах под Киевом. Жёлтые, коричневые, впитавшие жар солнца, они напоминают высохшую шкурку апельсина, непривычно сочного плода южных земель. И тень под невысокими деревьями не даёт прохлады, спасает от прямых лучей светила, но воздух по-прежнему горяч, и в тени Человек продолжает исходить потом. А Ким и не думает о воде, часто останавливается, даёт им передохнуть, разводит огонь, варит чай или бульон, что весьма непривычно для спутников. Но вскоре и они пристрастились к солоноватому напитку, сдобренному жиром: оказывается, солёное лучше утоляет жажду. Хазаре лишь посмеивались над новичками, коим неведомо, как путешествовать по пустыне. Они не высказывали вражды, но всё же держались особняком и часто хмурились, когда Ким говорил по-русски.

На ночь располагались основательно, скрывались от возможных разбойников, старались находить места в ложбинах, чтоб костёр не манил чужаков, блуждающих по дорогам в поисках лёгкой наживы. Кутались в длинные плащи, уже зная о скорпионах и других обитателях выжженной земли; вставая, вытряхивали пауков и прочую нечисть из тканей и не пугались, как в первые дни.

А ещё удивлял Ким: каждый вечер он садился в отдалении, чтоб не отвлекал говор приятелей, закрывал глаза, безвольно опускал руки на колени и погружался в колдовскую дрёму. Что видел он в своих ведовских снах, что узнал, для русских оставалось тайной, но одно открыл с самого начала путешествия. На докучливые вопросы Макара хазарин ответил с улыбкой:

— Пока вы со мной, ничего не бойтесь. Мы вернёмся из похода живыми. А Владимир ещё сядет в Киеве. Точно говорю. Кровь будет, враги будут, но вернётесь. Одно не могу разглядеть... клада не вижу. А ведь нас послали за сокровищами.

— Ха, клад! — рассмеялся Макар. — Уж лучше жить без богатства, чем сложить головы в песках...

— Так-то оно так, — кивнул Ким. — Но мне надо принести хоть щепотку, хоть горсть пропавшего. У вас, бывало, споришь с приятелем, толкуешь, что ныряешь до дна, — значит, должен хоть ила зачерпнуть, подтвердить сказанное. Клялся, что вижу скрытое, обязан найти. Иначе какая мне вера?

Скоро они привыкли к дороге. Знали, Ким ведёт от колодца к колодцу и погружается в созерцание тайного всюду, где могли оставить следы преступники. В местах ночлега и дневного отдыха, в постоялых дворах и у рек, похожих на ручьи, совсем узких, но украшенных зеленью близких кустарников, травами, куцыми огородами крестьян.

А спустя пять дней приблизились к месту, где стража настигла грабителей и сгоряча истребила. Уцелевших не оказалось, одного схватили живым, но и тот умер под пытками.

Предстояло самое сложное — угадать, где спрятано согдийское золото.

— Не в золоте сила, — признался Ким, готовясь к колдовской дрёме. — В дарах есть рукописи, вот что больше всего ждут в столице. Божественные тексты, весьма важные для иудея, совсем неинтересны согдийцам и тайцам. Если они попали к половцам, давно сгорели. Что степнякам какие-то папирусы?

Друзья старательно готовились к ночлегу, размещались возле костра, собирали топливо — ведь по ночам случалось мёрзнуть, перепады от жары к холоду обычны для этих мест. Гадали, удастся ли Киму узреть скрытое. Скорей бы. Усталость накопилась исподволь, как в складках одежды за день скапливается мельчайшая пыль, как на бёдрах натираются мозоли и ранки, разъедаемые потом. Скорей бы...

Глава восьмая МИРНАЯ СУЕТА

В Киеве наступило странное время. Внешне всё выглядит спокойно, жизнь идёт по-старому, купцы торопятся свершить плавания к югу, чтобы выручить за товары звонкую монету, крестьяне радеют о зерне, вскармливают скот, и новому князю уютней в обжитом гнезде. Некому оспаривать стол киевский, но только спокойствие обманчиво. Глеб поспешил с займами, привычно понадеявшись на русский авось, и хоть знал уже, что скверная слава имеет крепкие ноги, решил взять и у хазар, и у византийцев, не видя между ними разницы. Так брал в Изборске — и у кожемяк, и у оружейников, и у ткачей. Что в том дурного? Однако Киев не Изборск, кожемяки не хазары. Вот явился посол императора Византии, улыбается широко, да говорит дерзкое:

— Великий князь волен решать, с кем дружить, с кем враждовать! В том мы не указчики Глебу. Но в чём провинились наши купцы? Зачем унижать перед лицом наглых хазар? Хазарские лицемеры в любую дыру пролезут, но будет ли впоследствии покой?

Глеб принимал посла Калокира в светлице. На трапезном столе чаши с вином, посуда, крытая эмалью, душистый хлеб, свежие вишни. Рядом лишь охрана, казначей ждёт за дверью: мало ли, назвать верную цифру не всегда удаётся, потому и вызвал памятливого на числа писаря. Браниться с послом не хотелось, но и уступить князь не мог. С чего это ему будут указывать, как державой править да с кем за стол садиться?

— Ничего... — вяло поморщился Глеб. — Всему своё время, всему своё место. Я рад дружбе с императором. Но какой вред от хазар? Проныры, да, но они давно уже успокоились, не думаю, что опасны.[8]

— Князь! — Калокир, молодой цветущий мужчина, по жилистым, мозолистым рукам видно — из вояк, перешёл на доверительный шёпот: — Давай открыто! Иудеи есть всюду! Всюду, где есть торговля, где пахнет выгодой! И всякий кусок они норовят утащить в свою нору, вырвав из наших рук. Ведь купцы русские не продают зерно в Греции, нет — спускают за полцены в Ольвии, в Корсуне![9] Почему? Да потому что так выгодно пронырливым торгашам! А ты им отдал леса, позволил скупать пушнину и ещё берёшь займы! Князь, опомнись, не успеешь оглянуться, как по миру пустят. Согласись: всё, что отхватил хазарин, могло быть твоим. С чего же ты так щедр? Разве мало вы платите хазарам дани? Сказать по правде, не пойму за что. Или ваши воины совсем разнежились? Чем хазары страшней печенегов? А их вы били, сказывают, даже безусый юнец Владимир разгромил тысячу, причём наголову!

Глеб усмехнулся в ответ, привычно прихватил горсть вишен, ощутил сок кисловатый и терпкий, выловил косточки, сплюнул в кулак и, сожалея о неловкости, принялся отдирать их от ладони. И кто принёс их в горницу? При знатном госте негоже плеваться. Сгинь ты, гадость! Ему не хватало слов, а ведь приметил что-то хлипкое в доводах Калокира, но, пока обтирал ладонь, забыл.

— Что воины наши умелы, то любому докажем. А радеть о рынках не моё дело, князю князево, пусть о том заботятся купцы. Чем ваши торгаши лучше хазар?

Черты лица посланника дрогнули, он собирался рассмеяться, но сдержался. Привыкшему к тайным интригам византийцу подобная слепота казалась дикостью. Как может властвовать человек настолько ограниченный?

— Наши купцы лучше хазар тем уже, что вы не платите нам дани! — сбиваясь на покровительственный тон, пояснял он. — Всегда стремись ослабить врага и поддержать друга, разве это не истина? К тому же Византия — это цивилизация, это культура и вера в единого бога, к которой и вы раньше ли, позже ли примкнёте! А что Хазария? Медвежий угол, дикость нравов да обман! Разве не обманом купцы-рахдониты добывают меха? Что они платят несведущим охотникам? Или тебе всё едино? Князь, что украл хазарин, могло быть твоим по праву! Выгони их взашей! Выгони, не пожалеешь!

Разгорячившись, Калокир принялся наущать князя, забывая сдержанность, чем вызвал лишь стремление к противодействию. Князь Глеб частенько поступал вопреки здравому смыслу, руководствуясь ущемлённым самолюбием.

— Ну, кого гнать, кого привечать, я как-нибудь разберусь! — хмуро заявил он и поднялся, намереваясь прекратить неприятный разговор. — И вера наша пока ещё крепка! Может, мы и медведи, да щит наш висел на воротах Царьграда! Так-то...

Калокир, соблюдая приличия, извинился за горячность, попросил обдумать сказанное и откланялся. Уже в дверях, попрощавшись с князем, он вдруг вспомнил:

— К слову, князь! Ярополк всё ещё в Царьграде. Может, пора прислушаться к его выбору? Я видел его, славный будет воин. Только чрезмерно увлёкся гонками на колесницах. Жаль, если случится недоброе. Молодости свойственна неосторожность! Верно?

Мелькнул плащ византийца, дверь затворилась и приняла на себя удар брошенной в спину чаши с вишнями, посыпались черепки, по дереву расплылись пятна.

— Леший тебя задери! — выдохнул князь и опустился на место.

— Может, мы его... того? — многозначительно чиркнул по горлу Август.

Но князь лишь кратко отмахнулся. Угроза византийца вполне насущна. Надо поскорей вызвать сына. Вот тогда и поглядим, кто кому пригрозит! Пора, пора вернуть Ярополка. Изборск да Новгород нуждаются в крепкой руке. На севере привыкли полагаться на себя, на оружие, а не на договоры. Вон Полоцк тянет к обособленности. Рогволд тоже из варягов, воин крепкий — не успеешь и глазом моргнуть, как обособится. А сын сидит в Византии, позабыв о деле.

Глеб старался гнать прочь дурные воспоминания. Но скверное не так просто запереть в чуланы. Недавно в городе гостил Рогволд. Гулял с воинами широко, хлебосольно. Пригласили к столу и Глеба: всё же не чужие, корни-то общие, отцы Глеба и Рогволда братья из Вагрии, для киевлян — варяги.

Как водится, застолье затянулось, пили пиво, толковали о делах мужеских, выходили по нужде. Вот тут и придержал Глеба Рогволд. Тёмные глаза глядят твёрдо. Говорит весомо. Ещё и подаёт знак Августу, чтоб не подходил близко — мол, не твоих ушей дело.

— Давно искал случая перемолвиться о правах удельных. Нет, Киев мне без надобности, ты сел — ты и хозяин, хочу другое напомнить. Полоцк всегда был волен и платить дань Киеву не станет.

Глеб отступил и окинул Рогволда негодующим взглядом. Тот статен, крепок, взглядом не испугаешь. Со стороны и не сказать, кто здесь гость, кто хозяин столицы. Дерзок Рогволд, дерзок. Почему-то в тот миг Глеб не оскорбился, не взлютовал, как обычно при непокорстве ближних, а буркнул скорее для порядка:

— Отчего же? Святославу платил? Я, стало быть, не гож?

Закатная заря тихо прощалась с днём, время вечернее. Вокруг красота неописуемая, тот редкий час, когда последние лучи солнышка заливают алыми красками нижние кромки серо-сизых облаков, а само небо плещется голубизной и далёкой чистотой, недостижимой ни для человека, ни для самой крылатой птицы. Но Глебу не до красот небесных, не до благости.

— Наши дела с покойным — прошлое. Всё меняется, да не всё нам ведомо, вот и ты, князь, не знаешь, что я дочь твою привечаю. Может, не знаешь и того, что посеял семя. Признайся, не знаешь?

— Какую дочь? — не поверил Глеб.

— Дочь. Калеку на постоялом дворе помнишь? Праздник Купала, костры, случайная страсть. Ты уехал и думать забыл, а девка родила. Не бойся, она честная. Дите лелеют, растят, сам слежу. Так что не стоит со мной свару затевать, Глеб. Не к лицу. Скорее ты мне обязан, верно?

И Глеб вспомнил.

Так оно и было. Случай.

Ночь на постоялом дворе. Праздник. Костры. Его спутники пристали к гульбищу. С давних времён так повелось, в ночь любви даже паршивому мужичонке не откажут в ласке, на том и стоит община, дети всегда нужны, лишний работник не в тягость.

А он хлебнул лишку да и завалился спать. Но в ночь проснулся, проклиная тяжесть в подбрюшье. Вышел по нужде, а в полях рдеют прогоревшие костры. Тихо. Дым пахнет жареным мясом, подгорелым луком, чем-то сладким. В лунном свете шелестят листья ближних лип, и обманчиво чудится, что сладкий сок с их листьев липко серебрит не только траву под кронами, но и его ладони.

И Глебу на мгновенье захотелось забыть своё княжество, заботы, спешную поездку, предстоящие споры и пересуды. Почему-то крестьянский быт и покой, простота и бесхитростность отношений мнились единственно верными. И чего ему не жить, как всем? День за днём, спокойно и размеренно. Без свар и злобы, без зависти и погони за наживой.

Вернулся в дом, а в горнице у ковша с водой — она. Калека. Дочь хозяина. Хромая, кособокая. За ужином приметил — бледна, ковыляет уточкой, но грудаста, коли б не калецтво — быть красавицей.

И отдалась. Сама отдалась. Молча. Помнилась как сейчас: пыль сена на взъерошенном ложе, колючее сухое и неимоверно пахучее разнотравье едва прикрыто рядном и дурманит голову настоявшимися ароматами. Потом нежная раздвинутость бледных ног, луна открытая, света полна горница; мягкость сопротивления и провал, тесная глубина и стон первого проникновения. Даже кровь на членах не вызывала брезгливости. Всё как-то разом, всё свежо, скоро и мощно. Едва ощутимый и приятный, как ласка неумелой калеки, ветерок над головами и потными телами любовников. Навалилась усталость, сморило.

Кто же знал, что так повернётся?

А утром уехал. Он и с лица её не узнает, вот она, правда. Рогволд сказал — дочь. И что теперь?

— С дочкой сам разберусь. А дань — не мне, Киеву отдашь. Так повелось, чья сила, тому и поклон, — уклонился от свары Глеб и постарался улыбнуться беззлобно. Но Рогволд не поддался, ответил всё так же неуступчиво.

— Сила русская в законах Рода, в общинах, а не в сечах меж своими. Лапотники могут не знать, но мы-то ведаем: наши отцы — наследники великого мира. На нём и Рим стоит, и византийский Царьград. Кто возвёл Рим, как не этруски? Русские всё ж. Так стоит ли нам править по примеру новых империй? Не краше ли жить по голосу совести и обычаям отцов-дедов? То и есть Род!

Да, ничего путного из той беседы не вылущилось. Глеб не так скор на острое слово, да и весть о дочери легла тяжким камнем поперёк пути, мешая найти достойный ответ. Одно ясно, ругаться с Рогволдом не умно. Мало ли что говорят, выпив пива. Дань — вопрос серьёзный. А о дочери надобно разузнать через верных людей.

Да, все норовят поступать наперекор новому властителю, все рвут кусок пожирней. А что останется ему? Что Ярополку? Русь Святослава — блажь, но хоть что-то придержать не помешает. Надо заботиться и сына призвать к столу киевскому. На кого ещё опереться?

— Кличь пачкуна! Будем весточку Ярополку глаголить! А с этим всегда успеется.

«Да, — думал Глеб, — сына нужно вернуть. С них станется. Византийцы умеют дурманить молодых».

Вспомнил услышанное про венгерских царевичей, которых держали почётными пленниками в столице. Хитро. Всегда можно прижать родителя.

Да. Стоит написать, что болен и составляет завещание, а Ярополку самое время браться за вотчину. Ведь он — сын великого князя. Всё ему достанется.

Умирать Глеб не собирался, но весть о наследстве подтолкнёт Ярополка, шутка ли — он первый претендент на стол киевский. Да так оно и есть, кто, кроме него, достоин? Олег? Владимир?

«Владимир вряд ли вернётся. А с Олегом разберёмся. Жаль, не спешит в Киев, прячется в Овруче. Ну, да и медведя из берлоги поднимают, когда придёт время, — подумал князь и прищурился. — А ведь это верная мысль. Чего не случается на охоте?»

Солнце выглянуло, не по-зимнему окатило светом и приятным теплом, но посланник уходил сумрачным, едва шевеля губами, то ли проклиная, то ли молясь. И даже любимый конь, красавец с лебединой шеей, не мог успокоить Калокира. Взлетев в седло, он грубо рванул узду, разворачивая белоногого скакуна. Уехал, оставляя князя торжествовать...

Ему казалось, что всё окончательно разладилось в Киеве. И не столько княжья спесивость удивляла — с тем ещё можно выждать, случится что серьёзное, прибежит, куда денется, — сколько именно события в Константинополе подталкивали, склоняли к окончательному решению.

А в столице Византии — Цимисхий! Кто мог знать, что Цимисхий преуспеет? Покорил болгар, разбил германского императора Оттона, всюду утверждает силу оружия и пользуется любовью армии. А время уходит. Замыслы Калокира превращаются в пыль. Опасность растёт.

Зачем новому императору соперники? Да, он становится не соратником, не верным другом, с которым таили замыслы, рискуя головой, а источником опасности.

Не справившись с киевским князем, посол Византии вынужден ловить ветер в паруса судьбы. Стиснув зубы, выжидать. Выжидать, надеясь на непредвиденное, ибо случай частенько поворачивает ход событий. Могут рассориться заговорщики, могут споткнуться на ровном месте, и такое бывало! В любом случае он, посланник императора, обязан обеспечить себе путь к спасению. О чём сейчас и приходилось думать, проклиная безмозглого Глеба. Разве это богатство? Дань-полюдье, коей гордится князь? Да стоило Калокиру приложить руку, и в Киеве осело бы настоящее золото! Только затевать подобное можно с умным правителем, найдя в нём друга и соратника, а не с мелким выскочкой, каким оказался новгородский ставленник. Нет, с таким и разговор заводить о серьёзном глупо! И хуже всего то, что время поджимает, нет времени ждать, пока судьба сама развяжет узелки...

Трудно иметь дело с людьми, не способными внимать доводам рассудка. Таким нужен хлыст или пряник, это верно, но разве кто перещеголяет иудеев в искусстве лести? А угроз Глеб может и не понять! Что остаётся?

Калокир покачал головой, ускорил ход и подумал, что у него нет обратного пути. Или он заставит князя выполнять все приказы, или карьера посла завершится. Завершится... а ведь он мечтал о большем!

Составляя письмо Ярополку, Глеб кратко высказал озабоченность его тратами, посетовал, что денег более не предвидится, и пообещал, что если гуляка примет под свою руку Изборск, а ещё лучше — Новгород, то всё в его жизни изменится к лучшему. Потом он добавил несколько слов, осуждающих византийцев. Мол, роскошь да гульба к добру не приведут. И, желая привлечь юношу к серьёзным делам, намекнул на предстоящие столкновения с врагами: где ещё проявить себя молодому воину, как не в походах?

— А что, хазары на деле чинят препятствия нашим купцам? — спросил он Августа, глядя на проворную прислужницу, отмывающую дверь. Сок растёкся по дереву, пришлось позвать девку. Та старалась, лёгкий сарафан обхватил склонившееся тело, и взгляд князя поневоле прилипал к манящим очертаниям.

— Ох, чинят, ох, чинят! — решив, что спросили её, ответила девица. — Брат двоюродный сказывал, в полуденных городах одним хазарам торговать дозволено, а наши всё скопом отдают за бесценок! Ещё и вес обманом вычисляют, берут за сырость, якобы порчено...

Август вскинул бровь, удивляясь бойкости простушки, но князь не одёрнул и даже сказал серьёзно:

— Вот как? Ты мне опосля расскажешь. Нынче, к вечеру. Как освобожусь от хлопот.

— Не к добру вспомнили! — выглядывая в окно, усмехнулся Август. — Хазары пожаловали. Примешь или как?

Глеб для вида подумал какое-то время и важно кивнул:

— Пускай. Послушаем, что запоют!

Щипнув девицу за бедро, князь рассмеялся, прикрыл за ней дверь и негромко спросил телохранителя:

— Эт чья же будет? Как с ней? Можно?

Тот лишь плечами пожал:

— А чего ж нельзя? Какая дура откажет князю? Девке подол задрать — первая радость!

Пришли хазары. Как всегда, притащили подарок — отливающие серебром шкурки искусной выделки. Мягкие, на стол брось — сползают, как спелый мёд с ложки. Но не долго им пришлось улыбаться. Глеб, нутром понимая, что Калокир прав, сразу же обрушился на пришедших с упрёками:

— Вы что мне дарите? Мех? Из моего леса взяли и мне же поднесли?

На лицах пришедших недоумение, обида. Можно подумать, их удручает несправедливость князя.

— Чем вызван твой гнев, князь? Или Калокир нашептал злого? Видели мы посла византийского, так и подумали, не к добру встреча!

Оба посланника присели скромно, во все глаза глядят на князя, внимая ему как владыке, тот смягчился, но спросил всё же:

— Добры вы на словах! Добры! А что ж купцов наших притесняете? Ладно, недосуг с числами ковыряться, придёт пора, разберусь! Вы мне скажите, как там Владимир, племянник мой непутёвый? Что слышно? Признался в худых делах, нет?

Гости переглянулись, негласно советуясь меж собой, и старший ответил:

— Не знаем, князь, как тебе и сказать. В землях наших ему ничего скверного не творили, однако он нашёл гибельное дело.

Второй хазарин, живо кивая, тут же пояснил:

— Пристал Владимир к недоброму! По своей воле отправился в дальние странствия, но не за товарами, не за доблестью, а страшно сказать — за согдийскими дивами! Нашёлся ведун, волхв по-вашему, увлёк глупого, пропадут они! И Владимир, и его ратники.

— Как ведун? — не понял Глеб. Он надеялся услышать о смерти племянника, хотел иметь развязанные руки, а тут непонятное. — Так он жив или нет? Куда они направились?

— Князь, мы не смеем лгать. Ведун твердил, что способен прорицать, ну сам знаешь, что говорят сумасшедшие! Зрелый человек не поверит, а юный князь пристал к пустомеле! Отправились вместе, да вряд ли воротятся! Всяк, кто кричит, обещая власть и великие богатства, вскорости свернёт себе шею!

Хазарин красноречиво развёл руками, подчёркивая неизбежность развязки, и закатил глаза, мол, бог всё расставит на свои места. Но Глеба такие пояснения не радовали. Ушёл, пристал к волхву, то всё разговоры. А ну как через месяц здесь появится?

Ярополку сидеть в Новгороде, а он свалится как снег на голову! И ведь не утаишь! Раздавить? В том нет сложного, но на что тогда возня с хазарами? Глеб надеялся взять залог, объявить о смерти Владимира и править державой, не оглядываясь на прошлое. Но снова хазары подвели!

— Всё-то у вас не по-людски, всё через пень колоду! — посетовал князь и вздохнул. — Ладно, говорите, чего хотели, да и разойдёмся. Дел много, письмо писать надобно, и вообще...

Они закивали, понимающе улыбаясь: мол, всем известно, сколь тяжка ноша правителя, — и кинулись объяснять суть:

— Мы слыхали, ты, великий князь, отдаёшь византийцам право торговать винами и крепкими напитками, право первой руки! Просим, не решай сгоряча! В далёких лесах, где византийца никто в глаза не видывал, нам торговать винами станет запретно? Ибо только они имеют право? Ну не смешно ли?

— Погодите, погодите-ка! А что вам вина? — спросил Глеб. Он не мог уловить связи. — Вы торгуете пушниной, не винами! Отчего грекам да византийцам не продавать своего?

— Пусть торгуют, но не отдавай всё в одни руки! У нас тоже много виноградников! — напрямую потребовал хазарин.

Глеб нахмурился. Ему вновь диктуют, как поступать! Что за день! Как же ему всё это надоело!

— Послушайте, гости! С чего это вы решаете, что мне позволено, что нет? Добро, вы своё слово молвили, я подумаю! Но признаюсь, не люблю, когда мне указывают! Ступайте себе... дел много!

И князь отвернулся к окну, зная, что хазары, если их не выдворить, найдут повод наворотить горы пустых словес и лестных восхвалений, стремясь замять недоразумение. Едва они скрылись, он оборотился к Августу и ругнулся:

— Видал! Леший их задери! Отпустили мальца-то! А ещё лезут с советами! Что им византийские вина, не пойму!

— Так зависть точит, — подлаживаясь под господина, гадал Август. — Да и меха скупают хитростью, с хмельными охотниками столковаться проще!

— Да уж... своего не упустят! — согласился князь. — Однако пора и обедать! Зови, пусть стол накрывают! И этой, как её, вертлявой, вина плесни...

Хазары возвращались в смятении, неласковый приём Глеба их неприятно поразил, приходилось думать о последствиях. И скверно не то, что князь самодур, каких поискать, — скверно, что изменчив. То кидается в одну сторону, то в другую. Как верить такому правителю? А ведь с них потребуют ответа, за всё растраченное, за всё, что отдано князю, строго спросят! Кагану мало дела до самолюбивого выскочки, отвечать доведётся посланникам.

— Мне сдаётся, мы поторопились с Владимиром. Не худо бы иметь его живым, пусть год, два, а живым!

— Что ж теперь? Сделанного не вернуть!

— Откуда знаешь? Пошлём весточку, глядишь, успеют спасти. Да обогреют в Атиле. Как думаешь?

— То уже не в наших силах.

— Значит, надо искать, что в наших! Каждый человек где-то спотыкается, в чём-то нуждается, нужно найти, где, в чём? Князь простоват, что он может хотеть, что может хотеть его сын Ярополк? Да-да, шептали: Ярополк — сын Глеба, сам удивился. Вот где слабина, вот где можно уколоть. Что любит его жена? Есть ли у него девка? Да, да, нам придётся найти его слабость... Или вместо Киева нас ушлют в снежную пустыню, на кордон к согдийцам иль хуннам! Там жизнь весёлая, но недолгая!

Вечерняя заря ещё не утратила своей нежно-алой окраски, занимая обширный край неба, когда к князю привели говорливую служанку.

— Ну, входи, Софьюшка, входи. Сядем рядком, поговорим ладком. Да не озирайся, здесь никого нет. Чего боишься? Чего? — Князь привлёк девушку к себе на колени, прихватив за талию, на мгновенье вдохнув чужой запах, не украшенный заморскими ароматами, до которых так падки жёны знати. Девка пыталась вывернуться, но скорее для вида, и так же неуверенно отвечала:

— Прости господарь, как не пугаться, а ну войдёт кто?

— Да кто войдёт? Мой воин на что? — частил Глеб, привычно найдя грудь, прижимая крепкую плоть к себе. Девка казалась прохладной, свежей, не то что он, закисший в четырёх стенах. — Дай хоть поглядеть на тебя, красавица!

Вздёрнул подол, раздвигая ноги, но вёрткая вновь стянула его вниз, сжимая колени.

— Ох, князь, как бы не было беды. Услышат нас, мало ли...

Только Глеб уже мало внимал, глаза его успели узреть светлую поросль внизу живота, жаркая кровь приятно отяготила мужскую гордость, и руки приобрели азартную настырность, не заботясь более о приличии.

— Кто услышит? Кто? Воины палками стучат... кто услышит? — повторял он, опуская свою добычу на пол, удивляясь собственной страсти. Мало ли было девок, мало ли ему жены, ан поди ты, глянул на розовые лепестки, пробивающиеся на волю, подобные едва начинающей созревать ягоде, розовые на белом, и дух спёрло. И, поспешно раздвинув ноги, не слыша ни стука учебных мечей за домом, ни участившегося дыхания Софьи, всё ещё стискивающей коленями его рёбра, ни собственного всхлипа, провалился в жаркую глубину, всё полней, полней овладевая молодкой, а там и пролился мощно и безудержно, закрепляя своё право владения.

Через некоторое время лежал на спине, дожидаясь, пока сердце утихомирится, слушал глупые причитанья Софьи. Казалось, пора прогнать её, неуёмную болтушку, принявшуюся рассказывать о торговцах, о притеснениях в дороге, но девка снова удивила его.

— До чего же ты ловок, князюшка! — выговаривала ему в бок, прильнув крепенькими грудками, Софья. — Так пронял меня, сил нет подняться. А что далее будет? Пожалей, не терзай бедную.

Глеб не сразу понял, о чём она. Но когда рука ловкой девицы оплела его опавший орган, и тот, откликаясь на крепкую ласку, вновь знатно приподнялся, князь довольно хмыкнул.

Теперь уж она не сдерживала князя, маленькие пятки приникли к спине и, в такт сладкому безумию, ударяли сзади, добавляя слабые шлепки к скомканным вскрикам позабывшей стыд девицы и его довольному урчанию.

Глава девятая СКРЫТОЕ

Прошлое многим кажется мёртвым, как сухие листья под ногами, но Киму куда проще дотянуться до прошлого, чем заглянуть в нерождённое.

Погрузившись в тишину, отрешившись от суеты, он принимал голоса и созерцал картины, связанные с его судьбой, с жизнью. И многое в дне нынешнем становилось понятным, как и неизбежность грядущих развязок, ибо всё зависит от прошлого, всё уходит корнями в старину.

В Итиле шептался наёмник с сухоньким седобородым старцем, и власть старца, легкотелого, с блёклыми глазами, подавляла волю отщепенца. Ким не знал, как они связаны, в чём вина наёмника, но видел: приказ старика — основа интриги. Он, сухощавый сановник, послал наёмника перехватить караван с невестой. И суть не в дарах согдийцев, не в золоте, старику важней не добыча, а вражда. Расстроенный союз — вот цель нападения.

Виделось и место побоища. Караван охраняли крепкие воины, но где не хватает силы, торжествует коварство. Ночью налетели грабители, ночью. В краткое время перед рассветом, когда голова клонится на грудь, а глаза смотрят в пустоту и не видят. Можно сколько угодно наказывать воина, он честно караулит и не смыкает век, но у самого преданного служаки случаются мгновения слепоты. Сон с открытыми глазами, отупение и провал в беспамятство — причина многих бед.

Налетали наёмники, резали стражу, били стрелами проснувшихся, торопились устранить охрану. Не всё удалось, схватка с согдийцами затянулась, и последнего воина добивали уже на рассвете, догнав пешего на лошадях отдохнувшего каравана.

Ким видел ясно подранка с изогнутой саблей и преследователей, троих конных.

Беглец остановился и ждал смерти с равнодушием обессиленного вояки, коему невозможно победить, но стыдно просить пощады. Руки уже утратили подвижность, и поднять оружие было так же тяжело, как бежать по пескам, разрывая грудь хриплым дыханием. Ноги одеревенели. Глаза слезились. Лишь в зрачках осталась ненависть и надежда на скорую кончину. Нет, он не пел и не молился — стоял, собирая силы, и ждал.

Преследователи спешились и надвигались молча, и так же молча били врага, норовя завершить долгую ночь. Один из троих — наёмник, преданный старику сановнику, знал: свидетели смертельно опасны. Он и вонзил клинок чуть выше кожаного панциря, сверху вниз, и докалывал, дожимал, наваливаясь на рукоять всем телом. Так забойщик колет скотину, на ощупь находя сердце, проворачивая сталь, чтобы завершить грязный труд и освободиться, отпрянуть от окровавленного тела.

Оно осталось на сухом щебне близ скалы, а за ней лежали холмы, тропа вилась по склону, и солнце слепило победителей, поднимаясь в стороне Согдии.

Видел Ким и возки, спрятанные в песках под холмами, — это проще, чем рыть яму в твёрдой растрескавшейся земле. Наёмники прижали добычу к стене, столкнули с откоса оползень, потом сдвинули верхний слой выгоревшего грунта, на котором не осталось живой травы, прикрыли самое ценное, и вскоре ветер присыпал щели, занёс песком следы.

Но в разбое важно умение уйти, запутать преследователей. Ночная схватка истощила силы отряда, потому встреча с хазарами, высланными навстречу принцессе, завершилась разгромом.

Конвой не удержался от мести. Каждый понимал, что именно из-за грабителей его могут казнить, ведь смерть принцессы и слуг — весьма серьёзный повод для вражды, а отвечать за трагедию должны они, конвоиры.

Как ни подталкивал Ким воображение, как ни ускорял течение времени в ленте событий, будущее оставалось тёмным. Мелькали обрывки, разрозненные, непонятные, появляясь сами по себе, и он не мог уловить, что происходит раньше, что позже, где ему суждено жить, с кем враждовать.

Видел Владимира в споре с мудрыми наставниками Итиля: говорилось о вере, иудейской религии, имя Яхве произносилось как величайшее заклинание.

Видел Макара, ползущего по снегу с разбитой головой, — а куда, зачем, не понимал.

Видел и спутников — Крутобора и князя, в чужом шатре, в юрте у огня, замёрзших и бессильных, только не знал, пленниками они стали или приняты как гости.

Он видел многое, но слишком бегло, и не мог отличить самое важное. Так частенько бывало в прорицаниях: известно многое, но всё, что касается собственной жизни, — тайна. Лишь край завесы приподнят. Лишь спутников можно разглядеть в днях новых годов. Смерть Макара уже не в первый раз открывалась ему, но говорить об этом Ким не хотел. А о ближнем, о том, что будет вскоре, открылось слишком мало. Он всё ещё сидел, сомкнув пятки, колени вразлёт, и медленно присматривался к искрам будущего, залетевшим в видения. Вот! Одежда Владимира в юрте почти та же, что и сейчас. Вот! Значит, они уцелеют!

Стоит приглядеться к мелькнувшему отрывку. Но едва Ким подступил к картине, вглядываясь в неё, как сверху, с чистого неба, упали голуби. Рухнули гурьбой, дружно, суетливо, хлопая крыльями и роняя множество перьев, снуя у самого лица, и розовые лапки с коготками грозили выколоть глаза. Ким невольно отпрянул и прикрыл веки, теряя связь с будущим, к которому стремился приблизиться.

К чему нелепо кружащие голуби? К чему?

Тут же показалось непонятное. Тучный человек в распахнутой шубе стоит на стене, на высокой крепостной стене, и, как птица, машет руками. Но ни движения рук, ни широкие полы мехового одеяния не возносят его к низкому зимнему небу, следует падение, удар, скорая смерть.

