Хэда

Глава 20 ЧАЙНЫЙ КЛИПЕР

На буксире японских лодок в бухту Хэда вошло пятимачтовое судно. Гигант, еще не виданный в здешних морях. «Чем только не удивляют нашу страну западные люди! – подумал Эгава. – Дальше так продолжаться не может. Америка здесь, в Хэда, или Япония?»

Эгава нездоров, много забот и дел с кораблем в Урага, надо было оставаться там, но срочные дела вызвали дайкана в Хэда.

Путятин рад, это видно по его лицу! Пришел корабль большой, русские уедут все. Шиллинг в Симода уже договорился с капитаном-американцем. Сумеем ли мы сами, без Путятина, достроить шхуну? А здоровье все хуже и хуже, боли в груди и плече повторяются чаще.

Деничиро отправился на клипер для досмотра и переговоров. Он в мундире, в фуражке с кокардой и в красных штанах, как у французского зуава на картинке. Объявляет, что команде клипера сход на берег запрещен. Капитану разрешается посещать посла России.

Огромное и величавое судно, какой стороной ни повернется, сразу видно, что оно большое. Почему такое большое и столько мачт? Путятин предупреждал, что придет клипер чайный, а чай – легкий, его ящики занимают много места. Этот корабль возит чай из Китая в Европу. В трубу видно: на корме и на бортах надписи: «Young America»[51]. Тяжелое, широкое, вместительное, с очень высокими бортами, с гордыми мачтами, одетыми парусами, издали, когда судно было в море, выглядело как белый замок из островерхих башен или как что-то воздушное и небесное, похожее на облака. Да, это настоящая молодая Америка!

Клипер стал посреди бухты. Его обнаженные мачты – как толстые деревья на горе Амаги, но с них счищена кора, поверхность отполирована и блестит на солнце, как зеркальная.

Путятин очень строг, зорок, устремленно смотрит вперед выпученными глазами, как будто к обоим его белым глазам приставлены дальние стекла. Старый морской генерал многого ожидает от «Молодой Америки» и старается проникнуть в суть будущих событий. При этом добродушен. Покровительственно рассказывает, что в Европе любят пить чай. Вся Англия в пять часов вечера пьет чай, привезенный из Китая.

Для доставки чая в Европу строятся особые суда – чайные клипера, на них от пяти до семи мачт. Команда нанимается из настоящих англичан – предпочитают молодых высоких пьяниц. В Китае и Гонконге берут индусов, китайцев и малайцев. Как только чай нового урожая доставлен в порты китайскими купцами, английские купцы – они по большей части шотландцы – берут его нарасхват, загружают клипера. Корабли наперегонки идут в метрополию. Так начинаются знаменитые гонки чайных клиперов. Кто придет первым – получает наибольший доход – продает чай по самой высокой цене.

Получает приз, как на рысистых бегах. Пьяниц всех в день прихода шкипер увольняет, и они идут «к загородке», напиваются и поют и орут особые песни: «Bottle songs»[52] или «Drinking ballads»[53], становятся как скоты.

Видно, очень видно, как Путятин любит свою Россию. А жена у него англичанка! Он, конечно, думает о детях, и ему, наверно, больно, что у него дети будут нерусские, это заметно, скорее сойдутся с американцами, от своих отвернутся. Прощаешь хитрому варвару покровительственный тон, трогает его боль за своих детей. Очень понятно. Полезно узнать.

Эгава простился с Путятиным и ушел из Хосенди. Ссутулившись, печально смотрел на бухту через открытое окно деревенской канцелярии бакуфу. Но мог сейчас победить самого себя, подавить свои недовольства и обиды. Здоровья нет. Можно поправиться, но для этого нужен отдых. А это невозможно. Японское правительство считает Эгава героем труда и науки. Ленивые герои труда – большая редкость в Урага. Все время болит сердце. Иногда перестает, а потом опять кто-то сжимает его невидимой рукой. Не простые заботы и неприятности. Кажется, уже нет выхода, нельзя поправить дела. Очень задета гордость. А теперь уйдет Путятин. Как же без него достроить шхуну «Хэда»?

И так все время ездишь верхом на быстрой лошади между Урага, Нирояма и Хэда. Исполняешь обязанности дайкана, то, и другое, и третье, и четвертое, и без конца.

Эгава увидел, что русский вельбот с офицерами и с гребцами в нарядных белых рубахах с голубыми каемками на воротниках пошел к судну. Теперь уж никто не препятствует варварам из двух стран встречаться в Японии и обделывать свои дела. Клипер заходил в Симода. Шиллинг был там и привел корабль в Хэда. Там сговорились русские с американцами. Теперь все русские говорят на американском языке, как на своем. Мы не можем запретить им уговариваться.

Ясно, зачем пришел корабль! А на постройке шхуны еще не все закончено. И не все готово. И дела идут не как следует.

По расчетам Путятина, «Кароляйн Фут» должна вернуться с Камчатки. Но ее нет. Льды? Блокада? Может быть, захвачено судно? Адмирал поэтому, наверно, решил фрахтовать клипер и сразу всем уходить, если корабль надежный. Что же с «Кароляйн Фут»? Что с капитаном Лесовским?

Сегодня на постройке шхуны старик плотник Ичиро нес доску, он одним глазом не видит и не заметил, что мелкий полицейский на дороге, чуть не задел его. Ичиро бросил доску с плеча и рассердился.

– Я тебе выстрогаю нос и уши! Будет гладко!

– Хи-хи-хи, – вежливо согласился чиновник. Ему больше ничего не оставалось, как отойти...

Один раз Эгава видел, как матросы поймали большую акулу и быстро ее разрубили. На море нужен глаз, рука, быстрота и находчивость...

Видно в окно: Путятин в старом длинном мундире без эполет, в котором был сегодня на стапеле, пошел в лагерь, наверное чтобы помолиться за своего царя.

Хитрые варвары начинают одно дело, а думают про другое. Увидя американцев, сразу меняются.

Эгава вдруг почувствовал, что боль стихла. Он свободно поднял руку и легко вздохнул.

Лейтенант Крэйг одет в штатское. Он осунулся, лицо изрядно помято и поблекло. Что с ним? Болен? Неужели холеру привезли?

– Очень, очень рад снова видеть! – жал он руки Посьету и офицерам. – Коммодор Адамс и капитан Мак-Клуни, вернувшись после встречи с вами из Японии и Китая, искали шкипера, который взялся бы вывезти посольство его превосходительства Путятина и русскую команду, – объяснил он Посьету. – Искали судно повместительней! Я послан от коммодора Адамса с письмом к адмиралу Путятину.

– Мистер Крэйг был нездоров, – сказал Шиллинг, – но у меня с собой оказались лекарства, и он поправился.

Лицо Крейга безжизненно бледно, нижние веки красны, припухли. Он смотрит как-то странно, словно не совсем понимает, что делается вокруг.

– Как, братцы, дошли? – спросил Сибирцев матросов, стоявших у трапа с вещами.

– Алексей Николаевич, ветер помог! – ответил унтер-офицер Сысоев.

– Только грязно! – сказал Маточкин. – Чай пить не захочешь. Особенно после того, как поживешь в Гекусенди. Вышпарить надо клипер, выскрести, прежде чем грузиться. А самих их всех сводить в баню, выпарить вениками по-русски, одежду их выварить. Их бы на три дня дать всех боцману Иван Терентьевичу...

– Они не пойдут мыться! – ответил Сысоев. – А вам, Алексей Николаевич, американка кланялась и посылает гостинец, я на берегу предоставлю вам посылочку.

Разговаривая с Алексеем, Крэйг вынул из кармана револьвер и стал крутить пальцами барабан. Гнезда его были пусты. Американец приложил дуло револьвера к своему виску и щелкнул несколько раз, словно прислушиваясь, как бьет боек. Весело кивнул Алексею и исчез в люкс.

Что с ним? – подумал Сибирцев. Такой был блестящий офицер при палаше и кортике! Помятый джентльмен в пестром, как с американской Хитровки! Истощен болезнью? В уме ли он? Николай о чем-то умалчивает?

В каюте заговорили о фрахте. Шкипер Бобкок запросил пятьдесят тысяч долларов.

– Пошел он к черту с такими деньгами! – возмутился Можайский. – Зачем вы его привели, барон? Это же пират...

Бобкок быстро и хмуро глянул на поднявшегося в рост Можайского, как бы хотел сказать: потише, потише!

– Да что такое «бобкок»? – насмешливо спросил Можайский.

– Кажется, «обрубленный хвост», господа, – ответил юнкер Урусов, – или «бесхвостый петух», что-то в этом роде.

У шкипера лоб приплюснут, маленькие глаза бегают. Челюсти выдвинуты, словно он схватил зубами кусок мяса, от этого на лице застыла гримаса злой и лукавой улыбки.

– Его привел не я, а мистер Крэйг. Шкипер Бобкок уверял в Симода, что цена будет умеренная.

– Он для начала запрашивает, – сказал Посьет, – надо сбивать цену.

– Какой-то страшный корабль, – сказал Сибирцев, выходя от шкипера после разговора. – Как ты, Николай, не боялся идти с ними?

– Да, что-то вроде «Летучего голландца» по-здешнему... – молвил Николай.

– Что за морды! – сказал Елкин, оглядывая разномастных матросов с бородами.

– Физии зверские! – подтвердил Можайский.

– Но делать нечего, надо идти! – сказал Посьет. – Только цену сбить. Сейчас Бобкок соберется и пойдет в Хосенди. Евфимий Васильевич их знает.

– Спеси ему сбавит, – сказал Елкин. – С пиратами мы еще не плавали.

– Это вы не плавали, – сказал Зеленой, – а нам пришлось на Янцзы на пиратской джонке, вместе с Гончаровым.

– У нас четыреста человек и мы не овцы! – сказал Сибирцев. – Будем приглядывать, а если понадобится – перевяжем.

– Да, если понадобится, доведем корабль! – согласился Посьет.

– Пора, господа... Эх... Пора в Расею! – воскликнул Зеленой. – Ну их к черту, всех этих японцев с их шпионами! Пусть сами достраивают, если жить по-человечески не умеют, – и всех этих выродков, приклеившихся к Америке!

– Крэйг после сильного поноса? После холеры? – спросил Сибирцев. – Желтая лихорадка?

Шиллинг молчал.

– Запой? – тихо спросил Алеша.

– Да, – так же тихо ответил барон, – но бог миловал, пронесло... Легок на помине...

Из люка появилась всклокоченная голова Крэйга.

– Еще слаб и бледен, есть странности...

– Едемте с нами на берег, мистер Крэйг, – пригласил Сибирцев, когда лейтенант с «Поухаттана» опять поднялся на палубу. – Берем его на берег и приведем в порядок? – обратился Алексей к товарищам.

«А заодно все узнаем!» – подумал Посьет.

– Сами вычистим клипер, – молвил Елкин. – Не оставаться же в Хэда дальше!

– А если у нас с ним что-нибудь случится? – спросил Зеленой.

– После болезни? Ничего не случится. Сейчас попросим доктора Ковалевского, – ответил Алексей. – Мои люди его выпарят, выстирают ему все, накрахмалят. Пусть выспится, и человек придет в себя. Мистер Бобкок, – обратился он к вышедшему шкиперу, – мистер Крэйг наш друг. Мы берем его к себе.

– Берите, – ответил шкипер.

– К адмиралу, мистер Бобкок! – сказал Посьет.

– Мне кажется, что на этом клипере все вшивые, – сказал Сибирцев, сойдя на берег. – Я вошь на себе уже поймал, сейчас снял с виска. И вот еще одна на плече... Кто-то из них, видно, бросил на меня... Настоящие платяные вши... Впрочем, за дело, господа. Пусть этот пират одумается. Крэйга беру к себе. Идемте, мистер Крэйг.

«А какой был красавец, элегантный офицер, – подумал Сибирцев, держа за локоть ослабевшую руку Крэйга. – Вот что значит военному моряку покинуть своих и попасть к купцу... Впрочем, тут хоть кого возьмет оторопь. Ради нас пошел на этом «Летучем голландце»! Вообще все это в самом деле похоже на пиратские истории».

– Я почти все время провел с Крэйгом, – сказал Шиллинг, – и постарался спасти его от болезни. Запой начался раньше, как только он снял форму... Да, простите... Вам письмо, Алексей Николаевич.

– Откуда? Ах... «Сиомара-Сэйди Джонс», – прочитал он. – Спасибо, Николай. Это Сиомара... Как они там остались?

– Кавадзи – настоящий рыцарь. Он дал слово, что волоса не упадет с их головы. Он написал об этом Евфимию Васильевичу. Очень жалел Кавадзи, что расстается со мной, – добавил Шиллинг.

– У них команда – сброд, – докладывал Посьет адмиралу. – Потогонка у шкипера.

– Огромные трюмы. Брали ящики с чаем, но чая не хватило, – добавил Шиллинг. – Адамс послал их сюда. И предупредил, чтобы шкипер об этом ничего не сказал команде. – Шиллинг перешел на английский. – Места в трюмах достаточно. Мистер Бобкок согласен взять всех сразу.

– Да, – подтвердил американец.

– В Кантоне нет чая из-за политических событий, – продолжал Шиллинг. – О том, что идут в Японию, они людям не говорили, – сказал Шиллинг по-русски. – Садитесь, мистер Бобкок...

– Никакой речи не может быть о пятидесяти тысячах долларов! – заговорил Путятин.

Бобкок пожал плечами и сказал, что уступить можно, но знает ли адмирал, какие расходы, какие убытки, какие опасности, какие последствия, какие страшные сомнения у команды... И начал все перечислять.

«Tell it to tsar![54] – подумал Бобкок, выслушав доводы Путятина. – Я не поп, а вы в ловушке, вас тут при первом удобном случае вырежут, как христиан! Крэйг с вами любезен? Не пройдет трех дней, я сыграю с ним шутку! Ваши матросы голодные, в унынье, работают, рубят, пилят, таскают тяжести; попались, господа!»

Адмирал сказал, что утром придет на клипер, хочет все видеть сам; прежде чем говорить о цене, надо осмотреть судно, трюмы, жилые палубы, каюты, камбуз, решить, возьмет ли столько людей и грузов и как все разместится, где и как будет готовиться пища. Путятин добавил, что на такую цену, которую назвал Бобкок, не согласится.

Бобкока угостили ромом, как принято, и он отправился на адмиральском вельботе.

...Мои молодые офицеры понемногу мужают и становятся настоящими моряками, подумал Путятин. «Клипер и его команду вычистим и выскребем»... «Если попытаются предать – перевяжем»... «Сами доведем судно». Мысли верные. Так принято! Особенно в этих морях! Но до этого не дойдет. Никогда подобные намерения своих отважных спутников Путятин не дозволит осуществить. Есть иные средства. Иные, более твердые взгляды на все. Договорившись, неукоснительно адмирал будет сам все исполнять, и людей обяжет, и со шкипера потребует по договору и закону.

– Во всяком случае, пока не надо отказываться! – сказал он.

Бобкок и ему не понравился. Плутовская физиономия. Адмирал перевидал на своем веку немало разных личностей. С кем не приходилось дело иметь! Нужда заставит калачи печь. Если и наступает конец нашей жизни в Японии, то все равно прежде времени менять распоряжения, прекращать постройку шхуны и объясняться с японцами нельзя. Сначала надо самому побывать на клипере и закрепить договор подписями. Тогда уж и объявим японцам, что уходим. А пока не надо их зря тревожить. Пусть работа идет, как шла. Если же решим уходить, то надо объяснить им все добросовестно, как закончить постройку шхуны, и, если понадобится, задержаться для этого на несколько дней. Может быть, часть мастеров оставить тут с офицером?

«Ах он драная курица! – засмаливая штурвальный трос, думал матрос Томсон, слыхавший в рубке, о чем шкипер говорил с русскими. – Вот это обман! Вот почему не пошли в Амой и в Фучжоу! В Гонконге не было чая, оказался большой недогруз судна, надо было добрать в Амос, где, по сведениям из газет, скопились огромные запасы чая, не вывезенные вовремя из-за небывалых тайфунов в Китайском море. Из-за этой взбесившейся бой-бабы чайные клипера подолгу простаивали в портах или уходили в океан. В Гонконге весь чай забран, из Кантона не успевали подвозить по реке, к тому же на Жемчужной опять английские пароходы с пушками, – значит, будут стрелять. Потеха! Китайские власти стараются сопротивляться англичанам и французам, а китайские компрадоры, действующие во главе английских и французских интересов и как бы вводящие европейцев в свою страну, обманывают и подкупают своих чиновников и делают что хотят!»

– Идет война, ребята, – сказал Томсон товарищам в «белом» кубрике, – а мы повезем врагов Англии? Вообще нечего связываться! Мы с ними никогда не имели дела и не знаем, что за люди. Или пусть речь идет о долларах. Верно? Волк знает, кого съесть. Но тогда надо знать, за сколько идти на риск. Мы соглашаемся. Но извольте поделиться. Вот мы вчетвером возьмем на себя всю команду.

– Так вот они что задумали! – переваливаясь с ноги на ногу, как в шторм, сказал Дик с библейской бородкой. – Только бы не уперся. Швабра!

Утром на клипер прибыли адмирал и офицеры, лейтенант Крэйг, как чудом выздоровевший, одетый во все новое и чистое, в белом крахмальном белье, выглаженный, посвежевший и напомаженный, надушенный японскими травяными духами.

Вчера вся семья Ота приняла участие в судьбе расхворавшегося американца – друга Ареса-сан.

На складе нашелся новый костюм американского офицера из взятых на «Поухаттане».

Адмирал спускался по трапам, осматривая помещения и вглядываясь в лица янки. С ним приветливо здоровались. Но некоторые бычились, потуплялись, что у них не в обычае, не принято. Конечно, это не пиратский корабль. Настоящий чайный клипер и настоящий спекулянт капитан.

Бобкок, набрав воздуха, приподнял голову, словно хотел сказать: «Послушайте пастора, овечки...»

Склоняя голову набок, – улыбка у него вечная, как у волка с добычей, – процедил сквозь зубы:

– Сорок восемь тысяч долларов за доставку вас в Де-Кастри.

Условия продиктовал, как инспектор в тюремном дворе с решетками. Он в самом деле поплевывал на кораблекрушение и на международные права, на их судьбу и на адмиральский чин, на страдающие семьи. Мало ли кто где гибнет! Деньги есть – платите, господа, и мы вас живо доставим. Без особого комфорта, но доставим. Денег нет? Как хотите...

– Я уступил две тысячи. Сколько даете?

– Десять тысяч долларов.

Бобкок приоткрыл клык.

Крэйг молчал. Возвратившись на судно, он как бы вспомнил что-то неприятное и понурился. Присутствие офицера военно-морского флота не могло не иметь значения для шкипера.

– Что же вы со мной хотите сделать! – вскидывая склоненную голову и руки, воскликнул Бобкок. Его большой, рыхлый живот выставился под красной шерстяной рубашкой. – Вы хотите меня отдать в руки англичан? Во время войны я рискую больше, чем вы. Вы же мне должны риск оплатить. Я рискую судном! Я вам могу одну тысячу долларов еще уступить.

– Десять тысяч долларов. Красная цена. Порт Де-Кастри близок, отсюда рукой подать. Это не через океан, не во Фриско и не в Гавану. Мы – соседи и друзья с японцами, – сказал Шиллинг.

– Прекрасно можем дойти в Россию по их островам, без всякого риска военного столкновения, – сказал Посьет. – Но все мы предпочитаем идти на корабле дружественной нам державы, как потерпевшие кораблекрушение. Никто не посмеет задержать клипер, спасающий претерпевшую команду, так по международному праву. Вы не рискуете и за риск не получите ни цента.

– Возвращайтесь в Китай, – сказал Путятин.

Бобкок сморщил нос, словно заслышал запах паленого или гари на корабле. Бизнес его горел? Он принюхивался! Знакомый тип!

– Вы обязаны плыть. Иначе... иначе... вы, вы...

– Что «вы»?

– Иначе вы – дезертир, адмирал, – с улыбкой сказал шкипер, – если остаетесь здесь на время войны.

Всякие доводы слыхал Путятин на дипломатических и коммерческих переговорах. Шкипер торгового судна, за то, что ему не дают цены, которую он ломит, осмеливается называть дезертиром адмирала императорской службы! Воротит морду и морщится, словно ему дают не деньги, а тычут в нос чем-то смрадным.

Крэйг молчал. Офицер не должен вмешиваться в дела бизнеса.

Алексей положил руку на плечо Бобкока.

– Sorry[55]. Что за слово «дезертир»? А если у петуха оторвать последние перья из хвоста?

– Благодарю вас, – отозвался шкипер. – Sorry! – Его глаза быстро метнулись вправо и влево.

– Я с ним объяснюсь! – сказал по-французски Крэйг. Не удержался, чувствуя нелепость положения.

– Мы все едем с адмиралом на берег, – ответил Шиллинг.

– Какой же негодяй этот американец! – сказал Шиллинг в вельботе.

А матросы загребли веселей. Наконец-то адмирал и офицеры раскусили прощелыгу. Да его сразу видно!

Путятин всю ночь думал, и во сне и просыпаясь. Как же быть? Утром объявил Посьету, что согласен дать Бобкоку пятнадцать тысяч, отказываться нельзя, и не надо придавать значение нахальству и грубости американцев.

– Нам с ними не детей крестить. Дойти до порта, расплатиться – и дай им бог! Японцы никому из них сходить на берег не позволяют, поезжайте к шкиперу сами и скажите про мои условия. Если согласен, то сегодня же начинать подготовку. Японцев же нельзя подводить: об этом особь статья.

– Сколько вы еще можете прибавить к пятнадцати? – спросил Бобкок у Посьета.

– Ни цента, – ответил Посьет.

– Идти сюда из Шанхая, а потом в Де-Кастри! Нет! Где вы еще найдете такой пятимачтовый гигант? Ну, тридцать пять тысяч? – с отчаянием в голосе, как будто его обирают, вскричал Бобкок.

– Адмирал не меняет слова.

– Какая у вас вера? – раскидывая обе руки, спросил шкипер.

– А какая у вас?

Бобкок выставил целую батарею бутылок.

– Крэйг сказал мне, что у шкипера с командой неблагополучно, – доложил Посьет, явившись в Хосенди. – Четверо коноводов требуют с него за плавание в Россию во время войны по тысяче каждому, в противном случае грозят забастовкой всей команды и объявят себя защитниками прав человека. Если же Бобкок поделится с ними, то зажмут всю команду, никому пикнуть не позволят и пойдут куда угодно.

– Каков шкипер, такова и команда, – сказал Путятин.

– Клипер чайный – народ отчаянный, Евфимий Васильевич, – сказал Глухарев, когда Путятин вернулся на стапель. – Японцы рады, что мы не ушли, работают весело. Они американцам пресной воды не дали; не позволили налиться.

– Не берут нас, Евфимий Васильевич? – спросил Мартыньш, догадываясь о неудаче Путятина по его невеселому лицу.

– Не берут.

– Много запросили? – осведомился Аввакумов.

– Сначала пятьдесят тысяч долларов. Я царскую казну берегу. Тут от силы десять тысяч. Я им давал пятнадцать.

– На них нет управы! – заметил Сизов.

Матросы, знакомые с адмиралом, столпились, никто не желал упустить случая и потолковать. «Сам» сегодня покладистый.

Адмирал поговорил и ушел в кузницу.

«Неприятно, что Крэйг оказывается бессильным. Неужели и наши военные моряки когда-нибудь попадут в зависимость к буржуазным дельцам?»

– Что, ребята, не берут нас? – спросил Синичкин, подымаясь на палубу шхуны.

– Просили пятьдесят тысяч, – сказал Глухарев.

– Ах, сволочи! Вот же сволочи!

– Смотри, братцы, пошел! – закричал Строд.

– Пошел, сволочь... С глаз долой! – отозвался Аввакумов.

При небольшом ветре, без всякой помощи буксирных лодок, клипер вышел на одних лиселях.

– Идет красиво, сволочь! – заметил марсовый Сойкин.

Выйдя в море, клипер оделся массой парусов, лег крутой бейдевинд, его реи клонились к волнам. Стало видно, что в море штормит. Клипер шел почти лежа бортом на волне, как яхта. Там помощник шкипера, он же рулевой – здоровенный дядя. В спорах, как известно нашим матросам от китайцев из их команды, рулевой держался в сторонке, а в море – опытная рука, но и он в числе четырех, затребовавших долю со шкипера. Все узнают наши матросы!

Вдруг вся масса парусов стала менять положение, клипер перешел на левый галс и лег на волну левым бортом. Кажется, американцы спешили ценой любых усилия скорей убраться от этой земли, чтобы не глядеть в глаза брошенным ими морякам, потерпевшим кораблекрушение.

Глава 21 ГОРЕЛОЕ МЯСО

«Хотя законы остаются прежними, но теперь, мне кажется, прежних строгостей уже нет, – написал Гошкевич по-китайски. – Как вы думаете об этом?» Зная, что возможно подслушивание, Осип Антонович ведет беседы частью устно, а частью письменно.

Месяц назад Гошкевич познакомился со странным монахом. Имя его Точибан Коосай. Он же – Масуда Кумедзаэмон.

Монах довольно молод, явно умен, кажется любитель сакэ. Говорят, его видели оборванным, но сейчас он одет опрятно, в порядочном, даже дорогом халате из темного шелка.

Гошкевич просил его купить детские учебники по географии Японии.

Точибан вернулся вчера с главного государственного тракта Токайдо, все принес, что смог достать: детские учебники по географии и план Эдо. Карту Токайдо достать еще не удалось. Пытался, но неудачно. Его заподозрили и чуть не уличили. Пришлось поспешно скрыться.

«Исповедование христианской религии до сих пор строго преследуется», – написал на том же листе Масуда. При этом он уловил взгляд Гошкевича и скривил лицо, как больной, явившийся с жалобой к зубному врачу.

«Вспарывание живота почти исчезло и к этому более не принуждаются?» – написал Осип Антонович.

Опять бонза быстро и умело ответил иероглифами: «К приказанию о сеппуку[56] правительство прибегает теперь редко. Все христиане беспощадно наказываются. Очень опасно совершать в Японии христианские богослужения».

Как художник, легко, красивыми движениями набрасывал он черные столбцы иероглифов со щегольскими воздушными завитками окончаний. Любил монах и смысл и стиль письма. При этом лицо его оставалось невыразительным, как доска или лопата, и он все узил глаза, стараясь приглушить их живое выражение.

