…И никаких версий. Готовится убийство

1

Труп уже увезли в морг. Следователь Спивак, судмедэксперт и эксперт-криминалист уехали из этого дома по бульвару Давыдова. А полковник Коваль все не уходил из квартиры погибшего. Чего-то ему не хватало, не давало полностью погрузиться в решение задачи, которая возникла перед ним. Не было нужных данных в условии, точки отсчета, какого-то толчка, чтобы напряженно заработал его мозг.

Вопрос пока был очень общим: что в этой квартире произошло? Несчастный случай, самоубийство или преступление?

Перед ним на широкой тахте, расчерченной мелом по контуру тела умершего, словно еще лежал задохнувшийся от газа молодой мужчина со светлыми кудрями и лубочно-красивым лицом, черты которого даже, смерть не смогла исказить — казалось, уснул и вот-вот проснется и спросит: а что вы здесь делаете, граждане? Только глубоко запавшие глаза, тени под ними, побледневшая кожа да начавший заостряться нос свидетельствовали, что это — увы! — не сон.

Чем же вызвана трагедия?

В чем настоящая причина смерти этого красивого парня?

Почти опорожненная бутылка коньяка, разбросанные по столу конфеты, пирожки из «Кулинарии», один из которых был надкусан, тарелки с нарезанной подсохшей с жирными глазками колбасой и кружочками лимона, рюмки да две чистые чашечки из кофейного сервиза, стоявшие у тарелок, давали простор любым предположениям.

Дмитрию Ивановичу хотелось еще некоторое время побыть на месте события, чтобы вглядеться в обстановку, окружавшую погибшего. Опустившись в кресло, полковник внимательно осматривал комнату, в которой, как обычно после обыска, царил беспорядок: выдвинуты ящики серванта, сложены на двух стульях и подоконнике бумаги хозяина.

Однокомнатная квартира была довольно богато и со вкусом убрана; по обеим сторонам широкого окна и стеклянной балконной двери висели тяжелые портьеры, две картины в толстых рамах на стенах, изображавшие каких-то ночных химер, были явно оригиналами, у широкой низкой тахты из чешского гарнитура стоял модный торшер-бар. И ковровое покрытие пола, и шторы на окнах, и картины, и торшер — все было выдержано в темных приглушенных тонах. Над круглым низким столиком, возле которого уселся в кресло-вертушку Коваль, свисал абажур-шар на регулируемом шнуре. Одна стена была занята лакированными стеллажами, заполненными книгами. И только белая гипсовая ножка в изящной туфельке на высокой деревянной резной подставке в углу да большая в простенке фотография обнаженной девицы были неожиданными и нарушали строгость убранства.

Коваль поднялся с кресла и, неслышно ступая по мягкому покрытию, подошел к окну, стекла которого были разрисованы подтаявшими узорами. Несмотря на то что окно долгое время держали открытым, из квартиры еще не выветрился тяжелый, кисловатый дух: смесь запахов спиртного, газа и еще чего-то удушливого.

Полковник снова открыл его. Теперь с высоты девятого этажа ему хорошо видны строгие одинаковые как близнецы здания, которые были возведены в шестидесятых — семидесятых годах, когда застраивался этот частично намытый днепровским песком микрорайон, имевший официальное название Русановка и неофициальное «Киевская Венеция», так как представлял собой остров, окруженный каналом. Взгляд Коваля скользнул по верхушкам замерзших тополей, выстроившихся вдоль широкого, длиной с километр, круто поворачивающего вдали к Березнякам, чуть покрытого сейчас слежавшимся снегом бульвара Давыдова; ходили слухи, что и бульвар Давыдова по проекту должен был превратиться в канал, и тогда на Русановке главным видом сообщения, как в настоящей Венеции, стали бы гондолы с гондольерами. Но это стоило бы больших денег, городской бюджет не мог такого позволить, и по бульвару, так же как по улицам вдоль канала и Днепра, побежали по кольцу обычные светло-коричневые «Икарусы». И только прогулочные разрисованные лодочные пристани, которые в летний период пришвартовывались на канале по обе стороны Русановки, давали право на голубое название «Венеция», столь полюбившееся жителям микрорайона и экскурсоводам.

Некоторое время Дмитрий Иванович разглядывал одинокие людские фигурки, сновавшие по улице, небольшую группку людей у подъезда, очевидно жильцов, обсуждавших событие в их доме. Потом из-за поворота появился подъемный кран. Покачивая стрелой как хоботом, похожий на слона, он медленно катился по бульвару.

«Русановка сплошь застроена, — подумалось Ковалю, — куда же он движется?»

Однако это только казалось, что здесь уже негде строить. Прекрасная застройка микрорайона оставила много свободной площади между домами, много простора и воздуха. Со временем, когда города перестанут разрастаться вширь, здесь, в больших дворах-садах между домами, конечно, поставят еще дома, и Русановка потеряет свою прелесть. Быть может, одинокий кран, как отбившийся от стада слон, уже сейчас ищет себе пристанища, свою площадку, въехав на которую он подымет хобот и трубным гласом возвестит об эре мегаполисов…

Мысли эти были случайными, Коваль еще не полностью «погрузился», как он выражался, «в дело». Пока он продолжал существовать вне этого события. Каждодневные заботы отвлекали его. В голове чередовались вопросы, связанные с задачей установления причины смерти владельца этой маленькой квартиры, и рядовые мысли о всякой всячине, еще не оставившие его: о дочери Наташе, которой где-то надо купить зимние сапожки, о том, что Ружена снова надумала ехать весной в экспедицию, «в поле», как она говорила, и о том, что нужно поздравить молодого коллегу Струця с присвоением очередного звания старшего лейтенанта, и о многом, многом другом.

Откуда-то в комнату проникали звуки шлягеров, и над головой кто-то топал в танце. Это казалось нелепым в рабочее время, днем. И тоже мешало сосредоточиться на мыслях о случившемся.

Однако он уже давно привык к тому, что главное в его жизни — служба — состоит из неожиданностей, и научился приспосабливаться к ним, привык к тому, что дела следовали одно за другим, как морские волны на берег — не успела откатиться одна, как его накрывала следующая. Отправляясь утром в министерство, тревожился: что его там ждет, какие события произошли в течение ночи. В особо сложных случаях, когда появлялась необходимость его присутствия, вызывали немедленно, даже поднимали с постели. С обычными же происшествиями оперативники райотделов вполне справлялись без него, и сегодняшняя трагедия на Русановке, о которой сразу трудно было составить определенное доказательное мнение, стала известна ему — консультанту Управления уголовного розыска, — когда группа во главе со следователем прокуратуры Спиваком уже отправилась на Русановку.

Мысли полковника постепенно возвратились к трагическому событию, и он снова принялся изучать квартиру покойного.

У него еще не определилась система осмотра, он еще не знал, на что обратить особое внимание, где прячется та ниточка, которая ему нужна. И нужна ли она вообще?.. Но так было в начале каждого розыска и дознания — неприятное ощущение пустоты вокруг, как и у новичка, не уверенного в своих силах. Но разумом он понимал, что раньше или позже ему помогут опыт и знания, а где и интуиция, когда, казалось, он все начинал чувствовать кожей, — и истина будет обнаружена.

Рассматривая приколотые над тахтой цветные фотографии стройного парня и на лыжах в горах, и в бассейне перед прыжком в воду, он как личное оскорбление воспринимал то, что эта молодая жизнь так нелепо оборвалась. Чем больше он знакомился с обстановкой, тем глубже входил в чужую жизнь и, как это бывало в каждом новом деле, волнения, радости и горести вчера еще незнакомых людей становились его собственными, а жизнь этих людей — частью его жизни.

В нем и сейчас постепенно рождалось чувство сопричастности, словно беда настигла не чужого, а близкого ему человека, сына или брата. Да, судьба не пощадила и его родного брата — десантника Северного флота, погибшего в первый год войны, в атаке на реке Лица. Но то была война, а в мирное время… И Дмитрий Иванович понял, что не успокоится до тех пор, пока не установит с абсолютной точностью, «что» или «кто» оборвал эту жизнь! Несчастный случай или чья-то злая воля…

По мере того как он все глубже будет вникать в дело и все больше незнакомых людей будет распределяться по противоположным полюсам, для одних он тоже сделается человеком своим, близким, даже дорогим, для других — страшным и ненавистным.

Так происходило всегда, и он знал, что так будет и на этот раз. Важно, чтобы новые персонажи новой человеческой трагедии, или, может быть, трагикомедии, побыстрее и без ошибки потянулись при его помощи к этим — каждый к своему — полюсам. В первое время придется, конечно, собрать их в своем представлении всех вместе и познакомиться поближе. Как и в искусстве, сперва для него недостаточно будет двух красок: черной и белой. Сначала люди предстанут перед ним в многогранном обличье, но в отличие от художника потом он расставит всех в зависимости от их поступков на точно определенные законом места — черные или светлые, чтобы каждый получил свое.

Расхаживая по комнате и размышляя над возможными вариантами трагического события, Дмитрий Иванович вдруг заметил тень, мелькнувшую за его спиной.

Он обернулся. Это было длинное узкое зеркало, искусно вделанное в простенок между окном и балконной дверью, на которое он сразу не обратил внимание. Из зеркала на него глядело серьезное неузнаваемое лицо. Лицо это пополнело, огрубело, волосы над лбом стали реже, намечая будущие залысины, под правым ухом появился какой-то бугорок — полковник ощупал его пальцами — кажется, небольшой жировичок, от глаз тянулись гусиные лапки. Только сосредоточенный взгляд, свидетельствующий о напряженной работе мысли, был, как всегда, его, Коваля.