И снова загадка. Что общего между голубями и смертью тучного человека, прыгнувшего с городских укреплений? Едва Ким пытался заглянуть в будущее и разглядеть Владимира, необычно грозные, неразумные птицы рьяно налетали на него, сновали так низко, что даже тянуло холодом по шее. Как во сне, события теряли реальность, а в кошмарах мало проку. Сон есть сон, в нём трудно разобрать частицы реального.

Снова и снова виделась смерть тучного, падение со стены, а потом возникало лицо Владимира, промерзшего, с инеем на усах, и Ким терялся: когда же это происходит? Много позднее? А юрта? Кто обогрел их, Крутобора и Владимира?

Нет, нет, ничего не проступает сквозь пелену, усталость и долгое отрешение сказываются. Уже становятся слышны голоса молодых. Пора завершить непростую игру со временем.

Ким медленно раскрыл глаза и огляделся.

Спутники ждут его слов, а что он может? Что?

— Сокровища рядом, — признался Ким и повернулся к соратникам. Трое хазар, воины Итиля, недовольно переглянулись: они не любят, когда он говорит по-русски. Но Киму важно рассказать всё именно Владимиру, потом уж черёд хазар. Потом. Им можно доверить многое, но не всё.

Ким давно гадал: зачем в поход отправили воинов, не знающих язык русов? В столице тысячи наёмников из славян, могли подобрать знающих. Но нет... отчего? Обычная торопливость и безразличие сановных вельмож — или же хитрость? Почему хазары каждый раз морщатся, услыхав русские слова? Недовольны его предпочтением? Желают знать всё ранее чужаков? А если обман? И тут же Ким складывал мозаику лжи: наёмники не просто помощники в пути, не просто воины, а убийцы. Теперь-то Киму известно, кто направлял грабителей, не тот ли сановник присоветовал послать за сокровищами русских? И его — ясновидца. Да, если всеми правит одна рука, видна цель. Можно не гадать о будущем, и так всё понятно.

— Сокровища рядом, — повторил он. — Ночью возьмём. А завтра повернём обратно. Спать ложитесь, не теряйте времени, скоро в дорогу. В темноте провозимся до рассвета, а время ох как дорого. Всё понятно, Владимир?

Тот кивнул, и Ким отвернулся, повторил сказанное хазарам. Позднее добавил, поделился с земляками сомнением:

— Ума не приложу, как мы довезём три воза? Не запасли лошадей...

— Э-э, господин. Не тревожься. Найди скрытое, а там решим... прихватим малую часть даров, мешки на что? А остальное позднее. Нет, Ким, не тужи, главное — отыскать.

— Отыщем, — пообещал Ким и встал. — Спать пойду. Ночь непростая.

Ночь действительно выдалась тяжёлая.

Подъехали к месту, скрывающему дары согдийцев. Ким в темноте путался, но на ближнем холме нашли останки воина, тогда сумел приглядеться и определить место. Легко снял слой земли — тут не так глубоко, всего лишь присыпано, — наткнулся на воз и отдал лопату недоверчивым спутникам. Хазары глядели на него с робостью, только теперь поверили в ясновидца. Да и то не все, старший недобро щурился, силясь уяснить, как можно знать тайное. Или Ким сметливый следопыт или связан с врагами, не от всевышнего ведь подсказка, не от дьявола. Басни баснями, а разгадка должна быть.

Ночь чиста. Луна позволяла различать даже малые неровности грунта. И хотя лица приобрели непривычные тени, можно различить гримасы, приметить взгляды испуганных странников, отыскавших добычу.

Работали осторожно, ведь в песках встречаются змеи, хватает иной нечисти, а мучиться от укуса скорпиона никто не желает, особенно теперь, когда пришла пора возвращаться.

Раскопать всё не удалось, да они и не старались. Хазарин наткнулся на золото, забренчало в мешках кожаных, стиснутых меж рёбер высокого возка, зло прикрикнул на своих же, и те оставили клад.

— Гляди, Владимир, — сказал Ким и поднял руку, как бы указывая на скрытое.

Владимир понял и повернулся к Крутобору, привлекая его внимание к раскопанному. Подал знак друзьям.

Старший выбрался из неглубокой ямы, принялся отряхиваться, сбивая грязь с шаровар, при этом отходя от раскопок. Следом выбрались подручные. Они оглядывались в поисках брошенного оружия, поясов и стёганых халатов. Подступал мороз. Дыхание белёсо, пар в свете луны выглядит странно. Да и всё этой ночью кажется не таким, как обычно. Наверное, от волнения. Найти клад удалось, хотя никто не верил в удачу. А теперь решай — как переправить дары в столицу. Без конвоя, без крепких стражей — пропащее дело.

Старший хазарин подтянул пояс и подошёл к Владимиру.

— Как поделим золото? — спросил он, глядя на Кима, ожидая, что тот растолмачит сказанное.

— Поделим? — спросил Владимир, сомневаясь, что понял верно.

— Глянь. — Воин вытащил клинок, намереваясь что-то указать русскому, и даже повернулся в сторону раскопок, поводя саблей в направлении бугров, очерченных тёмной тенью. Но в то же время Владимир присел, отбрасывая в сторону пустые ножны, и вскинул свой клинок. Прикрылся.

Мгновенье спустя хазарин ударил с поворотом, сильно и точно, стремясь провести смертельную линию по шее чужака. Свистнула сабля. Охнул Макар, стоявший дальше всех, испугался за друга. Не разглядел готовности. Не верил, что можно уклониться от такого удара. С двух шагов, с проворотом! Только звон разлетелся.

Но не угадал хазарин. Не угадал. Владимир ждал нападения. И Крутко ждал. О том и предупреждал Ким, указывая на хазар.

Коварство сорвалось. В тени мёрзлых сопок, у дороги на Согдию сражались три хазарина с русскими. Лишь Ким не обнажал клинка. Ждал и тревожно поглядывал в сторону тёмного запада. Полагал, что близко скрываются другие наёмники, эти лишь дозор, если успеют к месту схватки, то всё пропало.

Но ни одного огонька не появилось на дороге, ни топота конницы, ни крика со стороны. Бой завершился быстро. Двое хазар на земле, третий ускользнул, тёмным пятном, подобно летучей мыши метнулся к лошадям, и даже скорый Макар не успел прихватить беглеца.

Конь возмущённо фыркнул, но всадник уже взлетел на хребет, без седла, с ходу подтолкнул пятками, прикрикнул и погнал прочь.

— Чего встали? — возмутился Макар. — Уйдёт.

— Да пёс с ним, — ответил Владимир.

— А ну как приведёт своих?

— Макар, уймись. Нам бежать — только в другую сторону. Верно, Ким? Всё одно скрываться. Времени жаль.

Ким не ответил, присел к раскопанным возам и принялся выискивать самое ценное — письмена, о которых толковал судья. Старые рукописи на папирусе немного весят, а стоят дороже всякого золота.

Друзья подошли к прорицателю, и Макар, верный своему нраву, горячо затараторил:

— А ведь ты нас спас, Кимушка. Как прознал, что затевают поганое? Я бы ни в жисть не догадался. Да и скрытое нашёл. Как? Не могу постигнуть!

— Нетрудно угадать, Макар, — прошептал Ким и дёрнул из земли свёрток. — Мы не нужны в столице. Вы обуза, я стал опасен, знаю лишнее, вижу козни и подлости, а кому это понравится? Однако времени мало, берите хоть сколько-то золота, путь у нас тяжкий, долгий. Не троньте подарков, только монеты, только деньги. Остальное присыпьте землёй. Так спокойней. Собирайтесь и отправимся. Обойти Хазарию дело непростое. Тут не пяти дней, пяти месяцев может недостать...

В этом предсказании Ким не ошибся. Спустя два месяца в голой степи они едва не замёрзли. Скрывались от погони хазарской, но угодили в зимний буран. И окоченевшие, неповоротливые, не способные руки поднять, добрели до островерхих юрт. Спасли лошади, спасли собаки. Чуткие сторожа подняли лай. Пришлось хозяевам, проклиная непогоду, выбраться в стужу и принимать заснеженных лошадок вместе с неподвижными путниками. Лошади кое-как пробили путь к временному стану, а всадники висели мешками, не отвечая на вопросы, не открывая глаз.

Макара и Кима отнесли в одну юрту, Владимира и Крутобора — в другую. Лошадей отхаживали мальчишки, растирали сухим сеном, грели так же старательно, как незнакомцев, потому что люди чужие, а лошади всегда пригодятся. Половцам — куманам лошади дороги. Кочевой народ сдвинулся с прежнего места, и путь предстоит немалый. Весной половецкие поселения потянутся к Волге, где сытно и лошадям, и скоту, и людям. Так решили ханы.

Судьбу несчастных путников тоже решать главам родов, главам племенных союзов — ханам, а пока оружие и золото лежит себе в тёмном закутке. Да и хворым оно ни к чему. Ведь слабому человеку важно отогреться, уклониться от объятий смерти. А со смертью не воюют саблями, её не подкупают золотыми монетами...

Глава десятая ПРАЗДНИК СВЯТОГО ДИМИТРИЯ

Праздник в честь святого Димитрия расстроил императора. Иоанн впервые столкнулся с неповиновением и не знал, что предпринять. Патриарх Полиевкт встретил Цимисхия прохладно, а ведь за ними следили горожане, сотни бездельников набились в храм, глазели и злорадствовали, ещё бы — церковный владыка до сей поры не признает императора.

Стоял, увенчанный тёмным капюшоном, в шаге от невысокого Иоанна, пучил губы, скрытые седой бородой, и громко порицал преступление. Он, носитель христианской добродетели, видите ли, не желает признавать власть цареубийцы.

Всё деньги, всё золото. Всё упирается в проклятые деньги. До Цимисхия доходили слухи, что владыка готов уступить, в обмен на богатства, отобранные указами Фоки.

Иоанн не любил недосказанности. Он шагнул к старцу и, нахально глядя в глаза нависающему, невольно склонившемуся патриарху, спросил:

— А если я покаюсь, отче? Окажу — не убивал Никифора. Не пора ли нам примириться с тем, что есть?

Невысокий Цимисхий повёл рукой, указывая патриарху на своё окружение. Там, как и должно по обряду: свита, телохранители, друзья — все воины, Василий Ноф, Варда Склир, все, кто помогал ему в борьбе и сражениях. Как будто священник не ведал о популярности проворного армянина. Как будто церковь не знает, сколько крови пролито в последние годы на расползающихся швах — границах империи. Разве не он отбросил арабов в Сирии? Разве не он в первых рядах катафрактов громил русов под Доростолом? А голод в столице? После гибели Фоки именно Цимисхий спас население, подтянул зерно, нашёл деньги, накормил паству.

— Если не убивал, назови убийцу! — вскинул палец с мутным старческим ногтем, напоминающим крылышко жука, патриарх. Он не боится смерти, он уже стар и может говорить что вздумается. — Верни церкви отобранное нелепыми указами, покарай убийц, и я сам венчаю тебя!

Упрямый старик отступил, прошелестев по камням полами хитона, удалился.

Вот-вот, покарай убийц. Легко сказать...

После службы непризнанный император раздавал деньги, толпа кружилась возле казначеев, с шутками и смехом расхватывая дары. А там начались обеды, гулянья, шутки ряженых, народ потянулся к столам, накрытым по случаю праздника, а позднее заполнил ипподром. Любимое развлечение византийцев — колесницы.

Цимисхий изрядно выпил за обедом, оттого позволил себе лишнее, вышел на дорожки и вместе с виртуозами прокатился по кругу, показывая отменную ловкость в управлении колесницей. Разгорячился: слова старика всё ещё будоражили кровь. Желая отомстить владыке, император искал признания толпы; он решился удивить горожан своим легендарным прыжком через три лошади.

Удалось. Выпил много, но не успел захмелеть.

Разбежался, белая сорочка мелькнула светлой птицей над спинами трёх лошадей, стоящих в ряд, опустилась на четвёртую, заставив животное вздрогнуть и отшатнуться. А император уже прихватил узду и пустил верную арабку вдоль трибун, черпая силу в криках восхваления.

Глупо. Толпа переменчива. Вчера она раболепно рукоплескала Фоке, сегодня рада его убийце. Им лишь бы праздник. Лишь бы на время забыть о трудной жизни, о восстаниях в Сирии, о непокорных булгарах, о степных грабителях и собственных мытарях, способных отнять последнее правом власти. Налоги. Да, все проклинают налоги.

Церковь бедна и жаждет вернуть отнятое Фокой. Может, и впрямь ослабить бремя, дать старцам привилегии? Сказывают, владыки Рима купаются в золоте, а наши бедны, как крысы. В отдалённых фемах священника не отличить от оратая. Нищи и голодны, а от бедствующего слуги какая благодарность правителю?

Из-за этого и разгорелся спор во дворце, за праздничным столом. Но спорить пришлось с женой, с Анастасией. Увы, перечить женщине — пустое дело, особенно когда твой язык заплетается и друзья не смеют поддержать, не желая встревать в семейную свару.

— Ты сошёл с ума! Отдавать деньги? Этак каждый сядет в храме и будет просить земель и злата, чем не житие? — кричала Анастасия, услыхав его разговор с Вардой Склиром. — Чем они кичатся? Праведностью? Бездельники, одели сутану и требуют почитания! Никто не желает работать. Одни скопят детей и просят пристроить кастратов в покоях императора, другие рядятся в святые. А ты всем потакаешь?

— Не кричи, душа моя. Я хотел условиться о венчании на царство... — торопливо ответил Иоанн, не понимая, что подливает масла в огонь. — Выпей вина, сегодня праздник.

— Условиться? Так, может, станешь на колени, признаешься в убийстве Фоки? Нашёл с кем говорить.

Анастасия отвела его руку, и Цимисхий подмигнул друзьям, припадая к тёмному напитку.

— Никогда не думала, что ты способен на такое простодушие. Власть или есть, или её нет. А слова — пустота, понимаешь? Они — чернецы и церковники — торгуют словами. Глупо состязаться в спорах с умелыми словоблудами. Забудь. И не вздумай отдавать старцам сокровища.

— Да, — кашлянув, встрял Варда. — Лучше отдай золото на флот. Старые дромоны и лёгкие галеи никуда не годятся, а война только разгорается. Да сам посуди, много ли нужно пожилому человеку, ведь они не пьют вина, не тратят на блудниц. Сколько просит патриарх?

— Флот? — вскинула брови Анастасия. — Снова война? А кто обещал мне новую колесницу к весенним русалиям? Кто клялся, что мастера ювелиры изготовят диадему к годовщине венчания? А привезти учителя из Египта? Вам бы только бражничать да бренчать оружием!

Варда набычился, наливаясь кровью, и, склонив голову к Иоанну, возмутился:

— Я и не знал, что императоры годны лишь бренчать оружием, а все дела проворят бабы. Странно слышать это во дворце василевса Византии.

— Это вдобавок ещё и мой дворец! — вспыхнула в ответ царица Феофания.

— Твой? — прищурился Варда Склир. — А куда приткнуться бражникам да бренчателям? Мы лишние, или как?

Цимисхий сидел между ними как на угольях и переводил взгляд с одного лица на другое, не успевая придумать что-нибудь путное, дабы погасить ссору.

— Да будет вам. Всё уладится, — выдавил он и протянул руку, чтобы погладить ладонь Анастасии. Но жена не собиралась уступать. Её бесило пьянство Иоанна, рыжеватая бородка и брови терялись на раскрасневшемся лице, сейчас Цимисхий мало походил на героя, оттого она и не сдержалась, крикнула зло:

— Что уладится? Что? Вам только дай волю, всё растащите до последней номисмы. А ведь сто раз говорилось, империя не кабак, здесь мало кулаков да зуботычин. Нет, снова дай на флот, на фураж, заплати наёмникам!

— Так! Я, пожалуй, пойду! — не вставая со своего места, крикнул Василий Ноф и укоризненно повернул голову к Цимисхию, надеясь, что тот урезонит женщину. Выждал несколько мгновений и в тишине поднялся. Молча встал и Варда Склир. Но Анастасия и тогда не успокоилась, картинно вскинув руки к небесам, воззвала к справедливости:

— Довольно размахивать дубинами. Бог видит — все устали от войн. Вам подавай золото да наложниц, а там... хоть потоп! Арабы вернутся, отомстят, и снова придётся хвататься за мечи? И так из года в год! Сколько можно?

— Я это... Склир, погоди, — невнятно вымолвил император и погрозил пальцем Анастасии. Поднялся, но выпитое прилило к голове, его повело, рука вслепую прошлась над столом, опрокинула кубок, проливая капли тёмного вина на скатерть. Анастасия вскочила, спеша спасти подол праздничного одеяния, что-то крикнула, взмахом подозвала служанку. А Цимисхий снова присел, обхватив руками голову. Заметно, что его крепко донимала тошнота.

Друзья так и не дождались веского слова императора, переглянулись и вышли из трапезного зала.

Следом потянулись остальные гости. Вечернее застолье завершилось сварой, и никто не желал быть свидетелем ссоры императорской четы.

— Ты что себе позволяешь? Анастасия! — косился на жену Иоанн, прикладывая к вискам тряпицу, смоченную в виноградном уксусе. — Зачем выгнала гостей?

— Кто их гнал? Да ты пьян! Не можешь связать двух слов, а поучаешь!

— Пьян? А кто кричал, мой дворец! Без армии ты никто! Царица! Руки должна... руки... и какие такие наложницы? — Он смахнул с лица капли уксуса, но уронил тряпицу. Наклоняясь, забыл, с чего начал. Недосказал про руки, вспомнил наложниц... Но так и не мог найти главное. А жена стояла рядом и с усмешкой глядела на него, беспомощного во хмелю. Как будто это давало ей право вершить империей, прогонять стратигов, отменять походы.

— Ложись спать! — посоветовала она. — Крушить и грабить сумеет и дурак, иное дело схитрить, управиться без сражений.

— По-годи-и! Я император...

— Знаю. А я — кто? Не для того я возвела тебя на престол, чтобы стать нищей, раздавая деньги солдатне!

— Солдатне? Ты оскорбила соратников! А должна руки целовать...

— Я сказала правду бражникам!

— Дура. Мы без армии ничто... даже булгары могут разграбить столицу. А печенеги? А русы?

— Что? Русы? Давно говорила, устрани Калокира!

— При чём тут Калокир? Что может посланник?

— За то и казни! К чему посланник, не способный провести даже тёмных варваров? Давно пора снять ему голову!

— И что? Что изменится? — злился Иоанн. — Я отдаю дочь Склира князю, сама говорила, политика, мягкие вожжи...

— Говорила. И снова скажу: дай Киев Ярополку! Что может быть проще?

— Пока что в Киеве Глеб!

— Вот именно что пока... недолго осталось.

— Ты шутишь? Или уже наколдовала?

Голубые глаза не мигая глядели в его лицо, и Цимисхий ясно читал в чистом взоре ненависть. Почему-то вспомнился лёд на вершинах гор: плотный, окаменелый, слегка голубоватый и отчаянно холодный.

Не ответив, она пошла к арке, намереваясь оставить пьяного мужа в пустом зале.

— Вернись, женщина! — возвысил голос Иоанн. Она обернулась и, избегая его взгляда, сказала:

— Он податлив, как хлебный мякиш. Упустишь время, и чёрствый кусок камнем застрянет в горле!

Анастасия вышла, и шаги её стихли в длинном коридоре. В трапезной пусто, слуги не решаются тревожить императора, тяжело уронившего голову на стол. Остывшее мясо покрывается белой корочкой смальца, кубки тускло поблескивают в свете восковых свеч, и розы, украшающие стол, роняют первые, самые слабые лепестки. Они лежат, как хлопья гари, как сажа на белой скатерти, так кажется Иоанну, смыкающему набрякшие веки. Он вздохнул, приспособил локоть и на несколько мгновений погрузился в нездоровый сон.

Очнулся, услышав непонятный тревожный сигнал, и сразу поднялся на ноги. Он ещё не знал, что так остро пронзило грудь, отчего сердце колотится у самого горла, но не мог оставаться в одиночестве.

Вышел из трапезной и бездумно пошёл по коридору, чиркая подошвами удобных, но старых сандалий по плитам. У входа в спальню Анастасии задержался, прислушался. Тихо. Даже дыхания жены не слышно.

Отступил и, повинуясь чувству, необъяснимому зову, чему-то тайному, чего не высказать словами, поспешил к скрытой лестнице. Не зажигая света, спотыкаясь, бормоча проклятья, он шарил руками по стене, и шагал, шагал вперёд, пока не нащупал онемевшими от выпитого пальцами задвижку глазка. Дёрнул её, попытался сдвинуть и после неловкой возни смекнул, что тянет не в ту сторону. Нашёл уголок, сдвинул, припал слезящимся оком к щели и немо впитывал увиденное.

Злоба вмиг согнала хмель, и Цимисхий уже вполне здраво, трезво присмотрелся к обнажённым любовникам.

Конечно, это был Ярополк. И снова он торопился насладиться любовью, хрипел в объятиях ловкой блудницы, закрывая глаза в моменты сладострастия, и отвечал на её ласки порывистыми движениями незагорелых, белых, как у кастрата, бёдер. Только вместо арабки его ублажала иная блудница. Царица Феофания. Его, Иоанна, жена. Жена...

Стиснув зубы, Цимисхий отступил в проход и, пошатываясь, побежал прочь.

Через некоторое время уже сидел у стола, капая воском в чашу с вином. Говорили, так можно разгадать будущее. Но зачем ему гадать? По закону он обязан наказать изменницу, а прелюбодею Ярополку тот же закон повелевает отрубить нос. Нос? Странно, что нос. Смешны законы, если начинаешь примерять их к себе. Интересно поглядеть на императора, коего наказывают палками за сокрытие прелюбодеяния. Интересно. Законы всегда абсурдны, но не с законов ли начинается цивилизация? До законов была общность морали, у тех же склавинов, славян. Они жили повсюду и почти не враждовали, верили в своих богов, держались за патриархальные понятия о добре и зле. И даже города не обносили каменными стенами, ибо рядом живут родичи, единоверцы. Но мягкость привела к разброду, отсутствие законов и единого правителя подкосили общину. Теперь Русь запоздало создаёт державу, учится жить по закону силы и опасна даже Византии. Да. Всему приходит своё время. Его время мстить мальчишке ещё не пришло. Он скроет злость, смолчит и даже уступит Анастасии. Пусть Ярополк едет в Киев, когда до его дяди Константина дотянется рука светлоокой царицы. Пускай. Всему своё время. Всему свой конец. Неведомо к чему он вспомнил оленя в утреннем тумане, чёрные губы и капли росы на шерсти грациозной спутницы.

Говорят — животная страсть. Нет, это неверно. Животные чище людей. Животные чище и проще. Только люди способны на коварство измены. Многоопытные граждане столиц, познавшие законы. Хотя... с чего он взял, что ему изменили? Чтобы изменить, нужно любить, верно? Кто любил его? Анастасия? Когда?

Застонав как от зубной боли, он встал и приподнял кубок; чёрное вино блестело, отражая полную луну, как будто в медном сосуде не было дна. Да, сейчас он может пить. Пока ещё может. Потому что всему своё время. Всему своё...

Утро наступило для него слишком рано. Всю ночь провёл в ожидании. Цимисхий умел караулить врага. Он умел терпеть. Дремал в своей постели и прислушивался к шагам в соседних покоях. Ждал Анастасию. Проснулся, твёрдо зная, что она рядом. Вскочил. Тихо вышел в коридор. В дверях спальни императрицы столкнулся с прислугой. Та испуганно вздрогнула, взглянула в его лицо и торопливо отвела глаза.

— Где? — спросил шёпотом, но не сумел скрыть гнев, и девушка невнятно забормотала что-то на венгерском, как будто не знала языка. Махнула рукой, и он понял. Анастасия кормит своих питомцев. Голубей. Тот-то они воркуют с утра, гудят под крышей.

Легко ступая, поднялся к комнатушке, прилаженной для супруги, там он ещё не был. Знал, что Анастасия любит легкокрылых птах, не брезгует подставлять руки прожорливым, надоедливым созданиям. Даже струйки птичьего помёта воспринимает без обычного раздражения, поясняя с усмешкой: голуби — божьи души.

Божьи? Иоанн не читал Библию, не любил выискивать скрытый смысл в притчах и про голубей не помнил. Может, где-то и сказано, что их выделял Господь. Но ведь знак христиан — рыба. Скользкая безликая рыба с немигающим взглядом.

Дверь была распахнута, и в полумраке виднелась фигура Анастасии, стоящей у самого края клетушки-комнатки. За распахнутыми ставнями суетились птицы, скребли коготками по жёрдочкам и куцему настилу площадки. Небо чуть прояснилось, и у края видны слабые звёзды. Тёмные птицы метушились, норовя растолкать сородичей, жадно хватали зерно. Иоанн тихо ступил два шага, присмотрелся к рукам жены и замер.

Она кормила птиц с закрытыми глазами. Почему-то веки Анастасии были сейчас плотно сомкнуты, а губы шевелились в такт едва слышной молитве.

Читает какие-то отрывки из Писания или напевает псалмы?

Цимисхий стоял тихо, опасаясь, что жена устыдится и снова станет злой. Отступил назад, нащупал низкий порожек, и тут услыхал завершающую часть стиха. Несколько слов прозвучало неразборчиво, а потом ясно, чисто, с дрожью в голосе, как будто умоляя о небесной милости:

— Дай же мне свою силу, великий! Прими дары и не скупись, ибо это малая толика. А в своё время верну сторицей! Возьми же всё в свои руки, господин!

Далее следовал набор египетских заклинаний, Иоанн не мог запомнить мешанину звуков.

Анастасия опрокинула чашу, но отсыревшие комки прилипли, и ей пришлось выметать остатки тонкими пальчиками, и всё это вслепую; глаза закрыты. Птицы клевали зерно, хлопали крыльями, роняли пёрышки, взлетая на миг и снова спеша к рассыпанному лакомству. Издали трудно было понять, чем императрица потчует своих любимцев, в полумраке не угадать, ячмень или пшеница в медной чаше. Цимисхию казалось, что зерно отдаёт красками раннего утра, видится розовым. Но разве бывает розовое зерно?

Хотел дождаться конца странной молитвы, но вовремя смекнул, что не в добрый час его занесло в клетушку-голубятню. Шум у распахнутого окна уже стих, и тогда Анастасия медленно распахнула очи. Так же плавно повела головой, всё ещё не видя окружающего, и Цимисхий едва не застонал. Вместо светлых глаз, вместо голубых озёр появились чёрные ягоды.

Как? Откуда? Он прикусил язык и неслышно отступал вниз, выбирая жёсткие края деревянного настила, чтоб не скрипнула доска, не предала сухая ступенька.

Чёрные глаза вместо голубого, чёрные — потому что зрачок распахнут как у кошки, стерегущей ночную добычу. Чёрные, потому что молитва чёрная, не просьба богу, а месса сатане!

Ведьма! А ведь верно — ведьма!

Спускаясь в трапезную, Цимисхий несколько раз осенил себя крестом, хотя и не верил в заступничество всевышнего. Но ведь ранее не приходилось сталкиваться с колдовством, всё больше с такими же воинами и разухабистыми рубаками. А здесь — заклинания, птицы, слепые бельма смоляных глаз.

Ждал её, не находя себе места, крутился вокруг стола, не зная, что сказать ей, вернее, о чём стоит говорить, а что не следует даже упоминать. Скрыть мысли, догадки, опасения... вот именно, опасения.

«Называй всё своими именами. Ты, император, опасаешься собственной супруги».

Крепкий запор окна никак не поддавался, пришлось поддеть ножом, толкнуть, и витражи в конто веки распахнулись, позволяя утреннему свету вольно раскатиться по залу.

Прохладно. Время летит, и скоро пора слякоти, ночных заморозков, распутицы.

Да, уже рассвело. Край неба теряет багровую окраску, светлеет, и серп сточенного месяца почти неразличим.

Цимисхий высунулся в окно, пригляделся к краю крыши и отпрянул, вздрогнув всем телом. Прямо на него устремился клубок хлопающих перьев.

Да что это?

Он вновь выглянул — и не поверил себе. С крыши, один за другим, срывались и падали голуби.

Летели? Нет, в этом было что-то ужасное, необъяснимое. Крылья молотили воздух, лапки дёргались, выискивая опору, а тела, кувыркаясь вразнобой, круто стремились к земле. Удар мелкого тела о грунт почти не слышен. Да и кто станет прислушиваться? Кухарки заняты, а прислуга ещё добирает самые сладкие мгновенья сна. Впитывает утреннюю свежесть, прикрываясь одеялами, и не спешит к привычному кругу обязанностей.

Снова Иоанн выглянул, выискивая створ, в котором была его супруга, и снова мимо промелькнула тушка с белыми крыльями. Как будто по приказу злой силы птицы разучились держать воздух... или напились вина? Верно, верно, когда-то в детстве Иоанн видел подобное. Старик кормил кур вишней, размякшей квашней из наливки, и куры на глазах хмелели, спотыкались, вымахивали крыльями, валились в заросли крапивы. Вот и сейчас — нелепо выламывая крылья, падали вниз божьи души, словно напились хмельного и не могут вспомнить, как следует летать.

Цимисхий прикрыл окно и отступил: глядеть на двор, покрытый мёртвыми птицами, было отвратно.

В трапезную вошла Анастасия.

Лицо бледное, на лбу капли пота, а глаза всё ещё распахнуты, всё ещё темны, как глубокие ямы в светлых песчаных речушках.

Иоанн сел к столу и молча кивнул жене. Та не ответила. Опустилась на своё место, прямая как жердь, силясь выглядеть невозмутимой и спокойной.

Забегали служанки, появились еда: свежие лепёшки, мёд, молоко с розовой иссечённой корочкой, — а она так и сидела, молча глядя перед собой.

Иоанн решил, что говорить бесполезно. Не время. Покосился на руки Анастасии и приметил на ногтях розовую кайму. Нет, теперь уж точно розовую, в двух шагах сидел, не мог ошибиться. Такая кайма остаётся на пальцах, когда долго щиплешь виноград или не можешь оторваться от спелого куста малины. Сок засыхает, и кажется, что кровь прилипла к пальцам. Но это обман. Кровь не красна, нет, она быстро теряет алость, мертвеет.

Значит, жена кормила птиц смоченным в вине... зерном. Так? Но зачем?

Цимисхий жадно допил холодный квас, вытер губы и встал. Жена и бровью не повела. Смотрела перед собой и продолжала перебирать пальцами невидимый корм, мысленно потчуя питомцев...

Выходя, обернулся. Нет, не замечает. Глаза прикованы к блюдам, взгляд неподвижен, равнодушен. Но отчего же так скверно на душе? Как будто не она, а сам Иоанн напоил глупых птиц гадостью, и теперь они валяются во дворе, как пучки соломы, вырванные летней грозой...

Глава одиннадцатая ГОСТИ ХАКАНА

— Отец, это плохо! — Юный наследник нахмурил брови и потупился. Он ещё не смеет дерзить отцу, но никогда не скрывает мысли.

— Отчего плохо? — ответил хан и потёр ладонями лицо: он только что с мороза, и приятное тепло юрты медленно отогревало застывшую кожу. — Разве мы убиваем путников? Нет. Разве мы лишаем их лошадей? Нет. Всего лишь берём золото и оружие. Сам говорил: крепкие сабли, достойные воина. Рукописи, которые хранит Ким, нам не нужны. Их некому прочесть.

Хан сбросил халат, повёл плечами — приятное тепло проникало под платье — и успокоил сына, успевшего привязаться к Владимиру:

— Пусть сами выберут. Это честно, согласись. Пусть гости сами решат, что им милей, мы уступим.

Ветер вскинул полы внутреннего полога. В юрту, пригнувшись, неловко приподнимая навес, вошли чужаки. Владимир, такой же молодой, как и сын Боняка Тугар, и его спутники: Макар, Крутко, хазарин Ким.

Они уже знают обычаи половцев, уже привыкли к пище кочевников. Сели вокруг огня, молча ждут слов хана. Пьют горячее. Терпят, хотя каждый гадает, чем завершится последняя беседа с главой рода ханом Боняком, подарившим жизни беглецам.

Дочь хана прошмыгнула неслышно, но ни от кого не укрылось её беглое касание Владимира. Передавая ему чашу, девушка дотронулась до руки, улыбнулась и открыто глянула в лицо. Но Владимир не ответил, лишь склонил голову в знак уважения.

— Здесь ваше оружие, Владимир. А вот золото. — Хан говорил медленно, позволяя Киму пересказывать спутникам услышанное. Один Ким понимает язык, плохо, но понимает. Остальные вовсе безъязыкие, но весёлые. За что и приглянулись сыну. Ничего не умеют, но как владеют саблями, как ловки с мечами. Воины. Опальные, беглые, но воины.

— Завтра мы уходим. Завтра расстаёмся. Выбирайте, что вам нужней, оружие или золото. Не такая уж высокая цена за жизнь, если вспомнить, какими вас снимали с лошадей.

Молчал Тугар, молчал, вертел чашу с горячим бульоном, как будто и не спорил с отцом о справедливости.

Рдел в очаге выгоревший пласт коровьей лепёшки, ноздреватый и раскалившийся как торф, распались на куцые обломки ветки, собранные в кустарнике вдоль реки, а ниже — основа огня — уголь. Кочевники подпитывают им свои неугасающие костры.

На ножнах сабель дрожали красные пятна, отсвет костра. На мешковатых кошелях коричневые тени. Выбирать пришлось одному, Владимиру, и он без раздумий протянул руку к оружию.

— Благодарим тебя, хан, — улыбнулся он. И улыбка его открытая, искренняя, ведь за две недели, проведённые в стане половцев, гости ни разу не почувствовали себя пленниками, отщепенцами, врагами. — Много больше должен, верну, если уцелею. Скоро вы доберётесь до Волги. А там рядом — наши степи, земли Руси. С русскими можно ладить. В городах много мастеров, есть оружие, есть товары. Весной и осенью собираются ярмарки. Там всегда рады гостям... можно продать скот. Купить необходимое.