«Я вам могу рассказать про случаи, которые происходили недавно у меня на глазах».

Точибан отложил кисть и с удовольствием пригубил из чашечки.

– Я очень люблю сакэ, – сказал он, и лицо его смягчилось, глаза заблестели откровенно.

– Это то, что вы хотели рассказать мне прошлый раз? – вслух спросил Гошкевич.

– Да... но я немного... Ира-ира[57]...

«Очень боюсь, что узнают, что я передал вам книги и карты. Очень строго запрещено сообщать что-нибудь иностранцу про Японию. Даже эти карты из детских учебников – большой секрет!» – быстро набросал он и огляделся по сторонам, на дверь, открытую в сад, и на растворенные окна.

В маленьком шинтоистском храме и в саду и этот час никого не было. Он продолжал:

– При мне пытали восемь христиан, которые были пойманы в окрестностях Эдо... Восьмой была женщина...

Лицо монаха стало совсем бесстрастным, а глаза почти закрылись.

– Все это было недавно?

– Да... восемь лет тому назад...

...Значит, у них существуют тайные общества христиан, несмотря на двести с лишним нет гонений. Расскажу адмиралу... Кто мог бы подумать! Видимо, народ видит в христианстве утешение от бесправия...

– Сейчас совершенно невозможно принять христианство тому, кто этого желает, – горячо сказал монах и с сожалением вздохнул.

Глаза его открыты, желтый цвет их казался светлым и живым.

Точибан опять выпил и опять рассказывал. Понемногу он опьянел.

– Есть порядочные люди... но любят сакэ... За сакэ все отдадут... и за женщин... И знаете... и... и есть такие, что убивают...

Губы Точибана задрожали.

– Сегодня занимались, как всегда. Учил меня японскому, а я его русскому, – рассказывал Осип Антонович поздно вечером адмиралу. – Сказал мне имя шогуна, а также имя императора и перечислил и написал мне эры последних царствований, как они считаются по шогунам... Он знает китайских классиков, интересуется всем европейским. Рассказал про пытки христиан, и мне показалось, что он намекает, что и сам бы не прочь принять христианство...

Путятин немало полезных сведений добывал для России в других государствах, опыт у него был.

– Говорит, что принадлежит к древнему и знатному роду. Смолоду его готовили к военной службе, поэтому он хорошо изучил артиллерию, но потом в роду возникла вражда, он пытался помочь претенденту на главенство в клане, тот его очень любил и искал у него поддержки, намереваясь стать лидером, но их постигла неудача. Все это печально кончилось, Коосаю пришлось бежать, потом он стал монахом, уверяет, что всю жизнь пытается изучать западные науки. Сегодня сказал, что когда был артиллеристом, то стрелял из пушки, а потом командовал батареей. Образованней этого японца я не видел, мне даже кажется, что я где-то встречал его прежде. Странное, меняющееся лицо. Хотите видеть его?

– Нет.

– Он любитель сакэ.

– Как бы он ни любил выпить, но головы не теряет, судя по вашим рассказам. Раз он сюда явился, то, значит, не зря. Ему что-то надо. Как вы полагаете?

– Да, мне тоже так показалось.

– Вы дали ему еще денег?

– Да.

– Монах-артиллерист!

Когда-то и у нас в Троицко-Сергиевской лавре в Сергиевом Посаде все монахи были артиллеристами. Благодаря им не раз Россия спасалась от нашествия!

Ночью в Хосенди пришел матрос Синичкин, прибывший на японской лодке с запиской от мичмана Михайлова. С наблюдательного пункта у входа в бухту, в густом тумане, видны огни большого корабля и слышны подаваемые в трубу команды на английском.

– Тревога, господа! – объявил Путятин дежурному офицеру и Пещурову.

Вскоре в Хосенди собрались все офицеры и юнкера.

– Подымайте людей! – приказал Путятин. Вооруженные отряды ушли во тьму.

Путятин всегда ждал нападения вражеских судов. Но, судя по тому, что противник стоит с непотушенными огнями, наше убежище еще не открыто.

Адмирал, помолившись истово, прилег.

...Шли гуськом, без фонарей. Туман в самом деле густой: когда проходили Хосенди, деревья в саду не были видны.

Вошли в лес, знакомой тропой поднялись на гору к старой сосне, в развилинах которой построен рыбацкий домик для наблюдений. Оставили пикет. Дальше небольшими отрядами заняли все скалы и спуски к морю. Цепь секретов рассеяли по всей косе, огибавшей бухту. Сквозь туман в море видны огни. Стоит какое-то судно. Матросы залегли за валунами и деревьями.

– Пусть шлюпка войдет в бухту – подпустим близко, Алексей Николаевич, – говорил унтер-офицер Маслов. – Жаль, зарядов мало.

– Пуля – дура, штык – молодец, – молвил Маточкин.

Светало. Ружья у всех наготове. Зарядов в самом деле мало...

Подул ветер. Туман рассеялся, и у входа в бухту Хэда в трех кабельтовых от косы, прямо напротив затаившихся секретов, стала видна пятимачтовая громадина.

– Чур меня! – воскликнул Зеленой. – Это же «Young America»!

– И смех и горе! – сказал Глухарев.

Хохот разбирал и матросов, и офицеров: «Мы собрались с духом, решились стоять не на жизнь, а на смерть... А оказывается...»

– Ну что за народ, Алексей Николаевич! – весело возмущался Маслов.

– Вернулись, сволочи! – сказал Маточкин.

– Зачем же они вернулись? – размышляли матросы.

– Может, совесть взяла?

– Держи шире, – сказал Глухарев. – У таких совесть!

Бобкок и Крэйг явились как ни в чем не бывало, сняли шляпы и поздоровались приветливо.

– У острова Авама-сима, – сказал Бобкок, – мы встретили французский военный пароход, который полным ходом шел к югу. Поэтому, адмирал, больше нет опасностей. Мы вернулись, чтобы взять вас, адмирал, и всех ваших людей.

– Тридцать тысяч я дать не могу.

– Я согласен уступить. Поймите меня. Вы видите? Опасность миновала. Проезд будет дешевле.

– Моя цена известна.

– Я согласен доставить вас на Камчатку за двадцать тысяч.

Утром следующего дня согласились на восемнадцати тысячах, и договор был подписан в храме Хосенди.

– Крэйг держался в стороне. Но он тут много помог! Обуздал жадность шкипера, – сказал Посьет после ухода американцев. – Удалось ему обломать Бобкока. Французский бриг лишь как повод приплетен. Не в этом главная причина возвращения.

С площадки что-то светило, словно там всходило солнце, и нестерпимым светом жгло глаза. Шхуна, стоящая на стапеле, превращалась в ряд гигантских зеркал, оттуда шли снопы лучей.

– Заканчиваем обшивку шхуны медными листами, – доложил Колокольцов приехавшему на стапель адмиралу.

– Чем же вы пробиваете дыры в листах?

– Дыры сверлим, накладывая лист на лист, чтобы были одинаковые размеры и не рвать меди. Японцы медь очень ценят.

Четверо японцев ставили одновременно два сияющих листа на черную смоляную обшивку корпуса, Сизов ударами кувалды загонял в дыру гвозди.

Путятин пошел дальше. Жаль бросать!

Матросы и японцы оставили дело и обступили адмирала.

– С прибытием, Евфимий Васильевич!

– Спасибо, братцы!

Поговорили о нагелях, из кореньев какого дерева делать их лучше, есть ли уверенность, что набухнут, как они закроются медными шляпками гвоздей.

В сарае на полу шили паруса из бумажной материи.

– Здрав... желаем, ваш...

– Заканчивайте работы, – велел унтер-офицер, – завтра уходим!

Колокольцов повел адмирала на смоловарню, где трудились лишь японцы. Они гнали смолу для двух своих строившихся шхун. Прошли и на стапели, смотрели, как Глухарев и Аввакумов ставили чурбан на тесаную балку, смазанную черепашьим жиром. Японец Торо садился верхом на чурбан и съезжал по балке. Путятин смеялся от души. Черепаший жир не хуже свиного!

Все было хорошо. Давно тут не был Евфимий Васильевич. Соскучился по своим людям, по стуку, шуму. Теперь тут и звон меди, и блеск ее на солнце.

– Они своими силами не смогут докончить, Евфимий Васильевич, – сказал Аввакумов.

– Да, пожалуй, не сладят, – подтвердил Глухарев.

Колокольцов стоял нем как рыба.

«Что у вас, язык отсох? – хотел бы спросить его Евфимий Васильевич. – Что с вами? На него не похоже! Радоваться надо! Это счастье! А он сомлел».

– Надо, Александр Александрович, проявить все ваши способности и все объяснить японцам. Я не могу оставить тут людей... Ни офицеров, ни матросов.

– Японцы обидятся. Их не удастся успокоить.

– Если бы не война – иное дело. Но я не могу оставить... Что бы вы предложили? Кого оставить? Кто согласится, когда все уходят!

– Да, пожалуй, не согласится никто.

– И требовать этого не могу. Вызвать добровольцев можно, если надеешься, что вызовутся... Но и тут я не имею права. Давайте думать, как быть.

Ночью адмирал мерз. На полу слабо грела жаровня. Денщик, спавший за бумажной стеной, проснулся по зову и вошел. Адмирал велел принести угля.

Пока сонный матрос выслушивал и соображал, в других дверях, ведущих в коридорчик и во двор, появилась японка с корзиной. Она заранее нагребла уголь и держала наготове. Матрос сходил в саран и вернулся. Японка, выйдя от адмирала, встретила его в коридорчике, взяла уголь. Она всегда входила к адмиралу, услуживала, помогала Витулу.

Первое время Евфимий Васильевич всех их путал и считал одним лицом – женой священника. Но теперь знал, что это совсем другая женщина, племянница жены бонзы.

В храме тихо. Чуть шумит море за косой. Японка принесла грелку и положила под бок Евфимия Васильевича. У нее умелые руки. Она подоткнула одеяло, потрогала его мерзнущие ноги и быстро спросила по-русски:

– Это – о... хоросё?

А ноги побаливали. С вечера принимал ванну, залезал в кадушку с горячей водой, в бане полегчало. Но в ночи опять стало ломить. И холодно сегодня, как зимой.

Но что это? Что такое? Опять тревога? Евфимий Васильевич приподнялся. Слышно, как кто-то бежит по горе. Слух и зрение у меня еще очень остры! Бежит, как турок. Что же это? Полиция за кем-то гонится? Или померещилось? Кругом словно опять стало тихо. Кажется, неспокойно в эту ночь в деревне...

Чутьем находя в темноте знакомую дорогу, Точибан бежал с горы крупными шагами больших ног, громко шлепая старыми, привязанными подошвами на изношенных веревочках. Он бежал, со страхом оглядываясь, тяжело дышал и, сбежав вниз, сгорбился, стараясь стать меньше и незаметней. С трудом нашел в кромешной тьме глухой полуночи высокие камни и вошел в узкий проход между памятников на могилах, трогая их руками и скользя от одного к другому, как рыба плыл и вынырнул на другом конце кладбища. От дерева к дереву перешел задний двор, проскользнул мимо храма Хонзенди.

В комнатке за столиком Гошкевич и Елкин занимались при свете свеч разбором листьев и цветов, собранных для гербария, перекладывая их бумагой. Гошкевич ставил западные цифры и писал японские названия на особый лист. Елкин записывал японские названия по-русски себе в дневник. Тут же придумывали латинские названия.

Оба не слыхали, как в дом и в их комнату вошел чужой человек. Точибан несколько мгновений безмолвно стоял рядом с ними.

Оба враз вздрогнули и подняли головы. В темноте над собой они увидели широкое бронзовое лицо, освещенное пламенем их свечей. Черный халат бонзы пропадал на темном фоне, казалось, лицо отделено от тела и висит в воздухе, как загадочная маска.

Точибан тихо поклонился.

– Как они умеют выскальзывать и появляться словно из-под земли! – вымолвил Осип Антонович.

– Они еще нарочно стараются представляться нам именно такими, как мы воображаем, – ответил Елкин, стараясь приободриться, но и его подрал мороз по коже.

– Что с вами, Коосай-сан? – спросил Гошкевич, разгибаясь и вставая. – Что-то случилось? – «Догадался явиться, а то судно ушло бы и не смогли поговорить на прощанье».

– Гошкевич-сан... Гошкевич-сан... Спасите меня, – забормотал Точибан. – За мной гонятся... мне грозит смерть... Все открылось. Узнали, что я исполнял ваше поручение. Скорей спрячьте меня!..

Точибан сгорбился и сжался, как под занесенным ножом. Лицо, взмокшее от волнения, выражает мольбу. Он встал на колени.

– Узнали, что на Токайдо я купил карты и передал вам. Сейчас я сбежал из-под ареста. Я попросился в уборную. Вылез через дыру и убежал. Халат на мне очень грязный.

Елкин живо сходил в Хосенди. Пещуров велел поднять матросов дежурного взвода, удвоить караулы, никого во внутренние комнаты храмов и в офицерский дом не пропускать ни под каким видом и прислал унтер-офицера Маслова, чтобы помог спрятать беглеца.

Матрос принес японцу форменную рубаху, американские брюки, кивер и сапоги.

– Иди, Прохоров, к парикмахеру, – сказал матросу Маслов. – Разбуди его и вели, чтобы дал тебе парик-блондин, в котором ты в комедии Фонвизина играл Митрофанушку. И – живо! Да тише воды ниже травы!

– Вы завтра уходите на американском корабле? – спросил японец. – Скройте меня. Возьмите меня с собой в Россию!

Гошкевич взглянул в лицо Точибана. Оно опять «за занавеской». Испуга больше не обнаруживает.

Маслов проводил Прохорова и, вернувшись, сказал, что по деревне ходят люди с фонарями. Кто-то подходил к японской страже у ворот храма Хосенди, что-то там говорил, но сейчас тихо.

Утром у ворот Хосенди, как всегда, видны два буси с копьями. Метеке прохаживается по улице. Стража никогда не препятствовала верующим входить и молиться в храмах, где жили адмирал и офицеры. Но сейчас еще нет никого. Рано. Только какой-то карлик, несмотря на ранний час, прошел через дворик и промелькнул на кладбище.

Адмирал похвалил Гошкевича и обоих офицеров за расторопность и тут же добавил с досадой:

– Придется взять японца с собой.

– Хотите видеть его? – спросил Гошкевич.

– Никакого желания не имею! А где он сейчас?

– В лагере. В парике и в форме.

– Как он себя чувствует?

– Сидит и дрожит, как в ознобе. Еле съел чашку риса. Умоляет, чтобы не выдали его и взяли с собой в Россию.

– Сами вы это, господа, затеяли и сами извольте расхлебывать. Впрочем, такой человек нужен нам и будет полезен.

Эгава Тародзаэмон шел крупным шагом так быстро, что толпе чиновников приходилось рысить. Войдя во двор Хосенди, он сбавил шаг и остановился, поклонившись сбежавшему навстречу со ступенек Пушкину.

– Мы хотим осмотреть помещение храма Хосенди, – сказал дайкан.

Тут же в числе других чиновников начальник местной полиции Танака-сан, переводчики Сьоза и Татноскэ. Комендантский обход и тревога по всем правилам.

– Пожалуйста, сделайте одолжение. Всегда рады...

– Со мной два строительных инженера, прибывших в Эдо, – сидя с Пушкиным на стульях, объяснял Эгава, пока его люди осматривали комнаты.

– У нас всюду суета и беспорядок, поэтому просим извинения, что не можем принять как следует.

– Говорят, что в бараках, где живут матросы, износились крыши и могут потечь. А при начале постройки новых шхун нам негде расселить большую партию новых японских рабочих. В деревне все дома крестьян уже переполнены.

– Почему же негде? Мы собираемся и уходим. Завтра надеемся закончить погрузку. Останутся четыре казармы и подсобные помещения.

– Да, но бараки очень плохи.

– Крыши довольно исправны. Мы следим за этим.

– Да, это так. Но начинается сезон дождей, крыши окажутся плохи. Стены пока еще выдерживают. На днях ожидаются такие сильные дожди. И землетрясение. Поэтому в ближайшее время необходимо осмотреть все помещения, чтобы сегодня вечером отправить в Эдо отчет о том, какой ремонт зданий потребуется до начала сезона дождей.

Чиновники после осмотра храмов нагрянули в лагерь. Они не столько осматривали крыши и стены, как вглядывались в лица людей.

Матросы толпой переходили следом за чиновниками из барака в барак. Сбитые с толку, чиновники снова возвращались в уже осмотренные помещения. Матросы, как бы проявляя любопытство, ходили за ними, все время пряча в толпе Точибана, на которого надет белокурый парик из пакли и матросская форма. Японцы уже всюду побывали, и всюду их встречали одни и те же лица.

– Вы, Уэкава-сама? – удивился Пушкин, увидя тут же представителя бакуфу.

– Это проверка, – пояснил таинственно Уэкава, – есть подозрение, не прячется ли где-то беглец... Конечно, это вас не касается... Совершенно.

– Спасибо большое. Да вы проверили деревню? А кто сбежал и откуда?

– В деревне осмотрены все до одного дома. И мы не знаем, на кого думать.

После обыска в лагере Пушкин явился к адмиралу.

– Японца не нашли, – доложил он, – все благополучно обошлось.

– Но какой скандал может быть! Вы уж держитесь стойко. Надо как-то постараться перевести его на корабль.

– Матросы сколачивают ящики для своего имущества и оружия. Иван Терентьевич говорит, что японец ростом мал и его можно уместить в такой ящик и внести на корабль, только придется ему немного скорчиться, да и ящик можно сбить подлинней.

– Разве нельзя в парике провести его в строю?

– Нет, уже известно людям, что японцы будут нас считать. Если один окажется лишним, то мы с ними до скончания века не разделаемся.

– Хорошо. Пусть сделают ящик побольше, чтобы его не изуродовать.

– Слишком большой нельзя, заметно станет, что ящик большой, и нетрудно догадаться, что в нем человек.

– Сделайте несколько таких ящиков... Для отвода глаз. Идите, Христом-богом, и сами разберитесь с Иван Терентьевичем. Унтера вам лучше моего дадут совет.

– Главное, не вздумайте делать руль по-своему, – объяснял на другое утро на стапеле Глухарев артельному плотнику Уэда Таракити. – Нельзя рубить дыру. Понял?

– Понял, – отвечал Таракити.

– Эй, Иосида... Сюда переводчика.

– Его нет, – отозвался голос снизу.

– Да ты понял?

– Я и так понял, – сказал Таракити.

– Вот тут. Нельзя.

– Да. Ясно.

– А где Кокоро-сан? – спросил Хэйбей.

– А кто его знает, где он. Он должен был сам объяснить, а его нет. Вам все оставляем. Плаз, чертежи, все будет при вас. Надо на чертеже еще раз посмотреть руль.

– Вот, Никита, мы и уходим! – поднявшись на палубу шхуны, сказал Аввакумов. – Все, брат!

«Не доделали!» – подумал молодой плотник с сожалением.

– Колокольцов должен был вам все рассказать, а его нет. Куда-то ушел, наверно прощается с ней или пьет с Ябадоо. Сибирцева второй день не видно. Потом, так же как Ваську, найдут его...

Японские плотники все выслушали и ушли в новую сакайя к Пьющему Воду. На шхуну принесли кувшины сакэ.

– Адмирал наш рад, что это все прекратится, – сказал Аввакумов; выпил чашечку и крякнул довольно. – Он и не запрещает нам. С вами ведь лучше не связываться!

На палубе появились другие матросы. Русские и японцы, все вместе пили и разговаривали, а потом разлеглись на солнышке на шхуне и на стапеле. Русские полагали, что теперь уж поздно что-то объяснять и говорить, да японцы народ смышленый, захотят – все поймут. Как-нибудь разберутся.

Японцы, опьянев, молчали из гордости, не хотели спрашивать. Из вежливости они со всем соглашались. К тому же люди уходят, у них голова не тем занята. Это очень невежливо заставлять людей уезжающих заниматься делом, которое им уже не нужно. Да и самим уж не хотелось в этот день думать о работе. Поэтому все дружно захрапели. Без всякой охраны и без наблюдения.

Глухарев проснулся первым, оглядел полозья спускового устройства и покачал головой. «Авось!» – подумал он, И пошел в лагерь.

– Ты откуда, Глухарев? – спросил адмирал, шедший с переводчиком и встретивший своего старого мастерового в кривом переулке между Хосенди и канцелярией бакуфу.

– С работы, Евфимий Васильевич.

– Все показал японцам?

– Так точно.

– Ты, никак, выпил там?

– Мы работы заканчивали и задержались. Они все жалеют, что вы уходите.

– А-а! – отозвался адмирал. – Иди сам соберись. Ночью закончим погрузку.

– А японцы работать не хотят, Евфимий Васильевич.

– Ка-ак?

– Говорю, Евфимий Васильевич, работать не хотят. Посмотрите, их никого нет на шхуне, все лазают по клиперу и все осматривают. Им только бы не работать.

– Они учатся.

– Учатся! Я ему сказал: «Бери рубанок и учись'» А они говорят: «Америка пришла!»

– Нет, я не согласен, они старательные. Другого такого старательного народа нет на свете.

– Японцы? Да они увидели, что наша команда ушла, и все до одного бросили работу.

У себя в храме Путятин ждал, что прибудет Накамура, но тот не ехал. А хотелось отдарить его чем-то, попрощаться, передать хорошие пожелания Кавадзи... «Как я, однако, сжился с этими чужими людьми!»

Матросы велели Точибану залезть в ящик и лечь. Просунули ему подушки и одеяло под спину и плечи и закрыли крышкой.

«Если я попадусь, – думал Точибан, – это ужасно!» Решил наговорить на себя. Что будто бы убил свою любовницу – беременную женщину. Что много пил, играл и совершил преступление в тяжелом опьянении, в состоянии сумасшествия, что бывало и прежде с перепоя. Где это было – не помнит. Поэтому решил убежать из боязни возмездия, а по ошибке, ночью, в темноте, вбежал в русский лагерь. А они заколотили его в ящик, он был слаб и болен и не мог сопротивляться... Или же принять смерть с гордостью, молча?.. Да, я очень испугал полицию! Все на ногах! Узнают в Эдо!.. Я все достал для Гошкевич-сан. Сколько книг! Целую библиотеку. И карты. Много карт!

Двое матросов взяли ящик па плечи, пронесли его во двор лагеря, там осторожно поворачивали, ставили на землю, приоткрыли крышку. Внесли ящик в барак и помогли японцу вылезть.

– Выдюжит, – молвил Синичкин.

– Трудное занятие! – сказал японцу Маточкин.

Точибан сел на корточки.

«Да, трудная работа!» – понял он. Известен способ «горелое мясо». В стан врага, силы которого неизвестны, приползает человек, весь избитый, обгорелый, в ранах, со следами пыток огнем и каленым железом. В ужасных слезах и страданиях – кусок горелого мяса. Проклинает своего властелина! Отказывается от него и от родины, проклинает и просит спасти. Рассказывает все тайны своего войска и царства. Но это лишь искусный, гениальный лазутчик! Он пользуется полным доверием в стане врагов и вскоре узнает все их секреты. Излечивается и скрывается к своим. «Неужели и я лишь «горелое мясо»?»

Глава 22 МОЛОДАЯ АМЕРИКА

Погрузка на клипер шла полным ходом, лодки и японские суда стояли у борта, под стрелами, подымавшими с них тяжести. По трапу с другого борта вереница матросов, подымаясь, несла на себе тюки и ящики. Грузов было немного, и к вечеру предполагалось все закончить, когда в Хосенди, из которого уже вынесены были вещи адмирала и Посьета, явился Бобкок.

– Адмирал, – волнуясь сказал он, – не могли бы вы мне увеличить плату на четыре тысячи долларов? Это будет уже окончательно. Я знаю, вы скажете, что договор подписан. Но поймите меня. У меня появились непредвиденные затруднения.

– Что за дела? – сердито спросил Путятин.

– Очень жаль, но... но... – пробормотал Бобкок.

– У него неприятности, на этот раз в своей команде, – сказал Пушкин, вошедший следом за шкипером. – Шайка подступает с ножами к горлу. Его шантажируют.

Адмирал попросил немедленно пригласить Крэйга.

– Крэйг болен, – сказал Пушкин, – и слег.

– Опять?

– Да...

– Опять запил?

– Да, Евфимий Васильевич. Бобкок не может рассчитывать на помощь лейтенанта. Крэйг сидит в каюте в одном белье, сам с собой разговаривает и щелкает пустым револьвером, целясь в потолок.

Теперь Крэйг уже не был сильным противником Бобкока. Он мог бы стать драгоценным пособником. Но Бобкок сам себе вырыл яму на переходе в Японию.

– А где Сибирцев?

– Алексей Николаевич занимался весь день с ротой, перед уходом... Штыковым боем.

Бобкок молчал. Погрузка продолжалась. Баркасы и японские лодки подходили к борту глубоко сидевшего клипера и передавали грузы на настил наподобие пристани, устроенный из досок между двух сэнкокуфунэ[58].

– Их команда опять чем-то недовольна, – вернувшись с баркаса, доложил своему боцману Берзинь.

Боцман Черный пришел в Хосенди.

– А вы не перемените мнения, адмирал? – спрашивал Бобкок.

– Это вы изменяете слову, – сказал Шиллинг.

– Я дал честное слово и твердо сдержу его, – ответил Бобкок. – Какие бы опасности мне ни грозили. Раз решившись, я всегда действую без колебаний... Это лишь моя просьба, но не требование. Набросьте четыре тысячи. Пожалуйста, накиньте... иначе очень трудно будет уйти.

– Переведите ему, Николай Александрович, – сказал Пушкин, – что даже японцы про него всем расскажут, что он жалкий трус...

– Я этого не буду переводить, – ответил Шиллинг. – Переведите сами, если хотите.

«Конечно, – полагал Пушкин, – достойная позиция требует и достойных слов, а не брани. Но не с такой сволочью».

– Вы же знаете, что я по-английски не говорю, – ответил он Шиллингу, – и не желаю говорить на этом языке!

– Откровенно, прямо говоря, открыто, я, адмирал, поддался вашим доводам. Все же я шел сюда из Гонконга и Шанхая, отказавшись от выгодной коммерческой операции. Проникнутый чувством долга моряка и человеколюбия... Команде тоже надо что-то заработать. Они идут на риск.