Время, время!.. Да ладно, он ведь не женщина, чтобы тревожиться о приближающейся осени жизни…

Полковник вздохнул и еще раз посмотрелся в зеркало.

Из своей многолетней практики Дмитрий Иванович вынес убеждение, что любое занятие никогда не мешает углубленной работе мысли, что подсознание не знает перерывов и постоянно напряженно трудится, что бы ни делали в это время руки, на что бы ни смотрели глаза, что бы ни воспринимал слух. Иногда, наоборот, даже помогает работе мысли, по невидимым каналам ассоциаций связывая внешние признаки предметов с их внутренними, еще не осознанными им отражениями, определяя, казалось бы, незаметное глазу подобие вещей и событий или подчеркивая их различие…

Подойдя к книжным полкам, Коваль пробежал взглядом по корешкам. Большинство книг были техническими справочниками и учебниками, трудами но машиностроению. Художественной литературы — всего несколько разрозненных книг да две-три многотомные подписки классиков, которые, учитывая трудности подписки, вряд ли определяли истинные вкусы хозяина.

Коваль наугад вытянул одну из книг. На титульной странице стоял экслибрис хозяина: «Журавель А. И.» Да, погибшего звали Антон Иванович Журавель. Штриховой рисунок экслибриса показался занимательным. Внизу были нарисованы какая-то машина, линейка и кронциркуль. А вверху, в высоком, покрытом облаками небе, диссонируя с этими техническими аксессуарами, красовалась изящная женская туфелька, над которой, широко раскинув крылья, летел журавлик. Коваль полистал книгу и поставил ее назад на полку.

Среди других внесенных в протокол осмотра вещей погибшего была и пухленькая записная книжка. В красном, под кожу, переплете, оставленная следователем по просьбе Коваля, она кровавым пятном лежала сейчас на столе.

Закончив беглый осмотр комнаты, Дмитрий Иванович взял записную книжку и, возвратившись в удобное кресло, стал ее рассматривать. Страницы пестрели телефонными номерами, большей частью учрежденческими, непонятными формулами, маленькими, наспех набросанными чертежиками, в которых Коваль с трудом разбирался, и многочисленными рисунками женских ножек в изящных туфельках и сапожках. Были и стихи, и какие-то записи, которые в будущем еще следовало изучить.

Точные науки не были для Дмитрия Ивановича темным лесом, но взлет научно-технической революции был столь стремителен, что знаний, полученных в юности, уже не хватало. Поэтому, когда он сталкивался со сложной технической загадкой, обращался к специалистам-экспертам. Рассматривая сейчас записную книжку, Дмитрий Иванович подумал, что и на этот раз не обойдется без консультаций с опытными инженерами.

Недавно он был буквально ошарашен, прочитав в газете, что ученые сумели найти алгебраическое решение задач по распознаванию, сумели смоделировать при помощи математики такие функции мозга, как способность находить сходство, действовать на основе интуиции и тому подобное.

Коваль знал, что человеческий мозг ежечасно, ежеминутно, ежесекундно что-то сопоставляет, выбирает, отбрасывает из того, что человек видит, слышит, чувствует. И все это происходит подспудно.

В значительной мере, и всегда неосознанно, эта способность мозга и интуиция помогают и ему в его профессиональной деятельности: увидеть, сравнить, выстроить логическую линию и разоблачить преступника. Однако для полковника было обидным открытие, что интуицией, как проявлением особой способности человеческого мозга, стала обладать и машина, что создано целое направление в науке, развивающее эту способность машины при помощи эффективных математических алгоритмов.

Ему представлялось, что этим заканчивается эра чисто человеческого интеллекта, и его полностью заменит машина, и возможно, он будет последним из могикан, кто по старинке обходится без машины и использует только свой опыт и интуицию.

Нет, он еще не мог осознать это и передать свои человеческие функции, свой опыт, свою интуицию машине и принимать ее решение как неопровержимое доказательство. Да и математика, наверное, пока не готова принять от него эстафету классификации человеческих поступков, распознавания их и, отсюда, решения человеческой судьбы… Его мозг еще долго будет служить людям!..

Оторвавшись от этих мыслей, Коваль стал дальше изучать красную книжечку.

Напротив многих телефонных номеров стояли женские имена. Мужских было всего три. Дважды повторялось и было подчеркнуто «Келя». Повторялось и имя «Нина». Потом полковника заинтересовала странная запись «Кель-Потоцкий — 300». «Келя» и «Кель». Возможно, «Потоцкий» — это фамилия какого-то «Келя» или «Коли» — запись была неразборчивой — но Ковалю подумалось, что Потоцкий — печально известная на Украине фамилия бывшего польского магната. «Кель»? «Кель», «Кель»? Полковник напрягал память. Почему ему знакомо это слово? Да, так, кажется, называется Кельнская футбольная команда в ФРГ — «Köln». Странная ассоциация! Не туда ли ведет ниточка?

Следующая запись еще больше удивила полковника. Ниже было написано:

Значит, Келя — это женское имя?!

Дмитрий Иванович сделал для себя выписки телефонов наиболее часто повторяющихся фамилий, решив прежде всего встретиться и побеседовать с этими людьми.

Коваль сидел в шинели и не замечал, что в комнате очень холодно, и только когда замерзли пальцы, отложил записную книжку, потер руки и поднялся, чтобы закрыть окно. Из комнаты он прошел в кухню, чтобы и там закрыть такое же большое двойное окно, распахнутое настежь еще его коллегами из опергруппы.

Покончив с этим делом, Дмитрий Иванович облегченно вздохнул: шлягеры звучали теперь тихо, приглушенно, даже топот над головой вроде бы прекратился…

Полковник еще раз обвел взглядом небольшую, казалось, обычную кухоньку. Однако кухня была не совсем обычной.

Никакой занавеси в проеме для двери между ней и комнатой не было. Квартира была той давней постройки, когда по упрощенному сверхэкономичному проекту дверь в этом месте не предусматривалась. Некоторые хозяева находили «шабашников» и навешивали двери, другие закрывали проем цветными вьетнамскими занавесями из бамбуковых палочек. Хозяин этой квартиры почему-то оставил проем открытым, и из кухни просматривалась вся комната, а из комнаты — часть кухни с плитой и высоким голубым пеналом. К стенке пенала была приколота большая цветная реклама какой-то заграничной фирмы: изящные модели женских туфель и сапожек, закрытые, открытые, лодочки с маленькими каблучками и на высоких «шпильках», сапожки со змейками и без них, отороченные мехом, зимние, и тоненькие — летние.

Большую часть кухни занимали низкий столик, похожий на табурет, сапожный стульчик, перетянутый ремнями на сиденье, полочка с баночками белого клея, цветным воском, шилами и ножиками, воткнутыми в ременные пазы. В углу возле небольшой старой швейной машинки «Зингер» стояли и лежали рашпили, металлические супинаторы, клещи, шпандер для снятия колодок и еще какие-то инструменты, назначений и названия которых Коваль не знал. Рядом валялось несколько кусков цветной кожи. Дмитрий Иванович открыл баночку с белым клеем, в нос ударил острый запах ацетона. Потом полковник взял в углу изящной формы незаконченный женский сапожок и, повертев в руках, снова поставил на место. Было ясно, что хозяин приспособил свою кухню под сапожную мастерскую, и стоило Ковалю закрыть окно, как в ней резко запахло ацетоном и кожей.

Это удивляло, так как, кроме погибшего, никто в этой квартире не жил, а по специальности Журавель был вовсе не сапожник, а младший сотрудник научно-исследовательского института.

Рассматривая рекламу и по-прежнему удивляясь странному совмещению занятий хозяина, Дмитрий Иванович понял то чувство, которое у него появилось при осмотре квартиры и которое он не сразу распознал: какое-то несоответствие было в ней, то ли чего-то не хватало, то ли было лишним. В комнате это чувство вызывало соседство дорогого двухкассетного японского магнитофона «Шарп», импортного цветного телевизора с приставкой со старинным граммофоном, увенчанным огромной раскрашенной трубой, соседство мрачных ночных химер на картинах с белой гипсовой женской ножкой. А во всей комфортабельной квартире — изысканно обставленная комната и сапожная мастерская на кухне.

Тем временем за дверью, на лестничной площадке, послышалось какое-то движение. Кто-то поднялся на этаж и сбивал с обуви снег.

Коваль подошел к двери: возможно, человек хочет войти в квартиру Журавля!

Но нет — неизвестный ковырял ключом в замке другой квартиры. Поняв эту возню, полковник решил, что возвратился сосед Журавля. Ковалю нужно было установить причину гибели молодого ученого: несчастный случай, самоубийство или, может, преступление, убийство. Начинать розыск следовало прежде всего с соседей. Кто, как не они, лучше остальных могли знать погибшего. По вызову одного из них, старика-инвалида, приехали газовщики, а потом и милиция.

Впрочем, едва ли здесь имело место убийство. Предварительно осмотрев труп, судмедэксперт не обнаружил следов насилия. Открытая конфорка газовой плиты и почти полный чайник воды на ней, сильный запах газа, буквально ударивший в нос, как только аварийная бригада «Киевгаза» отворила дверь, давали основание предполагать, что произошло случайное отравление газом: на поддоне плиты стояла вода, выхлюпнувшаяся из чайника и залившая огонь, погибший, очевидно, уснул в состоянии опьянения, забыв о чайнике и не закрыв кран.