Хан улыбнулся сыну. Тугар с интересом слушал пересказ Кима, кивал. Ему хочется увидеть города, ему хочется коснуться другой жизни. Два дня назад на охоте с соколом молодой парень впервые услыхал о городе с речными пристанями, с торжищами, с улицами мастеровых и отдельным посёлком воинов, чья жизнь связана лишь с ратными делами. Они все соколяне, русские воины, — верят, что сокол их сородич.

— А ты, Володко? Куда ты? — спросил Тугар.

— Нам дорога в Киев. В Киеве восемь торговых площадей, Тугар, восемь! Если приедешь, увидишь красивый город, храмы, сады, много всякого! Тогда услышишь, как сложилось у нас.

Владимир недосказал, задумался. Он давно уже не верит в мирный исход, но зачем говорить об этом юноше?

Старый хан лучше понимал наследника без вотчины. Покачал головой и посоветовал:

— Умей терпеть, Володимир, умей дождаться нужного часа. Даже металл гнут, раскалив докрасна, а раньше — напрасный труд.

На рассвете — простились. Владимир не мог кочевать с народом Боняка, казалось, что передвигаться с гружёными возами, от одного стойбища к другому, долго. Жаль времени. На сытых лошадях, с проводником они сумеют выйти к землям Руси, а там...

Но через два дня путников окружил отряд хазарских наёмников и, не отнимая оружия, пленил. Воевать с полусотней дозорных бессмысленно, куда убежишь в степи, в заснеженном поле? Рано или поздно настигнут усталых лошадок и возьмут живыми или мёртвыми. Тогда Ким прошептал спутникам, словно в утешение:

— Вспоминается хан, да, Володко? Не колдун ли? Как напророчил? Могли жить с племенем, двигаться мало-помалу, да поспешили.

Крутко хмыкнул, поглядывая на ближних воинов, всё ещё не мог примириться с тем, что сдались без боя, ответил с упрёком:

— А ты? Разве не видел нашей участи? Что ж не подсказал? Дочь Боняка заглядывалась на Владимира. Не пускала, плакала. Верно, князь? Могли остаться...

Владимир отмахнулся, не желая вспоминать прощание с половцами. Дочь — да, открыто высказала своё чувство. Она ухаживала за хворым, она весело улыбалась гостю каждое утро. Она неуверенно касалась его красными, покрытыми цыпками руками, ведь женщины обиходят скот на морозе, а шершавый снег не ласкает кожу. Ждала ответного жеста, стоило лишь на миг уступить растущему желанию, и кто знает, как повернулось бы.,, или к свадьбе, или к казни чужестранцев, не знающих законов чести. Но не дождалась.

Ким кивнул, как будто соглашаясь, и покаялся:

— Я не бог. Что вижу, что нет. Одно знаю, скоро отпустят. Скоро будем мёрзнуть у высоких ворот русского города. Должно — Киев. Не падай духом. Будут и женщины, и любовь, и славные походы.

— Ты наговоришь... твоими устами да мёд пить.

Ему не поверили, думали, сказано, чтоб подбодрить, и даже Макар не расспрашивал, что за стена да какой город видел Ким. Ведомо, старший сын Ярополк. Ему и княжить в Киеве. А позднее — Олегу. Если что случится с Глебом. А что с ним может случиться? Дядька крепкий, хитроватый, своё не упустит. Потому взять великий стол киевский Владимиру никак не выпадает.

Утешало, что не обыскивают, не снимают поясов с оружием, не подвергают унизительным поборам, как всяких обречённых, и это добрый знак. Ким вёз суму с письменами, но прочесть старый язык не мог, хранил до поры. Загадка подарка согдийцев мучила его, как опытного воина мучает воспоминание о сложном ударе неведомого мастера, мельком увиденном в пылу битвы.

Как великую ценность, пленников передавали из рук в руки и улыбались, сотники и командиры улыбались, предвкушая награду. За что? Словили воров? Нашли беглецов? Добыли ясновидца?

Пять дней в дороге, а там — берегом, с частыми привалами, от одного посёлка к другому — в Атиль. Ибо хакан велел доставить князя Владимира во дворец. Сам хакан!

В столице пленников не заперли в тюрьму, не вязали, а привезли в гостиный дом, где останавливались русские купцы. День провели в маете, в ожидании приёма, подшивали прохудившееся, чистили лошадей, шептались, но так и не решили, к добру ли новый плен или к худу. Ким спрятал письмена, сумел вынести их из дома, а когда, и не упомнить. Он вообще умел исчезать, как снежинка с ладони, то она есть, то уже нет.

Перед обедом посланец правителя шумно вошёл в дом, помог собраться, ибо хакан просит явиться во дворец.

— Если хакан звал, значит, худа не будет, хорошо будет.

Ким лишь кивнул головой, подтверждая слова гонца. Казнить могли давно, теперь ясно, возникла нужда в русском князе. Для того и привечают беглецов.

— И как звать тебя, смельчак? — спросил Владимир, подумав, что не каждый возьмётся служить толмачом и надзирать за непокорными чужаками. Рисковать головой из-за какого-то русина, да ещё зная, чем кончилась прошлая экспедиция, может лишь отчаянный человек.

— Булгарин я, вот и зовут Улгар[10], — ответил тот. — Хакан завтра примет. С Владимиром говорить будет!

Он помолчал немного, довольный тем, что к его словам прислушиваются, и по-дружески посоветовал Владимиру:

— Хочешь быть князем, проси помощи, даст! Слышно, с Глебом не ладят! Сам не знает, чего хочет! И византийцам врёт, и нам врёт! Никого не слушает...

Дворец хакана не так уж велик, как казалось, когда его разглядывали издали, ближе не подпускали гвардейцы правителя, а там были и тюрки, иранцы, не обошлось и без славян. Вблизи не видно особой роскоши, может потому, что русские не знают цены мрамору и другим отделочным камням, просто сравнивают киевские хоромы князя с каменным зданием хакана Иосифа. Да, камень не брёвна, то истинно, но ничего страшного в нём нет, будет время, и в Киеве появится дворец не хуже.

Иосиф стар. Наверное, столь древнего владыки Владимир ещё не видел, седая борода кажется сияющей, руки приобрели присущую долгожителям прозрачность, восковость. Но разговор с ним интересен, суждения правителя здравы, ему не откажешь в опыте и умении улаживать дела. Не зря хаканы занимаются политикой, никогда не участвуют в войнах, доверяя воеводам.

После ритуального преломления хлеба, едва откусив лепёшку, хакан запил глотком вина, предложив и собеседнику отпить из фаянсовой чаши, украшенной на греческий манер чёрной эмалью, и, улыбнувшись, как бы извиняясь за слишком простецкое угощение, сказал:

— Было время, и я жаждал пиров, богатств, а теперь обхожусь горстью орехов. А ты, Владимир? Чего хочешь от жизни? Признайся, многого?

Слова правителя переводил Улгар, чем немало удивил Владимира, казалось, найдут других толмачей, более разбитных, но нет. Видно, правитель не желал ширить слухи о присутствии русского князя в столице. Осторожничал.

— Отвечу, — кивнул Владимир. Он старался говорить кратко, чтоб толмач успевал. — Мне нужна власть. И я имею на то право! Разве это скверно?

— Власть? — Хакан приподнял чашу, покрытую красивой росписью, ничуть не схожую с узорами славянских мастеров, и задумчиво сказал: — А что для тебя власть? Вот эта чаша, она ценна? Или ценна лишь тогда, когда полна сока? Да, её украсили гончары, но всё же она всего лишь сосуд. Чем ты её наполнишь, тем она и ценна. Чем ценна власть? Говори, не бойся.

Владимир за время общения с Кимом привык к восточной манере высказывания, потому не удивился витиеватости вопроса.

— Власть ценна возможностью изменить мир. Дать людям то, о чём они мечтают. Не скрою, хочу многого, но разве в молодости великий хакан не желал того же?

Иосиф выслушал толмача, кивнул Владимиру и пояснил:

— Все люди хотят одного — счастья. Беда в том, что каждый понимает под тем разное. Счастье для удальца воина — это пленники из русских посёлков, это ограбленные купцы хазарские, верно? Жаль, что вам не удалось найти подарки согдийцев, жаль. А за воинов прости. Я слыхал, напали на вас, совсем ненадёжны стали наёмники. Грабители, и только. Пришлось казнить, продажного. Видишь, как поворачивается, для нас его счастье — беда! Только с возрастом начинаешь понимать: мудрые люди найдут счастье в мире, глупцы затеют войну и никогда не успокоятся, ведь война порождает месть. И порочный круг катится сам по себе, скользя в крови! Говорят, нужно хоронить мертвецов! Понимая под тем — хоронить войну, прерывая бессмысленность кровопролития. И это мудро. Согласись, Владимир. Мы соседи. К чему нам распри?

Беседа стала более спокойной, прежнее напряжение отступило, и Владимир мог отвечать взвешенно, успевая при этом разглядывать пол, выложенный плитами розового камня с причудливыми прожилками, ковры, украшавшие помещение, молчаливого писца, склонявшегося над папирусом. Ким сидел близко, и Владимир видел, как он воспринимает беседу, по малым движениям век читая одобрение или несогласие. Немало удивился, услыхав, что воина, сопровождавшего их в путешествии к сокровищам, казнили. Странно. Значит, и клад не отыскали? Ким тоже приметил. Даже воскликнул: «Вот как?»

— Признайся, князь, ваши купцы, кто промышляет зверя в лесах, в тайге, не платят тебе пошлины. Разве что подарят иной раз куниц... а наши всегда дают десятину! Но и того мало! Ты не хочешь дать нам права?

— Я? Почему я?

— Ну не ты, князь киевский. Согласись, это несправедливо! Ведь земли таёжные ещё никем не покорены. Ни защитить купцов, ни прогнать разбойные ватаги вы не в силах! Разве не проще дать купцам право? Своей властью?

Разговаривали долго. Владимир со многим соглашался, всё время повторяя, что не в его власти навести порядок, пока в Киеве Глеб.

— А как быть с данью? — решился спросить он под конец беседы, приметив, что хакан выглядит усталым.

— Дань — выдумка простолюдинов. Каганат стоит на рубеже Востока и Запада, вам, славянам, неведомы силы иранцев, Хорезма и многих народов. Всё принимаем мы. Трещит наша шкура! Разве не проще помогать соседу отогнать разбойников? Разве потеряешь меньше, когда нашу державу разрушат враги и придут к вам? К слову... я слыхал, княгиней Ольгой заведено собирать дань зимой, свершая большой круг? Верно?

— Да. Так поступают каждый год.

— Значит, тебе нужно спешить, Владимир. Ты должен взять Киев, пока Глеб сбирает дань. Пока лежит снег...

— Киев? — удивился Владимир. Он не мог поверить, что его мечта близка к осуществлению. — Но войско? Как взять город без дружины? А Олег? Ярополк?

— У нас есть тысячи русских воинов. Если успеешь, как задумано, хватит! Или опасаешься? А Олег погиб. Странно, когда молодой гибнет на охоте. Приехал дядя, вместе охотились, и вот несчастье. Шепчутся, неспроста погиб... А Ярополк прижился в Константинополе. Что ему Русь? Нет дела. Если после смерти Святослава не вернулся — значит, не хочет. Значит, ты вправе владеть Киевом...

Обсудили вопросы, казавшиеся Владимиру второстепенными, потом он подписал бумаги, обещая вернуть долги в случае успеха, ведь поход принесёт расходы! Дешёвых войн не бывает. А добычи здесь не предвидится.

Когда возвращались, уже стемнело. Ким, пользуясь тем, что друзья отстали, выслушивая Улгара, укорил Владимира:

— Поспешил подписать договоры, поспешил, князь. Разве можно торопиться в важном?

Но Владимир плохо понимал, о чём речь. Он охмелел, предвкушение новой жизни захватило его.

— Да ладно, не ворчи. Всё складывается наилучшим образом!

Ким покачал головой и не стал препираться при Улгаре. Да Владимир и не слышал его упрёков. Воображение рисовало картины увлекательные, ничем не связанные. Новость о смерти Олега прошла вскользь и не принесла скорби, а вот обещание отряда радовало. Войти в Киев с малой дружиной, пока князь Глеб занят сбором податей, весьма заманчиво.

К гостиному дому вернулись в потёмках и долго не могли понять, отчего так тихо в просторном здании. Отчего не видно слуг, никто не принимает лошадей, не выглянет с огнём во двор.

Справились, припнули лошадок, оббили снег с сапог, вошли и остановились у дверей.

Глаза не верили открывшемуся.

У самого входа, у порога, лежал убитый хозяин. Безобидный толстячок с поседевшей бородой, с крупными чертами лица и такими же крупными глазами, с чёрными женскими ресницами, какие бывают, наверное, лишь у евреев. Лежал в тишине, и ветер уже успел остудить руки, пальцы сжимали совершенно нелепое оружие, кухонный нож с кривым стёртым лезвием.

Далее в хозяйской половине, обычно скрытой от постояльцев, видны были тела жены и дочери — взрослой девушки, ещё не знавшей мужа. В комнатах разгром. Раскрыты все сундуки, всё, что могло лежать в кладовых, на полках, в приспособленных закутках, — свалено под ноги, брошено за ненадобностью. Мука осела на тряпки, на платье девицы, на перевёрнутую посуду. Зачем злодеи разбили горшки, трудно понять. Искали ценное? Но кто прячет ценное на кухне?

Ким опомнился первым, зажёг огонь в светильниках, прошёлся по дому, горестно качая головой, прицокивая языком. Следом увязался Улгар, молча впитывая картины преступления.

Но не таков Макар, этому нет дела до подозрений и зреющих догадок, этому требуется ответ, да тотчас же.

— Силы ясные, кто же это натворил? Нет, кто посмел убить хазарина? В столице? Днём?

— Макар! Не стрекочи! — отозвался Владимир.

— Постойте, а не нас ли искали? — догадался Макар.

Он умолк, озирая страшное разграбление, и заключил, решая для себя:

— Ей-богу, нас. По наши души приходили злодеи. Вот вам и столица. В стане кочевников никто пальцем не тронул, а здесь... ведь у нас ничего нет, золота нет, взять нечего... а поди ж ты!

Владимир тихонько, втайне от Улгара, хлопнул друга по спине и поддакнул:

— Взять нечего. Да кто об этом знает? Нашлись кровопийцы. Не пожалели невинных.

Улгар, оглядев помещение, торопливо попрощался и пообещал:

— Сегодня же приведу воинов. Одни не останетесь. Найдём злодеев. Найдём...

Когда он уехал, друзья поглядели на Кима, и тот кивнул, угадав их мысли.

— Да, искали рукописи, золото согдийцев. Только не нашли. Но кто знает, где станут искать завтра. Проще всего взять нас да расспросить, на то есть умелые мучители. Верно, Владимир? И в походе напали не по указу хакана, есть другой властитель, есть!

Владимир присел к столу, пристально оглядев скамью, похоже, опасался испачкаться в крови, спросил:

— Что ж в тех письменах, Ким?

— Старый язык, похоже арамейский, сыщем знатока, прочтём. Сам видишь, письмена важней клада. Хорошо, что догадался, прибрал из дома.

Крутко, молчавший до сей поры, вздохнул, недоверчиво помотал головой и повёл рукой, указывая на погром:

— Хорошо? Всё это — хорошо? Осталось нас зарезать, чтоб стало вовсе ладно?

Глава двенадцатая ПОЛЮДЬЕ

Сбирать дань — обязанность князя и воеводы, обязанность мытников и наместников; но кроме радости обогащения походы по землям, подвластным Киеву, приносят множество мучений. Глеб вышел из города, ибо желал утвердиться у власти, показать жителям земель, кто хозяин княжества. Всё правильно, всё законно, но как же муторно, как же нудно! Добро хоть северные пределы сами направили обоз в Киев, исхитрились, то на новгородцев похоже. Им всё привычно сладить по-умному, сами отдали немало, но ведь и княжеской дружины не встречали, не кормили, не ублажали. Добрыня присоветовал. Боится, что его сместят, отдадут княжество чужаку, а он верен Владимиру. Хранит удел младшего сына Святослава.

А другие вроде и рады придержать часть должного, плачутся, а того не примечают, что пока с разговорами да спорами князь в городе стоял, вдвое против недостачи отдали. Там воины озоруют, тут гуляли с воеводами — всё то расходы, всё потери.

Ещё в Овруче неладное приключилось. Но уж прошло, чего вспоминать? Погиб князь Олег и погиб, что тут поделаешь? Часть дани потеряна, оставил воеводе да ратникам Олега, чтоб не шибко убивались по Святославичу. Обещал прислать посадника, но время терпит. Успеется. Как бы не закололи сгоряча.

Дело прошлое, но, как ни скрывай, страх остаётся. Глеб ждал погони. Могли сговориться ратники Овруча, могли положить жизнь во имя мести. Мало кто верил в случайную смерть Олега.

На охоте всяко складывается. Но близкие Олегу дружинники слыхали спор с Глебом. Глеб поддевал молодого племенника, уверял, что возраст ему не помеха. Мол, первым подниму кабана на копьё, а тебе ещё учиться, племяш, ещё не стыдно придержать дядьке стремя.

Спорили с шутками.

Глеб подначивал:

— Глядя на пиво, сплясать не диво. Ты по пьяному со мной не спорь, ты делом докажи. Охота — как баня, всех равняет.

Олег за словом в карман не лез:

— Звенят ваши бубны хорошо, да плохо кормят. Ещё поглядим, кто вепря поднимет. Кунь да соболь бежит, а баранья шуба в санях дрожит.

Так, горяча друг друга, скакали по лесу, перебираясь через завалы сосен, что уже поникли чахлыми вершинами в снег, вздымая корни из земли. А после углядели добычу и рванули вперёд вдвоём, дядька да племянник. Цыкнули на телохранителей, чтоб отстали, мол, дело чести. Кто поспеет и поднимет зверя, тот и победил. Оторвались на добрую сотню шагов.

А тут Август учудил, он на такое мастак, отвлёк охотников, умело подавая голос. Уж на что ловок — и утку изобразит, с пяти шагов не отличишь от настоящего кряка, и кабаний хриплый хрок подладит, совсем как секач. За что и приглянулся когда-то Глебу. Но и теперь пригодилось. Отвлёк ватагу на миг, увёл в сторону. Телохранители решили, что кабан увернулся от князей, подались в сторону. А когда нагнали Августа, разглядеть спорщиков уже не смогли. Скрылись в лесу и Глеб, и Олег, и пара слуг великого князя киевского.

Ясно, что поверженного Олега, чья лошадь провалилась в яму, где молодой князь свернул шею, пытались расспросить об истинной причине падения. Он едва дышал, хватал воздух через раз, водил глазами и указывал на Глеба. Но молвить ничего не успел. Помер в пути, в Овруч притрясли уже побелевшее тело.

Да, кому что написано от роду, не угадать. Счастье да трястьё на кого хошь нападёт. Ах да рукою мах!

Гнал мысли, гнал проклятущие, ведь всё свершилось, как желал, другого выхода не видел, а всё на душе кошки скребутся.

Зато в Чернигове отгулял за всё время. Дал слабину, то плохо, надо б всё взять у Бруса, но отвёл душу. И кабанчика подняли, и зайцев набили, и винца испробовали.

Душа оттаяла. Шататься по лесам, крытым снегом, в мороз — не велика радость, но коль собрались вместе и князь, и воевода, и посадник с челядью, отчего ж не погулять? Удаль да веселие — то есть натура наша, то раздолье русское.

Да и банька хороша! После охоты, усталые, продрогшие, вернулись в город и вместо отдыха истово парились. Разделившись на три кучи, радостно прижимались к едва взопревшим доскам, любуясь мягким паром с запашком пивка и хмеля. В одной бане всем не уместиться. Потому перекликались со двора на другой, выбегая в ночь, вызывая волны собачьего брёха по всему городку. Выскакивали в снег, ещё недавно ненавистный своим мёрзлым скрипом, хватали шапки сухой залежи, поблескивающие даже в свете неполного месяца, обтирались им, кувыркаясь как медведи, и следы потных тел исходили паром, да и кожу обдавало пламенем, словно холодные пласты содержат незримый огонь.

Потом в натопленной горнице наминали зайчатину, щедро приправленную луком да морковью, запивая кисловатым винцом, которое казалось слабым. Пили во здравие князя, поднимали чаши в память Олега, вспоминали ушедший год с одобрением, ибо смертных сеч не случилось, и с горечью. Могло быть и лучше. Это как всегда.

К концу вечери, затянувшейся до утра, ноги не держали князя, и разбитная молодка, которую приставил Брус, постигающий науку кумовства, так и не смогла принять Глеба. Вскоре после гулянки он удовлетворённо заснул, отложив выход на день. Жаль, белогрудая молодка уж как прижималась во сне, как ластилась... всё не впрок. Было, было...

Но от Чернигова направились к Рогволду, и там уж не до шуток, броней не снимали, известно, всяко могло повернуться. Не гуляли уже, а поспешно шли погостами, направляя вперёд гонцов, чтоб не задерживаться без крайней нужды. Что принимали, от кого — всё записывал казначей, но ни мёд в липовых бочках, ни тёмный дёготь, ни меха, ни редкое серебро не радовали уже. Князь с каждым днём всё больше жалел, что оставил Киев. Ведь здесь не скорый поход с малой ратью, все примеряли к обозу, его не бросишь, без обороны в столицу не отпустишь, вот и тащились едва-едва. После Ростова тиверцы, далее по кругу, завернули к древлянам, Овруч, а теперь оставался Полоцк.

Встречал Рогволд близ города, уважил. Ёкнуло, не с упрёком ли поджидает князь полоцкий, но дружина стоит вдали, да и не дружина вовсе, два десятка воинов, что за помеха его передовому отряду с полной тысячей всадников да копьеносцами?

Гордо выехал Глеб к рогволдовской горсти, рядом Август да телохранители. При силе конных и пеших кто посмеет с ним свариться? Кто посмеет супротивничать?

Поклонились, обменялись незначительными словами, переговорили о смерти Олега, и тут Рогволд шепнул:

— Есть новости. Ты уж сам решай, как поступить. А только сперва выслушай.

И мотнул бородой в сторону. Мол, отъедем.

Отъехали.

Снег сух, да наст неглубок, борозды торного пути видны, как грязь примёрзла, так и покрыта снегом. Будто одежду небесного великана скомкали на поле и поверх морщин настелили чистое полотно.

По дороге продвинулись на десяток шагов. Август и телохранители отстали. Видели: разговор меж своими.

— Ну? — вопросил Глеб.

— Ты моё слово о дани слыхал? Или забыл? — Щурится на слепящий снег Рогволд. Пришёл силой взять? А я ведь твою дочь призрел, в городе она, с моими растёт.

— Что? Дань дело державное, а ты о дочери? Чем попрекаешь, не пойму...

Начал было возвышать голос Глеб, да не довершил.

Рогволд умело набросил петлю на горло, мигом затянул и хищно свистнул. В глазах Глеба вспыхнули пятна, дыхание сбилось, дёрнулся по глупости, а кроме пелены огненной, ничего не узрел. Покосился он, вслепую нашарил верёвку, но отрезать не смог. Рогволд вырвал меч, стегнул лошадь и далее как обычно — скачка, погоня, ухабы да тяжкое дыхание лошадей.

Бока вздымаются под ногами. Шерсть становится тёплой, скользкой. Чужие окрики, удар по голове, привкус крови на языке.

Падал, да не дали, лицо приблизилось к снегу, мог различить даже тонкую корку льда, сияющую на солнце, о неё легко порезаться, когда лошадь несётся во весь опор, а руки, прихваченные верёвкой, болтаются беспомощно, сжимая стылый воздух.

Когда огляделся, стояли у ворот Полоцка.

Погоня отстала. Куда усталым лошадям до свежих отборных скакунов Рогволда? Теперь приедут к воротам, приспеют к ощетинившемуся городу. А возьмут кукиш! Чего уж махать руками? Пленник в городе. Два десятка и Рогволд похитили князя киевского на глазах рати, и не зря. Стены готовы встретить гостей стрелами и огнём. В тепле легко отсидеться, а каково осаждающим? В голом поле? На морозе?

Нет. Приступать к городу без переговоров не решились. Дело затянулось. А Глеб сидел и слушал упрёки Рогволда, не понимая, как попал в последнюю ловушку своей жизни...

Всё мостил дорогу сыну, готовился встретить Ярушку, а вышло — себе на погибель.

Накаркал. О своей кончине писал. Вот ведь дурак, накликал беду. Или это затея с Олегом икнулась, отозвалась эхом ненависти и подлости? Чего теперь гадать... поздно. Тесная горница и узкий пузырь на оконце — вот и всё, что ему доступно. Добро, хоть тянет дымком, топят, заботятся, чтоб не замёрз. Пока он нужен Рогволду живой. Да вот тебе и полюдье, вот и уважение князю великого града...

А он гадал, как поделит дань, как заткнёт глотки должникам, Калокиру и хазарам, ждал случая бросить им кусок со своего стола и поглядеть, не подавятся ли?

Он и сейчас по привычке думал, сколько кому отойдёт.

По его расчётам, выходило, хватит и долги погасить, и на прожитие выделить. Мамкам, бабкам сколько ни дай, всё мало, но уж теперь он им рот прикроет, всё взятое видел, и казалось — взято довольно. Правда, откроет роток на спелый кусок служка княгини Ольги, говорят, приезжал, требовал уважить старушку. Ну, ладно, как-нибудь не помрёт. Много ли ей надобно?

Свернулся калачом под стеной на узкой лавке и забылся в кошмарном сне, проклиная глупость свою и жадность. Радостно провалился в беспамятство, жалея, что скоро проснётся. Холод донимал даже во сне. Долго не пролежишь.

В Киеве, на своём дворе, князь ко всему присматривался новым взглядом, ибо есть с чем сравнить свои хоромы, есть о чём подумать. Скуп был брат Святослав, скуп. От правды не скроешься. Всем ведомо, что он не княжил, а воевал. Потому и двор ничем не лучше купеческого дома с пристройками для товаров. А порой и меньше. Чем гордиться? Вот у Бруса терем краше, да и первый рост камень кроет, а выше бревенчат. В Чернигове, помнится, видел дома славные. Не терема, но и не избушки со мхом по щелям.

— Ты что творишь, старик? — Сдвинув брови, Глеб поспешил к скотнику, по оплошности выпустившему свинью во двор. — Клеть почистить не можешь?! Свиней выгуливаешь? То двор княжеский, гости войдут, а здесь...

Старик, оставшийся ещё от Святослава, не отвечал и, не скинув шапки, переминался, поглядывая на свинью, неторопливо отбежавшую к воротам. Более всего Глеба задело, что работник не заломил шапки. Ишь, распустились, ворочают, как в голову взбредёт! Что им князь? Что им честь правителя, вот ведь бестолковщина!

— Август! — гневно потребовал князь, оборачиваясь в поисках телохранителя. — Всыпь безрукому с десяток плетей. Чтоб впредь следил за чистотой подворья! Понял?!

Старик не стал просить, не упал в ноги, что всегда спешили сделать пройдохи в Изборске, частенько выпрашивая снисхождения, а лишь махнул грязными ладонями — мол, пропади оно всё! Обтёр руки снегом да повернулся искать свинью, зная, что никто более тем заниматься не поспешит.

Да, нужен новый дом. Нужен. Пора подумать о палатах каменных, чтоб с резными столбами, с белым камнем, или князю не по силам? Смешно сказать, лоточники, торгаши, полжизни провели в грязи, своими руками рыбу разделывали, икру скоблили, а теперь ставят дома на загляденье. А печенеги, дикие племена, которым город не нужен, — все в золоте ходят, по пять наложниц имеют и князю великой державы угрожают войной да пожаром. А хазары...

При мысли о хазарах настроение омрачилось. Никак не удавалось сговориться с упрямыми торгашами. Вроде и мелки они, посланцы кагана, вроде и льстецы первейшие, а ведь стоят на своём, словно не он хозяин здесь, а они. То им дай, это позволь, туда допусти...

А то ещё додумались... жену обхаживать, чтоб ему указала, как править, с кем ладить! Он бы и не приметил, да Август глазаст, вперил очи в землю, словно о своей промашке толкует, и рассказал, что хазарин к жене забредал. К чьей? К твоей, великий князь, к твоей. Да не спеши гневаться, при людях встречались, во дворе лясы точили. Но по всему подарки приносил или пошлёт ещё. А уж для чего, не знаю. Одно видно, не зря. Хазары ничего зря не надумают.

Никогда не ждал от жены хитрости, не мог поверить. Но в тот же вечер она позвала Глеба в горницу и показала обновку, задвинув засов двери. Обновка с первого взгляда безобидна, лёгкое платье, шёлковая поддёвка, едва прикрывающая колени. То не носят при людях, а только в женской половине, когда муж зашёл. Признаться, устоять трудно. В розоватом шёлковом тумане тело жены казалось сочным и влекущим, даже избыток изнеженной плоти не колет глаз, груди вздёрнуты плотной подвязью, а тёмные волосы низа от прикосновений шёлка взъерошились, и невозможно удержаться, невозможно уследить за рукой, ищущей добычи.

Но после ложа, после торопливого обладания собственной женой, едва не уснув в тёплой перине, Глеб услышал голос, так и не научившийся хитрости:

— Улебчик, а, Леба... Правда, что наши купцы промышляют шкурки беспошлинно? Верно говорят иль нет?

Он спросонок ответил:

— Верно, верно.

Но дрёма миновала, и что-то шевельнулось в уголках памяти. Мелкое беспокойство, мелкое. Сразу и не угадать откуда.

— Выходит, чужеземцы платят, а наши вольно добывают? Разве не смешно? Или мы нищеты хотим? Отчего не дать права добычи лишь тем, кто платит подать? Себе в убыток...

Вот тогда Глеб и понял, откуда обновка из розового шёлка. Лёгкая летучая дымка, что меж пальцев скользит со скрипом, охватывая женское тело блестящей плёнкой.

— Хазар слушала? — спросил он, приподняв голову с высокой подушки. — Что просили?

Жена неумело отпиралась, говорила что-то о знакомой купчихе, но князь не верил. Купчих всегда хватало в доме, на то и бабы, чтоб своё обсуждать, но никогда супруга не вникала в дела, никогда не терзалась о пошлине.

Встал. Глотнул прохладного мёда, разведённого, слабого, как любилось жене, и впервые пригрозил ей, сорвался:

— Ты в чужую свару не лезь. Что надо, без тебя решат. А если узнаю, что хазарин заглядывает, косы повыдергаю! Смотри... Эвон возьму вторую жену, станешь ей прислугой!

Лежал в темноте и грезил прошлым. Там он ещё князь, там он хозяин и повелитель. Там, не здесь, в тёмном порубе, с оконцем, скрытым промерзшим пузырём. Снилось и вспоминалось разное, но хоть о собственной участи не думал — и то благо.

Глава тринадцатая ПСАЛМЫ ВОИНА

В доме поселился неполный десяток наёмников. Улгар привёл. Он всем распоряжается, всем заправляет. Чтоб не огорчать гостей похоронами, не мучить обрядами, поутру отвёз русских в гости к учителям — набираться мудрости перед великими свершениями. Это хакан присоветовал, с его позволения всех путников провели в здание, где ранее обучались лишь талмудисты.

Слушать мудрое никому не лишне, но Владимир не верил в откровения богословов, поскольку всяк кулик своё болото хвалит.

В комнатах крепкого дома тепло, высокие печи изрядно натоплены, стол длинный, вдоль него гладкие доски — скамьи. Тут и сели, раздевшись, ожидая наставника, который явился следом.

Широкоплечий мужчина с пронзительным взглядом похож на советника или казначея, вовсе не сухой червяк, знающий лишь бумажную пыль да заговоры старух.

— Здоровья вам, гости славенские. Ныне я ваш наставник и учитель. Имя моё — Моисей, — поклонился он и присел во главе стола, оглядывая учеников, отданных на несколько дней. Ведь пока соберётся войско, пока уладят нужное, можно успеть немало.

— Знаешь русский? Будь здрав, наставник, — ответил за всех Владимир и подумал, что теперь они пропали. Замучает их иудей, церковной патокой зальёт, в море библейских истин утопит.

Наставник кивнул, словно читал мысли Владимира, и улыбнулся:

— Думаете, стану учить псалмам? Толковать о вере? Оно неплохо, но времени нет. К богу идут долгие годы, потому начнём с тяжкого, но сущного, что ноги вяжет, как весенняя грязь. Верно, Владимир? Княжить каждый хочет, да не у каждого ладится.

Тёмные глаза сурового наставника дрогнули в улыбке, и он начал рассказывать о мелочах, которые на первый взгляд не имеют никакого значения. О фураже. О том, как вычесть потребность в питании для лошадей. Как заготовить сено для похода, где разместить, чтоб не катились вслед за армией обозы, вытянувшись на десятки вёрст. Обозы — слабое место, хвост, который легко отрубить, заставляя ратную тушу истекать кровью и голодать.

— Каждый полагает, что достоинство правителя в смелости, воинской доблести, победах. А откуда взяться победам, если властитель не подготовил поход? Сколько повозок нужно рати, Владимир? Сколько повозок на тысячу воинов? Сколько провизии на сотню лошадей? На день? На месяц?

Слова — не чурки жонглёра; наставник знает, о чём толкует, на вощёной доске чертит стилом, и каждая цифра отвечает на вопрос, прозвучавший в комнате, похожей на молельню. А за стеной поскрипывает снег, в дом стекаются ученики. К талмудистам. И странно им, невольным пленникам, слышать весёлый смех юных, становиться в ряд с несмышлёными.