Стены храма затрещали, и с крыши скатилась черепица.

– Трясет, господа, – сказал Посьет, входя с бумагами в руке из соседней квартиры священника. – Ночью ожидается сильное землетрясение, – обратился он к Бобкоку. – Надо уходить как можно скорей, если дорожите судном. На этот раз может, как мне сейчас сказал ученый японец, опять нахлынуть цунами. Впрочем, трудно верить их предсказаниям. Однако признаемся, что опыт у них есть. Не правда ли, капитан?

Опять дом тряхнуло. Бобкок поднялся, поглядывая на собеседников. Адмирал сидел, не меняя позы. Посьет продолжал любезно улыбаться.

День тяжелый, душный.

«В самом деле как перед цунами! – подумал Шиллинг. – Еще накличем на себя беду. Матросы сегодня все злые, работа на погрузке тяжелая, американцы неприветливы, сами не знают, чего хотят. Но, как говорит Леша, выйдем в море и там разберемся!»

– Согласиться не могу и говорить отказываюсь, – сказал Путятин по-русски. – Если же прибудем благополучно и без недоразумений, то могу дать премию, но обязательств брать не могу и не могу ничего обещать.

Сизов терся липким мылом, песком, глиной и тер руки пемзой в бане у приятеля. Черная смола въелась в морщины рук, мозоли пропитались этой чернью, на ладонях как черные лепешки.

Оаке разделся, поплескал на себя воду, выждал, пока она сильно нагреется, и залез чуть ли не в кипяток, окунулся и сразу вылез, показывая Сизову, что бояться не надо.

– Что, брат, не сваришься? – спросил Сизов.

– Иди... – сказал японец, – хоросё...

– Я сейчас не пойду. Пусть приостынет.

Кикути чист лицом и телом, у него гладкие, ровные мускулы и тонкий рабочий стан. Он все же не стал купаться первым, предложил гостю.

Сизов показал свои ладони, в которые смола въедалась годами.

– Такелаж у нас смоленый... Всюду смола.

Кикути уже знал теперь слова: «такелаж», «контора» и много других. Прежде плотники полагали, что матросы грязные люди и у них руки в грязи. А теперь у самих такие же руки.

– Хорошо, брат, по вашему климату, – сказал Сизов, обтерпевшись. – А то в жару на работе под мышками разъедает, все тело саднит.

После бани и чая Сизов сказал:

– Да ты мне обещал редьки на дорогу...

Жена плотника принесла матросу редьки и разных овощей.

Сизов простился и пошел в лагерь. Но свернул не доходя и отправился к двухэтажному дому, где жила Фуми.

Вернулся он поздно, когда заиграла труба, и перелез в лагерь через забор.

К клиперу подходили с фонарями баркасы и шлюпки.

По исполинскому борту чайного клипера на длинном трапе и на помосте нескончаемой вереницей выстроились во тьме матросы с оружием, ранцами и мешками.

Точибан все слышал и понимал. Ящик его подняли и вынесли из лагеря. Заложили в баркас под другие ящики. У борта корабля японцы задержали грузы и о чем-то говорили с русскими. Ящик приподняли, но еще не понесли. Несколько человек сели на ящик с Точибаном и закурили. Японцы помогали русским при погрузке. Посоветовали перевернуть ящик, поясняя, что так удобней. Точибан лежал окутанный одеялами. Его вдруг быстро перевернули головой вниз, вверх ногами. Он больно ударился головой.

– Не гремит. Здесь не оружие, – сказал кто-то по-японски.

Точибан знал, что его не выдадут, но при каждом слове японцев у него замирало сердце. Русские что-то ответили.

– Там вещи адмирала, – пояснил переводчик.

Ящик вдруг подняли и понесли наверх.

Точибан стоял на голове. Дыхание перехватило. Он изо всех сил упирался локтями. Захотелось чихнуть. Неужели это моя гибель? Он стал твердить себе, что теперь он не сам решает, он сделал все, что мог, теперь зависит только от судьбы. Лучше гибель. Остаться в живых очень страшно. Японцы его сразу казнят.

Ящик медленно подымался куда-то ввысь. Вот и стук русских сапог о палубу. Я на американском корабле! Я не в Японии! Но на душе больно и тяжело дышать. Никто, кажется, не заметил, никто не знает. Все подозревали его, но толком никому и ничего не известно. Лежа в своем ящике, Точибан представлял, как он насолил дайкану Эгава. К тому же русские бросили работу. Шхуна не спущена.

Русские окончательно уходят с этого берега, все до одного. Они спешат на войну, чтобы сражаться, в этом их оправдание. Американцы уверяют, однако, что русские ничего не умеют и уходят от позора, шхуна их никуда не годится. И некоторые опытные в судостроении японцы тоже очень сомневаются. Все говорят: такая шхуна не сойдет со стапеля. Но как ужасно в этом ящике. Теперь Точибан лежит на боку, так легче.

Ящик поехал вниз. Теперь он лежит в трюме, на дне. А если забудут, что в нем человек? О-о!

«Вот судьба!» Точибана охватывает сильнейший припадок ненависти. Он готов грызть эти доски зубами.

«Вот что получилось... Я в ящике подымался вверх ногами и, может быть, погибну вместе с вещами в глубине трюма, как жалкая мышь. Это за грехи? Или за лучшие несбывшиеся надежды? Когда попался, то и подчиняйся кому-то, если зависим, то терпи и молчи и проклинай себя и свою судьбу! О-о!»

Американские матросы столпились на палубе у трапа.

– Мы не пойдем! – заявил Дик шкиперу.

– Нет, пойдете! – отвечал Бобкок.

– Отказываемся везти такую ораву. Эй, не пускайте их на палубу! А те, что прошли, пусть уходят!

«Что там случилось наверху?» – думал Сибирцев, стоя на трапе со своими матросами.

Движение приостановилось. Тьма вокруг, и слышно, что американцы говорят. Не вовремя они свои права заявляют.

Спросили Авдюху, спускавшегося по трапу, он понимал по-английски.

– Ссорятся из-за денег! – сказал он.

Но что может сделать матрос? Матросу велено стоять – он стоит. Благо, трап крепкий. И все стоят.

«И я стою!» – думал Сибирцев.

Прошли наверх Посьет и Шиллинг.

...Бобкок увел коноводов бунта в рубку, и там долго говорили. Вдруг дверь рубки распахнулась, и оттуда спиной вылетел Томсон.

– Здоровый у них шкипер! – сказал Маточкин, стоявший с Синичкиным и Сидоровым. Они принесли ящик с Точибаном и теперь вместе с другими матросами, работавшими на погрузке, стояли на палубе без дела.

Внизу на трапе что-то закричали, и матросы, стоявшие выше других, попытались ступить на палубу. Двое рослых американцев преградили им дорогу:

– No... no[59]...

– Ай сэй... сорри[60]...

– Что там, асей?

Рослый, сильный американец, расставив ноги, сказал Янке Берзиню:

– Кам бэквард![61]

– Уай «кам бэквард»?[62] – передразнил Берзинь.

Матросы начинали терять терпение.

Вместо ответа американец сильно и умело толкнул Янку в грудь.

– Братцы... – испуганно завопил Берзинь, обращаясь к товарищам. – За царя!

И вся масса матросов, как по команде, ринулась на палубу.

– Янка, Янка... Дай ему, дай! – крикнул Маточкин.

– Я сам...

Поток матросов разливался по палубе.

– С ними надо, как они...

Бобкок с пистолетом бегал за своими матросами и, догоняя, бил их ногами, яростно ругался. Он выстрелил в воздух.

С трапа на палубу валили и валили матросы, в полной уверенности, что выпалили в русских.

– Бунт! – орал Бобкок.

Он кинулся к поднявшемуся Путятину.

– Прикажите, адмирал, своим людям укротить их... Все из-за четырех тысяч... Это они называют борьбой за права человека!

– Иди обратно! – орал негр у входа в жилую палубу.

– Братцы! – раздался зычный голос, какого никто еще не слыхивал от Евфимия Васильевича. – Унять команду клипера!

За бортом что-то бултыхнулось, словно всплыл и перевернулся кит, и сразу же это повторилось еще и еще, как будто запрыгали дельфины.

– К черту их! – Бобкок еще раз выпалил в темноту.

– Человек тонет! – кричали снизу. – Огня... Шлюпку...

– Черт с ним! Пусть тонет! – отзывались сверху.

– Вяжите их, ребята... Сами доведем судно!

– Не держи, отпусти меня, дай ему смазать по скуле! Сволочь этакая!

Во тьме опять послышалось бульканье. Еще кто-то из американцев прыгнул с борта в черную ночную воду. По всей бухте слышался плеск отплывавших в разные стороны, раздавались крики и шлепки о воду спешащих к берегу. Кто-то захлебывался и кричал отчаянно, видимо тонул. Драка американцев на палубе со своим шкипером закончилась, и библейскую бороду уже понесли на носилках...

– Пусть знают, как подличать... Эх ты, переметная сума! – ругался Маслов на Бобкока.

Путятин вынул платок и вытер руки.

– Евфимий Васильевич, вы тоже руку приложили? – спросил Берзинь.

И Путятин бивал. И он хаживал против турок врукопашную.

– Хуже турок, Евфимий Васильевич!..

– Сгружайтесь! – велел Путятин. – Толку не будет. Тут мокрое дело! – обращаясь к Пушкину, сказал он и глянул на матросов. Сам удивился, что заговорил на их жаргоне.

– Адмирал, я сейчас соберу команду и пойдем, – подбежал Бобкок. – Я их найду всех...

– Теперь я рву контракт, – ответил Путятин.

– Что? Адмирал... Как можно? Вы пренебрегаете долгом, жалея денег.

Потоки матросов с ящиками потянулись на трап и в шлюпки.

– Мьютини![63] – качая головой, примирительно сказал старый моряк со свежей ссадиной под глазом.

– Бунт на клипере! – ответил ему Глухарев.

– Я тебе покажу! – поднося кулак под нос обидевшему его американцу, сказал на прощание Янка Берзинь.

По бухте люди еще плавали и кричали, а японцы с фонарями бегали по всему берегу.

«Что же со мной? Зачем меня на берег? Почему? Неужели выдадут японцам? Я погиб, – думал Точибан, когда ящик с ним подняли в сетке стрелой и поставили па палубу. – Странные западные люди! Что вы делаете друг с другом и с нами!..»

«Конечно, это меня обратно привезли в Японию!» – подумал Точибан, выбираясь из-под крышки, поднятой матросами. Он опять в том же бараке, словно и не уезжал...

Утром отряды вооруженных самураев двигались в поисках беглецов по лесным дорогам.

Пятеро американцев спали в храме среди сосен, когда послышались крики и поднявшихся беглецов окружили копья и поднятые сабли.

К каждому подошло по двое японцев. Хватая беглецов за плечи и заламывая им руки, японцы перевязали всех и вывели на дорогу.

– Пошли! – раздалась команда, подтвержденная движениями копий.

– Протестуем!

– Переводчика! Я больше не могу! Развяжите руки, – просил рыжий американец.

Среди самураев шел Эйноске. Он долго молчал и наконец ответил:

– Пожалуйста... Что угодно?

– Не имеете права... Человек свободен... Вы ущемляете законные права... Что мы плохого сделали? Как вы смеете?

– Здесь Япония, пожалуйста... Это не Америка! Тут вам не удастся так двигаться и бегать, как от своего правительства... как дома...

– Руки развяжите!

– Невозможно... У нас в таких случаях, когда преступник возражает, полагается заткнуть ему рот тряпкой.

– Почему? За что?

– Запрещается спать иностранцам в Японии без приглашения.

– Мы еще вам покажем! – ответил американец. – Можно нам или нельзя ходить по вашей Японии – это знаем мы. Дайте срок!

Пятерых голодных, оборванных и связанных янки привели в деревню, держа над ними острейшие наконечники.

Бухта под солнцем густо-синяя, а горы зелены от свежей листвы и хвои. На поверхности бухты нет сегодня сторожевых лодок и нет рыбацких. Чисто и спокойно стало в Хэда... Клипер вышел из бухты и стоит вдали на рейде.

Глава 23 ПРЫЖОК В БУДУЩЕЕ

– Я так и знал! Что же ты наделал? – спросил Глухарев, поднявшись утром на палубу шхуны и обращаясь к смутившемуся Таракити. – Я же говорил тебе! Ах, ты...

Глухарев постоял, потом нагнулся, осмотрел прорубленную палубу и дал Таракити изрядную затрещину.

– Чем ты думал? Где у тебя голова? – он постучал молодого плотника согнутым пальцем по лбу.

«Если я виноват, то перенесу, – отвечал взгляд Таракити исподлобья, и не обида и не возмущение в его глазах, а вопрос: – Как же теперь?»

– Иди сюда. Еще слава богу, что ты только палубу пропилил. Ну, брат, твое счастье. Кажется, обошлось! А ты, кривой черт, что думал?

– Ниче, – отвечал Ичиро.

– Вы зачем палубу прорубили?

– Рурь! – ответил Ичиро.

– Какой руль? Этому я вас учил? А еще все бегали на плаз и сверяли! Тебе такой руль в задницу вставить!

Что сказать в свое оправдание? Таракити обидно вдвойне. Он сам понимал, что поступил неправильно. Его заставили так сделать. Плотники спорили между собой, что и как делать дальше. Явились чиновники. Приходил сам Уэкава. По шее надо бить чиновника бакуфу, а не Таракити. Указали, что надо в палубе прорубить широкое отверстие, как делается у сэнкокуфунэ. Таракити не соглашался, по его не послушали. Представлялся удобный случай сбить спесь с молодого артельного. Таракити за все расплачивался.

– Это вы на своих корытах можете так делать, а не на парусной шхуне!

Подошел вельбот. На веслах сидели Колокольцов и Гошкевич, а на руле сам Путятин. Осип Антонович выпрыгнул и закрепил конец за кнехт у каменной лестницы. Все прошли на шхуну.

Колокольцов покраснел, видя, что тут наделали его ученики. Он и сам чувствовал себя виноватым. Колокольцов вчера торопился, дел было много, всего и не упомнишь. Велел плотникам объяснить японцам, что и как доделывать. А японцы бросили работу и принесли сакэ. Все вместе выпили на стапеле, и матросы ничего не объяснили. Японцы решили, что неприлично спрашивать про дело, когда моряки уходят и у них без того много забот.

Вчера вечером собрались чиновники и громко говорили, очень гордо, что шхуна теперь принадлежит Японии, можем делать что хотим. Советовались. Велели рубить палубу, иначе не могли представить себе устройства руля. Многие плотники поддержали их.

– Ладно, – нехотя согласился Таракити.

Сегодня опять все собрались на стапеле. Хотели рубить и обшивку, делать дыру в корпусе, но не успели.

– Хорошо, что только палубу успели прорубить, – пояснял Евфимий Васильевич японским плотникам. – На ваших судах руль проходит насквозь. Если бы пропилили корпус, могли сделать шхуну совершенно негодной.

Гошкевич переводил. Японцы, слыша, что шхуна еще не погублена, повеселели и стали смеяться.

– И ты, Хэйбей, тут старался? – спросил своего любимца адмирал.

– Да!

Хэйбей только назначен старостой новой артели, но пока об этом не сказал Путятину. Неприлично хвастаться. Узкое лицо плотника сияет.

– Вот ты и сочини песенку о том, как атама о болела бы не у Путятина, а у всех вас, как пришлось бы расплачиваться вам за порчу корабля... И не только атама о...

Путятин сошел со стапеля. По бухте прошла шлюпка под парусом. Штурманский прапорщик Семенов отправился в Симода с отрядом моряков наблюдать за морем, ждать новых гостей, охранять храм Гекусенди и семьи американцев. Они еще там, а время идет! Письма Накамуре посланы прежде, когда договаривались с Бобкоком. Адмирал просил не тревожить живущих в Синода американцев. Тогда же Посьет с нашей охраной вызван в Хэда и сегодня ночью вместе со всеми подымался на «Young America», присутствовал при потасовке. Но где же «Кароляйн»? Почему так долго шхуна не возвращается? Что на Камчатке? Что-то будет с семьями американцев? Хорошо, что с ними остались Доти, Бэйдельсмэн и Пибоди, два матроса и китаец! Неужели что-то случилось? Неизвестно... Надо баркас с Сибирцевым срочно послать в Симода за пушками для шхуны. И будем рубить в фальшборте порты[64] для весел. Шесть весел и шесть пушек. Одни заботы отпали, и сразу нахлынули привычные, но от этого не легче. Теперь надо спешить, и так затянули дело.

– Вчера досталось американцам, Евфимий Васильевич, – встречая адмирала в кузнице, сказал Сизов.

– Да, конечно, прорвались все обиды. Сами же они начали, пустили в ход кулаки...

– Что там было? – спрашивали матросы.

– Не всем удалось побывать вчера на палубе. Половина людей так и простояла на трапах и на баржах, не видя, что происходит наверху. И не сразу поняли, что янки выбрасывались с борта в море. Сообразили, когда люди закричали в воде.

– Двоих сразу спасли и передали наверх, их стал бить шкипер, – рассказывал Берзинь с гордым видом, как главный участник ночных событий.

Кузнецы пришли чуть свет, также опасаясь, что японцы могут переделать горны по-своему. Но тут все по-прежнему.

– Смех, Евфимий Васильевич, – сказал Берзинь. – Японцы ищут янков с клипера. Переполох, все разбежались по сопкам. И шкипер жалуется, что ему не с кем идти.

– Так им и надо. Им как полетели плюхи, они не знали, куда деться, кинулись и поскакали в море! – отвечал Путятин.

– Двое утонули, а других шкипер арестовал. Свои же их избили.

– Они теперь уйдут. Японцы живо их выловят и вернут. Пятерых нашли в лесу в храме и привели. Им стыдно теперь на берег глаза казать, уйдут поскорей.

Евфимий Васильевич плохо спал ночью. Несколько раз японцы тревожили, спрашивали у наших часовых, не было ли американцев, не проходили, не спрятались ли в храме или на кладбищах. Разговоры в тихую ночь хорошо слышны через бумагу в окнах. Путятин выходил под утро.

– Может быть, японцам надо помочь? – осведомлялся Можайский, дежуривший по штабу. – Послать наших людей? Разгрузка закончена, и все на местах.

– Вы, Александр Федорович, японцев не учите. Они сыщут и без нас и приведут всех до одного. Сейчас всю Японию на ноги подымут.

И после такой потасовки, как обычно, утром сегодня молитва и завтрак. Погода свежа. Бодро все начнут работать, словно не было вчерашнего дня. Только дыра в палубе! Неприятное напоминание!

Видно, как за бухтой вышла из лагеря большая колонна. Все в парусиновых штанах и в красных рабочих куртках. А на гору, над шхуной, уже всходил другой отряд.

Шли по зеленой горе, образуя сплошную красную дугу из сливавшихся однотонных рубашек. У ног шагающих – море под скалами, а в воротах бухты, в далекой голубизне неба, Фудзи сияла ослепительно белым. Это хороший признак, когда Фудзи открывается. Поживешь в Хэда и поверишь в здешние приметы!

голоса густели в этот ранний час, среди гор, на летнем просторе, на свежем ветру.

Подходят, видны большие красные лица, в плоских рабочих фуражках, с топорами, пилами и рубанками вместо ружей и кинжалов.

начинает запевала, -

Раздается команда. Все умолкают. Снова команда, и колонна останавливается у шхуны, выстроились ряды.

«За дело, братцы! – думает Путятин. – Будет у нас свое судно!»

Унтер-офицеры развели людей по работам. Всюду красная россыпь, как мак в зеленых хлебах. Ударил молот в задымившейся кузнице.

Колокольцов приказал подкатывать к стапелю тяжелые лебедки.

Полозья, тесанные из толстых бревен, можно поднять на стапель руками, в распоряжении Александра сотни сильных людей. Хотелось полозья поставить и показать, как можно облегчать труд. Александр втайне гордился своими простыми устройствами, шкивами, блоками и талями, своим токарным станком, верстаками, кузницей.

Весь день пелись протяжные песни, означавшие, что снова началась тяжелая работа, требующая времени и терпения.

У колеса лениво ходил матрос в жестких больших варежках и быстро вил канат. В яму закладывали поленья, зажигали и замуровывали, чтобы томились.

Смола стекает по желобу. Парусники шьют паруса. Густой черной краской покрывались листы меди на бортах. Шхуна на глазах у множества работников превращалась из сокровища, сиявшего золотом, в настоящий черный корабль. Для жителей Хэда черный корабль больше не будет пугалом!

Люди приходили из деревни, подолгу смотрели, стоя под стапелем, приезжали какие-то знатные гости со слугами, с дорогими зонтиками от солнца. На пригорках всегда видны целые семьи любопытных крестьян. Сидят часами. Одни уходят – другие появляются.

Плотники изготовляют две мачты. К ним реи, стеньги. Объясняли через переводчика, что рангоут будет ставиться после, когда шхуна сойдет на воду, но изготовить надо все заранее.

Площадка, пристроенная к стапелю, должна быть удлинена и доведена до обрыва в море. Закончены полозья спускового устройства, как для саней небывалых размеров. С кормы и с носа шхуну чуть приподымут двойными рычагами подъемников и подведут тогда полозья под борта.

Каждое утро Алексей гордился удалой матросской маршировкой своей роты. Теперь вся команда занята, дела еще много, надо все закончить и потом привести в порядок саму площадку.

Сибирцев получил приказ: в Симода! За пушками!

Достал английский журнал. Помещен фотографический снимок «Долина смерти под Балаклавой». Ущелье между нескольких оголенных склонов. Лес, видимо, был, но уничтожен бомбардировками бесследно. В долине и по склонам – сплошная россыпь русских ядер, как крупная галька, покрыла всю почву. Видно, противнику нелегко дается сидение в Балаклаве!

– Она никогда не сойдет! – говорил плотник Ватанабэ, один из тех, кто советовал Таракити ставить японский руль на западном судне.

– Сойдет! – отвечает Таракити. Он строил. Как судно пойдет в море, точно не известно, но он уверен, что пойдет.

– Грот-мачта готова, можно принимать, – сказал Таракити, когда подошел Колокольцов с унтер-офицерами.

Аввакумов и Глухарев осмотрели мачту.

– Ну, вот и все! – сказал Кокоро-сан. – Большой работы для тебя уже нет, только черная работа. Будь с людьми под рукой. На днях спуск шхуны. Мелкой работы еще много. Я скажу Евфимию Васильевичу, что ты закончил мачту.

– Спасибо, спасибо, спасибо...

– Они, видно, еще что-то хотят сказать, – заметил Глухарев, – это у них только присказка. А сказка впереди.

Глухарев пояснил, что плотники все смотрели рисунки и планы устройства кают и просят сказать адмиралу, чтобы разрешил и доверил им после спуска всю внутреннюю отделку шхуны, постройку кают, поделку мебели также.

– Скажи сам, что хотел! – обратился матрос к молодому артельному.

– Мы видим, – сказал Таракити, – вы очень хорошо сделали большую работу. Разрешите двум японским артелям плотников, мне и Хэйбей-сан, сделать маленькую работу.

– Какую? – спросил Колокольцов.

– Отделать шхуну внутри. Мы постараемся исполнить красиво.

Вечером Путятин услыхал от Колокольцова, о чем просят японцы. Почувствовал, как слабеют его глаза, как он тронут и поддается чувству...

– Только чтобы им никто не мешал, – сказал Путятин. – Понаблюдайте. А то опять прорубят что-нибудь и все испортят.

– Они теперь сами знают, что менять ничего нельзя, и просят лишь об отделке. Хэйбей уверяет, что составилось для этого художественное товарищество.

– Дай ему бог! Экий непоседа. А право, талант! Передайте им, что я разрешил и благодарю.

При свете фонаря Гошкевич писал столбцы иероглифов. Под диктовку адмирала писались письма уполномоченному японского правительства Кавадзи Саэмону но джо. Губернатору города Симода Накамура Тамея. Исава-чину. Эгава-сама, дайкану округа Идзу. Высшие чиновники приглашались прибыть в деревню Хэда на спуск корабля «Хэда» со стапеля в море. Назначен день. Подписано: Путятин. Так на каждом письме. Утром Уэкава послал почту на «быстрой лошади».

Алексей Сибирцев прибыл в Симода. Матросы должны погрузить за день шесть пушек на баркас. Артиллерийский полковник Лосев выбрал их из шестидесяти еще прежде для вооружения шхуны. Все шесть оттащили в сторону и приготовили заранее.

– Р-раз-два, взяли!

Японцы помогают матросам тянуть тяжелое орудие к берегу.

В храме Гекусенди опять у ворот ходит наш матрос в парусиннике.

– Вы вернулись, Эйли? – восторженно говорит Сиомара. – Мой лейтенант!

Пили чай на террасе. Алексей играл с детьми, клеил из бумаги судно.

– Russian ship, please[65], – просила маленькая дочь Варда.

Алексей сделал копию «Дианы» с тремя мачтами и парусам.

– Russian flag, please[66], – попросила девочка.

«Милые, воспитанные дети, вырастут порядочные люди!» – подумал Алексей.

Анна Мария сказала, что она очень благодарна Посьету, который познакомил ее с Кавадзи. Один из самых красивых и умных мужчин, которых она когда-либо видела! Жаль, что его нет в Симода!

Сиомара сказала, что, несмотря на красоту природы, она очень соскучилась о настоящем городе, о простой кондитерской, по прогулке без соглядатаев. «Мне опротивели японцы, так же как и наши моряки!»

Анна Мария пела вечером, и опять Алексей и Сэйди гуляли среди цветущих кустов. Одни отцветали, другие распускались все пышней. На закате их буйное цветение охватывало храм как пламенем... Утром дорожки были усеяны массой опавших печальных лепестков.

В Управлении Западных Приемов переводчик Мариама Эйноске трижды поцеловал Алексея, размашисто обнимая его обеими руками, как лихой русский барин.

Сибирцев передал Накамура еще одно письмо от адмирала. Сказал, что все ждут Накамура-сама. Еще одно письмо для Кавадзи. Все желают прибытия Кавадзи Саэмона но джо, все хотят его видеть.

Накамура ответил, что Кавадзи-сама, к сожалению, вероятно, не сможет прибыть... В отъезде...

– В Эдо? Если надо, то мы готовы подождать. Задержим спуск.

– Нет-нет! – быстро ответил японец.