Да и никаких следов убийцы! Какое же это преступление, когда нет признаков насилия и следов преступника? Непременно в таком случае должны быть характерные признаки преступного деяния — прямого, непосредственного, или непрямого, но создавшего условия для гибели человека, или, наконец, заведомо преступного бездействия, которое может привести к смерти.

Но ни первого, ни второго, ни третьего Коваль здесь не усматривал. И поэтому пока не мог построить никакой версии происшествия.

«Впрочем, — думал полковник, — впереди еще подробное заключение экспертизы, более детальное и точное, чем предварительное. Поживем — увидим…»

Возня у соседней двери прекратилась, и Коваль понял, что человек замешкался, перед тем как открыть свою дверь и войти в квартиру.

Прошло с полминуты. Неизвестный все еще стоял на площадке. Видимо, узнав у столпившихся у подъезда людей о трагическом происшествии и приезде милиции, он интересовался тем, что сейчас делается в квартире Журавля, но заглянуть не решался… Наконец, скрипнув дверью, сосед вошел в свое помещение…

2

Когда Коваль постучал в соседнюю дверь, на пороге появилась чернявая женщина выше среднего роста. Дмитрий Иванович одним взглядом окинул ее ладную крепкую фигуру в дешевом клетчатом, совсем не зимнем, пальто. Черные как смоль волосы ее были гладко зачесаны назад и тщательно затянуты тесемкой, оставляя на свободе недлинную косу. Четко очерченное лицо со сдвинутыми черными бровями и строгим ртом казалось одновременно и красивым и волевым, если бы не слезы, еще не высохшие на глазах. Коваль догадался, что у подъезда ей уже рассказали о трагедии, случившейся в доме.

Женщина растерянно посмотрела на незнакомого человека.

— Я вас слушаю.

— Полковник Коваль, — представился Дмитрий Иванович. Он понял, что шаги на лестничной площадке, которые он слышал, принадлежали этой женщине.

— Павленко Варвара Алексеевна, — в свою очередь назвалась она. Лицо женщины приняло отрешенное, жесткое выражение.

— Разрешите, — произнес Коваль и, следуя за хозяйкой, отступившей в глубь квартиры, вошел в комнату. Он обратил внимание, что женщина еще не успела раздеться с улицы. Следы ее растерянности — покупки: хлеб, пакеты молока, картофель в сеточке — она не отнесла на кухню, а бросила здесь же, в первой комнате, на единственно новую вещь — плюшевый диван — подтверждали догадку Дмитрия Ивановича о том, что люди на улице уже проинформировали ее о трагедии.

Состояние хозяйки заставило Коваля повременить с расспросами. Женщина, не глядя на него, заявила, что мужа дома нет, что он в командировке, а она так потрясена случившимся, что не может прийти в себя. Потом вдруг расплакалась, да так сильно, что Коваль испугался истерики.

Однако Дмитрий Иванович не ушел. Извинившись за беспокойство, попросил женщину собраться с силами и ответить на несколько вопросов. С трудом сдерживая рыдания, от которых ее трясло как в лихорадке, Варвара Алексеевна наконец вытерла платочком лицо и подняла на полковника глаза, в расширенных зрачках их стоял ужас. Дмитрию Ивановичу подумалось, что так переживают смерть человека более близкого, а не просто соседа.

В конце концов женщина справилась с собой, сняла пальто и унесла покупки на кухню.

Коваль тем временем рассматривал ее жилище. Ему нужно было делать свое дело, и ничто в этом доме не должно пройти мимо его внимания. По привычке в глубине его сознания невольно фиксировалось все, что видел глаз.

Квартира Павленко выглядела не просто бедно, а как-то убого. Дмитрию Ивановичу даже пришлось порыться в своей памяти, пока не извлек оттуда это точное слово — «убого». Такое впечатление создавалось не потому, что мебели было мало — диван да невысокая старенькая стенка, которая несмело теснилась напротив окон, да явно не хватало обычного стола и стульев. Ощущение убогости придавали помещению прежде всего застиранные занавески, исшарканный паркет, только по углам комнаты сохранивший следы мастики, и небольшой устаревший черно-белый телевизор типа «Весна». Казалось, и застоявшийся воздух в непроветренной комнате пах бедностью. И первая комната, и вторая, видневшаяся через приоткрытую дверь, были чрезмерно вытянутыми и производили впечатление маленьких и неуютных.

Вскоре Варвара Алексеевна возвратилась в комнату. Коваль усадил ее на диван и сел рядом.

Женщина отвечала на его вопросы неохотно и односложно. Слова выговаривала медленно, запинаясь. Как будто, прежде чем произнести любое из них, она взвешивала его, решая, следует ли произносить, и только после этого выговаривала, словно прочитывала записанное. Так поступает человек, плохо знающий язык, на котором вынужден разговаривать, или почему-то неуверенный в себе. Варвара Алексеевна была явно несобранной, время от времени принималась плакать и всячески старалась побыстрей окончить неприятный разговор, отделаться от непрошеного гостя. Понимая ее состояние, Коваль стал расспрашивать сначала о вещах, далеких от трагического события в доме. Узнав, что Варвара Алексеевна работает бухгалтером в тресте зеленых насаждений, поинтересовался, чем занимается трест в зимнее время, удовлетворена ли она работой, и только потом постепенно перешел на вопросы о соседях по дому, о муже. Всем своим поведением Дмитрий Иванович старался подчеркнуть, что расспрашивает больше для проформы, по служебной обязанности — мол, дело уж у него такое сложное и гибель Антона Журавля, их соседа, одно из тех происшествий, которые, к сожалению, еще случаются в жизни и происходят в большинстве случаев не по злой воле людей, а из-за случайных, трагических совпадений.

И вот, мол, теперь ему приходится заниматься этим скучным делом и задавать Варваре Алексеевне вопросы, отнимая и у нее, и у себя время.

Коваль, казалось, был не очень-то и внимателен к ответам женщины, будто слушал ее вполуха, иногда переспрашивал, хотя кроме «да» или «нет» Варвара Алексеевна мало что произносила, и продолжал рассматривать комнату, словно старая стеночка да жухлые занавески его интересовали больше, чем эти ответы. Выяснилось, что муж Варвары Алексеевны — Вячеслав Адамович Павленко — был не только соседом, но и коллегой погибшего. Вместе работали в одном научно-исследовательском институте младшими научными сотрудниками.

Дмитрий Иванович еще многое не знал и не понимал в случившейся трагедии. Он не знал, что за люди сам погибший и его соседи, люди, которые внезапно вторглись в круг его обязанностей и судьбой которых он вынужден теперь интересоваться. Он пока еще не представлял себе того мира, в котором жил Антон Журавель, и должен был не просто представить мир этого белокурого парня, так внезапно расставшегося с жизнью, представить хотя бы в общих чертах, но и узнать о нем и его окружении все до мельчайших подробностей, ни в каких документах не регистрируемых.

Поэтому сейчас, волею случая начиная свой первый разговор о событии не с самым близким Журавлю, как оказалось, человеком — его сотрудником Павленко, который находился в командировке, а с его женой, полковник мог задавать вопросы только общего характера, еще сам не зная, что больше всего его заинтересует. Он словно блуждал во мраке, не имея чем осветить его и надеясь только на удачную случайность, на тот лучик, который вдруг ворвется в окружающий мрак.

Шлягеры и топанье ног проникали и в квартиру Павленко и раздражали Коваля.

Он посмотрел на потолок и спросил Варвару Алексеевну:

— И часто так? Среди белого дня.

— Невозможные люди. Девчонка бездельница, ученица в парикмахерской, когда не на смене, сразу за магнитофон. И компанию собирает. Голова трещит от них…

Ненавязчивая манера беседы Коваля, по-видимому, успокоила женщину, и она стала отвечать не так односложно и неприязненно, как вначале. Взгляд ее хотя и оставался настороженным, но был уже не таким недобрым.

Она бы уклонилась от всякого разговора с этим неприятным ей человеком с холодными, как она назвала про себя «рыбьими», глазами. Но этот человек словно между прочим сказал, что зашел сейчас потому, что не хотел приглашать ее в милицию ради нескольких деталей, которые его интересуют, и она согласилась, что так, конечно, лучше.

Помогая Варваре Алексеевне наводящими вопросами, Ковалю кое-что все-таки удалось узнать об этом кооперативном доме и о соседях Журавля.

Об одном из них, о старике-инвалиде Анатолии Трофимовиче Коляде, недавно похоронившем жену, Коваль, правда, уже немного знал со слов участкового инспектора и составленного им протокола.

Утром внимание Коляды привлекло необычное поведение собаки, когда-то подобранной на улице с перебитой лапой и прижившейся у него. Пес, прозванный им Лапой, тоже был не молод и теперь составлял все общество одинокого пенсионера. Лапа в эту ночь спал неспокойно, с рассветом разбудил Анатолия Трофимовича и, как показалось хозяину, просился во двор. Но тому очень не хотелось выходить спозаранку на мороз, тем более что перед сном он, как всегда, выводил Лапу и тот побегал достаточно. Когда совсем рассвело, Лапе стало невмоготу — он уже скулил под дверью и начал лаять на нее.

В конце концов Анатолий Трофимович, ворча, слез с кровати, оделся и отворил дверь. Собака выбежала в коридор, оглянулась на хозяина, словно приглашая его следовать за ней, а затем набросилась на дверь, ведущую в квартиру Журавля.

Анатолий Трофимович, подойдя к соседней двери, и сам почувствовал неприятный запах. Ему сразу вспомнилось, как в прошлом году Лапа так же лаял, когда у них на кухне сочился газ из неисправной плиты.