— Вы, верно, слыхали о победах греков над царями персов? Греки клянутся, что армия персидского царя состояла из четырёхсот тысяч воинов. Но кто счёл, сколько суден нужно для переправы такого войска? Никто. А если сочтёте, поймёте: не было такого флота ни у персов, ни на всём побережье. Либо же сами греки доставляли его к месту сражения. — Тут он рассмеялся, показывая, что остроумные сомнения не чужды его логике.

— Теперь обоз. Если двигались обычной дорогой в одну повозку, то походная цепь вытянется от города Сузы до Фермопил. Но пусть греки гордятся победами, пусть слагают легенды. Мы же подумаем — из чего складывается победа? Всегда ли необходимо кровопролитие? И сколько стоит поход! Да, да, всякий поход — это потраченные деньги, золото, серебро, богатства державы. И всякая война — поиск богатств или стремление к захвату чужих земель, что снова даёт наживу.

Странными оказались занятия у мудрого наставника, сведущего в божьих писаниях. Увлекательными. Владимир не заметил, как втянулся в спор с мудрецом, высказывая наболевшее. Ему помогали соратники, Крутобор, Макар, а Ким до поры отмалчивался, хотя слушал внимательно.

— Все войны связаны с поиском золота и захватом богатств? — смело возражал наставнику Владимир. — А как же наши войны с Византией? Не хазарский ли царь Иосиф призывал русских? И мы помогали хазарам. Тысяча лодей вышли в море, а сколько вернулось? Погибли ратники, кто не сгорел от греческого огня, был пленён. Так в чём наше завоевание, наставник? Золото? Где оно? Нет, мы верны долгу и того же ждём от друзей. А золото — игрушка купцов и женщин.

— Истинно! — поддержал друга Макар. — Без воинской чести и воинского долга не бывать державе. Воин стоит за правду, не за богатства.

— Вот как? Правда от слова праведно, ведать? Кто делит добро ложно, неразумно, не ведая, что творит, — тот накликает войну. — Тёмные брови наставника изогнулись в лукавом вопросе. — А что делили с Византией наши деды? Иосиф, скажем прямо, сумел повернуть против врага не только свои войска, но и ваши. Византия жаждет править миром, держать в своих руках торговые пути, а царь Иосиф добыл право торговать повсеместно, в той же Византии, в Греции. Выходит — снова золото, снова богатства.

— Так, значит, ваш царь обманом вовлёк русских в свои войны? — возмутился Макар.

— Ничего. Святослав покарал Хазарию, — напомнил Крутобор. — За скверное, за злое. Разве не правда, наставник?

— Покарал. Только ли? Разве он не вернулся с добычей? — усмехнулся Моисей. И, приподняв ладони, чистые, лишённые мозолей, знающие лишь возню с рукописями, призвал учеников к вниманию.

— Есть законы мира, есть. Вы молоды и можете отвергнуть мои рассказы, но всё же задумайтесь. Ничего в этом мире не случается само по себе. Яблоня родит, но, если её не лелеять, плоды мелки и горьки, не зря их называют дичкой! Поле колосится, но без труда скуден урожай. Всё стремится к расцвету, и всему приходит пора увядания. Так и в мире людей. Есть крепкие державы, но и они в своё время уступят новым, более сильным, как рожь уступает сорнякам, мельчая год от года. Всюду есть борьба за место под солнцем. И всюду случается пора расцвета, возмужания, а позднее — заката.

— Это ли не Библия? — впервые произнёс Ким. — Ничего нового нет под солнцем, всё было, даже то, о чём говорят — вот новое.

— Верно, в Библии много мудрого. Но я не зову вас к богу. А к здравомыслию. Мудрые мужи говорят, что у людей тоже есть пора сеяния, пора всходов и пора заката. В общине всегда идёт борьба за деньги, а деньги приносят земля, леса, реки. Пока народу хватает добытого, держава крепка. Но наступает пора, когда пахотной земли недостаёт, богатства попадают в руки изворотливых, и бедные бегут в города, бросая сухие бесплодные нивы. В городах начинаются голодные бунты, погромы, правители стремятся развязать войну, чтобы отнять кусок соседа. Время уходит, и в разгар войн или во время диких погромов случаются моровые болезни. Умирает каждый третий, гибнут великие царства.

И тогда народу становится меньше, и какое-то время всем хватает земель, корма, богатств. Так было не раз, и это колесо не остановить правителю. Кто понимает законы, не станет бросаться под колесницу истории. Подумайте, разве у вас не так? Или у вас крестьяне не берут в долг купу, часть уродившегося? Откуп? После лишаются свободы, не успев вернуть долги. Самые отчаянные бегут из кабалы в города и легко соглашаются на гибельные походы, потому что им нечего терять! И это не рабы, это свободные люди.

А князья? Вотчина хороша, когда её передают в первые руки, от отца к сыну. А далее? Как поделить свою вотчину на пятерых сыновей? Как одарить дочерей? Снова всё мельчает, дробится, и вспыхивают свары меж роднёй.

За окном, затянутым пересохшим пузырём, потемнело, видимо, начиналась метель, и Моисей поднялся, достал лучину и добавил к горящим ещё два светильника.

— Стало быть, мы бессильны? — спросил Владимир. — Не стоит и пытаться укрепить державу? Всё равно погибнет.

— Нет, не всё равно. Все люди умирают, но это не значит, что нужно спешить на кладбище. Научись отличать неизбежное от наносного, и ты станешь мудрым правителем. Рвать пуп при засухе глупо, а загодя накопить зерно и прокормить народ может только дальнозоркий правитель.

В завершение первого дня наставник рассказал молодым ученикам о легенде из древних рукописей:

— В старое время из степей Причерноморья вышли воинственные народы именем хетты. Несколько тысяч лет назад они покорили закавказские народы. Имея оружие и колесницы с металлическими спицами, они дошли до Египта. Никто не мог устоять перед нашествием хеттов, закованных в железные латы. Пала и Троя, и другие города древности. Причиной были быстрые и чрезвычайно грозные колесницы, неизвестные другим армиям. И вот непобедимый царь хеттов Суппилулиум получил послание из Египта, в котором его властительница, вдова фараона Эхнатона, писала: «Мой супруг умер, и у меня нет сына. У тебя же много сыновей. Пришли мне одного из них, чтобы он стал моим мужем. Ни за что на свете я не хочу назвать своим мужем одного из моих слуг. Я очень обеспокоена».

Победитель народов усомнился. Он ждал коварства и хитрости, не веря в лёгкие победы и случайные удачи. Поэтому ответил отказом.

А теперь задумайтесь — какая удача выпадает порой правителям! Стоит лишь смешать кровь разных народов, взяв в жёны владычицу дальней земли, и без войн, без вражды, ненависти, хаоса, без кровной мести — создать новую державу! Смешно: выходит, то, что мы называем срамом, — страшное оружие! Ни один меч не подарит вам такой власти, как мужские чресла! Нет? Подумайте!

Но из Египта пришло новое послание.

«Ты оскорбил меня своим подозрением. Тот, кто был моим мужем, мёртв. У меня нет сына. Что же мне, выходить замуж за моего слугу?»

Царь хеттов послал в Египет разведчиков и вскоре узнал, что вдова фараона, называемого Тутанхамоном, молодая женщина, страдает в окружении жрецов, навязывающих ей в мужья одного из них — именем Эйе. Не желая стать женой старого жреца, коего она называла в письмах слугой, вдова пытается найти защиту у сильного соседа и пишет тайно от собственных жрецов.

Приезд в столицу Египта царевича и свадьба стали настоящим горем для касты жрецов, но на этом история не закончилась, — вздохнул Моисей и шутливо погрозил Крутобору, недоверчиво качающему головой: — Чем занимались ночью? С девицами забавлялись?

— Откуда? — хмыкнул Крутко. — У нас разграбили дом, убили хозяина. Ночь выдалась тяжкая, оттого и в сон клонит.

— Недолго осталось, — заверил наставник и продолжил: — Могло получиться так, как я вам и говорил. Хетты становились хозяевами Египта без войны и крови. Вот они — пути мудрых, тропы, которые стоит искать. Но жрецы совершили злое, убили царевича и вынудили вдову признать мужем Эйе. Как поступили с ней, можно лишь догадаться, поскольку тут же началась война. Хетты вошли в Египет, разгромили армию и остановились лишь у столицы. Осада, голод, и при тамошней жаре без воды не долго проживёшь. Вскоре город превратился в мёртвое царство. И жрецы, умелые лекари и великие колдуны, призвали силы ада. В лагерь хеттов вторглись стаи оголодавших крыс, к их палаткам слетелись полудохлые голуби, и в два дня армию хеттов поразила чума. Страшная болезнь, при жаре и непогребённых жертвах часто начинаются болезни. Эта косила всех подряд, не различая народы, и победители бежали, спасая живых.

— А жрецы? — спросил наивный Макар.

— Думаю, погибли многие, но колдуны выжили. Известно, что царство фараонов уже не воскресло, много позднее было завоёвано римлянами.

— Голуби и крысы? — снова обратился к наставнику Ким. — Верно ли это? Голуби и крысы принесли в лагерь хеттов смерть?

— Отчего нет? — заметил Крутко. — У нас тоже сказывают, что княгиня Ольга выжгла Искоростень, велев привязать к лапкам птиц паклю и подпалив её.

Вечером вернулись в дом, едва переступив порог, вспомнили о вчерашнем. Ужинали не домашней стряпнёй хозяйки, а остывшей кашей, кое-как сваренной воинами. Те заняли хозяйскую половину и шумно спорили, играли в кости и громко хлопали по ровной доске, призывая удачу.

— Ну вот, в тесноте, да не в обиде, — улыбнулся Ким.

— Ничего. Нам не привыкать. Выспимся вволю, верно, Макар? А что говорил наставник, мол, баловались с девками? У вас что, есть какие-то игрища? Где собираются молодые? Или только на праздниках? На ярмарках?

— У нас в столице не принято знакомиться с кем попало, — ответил Ким. Присев у низкого ложа, он неторопливо чинил прохудившиеся штаны, проявляя сноровку, которой от него не ожидали. Говорил тихо, как будто опасался, что воины могут подслушать. — Народ хазар вовсе не един. Есть чёрные хазары, есть светлые. Истинные хазары, каста привилегированная, все из иудеев. Девушки иудейки рожают сыновей, которым отходят права родителей, отца и матери. Но стоит иудею взять в жёны не еврейку, дети теряют права, они уже не учатся в школах, не попадают в число избранных, им прямая дорога в слуги, в смерды, как говорят у вас. Одни становятся торговцами, окружают хакана, назначаются воеводами, а другие трудятся на полях, строят укрепления, пасут овец[11]. Между ними непреодолимая стена закона, кровного различия. Потому девицы не вольны, знакомятся только с теми, кого признают родные. А гулящих красавиц хватает, как во всяком городе. Но с такими не стоит предаваться любви. Да вам и платить-то нечем.

В комнату вошёл Владимир, задержавшийся у лошадей, и Макар, подмигнув другу, переспросил:

— Так вот о чём толковал Моисей. Помните, о власти, которую берут без сражений. Стоит жениться на царевне, и ты станешь правителем, без войны покоришь чужой народ?

— Эк тебя понесло. Сдержи лошадей, мечтатель. Царевну ему подавай, — указал на Макара Крутко. И с сожалением вздохнул: — Да, здесь мы чужие, сами не знаем, кем станем завтра, воинами при наёмной дружине или рабами. За тебя Макарушка не царевну, дочку захудалого кабатчика не отдадут.

— А за тебя?

— И за меня, — признал Крутко и опустился на свой топчан, приминая соломенный матрас.

— Устали, воины? — понял Ким и покачал головой. — Как ни трудны дни и месяцы, это ваша жизнь. Не стоит спешить к лучшим временам в надежде, что они наступят. Жизнь — дорога, говорят мудрые. В ней важен каждый шаг.

— Кимушка, хоть ты не мучай нас проповедями, — попросил Владимир и торопливо юркнул в постель. Судя по всему, он намеревался как следует выспаться. Следом лёг и Крутко. Прошло немного времени, и юные русичи заснули, а Ким, присев по-восточному на матрас, задул свечу и погрузился в мир необъяснимых видений, стараясь разглядеть предстоящее.

Глава четырнадцатая РАХЬЯ

Миновало несколько дней. Утром направлялись в молельный дом, встречались с Моисеем, слушали его, спорили, а всё же впитывали новое, с нетерпением ожидая позволения выступить к Киеву.

Однажды Ким поспорил с наставником, вызвал его гнев и весьма испугал Владимира. Кто знает, что умеют эти странные учителя? Нашепчут властным сановникам, и пропадёт прорицатель, ибо хулил святое — бога. А то и поход отменят, ведь вера как кость в горле.

— Скажи, мудрый, — спросил в тот день Макар, — как избежать разрушения державы, о котором ты толковал? Мол, пора расцвета, потом угасания. Или никакой надежды нет?

— Верно. Я говорил о колесе истории. Но спасение есть. И хорошо, что вы спрашиваете. Нужно знать, что спасётся не всякий. Кто погряз в пучине суеты, в разврате и лени, кто катится наезженной колеёй от праздника к празднику, погибнет. Копите не золото и богатства, не сундуки, а мудрость духа. Спастись может только высокий духом. Бог — вот кто может спасти вас. Не уповайте на власть земную, на золото и войско, а ищите пути к всевышнему, и всё изменится.

— Бог? — удивился Макар.

— Бог. Яхве, наш создатель и вседержитель. Кто служит единому богу, слушает его голос, тот унаследует истинную власть, а не преходящую, земную. Тем откроется великая истина, понимаете? Упадут державы, погибнут столицы, но бог всегда останется, и его верные слуги никогда не заплутают. Ибо они знают путь истины.

— А жрецы Египта не знали бога? — спросил Ким. — А римляне, а персы? Нынче Рим и Константинополь говорят от имени бога — называя Христа сыном творца.

— Посуди сам. Христиане веруют в того, кого мы распяли! В самозванца. А мы веруем в истинного бога, единого бога Авраама, Исаака, Иакова.

— А разве не было сказано, что его имя Элохим, и первоначально значило — духи земли? Не дух, а духи. А Яхве прежде назывался — Яху-Анат, так именовали богиню Шумерии.

Моисей нахмурился и неодобрительно покачал головой:

— Всякий хулитель всё глубже погружается в болото безверия. Мне говорили, что ты волхв, прорицатель и мошенник. У нас таких карают, ибо сказано в святых книгах: «Мужчина ли, или женщина, если будут они вызывать мёртвых или волхвовать — да будут преданы смерти; камнями должно побить их, кровь их на них».

Ким кивнул, признавая обычай чужой веры, и улыбнулся:

— А как же быть с прорицателями древности? Были ведь авгуры, были пифии? И жрецы Египта предсказывали. Для жрицы в Аргосе кололи ягнёнка, и она разгадывала пятна пролившейся крови. А оракул предсказывал по движению листьев священного дуба. Все лжецы? Все достойны смерти? Ане поднимал ли мёртвых Иисус?

— Те народы жили в темноте, не имея знания о святом, а у нас есть книги, есть Мишна, есть Тора. Язычники не нарушают закон, ибо в то время не было закона, но ты — знаешь и смеешь хулить?

— Он не хулит, — вступился за Кима Владимир. — Он ищет верный путь. Согласись, Моисей, странно твердить о вере, о едином боге, когда мир разделён меж народами и у каждого свой бог. Если карать за веру в иного бога, мы истребим всех, кроме соплеменников.

— Мы не истребляем верующих, но колдуны не верят, это преступление против любого бога. А тебе, Владимир, предстоит решать, примкнёшь ли к вере в пророка Мухаммеда или склонишь колени перед сказкой о Христе. Тебе выбирать. Но помни, ранее всех сказаний была Тора, был великий бог Яхве, бог нашего народа.

— Не серчай, наставник, — обратился к Моисею Крутко, — мы не понимаем, отчего ты называешь народ евреев избранным? Ведь Иерусалим не ваша земля! Стало быть, бог не помогает вам? В чём же избранность? Или это путь всех избранных, лишиться родины?

Моисей вздохнул и ответил, завершая спор:

— Не стоит пытаться понять необъятное за один день. Вам кажется, что мы лишены родины и рассеяны по миру, а в этом великая мудрость. Бог наш велик, и все, кто верует в истинного бога, поклоняется его имени, стают зерном в чужой земле. А это зерно принесёт колос. И умножится наше племя. И наступит день, когда все земли станут землями Яхве. Сотрутся границы, и мир будет единым, и в нём будет один закон! Разве это не благая цель?

Да, спорить с Моисеем неуместно. Пусть учит, пусть рассказывает своё, всё время скорей проходит, и всё ближе поход. Владимир ждал только одного — похода к Киеву. Но как он сумеет поладить с горожанами — не ведал. Найдутся крикуны, коим люб Глеб, и что тогда? Мучительно находиться в ожидании — тем более в ожидании схватки; а ведь никто не знает, чем она завершится.

Нет, жизнь не стала сплошным праздником, обещания хакана не скоро претворялись в дело, дни тянулись за днями, и Владимир не находил себе места. Часто уезжал в город, лишь бы не ловить на себе сочувственные взгляды Макара, не отвечать на вопрос Крутка — когда?

Было в городе, стоявшем на острове меж рек, своё очарование, всегда недолго добраться до берега, посидеть близ неторопливых вод, любуясь яркими красками восхода или заката. Никогда ранее Владимир не видел подобной красоты. Казалось, солнце здесь более багряное и прихватывает полнеба, окрашивая его многоцветьем ярких тонов, склоняющихся к пурпуру, к алому, озаряя кромки облаков сочной рыжей позолотой. Вспоминалось наблюдаемое в кузне. На малый участок клинка, раскалённый добела, приходится большая часть, не столь горячая, переходящая от вишнёвого к тёмному, серо-чёрному. В Киеве чаще калёное солнце, белое, нестерпимое для очей, а здесь — алое и как бы не столь яростное, потому более розовое, рыжее.

Разбоя в городе немного, оно и понятно, с острова не так просто скрыться, зато имелась другая напасть — тьма голодных собак. Что-то разладилось у градоправителя. Много псов оставалось на улицах. После продаж овец пастухи не справлялись с верными помощниками, да и не могли забрать ставших ненужными сторожей. Кто выпил лишку, продав отару, и не нашёл пса у харчевни, кто терял собак, непривычных к дневной толчее многолюдных улиц, кто утром отдавал за бесценок содержателям постоялых дворов. Вот и бегали по городу беспризорные стаи, выпрашивая подаяния, прихватывая кур, воруя из сараев, докучая мясникам.

Однажды и Владимир столкнулся с озлобленной стаей. Возвращался привычной дорогой, с реки, купив у молодого рыбака несколько славных рыбин. Близились сумерки, но пока ещё растоптанная тропа видна, грязный снег обочины выделяет её, да ему — верхом — всюду можно пробраться. Не то что гружёным повозкам. Тем грязь да слякоть — ощутимая помеха.

Услыхал близкий возглас, шум, звонкий крик молодой женщины и по привычке, забыв, что он чужак, поторопился вперёд, к проулку. Свернул, прихватывая рукой рукоять, ожидая разбоя иль насилия, и удивился. В нескольких шагах стояла девушка, прижимаясь спиной к высокому забору, дома купцов добротно ограждены, а вокруг крутились собаки. Видно, что девушка бросила зверям всё, что несла, запах пищи привлёк клыкастых вымогателей, а теперь в страхе прикрыла лицо и кричала при каждом движении зверей. Хотя те и не хватали её за подол, а лишь облаивали, не позволяя шевельнуться.

Послав коня вперёд, Владимир вскинул нагайку, короткую плеть из сыромятной кожи, полоснул по спинам, крича первое подвернувшееся:

— Я вас накормлю! А накормлю! А-а!

Звери кинулись врассыпную, но не все. Вожак, кудлатый могучий пёс, схожий с малым телёнком, спокойно сел, не отступив ни шага, прижал лапой добычу и глухо гавкнул.

Собака всегда опасается человека, признает его право и силу, но у бездомных, чувство голода стало преобладающим. Владимир по глазам крупного зверя понял: тот привык служить, покоряясь хозяину, но здесь, в многоголосой суете, хозяина не видит.

Спешился, глядя в глаза псу, протянул рыбу, приговаривая:

— Дают — бери, бьют — беги... ну, бери, зверюга.

Пёс поднялся, шагнул вперёд, понюхал рыбу, слегка вильнул обрубком хвоста, взял тушку и сел, отступив на прежнее место. Пока он ел, Владимир стоял рядом, не позволяя другим членам стаи приблизиться, покручивая нагайку у бедра.

— Ну, нравится? — спросил он и улыбнулся вожаку. — То-то же.

Повернулся к девушке, всё ещё стоявшей на месте. Подвёл коня и знаком показал, садись, мол. Та неуверенно шагнула к коню, протянула руки, пришлось помочь сесть верхом, благо хазарские дочери хорошие наездницы. Едва двинулись, пёс вновь гавкнул, приподняв пасть, словно спрашивая о чём-то.

— Прощай, разбойник! — ответил Владимир, прилаживаясь к ходу коня, измеряя сапогами глубину грязи на улице. Утешало, что грязь слегка смёрзлась и он не так скоро промочит обувь.

Разговаривать с девушкой, не разбирая и половины сказанного, непросто, но Владимир пытался. Красавица смеялась, вспоминая свой страх, показывала спасителю, что благодарна, умоляла зайти во двор, а там, привязав коня, отступила в дом, ожидая гостя. Подобные вольности не приняты, но Владимир не смог отказаться. У порога остановился, грязь не позволяла войти в горницу, а скидывать сапоги может лишь хозяин. Рахья, так звали красавицу, несколько раз дёрнула его за рукав, но, поняв, в чём помеха, присела, помогая снять обувь. Владимир, которому никогда ещё женщины не снимали сапог, не обмывали ног, как то принято у других народов, смутился. Слишком резко попытался воспрепятствовать, рывком приподнял девицу, как малое дитя, взяв под мышки, и словно в жар окунул ладони. Пальцы случайно коснулись грудей под лёгким платьем, а тут и глаза красавицы, возле самого лица, и губы, придержавшие сдавленный вздох. Невольно склонился, прижался к ней, поцеловал.

Остальное уже как в тумане. Мысли не мешали более, не связывали, только поначалу что-то держало, но горячие пальцы Рахьи-Рахили легли на затылок, призывая его и одобряя вспыхнувшую страсть, и Владимир утонул в сладком головокружении. Он прикасался ладонью к голой груди, страшась поцарапать мозолями нежную мякоть, схожую с невиданным плодом, замечая голубоватые жилки под тонкой кожицей и тёмный ореол соска, впервые познавая радость ласк, от которых девушка становится безумной и покорной, бесстыжей и ранимой одновременно.

И в постели, орошённые жарким потом, окунувшиеся в страсть до самого донышка, они почти позабыли, что говорят на разных языках, что они разных народов и разной веры. Потому что сейчас им не нужны слова. Довольно лишь вздоха, улыбки, лёгкой ласки, страстного взгляда, ласкающего тело...

Ожидание выматывало не только Владимира, воины Улгара тоже устали. В первые дни ещё помнилось убийство хозяина, а позднее, когда всё успокоилось, когда скука и зимняя сонливость стали хозяйками дома, хазаре утратили настороженность, за что и поплатились.

Убийцы появились к сумеркам. Одного прихватили в конюшне, второго привлекли постукиванием кувшина и, когда воин кинулся к дверям, предвкушая вечеринку с вином, сразили на пороге. Ещё троих сумели взять безоружными.

А кто остался цел? Двое воинов связаны. В доме пятеро наёмников.

Ким, Крутко и Макар ждут схватки, но выбраться из западни непросто, ведь у наёмников и луки, и кожаные нагрудники, а они едва успели дотянуться до сабель.

— Не спеши умирать, воин, — остановился у порога старший и придержал убийц. Глянул на Крутобора и предложил: — Нам нужны рукописи. Или их скрывает ваш князь? Где он? Отдайте согдийские дары, и мы уйдём!

Крутко и Ким переглянулись, понимая, что сказанное ложь, утешение для малодушного. Убийцам не нужны живые свидетели. Отняв рукописи, они уничтожат всех. Если не пощадили жену хозяина и его дочь, то уж воинам подавно не подарят жизнь.

— Нет старшего, нет князя, — зло ответил Крутко, не успев подумать, не успев приготовить хитрости. Он всегда выбирал прямые пути.

— Смерти ждёшь? — так же зло спросил наёмник. Говорил по-русски, и лицом свой, но в эту минуту его ненавидели крепче, чем сообщников, ведь посмел взяться за тёмное дело, зная, что идёт против братьев.

— Я знаю, где рукописи. — Ким не опустил сабли, шагнул вперёд и шепнул Крутку: — Володко!

Крутобор понял сказанное. Если погибнут они, погибнет и Владимир, это яснее ясного, войдёт усталый в дом, не зажигая огня, двинется к комнате и пропадёт. Не успеет понять, откуда что взялось. Всё впустую, все ожидания, все тяжести пройденных дорог, все надежды!

— Покажешь? — пытливо глядит наёмник и недоверчиво скалится. Улыбки воинов, готовых умереть, ничуть не краше оскала хищников.

— Покажу, — соглашается Ким. — Меня бери, их оставь. Пять дней пути, снег растает, поедем. Где нашли, там и зарыли, рядом. Никто не найдёт, я найду. Сам землёй прикрыл.

В двери втолкнули человека. Хлопнула створка, спотыкаясь, шатаясь как пьяница, вошёл бледный Улгар. Его держат двое, очевидно, дом окружён наёмниками, на этот раз они намерены-таки добыть проклятые рукописи. Стоят возле пойманного Улгара, ждут, что решит старший.

— Хазарин? — косится на него наёмник, но Улгар не отвечает, падает на колени. Ползёт, прижимаясь грудью к полу, скулит.

— Отпусти, брат, не убивай. Ничего не знаю, ничего. Сказано жить здесь, живу, сказано смотреть за русскими, смотрю. За что убивать? Они мне чужие.

— Они чужие, а я родня? — роняет старший и отталкивает руки просителя, униженно припадающего к сапогу. Глядит на Кима и решительно заявляет:

— Лжёшь, хитрец. Всё лжёшь. Какой дурак оставит сокровища?

— А куда брать? В степь? Чтоб подарить разбойникам? Половцам?

Но старший не верит, он знает, как добыть правду. Мелькнул клинок, и Ким падает, сталь подсекла колено.

Улгар воет ещё громче, прижимает пальцы к ушам, как будто боится услышать свист клинка.

— Что, лжец? Будешь одноногим, или отсечь и вторую? Где рукописи? Скажи, мы уйдём. Будете жить. Не надейся провести меня, я не простачок.

Ким ворочается в крови, приподнимается, губы дрожат, но он произносит проклятье:

— Не уйдёшь. Умрёшь раньше меня, сегодня же. Никто не уцелеет, вас послал седобородый, он же вас казнит. Всех. Вы лишние. Вы не хитрецы, а глупцы. Во что оценили свою жизнь? А?

Опрокинутая свеча капает на пол, горит неровно, вот-вот погаснет, но внезапный порыв раздувает пламя. Дверь снова распахнулась, снаружи доносится голос сторожа:

— Едет. Ещё один едет. Встречайте!

А далее всё сплелось в путаный кровавый узор. Первым набросился на врагов Макар. Но опоздал, скулящий Улгар прихватил сапоги наёмника и рванул. Старший провалился вниз, сбивая светильники с края стола, и в полумраке, при оставшихся огоньках, развернулась жестокая резня. Сверкали искры от столкнувшихся сабель, крошилось дерево стола и скамеек, сопели и ругались противники. Стрелы стали неуместны, бой близкий, рукопашный.

Макар снёс по локоть руку ближайшего врага, громко, визгливо и непривычно протяжно закричал Улгар, предупреждая Владимира о засаде. И даже Ким, скрытый во мраке нижнего яруса, выкатился на ноги наёмников, мешая врагам передвигаться.

Владимир, услыхав крик в доме, сперва поторопил коня к конюшне, но, едва крик заставил наёмника высунуться, приметил чужого. Развернулся и, не выбирая дороги, в пролом изгороди кинулся к соседнему дому, нахлёстывая лошадь. Пролетел пять десятков шагов в считанные мгновенья, принялся кричать, стучать в двери, озираясь на гостиный двор. Ему ответили, но что поймёт безъязыкий?

Когда на крыльце появились хозяева, Владимир уже спешил к своему дому, указывая саблей на пылающее строение. Внутри разгорался пожар. Трое наёмников растерянно крутились во дворе, выводили коней, понимая, что нужно бежать. Пожар обрекает их на гибель. Пожар в любом городе — страшное наказание, и скоро сюда набегут сотни жителей, в том числе и стража. Скрыться можно только сейчас, пока не собралась толпа.

Владимира оставили в покое. Не добили. Своя жизнь дороже. В полумраке стих топот копыт, наёмники отступили. Дом полыхал вовсю. Из дверей вываливались люди, раненые и обожжённые, сжимая в руках сабли, но не видя ничего вокруг, не решаясь открыть глаза. Волосы их дымились, казалось, там гнездятся светлячки, то и дело срываясь в ночь.

Владимир склонился над Кимом. Ему чудилось, прорицатель умирает, страшно обнажилась кость, нога непривычно изогнута, и приходилось придерживать её рукой.

— Зря подшивал шаровары, да? — растягивал губы в гримасе боли Ким. И верно, этой тряпке уже не служить хозяину.

Подбежал Улгар, рухнул на колени, прижал к губам руку Владимира и бормотал, задыхаясь:

— Ты жив, Владимир, жив! Вот счастье-то!

— Помоги Киму, Улгар, где костоправы? Нужен лекарь! — закричал Владимир и оглянулся.

Крутко придерживал Макара, отступая от дома, который уже не потушить. Жар ощущался даже во дворе, и соседи торопились вывести лошадей, не зная, устоит ли конюшня.

Искры уже не редкими звёздочками, а снопами поднимались над домом, кружили, как невиданные прожорливые красноокие комары, исчезая высоко в тёмном небе.

Глава пятнадцатая КНЯЗЬ КИЕВСКИЙ

Как ни ловки лекари, а Кима покалечили всерьёз. Миновало ещё десять дней, наступила пора выдвигаться, а Ким всё ещё слаб, нога подвязана, как ствол яблоньки, прикрытый от зайцев. Но оставить его в столице Владимир не решался, особенно теперь. Ким указал на дом сановника, и в нём нашли беглых злодеев, наёмников-грабителей. Нажил врага.

Сановнику удалось отпереться, злое свершалось без него, а то и ради обмана, чтоб опорочить невинного. Пока разбирались, уцелевшие наёмники как-то враз поумирали в остроге, кто сам удавился, кто замёрз и свалился в горячке, кто угодил в свару и был забит пленниками.

Потому оставить Кима здесь страшно. Нужно брать с собой.

Владимир сидел возле лежанки раненого прорицателя и выслушивал упрёки. Ким сумел догадаться о связи с Рахилью. Нашёл в том недоброе. Владимир не мог понять что.

— Да эка невидаль, молодые встречаются, любятся. Что плохого? Я волен, не женат. Могу поступать как заблагорассудится.

— Волен? А держава? Что тебе толковал Моисей?

— Ну вот, уже и Моисей в приятелях. Сам говорил — нет веры талмудисту! Рассказывал о вредных измышлениях раввинов.

— Рассказывал. Да. Хочу, чтоб ты был волен. Чтоб не вязал себя лживыми откровениями. А ты? Сам ищешь петлю? Не успел и шагу ступить, а уже опутан, связан по рукам и ногам!

— О чём ты, Ким?

— Знаешь, я часто вижу деревья. Одни стоят гордо, вытянув головы к солнцу, величавые и прямые, как копья воинов. А другие раздваиваются, гнутся, теряют стройность, превращаются в узловатых карликов, с наростами, похожими на узлы и бородавки. Может, на них упало что-то, тяжкая ноша, обломок ветки, или ветер налетел, не дав окрепнуть, не знаю. Вижу только стройных красавцев и уродцев. Пойми, ты ещё молод, если сейчас повесишь на шею хомут семьи, согнёшься как карлики. Ты князь, ты воин, вот твоё предназначение. Выполни главное! А потом уж придёт пора веселья, праздника, найдётся время для девиц. И с хаканом... не спеши раздавать обещания. Это ярмо. Как скинешь позднее? Как?

Владимир вздыхал, но деваться некуда. Слова Кима не побасёнки, не болтовня Макара, готового над всем хохотать от избытка веселья. А изменить что-то уже трудно. Скоро выступать, и он боялся прощания с Рахилью. Не знал, как сумеет расстаться с девушкой.

— И как ты только узнал? Или колдовал ночью? — недовольно спросил Владимир.

— На другой день узнал. Когда пса привёл в новое жилище, — ответил Ким.

Владимир действительно приманил крепкого зверя, решив, что во дворе сторож не помешает, и частенько баловался с Разбоем, стараясь приучить к послушанию. Смешное имя прилипло, и пёс вскоре отзывался на новую кличку, признав и новый двор, и хозяев.

— Нет, я понимаю: вы молодые, девушки да кони — что вам ещё интересно? Скверно, что скрыл, Владимир. Ведь ты наших обычаев не знаешь, с порядками не знаком, мог беду нажить.

— Разве? — смеялся приспевший к концу беседы Макар. — Мне всё казалось, что девка беду наживает, если не остережётся! А Владимиру-то какая беда?

— Ой, зубоскал! Сперва говоришь, потом думаешь, да? — укорял Ким. — Честный человек женой берёт девушку, которая полюбилась. У вас не так? А разве Владимир волен жениться? Правитель женится, когда нужно государству! Чтоб с соседом замириться, чтоб войну отвести, укрепить свою державу! Это тебе всё равно, с кем жить, с кем детей рожать! Да и тебе не помешает знать, что еврейки за чужих редко идут! Не каждой позволят! Могут камнями побить! Понимаешь?

Владимир, подшивавший твёрдый кожаный ошейник для пса, вскинул голову, переспросил:

— Как побить? За что? У нас немало иудеек вышло замуж, и ничего, все живы-здоровы.