«Что-то тут крылось? Впрочем, не мое дело! Как есть, так и передам адмиралу».

...Оюки, провожая Алексея, рвала и метала.

– Ареса-сан послан к Америке? Ты ее увидишь?

– Я не к Америке, а к японскому правительству с приглашением.

– Зачем напрасно? Какая правительство в Симода? Там Америка!

Сиомара в приливе откровенности рассказала Алексею всю историю своей романтической любви с Джоном. Она жила в своем Тринидаде, одном из многочисленных Тринидадов Южной Америки, когда туда верхами на лошадях приехали на прогулку из ближайшего порта американские моряки. Закрепив поводья своих нанятых мустангов у коновязи, они вошли в таверну. Сиомара вбежала туда. Денег у нее не было. Чтобы она могла посидеть у стойки, негр налил ей стакан воды.

Алексей не остался в долгу и признался в любви к японке. Сиомара поблекла. Этого она не ожидала. Это оскорбительно! Иное дело – признание женщины!

– Все произошло после твоего возвращения из Симода?

– Да.

– Ах, она приревновала к «Америке»? Ах, и поэтому теперь ты занялся детскими игрушками? Но я не ребенок...

...Чтобы посмотреть, что еще делается на шхуне, каждый день приходили целые толпы мусмешек. Колокольцов не подавал вида, что днем замечает Сайо. Вот она опять пришла, свежая и нарядная, опять во всем новом, даже ни верится, что она. Совсем другая: веселая, бойкая, хохочет радостно. Дома никогда такой не бывает. За все это время, кажется, ни разу не улыбнулась. Но что же, как говорят, «насильно мил не будешь»!

– А что же Эгава-сама? Ему уже пора быть. Что он не идет?

– Он немного болен, – отвечал Уэкава.

– Опасно?

– Да, довольно опасно, но уже выздоравливает.

– Он ведь много своего труда вложил и забот в эту шхуну.

Во дворе храма Хосенди опять люди в шляпах, с пиками и значками.

У адмирала сидит Накамура.

– Кавадзи-сама не сможет прибыть на спуск шхуны. Он передает вам, адмирал, привет и свое поздравление. Он восхищен.

– Это и мой и его труды вместе. Спасибо. – «Но ведь опять скажут про меня: «хитрый варвар»!»

Два полоза стояли по обе стороны готового шкива шхуны. Под корму и под нос ее подведено по два рычага, по две толстых чисто обструганных балки, скрепленных железными угольниками с поперечинами.

– Раз-два, взяли! – скомандовал Глухарев.

Рычаги приподняли шхуну, и сразу же готовые блоки разных форм были заложены под ее борта. Теперь шхуна стояла уже не на стапеле, а на гигантских полозьях. Между полозьями и бортами шхуны заложены кильблоки. Они как кранцы, предохраняющие корпус корабля от повреждений.

– Еще раз... и-и... взяли!

Кильблоками ровней заполняют свободные промежутки. Подъемники со спаренными рычагами похожи на две рамы, заложенные под нос и под корму. Матросы могут свободно приподымать и приопускать шхуну.

Идет небывало веселый перестук топоров, словно деревянные колокола созывают на праздник.

Из груды долго лежавших тут гладко выструганных балок построен мост, продолжающий стапель до самой воды, до обрыва, укрепленного приезжавшими столичными каменщиками, с двумя ведущими к берегу деревянными рельсами, по которым поедут полозья с кильблоками и с самим черным кораблем.

С утра все окрестные сопки полны народа. Съехались торговцы пряностями, сластями, игрушками, ходят между семей крестьян и компаний, рассевшихся на траве и на камнях. Вся Хэда и все окрестные деревни в сборе.

Художники сидят вокруг стапеля и на пригорках, быстро рисуют. Можайский, сбросив шинель на траву, энергично водит карандашом по бумаге, рядом с ним Сергей Михайлов, в шинели внакидку, с кистями и красками.

Княжна Мидзуно поодаль на пригорке, с дамами и слугами, у европейского мольберта, иногда подымает из-за него красивую голову в наколках. С ней ее старая компаньонка.

Японцы с ящиками красок и с длинными кусками шелка и бумаги. Пишут узкие кекейдзику, обычно висящие вертикально на стенах. Сегодня пишут по длине, поперек, чтобы весь стапель со шхуной на полозьях, вся деревянная дорога на помосте уместились на картине. Ждут, когда тронется шхуна и поползет. Но ждать устали, начались разговоры, торговцы разносят лакомства и коробки «бенто» – готовые завтраки. Потихоньку предлагают сакэ.

Адмирал в старой шинели, ссутулился, запрятал руки в карманы, усмехается в усы, покусывает их, иногда подымет руку и выкрутит ус. Рядом Накамура в теплых халатах, как старая барыня на вате. Японцы суют руки в длинные рукава, как в муфты. Ветер.

Все матросы-мастеровые в красных фланелевых рубахах. Строевая рота – в черных шинелях и фуражках. Дождя нет. Время отцветания сакуры. Всегда в эту пору холодно.

Судно крепко удерживается двумя толстыми канатами, прикрепленными к перекладине на двух столбах под самым обрывом ущелья.

– Никогда не пойдет! – утверждают старики.

Матросы и японские плотники в толстых рукавицах захватывают из бочек черепаший жир и мажут помост деревянной дороги, стараются, как массажисты, растирающие спину даймио на горячих водах курорта Атами.

Уэкава и Колокольцов ходят и все осматривают, подымаются на шхуну, прохаживаются по ней.

Появился во главе свиты князь Мидзуно, похожий на Афоньку-гиляка. С поклонами присоединился к Накамура и Путятину. Все в сборе. Эгава не может приехать. Жаль! Сколько тут его забот и труда. И жир этот он доставлял.

С начальством, с мелкими князьями наехало множество чиновничьей бюрократии. Но японские стряпчие и ярыги не толкают друг друга, а, как по плану художника, расположились цветниками, с зонтиками наготове, на случай дождя. Они по обе стороны от Путятина и Накамура и выше, на пригорках. Сцена с декорациями равномерно заполнена действующими лицами.

По трапу на шхуну подымаются Аваакумов и Глухарев. За ними с двумя огромными знаменами – Сизов и Берзинь. Они держат древки, а старшие унтер-офицеры растягивают над кормой шхуны полотнища, чтобы всем были видны. С ними вошел японец Таракити в праздничной шляпе, в кафтане, подпоясанном кушаком. Белое знамя с голубыми полосами накрест и наискось – флаг морского флота. Красный с черным полукрестом и с золотым орлом на белом поле в углу – адмирала Путятина. Шхуна, как всем понятно, пойдет вперед кормой.

Из толпы старались пробиться вперед художники. К перекладине на столбах идут двое усатых матросов с остро отточенными саблями. За ними боцман Корноухов, как теперь называют Ивана Черного.

Вперед выходят адмирал, Накамура-сама, Уэкава. Чиновники стоят поодаль полукольцом.

«А шхуну надо будет еще освятить, – думает Путятин. – Дай бог, чтобы сошла благополучно!»

Колокольцов докладывает адмиралу, держа руку под козырек. Путятин что-то отвечает.

– С богом! – добавляет он громче.

Колокольцов подымается на стапель, оглядев шхуну, еще раз озирает все вокруг. В его глазах промелькнул живописный кружок из смуглых лиц и ярких кимоно.

Александр сходит с помоста. Матросы убирают трап.

Остро и холодно смотрит на него Сайо. Она волнуется?

– Готовьсь! – скомандовал Колокольцов, подымая голову. «Она, как всегда, безразлична?» – У рычагов! – резко раздается команда в рупор.

Враз два острейших клинка подняты черными от смолы и загара руками матросов в красных рубахах.

– Ру-би концы!

Сверкают клинки, враз перерубают канаты.

– Так вот они чему учились! А мы сначала думали, что хотят кому-то головы рубить! – тараторят старики.

Все увидели, как ловко обрубались канаты.

Матросы, приподымая, сдвинули раму рычага под носом судна, потревожили его. Пока не всем заметно, а шхуна, освобожденная от канатов, стронулась.

Путятин видит, что она пошла вместе со всем пусковым устройством и кильблоками.

Матросы еще чуть налегли на рычаги, и шхуна поползла быстрее.

– Ура-а-а! – грянули матросы.

На корме корабля выше подняли развернутые знамена.

– Ура-ра-а-а! – кричали красные и черные ряды, и множество фуражек, шапок и японских шляп полетело в воздух.

– Э-э! О-о! А-а! – закричали вдруг, как в ужасе, тысячи голосов.

Словно вздрогнув от этих криков, шхуна, выходя на насаленный помост, пошла быстрей. Она мгновенно пронеслась по всему настилу, прыгнула с обрыва вместе с полозьями, знаменами и людьми.

Послышался плеск и шум воды. Шхуна стояла на поверхности бухты. Под ее бортами всплыли полозья. К шхуне подошли шлюпки и лодки. Матросы убирали всплывшие кильблоки. Шхуна на воде!

– Поехали впятером и все веселые! – говорили матросы в черной шеренге про своих товарищей.

На шхуне все целы. И японец, и молодые матросы с древками знамен, старики Аввакумов и Глухарев с развернутыми полотнищами склабятся от радости, словно на масленой качаются на качелях.

– Ура-ра-а, ура-ра-а! Банзай! – как в безумии кричала тысяча людей. Все прыгали, обнимались и целовались, и мусмешки, и дети, и воины с саблями, и морские солдаты.

Путятин гордо закручивал ус и трясся от счастливого смеха. Накамура отвечал ему значительной улыбкой и сдержанными поклонами. «Знал ли я, думал ли два года тому назад, когда мы впервые всходили к послу на «Палладу»!»

В толпе на горах еще и ругались, кричали, жаловались, что не успели ничего увидеть. Думали, что шхуна поползет медленно, часами, как обычно шли на катках к воде большие суда местной постройки. А она пошла и спрыгнула, и только послышался всеобщий крик, а она уже на воде! А мы надеялись, что пройдет день или полдня, и мы ели... И вот она сама в море, плывет, а матросы там корячатся от смеха и радости.

Оркестр грянул «Славься ты, славься...».

К стапелю подкатили бочки с сакэ. Гнездо, с которого ушла шхуна, застлали досками, появились козлы. На них опять свежие доски. Сверху закрывалось все скатертями. Тут же устанавливались дощатые скамьи для пирующих. Вспыхнули костры. За гигантским столом вперемежку рассаживались японские мастеровые и моряки. «Обед от адмирала Путятина!» А из сэнкокуфунэ к стапелю все катились низкие, короткие бочки, как толстые колеса, с иероглифами на крышках, означающими, что это сакэ фирмы господина Ота.

Хэйбей с радости толкнул Таракити в бок, подпрыгнул и лягнул его пяткой.

– А наш дайкан Эгава построил в Урага западное судно, которое не может сойти со стапеля! И не может ходить по воде? Как думаешь?

Хэйбей от восторга запрыгал и лягнул приятеля обеими ногами.

– Корабль назвали «Асахи-сее»[67]! А ты знаешь, как его зовут плотники в Урага на верфи? «Пустые хлопоты»! А не «Восходящее солнце».

– Что, что? – переспросил Таракити.

Зная, что радоваться чужому горю грех, он не сразу поверил Хэйбею.

– Откуда ты знаешь?

– Приехали плотники из Урага, с верфи. Разве ты их не видел? Вон они! Коренастые, пожилые, солидные, очень покорные! Прибыли и молодые: все захотели посмотреть на спуск шхуны «Хэда»! Они удивлены и огорчены. На пир не идут! Дайкан Эгава много раз приезжал на верфь. Он давал указания! Теперь при упоминании об Эгава у всех сводит животы. Молодые уже проболтались! Грозный дайкан, первый мудрец и изобретатель в бакуфу, стал всеобщим посмешищем. Сначала его западное судно в воду не дошло. Тогда приехали советоваться. Кокоро-сан сказал так: постройте стапель у воды. Ваше судно надо разобрать на части и снова собрать уже не на земле, а на стапеле у моря и спустить в воду. Добросовестно все исполнили. Но ничего не получилось. Корабль в воду не идет. Может быть, валится немного в сторону? Боятся, что упадет со стапеля не в море! А столько было хлопот! Столько приказаний, наказаний, требований. Никогда такого случая не было па верфи. Впервые судно построили, потом разобрали и опять еще раз построили, и все без толку. В Урага поэтому иначе не зовут этот корабль, как «Пустые хлопоты»! Очень обидно для Эгава? А Эгава не думал, сколько бывало от него обид? «Пустые хлопоты»! Пустые хлопоты... так можно прозвать самого Эгава. Мол, вон едет на коне наш дайкан «Пустые хлопоты»! Грех смеяться, но что поделаешь! Очень, очень смешно! Потеха! Наш дайкан Идзу – посмешище! Кто бы мог ожидать!

– Он так старался! – сказал Таракити. В сдержанности – истинное совершенство и глубокий смысл! Хэйбею можно простить, у него другой характер.

Глава 24 ШХУНА «ХЭДА» УШЛА ИЗ ЯПОНИИ

Высокие матросы в белоснежной одежде расставляли тарелки и японские чашки. Раскладывались деревянные ложки, вырезанные матросами в подарок каждому японскому рабочему. У котлов и костров хлопотали повара. Японцы варили рис и готовили морские лакомства, адмиральский повар жарил мясо, а матросский – из лагеря – любимое кушанье команды – рисовую кашу с солониной и зеленым луком. Японки двигались вереницей по трапу, приносили редьку, рыбу и раков на блюдах, соусы и приправы.

Медленно и с одинаковой степенностью по трапам подымались к столам усатые мастеровые в красных куртках и японские рабочие в коротких нарядных халатах, опоясанных цветными кушачками, Таракити сакэ налили в матросскую кружку до краев, как и соседу его Глухареву. Из такой кружки чай сразу не выпьешь! А как быть теперь?

Во главе стола сидят Путятин, Уэкава в западном мундире и Кокоро-сан. Там же Гошкевич, Сьоза, Татноскэ и офицеры, помогавшие Александру строить корабль. Все друг к другу наклоняются, весело разговаривают, и Путятин крутит ус.

Накамура долго ждали, он появился, оставив своих самураев ниже трапов. Ему, наверно, не хотелось являться сюда. Путятин посылал за ним офицеров. Губернатору разве нельзя сидеть в такой компании? Бывает ведь, что на войне вожди задают войску пир победы и не брезгуют, присутствуют. Плотники теперь возведены в военное сословие, хотя не все. Когда такие важные лица здесь, то не обращаешь внимания на Ота-сан и на Ябадоо Сугуро-сан, которые по обе стороны стола, как бы являются перегородками между рабочими и высокими чинами. На них никто не смотрит, хотя от них бывают большие беды!

– Братцы и товарищи! – заговорил адмирал. – Друзья наши и помощники – японские мастеровые! Плотники, кузнецы, медники, столяры, землекопы, парусники, смоловары! Рыбаки и рисосеятели, кормившие нас!..

Рядом с адмиралом – Накамура. Слыша перевод, он закрутился как на горячих углях. Колокольцов и офицеры чуть не насильно усадили его. Князь тут же рядом с Накамура, обоим втолковывали, что был царь, который сам плотничал, пил и ел с рабочими и победил врагов на кораблях, которые сам построил.

Путятин закончил речь, сказав, что ради спуска на воду первого западного корабля в Японии надо всем выпить. Сьоза переводил его речь слово в слово.

Матросы из кружек начали пить сакэ, как воду. Японцы пили из чашечек маленькими глотками. Старик Ичиро смотрел на сына и на свою кружку, потом, как бы решившись прыгать в прорубь, с яростью схватил ее обеими руками и припал к ней губами, как к смертному кубку.

– Ну как ты, понял теперь закон кораблестроения? – спросил боцман без уха.

Таракити понимал, что ему позориться нельзя. У каждого народа свои танцы и свои обычаи. Сперва, когда крестьяне видели, как матросы по утрам шагают, шеренгами перебегают, ложатся, потом вскакивают, бегут и машут ружьями, тычут ими в воздух, они не могли понять, что делается. Зачем? Как и все старики, Ичиро объяснял: это такие танцы. У всякого народа свои обычаи! Еще он говорил: бедность порождает воров. И еще: исполняй обычай того места, где находишься.

Таракити пил из кружки, как русские, будто бы не первый раз. Ичиро громко объявил соседям и попросил передать всей заморской армии матросов, что очень благодарен и перед отъездом всех их точно так же угостит сам. При этом махнул рукой, как Глухарев, когда тот приказывал подкатывать лебедку к стапелю.

...Тут бакуфу, посольство, плотники, метеке, матросы – все за одним столом. Русские зовут князя Мидзуно «старый гиляк Афонька». Тот сидит и не шелохнется. Тут же Ота и Оаке и старик Ичиро. Все перепуталось. Это уже революция. Так думает Накамура и уже не боится и не ерзает. Сакэ помогает всем занять правильную дружескую позицию.

Путятин замечал матросские хитрости. Приказывал поставить всем японцам маленькие чашечки, а его надули. Что за народ! Как же их не лупить! Что за отрада русского человека! Обязательно споить гостя! Видно, решили испытать и угостить по-свойски, из уважения, – мол, посмотрим, сильны ли вы в главном. А, мол, работа что! Дураков работа любит! Так?

Обед начался тихо, но понемногу все разговорились, и казалось, что вскоре уже никто не обращал внимания на адмирала и представителей наивысочайшего в мире правительства, словно не впервой пили с ними.

Поднялся Путятин, и вмиг все стихли, отставили стаканы и чашечки.

– Скажите, пожалуйста, как ваше имя? – спросил адмирал, обращаясь к Таракити.

– Встань... встань, – подтолкнули матросы плотника.

Таракити приподнялся.

– Таракити...

– Пожалуйста, Таракити...

– У вас ведь фамилия Уэда? – подсказал кто-то.

– Вот, Уэда-сан, спасибо за работу. Вам передается мой подарок от русского царя за помощь и старание.

Адмирал отстегнул от петли мундира цепочку, протянул плотнику свои карманные часы. Подозвал Таракити к себе, обнял его и поцеловал.

– Теперь вам надо учиться самому составлять чертежи, – тихо сказал Путятин и взглянул на Накамура-сама. – А ваше имя? – обратился он к следующему рабочему.

– Кикути, – отвечал пожилой плотник.

– Оаке! – раздались голоса.

– Оаке-сан, Кикути-сан... благодарим вас...

Пещуров передал приготовленный подарок – циркуль и набор карандашей.

– А ваше имя?

– Ватанабэ...

– Спасибо, Ватанабэ-сан...

«Дойдет ли до меня очередь? Упомянут ли меня? Наверно, нет. За мои песенки я не буду вызван. Это все же критика!» – думал Хэйбей.

Путятин всем давал подарки и всех называл «сан», но Хэйбея он так не назовет, хотя ведь знает, что я тоже назначен артельным старостой и что если оправдаю доверие правительства, то получу фамилию. Да, вот и мы – простые люди – делим славу и стараемся взять себе фамилии получше. Хэйбей решил, что если его утвердят в звании, то возьмет фамилию Цуди. Путятин, кажется, не всем дает подарки. Вот он смотрит прямо в лицо Хэйбея и улыбается, как знакомому. Хэйбей просиял. Но так больно, так обидно, если не удастся утвердиться в звании. Ведь звание-то небольшое, самое низшее – пеший воин! А могут не произвести, хотя он работает не хуже других!

– Как ваше имя? – спросил Путятин.

– Мое? – как бы обиделся Хэйбей.

– Твое имя? Встань! – заговорили плотники.

– Мое?

Путятин что-то сказал. Хэйбей не стал ждать перевода. Он гордо встал и громко, как матрос, отчеканил:

– Хэйбей-сан!

Раздался громкий хохот, начался визг, кто-то заикал. «Гиляку Афоньке» стало дурно.

– Ну, брат, сам себя произвел!

– Возвел в «сан»! – смеялись матросы, сообразившие, в чем тут собака зарыта.

– Хэй-бей-сан... Хэй-бей-сан! – повторяли японцы, давясь от смеха. – Сам себя назвал «сан»! Так еще никто и никогда не отвечал. Ну, певец, сочинитель! Ну, артист! Вот уж фокусник...

Японцы пытались объяснить, но матросы и так поняли.

– Цуди-сан! – вдруг добавил Хэйбей, сообразив мгновенно, что отступать нельзя.

Опять раздался взрыв хохота.

– Иди-ка, брат, сюда...

Адмирал обнял японца. Подали балалайку. Путятин взял ее, вложил в руки Хэйбею.

– Я буду беречь этот ваш подарок, адмирал, – кланяясь, сказал Хэйбей, но не выдержал и ухмыльнулся, и снова по стапелю взрывами и волнами заходил хохот.

Отец Таракити заикал, роняя голову на стол.

– Ты чё? – спросил его Маточкин.

– Старика помирает, – ответил пьяный Ичиро по-русски, – работа нету...

– А вам, Ябадоо-сан, вот... Мой портрет... – На полотне изображен Путятин в сюртуке, веселый, закручивает ус, смотрит фертом. – На обороте я написал на память.

– Господа, Михайлов-то каков! – заметил юнкер Лазарев. – Отличный портретист!

– Да это, Евфимий Васильевич, более карикатура... – сказал Зеленой.

– Нет, нет, это прекрасный портрет.

Хэйбей подошел к Ябадоо, вперил глаза в подарок, полученный старым самураем.

Ота-сан тоже получил хороший подарок – пластинку-дагерротип работы Можайского, где Путятин снялся вместе со всей семьей Ота, – то, что ему хотелось.

Но этот подарок мало интересовал Хэйбея. Это наука, а не искусство, это волшебство на основании законов природы, выделка «прибора, изображавшего натуру», то есть по-японски – «сясинки». Такие ценности нравятся фабриканту Ота, который спаивает народ сакэ и обманывает. Это не работа художника, не живопись. Вот подарку, полученному Ябадоо, действительно можно позавидовать. Как бы подъехать, подольститься! Ведь я не высмеивал Ябадоо никогда, в стихах не критиковал. Может быть, он не сердит на меня. Ведь это он дал согласие произвести меня в артельные старосты! Очень трудно художнику и поэту. Правительства России и Японии наградили балалайкой и полагают, что достаточно... Но как быть?

– А от нас с тобой подарок, Алеша, это чертежи шхуны, – наклоняясь к товарищу, сказал Колокольцов.

Вот и все! Чертежи нам уже больше не нужны. Столько труда, любви, забот! Теперь, казалось бы, все это куча ненужной бумаги, пусть берут себе. Но на самом деле для них это дар.

– Ты видел свою американку в Симода?

– Да...

– Как ты с ней?

– Все так же. Дружески встретились и простились. Рассказывала про первую встречу с будущим мужем.

– Счастливец, Алеша. Как ты умеешь владеть собой, держаться с женщинами благородно...

– Позвольте, – заговорил адмирал, – а что там за надписи на чертежах были?

– Я не знаю, – ответил Александр.

– Ах, это, наверно, словарь японский, – молвил Алексей.

– Позвольте-ка... – Путятин грозно нахмурил брови.

– Мы будем эти чертежи хранить вечно, – заговорил Уэкава. – Это очень дорого нам.

– И где чертежи? Уже сдали их?

– Да. У нас. Спасибо. Вечно...

– А как же там были надписи... Господа, да вы что?

– Словарь... французский, – выручая офицеров, сказал Уэкава. – Кажется, может быть, уже уничтожен.

– Юнкера плохи в грамоте! – посетовал Путятин. – Хотя бы словарь был как словарь. Составленный на нашем чертеже, мог бы быть историческим документом о ранних связях России и Японии...

Утром в помещении канцелярии бакуфу Уэкава объявил остальным артельным старостам, что они утверждены в дворянском звании. Все прошли испытательный срок. Теперь фамилии закрепляются. Также присвоена Хэйбею фамилия Цуди. По просьбе посла и адмирала. С согласия представительства бакуфу!

В Хосенди явился Накамура, как было условлено.

– Теперь все самое трудное, будем надеяться, уже позади. Вы довольны, Накамура-сама? Ваши рабочие хороши, их надо учить, посылать в Европу, и будут в Японии прекрасные инженеры, – говорил Путятин.

– Вчера был исторический день! Японское правительство глубоко благодарит вас. Теперь наши мастера смогут спустить на воду заложенные нами две шхуны. – Но Накамура сумрачен. – Вы знаете... Путятин-кун... очень печальное и тяжелое известие... Трудно пережить.

– Что такое?

– Эгава-сан... скончался.

– Что вы говорите? Боже мой! Он не дожил до этого дня... А сколько тут его труда и забот... Что же такое? Почему? Какая же причина?

– Это-о... Еще неизвестно точно... Сердце не выдержало.

Накамура объяснил, что главным ответственным за постройку корабля на верфи в Урага, вблизи столицы, был не Эгава, а губернатор. Верфи и город Урага не входят в округ дайкана Эгава. Но Тародзаэмон строил судно как ученый.

Долго говорили про Эгава, о его достоинствах и заслугах, о том, как он помогал во всем и старался, заботился о русских с первого дня их высадки на берег после гибели «Дианы».

...Накамура сказал, что сегодня с утра все плотники, назначенные на работы по отделке шхуны «Хэда» и в помощь матросам для установки рангоута, отправились на корабль.

– Теперь они стараются еще больше, и скоро можно будет поздравить вас, адмирал, с полным окончанием работ.

Накамура сказал, что срочные дела требуют его возвращения в Симода.

Путятин просил выразить глубокое соболезнование от его имени. От имени России, он как посол это говорит.

Накамура поблагодарил.

– Но прошу помнить, что уходить из Японии вам пока еще не разрешено, – заметил он под конец.

– Да, я знаю.

– Просим вас, адмирал и посол... не уходить без позволения японского правительства.

Путятин ждал, что на прощанье ему еще что-то преподнесут неожиданное. Не новость – не хотели пускать в Россию па собственном корабле. Какие же еще будут невероятные придирки? Но как аукнется, господа, так и откликнется. За отказ менять статью о консулах?[68] Ну, смотрите! Кавадзи говорит, что проще уступить мне в чем-то другом, но не в этом. Его винят, как и меня свои будут винить!

– Я все знаю, Накамура-сама, и буду помнить.

Уэкава пришел, сказал, что на шхуне работы идут полным ходом, и добавил:

– Просим доверить японским рабочим всю внутреннюю отделку шхуны, адмирал.

– Да, я очень рад!