Он постучал в дверь. Журавель не отозвался.

Пес не успокаивался. Коляда постучал сильнее.

Сосед не вышел.

Тогда старик, забрав собаку, возвратился к себе и позвонил в аварийную «Киевгаза». Газовщики, приехав, обнаружили, что из квартиры идет газ. Они и вызвали милицию…

Сейчас Варвара Алексеевна упомянула, что Коляда после смерти жены стал очень странным. Старик не принимал помощи ни от кого, дичился людей и разговаривал только со своим Лапой, как с человеком. С шофером и его женой, которые, отправив детей в деревню, завербовались на Север, Варвара Алексеевна по-соседски дружила, хотя дружба эта ограничивалась небольшими взаимными одолжениями. С новыми временными жильцами из трехкомнатной квартиры, офицером и его женой, они с мужем, Вячеславом Адамовичем, только раскланивались. Другое дело — Антон Журавель.

— Мой Слава, — все еще глотая слезы, говорила Павленко, — частенько сиживал у него. Им института не хватало. И домой придут — никак не разойдутся…

— Так, так, — поддакивал полковник. — Значит, и дома вместе. И о чем же беседы или споры-разговоры?

— Журавель к нам почти никогда не заходил. Все больше Вячеслав к нему. Так что разговоры их не слышала. Да, конечно, о чем же?! О своих делах, о науке, об институте…

Женщина замолчала. Потом, отвечая на вопрос Коваля, сказала, что муж в командировку вроде бы и не собирался. Утром, как всегда, ушел в институт. Но вдруг позвонил ей на работу и сообщил, что срочно улетает в Армению. Не взял даже чемоданчика со сменой белья и другими необходимыми вещами.

— Он еще не знает, что Антона Ивановича нет в живых, — вздохнула Варвара Алексеевна, грустно покачав головой, — приедет, а тут… Удар-то какой! Как перенесет? — снова вздохнула она.

Холостяцкого образа жизни Журавля, к которому «вечно шлялись девки», Варвара Алексеевна не одобряла. Недовольна была и застольями, на которые сосед звал и ее мужа. Но терпела. Потому что расторопный Журавель помогал Вячеславу в научной работе. Утирая слезы, Варвара Алексеевна призналась, что теперь ее Славику труднее будет написать кандидатскую, и, по-видимому, от этой мысли ей становилось еще горше.

— Значит, вы поддерживали эту дружбу?

— Честно сказать, не до конца. Боялась, что и мой приучится пить… Но, бог миловал, не спился… Благо я тут рядом. А насчет женщин… — отвечая на немой вопрос полковника, пожала плечами собеседница, — я была спокойна. Он у меня однолюб… Другой раз выговаривала Антону Ивановичу, но не пускать Славу неудобно было. Мой, хоть и головастый, да, к сожалению, увалень, пробиться сам не может. Да и, кроме того, им нужно было общаться. Над одними и теми же темами работали… А покойный… — Варвара Алексеевна остановилась, словно снова вспомнив о том, что Журавель погиб, закашлялась и потянулась за носовым платком, — пробивной человек был, земля ему пухом. В институте ценили и уважали… Что ж тут разводить их в разные стороны? Да и не удалось бы мне это.

Варвара Алексеевна не расспрашивала полковника о подробностях гибели соседа, как все это случилось, — казалось, ей было достаточно того, что узнала у подъезда. Это сначала удивляло Коваля, потом он решил, что у Варвары Алексеевны, как и у любой другой женщины, боязнь страшных подробностей подавляла естественное любопытство.

— А Вячеслав Адамович как относился к своему коллеге?

— Прекрасно… Иногда, правда, жаловался, что вот придумает что-нибудь, скажет Антону, тот сначала высмеет, а потом, глядь, сам уцепится за идею и пошел-поехал по институту продавать ее. Извините, ну не продавать, пропагандировать. Да уже как свою. И все пироги и пышки Журавлю, — вздохнула женщина. — Обидно. Мой тютя переживает, да стесняется приятелю замечание сделать. Говорил, неудобно, я же так, в общем, высказался, а он все оформил, да и кое-что своего добавил, переделал.

Однажды из-за этого между ними черная кошка чуть не пробежала… Но потом все снова наладилось.

Научная среда для Коваля была незнакомой, и он хотел поближе ее узнать. Конечно, Варвара Алексеевна не принадлежала к ней, не могла быть достаточным источником такого изучения. Но все-таки, думалось Ковалю, работа мужа, его интересы так или иначе обсуждались в семье, кое-чем Павленко, вероятно, делился с женой, о каких-то институтских событиях рассказывал.

— Над чем сейчас работает ваш муж? Я думаю, он делился с вами.

— Не особенно. В начале года, помнится, пришел вечером довольный, обнял меня и воскликнул: «Эврика!», что-то придумал, я не поняла, какой-то способ шлифовки металла…. Я в этом не очень разбираюсь. Да и Слава больше не вспоминал… Видно, не захватило его… А когда поинтересовалась, он сказал: «Отцепись!» Он потом еще что-то придумывал… А чем конкретно сейчас занят, не скажу, не знаю…

— А Журавель?

— Понятия не имею. Знаю только, что оба они машиностроители, специалисты по обработке металлов… То есть уже не оба, — спохватилась женщина. — Какой ужас, какой ужас! Подумать только! — она закрыла глаза и встряхнула головой, словно отгоняя видение.

Варваре Алексеевне было явно не по себе, ее тошнило, смыкались веки, будто она плыла на корабле по бурному морю, то падая в бездну, то взлетая на гребень волны. Во время беседы человек, сидевший рядом, то и дело расплывался в каком-то зыбком свете, и пока, как из морского тумана, он показывался снова, Павленко успевала увидеть своего мужа, услышать его робкий, с нотками детской обиды голос. Детей у них не было, и у нее к Славе кроме женской любви было еще и материнское чувство, как к малому беззащитному ребенку.

В этом году с мужем что-то произошло, ей показалось, что он потерпел в чем-то неудачу, переживает ее, сломался и замкнулся в себе. И душной летней ночью, когда они лежали порознь на супружеской постели, и в эти зимние ночи, когда в спальне становилось холодно и Вячеслав во сне прижимался к ней, он спал неспокойно, часто вздрагивая и бормоча, и щемящее чувство жалости к мужу не раз охватывало ее.

В последнее время все чаще Вячеслав поднимался среди ночи, садился на кровати и подолгу вглядывался в темный квадрат окна. Она тоже просыпалась, словно связанная с ним ниточкой, спрашивала: «Что с тобой?» — и, не дождавшись ответа, целовала и снова засыпала.

Он был молчун по натуре. Но иногда и у него наступала минута откровенности. Тогда прорывались жалобы на судьбу, на то, что невезучий, что и в институте с ним не считаются, и перспектив у него будто бы нет. Она успокаивала, говорила, что он способный, даже талантливый, но следует быть смелее, порасторопней, как, к примеру, их сосед Антон Журавель.

Но муж только вздыхал в ответ и признавался, что до Антона ему далеко, тот может любую его мысль так украсить и расцветить, даже он, Вячеслав, не верит, что вначале это была его идея, а не Антона…

В конце концов выговорившись, облегчив душу, муж засыпал, а она еще долго лежала возле него с открытыми глазами, и горькая боль сжимала ее сердце. Она была готова вместе с ним драться за его судьбу, защитить от обидчиков, от превратностей жизни, любой ценой помочь, но как это сделать, не знала…

Как ни странно, но сейчас, во время беседы с полковником, она вдруг обнаружила, что обычное чувство жалости к мужу куда-то исчезло. Она вспомнила о нем с какой-то неприязнью и обидой. Его жалобы, его душевная слабость, непростительная для мужчины, заставлявшая брать на себя непосильную нагрузку, сейчас вдруг возмутили и ужаснули ее. Столько лет жить с ним, любить, верить в него, в его звезду, надеяться устроить с ним яркую достойную жизнь! Ей ведь, как всякой женщине, так хотелось иметь рядом мужское плечо, на которое можно опереться!.. А что получилось?! Вот и теперь он неожиданно уехал в командировку, оставив ее наедине с милиционером, вызывавшим у нее тяжкое чувство…

На образ мужа накладывались воспоминания о Журавле — то идущего ей навстречу где-то во дворе, то стоящего рядом с мужем, то лежащего на тахте в своей квартире…

— Журавель еще успевал и сапожничать, — словно издалека услышала она голос Коваля. — Много к нему заказчиц ходило?

Она открывала глаза, и снова вырисовывался перед ней полковник милиции, сосредоточенно глядевший на нее.

— Да, он шил. По-моему, немного. Вячеслав говорил, что только своим подружкам. Как-то видела у него туфельки, просто очарование, обещал и мне, да не собрался, — добавила женщина. — Бог с ними, с туфельками…

— Вы знаете кого-нибудь из его заказчиц?

— Пожалуй, нет, — произнесла, подумав, Варвара Алексеевна. — Портниха одна к нему частенько наведывалась, а больше так, прибегали-убегали. Мне не было дела их выслеживать… Но чаще всего Вячеслав говорил о машинистке из института, Нине. Вообще муж не одобрял такой калейдоскоп приятельниц, какой был у соседа. Придет, бывало, от него и возмущается, мол, черт знает что творит Антон! И бабенок этих, в общем, не жаловал. Разве что машинистку жалел. Очень, говорил, милая и очень несчастная. Ко всем бедам ей надо было еще и в Антона влюбиться… А тот только голову морочит… Я ее тоже встречала здесь, довольно миленькая на вид…

На вопрос полковника, не знает ли она, кто был вчера у Журавля в гостях, Варвара Алексеевна молча взялась за голову. Ссылаясь на невыносимую головную боль, женщина поднялась с дивана и сказала, что не может больше разговаривать. Коваль видел, как на ее лице действительно все сильнее проступали красные пятна, понимал ее состояние и согласился продолжить беседу в другой раз. Кое-какую первоначальную информацию он все-таки сумел получить.