Имя Рахья ещё не звучало в доме, но ясно, что Ким уже всё знает, и имя тоже. Может, для того и затеял разговор, чтоб Владимиру подсказать, предостеречь от опасности.

— То у вас в городе! Иудеев мало, не каждой девице жениха сыщешь, а здесь строго! Если с тобой иудейка и её родственники не ругают, не казнят, значит, что? Как ты думаешь?

Друзья приумолкли, переглянулись.

— Не знаю! — сердито ответил Владимир. Ему не нравится, когда его действия толкуются как глупость.

— Знаешь, — не соглашается Ким. — Думают о своей выгоде! Кто она? Дочь купца? К тому же мелкого, дома нет слуг, верно, нет сестёр, родственников? А ты — князь. Скоро стол возьмёшь, править будешь.

— Нет же! — воскликнул Владимир. — Мы случайно встретились. При чём тут выгода?

— Встретились, может, случайно! А что тебе рёбра не поломали да до сей поры принимают по вечерам — не случайно, нет. Чем Крутко не славный воин, чем Макар не хорош? А им девушки не открывают ворот, не поджидают по вечерам, почему?

Пойми, князь, еврейки воспитаны в почитании семьи, обычаев народа, это у них в крови. Другая жена прилепится к мужу и будет с ним вековать, а еврейка всегда остаётся сперва еврейкой, потом женой. Оттого они выходят замуж за своих, чтоб не выбирать между долгом и любовью! Да о том же говорят легенды. Вспомните самые известные. Юдифь — героиня, а что она свершила? Соблазнила воина Олоферна своей красотой, а ночью отрубила голову. Как вам нравится такое деяние?

А когда евреи вошли в Египет и Авраам велел своей жене называться сестрой, возлечь с фараоном, снискать его расположение, разве та отказалась? Нет. Еврейки плоть от плоти своего народа. А народ этот особый. Он живёт среди других, но никогда не признает законов страны, всюду поступает с приютившими как с врагами.

Ким на миг приумолк и по памяти прочёл слова из Библии:

«...И истреби всё, что у него; и не дай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла».

— Да когда это было? Ветхость в твоей Библии! — отмахнулся Владимир.

— Ветхость? Это вам, молодым, всё просто. Ну, хватит дуться, хватит. Подумаешь, сам всё постигнешь. Ответь лучше, как у вас принято охотиться на вепрей, косуль?

— Да так же, как всюду, — замешкался Владимир. — А что?

— Не знаю что. Видения странные, как будто на охоте, где много людей, загонщики, псари, опытные звероловы...

— У нас говорят — следопыты.

— Да, так вот вижу охоту. Людно. Шумцо. В холодном лесу, когда всюду на ветках ледяная корка, как бывает после оттепели, прихваченной ночным морозом, кто-то угодил в яму. Но вот что вижу, его не спасают приспевшие, а торопятся придушить. Давят бревном, чтоб ни на ком не было следов преступления. И, сломав хребет, бросают у покалеченного коня. На мёрзлой земле не так много следов, даже копыта коней не роняют отпечатков. Никто не угадает истинную причину смерти.

Позже сбегутся воины и охотники, а злодеи будут вздыхать и сетовать, мол, не углядели, увлеклись загоном. Сам виноват, спешил, недоглядел. Конь споткнулся. Среди них статный муж, в доброй шубе из беличьих мехов, а кто он, не знаю. Путано всё. Тот же муж прыгает с высокой стены, раскинув руки как птица. Падает...

Но обсудить видение друзьям не пришлось. В дом вбежал весёлый Улгар, озорно поблескивая глазами, крикнул с порога:

— Выступаем. Всё готово. Хакан дал наёмников.

Выступили через три дня. Владимир познакомился с русскими воинами, состоявшими на службе хакана, полную тысячу отдали Крутобору. Хотелось иметь верных друзей тысячниками, поэтому отпустил Крутка, да и Улгару, ставшему головой хазарской конницы, рад, всё же не чужие. Кто, как не Улгар, спас его, крикнув о засаде? Сколько дней провели под одной крышей? Но Кима и Макара не отпустил. Боялся натворить глупостей в пылу борьбы, мало ли как повернётся? Ким придержит горячую руку, Макар не смолчит, подскажет.

Прощание с Рахьей легло тяжким гнетом. Вместо напутствия и поддержки увидел слёзы, мешки под глазами, услышал упрёки:

— Бросаешь меня? Оставляешь одну? А что, если я зачала от тебя? Владимир? Как мне жить? Как? Меня выгонят, как паршивую овцу выгонят... а ты забудешь. Найдёшь другую.

— Погоди, Рахья. Что-нибудь придумаем, — неуверенно отвечал Владимир, понимая, что всё может сложиться именно так, уедет и забудет! Если убьют, ничем не поможет ей, с мёртвого какой спрос? А уцелеет? Разве поможет издали?

— Возьми меня! Возьми! Не женой, собакой буду, верной собакой, ведь берёшь Разбоя? Для него нашлось место?

Она стояла перед Владимиром, несчастная, заплаканная, с распущенными волосами, и вызывала лишь жалость. Но просит немыслимого. Юному князю стало стыдно, подумалось, что во многом правы женские языки, мужчинам зачастую нужно лишь одно, а о семье они не помышляют. Неужто и он так жесток?

— Вот что... не плачь. Приедешь весной. С купцами доберёшься, ладно? Если всё сложится удачно, приезжай. Я тебя не брошу. Но в походе нет места женщинам. Прощай!

Вырвался, она упала на пороге, угодив руками в месиво талого снега, но князь не остановился. Не знал, чем помочь, но понимал: оставаться глупо. Хватит слёз, хватит. Слезами, горю не поможешь. Он бежал от Рахьи, не понимая, что нельзя скрыться от угрызений совести. Слёзы девушки посеяли в его душе зерно вины. И оно мешало, как камешек в сапоге, но с камнем проще, снял да вытряхнул, а здесь?

Дорога к Киеву оказалась тяжёлой. Бездорожье и снег, в котором увязали воины, проваливаясь по пояс, отнимали слишком много времени, коннице не найти пропитания, обозы уже опустошены, а купить сена негде, городки — погосты, редки, а в сёлах не напасёшься провианта для тысячных отрядов. Как ни старался Владимир избегать грабежей, как ни упрашивал воинов соблюдать скрытность, случались стычки с жителями. Горели избы, лилась кровь. Не всегда удавалось перехватить конных вестников, не везде удавалось пройти незаметно, вот и неслась впереди молва, предупреждая крестьян о хазарах. Всё очевидней слабость задуманного, невозможно пройти к городу тайно, не потревожив народ. А значит, встречи и кровавого противоборства не миновать.

До столицы оставалось немного. День пути. И Владимир, едва обогревшись в избе, решил:

— Выступаем! Макар, берём сотню и уходим. Надо опередить Глеба! Не дать воеводе запереть город!

— Погоди, как? — не понял Макар.

— Что ты удумал? — строго спросил Ким.

— Всё просто. Пока в Киеве нет Глеба, нужно перетянуть воеводу на нашу сторону. Штурмом Киева не взять. Пока не кликнули ополчение, пока не собрались, нужно остановить воеводу! Свара князей — тёмное дело, тут не каждый решится открыто выступить против! Как знать, где правда?

— А если головы снимут? — усомнился Макар. — Вдруг Глеб в городе!

— За что? — деланно усмехнулся Владимир. — За какую провинность? Вернулся князь, за что казнить? Проще бросить собаке кость, тот же Новгород! Уморить разговорами, посулами да придумать пакость! Но не успеет... Подойдёт войско, а там и поглядим... кто мил Прави, кто Нави! Нам только в город войти!

Подняв сотню, они выступили. Ким и Крутко остались вместе с основной силой, Улгар обещал слушаться Кима, но кто мог знать, как поступит в трудный час?

Ночь в дороге совсем лишила Владимира сил, лёгкий ветерок пронизывал насквозь, ведь на воинах много тяжкого, легко принимающего мороз металла. Кони под утро едва передвигались. Они видели город и поспешили к очагу, но стража торопливо закрыла ворота. Углядели, на то и сторожа. А скорей ждали, молва-то идёт.

Владимир вскинул руку, желая крикнуть, чтоб не смели запирать, но не смог. Рука не поднялась. Локоть едва шевельнулся и, не дотянувшись до уровня плеча, застыл. Замёрз. И голоса нет. Пар почти неприметен, а всё ж на ворсистой волчьей шапке мохнато налип иней.

— Кто на страже? — негромко осведомился Владимир и сполз с лошади, едва не завалившись в снег. — Зови старшего! Кричи — князь Владимир с малой дружиной! Не вороги! Да отворяйте ворота! Поди, не лето!

— Отворяйте, лежебоки! — поддержал князя Макар. — Или своих не узнаете? Ну?

— Не нукай, не запряг! — ответили ему. — Кликнули воеводу, скоро будет!

— А у них так: как запьём, так и ворота запрём!

— Верно. Без забора, без запора не уйдёшь от вора, — не остался в долгу служивый. — Всех не пущу, разве что князя... погреться.

— Ну, погоди. Ты у меня погреешься! — пригрозил Владимир и усмехнулся, понимая, что злится от бессилья. — Хватит дурковать! Или я не знаю, где в Киев войти? Что за новости? То сотник велел или на свой разум беды ищешь?

Стражник на стене уже готов был покориться, но приметил что-то и ответил с облегчением:

— Уже, уже видать воеводу. С ним и говори. Претич велел запирать... а наше дело малое. Кому служим, с тем и дружим.

— Они таковские, конь с запинкой, да мужик с заминкой, не надорвутся, — злился Макар.

Томительное ожидание продолжалось ещё какое-то время, заставляя Владимира и Макара обмениваться тревожными репликами.

— Что? Подадимся на Подол?

— А то им не скорей добраться да встретить!

— Стоять на морозе тоже не выход!

— Погоди, вон воевода... проверим, кому счастье служит. Кому служит, тот не тужит!

Претич взошёл на стену, узнал Владимира и тут же пропал. Гадать, чем кончится противостояние, не было сил. Но к счастью, Претич намеревался показать пришельцам свою смелость, мол, нам горстка замёрзших вояк не помеха, и вскоре заскрипел снег. Ворота отворили настежь, отметая свежий, насыпанный слой; стражники поспешно отступали, пряча глаза, у них так всегда, служат одним, а получают нахлобучки от других!

Владимир вошёл, ведя коня под уздцы, надеясь, что никто не поймёт причины, а причина проста, он не в силах взобраться верхом, замёрз напрочь. Ног не чует. Какая схватка, какой бой, он меча не поднимет!

Он не нашёл сил обернуться к стражнику, стиха молвившему напарнику:

— Ох, будем мы и на том свете служить. Они будут в котлах кипеть, а нас заставят дрова таскать.

— Здоров будь, воевода!

— И тебе, князь Владимир, здравия и добра, — сказал воевода и покосился на сгрудившихся воинов, прислушивающихся к беседе. — Скор ты... так оно всегда, добрая слава лежит, а худая бежит. Знаешь о Глебе, стало быть?

— Что знаю? — Владимир не понял ничего, да и не мог понять. О своём думал! Всё прикидывал, как верней свершить дело.

— Дак, пленили Глеба. В Полоцке держат. Рогволд отказал в дани. Глеба взял. Неведомо чем кончится. Ну, ступайте за мной, найдём, где отогреться!

Воевода пошёл к своей лошади, и Владимир осознал, что случилось непредвиденное. Он стоит в Киеве, власть готова упасть ему в руки. Без войны, без крови... но единственное, на что он был способен, это тихий возглас:

— Вот как?

За его спиной Макар распорядился:

— Ворота держите открытыми! Подойдёт дружина, кликните нас, ясно?!

Глава шестнадцатая БРЕМЯ ВЛАСТИ

Разместили дружину в городе, что было не так просто, как казалось. Сразу пошли стычки между ратниками Киева и наёмниками, они грозили большой бедой, Владимир собрал совет, малое вече. Ранее все помыслы тянулись к власти, самое главное — войти в город, а теперь многое зависит от того, как горожане примут младшего сына Святослава. А важней всего — явится ли Ярополк? Отчего ещё не приехал? Великому городу без хозяина не бывать.

Пока за столом лишь те, без кого Владимиру не поднять тяжкого бремени. Ким, тихий наставник, с подвязанной ногой. Собратья-телохранители: Макар и Крутобор, последний уже стал тысячником, вёл отряд и неплохо справился с делом. Улгар, под его рукой тысяча хазар — хоть и лёгкая конница, а сила весьма грозная, но крайне неприязненно воспринимаемая в городе. Скрыть очевидное невозможно, даже женщины понимают: Владимир шёл с войском на Киев. Ведь сам, с друзьями да Кимом, не решился вернуться, не верил Глебу. Потому за столом Улгар да соратник Кандак, прекрасно понимающий русский, разбитной, проворный воин с девичьим округлым лицом.

Савелий тоже появился. Выжил друг, уже ходит, правда, головой не вертит, не в силах. Странно выглядит Савва, как будто чрезмерно горд, ходит неторопливо, степенно и поворачивается всем телом, как важный боярин или ведун. Но привлекать калеку к сваре рано, Владимир решил свести его с Кимом, тому нужны ученики. Всю дорогу хазарин рассказывал о своих намерениях проповедовать веру, убеждал в незыблемых законах справедливости. Вот пускай хоть одного обучит своей премудрости.

Отдельно, пытаясь держаться хозяином, сидит Претич и тысяцкий Митяй. Оба христиане. Друзья. Но сейчас они, как и Владимир, в замешательстве. Кому отдать власть? Владимир пришёл с врагами, опирается на хазар. А Ярополк старший. Этого сколько ждать? И чем он лучше? Приведёт византийцев. Хрен редьки не слаще.

— Не серчайте, гости, что стол наш пуст, — сказал Претич, картинно поведя рукой. Верно, думал заранее, как начать неприятный разговор. — Но время доброго обеда впереди, успеем. А надобно нам решить, кто мы — друзья иль вороги? Ибо званые по застолу, а незваные по застолбу! Ты пришёл с силой, Владимир, и как то понять? Ответь... С кем мы стол делим?

В горнице действительно не накрыто. Столешница, потемневшее дерево, отполированное ладонями, удручает пустотой. Свет, пробивающийся сквозь пузыри — стекла ещё не напасли, — скуден, поэтому в помещении много свечей, есть и медные светильники с маслом. Но не пища сейчас занимает собравшихся. Вопросы более важные будоражат каждого, немало известно и о застольях, с которых выносили ногами вперёд, почитай, каждого второго. Ибо речь о власти! Большой власти!

— Отвечу. — Владимир поднял ладонь, призывая к спокойствию своих друзей, возмущённо зашевелившихся, многим не понравился упрёк Претича. — Ты упрекаешь меня, воевода? А в чём? Что видится неправедным?

Владимир приметил, что в родном доме легко отвечать смело, ведь рядом крепкая сила наёмного войска, но важней правда, а она на стороне молодых.

— Когда князь Глеб принял стол, ты не противился? А ведь моего отца убили! Да, да, убили! Когда меня отдали, как вора, тем же хазарам, ты не роптал? Не вопрошал о правде? Так?

— Кого убили? — возмущённо возвысил голос Претич. — О чём толкуешь?!

Но спорить с Владимиром, поднаторевшим в красноречии за время отлучки, трудно.

— Слушайте все: моего отца, князя Святослава, убили. В том нет сомнений. Ведун Олекса знает, что его отравили. А уж после ударили, подковой. Только не понять, какой конь имел славные свежие подковы?! И как случилось, что в тот же день явился брат Глеб? Не странно ли? Позднее меня отправили к хазарам, пленником! Это тоже по правде, исстари заведено, Претич? Чем вы теперь недовольны? Ратью? Или тем, что вам нет веры?

Претич не смог так скоро найти возражения, и тогда Митяй, напряжённо улыбнувшись, сказал:

— Если глянуть без крика и злобы, то надо искать — кому на руку... смерть Святослава. Ты говоришь, убили? Глеб подгадал. А нынче? Кто подгадал? Кому должно править Киевом и землями. Не тебе ли на руку?

В горнице нарастает неприязнь, обе стороны ищут противоречия, готовят обвинения противникам. Лишь Ким улыбнулся, положил ладони на стол и предложил:

— Не будем свариться! В словах Владимира есть правда. А в твоих упрёках, Митяй, только полправды. Может ли Владимир быть повинным в пленении Глеба? Вряд ли. Кто был ближе, он или вы с воеводой? Выходит, вы и за князем Святославом не уследили, и Глеба не сберегли! А почему о Ярополке молчите? Вот кому выгодно, если глядеть в корень. Или молчите, чтоб позднее крикнуть — вот кто законный владыка? А? Во всём нужно разобраться, а вы обиды ищете! Может, пора преломить хлеб да поговорить без крика?

— А может, разберёмся, как Глеба похитили? — предложил Крутко.

— Что воду в ступе толочь? — хлопнул по столу ладонью Претич. — Надо решать, выступать ли на Полоцк? Или ждать, пока Рогволд смилуется и отпустит князя? Как мыслите?

Противостояние на время утихло. Вопрос не простой. И решать его нужно именно им, старшине.

— Чего галдеть? — нахмурился Митяй. — Известно, чего Рогволд требует — свободы от дани. Воли. Ну, так и дайте ему вольную. Глеб ему без надобности. Отпустит. А вернётся князь, соберём силушку и обложим город!

За окном наладился погожий день. Солнце растопило наледь окна, и в мутноватом слое образовались прогалины, через них видны голубое небо и собравшиеся на подоконнике голуби.

«Видать, приучили, подкармливали», — подумал Владимир. Но тут же забыл о птицах.

— И кто же даст клятву? — спросил Ким. — Ложная клятва — худое дело.

— А похищать князя, держать его пленником — доброе? Владимир может дать волю Рогволду. А Глеб повернёт на свой лад. Он-то клятвы не давал! Значит, никто клятвы не рушит!

— Никогда не стану обещать ложного, — отказался Владимир.

— А как же с хазарами? — улыбнулся Митяй. И подмигнул близким, мол, мы-то знаем. — Кто клялся, что непричастен к лошадям?

— Да, худо поступил. Худо. Впредь наука. За битого семь небитых дают. — Владимир решил не отпираться, признал грехи. — Но обманывать Рогволда не хочу. Лучше уж сразу выступить на приступ города. Покарать изменника. Чтоб другим неповадно было.

— Экий ты прыткий, — возразил Претич. — Полоцк за доброй стеной. Рогволд смельчак, да и дружина ему под стать. Сколько ратников положим, пока осилим крепость? Да и осилим ли? Брать измором тоже не просто, чай не лето. В поле воин не воин, а снеговик. Лагерь построить — и то задачка! Верно Митяй советует, дай клятву, а после Глеб всё перевернёт! Ты-то при чём? Или решил Глеба покинуть? Без Глеба ты князь? Верно?

Снова собравшиеся пришли к изначальному противостоянию. Снова косые взгляды и недовольство сквозят в каждом слове, в каждом жесте. Но спор прервало появление гонца.

Дверь распахнулась. Вбежал ратник, замешкался, не зная, к кому обращаться, и брякнул с порога:

— Смута в городе. Горожане да дружина супротив хазар! Как бы не пожгли в избах!

Его ноги до колена обрызганы мокрым месивом, снег растаял, грязь налипла на голенища, стекает комьями, но некому заботиться о чистоте. Город, того и жди, кровью умоется!

— Макар, гони за ведуном! Слышишь! — вскочил Владимир, подняв руку. — Тише, тише! Крутко, поднимай тысячу, Ким, со мной! Улгар, держи своих купно, но чтоб никто не высовывался! Придержи, нам резня не нужна. Претич, о чём гадаешь? Сидим да пыхтим, не помрём, так родим? Едем вместе! Или крови ждёшь?

Собрав всех, кто мог пристать к отряду, выехали поспешно, стараясь отогнать дурные предчувствия, понимая, что пожар легче затушить вначале. Лошади шли устало, не успели отдохнуть после ночного перехода, но на то не смотрели. Владимир не успел надеть кольчугу, да и Ким без панциря, без брони: схватили мечи — и к коновязи. Не пробежали и трёх улиц, как встретили плотную гурьбу, двигающуюся к купеческой слободе. Были там и мастера, и простой люд, и бабы, и дружинники. Тем и опасны бунты, что дружину делят на лагеря, кто стоит в рядах погромщиков, кто по приказу князя выступает против. Кто поднял руку на своего, уже не остановится, старшины для него не преграда, смутьяну нет закона, нет разумного предела. Вобьёт себе в голову, что он борец за правду, и чем ты его проймёшь?

Сблизились, вглядываясь в плотные ряды негодующего люда. Претич выступил вперёд, но Владимир не уступил, приблизился к нему и стал рядом. Взволнованные лошади испуганно шевелили ушами. Настроение собравшихся сулило беду, видны пояса с оружием, кое-кто успел прихватить кольчуги, дружинники привычно опираются на древка сулиц.

— Куда направились?! — спросил Претич, подняв руку. Он выискивал взглядом заводил, вожаков, подталкивающих народ к возмущению, зная, что лишь с ними можно спорить.

— Чем недовольны?! — крикнул Владимир. Он также вызывал на себя гнев собравшихся, желая понять, что послужило причиной смуты.

— А то ты не ведаешь! — крикнул стражник.

— Или Киев уже продан? Это по какой правде?

В шуме и криках тонет голос первого стражника, взявшего на себя долг руководства. И если до сей поры ему легко удавалось направлять возмущённый сброд, то здесь толпа рассыпается. Одни отступают, понимая, что спорить с воеводой бессмысленно, другие рвутся пройти мимо, третьи готовы к словесной схватке, потому и подтягиваются ближе. Слушают слова правителей, передавая их далее.

— С чего хазары вошли в Киев? Или мы теперь рабы?!

— А это кто? Новый князь, что ли? Соплив ещё!

Воевода снова поднял руку и призывно гаркнул:

— Ти-и-хо-о! Что галдите, как сороки? Говорите толком! Почто колья повыдергали? Забыли? На всяку гадину найдём рогатину!

Но стражник, стоявший в головах крикливой толпы, высоко воздев копьё, на котором темнела его шапка, зло закричал:

— Знаем! Была бы спина, будет и вина! С чего хазар привёл?! Киев отдать?! Не быть тому!!

— Кому Киевом править, без тебя решат! Слышь, Силантий! — отвечал Претич, успев узнать стражника. — Тебя, однако, не посадят! Разве что в острог, за дерзости...

— Знаем, кому Киев отдаёте! — истерично завизжала баба, похожая на курицу с ощипанной шеей, видно по всему — торговка, два тулупа, а шея гола, личико махонькое, нос крючком.

— Прочь с дороги! Не бывать...

Толпа вновь качнулась, обрела прежний настрой и целеустремлённость. Кто-то глумливо бросил в воеводу снежок, и это понравилось, многие наклонились, сгребли непрочную грязь. В редкую шеренгу всадников полетели снежки, а там и комья грязи, мелькнул камень. Лошадь одного из дружинников взбрыкнула и шарахнулась в сторону.

— Сымай его! — крикнули в толпе. И нашлись желающие сбросить воина. Поспешили к сползающему с лошади всаднику. Весёлый азарт охватывал сборище.

— Крови хотите! — выкрикнул Владимир и вмиг подскочил к ратнику. — Крови?!

Он уже вскинул руку с обнажённой саблей, непривычной для русских ратников. Конь оттеснил торопыг, свистнула змейка кнута, Макар приспел на помощь.

— Святослава убили! Вам мало?! — кричал Владимир. — А кто люб? Кого посадите?! Кто кричал Ярополка? Где Ярополк? Где? Вы что, пьяны с утра?! Так пьяница проспится, а дураки ныне заснут навек! Что творите?!

— Хазарам служить...

— Каким хазарам?! Я — хазарин?! — Он развернулся и пустил коня вдоль сгрудившейся толпы, пронзая взглядом распаренные лица. И страстная ненависть, злоба, которую он не скрывал, подействовала на многих как ушат холодной воды. — Одного не сберегли, а другого рвётесь казнить?!

— Ты нам не князь! — Нашёлся упрямец, растолкал других и выступил к Владимиру.

— Ясно! И воевода не указ! Верно? А кто указ? Кто?! — Владимир развернулся и встал перед стражником, приподнявшим копьё. — Кто тебя звал сюда, сеять смуту? Власти хочешь?

Резко склонившись на бок, Владимир ударил по древку, и копьё лопнуло. Хруст дерева — как знак, все замерли в ожидании, и стало на удивление тихо. В тишине, впервые объединившей собравшихся, голос Владимира звучал угрожающе:

— Я князь, и то правда! А вы смутьяны!

— Не слушайте! — размахивая своим жезлом, вопил Силантий, заметив неуверенность ближних. — Ложь! Святослав сам помер! Конь лягнул, то все знают! А этот — хазарин! Прислужник хаканов! Кого слушаете?!

— Конь лягнул?! — кивнул Владимир. — Сам видел?! Ох, стражник, лишишься языка! Кто здесь по глупости, люди?! Вон поспешает ведун Олекса! А спросим его, от чего умер князь Святослав! Кто правды ищет?

Улгар и Кандак успели поднять людей, вытряхнуть разомлевших ратников из тёплых домов, скликая к княжескому подворью. Сам терем невелик, но рядом дома близких, верных людей, и вся улочка стала местом сбора пришлых воинов. Весть о смуте неслась быстро. Но ратники принимали её спокойно, на то и войско, чтоб доказать силу в схватке, а не в состязаниях краснобаев. Могло быть хуже, в ночь разбросанных по городу воинов тяжко собрать, а когда на каждом углу перехватывают разъярённые жители, и вовсе невозможно.

Стягивая тысячу ко двору киевского князя, к богатым домам дружинников да близких правителю купцов, наёмники видели уже дым первого пожара. Пока подожгли лишь один дом, но толпы собирались в разных углах столицы и по галдящим улицам устремлялись к центру, к княжескому подворью. Казалось, кто-то руководит мятежом, нашёптывая людям злое!

Видны беженцы, скачут купцы хазарские, ищут приют и защиту у правителя. Но Владимира нет. Скарб хазарских торгашей наспех расхватывают, а то и жгут. Хорошо хоть не добрались ещё до складов, до спрятанного на хранение, взяли лишь лотки.

Гости, приехавшие на торжища, скрываются в домах, разумно полагая, что чужакам не место в сваре за престол. Им трудно понять, кто верховодит народом, кто подбивает на непослушание.

Дружина, войско киевское тоже собирается к дому князя, Претич не предупредил своих вояк, что к чему, вот и бегут, кто пёхом, кто верхом, к воротам. А там чужаки. Снуют слухи, дружинники взбудоражены, и только одно сдерживает две силы от столкновения, язык. И те, и другие говорят по-русски, понимают друг друга и оттого не решаются нападать.

Тысячник дружины киевской, увидев толпу горожан, первым обратился к хазарам. Преодолел пять десятков метров, разделяющих ратников, проехал меж отрядами и поклонился Улгару.

— Чего ждём? Хазарин? Не с вами ли ратиться нынче? Как думаешь?

За его спиной двое, но разве они спасут, если старшие не сговорятся? Улгар, хоть и чужой в городе, понимает — русских меньше! Толпа не войско, смелы до первой крови, в открытой сшибке его тысяча сметёт и дружину, и горожан. Потому Улгар спокойно отвечает, привычно склоняясь:

— Зачем биться? Ваш князь, наш князь. А купцов не дадим... зачем купцов гонять? Почто притесняют хазар?

— Мы купцов не хватали... — ответил тысяцкий и оглянулся. Он только сейчас разглядел беглецов, стоящих в глубине двора, наспех собранные вещи на санях, закутанных в тулупы женщин, детвору. — И к смуте не причастны. Кому-то надобно, чтоб пролилась кровь... кто-то ждёт славной тризны по Глебу.

Он не успел вернуться к киевлянам, как толпа, медленно обтекая дружинников, подползла к краю княжеского двора и остановилась. Сзади напирали нетерпеливые, волновались самые беспечные, которым ничего не страшно в толчее, не дав себе труда задуматься, к чему катится бунт. На то и сновали в толпе подстрекатели, толкали под руку горячих.

Из возгласов и многочисленных задиристых реплик дружинники и наёмники поняли: народ вышел на улицы, противясь хазарам. Именно вступление хазар в столицу вызвало бурю негодования.

— Кто вас звал? Степняки?! — кричали ближние, чувствуя себя героями, ведь позади сотни сородичей, соседей, земляков. Вместе так просто крушить любые преграды!

— Оставьте Киев! Забыли Святослава?!

— Киев не Итиль! Не Саркел! Ступайте прочь!

Собравшимся кажется, что и воины киевской дружины с ними, в первых рядах улюлюкающей толпы. Толпа понемногу подталкивает их к буйству, подмывает песчаный слой под камнями, ожидая обрушения. Хазарам сейчас не разобрать, кто воин, кто случайный крикун, пришедший вершить стихийное правосудие!

— Пошли вон из города! Глеб наш князь!

— Забирайте своего княжича! Найдём, кому стол отдать!

— Люди русские, чего ждёте?! Гони их!

— Шапками закидаем!

— Собак спустим! Слышь, ехай-ехай, а то кусать будут!

Кто-то смеялся, кто-то потрясал сулицей, кто-то догадался бросить снегом, ведь его всюду хватает. Слаб, конечно, мокроват от тепла, но если постараться, приблизится на десяток саженей!

И вдруг всё изменилось. Улгар и Кандак подали знак, конница принялась ровнять ряды, воины дружно обнажили сталь кривых сабель, растягивая вал от одного края улицы, от ограды княжеской, до другого. Это походило на порыв ветра, проскользнувший по дереву, когда каждый потревоженный лист успевает блеснуть, отразив солнце, подталкивая соседний, словно передавая острый блик с ветки на ветку.

— Испужались? Снега? — нелепо сорвался в писк молодой Голос. Но смех не поддержали. Толпа попятилась. Редкими зубьями выглядели ратники дружины, за спиной которых спешили укрыться голосистые бунтари.

— Воины! Али вы не хоробры?! Сулицы вперёд! Дайте степнякам...

— Братцы! Рви поганых!

Крики подстёгивали народ. Воины киевской дружины недоумённо озирались.

— Стоять! — зычно орал тысячник. Его конь выбился на голое пространство меж враждующих туч, и теперь он ясно виден киевлянам. — Стоять! Сомкнуть ряды. Оттесняй смутьянов! Кому сказано?! Гони их взашей! Аль мы бараны?! На бойне?!

Он продвинулся вдоль линии киевской дружины, смачно потянул плетью одного, другого крикуна, заставляя тех пятиться, опрокинув в снег высокого мастерового. Тот походил на полено с кривыми сучками — тулуп узок, ободран как кора, рукава обрезаны, а голова в шапке едва не шире плеч.

Стрела. Старшину киевской дружины сбила стрела, и многие видели, что ударила из скопища горожан, из толпы. Крепка ли бронь, подумалось воинам, узревшим, как тысячник наклонился, хватанул воздух нелепо вывернутой рукой и сполз с коня, обламывая оперенье о седло. Стрела всё же нашла щель у плеча. Только теперь её трудно извлечь, обломок застрял, прижат нагрудником.

— Кто стрелял? Кто?!

— Хазары! Убили!

— Что же это?!

— Бей поганых!

Толпа откатывалась, раскалываясь на клочья, но всё ясней видны сплочённые ядра сопротивления, где есть и мечи, и сулицы, и топоры, где собраны плечом к плечу и дружинники, и мастеровые.

— Сзади! Идут! Претич с дружиной! — снова кричат глазастые, которым видел склон. И точно, по нему движется сотня с обнажёнными клинками. Копья-сулицы, червонные щиты, кольчуги, приметно, что рать русская. Воевода? Но нет стягов, которые всегда при нем. Поступь малой дружины поспешна, всякому ясно: эти воины не останутся в стороне. Они торопятся к битве, к схватке. Или летят разгонять смуту?

Из толпы, из плотных сгустков гневного варева, летят стрелы, немного, но высвистывают над головами, заставляя дружинников оборачиваться и, повинуясь воле сбитого старшины, смыкать ряды, образуя непрочную перегородку, разделяющую горожан и хазар.

— А это кто?!

— Идут, наши! Наши! — провозглашает молодой голос, в нём радость и надежда, вызванные страхом. Ведь где стрелы, там раненые, там кровь. Схватка неизбежна.

И точно, чуть дальше приметна ещё одна рать. Тоже всадники с красными щитами, вскинутые копья, и знаки воеводы, стяги с голубой каймой. Мало воинов у воеводы, мало. Тогда кто же приспел ранее? Кто, расталкивая толпу, разрезая её клином отчаянной конницы, продвигается к хазарам?

Улгар и хазары всё ещё выжидают. Они всё ещё сила. И стрелы смутьянов остаются без ответа. Но не потому, что не могут противостоять толпе. Скорее, Улгар и Кандак не привыкли принимать важные решения без подсказки. Зреет нарыв, ещё немного, и лопнет...

— Хазаре! — кричит воин в сияющей кольчуге, выделяющийся из приспевших всадников богатым убранством, знатным плащом, золочёной стрелкой на переносье шелома. — Я воевода черниговский Брус! Даю вам вольную дорогу из Киева! Вы чужие здесь! Берите сопляка и ступайте с миром! А мы найдём князя! Клянусь... вас никто не тронет! Ни одна рука!

— А иначе?! — с ухмылкой спрашивает воин из первой шеренги хазар. — Ты, что ли, нас порубишь?! Смельчак?

— Сулицы вперёд! — раздувая ноздри, приподнялся в стременах Брус. — Держать строй!

Его команду выполнили воины киевской дружины. Одним окриком черниговец взял власть над разрозненной растерянной массой. Всё же в ратниках крепко сидит навык к повиновению.