– Тогда я отдам приказание бодро и быстро исполнять все внутри корабля, сделать красиво по вашим планам, сохраняя западное устройство, но отделать, как принято у японцев.

– Спасибо. Для моих моряков будет приятной неожиданностью.

Сибирцев и Колокольцов ушли на косу. Им давно хотелось выкупаться там, еще с тех пор, как расставляли там засады в тумане и готовились к боям. А теперь тумана нет и нет тревог.

Жарко. Ясное небо. Лето наступило, и на косе зацвели необыкновенные цветы хамаю. Из широких листьев вверх вознесся стержень с большим белым цветком. «Там, где цветут хамаю!» Есть у хэдских девушек такая песенка.

Огромные валуны лежат сплошь вдоль всей косы, и в море, и на берегу, и легкая волна чуть лижет их. На солнце они кажутся белыми и раскаленными. Неплохо выкупаться. За чем дело стало?

На косе, выше валунов, густая трава и множество разных кустарников и мелких деревьев, а еще выше – сосняк черный и красный. Там в гуще, как среди деревянной колоннады, маленький шинтоистский храм цвета сосновой коры. В траве видны ворота, ведущие к нему. Ворота без забора, ворота – символ.

– Ты остаешься и ходишь грустный, в одиночестве? – спросил Колокольцов.

– А ты уходишь! И тоже грустный!

– Но я рад! Пожалуй, выкупаемся в океане! Хорошо, что позвал!

– Да мне одному не хотелось.

– Что так?

– Я тут раз стоял: океан, Фудзи напротив меня, горы, ворота храма, и мне как-то не по себе наедине со всем этим.

– Я твоему горю пособлю!

Они разделись на валунах, с валуна на валун спустились по овальным кручам к воде и поплыли радостно и бойко, как умелые мальчишки с острова Пасхи или на Гаваях. Кувыркались, ныряли, ловили друг друга в воде, бултыхались, как моржи, и прыгали из воды, как дельфины, два сильных и здоровых белых тела с докрасна загоревшими лицами и русыми головами.

загорланил Алексей, плывя к берегу и глядя на вершины валунов вровень с косой, которая круглой дорогой шла, захватывая бухту. Отсюда видно, какая она гигантская, с целой китайской стеной сваленных в океан валунов, ограждающих ее лучше всякой крепости, с лентой бора на вершине и все с теми же хамаю, с их белой торжественностью. Вылезли на косу, стали кидать камни в океанскую сторону, в воду.

– Да, видишь, что тут у меня произошло, – сказал вдруг помрачневший Александр. Радости его как не бывало.

Колокольцов больше не жил у Ябадоо. Он перешел в офицерский дом и только заходил к Ябадоо по вечерам. Ни для кого не были тайной его отношения с Сайо, хотя все молчали, не желая выдать девушку и причинить ей горе. Александра никто не осуждал.

– Матросы идут! – предупредил Сибирцев.

На валуны высыпала целая ватага нижних чинов во главе со старшим унтер-офицером Сысоевым.

– Дозвольте, ваше... – попросил он позволения выкупаться.

– Пожалуйста! – ответил сидевший у воды Колокольцов.

– Здесь хорошо! – добавил Сибирцев.

Матросы живо скинули одежду, но в воду сразу идти никому не хотелось. Лица как на подбор, в русых усах и смуглы. Тела темны от загара. Есть видные, красивые, атлетические фигуры, как у Сизова и Ловчева, но в большинстве – прямые, как бы без бедер. Солдатские тела с худыми мускулистыми ногами и руками и выступающими ребрами. Среди загорелых есть и как бы обсыпанные мукой.

Матросы расселись по камням, продолжая какой-то свой разговор.

– Шурин в Питере на фабрике работает, – говорил чей-то ровный голос, кажется Граматеева. – Шел выпивши с получки, а фараон взял с него штраф. А всей получки два рубля с полтиной. Так он дрожмя дрожит... Надо, говорит, их всех...

Маточкин крякнул от удовольствия.

– Ребята, вы об этом поосторожней, – довольно громко сказал Глухарев, встал и прошел между офицеров в воду.

– Вот мы учим японцев, и они довольны...

Матросы засмеялись.

– Как же им не быть довольными? – продолжал Маточкин.

– А как же мы сами? Ведь вот у нас в деревне, например, – заговорил сухопарый Иванов, – никто не умеет лодки хорошей сделать. Так себе, сбивают дощанички.

– А ты знаешь, что такое республика? – подходя, спросил его Сибирцев.

– Знаю, – отвечал Иванов.

– Мы стояли в Симода, – добавил Сизов, – пришли американцы и сказали, что Камчатка больше не будет наша, – мол, туда пошли джеки на винтовых судах.

– Алексей Николаевич, – сказал Граматеев, – вот мы заключили контракт. А как мы будем торговать с Японией? Откуда к ним возить товары? Неужели из Кронштадта?

– Почему же?

– А как иначе? У нас же тут удобного порта нет. Это нам даром обошлось, что на «Диане» прошли в Японию и никто нас не перехватил. Неужели нам всегда так надрываться?

– Нашел ты у кого спрашивать! – сказал Глухарев, когда офицеры оделись и ушли.

– Алексей Николаевич хороший!

– Хороший! – насмешливо вымолвил Глухарев. Он переступал с камня на суше на камень в воде и остановился, опасаясь поскользнуться.

...Алексей и Александр шли ровным шагом хорошо отдохнувших молодых людей, полных жизненных сил, только что искупавшихся в океане. Александр уйдет в эту даль, Алексей останется и еще придет сюда, где цветут хамаю.

...С утра на судне Путятин, офицеры и юнкера.

– А много из-за этой их глупости хлопот, – объясняет Колокольцов, – хотя прорубили только палубу.

Он показывает, как заделана дыра.

– Вот и говорят, Евфимий Васильевич, что полработы не показывают, – замечает Мусин-Пушкин.

– Уходя, извольте японцам все объяснить, как и что достраивать на каждой из двух шхун... А на «Хэде» ставьте весла! Чтобы как на японском судне. Мало ли чего случится... У нас нет двигателя, пусть будут весла.

Путятин с замиранием сердца предвкушал прелесть далекого плавания на собственной шхуне. Хотя загадывать еще рано. Без машины, но весла, весла...

– Что же за вид будет? Некрасиво, неприлично, – недовольно говорит юнкер князь Урусов.

– Нам, юнкер, не до красоты... Александр Александрович, ставьте шесть весел. Не до жиру, быть бы живу!

Через неделю адмирал осматривал каюты, жилую палубу, камбуз, пороховые камеры. Все отполировано, мебель изготовлена по рисункам Можайского.

В жилой палубе несколько матросов, уже назначенных на «Хэду», подвешивают свои постели на крюки.

– Все как прежде! – говорит Сизов.

Поставлены мачты. Протянулся под форштевнем и дальше выдался под водой бушприт и его продолжение – утлегарь. Стоймя – гюйс-шток. Установлены реи, стеньги, множество деревьев, тонких на вид, гибких, они, как линии чертежа, секут в разных направлениях голубой лист неба.

Привязаны паруса. На носовом штоке поднят гюйс. На кормовом флагштоке поднят андреевский флаг, а на грот-мачте, при ветре с Фудзи, полощется и завивается длинный вымпел с косичками.

Когда адмирал окончательно взойдет на судно, чтобы идти в поход, адмиральский флаг взбежит на грот-мачту, а вымпел, дождавшись его, сойдет, спустится, как сменившийся верный часовой.

В кают-компании храма Хосенди, в лагере и па корабле позавчера зачитан приказ адмирала: командиром шхуны «Хэда» назначен лейтенант Александр Колокольцов.

На палубе «Хэды», сделанной в Хэда, новенькими пеньковыми тросами принайтовлены шесть пушек, их жерла глядят в порты. Прорублены фальшборты, и готовы шесть весел. Среди снастей, паутиной захвативших все пространство над кораблем до вершин мачт, отливают зеркальной белизной веревки, витые японцами из шелка.

Два якоря с «Дианы», добытые со дна моря, опять на службе. Правый отдан, а левый выглядывает над бортом из клюза, как из ноздри.

– Отдать второй якорь! – командует боцман.

Загремела и закружилась цепь, и якорь рухнул в воду.

– Трави...

Потом матросы дружно налегали грудью на деревянные вымбовки в гнездах шпиля, выбирая правый якорь; все проверялось по многу раз.

высоким и как бы страдающим голоском запел Маточкин.

поддержали его басы.

Очищенная до стального блеска цепь с родной «Дианы», своя, старая, поползла и поползла обратно в клюз, и шхуна тронулась, пошла навстречу якорю, пока его лапы не поднялись над водой.

пели матросы в счет шагов по круговой.

На обед в жилой палубе кок принес солянку с камбуза.

...Матросы подымаются на ванты. Надо еще и еще привязывать и отвязывать. Вскоре согласные голоса запевают на баке и на мачтах.

«Матрос, он тоже не овца!» – вспоминает Колокольцов изречение Гончарова.

В Хосенди Уэкава, поздравляя адмирала, сказал, что очень красивая шхуна, все восхищены. Из Эдо получено письмо, в котором сообщается, что посол Путятин не должен уйти из Японии, есть спорный вопрос о консулах и сначала надо разрешить.

Путятин ответил, что готов задержаться, что у него тоже есть спорные вопросы. Он недоволен некоторыми пунктами трактата с Японией.

– Какими? – настороженно спросил Уэкава.

– Я желал бы разрешить как можно скорей. Но война требует меня в ряды сражающихся! Поэтому, как только война закончится, я или другой посол немедленно прибудем в Эдо для разрешения всех спорных вопросов. Мы, конечно, не говорили бы об этом, если бы вы не объявили нам о своем недовольстве консулами. Переговоры продолжим после войны!

– О-о! – протянул Уэкава. – Большое спасибо, но-о...

– И вам большое спасибо, Уэкава-сама. Всегда буду помнить. Сегодня мы начинаем испытания шхуны. Я надеюсь, что все будет благополучно. Вот письма для посла Кавадзи-сама и для губернатора Накамура-сама. Я приглашаю их прибыть в Хэда и вместе со мной совершить прогулку на шхуне по заливу Суруга. Мы также выйдем в океан. Я приглашаю вас, Уэкава-сама, со всеми вашими чиновниками и помощниками.

«Очень странное, очень опасное приглашение, по старосветским понятиям!» – так подумал Уэкава. Ответил, что письма будут немедленно отправлены. Признался, что сам мечтает быть командиром одной из двух таких же западных шхун, которые он сам строит по типу корабля «Хэда».

– Брать ли с собой Прибылова? – спросил Путятин, когда ушли японцы. – Вам, Осип Антонович, надо стараться как можно дольше прожить в Японии.

– Я вполне согласен!

– Значит, и его оставить придется. Пусть он будет с вами. Понятно?

– Вполне понятно.

– Я и так беру одного японца – Киселева, которого мы взяли в Хакодате. А Прибылов пусть идет с вами. Японскую полицию, чтобы отбить ей охоту, занять. Дадим пищу для ее воображения. Я велел сделать для вещей еще несколько ящиков такого размера, как тот, в котором несли Прибылова на чайный клипер. Пусть не знают, на что думать. Я их приучу к таким ящикам. Александр Сергеевич! Если придет «Кароляйн» или зафрахтуете другое судно, то погрузку людей производите без торжества, быстро и внезапно, грузите как обычно. А людей марш-марш и без музыки прямо по трапу на борт. И если японцы предъявят, что, мол, людей больше, чем надо, – отвергайте. Отвечайте категорически – обсчитались, мол. Важное дело, как дальше быть с Прибыловым, сам пойдет в строю людей, как он любит, или в ящике? Смотрите по обстоятельствам и как удобней.

– Слушаюсь, Евфим Васильевич!

На прощание все распоряжения адмирала казались особенно значительными.

– Пожалуй, в ящике будет спокойнее! – сказал Гошкевич.

– И я так полагаю. А то выхватят его из строя за руку. Они ведь тоже ребята не промах!

– Или зарубят! Мало ли чего можно ожидать...

– Прибылова сюда! – велел адмирал, явившись в лагерь.

– Прибылов! – крикнул боцман, входя в казарму.

Точибан вскочил и вытянулся. Боцман велел ему идти за собой.

При виде адмирала смуглый матрос взял под козырек. Он в парусиннике, в русом парике и в фуражке с ремешком под подбородком.

– Обучаете его?

– Так точно! Учим в казарме, во двор не выводим... Смирно! – скомандовал боцман. – Напра-во! Кру-гом!

– Хорошо! – сказал адмирал.

– Учи его сам! – говорит Черный, обращаясь к унтер-офицеру Мартыньшу.

...Белоснежная шапка Фудзи открыта. Как говорят японцы, это к счастью. Сегодня легкий ветерок.

Эгава умер! Какой-то рок тяготел над всеми его делами! Гений не мог проявить себя в изоляции.

Колокольцов встречает адмирала у трапа.

– Вот и у нас есть свое судно! – здороваясь, говорит Путятин.

Адмирал и офицеры на юте. Колокольцов подымает рупор. Матросы бегут на мачты. Паруса распускаются. Знакомый шелест их над головой – как забытый родной шепот матери для всей команды. Шелест парусов обещает свободу и путь на родину.

Чиновники смотрят, стоя у канцелярии бакуфу. Шхуна, как черный лебедь, скользит по гладкой синеве и уходит за ворота бухты, в волны открытого моря. Видно, как ветер подхватил ее, как туго вздулись белые паруса и как она помчалась и вскоре стала исчезать в туманной дали чистого дня раннего прохладного лета. Но вот опять проступил и забелел ее парус, где-то там что-то громыхнуло несколько раз. Они испытывают пушки. Шхуна мчится теперь против ветра, кренится, почти черпает бортом. Косые паруса ее перебрасываются матросами, смотреть жутко! Шхуна резко меняет направление, ложится другим бортом на воду, как шлюпка во время гонок, которые устраивали русские офицеры.

...Путятин и его молодые помощники смотрят в трубы на горы, на косу, где среди сосен выглядывает крыша храма Джинджя.

«Ходкое судно! – думает Сибирцев, стоя у борта. – Жаль, что не придется на нем пойти». Впрочем, он охотно подчинится судьбе. И приказу адмирала.

На судне ядра и несколько бочат с порохом. Все для дальнего и опасного плавания. Радовалась душа сегодня при громе первых выстрелов, после глухого многомесячного молчания. Дым окутал борта, и запахло порохом. В тот миг Сибирцев почувствовал, что морской бой влечет и его.

– Поворот оверштаг! – командует Колокольцов.

Штурман записывает все в журнал. Испытания происходят по всем правилам.

Сизов с товарищами кидается к веревкам. Давно и слов таких не слыхали: «Поворот оверштаг!» Словно что-то пробуждается в крови, слышится зов моря, заглушённый, забитый за все эти месяцы труда и напряжения. Втянутый в береговую жизнь, Петруха совсем забыл вольный ветер.

Снова слышится команда. Бежишь по вантам наверх. Стоишь на рее. Не на чужом судне, не на «Каролине» и не на «Поухаттане», не на «Янг Америке», на которую пробивались дракой, а на своем корабле! Петруха на рее чувствует себя птицей, вырвавшейся на волю. Ему кажется, что будет легче. Он уйдет в плавание, и все забудется. «Ты, Фуми? – встретил он девушку через день после спуска шхуны. – Вас тоже отпустили сегодня?» – «Петя!» – сказала она. У нее лицо в пятнах и в веснушках. Теперь она служанка при доме и к гостям не выходит. Она беременна. Сын или дочь вырастут здесь у Петрухи? У них ведь потом и не узнаешь!

...В Хосенди пришел Хэйбей и сказал, что к адмиралу.

– Войди! – пригласил Пещуров. – Адмирала нет. О тебе был разговор.

Накануне Хэйбей попросил Кокоро-сан узнать у Путятина, можно ли показать ему свою работу. Колокольцов передал просьбу. «Ко мне приходил ваш любимец Цуди-сан, говорит, что нарисовал ваш портрет, сделал копию с написанного Михайловым и даренного вами Ябадоо, просит позволения прийти и показать». – «Хэйбей? Я знаю его. Он артист и певец. И художник, оказывается? Песню сочинил про меня, довольно смешную. Пусть придет завтра и принесет».

Портрет сделан, как полагает Хэйбей, вполне по-европейски, писан красками на холсте, вставлен в рамку и завернут в чистую материю. Хэйбей отказался открыть свою работу офицерам и сказал, что будет ждать Путятина, покажет только ему.

– Пожалуй. Жди!

Адмирал опять на испытаниях шхуны. Хэйбей прождал весь день. Наступили сумерки, и дежурный офицер сказал, что ждать больше нечего.

– Иди домой, Путятина нет.

Мог Путятин уйти совсем? Конечно! Об этом в деревне говорили каждый раз, когда адмирал уходил на испытания.

Огорченный Хэйбей забрал свою драгоценность и пошел из храма, когда Пещуров окликнул его:

– А ну, все же покажи!

Хэйбей решил, что произведение живописи, если адмирала больше в деревне нет, надо показать хотя бы его офицерам. Он убрал тряпку. Портрет в рамке, писан красками. Все молчали удивленно.

Под вечер в деревню из Симода снова прибыл со свитой губернатор Накамура и прислал самурая в Хосенди с письмом-приветствием.

Ночью адмирал вернулся, а утром в числе других сведений Пещуров сообщил и о портрете, писанном Хэйбеем.

– Мне показалось, что сделано весьма порядочно. Хотя вы, Евфимий Васильевич, похожи там на японца.

– Копия портрета Михайлова?

– Вам надо видеть самому. Получилась своеобразная работа. Я сейчас вызову Хэйбея.

– Не надо. Я сам скажу, когда его вызвать. Я не забуду.

– Так точно.

– Сегодня не до художников. Тяжелый денек!

– Шхуна испытана, и теперь я приглашаю вас, Накамура-сама, и вас, Уэкава-сама, выйти вместе со мной на корабле «Хэда» в плавание. Сожалею, что Кавадзи-сама нет с нами.

Так сказал Путятин прибывшим в Хосенди гостям.

«А он все же не увезет нас в Россию?» – подумал Уэкава и невольно взглянул на Накамура. Тот смутился, видно догадался, но овладел собой; кажется, то же самое подумал. Об этом и вчера говорили, но Накамура категорически отвергал всякие опасения. «Путятину я верю, – сказал он. – Зачем мы им? У них здесь остаются сотни морских солдат. Шхуна берет только десять офицеров и сорок нижних чинов. Губернатор слишком небольшая драгоценность для западных людей. А кого им надо, они, может быть, уже украли и спрятали...»

Вчера обо всем потолковали!

На борт «Хэды» по трапу поднялись пышно одетые японцы. Матросы оглядывали их насмешливо. Куда они, в плавание разрядились, как чучела! Один важней другого! Такими их на берегу редко увидишь!

Колокольцов, не зная почему, зол на всех в эти последние дни. Что-то уж очень плохо на душе и обидно. Открытие страны началось, а мы уйдем, и все будет запечатано, как в несгораемом шкафу! Ну, погодите, я вас сегодня угощу!

Шхуна легко вышла под парусами в ворота бухты и, как умное, живое существо, слушалась молодого капитана. Резко переложили руль. Качнуло сильно и сразу закачало на подходившей с океана волне. Никто не уходил с юта, хотя ветер рвал полы халатов, а шляпы приходилось держать обеими руками.

Колокольцов приказывал своему кораблю, своему детищу и отраде, заставляя делать чудеса.

– Поворот оверштаг!

Снова удары волн. Налетел сильный порыв ветра.

Брызги обдали лица, волна окатила палубу. Берег далеко, почти не видно... Очень страшно.

Вдруг гик, с силой переброшенный с борта на борт, снес с головы Накамура шляпу, и ветер подхватил ее и умчал в море, и тогда уже налетели и запрыгали в волнах шляпы Уэкава, начальника полиции и светских чиновников.

– Не стоять под гиком! – заревел в трубу Колокольцов.

Гошкевич перевел и попросил всех скорей перейти.

...А на берегу все еще цвели сады и леса, и в бухте так тепло, и так радостно вернуться на твердь.

Отпустив гостей, Путятин попросил задержаться Сьозу. При нем говорил с командой и офицерами.

Солнце еще не заходило, когда все сошли на берег. Адмирал велел всем отправляться домой, а сам вдвоем со Сьозой свернул в переулок.

Шли узкой улицей среди лачуг и садов, через всю деревню, тревожа население.

– Хэйбей здесь живет? – спросил Сьоза у женщины, выглянувшей на стук.

– Здесь, здесь...

Женщина испугалась, увидев Путятина.

– Зайдемте к нему, – сказал Евфимий Васильевич.

Делать нечего. Неприлично посла вести к артельщику. Неприлично, но можно! Теперь все можно, так Путятин-сама желает, он приказывает!

Вошли. В доме переполох, все улеглись на пол в поклонах. Путятин популярнейшее лицо не только в Хэда. Сколько о нем песен, рассказов. Все его рисуют. Путятин пришел!

Хэйбей обрадовался, словно явился товарищ, которого он долго ждал. Спохватившись, упал на колени и, кланяясь, простерся на полу, потом вскочил, и опять засияло его узкое, длинное лицо.

– А ну, Хэйбей-сан, покажи мне портрет!

Путятин смотрел на портрет сумрачно и как бы с неодобрением. Но Хэйбей заметил, что это не жесткий взгляд, а очень грустный, с оттенком доброты. Они, все эти люди, бывают очень добрыми и даже мягкими, не такими, как полагается воину – буси.

Адмирал изображен в профиль, лицом похож на японца, а носом на перса или турка. При этом веселый, одну руку заложил в карман жилетки, а другой самодовольно покручивает ус.

А тетя Хэйбея набралась смелости и подала Путятину и его переводчику чай и сласти из водорослей, маленькие глянцевитые четырехугольнички цвета тины.

– Так ты мастер-живописец! – сказал Евфимий Васильевич.

– Не государственный! – ответил Хэйбей.

Он похож и на японца, и на жителя Средиземноморья. Смолоду Путятину очень нравились такие лица. Кто тут повинен – Байрон, Лермонтов? Нравились ему и женщины Востока. И плавал и сражался он в Эгейском море и на Каспийском. Во всех наших новых романсах и песнях традиционная симпатия к чернооким красавицам. Гречанки, турчанки... итальянки и испанки особенно! А вот женился на англичанке. У Мэри овальное лицо с тяжелым подбородком, светлые глаза. Тут, конечно, и соображения государственные, и положение, и престиж! Но и любовь, конечно! И Мэри меня любит! Чтобы дети его были с черными курчавыми волосами, походили бы на персов или турок. Но вкусы юноши еще не стерлись, не исчезли в его душе, и он с удовольствием смотрел на узкое, живое лицо Хэйбея и выслушивал перевод его бойких речей.

Путятин подумал: присесть не на что. Хэйбей мгновенно принес табуретку, видно сладил для дружков-матросиков.

Евфимий Васильевич перевернул свой портрет. Сьоза подал кисть.

«Дорогому Хэйбею Цуди. Всегда буду помнить жителей деревни Хэда». Путятин подписался и отдал портрет.

– Я напишу тебе перевод по-японски, – сказал Сьоза и опустил кисть в тушницу. «Дарю эту картину Хэйбею-сан. Навсегда оставляю свое сердце в деревне Хэда. Путятин».

«Теперь я женюсь!» – подумал радостный Хэйбей, принимая портрет.

– Пионы должна поливать красивая, нарядная девушка, а сливы – бледный, худой монах, – пояснял Ябадоо.

«Ученая педантичность!» – подумал Хэйбей.

Офицеры вечером в гостях у Ябадоо-сан.

– Почему же цветы так красивы и так беспомощны?

Ябадоо заплакал.

– Моя судьба – целовать розги!

– Что это значит? – спросил Зеленой.

– Это выражение означает «безропотно сносить наказания», – пояснил Гошкевич.

пели в этот вечер хором в правом крыле самурайского дома.

Слыша такой мотив необычайной протяжности и горечи, и не понимая слов, слушательницы чувствуют, что поется прощальная песня. Многих потрясли в этот вечер приглушенные рыданья. Пели и в лагере.

Матросы встали в огромный круг. К полуночи песня от песни становилась грустней и протяжней. Если приказывали плясать, то запевали удалую, с посвистом. Под уханье и ложки выскакивали плясуны. Бог шельму метит: безухий боцман с сумрачным лицом, тощий и смуглый, прыгал, держа ручки круглых чилийских погремушек.

«Они прощаются с товарищами, уходящими на войну. Но зачем же такая чувствительность? Так сильно выражаются страдания, потом такое буйное веселье? – слыша все это, думал Ябадоо. – Если они так сердечны и привязчивы, то это может стать опасным. Если Кокоро-сан все узнает, не захочет ли он со временем явиться сюда снова? Не предъявит ли свои страдания как довод на отцовские права?»

Но Кокоро-сан, казалось, не таков и не замечал ничего. Его холодная жестокость воина к обесчещенной женщине была отрадна и восхищала Ябадоо. Дед в восторге! Но что же это! Опять и опять «целовать розги»!

запели в лагере.

Ударили отбой.

С утра день был жаркий и безветренный. Цветы распускались во множестве вокруг лагеря, весь пустырь покрылся полевыми тюльпанами, на горах проступали по вырубкам саранки, такие же, как в Сибири и на Амуре, в садах, не теряя цвета, держались красные камелии.

Матросы медленно выходили из лагеря.

Выходила вторая рота:

Путятин, как и японские власти, не желал уходом шхуны «Хэда» привлекать внимание населения. Евфимий Васильевич полагал, что лучше всего сделать вид, будто уходишь опять на испытания. Но слух разнесся, и на пристани столпился народ. Путятин решил, что уж нечего скрываться: шила в мешке не утаишь!

В этот сияющий день трап перекинут на стоявшую у берега, у самого причала, красавицу «Хэда». Воздух, море и горы спокойны и чисты. Только Фудзи в вуали тумана и какого-то огорчения. Множество лотков и лавчонок раскинуты на берегу, любому из матросов торгаш даст что-то из мелочей, чиновники запишут, чтобы присчитать к долгу, который оплатит Россия потом за все сразу. В этот час все напоминало матросу о том, как мы веселы, удалы, сильны и бесстрашны, прощаемся, идем на войну!

У трапа отряд матросов с мешками и оружием ожидает команды на погрузку. Сначала пели что-то очень храброе, а теперь переменили песню.

повторял хор.