Если бы его спросили, какое впечатление произвела на него Варвара Алексеевна, он сказал бы, что женщина она впечатлительная, во время беседы была крайне угнетена, хотя старалась не показывать этого. Но когда ей это не удавалось, она вздрагивала, с ужасом оглядывалась на дверь, словно оттуда вот-вот должно было появиться нечто страшное.

Впрочем, и неудивительно: о смерти в суматохе будней обычно не думают, но если она входит пусть даже не в твою дверь, а к соседу, то все равно бросает черную тень на все вокруг, оглушает, и от чувства, что она незримо присутствует рядом с тобой, не сразу удается освободиться.

3

Провожая полковника, Варвара Алексеевна выглянула на лестничную площадку. Коваль заметил, как вдруг загорелись ее глаза. «Вот одна, — пробормотала Павленко. — Эта самая Нина».

Дмитрий Иванович увидел худощавую женщину в пальто с дешевым, из искусственного меха, воротничком, вышедшую из лифта. Варвара Алексеевна, очевидно не желая встречаться с ней, буркнула полковнику: «До свидания», — и прикрыла за ним дверь. Дмитрий Иванович был уверен, что она осталась стоять в прихожей, прислушиваясь к тому, что происходит на лестничной площадке.

Молодая женщина подняла взгляд на незнакомого мужчину и остановилась. Лифт тем временем, загудев, ушел.

Коваль, сделав вид, что не обращает на нее внимания, не стал вызывать лифт, а начал спускаться по ступенькам. Увидев, что незнакомец уходит, Нина приблизилась к квартире Журавля и нажала на кнопку звонка.

В этот момент Коваль, словно что-то вспомнив, пошел обратно.

Женщина обернулась, потом взгляд ее заметался по двери, которая не открывалась. И, вдруг заметив, что дверь опечатана, она замерла в испуге.

— Полковник милиции Коваль, — представился Дмитрий Иванович. — Вы к кому?

Столбняк, охвативший женщину, прошел не сразу. Наконец она нашлась.

— Это Антона Ивановича Журавля… — показала на папку, которую держала в руках, пытаясь раскрыть ее непослушными пальцами, — его работа… Я машинистка из института. А что случилось?

Все слова она произнесла как-то робко, не глядя на Коваля, и легкая краска тронула ее молодое приятное лицо. Да и спросила она так тихо, словно не была уверена, имеет ли она на это право.

— Ваш сотрудник Журавель этой ночью погиб, — сказал Коваль.

— Что-о-о? — казалось, не расслышала женщина. — Погиб? Вы сказали: «Умер»? Как это?! Что вы такое говорите?!

Побелев, как снег, принесенный на сапожках, закрыв глаза, не пытаясь удержать выскользнувшую из рук полиэтиленовую панку, она прислонилась к стене и простонала:

— Не может быть! Почему?! Как?

Испугавшись, что женщина грохнется на пол, Коваль приготовился было подхватить ее, но она собралась с силами и, тяжело дыша, открыла глаза. Ее светлые, миндалевидные глаза стали какими-то странными, совсем бесцветными. Она уставилась этими пустыми глазами в полковника, потом почему-то кивнула, словно смиряясь со страшной новостью, механически взяла из рук Коваля поднятую им папку и с каменным лицом отошла от двери, направляясь вниз.

— Подождите, — остановил ее Коваль. — Как ваша фамилия?

— Барвинок.

— Нина?

Она кивнула.

— Институт машиностроения?

— Да. НИИ. А… — Женщина испуганно обернулась на опечатанную дверь, будто оттуда могла выползти смерть, и вдруг залилась слезами.

— Боже мой, боже мой, Антон, Антон Иванович… Антон Иванович, — повторяла она, уцепившись руками за перила. Усилием воли стараясь сдержать слезы, которые непроизвольно катились из ее глаз, глотая эти слезы, спросила: — Где же он?

Коваль пожал плечами: уже в морге.

— Да, да, — согласилась женщина. — Я понимаю. Ах, боже мой! Как же это случилось? Когда? Почему? Кто его убил?

Она была вне себя, как в полуобмороке. Топталась на первой ступеньке, словно не зная, на что решиться: идти дальше вниз или возвращаться назад.

Полковник внимательно наблюдал за ней.

— Хотите мне что-то сказать?

— Нет, нет, что вы?! — в глазах женщины появилось осмысленное выражение. — Я пойду?.. Да, да, я пойду, — сказала она, не ожидая ответа на свой вопрос.

— Хорошо, — согласился Коваль, — мы с вами побеседуем позже.

Машинистка, забыв о лифте, медленно спускалась по лестнице. Когда она скрылась на нижнем марше, Дмитрий Иванович, выждав минуту, посмотрел через застекленные рамы на лестнице вниз на бульвар, который начинал растворяться в лиловом зимнем свете. Ему еще раз захотелось увидеть Нину. Некоторое время она не появлялась в поле его зрения, а когда наконец полковник увидел сверху ее маленькую, будто согнутую от удара фигурку, с трудом признал в ней ту стройную, молодую женщину, с которой только что беседовал на лестнице.

Дмитрий Иванович обвел взглядом двери, выходившие на площадку, решая, кем же следующим из соседей Журавля нужно будет заняться оперативной группе.

В этом кооперативном доме, построенном еще во времена, когда жилищная кооперация на песчаной Русановке только разворачивалась, на каждом этаже находилось четыре квартиры: однокомнатная, две двухкомнатные и трехкомнатная.

Лучше всех в проекте была одинарка, в ней и жил Журавель — двадцатиметровая комната с балконом, небольшая, но уютная кухонька. Двухкомнатные были не намного больше по площади и казались одной большой комнатой, почему-то разделенной тонкой перегородкой. И наконец, трехкомнатная представляла собой «распашонку», где большая комната, от которой в обе стороны отходили две крохотульки, выглядела просторным холлом перед спаленками…

Полковник знал со слов Варвары Алексеевны, что во второй двухкомнатной живет старик пенсионер, недавно потерявший жену. Он редко выходит из дома из-за болезни ног, и исполком уже много лет обещает ему предоставить квартиру на первом этаже. Хозяева трехкомнатной завербовались на Крайний Север и, заперев в боковушках свои вещи, сдали на три года большую комнату офицеру с супругой.

Коваль подумал, что прежде всего следует познакомиться поближе со стариком пенсионером. По его вызову приехала аварийная газа. Да, старики, как показывает практика, обычно наиболее наблюдательны и внимательны к жизни других людей.

Однако сам Коваль сейчас к Коляде не зашел. Решив поручить собрать нужные сведения в этом доме старшему лейтенанту Струцю, Дмитрий Иванович стал спускаться по лестнице, на бульваре его должна была ждать машина.

Тем временем Нина Барвинок, пошатываясь и останавливаясь, словно пьяная, брела по замерзшему бульвару. Мысли ее путались. Она еще не могла осознать до конца происшедшее. Ведь утром, как всегда опаздывая, прибежала запыхавшись в институт и только плюхнулась на свое рабочее место, за машинку в маленькой комнатке машбюро, — к ней подошел Павленко и попросил срочно отпечатать командировочное удостоверение. Пока она заполняла бланк, Вячеслав Адамович нетерпеливо переминался с ноги на ногу и вдруг спросил, здесь ли у нее второй экземпляр работы Журавля и допечатала ли она конец.

Нина сначала удивилась вопросу, так как Антон Иванович просил пока никому не показывать рукопись и не рассказывать о ней. Поведение Журавля в этот раз она нашла тоже странным — в институте не было в обычае прятаться со своими открытиями. Наоборот, даже если открытие или изобретение было незначительным или не особо оригинальным, автор шумел на весь институт. Поступали так иногда и в начале работы, когда хотели застолбить заявку на открытие и спешили утвердить свой приоритет.

Впрочем, подумала потом она, Вячеслава Адамовича этот запрет Журавля не касается. Ведь вчера вечером Антон уже рассказывал ему о своей разработке.

«Нет, конец еще не допечатала. Только пришла. Но осталось немного. К обеду, между делом, закончу, — ответила она. — А второй экземпляр есть».

«Дайте на секунду, — попросил Павленко. — Мне Антон показывал, но еще хочу взглянуть».

Когда Нина дала ему отпечатанные страницы, Павленко стал быстро рыться в них. Руки у него дрожали, папка выскользнула, и листки веером легли на пол. Нина бросилась их подбирать, а Павленко схватил со столика уже отпечатанное командировочное удостоверение и побежал к начальству подписывать. Больше в этот день она его не видела…

Но ведь что ей сказал этот полковник?! Что-то несуразное! Антон погиб?! Какая-то нелепость! Журавель, ее милый белокурый Антон, возник перед глазами живым, радостным, веселым, как всегда. Таким он был и вчера, когда она принесла ему часть перепечатанной работы. Почему же сегодня ей сказали, что его нет в живых? Этого не может быть!

Нелепость, нелепость, нелепость! И Павленко сегодня, уезжая в командировку, ничего не сказал.