— А иначе... на подходе мои десять тысяч! Да Претич стянет не меньше! Стянет, не сомневайтесь!

Киев город стольный. Так что — решайте. За кого умирать вздумали? Владимир не князь нам! Не хотим хазарской удавки! Верно?! Хоть чёрта взнуздай, а меня не займай!

И действительно, воины стольного града, сомневавшиеся до поры, не знавшие, к кому пристать, согласно закивали, сдвигались в плотные ряды, щетинясь копьями, выдавливая остатки мятежной толпы на края, к высоким оградам.

— Вам не князь? Да нам старший! Пусть он прикажет... тогда и поговорим! — отозвался Улгар, не зная толком, чего требовать от народа, обретающего единство. Удаль толпы не страшна, но воины под твёрдой рукой местного воеводы? Угроза всё более становилась похожа на правду. К зажатым у княжеского двора хазарам, к потерявшим главу наёмникам подъезжает Претич с отрядом. Разглядев мечи и обнажённую сталь, приметив кровь и раненого тысячника у ограды, подал голос:

— Стойте! Остановитесь! Стойте!!

Суматоха на улицах походила на вороний грай, когда птицы снуют над деревьями, мостят гнёзда, ссорятся и роняют перья. Трудно разобрать, кто спешит, куда, зачем. Голоса накаляются, нетерпенье толкает сброд на неразумные действия, поток кружит, как талая вода в поисках щели, сметая сор и лёгкую труху.

— Претич! Вели хазарам выйти с Киева! — требовательно крикнул Брус, с другого конца дуги, запирающей пришельцев. — Не хотим хазар! Слышишь?! Вели! А не то...

— Где Владимир? Воевода?! — Улгар и Кандак уже не покидали пределов своего войска, кричали через головы, над вскинутыми щитами.

— Гнать хазар!

— Гони!

— Не хотим!

Гул возмущения рос, вдохновляя людей на решительные поступки. Снова дерзкие мастеровые и юноши швыряли снег, снова просвистели две, три стрелы, и кто-то застонал в плотном строю наёмников.

Воевода поневоле оказался на грани двух стихий, войны и мира, единения и раздора. Стоило ему возглавить войско, решительно поддержать горожан, и наёмники уйдут! Они уже в растерянности. Битва на истребление, на измор, война против всех чужакам ни к чему! Его голос мог уладить противоборство в краткое время! Хазары уйдут, поджав хвост! Примут кой-какие подачки, возьмут продовольствия, сена да тех же медяков! И выкатятся!

— Стоять! — снова вскинул руки воевода. — Я сам улажу!

Он приблизился к хазарам, намереваясь пройти к Улгару, Кандаку, но посадник Чернигова выбился следом, увязался за ним, причём рядом с самозваным гостем держались двое воинов. Они чувствовали свою силу! Брали нахрапом.

— Не хотим хазарской удавки! — провозгласил Брус и, гордо вскинув руку в латной рукавице, проскакал два десятка саженей. Догнал Претича и, спокойно выдержав его недовольный взгляд, заявил: — Стой за меня, воевода! Иначе сковырнём!

— Горяч не по годам? — вскинулся воевода, но понял, разбираться не время. Нужно держаться кучно. А там видно будет, кто на что горазд.

Но переговоры с наёмниками не увенчались успехом. Едва старшие вошли во двор князя, едва спешились, как послышались крики с улицы. Толпа негодовала и бесновалась. Ропот и визгливый, неестественный смех долетал даже сюда, провожая новых участников сумятицы задорными репликами.

Во двор въехали трое воинов и Владимир с друзьями. Воины вскинули щиты, прикрывая голову старшины. Здесь, в глубине двора, поспокойней. Нет ни грязи, ни стрел, ни глумливых окриков толпы.

— Владимир! — обрадовался Улгар. — У меня восемь раненых! Кто за кровь ответит?

— Восемь? — усмехнулся, пренебрежительно оглянувшись на телохранителей, Брус. — Радуйся, что живым уйдёшь! Верно, воевода?!

— Кто таков?! — спрыгнув с коня, спросил Владимир, нетвёрдым шагом приблизившись к пешим ратникам. Со стороны глянуть, вот-вот упадёт юный князь в распущенной сорочке, совсем выбился из сил. Те собирались идти в дом, да задержались, так и стояли, не отпустив удила своих коней.

— Я из Чернигова! Брус! Сын воевода Блуда! Слыхал такого? А тебе, малец, время бежать с Киева, коли жизнь дорога! Не люб ты нам! Не люб!

— Всё сказал?! — Владимир отпустил коня и положил руку на рукоять укороченного меча.

— Сказал! — ответил Брус. И спокойно взялся за меч.

Он не успел договорить, как сталь князя взметнулась без замаха и, потеряв на полдороге ножны, порхнувшие следом, скользнула на горку. Удар, пройдя над предплечьем, над руками, припавшими к ножнам, угодил в незащищённую шею. Край меча мастерски изогнут на восточный манер, и этот коготь, изгиб с отточенной кромкой, прошёл смертельный путь в мгновение ока. Звякнул меч Бруса, всколыхнулась кольчужная накидка на затылке, задетая стремительным ударом, и тело, уже не человек — тело с обнажённым мечом в руке, упало на мокрый двор, под ноги отступившего телохранителя, рвущего свой клинок. Ножны перекосились, и сталь никак не выскальзывала, так он и стоял в течение краткого времени, расширившимися зрачками принимая картину смерти, дёргая меч, пока не ощутил под своим горлом холод. Клинок Владимира прижат к шее.

— На колени! — зло повторил Владимир, и по краешку меча скатилась капля свежей крови. Ещё нажим, легчайшее движение, и умрёт молодой парень, умрёт глупо, бездарно, ни за что! Второго телохранителя обступили Макар и Крутко, вспорхнувшие сабли ясно показали воину, что его жизнь не много стоит. Совсем ничего. Потому он первым бросил оружье и опустился на колени.

— Где дружина? Сколько? — не убирая меча, спросил князь, наклоняясь к пленнику. Он словно не понимал, что вся улица, весь город противится его вступлению на престол. Что он чужак здесь, а не повелитель.

— Тысяча, подходит к городу! — ответил телохранитель, глядя в небо. Мимо глаз разъярённого Владимира. Он отвечал негромко, принимая свершившееся как-то тупо, не прося жалости, не стараясь выгадать жизнь.

— Ясно, — вздохнул Владимир. Он устал, измотан, грязен. Рубаха в снегу и пятнах, но князь не замечает мелочей, его мысли быстры, и даже друзья не успевают угадывать их.

— Претич, выходим вместе! Крикнешь, чтоб расходились! Выводи дружину на рынок! Слышал?! Кто повинуется, приму клятву верности! Ты понял?! Не бывать Киеву без власти! Сам видишь, что творят.

Он обернулся к хазарам. Говорил без улыбки, стараясь сдерживать злость, но окружающие понимали его. Все понимали, другого выхода нет.

— Этих, — он кивнул на тело Бруса, — разогнать! Если не сложат оружия, сечь! Бери пять сотен! Клянусь, кто не сложит оружия, ответит головой. Хватит смуты! Крутко, поднимай свою тысячу и смотри! Мы с воеводой выходим, готовь стрелы, кто кинется, не жалей! Гнать их по улицам, вниз, пока ноги не обломают!

И — вышли.

Вышли, прижимая щиты, держа в руках мечи, выкрикивая команды и призывая к себе дружинников, исполнительных соратников.

Двигались упрямо и бодро, даже Владимир казался возбуждённым, зычно распоряжаясь, склоняя киевлян к благоразумию.

Кричали, стараясь превзойти соседа, обращаясь к толпе, умоляли и угрожали, но время решительных слов упущено. Склонить к повиновению воинов, уже поверивших в цель, обретших свою правду, перековать их в краткое время невозможно. Черниговцы почуяли недоброе. Скрывать смерть Бруса нет смысла.

— Нет больше Бруса! — крикнул Владимир. — Ибо он затеял смуту! Вам надобно того же?! Крови ждёте?! Крови?! Здесь не вече! Разойдитесь!

Претич уже не раз повторил воинам команду, гневно ругался, понукая отступить.

Но время упущено. Хмель забродил, пена шла через края и стекала, пятная снежный наст кровью...

Претич не смог увести всю дружину. Не осилил.

Его опрокинули ретивые поборники справедливости, двинув редкой цепью в сторону оставшихся хазар. Владимир крутился на коне, окружённый озлобленными киевлянами, Макар отбивался, прикрывая ему спину, и бунтовщики спешили к выкатившимся вперёд, беззащитным, как казалось на первый взгляд, чужакам. Набегая, они сломали строй, копья — не грозная стена, а расползающаяся мокрая овчина. Шли не все. Решительность молодого князя впечатляла. Владимир не отступил, не прятался, именно ему повиновались хазары. Пришлый, злобный, а всё же был князем. Властью. Скверной, чужеродной, но властью. Потому строй раскололся.

Наконец сдвинулись застоявшиеся сотни наёмников.

Стрелы — не пару десятков, как было ранее, со стороны киевлян, а сотни, тучи — брызнули из-за спин всадников, легко находя себе жертвы в рядах бунтовщиков, потому что нападения на старшин, на Владимира и воеводу ждали. Потому что слишком близки смутьяны. Они как на ладони, перед наёмниками. Хватило сотни, чтоб отрубить тёмные щупальца, что раскорякой тянулись к Владимиру.

Но большая часть наёмников ударила по черниговцам. Улгар вымел воинов Бруса, покрывая улочку ранеными, брошенными щитами, обломками копий и множеством тел растоптанных простолюдинов. Были среди них и бабы, голосили старухи, виднелся покалеченный мальчонка, с визгом прыгавший на одной ножке к ограде, к упавшему без чувств родственнику. Другая нога у воробышка торчала, неловко подогнувшись, разорвав ветхие порты свежим изломом кости.

Крутко вывел тысячу, и беспомощных вояк уложили за краткое время, кого успокоив на веки вечные, кого — чтобы связать. Благо у всех всадников есть верёвки.

К темноте горожан разогнали.

Остатки толпы, беглецы и рассыпавшиеся по переулкам крикуны, переваливались через ограды, скрывались в чужих сараях, марая кровью снег, разнося по городу весть о жестокости нового владыки. Никто не сомневался, что беглые донесли до черниговской дружины весть о смерть Бруса. А это сулило новые схватки, месть родни, противника в крепком городе, являвшемся главой княжества.

И вот тогда, уже в серых сумерках, стрела нашла Владимира.

Он спускался к рынку, к площади, где собирались и воины, и гости, и горожане — все, кто явился на погребение.

Стрела, пущенная сзади, с верха частокола, ударила точно так, как когда-то в битве с печенегами, но на сей раз нашла князя. Он вскрикнул и упал. Его выбило из седла. И в блёклом свете уходящего дня не сразу поняли, в чём причина... не все приметили стрелу. А кто видел, отступили в страхе. Потому что стрела, обычная стрела с двумя пластинками-лезвиями, напоминавшими сердечко, упала... не пробив тела. Словно под рубахой князя панцирь.

Сбежались соратники. Подняли, привели в чувство, закатали рубаху. Никакой кольчуги нет и в помине. Лишь расползающийся багровый след на коже да злой кашель.

Ближе всех держался Макар, он тронул кожаный пояс, перекинутый на восточный лад через плечо, наискось, но разглядеть вмятину или заклёпку, принявшую на себя стрелу, не успел. Князь отмахнулся, велел придержать лошадь.

— Едем, едем, — морщился Владимир, порываясь к седлу. — Я приму клятву верности! Нынче же...

Искать коварного стрелка не стали. Наёмники плохо знают город, а свои не решились оставить князя. Да и поздно уже. Затеявший злое успел скрыться. Его и не видели за высоким забором.

Ким покачал головой и кивнул Макару. Теперь князя прикрыли со всех сторон. Запоздало прикрыли. И повезли, задыхающегося, кашляющего, к площади. Киев ждал князя. Владимир ждал власти... И многие тысячи людей ждали перемен, кто с надеждой, кто по привычке, кто с покорным равнодушием.

Глава семнадцатая ПРИВОРОТ

Кладбище многими воспринимается печально, но только не Анастасией. Она испытывала странный восторг, прогуливаясь по пустынным тропинкам поселения мёртвых. Холодок и острые иголки страха проникали в душу, заставляя жадно упиваться отпущенными мгновениями, сознавая, что ей выпало невиданное счастье — жить на вершине вершин, получая от каждого дня всё, что только возможно. Она не просто обитает в столице империи, не просто близка к царской семье, она — царица.

Вышла замуж за императора Лакапина, Романа Второго. Пережила его. Любила и до сей поры любит. Как можно не любить человека, с которым делишь ложе? Он был славный. Добрый, слабый, смешливый. С ним приятно в безделье, весело на праздники, но страшно в годы испытаний. А у империи каждый год новые беды, новые враги. Легкомысленный правитель — не просто обуза. Язва, приносящая погибель всему организму.

Умер быстро. Почти не страдал, до последнего дня верил, что вскоре встанет, сходит в бани, отлежится и всё забудется. Да, да, Роман Лакапин никогда не умел делать выводы, не учился даже на бедах. Готов всё забыть, снова заниматься легковесной болтовнёй, суетой, видимостью.

Умер. Если отбросить страх, придётся признать: смерть — всего лишь кража нескольких лет жизни. Сколько ему оставалось? Десять? Пять? А сколько бед он мог натворить бессмысленными указами, противоречивыми распоряжениями? Сколько сотен или тысяч жизней укоротил бы?

Вышла замуж за Никифора Фоку. И несколько лет была счастлива. Училась разумной жестокости, милосердной лжи, твёрдости устремлений. Стар был Фока, стар. Может, всё и сложилось бы иначе, если бы не напористый вездесущий Цимисхий. Если бы не горячий нрав и любвеобильность армянина. Да, в постельных утехах он не знает равных, не терпит дремотной ласки и не способен сдержать пылкие порывы.

Вот и Фоки уже нет в живых. Лишь могилы любимых мужей здесь. Она часто бывает на кладбище и замечает, как место обитания умерших ширится, пополняется камнями, а город живых, наоборот, стоит на грани разрушения. Мельчает.

Здесь тихо и пустынно. Солнечные лучи беззаботно ласкают листву тополей, искрятся на веточках туи, превращают опавшие жёлуди в весёлое золото. Природе нет дела до камней, до начертанных дат и скорбных эпитафий. Трава прорывается на тропинки, вьюнок оплетает тую, и даты на непрочном песчанике стираются дождями.

Да это могила какой-то матроны.

«Здесь лежит мать двух сыновей, так и не успевшая родить дочь. Ей было тридцать пять. Вспомни её, путник, и не теряй времени понапрасну».

Да, не теряй... легко сказать, а ведь вся жизнь — это напрасная потеря времени. Что важного она сделала вчера? Что сумела изменить? Поступок? За последний месяц она свершила хоть один поступок? Ругалась с прислугой? Наказала раба? Спорила с Цимисхием о политике? Пустота...

«Я был ничто и теперь стал ничто. Прохожий, ешь, пей и веселись». У камня густая трава, успела засохнуть высокая шляпка тысячелистника. Зелень уже отгорает.

Вот-вот, в этом вся мудрость простолюдина. Ешь, пей, веселись. Как будто выпитое придаёт жизни смысл, как будто съеденное на пиру возвеличивает.

Анастасия свернула в сторону более старых могил, там площадки покрыты камнями, там на высоких плитах уже успел появиться зелёный налёт, мох приживается даже на мраморе, находит щели, селится в щербинах основания.

«Прохожий, здесь лежит торговец. Он никогда никого не обвешивал и не обманывал. Будто сейчас ему не всё равно».

Да, она помнит этого высокого весёлого грека. Он начинал с торговли овощами, позднее сделался хозяином рынка, стал ростовщиком, но не успел насладиться плодами своих усилий.

Не успел. Матрона не успела родить дочь. Он не успел отдохнуть. Или сейчас отдыхает?

«Человек никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и живёт лишь той, которую теряет».

Стоик. Здесь прах стоика, унылого писаря, которого она при жизни не удостоила ни одним добрым словом. Надо же, придумали поместить на его камне философское изречение. Может, друзья? Она плохо знала писаря. Совсем не знала. И не желала знать. Не выделялся ничем, ни мускулистостью тела, ни ухоженностью рук, глаза вечно тоскливые, скорбящие. Плохие зубы. Вот только взгляд... да, верно, он всегда глядел сквозь неё. Видел императрицу, красавицу, о которой шушукался весь город, но не возжелал. Да, это воспринималось как обида. Не замечает, совершенно не обращает внимания, вот неблагодарный. Да кто он такой? Теперь можно признаться, он был никем, но хотя бы понимал это. Другие не понимают.

А вот и плита приближённого Романа, паракимомена[12] Георгия. Надпись весьма коротка, но в ней глубокий смысл.

«Моему кораблю не страшны никакие бури, но что толку, ведь он опустился на дно».

Да, этот корабль тоже не успел достигнуть цели. Никто не успевает, потому что человек не ведает цели. Да есть ли она?

Вот и могила Фоки.

Анастасия остановилась и недовольно вскинула руки, словно могла закрыться ветками ближнего куста от взгляда старика. Поблизости стоял патриарх Полиевкт.

Они поклонились друг другу, с вызовом, с неприязнью, которую трудно скрыть. Давние враги и соперники. Патриарх, властолюбивый и костлявый старик, и цветущая красавица, чьи советы нередко губили начинания религиозного владыки.

— Что скажешь, Анастасия? — спросил старец, приближаясь к каменному барьеру, отделяющему площадку и могилу императора от ближних участков.

— Ничего. — Она поджала губы и некоторое время держалась. Спорить с владыкой не нужно. Бесполезно. Они никогда не поймут друг друга. Сколько уж говорено, сколько оскорблений и угроз выслушано, а проку?

— Тебя так и тянет на кладбище, да? Слышишь голоса мёртвых? Занимаешься бесовщиной? Прячешь пластины[13] с именами врагов?— грозно хмурит седые брови Полиевкт.

— Прекрати, — недовольно фыркнула Анастасия. — Мы здесь одни. Для кого стараешься? Или уверовал в своё величие? Будешь порицать меня от лица церкви? Так ведь всё впустую. Нет никакого Христа, как нет Юпитера или Зевса. Бог один, и не тебе, дремучему, говорить от его имени!

Старик отшатнулся, прищурил выцветшие очи и не нашёл, что сказать. Злость стянула его губы в тонкие полоски, и он запоздало прошипел:

— Ехидна! Все вы порождение греха! Всё твоё достоинство — суть разврат. Разврат твоё оружие, твоё ядовитое жало. Вертишь вместилищем греха и сбиваешь мужей на тропу порока. Но недолго осталось. Недолго. Смерть Фоки ещё отзовётся!

Анастасия отвернулась и пошла по тропинке, не желая состязаться в громогласных криках с патриархом. Смешно уподобляться сумасшедшему, смешно и нелепо.

— Думаешь, никто не ведает о твоих грехах? Блудница! Чем станешь вертеть в старости? Кожа одряхлеет, глаза потеряют блеск. Не поможет ни сурьма для ресниц, ни хиосская мастика для лживого рта. Кого соблазнишь мерзкой плотью?

Она не выдержала. Остановилась. Глянула через плечо на старика, исходящего злобой, и ответила:

— А ты свят? Не во грехе зачат? Как блудят святые отцы? С мальчиками, да? То-то у вас часто меняются служки, да и в хорах довольно румяных подпевал. Чего раскричался? Сами ни на что не годны, а виновны женщины? Что ты машешь именем Христа как кадилом? Мужеложец! Неудивительно, что в Болгарии узнали о вашей мерзости! И отказали патриарху! Вышвырнули из храмов! В Рим писали, звали служителей![14]

Она улыбнулась, увидев, как патриарх захлебнулся негодованием, и продолжила:

— Ты же бесплоден во всём! Кроме суровости и пустословия, ни к чему не способен!

— Болгары? Рим? — Старик вращал глазами, словно кто-то мог подсказать ему верный ответ, помочь в споре с клеветницей. — Да мы всюду несём добродетель православия! Всюду! Лишь тебе, ведьма, противны откровения пророка.

— Несёте? А отчего Русь до сих пор не приняла веры? Печенеги в язычестве, венгры? Вы ни на что не годны, суесловы! А я ведьма, могу всё! Хочешь, докажу? Русь станет христианской! Это ли не благо?

Ступая скоро, не откликаясь на крики, она покинула кладбище и вскоре сидела в золочёной колеснице, катила в город, недовольно хмуря брови. Слуги молчали, отлично зная её нрав. Сейчас не время причитать и советовать. Не время мелочной болтовни. Лучше потерпеть, переждать бурю.

Вернувшись во дворец, она приказала телохранителю Дуко, венгру, мальчиком попавшему во дворец василевса:

— Найди Ярополка. Приведи. Тайно. Чтоб ни одна душа не знала. И сам забудь, понял?

Дуко кивнул и растворился в коридорах.

— О чём ты мечтаешь? — спросила царица юного князя, с готовностью откликнувшегося на её зов.

Она налила в чашу молодого вина и протянула гостю:

— Не стыдись, открой всё. Самые смелые мечты. Или боишься?

Ярополк усмехнулся её словам, ему казалось, что она шутит. Как можно бояться Анастасии? Раньше боялся, впервые познав её как женщину, ждал смерти за грех, проклинал себя, прелюбодея, рисовал картины мести со стороны Иоанна. Но обошлось. В столице иные нравы.

— Мечты... все мужчины мечтают о славе, доблести, власти. Это легко отгадать.

— Я не хочу гадать. Умею, но не хочу. Скажи, а ты способен верить? Верить безоглядно, не сомневаясь, не пугаясь последствий?

— Верить? Ты о Христе?

— Я похожа на патриарха?

Он вновь рассмеялся.

— Верить мне. Ты способен поверить мне?

Анастасия приподнялась над столом, и Ярополк провалился в глубину её голубых глаз, удивляясь тому, как они велики. Миг назад он видел женщину, любовницу, игривую красавицу в ожидании страсти, а сейчас нет женщины, нет ничего, кроме огромных зрачков. От них нельзя оторваться. Голубизна манит и чарует, как переливы потока подо льдом, и не замечаешь, как скользишь по тонкой плёнке, скользишь, предвкушая восторг и ужас падения в глубину.

— Верю. Тебе верю... — выдохнул Ярополк и подумал: «Кто это сказал? Я? Я произнёс слова о вере? Вчера смеялся над библейской чепухой, а теперь? Поклялся верить?»

— Станешь повелителем! Выше всех царей! Сегодня твоя ночь! Сегодня нужно посеять зерно. Оно созреет. Ты станешь — царём царей. Я твоей супругой навсегда. Навсегда. Верь мне! Только мне! И ты возвеличишься...

Она пригубила из чаши и снова предложила гостю. Он выпил, почему-то голова кружилась, словно провёл полночи в пьянстве. Руки начали дрожать. Отлежал или неловко подвернул?

— Если веришь — ороси кровью зерно успеха, — сказала Анастасия и поцеловала его, наклонившись над скатертью.

Она не могла поцеловать. Между ним и царицей пять локтей. Но вкус поцелуя расползается теплом по губам.

— Слушай меня, Ярко! — Женщина уже наклонилась над его лицом, и только тогда гость понял, что лежит как жук, опрокинувшись навзничь, забыв о приличиях. — Слушай меня, мой будущий повелитель!

Голова тяжелеет, и слова теряют смысл. В них нет нужды. Всё свершается само по себе. Одежда срывается с тела. Жар окутывает члены. Свет и запах оливкового масла скользит по коже вместе с лёгкими пальцами Анастасии. Она смазывает его? Зачем? Почему он лежит нагой на белом полотне? Почему на бёдрах чёрная повязка?

Вот голуби бьются в руках Анастасии. Прилетели сами. Кружат, садятся на руки. Хлопают крыльями.

Кровь. Слова заклинания. Всё спуталось, и казалось, что уже не явь, а сон овладел им. Кровь голубя капает на живот, и тело принимает её как жар, как воск со свечи, вздрагивая от мгновенного ожога и поддаваясь теплу. Слова чужой речи не пугают уже, а ласкают, и даже нож в руке августы не страшен.

«Я та, кто вместе с тобой перевернул всю вселенную и нашёл великого Осириса. Я та, кто с тобой сражался с богами. Я, запершая двойные скрижали неба, укротившая змея, усмирившая море, потоки, истоки рек, до тех пор, пока ты не стал господствовать над миром. Воскреси, молю, друга и недруга, брось меня на земле и на небесной сфере, лишь одному тебе стану служить, владыка богов аемина ебарот ерре торабе анимеа.

Дай мне силу, молю, и дай мне ту милость, чтобы всякий раз, как кто-нибудь вздумает меня осквернить, мне удалось избежать осквернения, наине басанаптату еапту мэнофаесмэ папту мэноф ат тауи мэних хархара, пткмау, лалапса, трауи трауепс мамо фортуха».

Слова неясны, но прикосновения горячего взбудоражили члены, и чёрная повязка вздулась на бёдрах, приводя Ярополка в неистовство. Он никогда не испытывал такого вожделения и никогда не видел себя со стороны, как нынче.

И став властным зверем, распиная на плащанице жрицу ночных заклинаний, Анастасию — жену Иоанна, смотрел на всё чужими глазами, не веря в реальность творимого, не веря в свой рык и частое дыхание загнанного животного, и, даже обливая семенем тело жрицы, он не мог насытиться и не отпускал её, повторяя слова, значения которых так и не понял:

— Еаине басанаптату еапту мэнофаесмэ папту мэноф ат тауи мэних хархара...

Сейчас ему не страшен никто, даже император, он готов сразить любого, кто станет между ним и августой, между послушником и прорицательницей.

Не прошло и недели, как язычник Ярополк крестился и был наречён именем Георгий. Сам патриарх поздравил его с обретением бессмертия и долго толковал о необходимости веры. Вера — вот фундамент величия и истинной мудрости.

Ярополк кивал и вежливо слушал, искоса поглядывая на телохранителя Анастасии, стоявшего у крытого навеса с лошадьми. Боялся, что молчун Дуко не дождётся. А без него во дворец не попасть. Редкие свидания стали необходимы юному князю, он и сам не понимал, откуда эта нестерпимая жажда — видеть глаза Анастасии, слышать шёпот и редкие возгласы страсти, а порой и колдовские имена, связанные в монотонное заклятие.

Что ему за дело до голубей? До голубей Анастасии? До каких-то египетских имён забытого бога?

Но стоило услышать в разноголосице толпы звуки, сходные с египетским заклинанием, как он вспоминал Анастасию.

— Верь мне! Ты станешь — царём царей. Верь мне! И ты возвеличишься...

И он поверил. Как не верить? Ведь умер Святослав, непобедимый воин, которого боялся император Цимисхий. Смельчак Цимисхий вызывал Святослава на поединок перед битвой, но киевский князь лишь посмеялся над противником, ответив — есть много способов покончить с жизнью, выбери себе угодный, а мне некогда заниматься глупостями.

Великий князь умер непонятно, внезапно. И знатные византийцы печально качали головами, мол, у тебя горе, юноша. Откуда им знать, что Святослав не отец Ярополку. Откуда им знать, что голубоглазая тихая Анастасия давно нагадала и эту смерть, и княжение Ярополка. И многое другое... осталось лишь набраться терпения и ждать. Ждать, мечтая о новой встрече с Анастасией, о её ложе со спинкой, отделанной слоновой костью, о сладковатых запахах курильниц, о чёрном покрывале на бёдрах и нечеловеческой страсти, как в ту самую ночь, ночь зерна, орошённого кровью голубки.

Глава восемнадцатая СВАТОВСТВО

Владимир ночевал в отчем доме. Сколько же дней он мечтал о возвращении? Сколько ночей грезил родным очагом, а теперь провалился в сон, не помня себя. И ни отцовские палаты, ни тёплый дух дома не радовали его, ибо он князь без власти, владыка без подданных. Зыбко всё, ох как зыбко. Устал от дороги, а скорее устал от неверия.

Утро. Ещё сумрачно. Прошёлся взглядом по стене. Вон меч, который отцу поднесли торки, не оружие, а украшение, рукоять усыпана самоцветами, выгнута головой птицы. В детстве Владимир немало нахлобучек получил за попытки стянуть меч, забавляться им. Было. Ранился сверкающим лезвием, не получившим ни одной боевой щербины. Помнится кровь на светлом металле и детский страх.

«Мама, я не помру? Крови мно-го-о!»

«Не умрёшь, мой соколик, не умрёшь. Ты молодой, долго жить будешь. Это ещё не рана, царапина. Помнишь дядьку Добрыню? Он стрелой насквозь пробит, меж рёбер вошла, со спины вышла, а ничего, здоров и силён. Скоро приедет, научит тебя мечом рубить, не плачь. Мамка поцелует, и кровь застынет. Вот гляди, видишь... а ты испугался».

Слова матери помнятся, а улыбка уже потускнела. Лица не разглядеть. Давно было. В другой жизни...

Вон щит древний, по словам — ещё Олега, медные детали покрылись тёмным налётом, пробивается зелень.

Да, это его родовое гнездо. Но ведь у птенца свой путь, он успел выпорхнуть, правил Новгородом. Там остался Добрыня. Там вотчина. И Олег был жив в своём Овруче... А Ярополку отходил Киев. Отец намеревался сесть в Переяславце. Так было... совсем недавно.

Кажется, вот-вот скрипнет дверь и отец в простой рубахе войдёт, неслышно ступая босыми ногами. Он даже зимой ходил без обуви. Привык. Хотя и жаловался, что ноги стынут.

Владимир прислушался к шагам слуг, к возне на кухне, натянул покрывало на плечи, вспоминая мучительную дорогу, стараясь насытиться теплом, но облегчения не испытал.

— Не спишь? — спросил Макар.

Ночевал рядом, один телохранитель теперь остался у Владимира. Крутко держит свою тысячу, Ким и Савелий разбираются с долгами и данью, с казной и припасами, ведь поход к Полоцку сулит обернуться большими бедами и немалыми тратами.

— Знаешь, я не верил Киму, что ты сядешь в Киеве. А теперь вижу... прав наш пророк. Прав.

Владимир повернулся к другу и ответил, сбиваясь на шёпот, хотя не ясно, от кого он должен таиться в собственном доме:

— Разве я князь? А Ярополк? Да и Претич мне не помощник. Выступать на Полоцк без меня не решится. Мы также. Кто выйдет? Дураком нужно быть... Пока один будет мёрзнуть под стенами Полоцка, другой укрепит Киев и обратно не пустит. Два медведя в берлоге. Каждый ждёт худа.

Макар кивнул, видно, тоже думал о сложившемся. Встал, поправил своё ложе, свернул, как и подобает, и принялся торопливо одеваться.

— А знаешь, я тут гадал... как тебе повернуть по-хитрому. С Рогволдом. Идти на приступ — глупость. Глеб ведь враг. Такого спасать — себе вредить. Сколько людей положим... чего ради?

— И бросить нельзя. Скажут, слаб, хлипок, каждый начнёт своевольничать. Верно?

— Вот я и придумал. Как нас хазарин учил. Пошли сватов к Рогволду. У него дочь, Рогнеда. Почему не породниться? Там уж никто не попрекнёт, что ты дань не взял. Меж родственниками свои счёты. Опять же, если Глеба не убили, отпустят. Только Киева ему не видать! Пусть едет в Изборск да спасибо скажет, что вызволили.

Владимир засмеялся:

— Как всё просто, когда складываешь мысли, а поди сговорись с людьми. И то не так, и это поперёк...

Он вспомнил девушку с руками, покрытыми красными цыпками. Дочь Боняка. Вот кто понравился ему с первого взгляда. Гибкая, крепкая, всегда глядела с улыбкой, готовая разделить радость обыденной жизни... хотя ничего особо радостного в повседневных хлопотах половецкого стана не виделось. Темнолица, ибо всё время на солнце, и сама горяча нравом. Не чета белокожей Рахили, склонной к тоске и жалобам на бедность. Он вспомнил хазарку с распущенными волосами, упавшую на колени в мокрую грязь. Почему память не радует? Разве мало жарких свиданий было, разве не гордится он, что опередил друзей и познал любовь? Так нет же, в памяти простоволосая заплаканная, синяя жилка на груди... но даже груди порождают не желание, а укор.

— А кто поедет сватать, Макарушка? Верить Рогволду? Он князя схватил, как раба, что ему сваты? Никто не решится. Добро, если просто выгонит взашей, а может и заковать.

В дверь постучали, выждали ответа Владимира, и раскрасневшаяся служанка, посланная ключником, скороговоркой пригласила князя завтракать.

В горнице даже при распахнутом узком оконце тепло. Заметно теплей, чем в тёмной клетке Глеба. Он стал весьма чувствителен к холоду, продрог за время плена до самых костей. Может, потому и сидел сейчас совершенно спокойно, выслушивая Рогволда. Грелся. Дорожил каждым мгновением тепла.

В тереме Рогволда топят на совесть. Дров не жаль. Да чего их жалеть, лес рядом, кинь взгляд в окно — сосны. Передние корявы, приземисты, словно от соседства с людьми идёт хворь, гнетущая деревья. А дальше — высокие стройные красавицы. Звонкие, золотистые.

— Дань придумали стервятники, захватчики. Мы испокон веку жили миром. А платить соседу-защитнику — чужой обычай. Если ты силён, сам отобьёшься. Если слаб, растерзают. И как упрекнёшь соседа в том, что тебя не оборонили? Что сильному твои попрёки? Ведь каждому своя рубаха ближе. Признайся, Глеб. Дань — выдумка бездельников, которым кажется простым напасть на беззащитных да отнять всё... и нажитое, и жён, и скот. Но мы не беззащитны. Так отчего ты ждёшь дани?

Да, за окном крепостная стона. Её не видно, но Глеб знает, что стена хороша. Его дружина отступила. Даже не пытались взять город. Обида на миг смешала его мысли, но Глеб отогнал её.