продолжает запевала.

Пение становилось залихватским.

У самого трапа со счастливейшей улыбкой сидит, поджав под себя ноги, старик Ичиро. Он в темном халате. Около него чашечки и бочка сакэ.

– Всех угощаю! Иди! Иди! – кричал Ичиро. Он сам подвыпил. Чувство радости не покидает его, хотя вот-вот может смениться огорчением. Они уходят! – Иди! Сюда! – Лицо старика морщилось от умиления. Он угощает от всего сердца, бочку купил на собственные заработанные деньги и желает лично отблагодарить.

– Всех угощаю! – кричал Ичиро.

– А ты? – с пьяным злом тихо сказал старик плотник подошедшему к нему начальнику полиции Танака.

Метеке сам изрядно выпил сегодня. Он очень зол на Путятина. Куда он спрятал монаха? Сколько японцев увезет – пока еще неизвестно. А высшее начальство еще и угождает ему! Не задерживает Путятина! А он уходит... Явно! Неужели японцы стали предателями?

– Зачем вы все браните полицию? – с обидой спросил Танака. – Разве полиция не нужна?

– Нужна! – согласился Ичиро. – Очень уважаем...

– Зачем же издеваться? Мы исполняем государственное дело.

– Мы любим полицию. Если бы не полиция, то разбойники могли бы убить мою жену, сжечь мой дом, грабить безнаказанно! Нарушать порядок. Тюрьма – тоже хорошо!

– Зачем же они будут тебя грабить? – с подозрением спросил Танака. – У тебя же ничего нет...

Ичиро хотел сказать, что если бы полицейские были богами, то хорошо. Еще бы лучше! А вы назначены для пользы, но всегда все перепутаете. Вас развелось слишком много, и вы потому стали опасны, получается не полиция, а сами разбойники.

Ичиро этого не сказал и не мог подобрать слов, он молча подумал все это, выразительно глядя в лицо метеке, и спросил:

– Понял?

– Да, понял... Правда! – согласился метеке, так как не мог сказать по должности, что не понял, он все понимал, все знал!

– Ну и глупо! – молвил плотник.

Метеке ощерился пьяно, не находя слов.

– Меня теперь нельзя наказывать. Я – рыцарь!

– Какой же ты рыцарь? Из категории «пешая нога». Это смешно – такого урода называть «быстрая нога». Пешие буси очень мелкие, самый низкий разряд.

– У меня теперь есть фамилия... Только если вы сможете выхлопотать, чтобы мне приказали самому себя резать. А голову мне рубить уже нельзя.

– Нет, можно!

– Но этого не бывает! Только что возвели и наградили – и сразу чтобы убить...

– А зачем ты здесь, около иностранного трапа? Знаешь, что тебе может быть за это?

– Пусти, а то я тебя... Отойди...

– Не смеешь!

– Не могу ответить.

– Почему?

– Кто знает, тот молчит. Все несчастья изо рта...

– О-о!

На пристань подошел еще один отряд из лагеря. Вскоре всем позволили разойтись и смешаться с уходившими товарищами. Сначала слышался общий негромкий говор. Потом в многолюдном кружке грянули веселую:

Песня перебивала песню:

– Ты что сделал? – спросил Танака.

– Я слепой. Я не видел, кто стоит на трапе.

– А-а! Ясно! Ты слепой?

– Да.

– А корабль видишь? – спрашивал Танака.

– Да. Корабль вижу.

– Мы с тобой потом поговорим.

– Спасибо большое.

– А откуда ты знаешь картину, как разбойники распяли старуху на дереве?

– Это Укиё-э, Укиё-э, наши художники с дороги Токайдо, – ответил плотник. – Всем известно, они нас воспитывают.

– Очень ошибочное направление!

– Но я теперь слепой и дорогу к тебе не найду. Лучше сам приходи ко мне в мою сакайя. Поговорим об искусстве. А пока не мешай мне, уйди с дороги, а то я сослепу могу... ошибиться.

Танака не уходит. Ему даже очень удобно тут стоять, как будто ссорится с плотником, тем временем наблюдать. Он, Танака, очень зол на Путятина за кражу монаха. Теперь, наверно, увезут Точибана. А надо бы поймать! Шестьдесят два полицейских приготовлены и ходят тут под видом крестьян.

Путятин с Можайским, Елкиным, Семеновым и Пещуровым, с Ябадоо, чиновниками и переводчиками зашли перед отвалом в домик Хэйбея. Позвали молодого Сабуро из соседнего дома «У Горы».

– Вызван по моей рекомендации, – заявил ему Ябадоо, – как лучший рыбак! Знающий моря!

Этого молодого рыбака зимой избили в Доме молодежи по приказанию Ябадоо. Теперь по его же совету, как знатока моря, милостиво представляли послу России. Конечно, когда Путятин выслушает, то скажет: «Спасибо, Сабуро-сан!» – и даст подарок. Путятин сказал:

– Я ухожу на шхуне «Хэда» в Россию.

Елкин выложил на столик пачку карт заливов и морей, заснятых им самим за все эти месяцы. Пока его товарищи, офицеры и штурманы, волочились за японками и тратили жалованье от бакуфу на забавы и удовольствия, Петр Елкин ходил в шлюпочные походы, обошел все эти берега, делал описи и промеры. А на суше ходил с дружком японцем Пода по горам и собирал гербарий.

– Шхуна парусная, – продолжал Путятин, – выйдя из залива, я должен быстро уйти в океан, подальше от берегов.

– А-а!

– О-о!

Молодые японцы сразу все поняли. Путятин на парусной шхуне хочет быть недосягаемым для паровых судов врага, которые проходят в море, неподалеку от берега, и ждут его. Хочет знать, какие ветры дуют в эту пору и как ими воспользоваться!

Большая честь для рыбаков! Ветры в эти дни известны. Путятин обратился не к охраняющим чиновникам и не к ученым бонзам, а к тем, кто все знает, но молчит. В последний час перед уходом старый ро-эбису вспомнил про рыбаков. Пришел к Хэйбею, где висит его портрет. Позвали Сабуро, как лучшего. К самому нельзя войти, такая низкая, дымная лачуга, маленькая, как нора.

Опять происходят небывалые события.

– Вот здесь дует наш горный ветер моря Хэда, – говорил, показывая на карту, Сабуро из дома «У горы». – От Фудзи в эту пору дует холодный ветер Фудзи. Они соединяются в заливе и усиливаются.

Сабуро выбрал отдельную карту залива и приложил к ней карты моря.

Елкин достал и развернул огромную морскую карту.

Сабуро, казалось, не удивился, словно понимал все эти линии и цифры. Он немного подумал, как бы сообразуясь с новыми для него масштабами, и продолжал:

– Но из Китая уже дует жаркий ветер. Вот здесь будет завихрение и воздух поворачивается обратно. Китайский ветер сильный, сталкиваясь с горным весенним ветром, немного ослабевает... А вот здесь надо резко менять курс и как будто идти на юг... но сразу поворачивать... Но бывает и не так...

Елкин записывал, хотя не ему идти на «Хэде». С адмиралом идет штурман Семенов.

Тетя Хэйбея подала чай. Гошкевич и Сьоза переводили. Ябадоо, слыша, что пение на берегу становится все громче, проворно ушел. Он строго приказал Сайо, чтобы сегодня сидела дома, не выходила на улицу. Надо проверить, исполняется ли указание отца.

...Постепенно веселая песня у трапа заглушила все. На причале, в густом кольце моряков, послышались ложки.

– На, угощаю! – влез в круг Ичиро с кувшином и чашечкой.

Каждый тут же сочиненный и пропетый стих опять и опять покрывался хохотом.

слышался тенорок Маточкина.

варьирует чей-то фальцет.

– Адмирал идет!

мощным единым хором раздается над Хэда.

– Спасибо, братцы! – говорит Путятин.

– Рады стараться!

– Что это за песня?

– Сами сочинили.

– Извольте продолжать... – «Однако! От японских двух царей! – подумал Путятин. – Это уж кто-то грамотный сочинил. Как бы не было конфликта. Надо запретить строго. Впрочем, поздно! Да и кому сказать?»

Адмирал с офицерами и с толпой японских чиновников, при саблях и в мундирных халатах, простился с остающимися и взошел на борт.

Запела труба, и раздалась громкая команда. Матросы последнего полувзвода стали подымать мешки. Японцы и матросы хватали друг друга, обнимались.

Снова запела труба, уходящие построились и стали медленно подыматься по трапу.

Ичиро каждому наливал чашечку сакэ и давал по куску редьки.

– Кусай!

Сбежались с кувшинчиками и другие японцы.

Матросы брали редьку и пили, некоторые обнимали старика, трепали его по плечу.

Петруха Сизов вышел из строя и подошел к чиновникам.

– Ну, Накамура-сан, поцелуемся! Мусуме тут не обижай! Офуми! – Петруха показал себе на грудь, а потом протянул руку в сторону нового здания.

– Ты не трогай его, это губернатор! – окликнули с трапа.

Жесткими, как железо, руками Сизов обхватил сановитого японца и трижды поцеловал его крест-накрест, как бы вкладывая в это что-то значительно большее.

– Спасибо, папаша!

Накамура все понял. Он не разгневался. Его теперь ничем не удивишь! Сейчас все возможно. Порядок будем наводить потом. А пока путаница неизбежна.

Петруха заметил, что на миг глубокий взор губернатора смягчился, но как бы только для него, тайно, чуть заметно, и японец кивнул, – мол, буду помнить... Человеческая же душа!

– Петруха!.. – окликнул Берзинь. – Счастливо тебе!

– Прощай, брат! – ответил Сизов.

– Видишь, и остался живой...

– И ты будешь живой!

«Вот я и в России! – подумал Можайский, ступая на палубу. – Наше судно. Сейчас спустим японский флаг вежливости и оставим свой. А задует с моря – уберем и его. А встретим чужие суда – подымем американский... или еще какой-нибудь! И забудем все!» Он, казалось, впервые увидел и судно, и свои флаги, еще пока торжественно развевающиеся.

На шхуне у борта появился Путятин. Рядом – Колокольцов.

Видя, что матросы на палубе готовятся убирать трап и ждут команды, старик Ичиро воскликнул:

– Пойду с ними! Я не хочу тут оставаться...

– Не пущу, – встал перед ним Танака. – Куда ты? Зачем?

Ичиро пытался молча пробиться.

– Опять молчишь?

– Кто знает, тот всегда молчит!

Танака яростно схватил его за воротник халата и с силой толкал, но старый плотник вцепился в полицейского, и оба они повалились в воду.

Смех быстро стих. В тишине слышно было, как трап закатывали на палубу.

– Отдать концы! – раздалась четкая и жесткая команда Колокольцова.

Судно стало тихо отходить. Ставятся косые паруса.

На берегу многие заплакали, как женщины.

Опасения Ябадоо ослабли и угасли. Ябадоо чувствует себя гордым. Кокоро-сан важно командует и на Сайо не смотрит.

Что-то зашуршало в тишине. Сайо! Вскинув руки и сжав кулаки, она вырвалась из толпы и выкрикнула:

– О, мой дорогой Кокоро-сан! Мой любимый Александр! Навсегда уходишь! Как больно! Как горько! Покидаешь меня! – Она закричала по-русски: – Остаюсь! Беременная тобой! О-о!.. – и она упала навзничь.

Отец подхватил ее. При этом Ябадоо слегка смеялся. Да, он всех обманул! Очень забавно и смешно! И нельзя показать, что беспокоишься и как больно сердцу! Надо показывать, как будто так все сам устроил, это так нарочно...

Толпа остолбенела. Ясно все. Сайо беременная. А как же бакуфу? Что же смотрели столько сыщиков и полицейских наблюдателей? А как нам строго запрещали говорить, когда мы догадывались! Но жаль мусуме. Такая тихая, кроткая жила в своей семье!

Ябадоо словно хотел сказать: «Какая моя дочь молодчина! Как долго молчала! Но об этом никто не узнал! Даже ее подруги молчали. Ее отец – Ябадоо – постарался...»

Вид у него важный и самоуверенный, как будто он заранее знает, что не будет наказан. Да, всех обманул и ловко выиграл. Большого позора и нет!

Кокоро-сан приказал еще поставить два паруса. Отдавая строгие приказания в трубу, ходил по шхуне. На то, что происходило на берегу, не обратил внимания. На Сайо он даже не посмотрел. Жестоко и твердо поступал. Таким должен быть воин.

– На брасы! – доносится с отходящего корабля его голос в рупор.

– Саша, дорогой Саша... Я умираю. Ужасно страшно! – билась окруженная толпой женщина.

Ее взяли на руки и понесли домой. Сзади шел отец, кланяясь всем чиновникам и полицейским.

– Убейте меня... пожалуйста, казните, – придя в себя, шептала Сайо. – Я не хочу жить...

Сегодня с утра отец велел ей надеть рабочее платье и целый день никуда не выходить из дому, только работать. А она не могла вынести пения. Она оделась празднично, во все новое и яркое, и пошла на пристань.

– Никогда! Никогда! – стиснув зубы, повторяла она по-русски.

– Если уж поехали на корабле, то обратно не сбежишь! – утешая ее, отец привел старинную пословицу.

Деревня Хэда остолбенела? Потом заговорят, и разольется злорадство, начнутся упреки, а также сплетни, доносы... Не ужасно ли? Но Ябадоо тихо посмеивается. Тихо и счастливо. Он почти успокоился. Уже поздно вредить и что-то запрещать ему. Самая большая драгоценность на свете – живой человек! Ябадоо надеется, что в его семье будет крепкий мальчик!

Япония в спорах и разногласиях создала первенца западного судостроения! Ябадоо, в полном согласии с политикой, в своем доме создает новый, западный тип японского человека во славу родины! А это важней деревянного чуда западного судостроительства, и даже железного. Это чудо живое! Ябадоо неизмеримо счастлив, а до сплетен и недоумений пока еще нет дела. Пожалуй, ничего уже не будет, а Ябадоо, как всегда, все докажет, все по-своему. У него есть враги, но опаснейший из них – Ота. А тут и он не враг, а союзник!

...Шхуна «Хэда» быстро уходила в самую глубь океана.

Сибирцев стоял на опустевшей пристани и думал: «Сегодня они, завтра я... Нас осталось совсем мало... Ушли товарищи: Можайский, Колокольцов. На них скоро пахнёт холодом». Мерещилась родина в далеком холоде океана...

– От вашей работы, Александр Федорович, все помещение провоняло. Сколько можно мучить нас? Сидите во дворе и препарируйте сколько угодно, хоть кашалота!

– Да... Простите меня, пожалуйста, Алексей Николаевич! Я и не подумал... Да, вы знаете... Вот посмотрите... Хотите?

– Да... Что это?

– Крыло – плавник летающей рыбы. Но главное не в нем.

– В чем же?

– В силе толчка, с которым она выбрасывается из воды.

– Извините, это, по-вашему, крыло будущего самолета?

– Какое прозрачное! – Елкин взял плавник в руки.

– Чем мы придадим силу взлета, равную соотносительно силе, с которой рыба выбрасывается из воды? Как разрешится это? Где найдется сила для первого толчка, для подъема? Паровая машина?

– Тяжела...

– Нужно что-то другое.

Большой у Саши Можайского рост, большое лицо и добрейшие глаза, по-детски ждущие одобрения.

– Да, вам в саду неудобно, а тут целая лаборатория.

– Вы хоть бы посолили свой эксперимент, чтобы не смердело.

Он ответил, что соленые плавники не годны, от соли изменится соотношение, как и по морской воде нельзя пресную изучать, так и по соленой рыбе...

Так бывало. Прощаясь, Можайский сказал сегодня:

– Адмирал велит мне идти в Россию. Он говорит, чтобы я поспешил с опытами, и обещает содействие в Петербурге. Хотя ведь придем, а у нас нигде ничего нет, всего не хватает, назначат меня на Амуре командовать тендером или брандвахтой, да лет на пять. Тут все из головы вылетит... Впрочем, рано загадывать. А есть летающие рыбы у наших побережий?

– Я знаю океан и ходил всюду и ни разу не видел, – ответил Елкин. – Да и что им делать в таком холоде? Это ведь Невельскому кажется, что там Калифорния...

...Кто-то тронул Алексея за руку. Сам Ябадоо. Алексей стоял около его дома, и старик звал его к себе.

В комнате, где жил Александр, поджав ноги сидели на татами Оюки с сестрой.

Ябадоо просил объяснить надпись на веере. Подарок Александра?

На желтой шелковистой бумаге, прикрепленной к тонким бамбуковым пластинкам, искусной вязью выведено красным и зеленым:

«Люблю».

– Ясно, ясно... О-о! – Ябадоо закивал головой.

Сайо не выходила к гостям. Отец сказал, что она очень устала и уснула.

«Как они входили гордо, спускаясь ранней весной с гор! – думала Оюки, возвращаясь с Алексеем в тишине ночи. – И такими же ушли! Я постигаю всю их высоту. Скоро и мое прощанье. Сможет ли благородный Алеша-сан отбросить предрассудки, как он этому сам меня учил? Скажет ли: «Я тебя люблю и не забуду. Я обязательно приду за тобой, когда закончится война. Мы открыли Японию, чтобы жить с вами в одном мире»[69].

Глава 25 КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ КРУТИТСЯ

В Эдо что-то случилось, не потому, что умер Эгава и готовятся торжественные похороны. Эгава был другом и единомышленником Кавадзи. Когда покровительствует знатный князь, о нем принято с благоговением в обществе упоминать.

Про единомышленников не говорят, их не поминают, ими не гордятся. Хотя иногда и не скрывают знакомства с ними. Основа государства в том, чтобы думать о высших, а не о равных. Все лучшие дороги в государстве ведутся от низших к высшим, а не между низшими. Кавадзи приходится срочно возвращаться в Симода. Он не будет присутствовать на сожжении и погребении праха.

Замечено в Урага и в обратной дороге, что слежка за Кавадзи прекращена. Никто не подсвистывает из тьмы леса, никто у него под носом не шлет гонцов, предупреждающих тайную полицию. В храмах и гостиницах, где останавливаешься, дневники еще могут просматриваться, но и этого не заметно.

Можно лишь предполагать, что случилось, почему в Эдо перемены! Погодите, еще не то будет. Но чтобы действовать решительно, Кавадзи должен все узнать. Пока еще нет известий. Но будут! Тогда посмотрим!

Возвращаются интересы и величественное спокойствие. О судьбе Эгава приходится сожалеть! Много лет Эгава губил свой талант ради дружбы с покровителем Мито Нариаки.

Жаль, что ушел Путятин. Закончилась целая эпоха в жизни Саэмона. Но американская красавица еще не ушла.

...Ну вот, ушел Путятин, и скоро уйдут американцы. Мы будем счастливы по-прежнему. С чем же остаемся? Что будет? О-о! Мы остаемся с нашей тайной полицией, со слежкой друг за другом, с нашими подозрениями, с чиновничьим угодничеством и холуйством, с предрассудками, церемониями и наказаниями. Мы привычно обнажаем мечи друг против друга.

Прибыв в Симода, Кавадзи остановился в храме Фукусенди. Чиновники доложили, что губернатор Накамура-сама вышел из Хэда. Скоро будет. Американцы еще не ушли.

Американская красавица здесь! Всех удивляет. Очень много о ней говорят в городе. Доложили про их семьи.

Кавадзи втайне с жаром в душе ждал этих освежающих сведений. Она здесь! Но и она скоро уйдет! Ведь то, что требуем мы, не может не быть исполнено. Перед отъездом из Симода в «путешествие внутри путешествия» Кавадзи еще раз повстречался с красавицей. Тогда здесь еще был Посьет. Остались сильные впечатления. В дороге писал посвященные ей стихи. В Эдо был очень недолго.

В храме, где остановился, Кавадзи увидел на одном из столиков арбуз. В это время года? Какая неожиданность! Кавадзи любил зрелые, красные арбузы. Приближенные всегда искали для него арбузы. Верный самурай с гордостью приподнял арбуз, чтобы осмотреть, как разрезать. Но испугался. За арбузом лежал маленький футлярчик, чуть толще соломинки. Кавадзи взял его и открыл круглую крышку. Внутри свиток из тонкой бумаги. Адресовано ему. Верный самурай, увидя это, задрожал от страха, он готов отвечать за оплошность. Но как могло попасть письмо в охраняемый храм?

«Вам пишут ваши тайные друзья, восхищенные вашей государственной деятельностью».

Все-таки меня не хотят оставить в покое! Есть пословица: когда выходишь из дома, жди, что встретишь семь врагов. Если идешь на службу в замок Эдо, то семь могут найтись. Во время путешествия – гораздо больше. Если не выходишь – они проникают в твой дом!

«Вы помогли уйти Путятину. Мы горячо благодарим вас...»

«Тайные друзья?» У Кавадзи никогда не было тайн от высших чиновников империи, которым он служил.

«Мы извещаем, что за вами всюду следят, и это нам больно видеть. Это делается по приказу свыше. Все вас винят, что вы попали в плен к иностранцам. Предали Японию, заключив договоры с Россией и Америкой, допустили эбису из этих стран в нашу империю, пренебрегли заветами предков. Поэтому вам в скором времени может быть тайно поднесен яд в красивых фруктах или из Эдо пришлют приказ о самовспарывании живота».

Кто же пришлет мне такой приказ? Шогун только что обласкал меня и наградил. Канцлер Абэ мой покровитель. Он получил подзорную трубу, посланную ему Сибирцевым, и очень рад и любезен со мной.

«Поэтому мы советуем вам, не дожидаясь осуждения, совершить самому традиционное сеппуку. Но не будет лучше, если вы решитесь бежать на иностранном корабле в западные страны. Мы сами желаем покинуть Японию и поэтому не можем открыться вам. Но когда вы решитесь, мы немедленно появимся рядом». Какие-то странные подписи, как будто бы «Ва-си-ре» и «Ви-то-ри»... Отец Васире есть у Путятина. Чьи это проделки? Старого князя Мито? Зачем же во всем подозревать старого князя! Он рыцарь смелый, говорит и действует открыто. Нет, это забавляется особая поросль японских метеке нового образца, бешено рвущихся вперед, делающих карьеру. Ради наград и успеха они чернят сторонников открытия страны. Себя рекомендуют хранителями идеи во всей ее чистоте, уничтожителями отступников. А при этом охотно берут подарки от американцев и выдают им за вознаграждение японские секреты! Кавадзи служилый вельможа, не даймио, не родня шогуна. Если его уничтожить, то можно найти союзников среди князей, следить за которыми обязаны метеке.

Кавадзи всю жизнь сам распоряжался и руководил метеке, и вот теперь взялись за него, роли переменились!

Приписка: «Пожалуйста, как только прочтете эта письмо – уничтожьте его в огне жаровни, стоящей у ваших ног».

Кавадзи спрятал письмо в рукав. Он вынул кинжал и разрезал арбуз. Вкусно. Прекрасно.

...Кавадзи полюбила красивейшая женщина Японии. Она стала его женой. Это было пятнадцать лет назад. Она признанная первая красавица, хотя считается, что вторая после жены шогуна. Великосветский шепот в свое время называл ее «сбытой с рук» любовницей старого, ныне покойного... Она прекрасна! Служила при дворе!

Кавадзи сам жил теми же законами! Но увлечение американской красавицей – это что-то еще небывалое и таинственное...

Когда-то, подымаясь от одной чиновничьей должности к другой, Кавадзи постепенно познавал прелесть власти. Перед ним раболепствовали, ему писали доносы и доклады. Это казалось чудесным! Поднявшись высоко, Кавадзи привык ко всему. Лесть и беспрекословное повиновение окружающих стали естественны. Он охладевал...

Встречи с иностранцами и некоторое знакомство с их понятиями открыли вдруг Кавадзи глаза на мир, которого он раньше почти не замечал.

Кавадзи исполняет много дел сразу. Можно лишь гордиться; камень, который крутится, не обрастает мохом!

Приказ бакуфу не выпускать Путятина из Японии оказался напрасной угрозой. Путятин уже ушел. Кавадзи в это время, исполняя обязанности, был в заливе Эдо, в Урага, потом в столице. На пути проверял, что же с постройкой западного судна «Асахи-сее». Кавадзи был справедлив. Осматривая судно, сказал: «Корабль лишь походит на западный. А внутри какая-то путаница, непонятно, что там такое. Не японское устройство и не западное». Жестокий удар. Эгава еще до его ревизии уехал в Нирояма. Он тяжело переживал свою неудачу. Когда заговорил народ и донесли, что корабль называют «Пустые хлопоты», а самого Эгава – посмешищем, Тародзаэмон не выдержал. Сначала он хотел покончить жизнь самоубийством...

...Правительство шлет Кавадзи одно поручение за другим. Он отвечает за американцев в Симода. Несчастья и неприятности сыплются на него и на бакуфу одно за другим, но ведь мы лицемерно горюем! На самом деле мы никого не жалеем.

Умер Эгава! Умерла подлинная гордость старой Японии, ее талант, даже гений, ее ум, энергия. Он ушел почти сознательно, как бы предугадывая появление нового поколения японских гениев, но не самоучек. Ученых, без которых одной старой гордостью Япония уже не может жить. Явятся люди нового поколения с разными знаниями, которые не будут, как Эгава, изобретать то, что уже давно изобретено.

Вечером прибыл Накамура. Долго говорили. Русские ушли чем-то обозленные. Не все, Путятин был добр и спокоен, как всегда. Передал письмо для Кавадзи-сама. Так, возвеличивая, адмирал всегда называл Саэмона.

Письмо доброе, почтительное. Обещает после окончания войны прибыть в Японию. Благодарит за все. Просит правительство заботиться о своих остающихся в Хэда трехстах моряках. Уверен, что Япония быстро двинется, за год или два, вперед, поэтому многие споры потеряют смысл.

Путятин хочет сказать, что через год или два не будут нужны пустые разговоры об отмене статьи о консулах. Япония уйдет вперед? Да? Может быть, через несколько лет у нас будет парламент? Отлично, Ота-сан будет членом парламента. Либералом или консерватором? У него заводы сакэ, он, может быть, откроет верфь, торговый дом Ота славится в Осака.