Ведь он должен был бы знать, если не дай бог… Да, когда же это могло случиться?! Когда? Вчера вечером они все вместе сидели… В волнении Нина никак не могла понять, когда было «вчера» и что такое «сегодня». Нет, это неправда! — окончательно решила она… Но солидный человек, полковник милиции! Зачем ему врать? Почему?! Может, просто арестовали бедного Антона? За что же? За то, что шьет сапоги?

Павленко сегодня, конечно, был расстроен, суматошен, но он такой всегда. Нервничал, спешил. Наверное, ему влетело от руководства, что откладывает поездки на завод. Да и вообще этого Вячеслава Адамовича, этого «поймите меня правильно», никогда не поймешь! Но как он мог не сообщить ей об Антоне, если не дай бог… Пожалел ее?

Ей вспомнился разговор с Павленко несколько дней тому назад на этом же бульваре Давыдова.

…Они шли вдвоем по уже затихающему в опускавшихся сумерках бульвару. Нина сосредоточенно смотрела под ноги, словно боялась споткнуться о что-то невидимое на слегка запорошенном снегом асфальте. Она шагала размеренно, чуть покачиваясь, не глядя на своего спутника. Худенькая, высокая, в легоньком пальто, она казалась топольком, который убежал от высоких заиндевевших деревьев, застывших в шеренге вдоль бульвара, и двинулся рядом с человеком.

Павленко нервничал. Он шел подпрыгивающей походкой, то чуть отставал от спутницы, то вырывался вперед, пытаясь увидеть ее глаза, убедиться, что она его слышит, и заячий треух на его голове при этом жалко вздрагивал в такт неровному шагу.

«Поймите меня правильно, Ниночка, — спешил высказаться Вячеслав Адамович, зная, что время его ограничено: еще квартал — и покажутся Березняки, дом, в котором живет машинистка и возле которого ему придется раскланяться. — Поймите меня правильно, Ниночка. Я ваш друг».

Нина молчала, уткнувшись носиком в поднятый воротничок пальто.

«Я хочу вам добра. Я вам очень сочувствую. Знаю и о вашей нелегкой жизни. Все знаю… А человек вы чудесный, милый, добрый… достойны лучшей участи. Если бы вам хоть немножко в жизни повезло! И если бы от меня это зависело!.. Я готов себя убить за то, что не могу сделать вас счастливой».

«Что вы знаете о моей жизни? — высвободила рот из воротничка Нина. — Моя жизнь касается только меня, Вячеслав Адамович».

«Да, да, конечно, — спешил согласиться Павленко. — Поймите меня правильно, я лишь хотел как-то помочь вам, ну как бы сказать, оградить вас…»

«От чего?»

«Ну, — замялся Павленко, — скажем, от новых бед, которые могут свалиться на вашу голову…»

«Каких еще бед?» — женщина уставилась на собеседника.

«Ну, может, не совсем так… просто предупредить, чтобы вы не обманывались… Поймите меня правильно, я не в силах видеть, как вы преданы Антону и какой неблагодарностью он платит. Мне трудно это говорить, но я ваш друг, Ниночка, настоящий друг, я к вам всей душой. Вы мне даже напоминаете Неточку Незванову из Достоевского… Гляжу на вас и словно перечитываю роман. Впрочем, нет, не перечитываю… а вижу все наяву, вижу ваше нелегкое будущее…»

«Что же вы видите? Какое будущее?»

«Антон хороший парень, красив, умен, талантлив… Но ведь он ничего не сделает для вас, семью вашу разрушит, а сам не женится. Я его знаю. Он человек порыва, минуты, в порыве пообещал, а вы и поверили, понадеялись… И теперь на моих глазах повторяется вечная, как мир, история…»

Павленко, очевидно, все труднее было говорить, он начал заикаться и, пытаясь скрыть это, вынужден был делать паузы.

«Поймите меня правильно, — передохнув, продолжал он, — я ваш друг и не могу скрывать то, что знаю».

«А Антону Ивановичу вы тоже друг?»

«Видит бог — друг, — ответил Павленко, прижимая руку к груди, — и именно поэтому хочу вас предупредить, чтобы вы не лелеяли розовые мечты. Вы уже, кажется, готовы уйти из дома и подать на развод. Но куда вы денетесь? Да еще с ребенком… Вы пока удобны ему, как и многие другие до вас… Он, наверное, вообще никогда не женится… Мне вас обоих жаль…»

Нина, несмотря на холод, замедлила шаг и подняла голову. Страшная догадка змеей вползла ей в душу, но от нее замерзшую женщину бросило в жар. Небо, до сих пор розовато-серое, приобрело сиреневатый оттенок, фиолетовым стал и снег, вдруг и дома, и небо показались ей черными, словно она ослепла.

Женщина остановилась, закрыла лицо руками. Павленко поддержал ее за локоть.

Нина отвела его руку.

«Это Антон поручил вам поговорить со мной?»

«Упаси бог. Антон ничего не знает, и умоляю вас, не передавайте ему… Он неплохой парень, это безусловно. Но серьезно к женщинам относиться не может, даже к вам, вы ведь и сами чувствуете… — говорил Павленко. — И я думаю, он будет доволен, когда узел развяжется».

«Что же вы предлагаете, Вячеслав Адамович?» — наконец нашлась Нина, когда чернота отступила от нее. Она подняла грустные глаза на собеседника…

Павленко внезапно закашлялся, да так, что не завязанный тесемками треух чуть не слетел с головы.

«Да ничего, Нина Васильевна, — тоже грустно ответил он. — Увы, пока ничего… Вы только поймите меня правильно. Я не нахожу слов, чтобы все выразить. Нет таких слов у меня. И в языке их нет. Во всем нашем великом языке! Не придумали их люди. Поймете ли вы меня, если скажу, что в юности больше всего запала в душу одна книга: „Неточка Незванова“. Я по-детски плакал, читая ее, и дал себе слово, когда встречу похожую на нее юную душу, сделаю ее счастливой.

Но время сейчас другое, я понял, что Неточки уже нет и быть не может… Мечта, с которой я жил годы, понемногу потускнела, поблекла, растаяла…

И вдруг появились вы… Еще до того, как вы впервые пришли к Антону, еще на работе, в институте, я обратил на вас внимание… Дальше — больше. Интересуясь вами, все больше и больше узнавал в вас Неточку Незванову… Но… — Павленко развел руками, — вы появились в моей жизни слишком поздно. Видит бог…»

«Мне холодно, Вячеслав Адамович, — перебила его Нина. — До свидания, я побегу».

«Нет, нет, — схватил ее Павленко за рукав пальто, — так нельзя. Я слишком долго носил все это в себе, чтобы не высказаться до конца, коль уж начал… Я вас не отпущу. Потерпите. — Он взглянул на тоненькие нитяные перчатки женщины. — Давайте я согрею ваши руки, пальчики, наверное, замерзли».

«Не надо! Для этого вы пошли меня провожать! Чтобы наговорить на другого!» Нина пресекла попытки Павленко взять ее руки в свои и пошла быстрым шагом.

Павленко догнал ее.

«Не наговорить, а… Неужели вы так безжалостны ко мне, Нина?»

«Что же вы хотите от меня, Вячеслав Адамович?»

«Единственное. Чтобы вы не надеялись на Антона, вас ждет глубокое разочарование… Поймите меня правильно, я давно люблю вас, и видеть, что Антон обращается с вами как с игрушкой, невыносимо… Мало того что у вас дома и муж — не подарок… У меня сердце кровью обливается. Я, конечно, живу, так сказать, „под колпаком“, вы же знаете мою Варвару, но сердце мое все чувствует, и ради вас я готов, Нина Васильевна, на…»

Он не успел закончить фразу.

«Я люблю Антона, а не вас! — почти выкрикнула женщина. — Не провожайте меня дальше! Не смейте!» И она почти бегом бросилась по мостику, ведущему через канал с Русановки к Березнякам.

Она не то чтобы была возмущена, — какая женщина будет возмущаться, когда ей признаются в любви! — у нее появилось ощущение, будто взяла в руки что-то мокрое и скользкое…

Возвращаясь в мыслях к сегодняшней встрече с Павленко в институте, она все еще не понимала, почему Вячеслав Адамович не сказал ей о гибели Антона, если это действительно произошло. Не знал об этом? Конечно, если беда случилась утром, когда уже ушел из дому, мог и не знать. Но он ведь не только ей сказал бы. Он поднял бы на ноги весь институт. Все сотрудники так любили Антона! Но почему она думает об Антоне в прошедшем времени? Неужели поверила, что его нет?! Да когда же это могло случиться?!

Да если бы случилось, не дай бог, такое горе, ни в какие командировки Вячеслав Адамович не уехал бы! Не уехал бы, пока не проводил друга в последний путь.

Да нет! Все это неправда! Неправда, неправда, неправда!

Мысли в голове Нины смешались еще больше. Женщина остановилась. Сделала несколько шагов обратно, в направлении дома Журавля. Потом снова остановилась в растерянности: полковник, наверное, уже ушел.

Коваль был на улице и направлялся к поджидавшей его «Волге».

Да, да! Она должна еще раз спросить, не ошибся ли он, этот полковник, может, не Антон погиб, а кто-то другой из его дома.

Она пошла быстро, побежала, собралась закричать, чтобы привлечь внимание полковника. Она его спросит: кому же в таком случае отдать концовку работы?

Нина опоздала. Полковник уже сел в машину, которая сразу же рванулась с места.

Женщина остановилась и долго смотрела ей вслед. Выстроившиеся вдоль бульвара, замершие, голые, покрытые только белым инеем тополя вдруг показались ей человеческими скелетами, и она содрогнулась. Тем временем «Волга» подъехала к каналу и, мягко повернув на улицу Энтузиастов, исчезла из вида.