— Дань нужна не мне. Державе. Ты отобьёшь печенег, но серьёзного врага не испугать стеной. Нет, дань — это всего лишь один из столпов... на них новая Русь. Киевская Русь. А время мелких княжеств и каганатов минуло.

Рогволд, благодушный, умиротворённый, толкующий с Глебом как с приятелем, погрозил ему пальцем. Как будто заметил уловку. В глазах мелькнул огонёк страсти, но гнев отступил, с чего победителю гневаться? Он хозяин, он, а не Глеб.

— Ложь, Ты знаешь, и я знаю, были империи, коих нынче не осталось, но при чём тут время? Рим — империя? А ведь рассыпался. А до Рима? Были копты, были фараоны, были греки, Македонский. Но наши земли всегда жили законами мира, общиной, совестью. Зачем нам чужие обычаи, чужие законы?

— Затем... что Византия поболее твоего Полоцкого удела. Уж как-нибудь справится с князем Рогволдом. Проглотит и не заметит. А сообща... мы могли бы...

— Снова ложь. Византия. Рим. А кто основал Рим?

Рогволд поднялся, прошёл по горнице, нашёл что-то на столе и вернулся. Протянул Глебу бронзовое зеркало, размером с женский кулачок, и попросил:

— Прочти, коль умён.

Глеб покрутил в руках игрушку, помялся и фыркнул:

— Тут руницы.

На оборотной стороне зеркала фигуры двух исполинов, мелкая вязь значков, которые разглядеть не так просто, особенно скрытые в виде штрихов рисунка. Другие — намеренно крупны. Эти-то и он мог разобрать. Рим и Русь. Но что кроется в остальных строках, прочтёт лишь умелец.

— Тут начертано — Русь и Рим. Два атланта держат небесный свод. Молодой — Рим. Бородатый — Русь. И под ним надпись — устал. Наша Русь — устала. Это старая держава, которая была задолго до Рима. Зеркало этруское. А кто такие этруски? Кривичи. Хаживали в Мизию, Фракию, Малую Азию. Всё наше, всюду мы бывали. А это видал?

Рогволд бросил на стол монету. Глеб пожал плечами и взял её, пытаясь рассмотреть надпись. Но арабская вязь не читалась.

— Ты о чём? Это ж бог ведает чья...

— Да? Эх ты, князь. Смотришь, да не зришь. Тут начертано руницей, подлажено под арабские письмена. А сказано: алтын — золотая русская монета. Русский каганат Москва. Не спрашивай, где тот град Москва, не отвечу, может, и нет уже, как нет Арконы, крепости на морском острове. Но ведь чеканили монету. Потому не надо пнуться и рядиться в чужие одёжки. Свои — ближе. Мир на совести стоит и стоять будет.

Глеб не нашёл, что ответить. Он и ранее знал, что предки жили повсеместно, деды знали легенды о старых временах, но те предания уже именуют сказками, принимают за небылицы. Кто поверит, что боги наполняли паруса и лодьи Олега катились посуху, как по глади моря? И это ближняя небылица. А есть и давние, только веры в истинность сказаний не осталось.

— Да, мы из Вагрии. Но корнями русские. А разве не русские поклоняются солнцу, Хорсу, и оттого стали зваться хорватами? Нас множество, и всюду пришлые народы и племена вторгаются в мир совести, перенимают обычаи, да не все. Живут мирно, да не долго. А со временем зачинают войны, покоряют приютивших и, стыдясь содеянного, лгут о прошлом. Вот уже и германцы толкуют, что они испокон веку жили здесь, а наши деды всего лишь рабы.

Так же поступают и латины. Город Мир читают по своим правилам как Рим, и стал град наших прадедов Римом. Также и Мекленбург. Был Микулин бор, стал Мекленбург[15]. А о русских забыто. Всюду ложь!

— Ты о чём? — спросил согревшийся Глеб, которого клонило в сон. Слишком долго сидел в стылой клетушке, тепло расслабляет. Нет желания спорить.

Руки грязны. Под ногтями тёмная корка, и он стыдливо убрал их, кутая в рукава. Больше всего мечтал сейчас о доброй бане, а не о разговорах. О ковше пива, а не о мудрых проповедях. Или ему не всё равно, что было ранее и как чинилось до Рюрика?

— О том. Твой прадед Акакий Синеус, не так ли? Так ведь и мой. И призваны мы на Русь, чтоб отразить пришлых, иначе для чего? А вместо отпора ты принимаешь обычаи Византии? Строишь державу по чуждым законам? Данью облагаешь меня? Соседа? Опомнись!

— Дак, я не первый. Был Святослав... или снова ложь?

— Святослав. Святослав воевал Хазарию! Святослав ходил к Царьграду! Не на своих наживался, а стервятников тревожил! Куда тебе до Святослава? Родом клянусь и матерью Макошью, что после первого же похода на Царьград в ноги тебе поклонюсь и выплачу дань. От сердца. Только не осилить тебе похода. Хлябок ты... Глеб. Потому в моём княжестве я хозяин, и я решаю, как жить-ладить, каким богам кланяться. Вы, пришлые, мне не указ.

Вновь наступила тишина, и Глеб лишь сопел, возмущаясь оскорблениями, но что сказать, не знал. Ибо после таких слов отвечают добрым ударом, а ему поднимать руку на Рогволда — нелепость. Это как морёному кабыздоху кидаться на матерого волка, проломившего стену овчарни.

По ступеням деревянной лестницы кто-то поднялся, в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, вошли. Слуга безоружен, поясок прост, ножен не видно. Смотрит удивлённо. Словно не верит тому, что говорит.

— Там послы от князя киевского. Говорят, сваты!

Рогволд откинулся в недоумении и переспросил:

— Чьи послы? Какие сваты? Шутить вздумал?

— Дак от Владимира... Владимир сватов шлёт. Рогнеду просят.

Рогволд резво прошёл к оконцу, привычно приподнялся, чтоб разглядеть двор, и зло рассмеялся. Нехорошо звучал смех хозяина, Глеб даже плечами передёрнул, как от озноба. Видно, настроение Рогволда изменилось, благодушие отступило, появилась упругость в походке, стремительность в жестах. Глеб глядел на него молча и ёрзал от нетерпения. Хотелось понять, что за новости, увидеть приезжих, неужто Владимир и вправду решил свататься к Рогнеде? Владимир, надо же, не Ярополк.

— А хитёр сын Святослава, да? — Рогволд обернулся к Глебу и подмигнул, радуясь неведомо чему. — Не спешит бросаться на стены, или дядька не люб? Зато прослышал про мою красавицу. Сватов прислал. Ловок...

Князь подал знак слуге и негромко приказал:

— Веди сюда. Пока суть да дело, кличь Рогнеду. Ей замуж, пусть послушает.

Слуга закивал дятлом и мелкими шажками вышел из горницы. Только ступеньки заскрипели.

Глеб покачал головой, не веря услышанному, и это не укрылось от хозяина.

— Да, худо твоё дело. Пока ты мне твёрдость выказывал, стол принял Владимир. И куда ты теперь? Кому ты нужен, князь без силы, без дружины? Мог примириться с вольностью Полоцка. Вернуться в Киев — глядишь, твоих сватов принимал бы нынче, а не Владимира. Ярополк-то твой сын, верно? Ох, и удал ты по части девок... всюду поспел.

И он подмигнул Глебу как сообщнику.

Глеб отвёл глаза, радости пока мало. О Владимире думать не хотелось. Ни одной светлой мысли не находилось, как ни ищи. А более всего разили слова о Ярушке. Сын не спас, не выручил. Не прилетел, услыхав о беде. Может, и неразумно ждать такой прыти от молодых, до Царьграда вести добираются месяцами, но отчего же Владимир здесь? Этот как сподобился? И все труды теперь прахом! Хотя... как знать. Если сосватает дочку Рогволда, то и его — законного князя киевского — освободит. Кто же не дарует свободы пленникам в день великой радости? Но свобода Глебу — это стол киевский. Иначе кого освобождать? Просто родственника? Дядьку? Приезжего из дальнего Изборска?

Макар уже не рад затеянному. Дорога измотала. Промёрзли.

Но холод, он давно это знал, берёт только того, кто не видит впереди тепла. Если скачешь в самую злую метель да знаешь, через версту-другую будет хутор и жаркая печь с подернутыми сизым пеплом углями да чаркой тёплого молока, то и мороз отступает. А не ведая, когда конец напасти и снегу, легко замёрзнуть, ступив два шага от дома.

Так и с ним. Сам взялся сватать дочь Рогволда. Сам уговаривал Владимира. И верил в задуманное. Но то в городе... а пока ехали, пока пробирались через земли чужие, принимая настороженное внимание ратников полоцких, пока мёрзли у стены, ожидая милости, мысли изменились. На душе темно. Не хотелось отступать, и он подбадривал себя, вспоминал Владимира и утешался тем, что делает доброе. Для всех. Ведь обойти ратоборство — благо. А особо для Владимира. Куда ему сейчас воевать? Того и гляди, Ярополк явится или Претич вздумает бузить.

Да, надо выторговать дочь, выпросить руку Рогнеды. Всё к лучшему, если сладят. И перво-наперво надо держаться молодцом, отогнать страх. Опыта нет, никто из бывалых сватов, соратников Претича, с ним не отправился, смеялись да пальцем тыкали. Приходится всё вершить самим. Опереться не на кого. Но надо держаться... страх плохой советчик. Если думать о страшном, нечего и огород городить. Рогволд, конечно, может и в поруб кинуть, к Глебу. Ему не впервой. Но надо гадать... князь тоже боится. Для Рогволда они, молодые и звонкоголосые, глупцы, таким что жить, что помирать — всё едино. Молодость не верит в смерть, оттого и беспечна.

Да. Нужно глядеть гордо, не мяться, как селянин на пороге постоялого двора. Отринуть сомнения! Он первый друг князя киевского. Сват! И должен добыть невесту. Ещё неведомо, что там за молодка... может, слабосильная да худая или непомерно распухшая на блинах да каше. Да он для хозяина тоже опасен. Кто, как не сват, способен ославить невесту на всю округу?

Утешая себя и нашёптывая глупые присказки первых слов, он шагнул к дверям и подмигнул соратникам. Мол, не робей, своё не упустим!

— Подарки неси, как рукой махну, — велел он слуге, что вёл гостей к Рогволду.

На подарки в немалой мере уповал Владимир. Саблю с украшенной самоцветами рукоятью отдавали князю, хотя клинок был редкостью, попал в руки друзей после памятной ночной схватки на границе с Согдией. Но раз такое дело, махнули рукой. Воин оценит. На то и полагались.

В горницу вошли гости. Три молодых свата и слуга, тот самый, что докладывал о послах.

Одного Глеб знал. Макар — телохранитель Владимира, черноглаз, скор на слово, смешлив. Других видел впервые. По гостям заметно, устали с дороги, грязь счистили второпях, но наледь крепко держится на полах одежды, блестит, оттаивает в тепле. Сапоги оставляют мокрые следы на досках сухого пола.

— С поклоном к тебе, князь полоцкий, от князя Владимира, — сказал Макар, принимая на себя первенство в компании сватов, и поклонился. Низко, картинно. Так не кланяются в жизни, тем более противнику.

— С поклоном и великой просьбой, — поддержал Макара второй сват и зачастил, по обычаям, прибаутками, намекая на дело свадебное. А Глеба как бы и нет в горнице. О преступном похищении — ни слова!

— Слыхали мы, что у вас есть ключница да ларёчница, а токо не своему отцу, а чужому молодцу. Не о том просим, что вы думаете, избавляем от печали, ибо ведомо: девку замуж выдать — не пирог испечь.

— Знамо, вы ждали купцов из заморья, а тут жених из задворья, но ведь не зря говорится, брагу сливай, не доквашивай, девку отдай, не доращивай, — снова вступил Макар и улыбнулся Рогволду, силясь понять, как недобрый хозяин принимает сказанное.

— Что скажу вам, гости, — нехотя усмехнулся и Рогволд, — не таю на вас злости. Да только быт наш мелок. Чем привлекла вас моя дочь? Приданого гребень да веник, да вот, алтын денег.

В светёлку вошли слуги, не спрашивая, накрывают стол, скатёрка, украшенная вышивкой по краям, легла на столешницу как литая, следом кувшин пива, чаши, миски с закусками. Пока гости приглядывались к снующим слугам, в горницу вошла Рогнеда. Её не спутаешь с девками, платье хоть и не вычурно, а приукрашено, где висят жемчужинки, где цветная нить вплетена, и лежит на невесте ладно. Да по лицу девушки не скажешь, рада ли гостям, — прошла к отцу и присела подле.

— Жених да невеста парочка, что баран да ярочка, — в тишине молвил второй сват, прикипев очами к красавице невесте. Слуга рассмеялся. Зажимая рот, выбежал на лестницу, дверь-то нараспашку, торопятся со снедью, суетятся. Стало быть, свою госпожу ярочкой никак не мог вообразить, чудному удивился, не сдержался.

— Ярочка? — спросила Рогнеда.

Макар рассматривал её исподтишка, запоминал. Улыбка лёгкая да холодная. Может, оттого что зубы слишком белые, с оттенком голубизны, как вечерний снег. Волосы темны, как у отца, а кожа кажется нездорово светлой, неживой. Лоб высокий, лицо миловидное, но заметно — не рада событию. Кажется недовольной. На неё устремлены взоры всех собравшихся, а она лишь отцу внимает. Глядит свысока, нисколько не волнуется, видя сватов. Отвечает с вызовом:

— Какая честь. Да только зря вы приехали в наш хлев, киевляне. Мы хоть и живём в глуши, а всё ж князья. И снимать сапоги холопу я не стану...

Сказано негромко, но все слышали. И Рогволд первый. Он и отозвался раньше других.

— Не дури! — упрекнул дочь с угрозой, и та тут же взвилась с обидой. Вскочила на ноги.

— Не ты ли говорил, что мы соль земли? Наследники Синеуса, Трувора. И что, отдашь меня сынку ключницы? Лишь бы в Киев? Никогда!

Встала и глядит в глаза отцу. Как будто и нет гостей. Кто они для такой красавицы? Слуги... и только. Мало ли она видала слуг? Макар передёрнул плечами и с улыбкой, далась она ему нелегко, не заметил, как примёрзла к губам, посетовал:

— Балованная дочь, да то не беда. Слюбится, стерпится. Что любовь не свяжет, то дети спеленают.

— Балованная? — эхом откликнулся Рогволд и зло прищурился. — Ты, сваток, прикрой роток. Говори, да не заговаривайся.

— Дак, наше дело сватать, — вступился за Макара третий, молчаливый, сват. И поклонился невесте, видимо не зная, что ещё сказать.

— Не в полон отдают, а замуж берут. — Макар выдержал взгляд Рогнеды и повернулся, чтоб подозвать слугу с подарками.

— Вот тебе помои — умойся, вот тебе онучи — утрися, вот тебе моё слово — подавися! Не пойду за холопа! — звонко крикнула Рогнеда и выбежала из горницы, не поклонившись сватам. В недоброй тишине шаги её быстро прошелестели по ступеням.

— Горячей невесте подле жениха место, — натужно выдавил второй сват. И умолк, на лбу высыпал пот, но он не решался вытереть, стоял перед хмурым Рогволдом и ждал.

Все ждали, что решит отец. Велит вернуть дочь или выйдет следом за ней. Ждали, что он поправит дело, спасёт их от позора и неизбежной беды. Ведь каждому ясно, сватовство не цель, а средство против войны. Выходит, неудачное?

Макар не стерпел, шагнул к Рогволду и сказал без показной игривости, устав скоморошничать:

— Князь, мы не потешники. Дело серьёзное. Владимир тебе предлагает мир. А детские глупости о холопах... так кровь у всех красна.

— Кровь сулишь? — понял на свой лад Рогволд. Он напряжённо глядел на Макара, но думал о дочери, потому и не вник в сказанное. Оскорбился. Вспыхнул. — В моём доме да мне же угрожать?

Макар побледнел, но не отступил, не попятился. Ответил, с трудом выдерживая взгляд разъярённого хозяина:

— В твоём доме, верно. Но и твой дом на земле русской, под рукой великого Киева. Владимир...

— Что Владимир? — наливался неудержимой яростью Рогволд. — Князь киевский — Глеб. А Владимир — сопляк, конокрад. Холопьи обычаи и в Киеве не кинул. Потому решено — свадьбе не бывать, это запомните. Помолчи, посланец, если голова дорога. А ещё передайте...

Но Макар не собирался молчать. Он столько надежд вложил в сватовство, столько насмешек перенёс в Киеве, когда обсуждали предстоящее дело с Претичем, что не мог смириться с крушением. Не удержался.

— Прежде чем гнать, подумай. Что важней, люди или норов дочери? Девке попала шлея под хвост, а ты готов и воз опрокинуть? Она нынче ругается, завтра пожалеет. Да поздно будет... Или решил Глеба приручить? Он любое подарит, даже то, чего не наживал. Знамо, брюхо своего просит. Только кто его примет в Киеве, раба бесхребетного?

Макар презрительно покосился в угол, где молчал, нахохлившись, Глеб, посеревший, хворый, расплющенный. Таким Глеба не помнил.

— Пожалеет? — Неведомо отчего, Рогволд видел в Макаре угрозу. Принимал его слова, слыша лишь приближение войны. — Поздно будет? Так ты явился меня сечей пугать? Отвечай как воин... если уж грозишь. Глянем, чего стоят твои посулы. Князь — раб, а ты кто? Отвечай!

Побледневший от ярости Рогволд стоял перед Макаром, и в руке подрагивала сталь. Как выдернул клинок, никто и не углядел. Мигом справился. Воронёный обоюдоострый кинжал с выгнутыми вперёд усами казался тонким и длинным. Чужой работы, русские оружейники ковали широкие лезвия, точили чаще одну сторону.

Макар дёрнул рукой к поясу, но сабля осталась внизу, в светёлку не допустили оружных.

— Что, посланцу оружие в тягость? Или скажешь о долге хозяина? — наступал на Макара Рогволд. — Будешь просить милости? На колени... холоп! Девке... Моя дочь тебе не девка!

Макар глянул на друзей, но никто не нашёлся с ответом, не решался удержать князя. Боялись сделать хуже. На лестнице толпились слуги, спешили на голос хозяина.

— Я дружинник Владимира, а не холоп. Убей, если сможешь, но не черни! Подлое дело не принесёт чести! — ответил Макар. И, отступая к дверям, крикнул: — Смотри, Глеб, поддашься врагу, вовек не отмоешься. Не то что в Киеве, в Изборске не примут...

Рогволд, взбешённый неповиновением Макара, уже не мог остановиться. Улыбка, так и не покинувшая лицо свата, выглядела насмешкой над хозяином. Слова о враге и совет Глебу вызвали новый приступ ярости. Князь дёрнулся вперёд, взмахнул рукой и прохрипел, давясь гневом:

— Подлое? Я — враг? Кто ещё хочет сосватать мою дочь? А? Кто-о?!

Макар, не успев прикрыться рукой, не надеясь защититься, вздрогнул от удара в грудь.

Упал. Свернулся в калачик, опираясь плечами о дверной косяк, некоторое время дышал часто, с силой, а потом враз стих.

Так и умер, не поверив злому умыслу. Только сейчас стало приметно: невысок и щупл телом первый сват Владимира. Как подросток, застигнутый внезапным сном, остался у порога упрёком хозяину, поднявшему руку на безоружного.

А сваты скатились по лестнице и бросились к лошадям, не веря в собственную удачу. Все ждали, что Рогволд решит их судьбу одним словом, выкрикнет из оконца и... ратники поднимут неудачливых сватов на копья. Всего одно слово — и они станут такими же, как Макарушка, тихими и неподвижными, безучастными. Скоро застынут в лужах грязной крови, на снегу, затоптанном лошадьми, среди прелой соломы и серых клочьев собачьей шерсти.

Глава девятнадцатая ИСКРА В НЕБЕ

Утром Владимир принял Калокира.

Вынужден был принять, не успел ещё сложиться порядок, согласно которому князь встречается с гостями или откладывает беседу. Не оброс ещё писцами, приближёнными советниками, тайными сподвижниками. Потому Калокир вошёл в горницу до завтрака, поклонился и, не помышляя даже сесть, попросил:

— Князь, позволь приветствовать тебя первым! Надеюсь, Византия поздравляет ранее иных!

— С чем поздравляет? — вскинул брови Владимир.

— Как? А присяга верности? Ты — великий князь киевский. Ты. Но время необычное, потому буду краток. Владимир, будь нам другом! Стань опорой и смело черпай всю мощь Римской империи. Ибо мы привыкли воздавать по заслугам, как друзьям, так и врагам.

Владимир впервые видел Калокира вблизи и был приятно поражён прямотой посланца, в котором угадывал воина, отчего уважение к византийцу возрастало. Хотя он не успел отдохнуть и события последних дней перевернули всю жизнь, всё же разговор не оставлял князя равнодушным. Немного смущало, что одет просто, а на плечах Калокира богатая ткань, опушка меха. Да и говорить с посланниками надо мудро, он правитель, не знает установленных правил, но тема окупала все потери.

Вскоре Владимир заметил, что разговаривает с незнакомцем слишком открыто, принимая его как старшего брата, что ли. А верно ли это? Посланец империи лелеет свои планы, что ему трудности киевлян, ссоры наследников?

— Нет, князь, — с улыбкой сказал Калокир, — империя лишь тогда стоит крепко, когда верна своим друзьям. Мы не обещаем золотых гор, а что обещаем — исполняем. Пример — твой дядя, с ним не ладили. А кто на том поживился?

Византиец выждал и ответил:

— Хазары. Не спеши судить, Владимир. Легко понять, ты связан с хаканом, хазары помогли войти в столицу! Но не отвергай дружбу! Если когда-нибудь у тебя случится беда и хазары не помогут, помни, есть великий Царьград! Подумай об этом... ты молод, поэтому осмелюсь сказать прямо, будь осторожен! Смотри, как бы помощники не превратились в господ, а ты не стал послушным орудием.

Разговор становился интересным, но Владимир уже замечал знаки Крутобора, призывающие к завершению встречи. Едва Калокир вышел, товарищ сообщил:

— Сваты вернулись. Рогволд убил Макара кинжалом. Безоружного. Слышишь? Сперва Рогнеда отказалась, мол, ты ей не пара, холопский сын. Потом уж князь взъярился, Макар ему мир предлагал, да не в добрый час.

Владимир молча подошёл к окну. Прижался лбом. Ледок ещё держится, покрывает стекло, как поверхность воды в полынье. К центру тоньше, по краям густо, крепко. Так же холодно стало на душе. Всё оборачивается против него. Надо воевать... снова впереди кровь и противоборство. Нет другого пути. Надо выступать на Полоцк!

День, не успев начаться, обрастал противоречивыми, тяжело совмещаемыми нуждами. Разговор с купцами да мастеровыми едва не вылился в новую свару, Владимир не любил, когда с ним разговаривают как с подростком, а купцы примерялись к нему именно так, мол, мы-то знаем, что почём, нас не проведёшь, так что изволь... вот изволь, как раз не устраивало юного князя. Ибо во всех бедах он винил не хазар, стоявших на княжеском дворе до последнего, а разбушевавшихся горлопанов, неведомо с чего собравших толпы.

— Что вы твердите о крови?! — гневно вопрошал он. — Или считать разучились? Кровь моего отца, убитого на ваших глазах, кто счёл?! Или вам неведомо, что князя убили? А скажите на милость, воевода Брус мог стать князем без крови? Все присягали б ему? Если да, то чего стоит ваша верность? Если нет, то сколько крови могло пролиться? Выходит время тихой воды миновало. Хватит спорить, давайте сообща стоять. И скажите мне честно: сколько оружья может изготовить Киев? Мне нужны и мечи, и щиты, и всё, что ратнику впору! Близится великая смута. Пора бы вам, мудрые отцы, понять: или мы выстроим державу, или погибнем. Что, не правда?

— А кто ж заплатит, князь? За сталь? — спросил купец, поведя рукой в сторону мастеровых, мол, мастеров хватает, а серебро где? — Придёт Ярополк и твои долги отринет?

— Я заплачу! — ответил Владимир. Ответил уверенно, как о решённом деле, хотя понятия не имел, где возьмёт нужные суммы. — Ярополк не поспешает к Киеву. Видно, в Царьграде теплей.

Во время завтрака обсуждали ближние планы, стараясь всё предусмотреть, ничего не забыть и, конечно, забывая многое. Свои ошибки Владимир списывал на усталость, ведь он действительно варёный, сам не знает, за что хвататься.

— Уходим на Полоцк, нынче же! — Он поднял руку, призывая к тишине. — Крутко, останешься здесь. И Ким тоже. Боюсь, если все уйдём, не вернёмся, запрут ворота! Держитесь! А нам нужно спешить...

— Сколько воинов оставишь? — спросил Крутобор.

— Твою тысячу. Зато к Полоцку выйдем с малой дружиной Претича, уведём недовольных. Думаю, в походе оботрёмся. Неполные пять тысяч не много, но и не мало!

— А сено? — подумал в голос Ким. — Сам знаешь, как ползут обозы... Ты не разобрался с казной, платить за припасы тяжело, но нужно. Пора следить за деньгами, не то растащат, князь! И Претича надо спросить, рать на нём!

— Ответит он, как же! — фыркнул Савва. — Был воевода, а стал кем? С чего он кинется помогать? Нет, это не дело.

— Что? — не понял Владимир.

— Не спеши с походом. Не горячись, — твёрдо ответил Савелий. — Рогволд не прост. Тебе бы с ним дружить, а не ратиться. Он, как и ты, за святое держится, за старые порядки, обычаи. Хочешь, сам поговорю с ним? Выиграешь время... подготовишь поход. Замёрзнуть в поле легко, да проку мало.

— А ведь верно, — поддержал Савелия Ким. — Гнев плохой советчик. Отложи поход. Укрепись у власти. Вон Претич да Митяй рады-радёшеньки, что так обернулось, а ты им город оставляешь? Что тысяча Крутобора против горожан? Сомнут.

Владимир не ответил. Прошёлся по горнице, приметив паутину в углу, прыгнул, смахнул рукой, как будто ничего важней сущей безделицы сейчас не было. Обернулся к друзьям:

— Макара похороним. Ты прав, Савва. Сам не знаю, за что браться. И всё криво выходит... Ещё не ведомо, что Улгар скажет.

Но наёмники не порадовали. Явились на зов, но после усмирения бунта не рвались в дорогу. Видно, снежные поля не радостны хазарам.

— Да, Владимир! — мягко кивает Улгар. — Деньги нужны. Воинам душу греет сущая безделица.

Хотя он говорил с почтением, Владимир понял, это не просьба, а пожелание всех наёмников, без оплаты не будет рвения. Ему княжество смысл жизни, им — лишь возможность наживы!

— Серебро будет! — сказал Владимир. — Если не успеем до Полоцка, то уж после...

— Нет, Владимир, найди сейчас, — умоляюще вскинул ладони Улгар. — Очень нужно... тебе поверят! За тобой пойдут! А иначе...

— Что иначе? — недружелюбно спросил Крутобор.

— Слыхали мы, как из Киева варягов провожали, в ладьях без весел! Слыхали... воин опасается обмана!

В горницу без стука вошёл Претич. Насуплен, сердит, привычно топорщит бороду, зло сжимая губы.

— С чего это мои воины выступают на Полоцк без воеводы? Владимир?

В наступившей тишине слышно недовольное сопение Претича. Владимир покосился на товарищей и пожал плечами:

— Ты же хотел уладить с Рогволдом мирком-ладком. Ан не вышло. Надо брать город. Иначе найдутся и другие, откажут в дани.

— Что ты мне толкуешь, как дитяти? Я спрашиваю, кто на челе пойдёт? Ты?

— Могу я. Хочешь сам вести ратников, веди. Мы подойдём позже. С деньгами разберусь, и выйдем... — Владимир недовольно поглядел на Улгара, но не стал объяснять Претичу суть неладов.

— И поведу, — упрямо заявил Претич. — Мы к походу давно готовы. Обозы сегодня же выйдут.

Едва Претич оставил молодых, Савва тихо расхохотался, прикрывая рот кулаком.

— Ты чего? — удивился Крутко.

— Ничего. Так. Мы боимся, что Претич город запрет, а он боится отдать Владимиру свою силу, дружина для него всё! Что он без дружины? Вот и выступит на Полоцк. Оказывается, можно и упрямца заставить плясать под свою дудку.

— Рано радуешься, — вздохнул Владимир. — Теперь начнём тянуть вожжи. Каждый в свою сторону. А дело предстоит занозистое.

Глеб исхудал до уродства. Ранее не замечал, а как отвели в баню, впервые за два месяца, глянул на свои мослы, на обвисшую кожу чрева, покрытую серебряными трещинами, и ахнул. Нет, полное брюхо тоже не шибко красиво, но хоть ядрёно, а тут? Колени выкатились громоздко, ногти свернулись и пожелтели, мужское богатство вяло, съёжилось от холода в предбаннике в желудёк, ей-богу меньше жёлудя. Порты свалились, и пошёл смрад. Обстирывать Глеба никто не торопится. Пленник и есть пленник.

Да, время в плену тянется невыносимо тяжко. Муторно тянется. Как ни подгоняй дни и ночи, как ни моли судьбу, чтоб перебросила тебя с берега печали в будущее, ползёт неспешно, как хромой калика по разбитому шляху.

Молодые не вызволили. Ярополк не привёл войско, не выпросил помощи у ромеев, как мечталось Глебу, да и Владимир не торопится мстить за убитого. Сватанье обернулось смертью, а им горя мало. Теперь надежды нет. Потому и уступил Рогволду. Потому и подобрел хозяин. Позволил баньку перед освобождением.

Глеб стряхнул тошнотворную рубаху, порты и босой, нагой вошёл в баню. От пара вскоре стало плохо, слабость одолела, голова кружилась, и жар разрывал грудь, вынуждая сердце колотиться часто и гулко. Красно перед очами. Красно. Пелена как летом, на жарком лугу, когда рванёшь вилами охапку сена через силу да охнешь от натуги.

Присел низко, хотя всегда взбирался наверх, да ещё звал помощника с веником. Уставился на разом взопревшее волосатое бедро, на пот, каплями стекающий со лба, капли падали на ноги и оставляли светлые разводы на грязном теле, и задумался о скверном.

Он уступил бунтовщику. Он — великий князь — сдался. Потому что жизнь есть жизнь, она всяко поворачивается. Никому не мостит тёплого гнезда, а норовит ударить под ребро. Так и его... пленили. Держали в темнице почти два месяца. Сбился считать. И каждый день, каждую ночь терял крупицу надежды. Ждал, верил, да не осталось веры. Кто посмеет его упрекнуть? Рогволд силён, ему не страшен ни Претич, ни молодой Владимир, вон как приголубил свата Макара. Не успели и оком мигнуть.

Вот она жизнь. А праведный гнев, слова о твёрдости, княжеском величии — байки для сопливых. Какое величие сидеть в задристанных портах, жрать щи из гнилой капусты да выслушивать назидания? И главное — чего ждать?

Твёрдость? А сколько она выстоит, твёрдость? Он выстоял и неделю, и месяц, смотрел, как время сточило луну в узкий кривой клинок, сквозь щель в окошке всего месяца не видать, лишь половинку, да не верил в отступничество. Но ведь от него отреклись. Отступились. Никто не спешит сокрушать Полоцк. Чего ж теперь...

Смывал липкое месиво с тела, скоблил неповоротливо, удивляясь слабости, а ведь сам просил баню. Да, ждал как праздника. Но получил сердцебиение, тошноту, зыбкость.

Выбрался нагой в предбанник, не стыдясь прислужника Горбаня, схватил пиво, прокатилось холодом по горлу, так что кадык скрипнул, как старая дверь.

— Не спеши, Глеб, — усмехается тёмноокий молчаливый Горбань. — Нутро застудишь. А тебе воля... вон, князь велел одеваться.

Глеб и не разобрал, что за пиво попалось. Дивное пиво, необычное, или так сдаётся от голода? Во рту враз онемело, язык стал неповоротлив, словно глины напихали за щёки.

— Одеваться?

Глеб принял чужое платье, пусть уж тешатся, своё нестирано, можно выйти из темницы и в чужом. Добро хоть шубу оставили. Соболя знатные. Подарок изборчан в годовщину княжения.

Не помня как, добрался до Рогволда, тот уже ждёт в кругу слуг, да все в бронях, все в кольчугах. С чего это? Или решили проводить до Киева?

— Глеб, ты волен, — громко сказал Рогволд и улыбнулся устало. Будто он сидел в порубе, а не пленник. — Одно прошу, поднимись на стену да скажи о договоре. Своим скажи. Претич внизу. Ждут.

Слуги помогли Глебу взойти по мёрзлым ступеням на стену. Распаренный князь не ощущал прохлады, только шуба шевелилась на ветру.

Сам никогда не любил высоты. Не то что боялся, а не любил. Чего лазить по стенам, как малец, которому каждую вишню надо ободрать, каждое гнездо разорить, каждую стену одолеть без лестницы? Высоко. Поднимался, нетвёрдо ступая, но помогали слуги, Горбань придерживал.

Глянул вниз — верно. Стоят ратью дружинники киевские. Лица утомлённые. Щиты. Копья. Приспели, значит... спасать... да припозднились.

Птицы проклятые взвились из-под ног. Голубиный помёт даже здесь, на стене. Замёрз на щербатом, сточенном солнцем снегу. Им всюду место. Крылья... Воля... Вот и он нынче волен. Как птица?

Может, не слушать Рогволда? Глебу стало смешно. Легко на душе до звона, тихого звона капели на солнечной стороне стены. Снежный намёт щербатится, что ночью леденеет, днём пронзают горячие лучи. Капельки срываются вниз, звонко бьются о ветви ив, о кустарник, но их Глеб уловил, а ржанья конницы не отличал. Странно. Слышал всё иначе, и время текло иначе. Голоса внизу слышал, а Рогволда нет. Замечал птиц, взмахи крыльев, разлапистые перья хвоста, а ступеней под ногами не мог углядеть, цеплял за ледяные бугорки на снегу. Мысли текли своим путём, и князь следил за ними как посторонний.