Шхуна «Хэда» построена и спущена, и это прекрасно, но это тоже тяжкий жестокий урок и упрек всем нам! Путятин ушел самовольно при нашем молчаливом лицемерии. Зачем же я не расстался с ним как с другом? Уехал Посьет. Жаль и больно... «Перелет фазанов» – темное дело... Монах скрылся у русских. Путятин испортил Японию? Увез ли он с собой на «Хэде» японского преступника? А разве это не наших же рук дело, не попытка лицемеров служить делу прогресса лицемерными средствами? И много подобных неприятностей почти ежедневно. Глупое и позорное дело с американскими семьями. За ними следили, как за паровым вражеским флотом. О кротких женщинах и об их детях губернаторам докладывалось в день несколько раз. Сегодня подробно сообщено Саэмону об американской красавице. Единственная отрадная, утешающая новость.

Теперь все западное японцам кажется более совершенным, чем свое. Жизнь западного мира представляется идеальной. Но когда присмотришься к западным людям, то отличаешь, что плохо, а что надо заимствовать.

Только об американской красавице не меняется мнение. Чем больше Кавадзи узнает о ней, тем она кажется прекрасней. Его тайный интерес походит на настоящую любовь. Когда что-то узнаешь о ней – волнуешься. Утром увидел в трубу, как она прошла с детьми по лугу. Сердце замерло, как у юноши.

Но еще удивительней и чудесней, что Саэмону кажется, будто и она ждет, испытывает такое же чувство, как он к ней. Да, Посьет ей что-то сказал перед отъездом, язык у него быстрый! Расхвалил меня напрасно, и, наверное, все преувеличил.

Чиновники опять старались угодить и сообщали сведения об американцах, полагая, что их доклады пробуждают ненависть Кавадзи. За день самураи приходили с новостями три раза. Накамура, как всегда, писал о своих делах из Управления Западных Приемов. Но почему о самих американцах пока ничего не сообщается? Они не выходят из храма. Не хотят встретить «семь врагов»?

Вечером Кавадзи дал распоряжение о посылке на другой день в Гекусенди лучших фруктов, мяса, рыбы, птицы, яиц, об оказании всяческого внимания и при этом велел узнавать новые подробности о замкнутой жизни обитателей храма Нефритового Камня.

Американскую красавицу теперь знала вся Симода. Она жила в затворничестве, но ухаживала за собой и детьми так, словно ежедневно у нее приемы и балы. Она ежедневно купалась и купала детей. Иногда вместе с двумя другими американками они купались в море, которое еще не готово для летних купаний, вода еще не «созрела», но им кажется тепло, совсем как простым матросам Путятина. И она совсем не стеснялась наблюдавших полицейских, словно это были декорации или камни. Американки плавали и подолгу ныряли, при этом американская красавица иногда плавала, размахивая руками, как мужчина. Ее младшая подруга, ныряя, как утка, тысячу раз, сохраняла свою прическу, блестевшую на солнце и скрепленную соленой водой. А потом все трое мылись в японской бане при храме и мыли детей. Иногда мылась беременная жена консула.

Американская красавица каждый день одевалась очень красиво, красила ресницы и лицо, к обеду переодевалась, а к ужину переодевалась еще раз.

Это просто удивительно, как она любила себя и своих детей и как ухаживала за ногтями, за волосами. Еще она любила читать. Каждый день она выходила два раза гулять со двора храма. Утром, до купания, американки работали в саду. У американской красавицы есть любимые цветы. У жены священника подолгу рассматривала семена и рассаду. Вместе с женой капитана, женой священника и женой консула поливали грядки, пололи, убирали траву. Пока младшая американка, жена рулевого, убирала комнаты, на завтрак досуха жарила яичницу с солониной и готовила кофе.

Но ели все вместе, как подруги, хотя, кажется, младшая была бледней всех и выполняла обязанности служанки. Вечерами все читали. Часто вязали и шили. Играли с детьми в мяч, учили их плавать. Все женщины носили с собой пистолеты и кинжалы.

Невозможно сохранять спокойствие! Нельзя выдержать. Саэмон желал увидеть американскую красавицу. По его просьбе Накамура прислал лодку пограничной охраны. Кавадзи шел на осмотр берега и для наблюдения в трубу за морем.

Гребцы в праздничной голубой одежде мчали украшенную лодку Кавадзи мимо храма Гекусенди. Но гам ли она? Где же? Где же она?

Кавадзи заволновался, почему ее нет. А говорят, что она в это время гуляет по холмам или на лугу.

Ах, вот... Она играла с детьми на лужайке. Кавадзи подал знак держать ближе к берегу.

Американская красавица, одетая в оранжевое платье, в легкой соломенной шляпке, стояла под солнечным зонтиком. Дети били палкой и кидали маленький, кажется очень жесткий, мяч и перебегали. Она благородно взмахивала руками, отдавала им приказания.

Увидела Кавадзи и смотрела на него из-под полей. Конечно, узнала его. И видно было, что обрадовалась и смотрит дружески, наверно хочет, чтобы подъехал.

Кавадзи почувствовал неловкость и не знал, как поступить. Саэмон сам как женщина. Хотя, отправляясь в лодке инспектировать охрану и заставы, Кавадзи дал себе слово не показать вида, если ее заметит, но сам не знал, почему вдруг вспомнил все уроки Посьета и, как школьник, не помня себя от радости, снял шляпу и поклонился ей, сидя в лодке, и покраснел при этом густо, не зная, верно ли поступил.

– Халло! – воскликнула американка и махнула ему рукой. – Ты приехал? All correct[70]. – Она кивнула головой с оттенком сожаления, мол, я тебя понимаю, ты так и не сладишь со всеми вашими глупостями, но ты, право, прелесть! Не забывай! Как жаль, жаль, прекрасный рыцарь, что не зайдешь к нам! Как бы мы были рады! И госпожа Вард, и Сэнди, и госпожа Рид! И мой муж!

Кавадзи сам не знал, что произошло. Сняв снова шляпу, он дернул головой не книзу, а кверху, как американец, и «джерк» получился! Конечно, что-то новое, международное и высшее изобретено западными людьми! Невозможно устоять! Откуда-то, как ветры моря, на все стороны и во все страны распространяются новые веяния!

Кавадзи мог бы схватиться обеими руками за голову. И в деловых беседах и в дневнике всегда упоминал, что стар, стар... Хотя и добавлял неизменно: «но есть еще цвет лотоса».

Кавадзи, как ему кажется, еще никогда так не любил. Эта скромная и благородная любовь, потаенная и горячая, необычайно возвышала его самого. Он чувствовал, что только теперь становится благородным человеком.

До сих пор всегда, с самых молодых лет, он имел о любви совершенно иные понятия. В браке или при побочных связях, даже при случайных приключениях, все это было гораздо проще. А тут он почувствовал бурю в своей душе.

Анна Мария глядела вслед отходившей лодке и не могла удержать рук, они двигались, как у сигнальщика или у цветочницы, составляющей букет.

...Утром доложили: в Гекусенди прибыл русский офицер – Шиллинг. Теперь там двое русских офицеров и матросы живут для наблюдения за морем.

Накамура доложил, что Шиллинг и Михайлов являлись в Управление Западных Приемов.

Вчера вечером в Симода прибыл по своим делам Ота – владелец торгового дома.

...Посьет на прощание советовал Саэмону еще раз поехать к дамам. С этого начать, попить с ними чаю, познакомиться поближе. Предлог для дальнейших встреч можно найти всегда. Может быть, так и поступить? Ведь Накамура был там и пил чай?

Кавадзи приказал купцу Ота явиться в храм. Будущий член парламента! Лидер либералов? Владелец столичного дока? Но, может быть, и он к тому времени окажется стар. Долговязый Ота похож на западного эбису. На длинных ногах вошел, как американец, но упал ниц, как японец. Ота теперь дворянин! Часто приезжает в Симода. Но еще чаще – в Осака. У него всюду склады и магазины. Перестраивает магазин в Симода по западному образцу. Дверь будет со стеклом, без китайского колокольчика. У него в Симода фабрика одежды, завод сакэ, открыта мастерская по выработке драгоценностей для продажи иностранцам. Совладелец банка в Осака. Ждет открытия торговли с Европой и Америкой.

На государственную субсидию создал первый в Японии публичный дом для иностранцев, который для практики, временно посылался в Хэда. Теперь все девицы возвращаются в Симода, и дом скоро будет во всем великолепии встречать первого американского консула, научную эскадру, американских адмиралов и всех торговцев и ученых западных стран. Но все это заботы «заднего двора». Фасад торгового дома Ота чист. Его семья, его дело, служба правительству, его товары вне сомнений. Свою дочь он выдает замуж за сына знатного даймио, который будет изучать западный флот и артиллерию, видимо станет первым адмиралом японской винтовой эскадры.

Кавадзи велел Ота-сан доставить из магазина лучшие зонтики от солнца.

Люди Ота немедленно принесли плетеные ящики с соломенными футлярами, в которых уложены шелковые, бумажные и соломенные зонтики.

– Еще нужны детские.

– Да, вот и детские.

Ота предвидел, что и детские потребуются разных размеров, от самых миниатюрных. И еще – игрушки-зонтики для кукол.

Кавадзи вызвал городского голову и показал на разложенные зонтики.

– Идет жара. Очень горячие дни, – Кавадзи бумажной салфеткой вытер лицо. – Надо позаботиться о семьях американцев, чтобы у детей не болела голова.

В храм Гекусенди хотели отправить целую вереницу чиновников, но Кавадзи велел Мариама Эйноске идти на лодке, а не пешком по берегу и передать четыре корзины, каждая с тремя комплектами зонтиков. Туда же уложены красивые пакеты с фуросики[71] и еще игрушки.

– И еще ящики с фруктами им же...

Все стало известно к вечеру. Мариама Эйноске был, все узнал, все видел. Американская красавица восхищена. Девочки бегают под зонтиками, но мальчики не берут их в руки.

Сама красавица вышла на балкон и громко воскликнула, обращаясь в сторону города: «Симода!» Протянув руки, сказала: «О, Саэмон!» – и при этом поцеловала свои пальцы и как бы кинула ими свой поцелуи через холмы, леса, дома и торговые кварталы туда, где был его храм.

«Через заросли хамаю... дома... и через предрассудки», – подумал Кавадзи, слушая тайное донесение. Но его, как чиновника, настораживало что-то... Очень похоже, что американки догадываются, что каждый их шаг и каждое слово становятся известны. Не смешон ли я? Не нарочно ли она любезна... Нет, впрочем, нет... она очень просто махнула ему рукой, как у них принято, наверное, – ведь у них нет церемоний, у американцев нет императоров, нет дворян и князей.

Так я думаю о ней теперь, как Посьет о своей француженке. Где Путятин? Куда он ушел? Что он думает о своей Мэри? В каком море? Среди каких туманов? Идет ли на своей шхуне, куда мы послали столько подарков? Говорят, что в России очень страшная погода. Везет ли он подарки своему императору? В холоде вырастают храбрые солдаты и матросы. Они могут купаться в холодной воде.

Японцы уничтожали испанских монахов и всех католиков перебили, чужих и своих. А Посьет говорит, американская красавица – испанка!

– А где же ее муж? Видно ли его?

– Да, я к ним часто заходил! – сказал Эйноске. – Я всегда рассказываю им, что Перри любил меня. Мистер Доти и мистер Бэйдельсмэн, также Пибоди-сан, или Висящий Глаз, как зовут его японцы, целыми сутками перебирают на складе товары и спорят, в какой день и на сколько их цена может повыситься и на сколько понизиться. Они упрекают друг друга. Тут же записывают, считают и сверяют, высчитывают, кто из компаньонов и какой получит доход и в каком случае. Потом играют в карты. До двенадцати дня им, по закону американской службы, не разрешается пить. Два стакана разведенного рома разрешается с двенадцати до шести вечера, А позже – начинается личная жизнь и пить можно без ограничений.

– Они не выходят?

– Да, сидят, как в осажденном замке.

«Наверно, и они знают: «выходя из дома, жди, что встретишь семь врагов!» Я бы на их месте тоже пил на складе ром».

Мариама сам явился из Гекусенди навеселе.

– Ваше превосходительство, не надо опасаться... Там ждут вас... Красавица... очень...

Кавадзи решил пуститься во все тяжкие. Он поедет в Гекусенди. Встретится с Шиллингом, и тот удивится, что Саэмон здесь. Спросит о Посьете, как тот уехал.

Прекрасное утро. Слуги подают все свежее и надушенное. После купанья и завтрака Кавадзи, исполнив необходимые дела, послал письмо Накамура и собрался идти на берег.

В храм вбежал переводчик:

– В Гекусенди привезли куриц в клетке... Повар-китаец будет резать и жарить для американской красавицы... но... но... – дрожащим голосом, лежа на полу, бормочет Мариама, – в порт идет шхуна... это корабль...

– Какой корабль?

– «Кароляйн Фут»... Возвратился из России...

– О-о! – Кавадзи обмер.

В бухту Симода вошел парусный корабль и отдал якорь.

Тишина. Жаркий прекрасный день. Иногда налетает шквал, но быстро проходит, опять все успокаивается.

Доложено: как только американский корабль бросил якорь, к его борту подошла шлюпка из Гекусенди. Все американки оставили детей на китайца и на жену священника и вместе с мистером Доти и его компаньонами помчались па шхуну. И залезли на палубу. Там ужасно кричат, все как безумные.

Опять полная перемена... Камень, который крутится, не обрастает мхом!

В Гекусенди пришли из Хэда еще русские и сегодня же вернулся американский корабль. Шхуна Путятина взяла очень мало людей: только сорок матросов и восемь офицеров. Русские так и ходят между Симода и Хэда, то совсем уйдут, то опять появятся и все хотят уехать к себе, но их никто не берет. Как сказал вернувшийся на берег Мариама Эйноске, капитан «Кароляйн Фут» не пойдет больше в Россию, разрывает контракт с Путятиным, хотя обещал пойти на Камчатку еще два раза и всех туда доставить; ему не поправилось в России. Плавание опасно. Боится англичан. Посол Англии в Гонконге послал в русские воды эскадру. Англичане собрали много кораблей и ходят в море, стерегут русских.

Прибежали чиновники с новостями. Уверяют, что очень важно. Все с красными лицами. Русский офицер Михайлов поехал на «Кароляйн» на своей шлюпке с гребцами, все увидел и узнал.

Кавадзи растерян в душе и смущен. Слежка окончена, а стало хуже. Исчезает исцеляющее увлечение! Что же лучше? Может быть, пусть следят, только бы оставалась любовь? Только бы американка не уезжала! Тот, кто уже привык, что за ним следят, без слежки скучает?

Сразу же сообщили: Шиллинг собрался на парусной лодке в Хэда, попросил позволения у губернатора. Оставшимся отрядом в Хэда командует Мусин-Пушкин.

Кавадзи сидел в одиночестве. Рамы в окнах не стучали. В воздухе душистая, насыщенная запахами цветов, сырая прель. Погода прекрасная. Солнце и цветы. Но для него все кончалось. Путятин ушел навсегда. Никогда, наверное, больше Кавадзи не увидит своего друга, который из далекой страны пришел, чтобы видеться с ним.

Теперь оставались дела пустые, бессмысленные возражения против всего, что бы ни сделал, чиновничья жизнь, законы.

Саэмон пережил смерть родного отца и отца приемного, обеих матерей. Кончину старого шогуна. Но ничто не заглушало так в нем живой огонь, как весть о том, что Путятин ушел. Найдет ли он себя на своей родине? Кавадзи полагал, что нет, что Путятин там будет не нужен. В Японии он был как свой, он понятен со всеми слабостями, полезен и человечен. А там жизнь ушла далеко-далеко и никто ничего не прощает. Пламя внутренней борьбы забушует скоро и в Японии, с еще большей силой. В судьбе Путятина, как казалось Саэмону, есть схожесть с его собственной судьбой, и обе судьбы близки к окончанию. Вряд ли кто-то из них сможет что-то сделать после того, как подписан небывалый договор между двумя империями. Но Путятин, как и Кавадзи, опытный чиновник, он не даст себя в обиду.

Мы исполнили дело, выше которого для нас обоих ничего не может быть. При этом совершили ошибки. Представлялось, что Путятин в России не будет счастлив, даже если Россия одержит победу в войне с Англией. Саэмону кажется, что по лесу лениво бредет старый тигр, ступает мягко, но небрежно. Костлявые плечи и понурая голова.

«Это я? – в ужасе подумал Кавадзи. – Странное видение!» Это Кавадзи идет так задумчив. Неужели это моя лысина и мои вылезшие кости?

К старости все больше неприятностей, забот и трудных поручений. Исполняя их, Кавадзи крутится, как круглый камень, который точит новые и острые стальные ножи. «Камень, который крутится, не обрастает мхом!»

Он не подал вида и бровью не повел, когда выслушивал сегодня все разнообразные известия. Никто не мог догадаться, что у него на душе.

...– Домой! – пылко восклицала Анна Мария. – Перри – лгун! Его договоры – обман! Никаких его трактатов японцы не признают!

– На судне наш дом! – сказала госпожа Рид.

– Мы сыты здесь всем по горло! – сказала госпожа Вард. – Всем, что только может желать молодая женщина.

– Семейная! – добавила госпожа Доти.

– Вам было плохо? – спросил Вард. Вид у всех прекрасный! Неужели от неприятностей! – Вам было хорошо?

– Нам очень хорошо, – ответила его жена, – но это не для нас! Нам надоели соглядатаи. Они все время ходили за нами. Они присылают прекрасные продукты и тут же портят аппетит, как сказал русский офицер. У них есть такая система: показывать нежелательному гостю, что за ним следят. Ходить по пятам не скрываясь. Это у них называется открытием страны!

– К черту японцев! – воскликнула Пегги. – Единственный приятный человек – представитель высшего японского правительства. – Пегги на миг взглянула с гордостью на окружающих. – Он очень любезен... Присылал нам все самое лучшее, но сам глядит, как из клетки... Прочь всех японцев! На судне – наш дом!

– Цветы... – спрашивал Вард.

– Да! Но из цветов на тебя выглядывает шпион, – ответила его жена. – А за другой грядкой еще двое таких же. Временами мы приходили в бешенство.

– А как кормили детей?

– Очень хорошо.

– Была рыба?

– И мясо, фрукты, овощи, птица. И свежая рыба, лангусты. Они старались. Но такова их двойственность. За каждую любезность они сразу делают пакость. Это злые люди. И тут же за грубость и бесцеремонность нахально извинятся... Прочь отсюда! Какое счастье – наш корабль! Наш милый дом! Дети рвутся сюда, но их опасно было взять в ветер, и мы боялись, нет ли болезней. Я возьму все же из Японии семена цветов и рассаду. Жена священника обещала мне. Я высажу в горшочки, и у нас в каюте будет японский цветник.

– Наше спасение было в русских, – говорила раскрасневшаяся Сиомара. – Они очень славные и простые, как американцы, никакого чванства. Такой смешной их повар, он брал куски каната и всегда гонял вокруг бани японских шпионов. Выгонял их со двора.

– Больше мы не пустим вас в Россию, довольно! – сказала Анна Мария.

– Мы не пойдем! – ответил Вард.

После этого плавания капитан стал заметно поживей и поразговорчивей. Прежде пустил бы подобное замечание мимо ушей, а тут ответил охотно:

– Больше не идем в Россию! – Так примирительно сказал он.

– Ты решил твердо? – спросила жена.

– Да.

– А деньги? – негромко спросила она.

– Деньги в этом случае не имеют никакого значения.

– Да? – удивилась госпожа Вард.

На миг Сиомара смутилась. Как же Эйли поедет на родину? Ему же суждено уехать? Неужели он останется здесь... с японкой?

Она еще не слыхала всех новостей, но решение, кажется, вполне определенное. Ведь дали слово доставить всех их за три раза. Что случилось? Почему такая перемена?

– Они заплатили?

– Заплатили хорошо! – ответил Джон. – Никогда туда больше не пойдем. Пусть они сами там живут.

...Кавадзи сидит, как сама старая Япония, как тенно в парках Киото среди цветов, миниатюрных дворцов и храмов. Ничего сам не видит, не выходит, только слышит, что шепчет ему тайная полиция, подданные и переводчики.

Так все прекрасно началось. И так все отвратительно закончилось. Американки целовали при всех своих мужей и сразу разошлись с ними по каютам. Американская красавица приехала на «Кароляйн» со своим мужем.

Кавадзи ранен в самое сердце. Таковы их нравы! Добрые, благородные чувства Саэмона уязвлены.

Во время зимних бесед с Путятиным и Посьетом бывало холодно, стучали рамы при ветре со снежных гор. А сейчас кажется, что прекрасное тогда было время. Кавадзи исполнял требования правительства.

Путятин ушел в далекое плавание. Все заканчивается. В воздухе жаркая прель, как в парниках, невозможно дышать, трудно. Кавадзи исполнил все требования правительства. И сам сидит сгорбатившись. Тепло не радует, как странно. Так прекрасно вокруг. А я? Всесильный Саэмон но джо! А я бессилен!

Доложили: Вард без спроса приехал на берег вместо с женой. У храма встретился с детьми. Выстроил жену и детей в ряд, а потом всех целовал по очереди и кричал от восторга, как ребенок.

Потом Вард всюду ходил с женой и держал ее за шею. Японцы все это видели и удивились.

Доложили: американцы рады, дети показывают отцам игрушки и зонтики, также другие подарки, присланные Кавадзи, и упоминают его имя.

Американки, возвратившись со шхуны, гуляют по берегу с мужьями. Вард запросил у переводчиков продовольствия. Накамура приказал немедленно доставить всего свежего, что возможно.

Утром Вард, Рид, Доти и Дотери приходили к Накамура и благодарили. От губернатора, не предупредив, пошли все вместе по улице, как будто гуляя, повернули в ворота Фукусенди, посмотрели цветник и вошли к Кавадзи, как к товарищу. Сказали, что уходят из Японии. Очень благодарили за внимание к семьям. Ответили на вопросы про Россию. Сказали про Лесовского и сто пятьдесят его моряков. Все здоровы. Ушли еще дальше на корабле. У Лесовского очень тяжелый характер, проявлялся одинаково – к своим и к американцам.

Кавадзи спросил:

– Заходили в Хакодате?

Эйноске об этом долго и подробно поговорил с гостями. Перевел так:

– В Хакодате заходили. Японские власти приняли Рида очень любезно. Но не как консула, а только как американца и добавили, что если бы он претерпел крушение, то оказали бы больше внимания.

Пришли проститься! Полагают, что так запросто можно со мной беседовать! Но Кавадзи сам уступает, сам задает вопросы! Так подумал Саэмон.

Письмо от Накамура. Дел в Управлении очень много. У Накамура сейчас сидит Михайлов. Пришел с просьбой, послать на японской быстрой лошади русское письмо в Хэда. Шиллинг одно увез, но необходимо послать еще одно, дополнительное. В Гекусенди переговоры русских с Бардом пока безрезультатны. Михайлов письмом просит прислать обратно Шиллинга или другого офицера.

В море двадцать два французских и тридцать четыре английских военных корабля, пояснял Вард. При этом Лесовский был доволен.

«И Путятин, уходя, тоже был доволен. Хотя не знает, что его в океане ждут пятьдесят шесть судов! – подумал Кавадзи. – Он герой не только тем, что проплыл десять тысяч и семьдесят три ри».

– Поэтому мы не возьмем русских и не пойдем с ними во второй рейс, – продолжал Вард. – Наше судно захватят англичане. О русских у нас хорошее мнение. Об этом мы напишем в американской газете, в Сан-Франциско, в которой я являюсь писателем. Мистер Рид уже написал американскому правительству.

Рид побывал в Хакодате, но, кроме конфуза, кажется, ничего не получилось, хотя держался стойко. Сказал хвастливо, что, уехав, предъявил строгое требование, чтобы ему построили дома, один для торговли, а другой для консульства, к началу действия трактата с Америкой.

Прибыл запыхавшийся Накамура, с ним чиновники. С Ридом опять спорили о консулах и торговле. Как Перри и Адамс и все американцы, Рид тоже пригрозил тысячей военных кораблей и войной, хотя не может уйти из порта без японских продуктов.

Кавадзи слушал спор молча, по потом сказал, что теперь, после того как Рид сходил в Россию, он ему больше верит.

Рид сильно обиделся, но стерпел. Кавадзи добавил, что поскольку Рид еще не является официально утвержденным представителем, то разговор с ним на некоторое время отложат.

Риду пришлось сразу уйти. Он понял, что надоел и его вежливо выгнали.

Все американцы повторяют, что хотят скорей уехать, но пока живут на берегу в Гекусенди и много гуляют и заходят в лавочки, в храмы и распивочные. Покупают симодские изделия. Осматривают природные красоты бухт.

Доложили: вошла американская военная описная эскадра из двух кораблей. Парусное судно и пароход стоят в бухте на якорях. Это было слышно, пароход гудел, то длинно, то отрывисто, видно разгоняя лодки рыбаков и любопытных. В море еще видны черные корабли.

Кавадзи не вышел и даже в трубу не посмотрел. Когда-то при гудке первого входившего в бухту американского парохода тысячи жителей Симода в ужасе кинулись от невиданного чудовища в горы и в леса, словно от цунами. Это было совсем недавно, в прошлом году. И с тех пор столько приходило кораблей, что все привыкли, все знают, как и какие государственные запреты обходятся, каждый ждет выгод, одинаково – от парусного или парового судна, и думает, как и что сбыть, как и куда заманить, как надуть зазнающихся моряков, падких на все запретное, а никто не думает, что может быть опасность. Никому в голову не приходит бежать прочь.

Даже Кавадзи, поэт и писатель, не хочет видеть этих кораблей. Они ведь чем-то отличаются от других, у каждого какое-то особенное устройство, у всех такие красивые резные богини на носу. Но это не интересует. Только счет ведется: прибыло столько-то еще. И сразу сообщается в Эдо. Рассматривать некогда, и так голова кругом идет.

Прибыл из Америки коммодор Роджерс. Цель – описать все берега Японии. Нанести на карту. Описать все бухты. Сделать промеры всех больших и малых заливов. Исследовать устья рек. Сделать промеры морей вокруг японских островов. Все острова сосчитать. Описать и нанести на карту прибрежные города. А их в Японии больше тысячи.