Нина лишь сейчас почувствовала, какой лютый мороз на дворе, как кусает ее нос, щеки, на которых замерзли слезы, как холод проникает под ее тоненькое пальто и сквозь старенькие перчатки колет в пальцы. Но, несмотря на холод, она побрела но бульвару медленно, не имея сил ускорить шаг. Слава богу, ее дом находится не так уж далеко…

4

Старое высокое здание в центре города, на улице Ленина, было хорошо знакомо Ковалю. Если идти к нему от Пушкинской, по пути будет зоомагазин, большие прозрачные витрины которого привлекали чучелами дикого кабана, лани, сидящих на жердочке птиц. По обе стороны дома были царства искусства и сладостей: салон художественных изделий, выставляющий красивые поделки народных мастеров, вышивки, картины, и кондитерский магазин, торговавший конфетами, шоколадом, собиравший во дворе каждый четверг очередь любителей фирменных тортов «Киевский».

Дмитрий Иванович в свое время изучал этот район. Чуть выше по улице, не доходя до гостиницы «Интурист», стоял когда-то небольшой уютный домик с ювелирным магазином, в котором, как ему помнилось по делу об отравлении Залищука, покупала подарки сестре гостья из Англии Кетрин Томсон. Теперь на этом месте высилась многоэтажная громадина проектного института, полностью лишившая уголок очарования.

Полковник открыл тяжелую дверь парадного и по ступенькам направился в полуподвал, к лифту. Старый — наверное, с дореволюционных лет, — но еще крепкий, открытый лифт опускался глубоко вниз. С его нижней площадки лестничный марш вел еще дальше вниз, в какие-то запутанные подвалы, в анфиладу низкосводчатых нежилых, без окон, помещений, в которых валялись куски труб и всякий хлам.

Когда Дмитрий Иванович впервые попал в этот дом, он понял, что глубокий разветвленный подвал — удобное место для сборища выпивох и других личностей, не любящих появляться на улице в дневное время. Да и человека, ограбленного ночью у лифта, не стоило труда бросить вниз.

Сколько пришлось тогда повоевать с жилуправлением, чтобы вход в подвалы загородила запиравшаяся на ключ металлическая решетка!

Сейчас, спускаясь к лифту, полковник с удовлетворением отметил, что решетка сохранилась, заперта на замок и через нее видно, что в освещенном электролампочкой подвале наведен порядок.

Но не этим подвалом и решеткой помнился Дмитрию Ивановичу старый дом. Воспоминания, цепляясь одно за другое, вытягивали из глубин памяти давнишнюю историю, отправленное в архив дело, вызвавшее у него чувство неудовлетворения.

Несколько лет тому назад в этом доме, где жило много музыкантов и актеров, произошло трагическое происшествие. В ванной, в своей квартире, на седьмом этаже, захлебнулась молодая женщина. «Скорая помощь», вызванная по телефону испуганным мужем, возвратить ее к жизни не смогла.

Потом разбирательством занялись уголовный розыск и прокуратура. Судмедэксперт установил, что смерть произошла из-за кровоизлияния в легких. Следов насилия, внешних повреждений на теле не оказалось.

Из бесед с соседями Коваль узнал подробности жизни погибшей — актрисы по имени Адель, любимицы публики, которая прожила полтора десятка лет со своим мужем, профессором одного из киевских институтов. Несмотря на то что муж был значительно старше, супруги, как свидетельствовали соседи и знакомые, жили душа в душу. Дом был полная чаша, и счастью этой семьи все окружающие по-доброму завидовали. Но вот случилась беда — профессор неожиданно скончался.

Через некоторое время после траура Адель, возвратившись в театр, гастролировала на юге. Там она познакомилась с горячим поклонником ее таланта, немного моложе ее, пригласила в гости в Киев и вскоре вышла за него замуж. С этим мужем Адель прожила несколько лет так же счастливо, как и с первым. Молодой супруг нежно ухаживал за ней, не забывал по вечерам встречать у театра с цветами, и соседи видели, как, провожая жену до парадного, он, не стесняясь людей, целовал ее.

И вдруг… Адель утонула в собственной ванне. Поскольку никаких других версий не было, прокуратура признала происшествие несчастным случаем и дело закрыла. Коваль вынужден был с этим согласиться, хотя сомнения по поводу такого заключения у него остались.

Теперь, направляясь в этот дом к некой Килине Христофоровой, телефон которой нашел в красной записной книжке, чтобы расспросить ее о Журавле, Дмитрий Иванович подумал, что не мешало бы поинтересоваться и дальнейшей судьбой бывшего мужа Адель.

Старый лифт, покряхтев, медленно поднял полковника на восьмой этаж.

Выбрав из нескольких оставшихся от многочисленных в прошлом соседей по квартире разной формы и расцветок кнопок у двери ту, ближе к которой была приклеена бумажка «Христофорова К. С.», Коваль позвонил.

После второго продолжительного звонка из глубины квартиры послышались шаги и женский голос за дверью спросил: «Кто там?»

Коваль ответил, но дверь не спешили открывать, и полковник с улыбкой подумал, как плохо жить без величайшего изобретения человеческого ума — дверного глазка, при помощи которого можно удостовериться, кто стоит с другой стороны.

Наконец массивная дверь скрипнула и в проеме показалась старуха, не выпускавшая, однако, из рук металлическую цепочку. Она взглянула на посетителя и уже не так строго сказала:

— Христофоровой дома нет. — И вдруг, узнав Коваля, почему-то удивилась и, потеплев взглядом, произнесла: — Никак товарищ Коваль?

— Он самый, — улыбнулся полковник, в свою очередь вспомнив женщину, которая, по-видимому, знала все, что происходит в этом многонаселенном доме, и в свое время много рассказала ему о жизни Адель, хотя жила с ней на разных этажах. — Да и я вас узнал, — продолжал Коваль, не называя женщину по имени-отчеству, так как запамятовал и не хотел в этом признаться.

— Милости просим, — старуха шире открыла дверь, поправляя на себе теплый вязаный платок. — Только у нас вроде никаких происшествий нет. Все спокойно. Люди живут хорошие. Все старые жильцы, отставники да пенсионеры. Некоторые получили квартиры и переехали, а новеньких почти нет.

— Никаких происшествий, — успокоил ее Коваль, проходя в длинный коридор, с одной стороны которого шли рядком четыре двери. — Мне нужна Христофорова.

— Да, да, — поспешила с ответом старуха. — Так вы к ней? Понятно. — Что «понятно» ни старуха, ни Коваль не могли бы объяснить. — А ее нет дома. Она частенько уезжает. Обычно в Одессу. Фигаро тут, Фигаро там. То тут, то в Одессе… Но сейчас, кажется, во Львов собиралась… Да заходите, пожалуйста, чего мы в коридоре застряли… Не смею спрашивать, какое дело к ней… Может, я чем помогу… Конечно, милиция без дела не ходит.

— Надолго она уехала?

— Если в Одессу, то на два-три дня исчезает, редко на недельку. Дочка у нее там, в институте учится… А зачем во Львов и когда вернется — не знаю.

— Я ей повестку выпишу. Как приедет — тотчас передадите.

— Обязательно! Я ведь теперь на пенсии, все время дома. Когда вы у нас были в прошлый раз — сколько лет, а будто вчера! — я еще работала…

Коваль не забыл, как энергичная, словоохотливая женщина старалась помочь ему разобраться с трагическими событиями в их доме.

— Кажется, — вдруг продолжила она, — вас поздравить можно, вы тогда, помнится, подполковником были. Так, бог даст, и до генерала дослужитесь.

— Вряд ли, — улыбнулся Коваль. — Бог не даст. У меня с ним сложные отношения. Да и пора об отдыхе подумать.

— Да, время, время, — грустно покачала головой старуха, открывая перед Ковалем дверь в свою комнату. — Я ничего не спрашиваю про Келю, — повторила она, хотя любопытство ее распирало. — Садитесь, пожалуйста, — предложила полковнику стул. — Меня это не касается. Но женщина она, скажу вам, приличная, труженица. Я в людях разбираюсь… Не то что мой второй сосед, парень вроде образованный, а шалый какой-то. Сейчас уехал в отпуск, так тишина, одно удовольствие…

В этом старом доме когда-то большие четырехкомнатные квартиры с просторной кухней и черной лестницей были после войны разгорожены и каждая комната получила свою дверь в коридор и своего хозяина. Это давало возможность селить в одной квартире по нескольку семей.

Как узнал Коваль, Христофорова сначала жила в одной комнате, но потом, когда выехала жилица, занимавшая комнатку рядом, сумела добиться разрешения присоединить и вторую. Теперь во всей этой большой квартире жили трое: портниха, молодой зубной врач и старуха, которая сидела сейчас напротив полковника и рассказывала новости их дома.

Коваль напрягал намять, пытаясь вспомнить имя, отчество этой женщины. В уме он называл ее «старухой», хотя это не совсем справедливо, потому что она была еще не по возрасту бодра и энергична.

Склероз, склероз! В последнее время Дмитрий Иванович со все большей тревогой замечал у себя признаки надвигающейся старости. Появившаяся одышка при беге во время физических тренировок, усталость в когда-то железных мышцах не так пугали его, как случаи, когда не мог вспомнить нужную цифру, имя человека или еще что-нибудь. Он считал, что для сыщика цепкая намять, помогавшая установить ассоциации, логически выстроить мысли, важнее, нежели крепкие бицепсы. Стал тайком от Ружены пить йодные препараты, укреплявшие намять, брал толстенную телефонную книгу и, тренируя память, запоминал десятки номеров, как школьник пересказывал по памяти отрывки художественных произведений, хотя и не был уверен, даст ли все это результаты.