Кто помешает ему взлететь сейчас в синеву неба. К зимнему солнцу. Вслед за птицами. Лёгок после бани... легче пёрышка. Ног не чует. И чего он боялся стен? Высота — просторна... всем места хватит.

— Глеб, скажи о нашем уговоре, — просит сзади Рогволд. — Успокой дружину. Два слова молви и ступай... расстанемся без злобы.

Чего он хочет?

Да разве это важно? Теперь? Когда он — свободен? Сказать... кому? Что? Какой уговор? Вон светлый голубь принял лучи солнца, мелькнул на фоне серого облака, как искра, а следом собратья. Искры... красиво-то как... благолепно... в синем небе не так приметно, а на серых облаках, когда солнце сверкает на белой грудке...

Надо также... взлететь... взле-те-еть... искрой к свободе. Сейчас...

Претич стоял под стеной и ждал обещанных Рогволдом наказов князя Глеба. Сказал — всё решено, отпускает пленника без крови, без сечи. Оно и к лучшему. Терять дружину на стенах не в радость.

Рать притомилась. Поход — всегда труд. А по снегу, по разбитым дорогам, тронутым оттепелью, когда влажные комья норовят налипнуть на полозья саней, когда мокрота всюду, и подавно. Уж час можно и выждать, послушать, о чём с Глебом столковались. Время было — значит, Рогволд снова опередил киевлян, уладил по-своему. Уладил. Заморил Глеба, тот и отдал спорное, кусок дани Киевом потерян.

Эх, чего вздыхать? Чужое теперь всё, чужое. И Владимир чужак, и прихвостни его наёмные, так и хлопотать нечего. Людей калечить на стенах незачем. Пусть сам берёт город, мстит за свата, пусть. А мы выслушаем Глеба, покорно голову склоним, да и отправимся...

С Глебом легче столковаться. Особо после плена. Укатали Сивку крутые горки. Лучше уж с ним коротать век, сколько судьба даст, чем Владимиру подтирать кровавую юшку.

Претич поглядел на дальний обоз.

Спешат. Люди молодого князя подоспели. Рать наёмная догоняла дружину, хотя вышли поздней. Где-то исхитрился паршивец разжиться деньгами, или тратит дань щедрой рукой, не помышляя о предстоящем? Уплатил наёмникам, уплатил. Вот и катят к Полоцку.

Забавно поглядеть, как столкуются Глеб да Владимир. Как старый пёс будет отбиваться от молодого щенка, успевшего вкусить власти. Негоже радоваться чужим сварам, он ведь христианин, но сдержаться воевода не мог. Допёк его Владимир, допёк.

В смерти отца упрекнул, разнюхал что-то тёмное и валит с больной головы на здоровую. А ещё хуже, что новый князь напрочь не признает христианство. Христа не почитает. Слушает советника Кима. Хазарина. Нашёл пророка. Дурачина бестолковая. Шлялся по землям хазарским, нагляделся... теперь и здесь станет чинить, как враги. Как тёмные идолопоклонники. Вместо жизни ладной, с одним богом, с любовью к ближнему наворотит...

Чего наворотит Владимир, Претич не знал, но чувствовал, добра не будет. Он самому себе не желал признаться, что правда об убийстве Святослава задевает его за живое. Стыдно. Но признать свою вину старый воевода не мог. Стыд прятал. Глушил ответными упрёками в адрес юного правителя и находил немало грехов. Если приглядеться, у каждого их довольно. А у того, кто даёт тебе указы по праву старшинства, по праву крови, а не в силу собственного опыта или умения, тем паче. Указующая длань всегда в тягость.

Но вот зашевелились на стене. Отступили стражники. Показался Рогволд, свита, а там и Глеба подвели.

Шуба расхристанна, князь стоит, как пьяный. Страшен Глеб. Лицо нездорово, покрыто красными пятнами, а глаза слезятся, даже издали видать. Словно готов рыдать в умилении. Как же, рать пришла, нынче будет волен. О том и сказать намерен.

Снизу не слышно, что Глебу втолковывает Рогволд, что подсказывают советчики полоцкие, заметно лишь, что князь растерян. Глядит мимо... видит своё. Высматривает не слуг внизу, в строю со щитами, не соратников, а своё. Бог его ведает, к чему глаз прикипел. Голуби, что ли, отвлекли?

Рогволд выступил вперёд и крикнул, указывая на Глеба:

— Князь Глеб и я, слуга полоцкий, пришли к согласию. Миром решили. Нет меж нас вражды. О том и скажет великий князь киевский. А виру за убиенного свата заплачу. Как и должно. Вот...

Рогволд отступил и повёл рукой, призывая Глеба подтвердить сказанное. Тут близ Глеба появился Горбань, что-то сунул в руку оробевшему князю, верно, чтоб промочил горло, но Глеб не принял фляги, отвёл руку и ступил вперёд к самому краю стены. Все притихли. Ждали правды.

— Та-ать! — Громко вымолвил Глеб непонятное. И снова шагнул вперёд.

Слуга с флягой успел подать Глебу руку, чтоб тот опёрся, всё же край скользок, но Глеб не принял помощи и двинулся далее. Поднял широкие рукава, распахнув расстёгнутую шубу, как будто в великой радости и... прыгнул вниз, беспечно ухмыляясь.

Фляга вывалилась и мелькнула следом, слуга не успел подхватить Глеба. Дёрнулся, да поздно. Хватали воздух и другие воины, тянулись к шубе, да разве пальчиками удержать? Миг, и нет Глеба на стене. Летучей мышью распластал шубу, тёмным пятном ухнул вниз к земле. К снегу и глыбам мёрзлого льда под стеной.

Рать молчала. Молчал и Претич. Только Рогволд ожил на стене, награждал слуг тумаками, кричал что-то злое, но в ропоте, охватившем собравшихся, его гнев терялся. Не разобрать. Да и не глядели на него. Сотни глаз прикованы к Глебу. К покойнику.

— Убился-а! Князь Глеб убился! — неслось заполошное завывание вдоль стены, и Претич поверил. Не видел ещё Глеба, вывернувшего голову, не спешил глядеть на разбившегося, а уже знал, не жилец.

Сдвинулись воины, шагали к стене, приглядывая за врагами. Но стрел не сыпалось. Полоцкие растерялись, ждали приказа. Потому к Глебу подошли спокойно, без суеты. Забирать тело позволяют и в ратное время.

В том, как лежал князь, как согнулись его руки и перебитый хребет, нет ничего удивительного, всем мертвецам безразлично, как они выглядят. Страшное позади, а до непристойного им уж дела нет.

Невозможно понять, куда спешил князь, о чём заботился. И только сверху, со стены, заметен страшный оскал коченеющей головы, мёрзлым глазам которой теперь открыто недоступное живым да зрячим.

Глава двадцатая РОГНЕДА

Претич растерял прежнюю сноровку. Хоть и зол на Владимира, хоть и не люб ему меньшой сын Святослава, а уступил. Город нужно брать. Без покарания расползётся своевольство по земле, и все труды ратные пойдут прахом. Спорил через силу, для вида. А после махнул рукой:

— Ну, будет. Брать так брать, только не спеши с удалыми наскоками. Лезть на стену в гололёд — глупость и только.

Владимир кивнул и спрашивает невинно:

— Глупость. А как по уму? Пришли воевать, а дальше?

— А дальше слушай меня... — нехотя отвечает воевода. Потому что открывать свои тайны Владимиру не собирался, да вот пришлось. — Есть человек в городе, мой должник. Грешил ранее, виноват. Теперь отдаст сполна. Поможет ворота отпереть, разумеешь? Ночью войдём в город...

И верно, вошли в ночном мраке. Полсотни ратников, укутавшись в белое, притрусив снегом одежды, дождались Горбаня, должника Претича, и поползли к городу. Тихими волками пробрались в чужой стан, резали случайных встречных, глушили крики стрелами, снимали стражников сулицами и, к счастью киевлян, открыли ворота.

И вломилась дружина в Полоцк. Первой же ночью хлынула волна киевской ненависти. Начинать войну всегда непривычно, но смерть Глеба сняла преграду, отмела препоны сомнений, и в город входили мстители. Жалостливых не осталось. В холодном воздухе едва заметно кружил снег, а на улицах укреплённого города свистели клинки, пронзительно кричали женщины и пахло гарью. Огонь спускался вниз по улицам, охватывал терема зажиточных горожан, яснее всяких угроз показывая сражающимся, куда склонилась удача, кому она благоволит этой ночью. Много честных ратников стремилось сражаться, оборонять город, но вторжение уже преодолело черту поправимого зла, беда распалась на множество мелких очагов и катилась по узким улочкам, повергая самых твёрдых в растерянность. Так кухарка, слишком поздно заглянувшая в печь, видит лопнувший горшок, почерневшие до угольев комья прогоревшей каши и вздымает руки в бесполезном упрёке нечистым силам, вместо того чтоб выхватывать пропадающую стряпню. Поздно. Слишком поздно.

Город горел, город безнадёжно скулил, отбивался из последних сил, а сплочённой дружины оборонцев уже не оставалось. Ратное дело сурово. Гибли самые честные, верные долгу, а остальных вязали, сгоняли в сараи, лишали воли и оружия. Потому что так проще. Расколоть полено удобней вдоль мягкой стороны, минуя сучки. Сучки на худой конец сгорят, сунул в печь корявый раздвоенный обрубок и жди, затрещит смолистое дерево, займётся, на углях не устоит.

Так и с городом. Брали ночью, спешили, каждый знал наверняка, лучше всё отдать сейчас, чем мёрзнуть под стеной долгими днями и ночами, в надежде на слабость осаждённых.

Владимир и рад не видеть погром, учинённый в городе наёмниками, да не получалось.

И первые схватки, и первые жертвы, и первый штурм помнятся дольше, кажутся более яркими, чем многие последующие.

Страшно скрипел таран, которым вышибали ворота обособленных домов, причём мощное орудие передавали из рук в руки, грабить подворье могли лишь те, кто мучился с воротами, остальные спешили к следующему препятствию, повеселевшие, разгорячённые боем и предстоящим грабежом. Позднее он узнал, что всё добытое делилось старшими, но всё же жадность подстёгивала опоздавших, им хотелось найти свой сладкий кусок и ощутить вкус победы.

Помнится множество тел на площади у стены и немалое количество упавших вниз, сбитых стрелами, так и не сумевших проявить решимость и отвагу. Всадники прорвались к воротам и били стражу со спины.

Отличились наёмники, Владимир спешил войти с первыми сотнями, видел, как сражаются хазарские ратники, но видел и то, как они грабят.

А старая дружина, воины Претича, входя в открытые ворота, испытывала зависть к первопроходцам, торопилась наверстать упущенное. Город потрошили второпях, как голодные псы, ожидающие окрика хозяина. Да хозяин молчал. Владимир спешил с первой волной к терему Рогволда, Претич опасался потерять приверженцев, потому спускал им излишнюю жестокость и опустошения.

Помнился могучий мужик, униженно ползавший в снегу у собственного дома, на коленях, обрывавший лохмы рубахи на могучей груди молотобойца. Он не сопротивлялся, нет, скулил и рвал одежду, в то время как его дочь или жену насиловали в доме.

Владимир видел коней, хазары выводили скотину из сарая, но всегда оставляли одного, пусть старенького мерина, а оставляли, и в причитаниях мужика сумел разобрать просьбу вернуть каурого, каурого жаль хозяину, каурого, а не жену.

Этот уцелеет. И вскоре наживёт ещё! Владимир понимал, что желать смерти горожанину, даже пройдохе, глупо, но не мог отогнать назойливую мысль, повторявшую как заклинание: «Этот уцелеет! А смельчаки, отрезанные от дружины, зажатые на стене, — нет!»

Видел князь и девушек, которых мечтал когда-то любить. Красавиц с длинными косами теперь валили хазары, и странно было видеть обнажённые ноги, белые, скрываемые от взоров мужских, — широко распахнутыми, бёдра — испачканными сукровицей. Наёмники брали своё, с гордостью показывая соратникам розовые пятна на снегу — здесь настоящий муж лишил девственности желанную добычу. Он бы и в плен её взял, в наложницы, да князь не велел. Единственное, что смог запретить Владимир, — это брать полон. Торока ладно, что набьют в перемётную суму, то их. Скотина и лошади тоже, куда денешься, закон войны, без пищи не прожить, без лошадей не осилить походов, но торговать русскими никто не будет! Однако глаза тех жертв, тех девушек, испуганные и вопрошающие: «За что?» — он не мог принимать спокойно. Проезжал мимо, отворачиваясь, перебирая узду, разглядывая гриву коня, очищая её от пепла, словно и не было этих глаз. «Вот она правда!» Снова и снова крутилось беличье колесо. Вот. А кто виновник войны? Он? Или Рогволд? Или Рогнеда?

Но самое отвратное, что поражало Владимира, довелось увидеть в районах, доставшихся киевской дружине. Такой ненависти и злобы не выказывали даже хазары. Киевляне словно мстили Владимиру за приказ штурмовать славянский город, вымещая злобу на жителях, на мастеровых, на беззащитной скотине. Если хазары сгоняли коров в стадо, заботясь о собственном пропитании, то здесь резали скот, топтали кур, крушили сараи, насиловали детишек.

— Вы что творите?! — возмутился князь. Но его не слышали... в глазах людей бушевал пожар, и казалось, это не люди вовсе, а безумцы, жаждущие лишь боли и крови. Чужой крови.

У терема Рогволда стояли старшины наёмников, ждали Владимира.

— Жечь, Володко? — спросил Улгар.

Спросил сожалея, каждый понимал, что здесь скрыто настоящее богатство, но князь и верные дружинники толково укрепили двор. Кто войдёт, лишится головы, потому желающих бросаться на стены не видать.

— Стойте. — Князь бросил поводья, спешился и приблизился к передовому отряду. Щиты воинов густо унизаны стрелами. Понятно, у бойниц самые меткие ратники. Да и князь, верно, тут.

— Рогволд! — крикнул Владимир, выдвигаясь вперёд, на открытый участок, временами озаряемый сполохами пожара.

Поджечь одинокий терем не так сложно в разорённом городе, воины стащат горящие брусья, обложат стены и здание, сыпанут соломы, остальное довершит ветер. Вскоре защитникам доведётся отбросить оружие и тушить пламя. Задача непосильная, ведь в то же время враги норовят подкормить пожарище добротным деревом.

— Выходи! Ответишь за смерть Макара! Сразимся сам на сам! Остальных помилую...

Может, это была и детская глупость, может быть. Владимир не мог сказать, отчего решился вызвать Рогволда. Не успел понять, что толкнуло его крикнуть вызов.

Скорей всего, ужас разбоя переполнил душу. Слишком много смерти увидел за стеной Полоцка. Слишком много невинных гибло. А ещё слышался визг несчастных псов, которых не успокоить, которых некому спасти. Пропадут и псы, и лошади, и сбившиеся в углы овцы, если жечь терем. Несчастные животные сгорят по вине людей.

Владимир остро ощущал сейчас боль животных. Над ним с детства подсмеивались за привязанность к живности. Собаки первые друзья, гуси любимцы, а уж жеребят, мокроногих, едва вылизанных кобылой, он обожал безумно. Прижимался к шёрстке и светился от радости, часами мог лежать подле загородки и смотреть на них. Ровесники шутили, что Владимир лучше конюха понимает язык лошадей.

Шутки шутками, но он и сам замечал, что понимает животных. Чувствует нутром. И сейчас его проняло страхом и болью. Псы не опасны. Выпусти их, и разбегутся, ни один не бросится на людей. Ужас огня проник в собачьи души.

Но кроме псов в доме Рогволда были птицы. Соколы. Охотничьи птицы. И Владимир готов биться об заклад, что знает, где сейчас угорает соколиная семья, он и оконце приглядел, казалось, там мелькают перья обречённых пленников.

Соколы и страх. Это несовместимо. Он никогда не видел сокола испуганным. Загнанным. Как сейчас. Потому и решился... на поединок. Спасти невинных. Убить врага своей рукой. А другой награды ему и не нужно.

— Я выйду к тебе, сын князя Святослава, — отозвался голос из бойницы. — Если дорога честь отца... поклянись, что моим воинам и дочери даруют жизнь.

Владимир оглянулся на Улгара. Тот недовольно передёрнул плечами, как бы отметая саму мысль о милости. Зачем жалость? К чему? Ведь всё решено уже.

В проулке, у подножия холма, показались ратники Претича. Вскоре они подойдут, примут участие в штурме и разделе добычи.

— Выходи! Я клянусь, что твои люди будут живы!

Владимир отступил и шепнул Улгару:

— Нужен малый щит, лёгкий, буйволиной кожи. И вторая сабля. Не бойся, справлюсь.

— Зря ты это... — буркнул Улгар и подозвал воина. Распорядился насчёт оружия. Но Владимир уже не слышал возни за спиной.

Ворота медленно поплыли, в тёмную щель вышел человек в просторной рубахе, которая светилась вишнёвым светом, и оттого меч в его руке казался раскалённым, не успевшим остыть, так странно играли блики огня и свет прозрачной шёлковой рубахи.

Воины хазарской дружины сдвинулись вперёд, щиты замкнули полукруг, и в освобождённом пространстве оказались двое. Рогволд и Владимир.

Владимир кивнул. Его не обманули. Рогволд под стать Рюриковичам. Темноволос, крепок, смел.

Сбросив кольчугу, Владимир отказался от щита и обнажил вторую саблю. Меч в руке Рогволда порадовал. А ведь опасался, что князь выйдет с подарочной саблей. Тогда преимущество Владимира, лёгкость, терялось. Шагнул к противнику:

— Ты обещал виру!

Взлетела сабля, меч отбросил первый удар легко, даже небрежно, а Рогволд, князь полоцкий, смотрел куда-то за спину противнику, и недобрая ухмылка всё ещё кривила его губы.

Владимир повторил удар и вынужденно подсел, настолько мощно ответил враг. Отбив саблю, Рогволд ударил мечом без замаха, на возвратном движении, вложив в коварный выпад краткий шаг и движение локтя. Но и в этом случае взгляд Рогволда не переместился за Владимиром, глаза нашли цель где-то за спиной и казались застывшими, как зрачки слепого. Но при этом тело воина совершало грозную работу, двигалось, отражало удары, ускользало и вновь атаковало.

Владимир несколько раз внутренне охнул, его попытки достать врага провалились, а меч проходил так близко, что казалось странным — отчего не попал до сих пор по руке? Не отсёк кисти? Или Рогволд хотел нанести один удар, зато смертельный? Спасало одно — Владимир чувствовал страх сокола; страх или нечто подобное испытывал и хозяин гордой птицы. И страх, ужас, нечто неназванное вилось над князем полоцким, как пар над волосами распаренного бойца, как вездесущий запах гари. Страх врага — вот что крепило дух Владимира. Он правильно задумал утомить противника и прорваться с лёгкой саблей. Мечом-то крутить тяжелее.

Очередной ловкий выпад вынудил Владимира отступить, но вторая сабля снизу удивила Рогволда, ужалила руку с оружием, и поединщик выругался. Привык к тому, что левой саблей Владимир лишь отбивает атаки, как щитом, а тут — снизу, мельком. Чиркнуло, рана не смертельна, но ведь рука уже не владеет оружием. Надо перехватить...

Кисть ещё держит рукоять, но перебросить клинок в левую нет времени. Владимир со свистом протянул саблей по шее и проскочил вперёд, как будто спешил к воротам полоцкого князя. Как будто готовился забежать в распахнутую щель, где ждут Рогволда с победой!

Оглянулся.

Рогволд ткнулся коленями в затоптанное, рука всё ещё держала бесполезный клинок, после упал вперёд. И видно — не поднимется. Спасать поздно. Да и некому.

Ждать конца не мог. Смотреть на последние мгновения врага тяжелее, чем сражаться. Владимир махнул рукой, указывая приближённым на ворота, и велел:

— Сложивших оружие не карать. Пусть выходят. И клинок Макара найти мне! Все подарки найти! Там сабля звонкой стали...

Улгар кивнул и подошёл ближе, прикрывая князя щитом, что оказалось не лишним: со стороны двора слышались крики, внутри спорили соратники Рогволда. Могли найтись отчаянные головы. Всяко случается в пылу сечи.

Выходили, глядели с ненавистью, а иные со страхом, кто-то прятал глаза, страшась смотреть на мёртвого господина, но никто не обвинял Владимира, никто не злословил. Бросали клинки на землю, отступали неуверенно, опасаясь резни, ждали, пока свяжут руки. Повиновались. Все повиновались... кроме бледной, как сама смерть, дочери — Рогнеды. Она выбежала, отбиваясь от женщин, неумело натягивая тетиву, и даже успела пустить стрелу. Но не более.

Стрелу приняли на щит. В стороне от Владимира. Лук отняли. Разгневанную дочь князя полоцкого держали за руки, ждали, что решит он — повелитель и владыка, Владимир, сын Святослава. Уж теперь никто не оскорбит его упрёком, он, как и отец, вошёл в город в первых рядах, как Святослав, сражался рядом с простыми дружинниками.

— Говоришь, никогда не станешь женой холопа? — вспомнилось ему сказанное сватами.

Отчего вспомнилось? Слишком высоко вздёрнула подбородок Рогнеда, даже презрительную усмешку сумела выдавить. Отец погиб, а ей важно презрение показать. От этого кривлянья Владимир взбеленился. Ведь всё началось с неё, с этой дуры, не понимающей подоплёки сватовства, сути событий. С этой безмозглой самовлюблённой белоручки... стрелять она собралась. Тетивы не осилит натянуть. А туда же...

— Никогда! — звонко крикнула пленница.

— Ну, так наложницей будешь... и нынче же! — прорвался гнев Владимира. Он не мог простить сумасбродке смерть друга. Не мог простить высокомерия, ставшего причиной гибели. И в зареве ночных пожарищ, близ двора князя, одурев от гнева и крови, от невообразимого варева войны, приготовленного этими нежными руками, Владимир накинулся на Рогнеду.

Он желал унизить её, втоптать в грязь, как унижали и насиловали сейчас сотни женщин в этом городе. Потому что всему виной её нрав и кичливость. Её тупое упрямство и высокомерие. Так почему другие должны проливать кровь, а она лишь созерцать? Нет!

Сорвав платье, не гнушаясь помощью наёмников, Владимир разломал ноги девушки, протиснулся меж них и, отметая сомнения, принялся стаскивать порты.

— Нена-ави-ижу! — выла Рогнеда.

Но он не отвечал. Отчего так тяжко даётся ему кара, отчего насилие не радует и самая желанная награда воина оборачивается стыдом? Он приблизил лицо к волосам девушки и шепнул:

— Станешь моей. А не сумеешь утешить, отдам воинам, ясно? Как блудницу...

Путы распятых ног ослабли, и он впервые коснулся её паха телом. Несколько мгновений она ещё сопротивлялась, но уже не веря в спасение, предстоящее наказание пугало сильней свершённого. И вот как удар, остро, неожиданно он ощутил скольжение курчавых волос по животу, услыхал напряжённое дыхание и стон. Привычный путь к сладострастию открылся, и насилие обрело вкус. Для Владимира это был вкус крови, он не заметил, как прикусил нежную губу Рогнеды, прорываясь в жаркое тело. Тело дочери смертельного врага.

Полоцк разорили.

Упрекнуть наёмников и киевлян в грабежах некому. Коль сам Владимир насиловал Рогнеду, так какой спрос с простого дружинника? До утра город брали на меч, опустошали, пользуясь правом победителя безоглядно.

А Владимир не утешился местью. Свершённое на глазах ратников не радовало, наоборот, появилась трезвость, голос рассудка поворачивал поступок другой стороной, и победитель сознавал, что месть не красит. Позорит его.

Худо и то, что в тереме Рогволда сцепились наёмники и киевляне. Не поделили добычу. Неведомо, кто первым начал свару, важно другое, многих пленников порубали, вымогая золота, хотя Владимир и обещал пощадить. Ещё и между собой ратились. Пролили кровь. А оружие сватов и подарки так и не нашли.

Прилёг отдохнуть в покоях Рогволда, надеясь забыться в пьяном сне, да не получалось.

То старик слуга попался говорливый, не побоялся упрекнуть захватчика. Принёс вина и, ёрничая, спросил:

— Девку пригнать? Ещё есть нетронутые. Как раз для тебя, победитель.

Владимир хотел ударить холопа, да сдержался.

— Рогнеда, балованная сучка, учинила войну, а вам её жаль? Поди прочь. До старости дожил, а умишком не богат.

То в горнице сделалось холодно, слуги не спешили хлопотать о порядке, протопить печь не догадались, либо некому было. И ворочался Владимир на широком ложе, дрожал и злился на себя за нездоровый озноб. Жечь дрова и хозяйничать в чужом тереме не хотелось. Мечтал уснуть и поутру забыть всё страшное, как марево. Да не дали.

Вспомнилось о соколах. Вспомнил саблю Макара. Нужно найти... всё-таки память. Встал. Вышел из опочивальни. На ступенях, когда разгадал, где могут ютиться птицы, его нагнали люди. Претич явился. Заглянул через плечо, а в сумрачной горенке, отведённой под соколиную обитель, нет огня, оконце узко, как бойница, и равнодушно молвил:

— Соколы. Ага.

Потоптался, пока Владимир пытался подступить к птицам, встревоженным вторжением чужих, и спросил:

— Тут человек кланяется. Горбань. Говорит, дело...

Горбань. Владимир вспомнил молчаливого проводника, пособившего войти в город. Что за провинность заставила молчуна служить Претичу, неведомо, но крепостные стены удалось обойти. Горбань, сутулый молчун с недобрым взглядом, проложил путь. Он же вёл первую сотню к терему Рогволда.

На войне измена не новость, но самому впервые открылось предательство. Надо бы отблагодарить пособника, но трудно побороть чувство брезгливости, предателей да палачей всегда презирают. Владимир неохотно кивнул и вышел из низкой комнатушки с жёрдочками для птиц.

Спустился по лестнице. У опочивальни Горбань. Спокоен. Глядит смело, будто привык говорить с князем как с ровней.

— Князь, хочу служить тебе. Прими, а?

Претич молчит да ждёт. А чего ждёт? Или надеется на глупость Владимира, чтоб позднее поставить в вину, или ему безразлична теперь участь предателя? Сманивать чужого слугу, а Горбань служил Претичу, негоже. Отвергнуть человека, который свершил благое дело для дружины, тоже неразумно.

— А Претич? Ты ему должен? Или как? — спросил Владимир, стараясь найти верный ответ.

— Претичу вернул, отслужил сполна. Возьми в дружину. Я не горазд мечом вертеть, зато до чужих загадок охотник. А тайное всегда рядом с властью. Бери, не пожалеешь.

Князь не успел ответить, как новый слуга улыбнулся, впервые показав себя доступным веселью, и признался:

— Я ведь к тебе с делом. Казну княжескую могу указать. Только надень кольчугу... в подполье тесно. Если кто опередил нас, не поглядит, что князь. Золото пьянит не хуже вина.

В подполье, по скрытой лестнице спускались втроём, первым Горбань, за ним Владимир, прикрывал спину Претич, явно удивлённый Горбанем. Подарок князю застал воеводу врасплох, он не успел понять, к добру такое рвение нового слуги или нет. Но уж поздно, сам привёл — значит, отдал и слугу, и добытое золото. Если оно ещё есть. Но, похоже, есть. Лесенка темна да извилиста. А ступени чисты. Заботились о тайном ходе. А найти его без проныры Горбаня никто б не смог. Это верно.

Свеча горела неровно. Сквозняки в тесном лазу, того и гляди, задуют огонь. Камень кладки крепок, отёсан небрежно, да ладно пригнан, раствора, скрепляющего стену, вдоль которой двигались к закутку с казной, не разглядеть. На камнях налёт мокроты, вечная спутница подвалов и колодцев, — влага легла на камни и блестела в слабом свете дрожащей свечи.

— Да тут добрых двадцать саженей будет, — пыхтит Претич. Ему в узком проходе непривычно, тесные своды кажутся ненадёжными. Сверху-то терем.

— Да больше... — Усомнился Владимир. Темнота и кротиная нора не радуют и его. Время тянется иначе, чем на земле. Кажется, что долго добираются к тайнику. Долго.

Но вот и добротная дверь. Цепи. Запор.

— Открыть не сумею, — признался Горбань. — Рогнеда знает, как...

— Да чего там... мудрить. — Претич протиснулся вперёд и, отстранив Владимира, мечом раздолбал запор. Щепки крепкого дерева полетели под ноги, гул пошёл по туннелю, но вязкая темнота поглотила всё. Хоть несподручно Претичу, а мощи не занимать, крепок ещё старый воевода, разворотил влажные брусья.

Распахнули двери. Вошли. Углядели свечи в держаках на стене. Зажгли. И долго стояли молча, созерцая богатства Рогволда. Лари, рундуки, мешки. Всюду тщательно прикрытое серебро, пушнина да редкие поковки мастеров ювелиров, с камнями, с жемчугом, оружие, отделанное слоновой костью.

— Вот те раз... — пробормотал Претич.

Владимир промолчал. Он понял, как сожалеет теперь воевода о собственной промашке. Да поздно. Обратно не воротить. Найденное стало Князевым, а не добычей ратников. На всех не поделишь, нет. Сумел Горбань позаботиться, внёс свой пай в казну и потому будет принят в дружину. Объегорил старого воеводу, и упрекнуть как бы нельзя. За что упрекнуть? Всё верно. Князь киевский теперь он — Владимир. Другого нет.

— Загадки с разгадками? — улыбнулся Владимир. И признался: — Своих людей знаю много лет, оттого доверяю. А тебя всего одну ночь. Но коль клянёшься в верности, беру. А за казну поклон тебе. Кому серебро мешало? На поход потратили больше, чем взяли. Точно, воевода?

Возвращаясь, Владимир гадал, что заставило Горбаня явиться к нему, отчего не отдал казны Претичу? Ждал награды? Или хотел воли, старые грехи забыть и знавшего о них воеводу покинуть? Гадай, не гадай, нужно брать Горбаня да глядеть за ним в оба. Проныра. Но без проныр как? Ушлые нужны, чтоб не узнавать тайное последним. Вот только как быть с верностью? Грешил ранее? Отслужил да отдал сполна, но ведь всюду измена зовётся изменой. И тут же бросил Претича, перебежал к великому князю. Вот и верь после этого умельцу разгадывать чужие тайны. Отдал серебро. Но почему? Бескорыстен? Или хитёр? Поди узнай...

Глава двадцать первая ЧЁРНЫЙ ОБРЯД

И видел дух Глеба пышную тризну по князю киевскому, знал, что причина смерти и сумасбродного поступка — недоброе зелье, выпитое им в бане, и знал даже, кто повинен в смерти, но не удивлялся знанию и не искал отмщения. Мысль о том, что он попал в мир духов, не пугала, да и сами мысли вскоре потерялись в привычном живому телу виде, ибо где тело? Нет его. Лишь пламя бушует, и острые искры горстями вздымаются в небо. Да и неба нет для души. Нет мерок, которыми связано тело в жизни, нет пут, ничего не удерживает вольный дух у пепелища, ибо даже прощание с телом и последние почести — суета. Ведь похороны Глеба устроили в день великой тризны, вместе с воинами, павшими на стенах, в осаждённом городе. Рядом костёр с погибшим Рогволдом. Князья. Князьям отдают последнее. Владимир велел. Пускай... Всё теперь в его руках. Но нет зависти. Всё — мелко. Всё непрочно.

И слёзы глупой девки Софьи — суета, и любострастие мелко. Глеб удивлялся, как молодка смогла заманить его в свои объятия, стремясь нажить богатства, и только. Блеск золота околдовал простушку. Но куда он глядел, куда?

С непонятным чувством принимал князь, лишённый вотчины, чужие слёзы, прислушивался к бабке-плакальщице, созерцал возвышение Владимира и вовсе не печалился об утерянной дружине, отнятом владычестве.

Впервые видел происходящее настолько глубоко, и ясность несла покой. Потому что мирские страсти и козни, хитроумные затеи — всего лишь шелуха. Суть проста, всё придёт к закономерному концу, свершая неизбежную работу жизни, расцвета, угасания, возрождения. Может, именно глубина открытого знания, не воспроизводимая в словах, оттеснила все иные чувства, вернее их остатки, и увлекла душу в мир безмятежности. В земной бытности Глеб редко испытывал восторг проникновения в суть вещей. Раз или два в жизни он ронял слёзы, неведомо с чего увлёкшись красотой живописных мест, умиляясь лепету сына, которого видел урывками, но стеснялся странности душевного порыва и вскоре забывал о нем. Грубая суета седлала его и до последних мгновений держала в узде. Лишь сейчас, лишённый пут, он смог окунуться в ясность целесообразности. Собственная смерть, обида, коварство — это лишь песчинки в величавых барханах судьбы мира. Что ему до песчинок, ему, познавшему пронзительную суть неизбежности!?

И мелькали пятна пламени, отражаясь в зрачках толпы, в глазах сына Святослава и Малуши.

Глядели на костёр купцы, хазарские наёмники, дружинники Претича и немногочисленные горожане, безучастные, но верные своему прежнему правителю. Они явились склонить головы по Рогволду.

Плакали женщины в толпе, роняли слёзы, зная о жертвах, предчувствуя новые беды.

Пепел собрали в горшки и хоронили под холмом, разместив там же нехитрую утварь: меч, убитых коней, малую толику зерна в прикрытых воском сосудах... всё как обычно.

Если убийство может быть обычным. Но ведь в мире бесплотных теней нет злодейства, а в мире людей мало кто знает истину.