От Сато прекрасное письмо. Она, оказывается, тоже слыхала про американскую красавицу. Просила мужа сделать все возможное, чтобы американским дамам было спокойно, хорошо, чтобы они были сыты и удовлетворены всем, чего только могут желать благородные молодые дамы, пока их мужья выполняют такое великое и опасное предприятие. Очень мила, умна моя Сато! Она бы даже на корабль не пошла к мужу, а не то что обхватить его за шею, при всех завести в каюту и закрыться железным ключом! Но сколько изящества и тонкой прелести в ее уме! Она все знает! Неужели у светских дам есть свое особое чутье, еще более совершенное, чем то, которым обладает японская тайная полиция? В ее письме все прекрасно и много ума и нежности. Они обжигают... Обжигают, как поднятая вуаль американской красавицы. Хотя Кавадзи дал понять Риду, что его выгоняет, но отношения с американцами хороши. «Кароляйн Фут» грузится рисом и мукой. Берут апельсины, свежие овощи. Еще один ящик с курами, чтобы несли яйца для детей.

А Кавадзи в год женитьбы был назначен начальником береговой охраны и обязан был следить, чтобы ни единое иностранное судно даже близко к берегам не подходило. Это была пора, когда он сам был Оо-метеке и у него в подчинении были метеке. Но все они все же зависят от министра финансов. Значит, от выгод. Старый шогун потом повысил Саэмона и сделал его министром финансов. Теперь в подчинении у него оказались все метеке, всех ведомств всей Японии. Не прямо, но через финансы подчинялись. Любят деньги!

...– Какая же Камчатка? – спрашивала у мужа госпожа Вард.

– Очень интересная. Но только мы ничего не видели.

– Почему?

– Я ждал, что в Петропавловске на главной улице стоят большие православные соборы, а купцы с бородами и все население продают теплые шапки, иконы, меха, самовары.

– Это было бы красиво!

– Но этого нет.

– Что же там? Черкесы на горах?

– Нет гор! – вскричал Вард. – Вулканы закрывают небо и чертовская копоть, как в Филадельфии! Деревянные домишки пусты, но не закрыты, а заколочены, словно крещеные индейцы ушли к родственникам. Лесовский нам сказал, что город пуст, надо идти в Де-Кастри, а тут даже нечем угостить.

– Почему дома заколочены?

– Не понимаю русские законы. Видимо, из-за войны.

– Наверно, так велел царь?

– Может быть. В Петербурге скандал, молодой царь вызвал казаков, чтобы пороть Академию наук и католических священников.

– Это сказал Лесовский?

Вард не помнил, кто сказал. Кажется, кто-то. Останавливали китобоя и получили свежие газеты из Канады, об этом англичане пишут в канадских газетах.

– А что же в Де-Кастри? Там растут апельсины? Это так близко по карте отсюда, когда ты показывал.

– Мы там не были. Оказалось, что в Петропавловске торгует мой знакомый Генри Нокс. Я его мальчишкой знал... Теперь компаньон фирмы, ведущий дела в портах на Севере. Ему доставило товары американское судно «Вильям Пенн». Лесовский договорился со шкипером. Подписал договор. «Вильям Пенн» обязался доставить русских в Де-Кастри и ушел при нас. Мы больше не могли... – Вард всхлипнул, оп не мог больше говорить. Потом он подумал, что вот так же, но не в тишине ночи, при открытых окнах в сад, а у себя на «Кароляйн», в каюте, еще что-нибудь расскажет жене про Петропавловск. Надо будет только вспомнить.

Маргарэт Вард тиха и счастлива. Плавание произвело на мужа сильное впечатление. Он пополнил свое образование, теперь хорошо знает еще одну страну.

– На Камчатке совсем ничего нет, – признался Вард. – Камни, песок, вода, и все.

– А рыба?

– Да, рыбы много. Лососи. Но там даже пристани нет. Пусто. Я в первый раз вижу такое государство. Они берут в Сибири золото, везут в Европу и покупают все нужное.

– Как же ты не пошел в Де-Кастри? Так интересно. Там не живут французы?

Ей так интересно было бы и дальше послушать.

– На Север пошли целые эскадры союзников. У англичан есть винтовые корветы, сильные пароходо-фрегаты и стопушечные линейные корабли.

– Жаль, что русская шхуна ушла.

– Я не мог предупредить адмирала Путятина. Это я хотел сделать. Но я все объяснил его офицерам. Я сказал Михайлову, что не пойду во второй рейс и контракт разрываю, а что все расчеты с Лесовским закончены еще в Петропавловске. Бесполезно идти! На верную встречу с полосатым джеком! Мы не успели выйти из Камчатки, как увидели эскадру, идущую прямо на нас. Что было дальше – не хочу вспоминать... Я думал, что никогда больше не увижу тебя! – Вард опять всхлипнул. – И детей! Но все обошлось.

Маргарэт с немым удивлением слушала мужа. Она восхищена. Никогда за их жизнь он не говорил ничего подобного. Он всегда был уверен в себе и никогда не беспокоился за нее. Они в браке до сих пор никогда не говорили так откровенно. Он просто никогда не обнаруживал своих чувств, и Маргарэт была уверена, что так должно быть; он моряк и закален, вечно среди опасностей. А он почувствовал! Впервые в жизни! Даже она не предполагала, какой же крепкий характер у ее мужа! Но когда увидел английские пароходы с пушками и вулканы, то заскучал! Как хорошо, что он вернулся и счастлив. Стал разговорчив, откровенен и признателен, как никогда еще в жизни. Вот что значит возвратиться с Камчатки! Ей стало жаль мужа.

– И ты здесь! И дети! – окончательно расчувствовался он. – Бог знает, что я передумал! Как я благодарен Посьету за вашу безопасность...

– Встречали полосатого джека? – спросила Пегги за столом на террасе, среди цветов.

Сегодня последний завтрак в этом райском уголке.

– В обратном плаванье нас останавливали, – ответил Джон. – Один раз лейтенант приезжал на борт «Кароляйн».

– Они узнавали о русских?

– Им в голову и не приходило, что мы доставили русских на Камчатку, – ответил Джон Джонс.

– Но они скоро узнают об этом, – заметил Вард, уплетая яичницу.

– Лейтенант спросил, не видали ли мы русский корабль «Аврору», – продолжал Джон. – Они ищут «Аврору» по всему океану.

– Где же «Аврора»? И что это за корабль? – спросила Сэйди.

– На Камчатке торгующий американец рассказывал про «Аврору». Корабль пришел из Петербурга и участвовал в прошлогоднем сражении в Петропавловске. Флот союзников потерпел неудачу. Англичане впервые за двести лет потерпели поражение в морском бою. У них – запросы в парламент и статьи; упрекают своих адмиралов. В Петропавловске мы не застали «Аврору», она ушла.

– Но куда она девалась – никто не знает, – заметил Вард. – У русских, как слыхали от китобоя, доступен с моря Амур, скорей всего увели ее в реку, а распространяют слухи, что Амур теряется в песках. Какой ужас! Правда? А нам сказали, если узнают англичане, что помогаем русским, – пустят ко дну вместе со звездным флагом... Джон Буль с ума сошел из-за этой «Авроры». Ищут ее всюду. Будут штурмовать Камчатку снова. Заявили мне: «Не попадайтесь второй раз, если ничего не узнаете про «Аврору». Такая чушь! Какое они имеют право!

– Было и похуже, – тихо молвил жене рулевой.

...Ночью подошел винтовой корвет и начал опрос. А ветер налетел, и только слышно было:

– «Аврора»...

А Вард спросонья обозлился.

«Yes, «Аврора»!» Ну и началась суматоха! Как они забегали и закричали. Хотят сразу взять и при этом боятся, что «Аврора» сама их разнесет в щепы! Еще не верят, что «Аврора», и не верят, что не «Аврора». Переспрашивают: «Аврора?» – «Down with her»[72], – рычит Вард. Потом сослались на ветер и сказали, что в хриплую трубу нельзя делать опрос нейтрального судна. Переполох ужасный. Они перепугались с этой «Авророй» сильней нас! Военный флот, а такие небрежные и самоуверенные.

Госпожа Вард и госпожа Рид, Пегги и Сиомара готовились к переходу на Гавайские острова. Все товары проданы! Шхуна пойдет за новыми. Мужья решили больше не брать гниль и заваль, не льститься на дешевку.

Засучив рукава халатов, дамы с воодушевлением очищали и отмывали от грязи и пыли свои родные плавучие гнезда на «Кароляйн».

Дети радостно бегают по палубе под надзором китайца, пытаются залезать на ванты. Они рады, им уже больше не нужен ни берег, ни цветы, они тут, среди мачт и массы смоленых веревок, их матери утром убрали каюты, с берега привезли вещи, уже вычищены рубка и помещения команды, вымыта и выскоблена матросами палуба и выстираны паруса. Детские крики на родном корабле!

– Я так благодарна тебе, что ты оставил меня здесь! – говорила Сэйди своему мужу Джону в тиши теплой японской ночи. За иллюминатором вода не плещет, только где-то далеко на берег изредка что-то накатит в темноте и обрушится. – Если там было холодно, я бы замерзла ужасно!

– Да, да...

– Я познакомилась с хорошими людьми. Знаешь, я никогда в жизни не видела таких благородных и таких образованных! Это чудо, а не люди. Я не могу их забыть! Даже японцы любят их. Они все знают, судят очень искренне, дружественны и много хорошего сделали нам. Я удивляюсь, почему в американском флоте у офицеров нет такого широкого образования? Как ты думаешь?

– Посмотри, какие у меня новые японские драгоценности, – сказала она утром, показывая Джону жемчуг, гранаты и алмаз в золотой оправе. – Тут так все просто продается. Мы доставали с помощью русских. Знаешь, среди русских офицеров есть большие бизнесмены и дельцы.

– Хорошие вещи! – согласился Джон. – А они дорогие?

– Очень дорогие! Но мы меняли на товары... Маргарэт и Пегги надели свои драгоценности к первому завтраку в кают-компании на «Кароляйн».

...Вард на военной шлюпке прибыл на пароход «Хэнкок» и был приглашен в салон коммодора.

У Роджерса выпуклый лоб в сплошных веснушках, длинный узкий нос с горбинкой, редкие и маленькие черные брови как выщипаны. Битый и выщипанный петушок на вид, на деле – железный янки, стойкий как дьявол. Образец нового американского военного ученого. Человек будущего! Волосы черны как смоль, стрижены коротко и тщательно причесаны. Взор пристален, словно не глаза, а маленькие черные пуговицы.

Экспедиция Роджерса[73] – одна из самых грандиозных, которые когда-либо предпринимались. С японцами коммодор говорил лишь о том, что им полагалось узнать. С Бардом начал прямо о том, что мог знать торговый шкипер, в чем мог быть полезен.

– Вы решили не идти больше в Россию?

– Да, сэр.

– Не были в Де-Кастри?

– Туда ушел «Вильям Пенн».

Рядом с коммодором, по другую сторону стола, – высокий молодой человек в узких золотых очках, в пышной белокурой бороде. У него белые костлявые руки, одет в штатское, как и коммодор, но, кажется, не военный. Год тому назад морякам североамериканского флота запрещено носить бороды.

– Вам, коммодор, будет интересно, что у реки Амур гигантский лиман, – говорил Вард. – Возможен вход для глубокосидящих судов с юга, там, где ученые находили перешеек. Именно это открытие побудило, кажется, русское правительство занять Амур, так как до того край считался в Европе бесполезным, река, как уверяли русские, англичане и французы, теряется в песках. Весь мир верит.

– В Америке никто бы не поверил, если б ученые вздумали доказать, что Миссисипи бесполезна, устье ее недоступно и теряется в песках! У всех рек во всем мире на устьях есть бар[74]...

В Америке знали, зачем посылали экспедицию. У русских сделан ряд открытий, о которых неясные и спорные представления в Европе. То говорят про них, что заняли Сахалин, то утверждают, что остров давно принадлежит им, то – лиман с юга доступен, перешейка нет, но мели и нет прохода, то – перешеек есть. На Камчатке огромная крепость, второй Севастополь, мир потрясен неожиданным неуспехом довольно сильной соединенной эскадры. И наконец, последнее известие – Амур занят русскими. На три тысячи миль река судоходна.

Роджерс примерно знал все, о чем рассказывал шкипер, он желал услыхать подробности. Об Амуре и загадках его лимана, как о важнейших факторах международной политики и коммерции. Об ожидающемся будущего был разговор в Вашингтоне перед уходом описной эскадры. Опись Сахалина и лимана Амура должна быть исполнена. Амур действительно занят русскими. Этому событию в Вашингтоне придается значение. Исследования необходимы.

Черные глаза смотрят холодно из-под выпуклого лба в веснушках.

Штаты вышли на Pacific и не могут довольствоваться представлениями европейцев обо всем, что их интересует. Нужны собственные добросовестные исследования. Надо проверить и описать все самим: берега Аляски, Берингов пролив, все берега Сибири. Вторая цель – коммерческая и политическая. Движение к ней начнется с описи всех берегов Японии. Перри получил на это права для Америки. Момент удобный; по всем признакам и сведениям, Япония бессильна воспрепятствовать, но попытается противиться изо всех сил. Но у них внутри нет согласия, правительство ослаблено, шогун – ничтожество. Пока смута очевидна, надо успевать и этим дать еще один толчок появлению новой Японии, укреплению позиции сторонников европеизации страны. Способности японцев к этому – вне всякого сомнения!

За этим шли! Но русские не позволяют у себя исследований под предлогом, что война. Теперь предстоит прекрасный случай. Вард не идет на «Кароляйн» в Россию. Он разорвал контракт с Путятиным. Русские остаются в Японии. Их желание как можно скорей отсюда уйти – вне сомнений. Иного и быть не может. В Хэда – триста человек, потерпевших кораблекрушение. Их дух с каждым днем будет падать.

Милосердие с нашей стороны! И дело в шляпе!

Коммодор Роджерс понимает, что это новое открытие русских очень важно. Для Америки тоже. В Европе, конечно, нет интереса.

Путятин был очень горд и много говорил Адамсу и дипломатам об Амуре, какая это река. Но если он так говорил, а газеты не публикуют нигде, кроме Америки, то это тем важней. Описная эскадра Роджерса впервые может сообщить в докладах об истинном положении вещей. Нам нечего скрывать европейские колониальные секреты.

...Американские корабли описывают берега всего Тихого океана. В первую очередь Японии и Сахалина. Мариама и Татноскэ узнали: коммодор описательной эскадры и его ученые рвутся на Сахалин и на Амур, им надо знать, что там. Поэтому намерены выказать милосердие и снабдить Россию морскими бисквитами[75] прямо на месте, на устье Амура.

Кавадзи сказал, что не будет встречаться с американцами описной эскадры. Теперь назначен новый губернатор порта, открытого для иностранцев, новый бугё: Накамура-сама! Накамура-бугё! Слава и честь ему! Наконец построен, отделан и убран новый прекрасный дом Западных Приемов. Не стыдно принимать иностранцев. А то говорили с ними в старом храме. Накамура ведет дела очень умело, как всегда.

Доложили: матросы американской описной эскадры ходят по городу. Офицеры зашли в женскую баню, их попросили уйти, они долго смотрели в щелку...

Американцы просили позволения идти в Хэда, чтобы дать русским солонины, уксуса, виски и одежды. Им не разрешили. Но пароход развел пары и ушел.

...Уже из Хэда пришел доклад, что американский пароход там. Население деревни увидело то, что от него, конечно, скрывалось: что существуют паровые суда. Американцы и русские опять там вместе.

И все эти доклады невозможно слушать спокойно, сидя с поджатыми ногами. Хочется взлететь на крыльях, как орлу! Наносить врагам удары! Только ради Путятина делал до сих пор Кавадзи исключение для Рида и Барда, Никогда он не подпустил бы к себе таких мелких людей. А Путятин принимал их как равных. Но исключения опасны.

Камень, который вертится, не обрастает мхом! А шхуна «Кароляйн» ушла!

Американская красавица уехала! И ходить некуда, а ничего не интересно. Оставшиеся на парусном корабле американцы-военные – малы чинами, с ними хотелось бы поговорить, но нельзя.

Доложили: пришел немецкий корабль из Гонконга под американским флагом. Послал банкир, который был здесь на «Паухоттане» зимой с Адамсом. Он коммерсант, родом из Гамбурга, но теперь американец, хочет спасти всех русских, которые еще живут в Хэда. Капитан большого роста, рыжий как огонь, с огромным носом, лысый, говорит на всех языках, кроме японского. Корабль «Грета» огромный и старый. Из Гонконга? От англичан? У англичан война с русскими?

Можно с ума сойти ото всех них! Чего только не приходится слышать! Если бы моя воля, не отпустил русских с этим немцем из Америки и Англии, хотя русские требуют больших средств, много продовольствия и с ними со всеми много забот, но они лучше бы жили до конца войны у нас, их могут утопить вместе с немцем или он их предаст! 34 английских и 22 французских судна ловят русских в море. Как они наивны и доверчивы, если пойдут на «Грете». Среди русских остались тоже приятные люди, как Сибирцев. Его любит Оюки. Она и Сайо не сохранили себя. Их можно понять и простить. Но бакуфу уже готовит указ, приказывающий убить всех детей, которые родятся от русских в Хэда. Из деревни сообщают, что Ябадоо слушал об этом и посмеялся, но потом задумался. Он умный. И Ота умный, он уже нашел для Оюки знатного жениха. А указ – как все указы. Указ будет строгий, но, наверно, лицемерный. Убьют детей у бедняков. Жаль Оюки и Сибирцева. Это неприлично – жалеть. Буси должен помнить бусидо, владеть собой. Крепкое сердце важней всего. Но невольно, пока жил с Путятиным, то научился и жалеть и обманывать по-европейски, и проще на все смотреть!

С Лесовским ушло сто пятьдесят матросов и десять офицеров. Триста матросов пойдут с Пушкиным.

Ужасная новость: русские под конец отличились. Они ходили купаться в океанской воде. На косе у бухты Хэда храм Джинджя. Там русские нагадили в помещении, где молятся. От храма следы матросских сапог идут к берегу моря по песку прямо к воде. Очень ясные! Уэкава написал, что удивлен и не ждал от гостей!

Матросы? Не верю! Дело тех, кто хотел поймать Точибана? Но еще нет сведений, что Точибан Коосай в России или что плывет в холодных туманах у скал Сибири.

Говорят, что сын Эгава, новый, молодой, восьмой дайкан в роду, бессовестная личность! Накамура пришел и все доложил. Сжимал кулаки, иногда вытирал лоб бумагой.

– Путаница неизбежна, – закончил он. – Уйдут моряки, тогда наведем порядок.

«Нет, тогда-то и начнется кутерьма. Кажется, дело пахнет переворотами».

– Русские уходят и очень злы на нас.

– Почему?

– Злы, что не могут еще приехать. Но... конечно... они не могли так выразить свое недовольство... Это не они.

Кавадзи сам уверен, что не они. А головой он кивал в знак согласия, слушая доклад, чтобы отрицательного мнения не подчеркивать. Особенно когда произведена провокация. Надо знать, чьих это рук дело и чье указание...

...Легкий бриз. Раннее утро. Солнце еще не всходило. Первую ночь в Хэда команда парохода «Хэнкок» спала мертвым сном. Чистое, но мглистое японское небо как бы томится в предчувствии грядущей жары. Скоро минет раннее лето и начнется дождливый июль.

Роджерс доволен. В Японии климат здоровый, тут не было на эскадре поносов и желтой лихорадки. Он сохраняет в своей плавучей обители континентальное спокойствие и достоинство. Погруженный в дела и заботы, не видит неба, цветущих гор и не чувствует утреннего бриза. Им владеет одно желание: проникнуть, узнать, описать, сделать все, чтобы знали, что сделано хорошо, он открыватель.

Бриз прекрасен, но на картах ветров. Цветы и листья хороши в гербариях, температура морской воды – в колонках цифр солености. Вояжи – в отчетах. Это особая порода людей. Людей без неба, без цветов и без воды, но с отчетами и учеными докладами. Людей организованного будущего. Их радости основаны на знаниях, образовании и служебных успехах, а эмоции извлекаются из бульварных романов и повторяются на собственном опыте, как бы при этом размножаются в копиях.

Тонкое лицо, тонкий ум Роджерса и его черные глаза зорко и с нетерпением глядят на север, где холодно, где жестокий шторм на мелях, но где в морских песках на баре великой реки, у двери в новый мир, лежит золотой ключик. Прибыл лейтенант, командующий русскими моряками, для переговоров.

...Кости леденеют у Мусина-Пушкина от того, что может произойти с «Хэдой»! Вард отказался идти, расторг контракт. Прислал письмо. Дал объяснения Михайлову и Шиллингу. Шиллинг срочно возвратился с его письмом. Теперь вся ответственность на Пушкине. Кто же знал? 34 английских и 22 французских корабля ушли на Камчатку!

На столе ром, виски, бренди.

«Russians are in distress»[76], – подумал коммодор. Явно. Это уже далеко не те молодцы, о которых рассказывал Адамс.

– Я возьму вас на свои суда. Моя эскадра идет для описей в ваши воды. Я доставлю вас в Де-Кастри.

На устьях Амура адмирал Путятин перед уходом в Японию был предупрежден местным начальством, что из Петербурга получено сообщение еще в позапрошлом году. Гидрографическая экспедиция идет к нам из Штатов. Великий князь Константин предупредил секретным письмом Невельского: необходимо оказать содействие в пределах разумных возможностей, сообразуясь с нашими собственными интересами. Об этом также писано из Петербурга Путятину. Адмирал обо всем предупрежден Муравьевым.

Экспедиция пришла. Вот где мы ее встречаем. Два корабля в бухте Хэда. Один остался в Симода. Два – в море, на описи.

Пушкин насупился. Он и Роджерс совершенно не походят друг на друга. Александр Сергеевич на вид рыхлый, мягкий, с большими усами. В нем есть что-то от «маниловизма».

Роджерс узок лицом и фигурой, с редкими бровями и усиками, сгусток энергии, в любой миг готов выпрыгнуть из-за стола, как джампинг джек[77].

Роджерс по-дружески предложил, без обиняков. Ведь они сами так долго этого добивались. Неужели теперь проявят упрямство? Они сами просили Адамса взять их в Россию, высказывали недовольство, мол, у американцев преувеличенное понятие о нейтралитете настолько, что не хотят спасти потерпевших кораблекрушение. И вот я, с восьмью кораблями, сам предлагаю то, что они хотели. Меня не задержит никакой английский флот. Я не Вард, и у меня паровые суда, а не парусные шхуны.

– Я вас всех возьму сразу и доставлю в Де-Кастри. Если не случится чего-то непредвиденного. Крейсера ваших противников никогда не посмеют задержать мою эскадру. С нами вы пройдете. Мы высадим вас там же, куда «Вильям Пени» доставил вашего капитана.

Мусин-Пушкин ответил, что благодарит коммодора, но не желает подвергать его опасности и втягивать дружественный флот во время войны в конфликт. Не может принять предложения. В храме Хосенди Пушкин собрал свой маленький военный совет.

– Господа, если Роджерс доставит пас в Де-Кастри, мы не можем ему, как торговому капитану, заплатить за это. Что же он потребует с нас?

Все поняли. Да, верно!

– Роджерс в Де-Кастри попросит разрешения описать лиман Амура и фарватеры. Наш отказ будет равносилен оскорблению флага. Мы не смеем открыть ему, не смеем обмануть или уклониться. Я ответил: мы отказываемся, чтобы вы не понесли ответственность! Если же мы дадим ему право совершить опись, то все наши секреты при первой же встрече американской эскадры с англичанами не могут не стать известными нашим противникам. Ради сохранения военного секрета России я рискнул отказаться от предложения и, может быть, поставил под смертельную угрозу вверенный мне экипаж и вас, господа офицеры. Прошу помнить и быть наготове, чтобы с честью и бесстрашно встретить любую угрозу. Берегите дух людей; упражнения и молитвы – это еще не все. Не отходите от людей, не замыкайтесь в своем кругу.

...Сами пока не описываем Амура как следует, но стараемся все же, как можем. Наша вечная надежда на будущее! Тяжко, но что поделаешь! Сами не идем. Долг наш хранить тайну в военное время.

Жара. Алексей вышел на улицу.

Какая же судьба ушедших? А все эти секреты потом запросто кто-нибудь выдаст в Петербурге. С японцами у адмирала полная договоренность – они обещали снабжать и кормить триста человек. Теперь говорят, что матросы осквернили храм. Мы уже надоели, и они поторапливают. Прежней пользы от нас мало, хотя люди работают на их шхунах.

Жаль Оюки, она одна безоблачно счастлива... Японские рабочие, кажется, не верят и смеются, когда при них поминают, что матрос нагадил в храме Джинджя.

...Мичман Михайлов приходил к губернатору Симода прощаться. «Грета» прислана американским банкиром из Гонконга. Сайлес написал письмо Путятину. Михайлов, матросы и повар из Гекусенди перешли на борт немецкого парусника. Американские суда, по донесениям из Хэда, вышли из Кинтяку, как в народе зовут Хэдскую бухту. Означает – кошелек. Роджерс не договорился с Пушкиным. Пароход американцев ходит в заливе Суруга и посылает шлюпки для описи берегов. Один американский корабль опять стоит у Симода.

– А капитан «Греты» даже не попросил позволения, не узнал, разрешается ли ему идти в Хэда.

Американцы каждый вечер ходят в западное заведение. На домах опять, как при кораблях Адамса, появились вывески: «Welcome», «Beach Hotel America», «Doctor», «Drugs»[78].

Чего только не происходит... Можно с ума сойти!

Дела много, скучного и ненужного! Начнем совершать «вежливые убийства»! Как тут не подумать, что американский бизнес безобидней? Но никто из нас не поддается, твердо стоим на своем! Место Эгава-старшего занял его сын, восьмой дайкан в роде. Человек молодой, но совершенно бессовестный! Все встает на свое место. Кавадзи опять идет в Эдо. Там, выходи из дома, помни, что «встретишь семь врагов». Но нет еще известия о фазанах. Значит, и рано еще мечтать о расплате.

Саэмон но джо подымается пешком по аллее лавровишневых деревьев. Дальше, среди сосен, дорога поворачивает. Рабочие несут каго. Тянутся сопровождающие подданные с вещами и оружьем, охрана и носильщики.

Опять предстоят ночевки на знакомых станциях.

С перевала видно море. Оно пустынно. Грусть на сердце! Какая скука!

Ушел Путятин. Ушла «Кароляйн» с американской красавицей. Ушел Роджерс. И ушла «Грета». Все, как мы желали! На берегу больше нет американских семей. Как мы требовали! Все по-нашему! Вернемся и мы к привычной жизни!

А день разгорелся. Самая жаркая пора лета. И душно и влажно.