Непонятно, в связи с чем он подумал сейчас о Наташе, которая на школьных вечерах часто декламировала стихи, и как он гордился этим. Судьба дочери всегда волновала его. Конечно, Наталка еще не переросток, но если и дальше будет свысока относиться к молодым людям, то рискует остаться старой девой. И вдруг Коваль испугался: «А может, я не все знаю о ее жизни, в последнее время она как-то отстранилась».

Вспоминая о своих домашних проблемах, Дмитрий Иванович, однако, не забывал о деле, приведшем его в этот старый дом. По профессиональной привычке он механически, опуская ненужные подробности, вылавливал из болтовни старухи сведения, которые его интересовали.

— А кроме заказчиц, — спрашивал Коваль, — кто к ней приходит? Молодые люди бывают?

— Редко. Как зовут — не знаю, слышала, как Келя называла «паном» одного. Очень удивилась: «Пан»! Но и такая фамилия может быть, верно?

Полковник теперь не жалел, что задержался у словоохотливой старухи. Имя или кличка «пан» записаны в книжке Антона Журавля.

— Верно, может быть, — согласился Коваль. — А что вы о нем еще знаете, об этом «пане»?

— Ничего, — покачала головой собеседница. — Да и видела его разок или два.

— Какой он собой? Блондин, высокий? — Дмитрий Иванович подумал, может, это сам Журавель был.

— Высокий, но не блондин. А наоборот, чернявый… Я его не очень разглядывала. В коридоре при нашей лампочке вряд ли что увидишь. Вот только когда дверь на площадку откроешь… Ему раз и открывала-то…

Коваль согласно кивнул. Он еще в прежние посещения обратил внимание, что на просторных площадках верхних этажей светлее, чем внизу. Сверху, через большую стеклянную часть крыши в этом не стандартной постройки доме лился дневной свет.

— Одним словом, — закончила старуха, — обычный молодой человек…

Женщина, очевидно, говорила правду, и Коваль удовлетворился ее ответом. Да, этот «пан», как и другие посетители Христофоровой, да и сама портниха, вряд ли могли стать «ниточкой» к происшествию в доме Журавля.

— Ну а тот жилец, у которого жена-актриса утонула в ванне? — поинтересовался он между прочим. — Как он? К Христофоровой не заходит?

— Да нет! — воскликнула женщина. — Исчез. Разве вы не знаете? Примерно через полгода собрал вещи — у бедняжки Адели добра много было — кое-что продал, квартиру сдал и куда-то уехал. Вроде бы на Север. Ох, товарищ полковник. Нечисто было дело. До сих пор душа болит, как вспомню. Адель очень жалко! — вздохнула рассказчица. — Какая красавица была, добрая!.. Он мне сразу не понравился, этот ее молодой муж, хотя мало сталкивалась, все-таки разные этажи… Уж слишком на людях любовь показывал. Так вился вокруг нее, как птичка у гнезда! А ваша милиция не разобралась, утонула ли Аделечка или он сам утопил.

Коваль подумал, что люди редко ошибаются в своих догадках, хотя объяснить их, а тем более доказать не в состоянии. И не только соседи, наблюдавшие жизнь этой пары, и он тогда не был свободен от подозрений в отношении мужа Адель. Но обвинять без доказательств — хуже, чем упустить виновного…

Дмитрию Ивановичу не удалось в этот день встретиться с Христофоровой, но в конечном счете он остался доволен посещением старого дома.

5

Женщина вошла в кабинет Коваля стремительно. Громко, еще от двери, поздоровалась и, уверенными шагами подступив к столу, решительно положила на него повестку с паспортом.

Полковник, не поднимая головы, по звуку шагов определил, что посетительница — человек уверенный в себе, какими обычно бывают люди, считающие, что успех в жизни им предначертан и фортуна никогда не изменит своего доброго отношения к ним.

Коваль не ошибся. Перед ним стояла женщина лет тридцати пяти — тридцати шести в элегантном зимнем пальто с узеньким норковым воротничком и в такой же темной меховой шапочке, из-под которой выбивались пряди светлых, подкрашенных в легкий фиолет, волос. На скуластеньком, ухоженном лице посетительницы с неправильными, но тем не менее приятными чертами отражалось не волнение, которое обычно присуще людям, вызванным повесткой в милицию, а уверенность, что ее потревожили понапрасну. В зеленоватых глазах женщины гнездилось возмущение: мол, что случилось, зачем я нужна?!

Дмитрий Иванович уважал энергичных, самостоятельных женщин, когда их уверенность рождалась из понимания своей полезности и необходимости обществу, когда женщина стояла на ногах благодаря самой себе: своему труду или исполняла святой, вечный долг женщины-матери, дающей жизнь роду человеческому.

Правда, излишняя самоуверенность осложняет отношения даже с близкими людьми, подумалось Ковалю. Куда уж больше самостоятельности, чем у его Ружены, которая хотя и любит, но держится как киплинговская кошка, что ходила сама по себе. Это его раздражает, вносит разлад в их семью. Особенно когда Ружена неожиданно уезжает в экспедицию, не считаясь с тем, что после длительных служебных командировок общество жены так необходимо ему и, как он надеялся, и ей. Да и Наталка, еще ничего не сделав в жизни, уже выработала в себе усиленную молодежным максимализмом уверенность в своем нраве на независимость. Но что поделаешь! У Наталки все впереди, а что касается Ружены, то иного ему и не следовало ожидать. Человек многоопытный, он, женясь, должен был понимать, что женщина, которая привыкла быть самостоятельной, не сможет стать приложением к мужу. В их возрасте, когда каждый в течение жизни выработал свои привычки и взгляды, это исключено… Эй, эй, он, кажется, становится старым ворчуном! Кто знает, уважал бы он так Ружену, если бы она была лишь нежной хранительницей домашнего очага!

— Садитесь, пожалуйста, Христофорова, — мягко пригласил Дмитрий Иванович, заглянув в ее паспорт. — Полковник Коваль. Дмитрий Иванович, — представился он, внимательно разглядывая посетительницу. — Я вызвал вас повесткой, так как не застал дома.

— Да, я подолгу бываю в отъезде, — подтвердила женщина, все еще нахохлившись.

— Итак, Килина Сергеевна, — начал Коваль, когда женщина опустилась в кресло, — знакомо вам имя — Журавель Антон Иванович?

— Да. Это мой приятель. А почему это вас интересует?

— Разрешите мне не отвечать, Килина Сергеевна. Отвечать — ваша задача. Расскажите подробно об отношениях с Журавлем.

— Надеюсь, милицию не интересуют наши сердечные дела, — с вызовом заявила женщина, сузив глаза. — Кстати, меня обычно называют Келя Сергеевна.

Дмитрию Ивановичу показалось, что Христофорова сейчас выгнет спину, как раздраженная дикая кошка, и бросит ему в лицо — «фр… фр!».

Он про себя усмехнулся, вспомнив, как, рассматривая записную книжку Журавля, сначала не мог понять, кто такой «Кель», и подумал, что погибший молодой человек заядлый футбольный болельщик, а это записано по-русски и не совсем точно название команды из ФРГ «Köln. Fortuna».

— Нет, конечно, — ответил Коваль, — дела сердечные милицию не интересуют, если они не связаны с правонарушением. — Он еще хотел добавить, что об отношениях свидетельницы с погибшим он и так догадывается и уточнений ему не нужно. — Ну, и какие же у вас с ним были дела, Килина Сергеевна?

То, что полковник не обратил внимание на ее замечание и продолжает называть ее по паспорту, не понравилось женщине, но она смирилась: милиция — это все-таки милиция!

— Почему «были»? Мы и сейчас поддерживаем дружеские отношения.

— Когда это «сейчас»?

Килина Сергеевна уставилась на Коваля.

— Когда вы встречались последний раз? Вчера, позавчера?

— Может быть, месяц назад.

— Заказывали обувь?

Килина Сергеевна на миг задержала дыхание. Так вот оно что! В мягком сером свете, лившемся из окна, ее строгое лицо казалось изваянным.

— Я ношу импорт. — Женщина пошевелила под столом ногой и посмотрела вниз, словно предлагая и Ковалю посмотреть на ее сапожки.

— С кем вы встречались в его квартире?

— Его друзей я мало знаю. Впрочем, по именам могу кое-кого назвать. Например, Нина. Это машинистка из института. Она ему частным порядком печатает, иногда приходит помочь по дому… — Христофорова умолкла, потом добавила: — Хотя вас и не интересуют личные отношения, скажу — это его пассия. Она в Журавля по уши влюблена… Кто еще? Разные люди: встречала у него какую-то актрису, преподавательницу, Галей, кажется, звали… детский врач Оля. Вот и все, кого видела… Вернее, кого запомнила…

— Это все заказчицы? Туфельки или сапожки?

Женщина пожала плечами:

— Дверь у него всегда открыта… Заходят просто «на огонек»… А почему вы говорите «заказчицы»? — спохватилась Христофорова. — Он ведь не сапожник, а ученый, молодой ученый… — Пристальный, чуть иронический взгляд полковника привел Килину Сергеевну в замешательство. — Ну конечно, он и шить умеет. Золотые руки. Может, и подарил кому-нибудь туфельки… не знаю. Его хобби меня мало интересует…

— Ладно, — с недовольным видом согласился Коваль. — К женщинам и туфелькам мы еще вернемся. — Килина Сергеевна чем-то неуловимым все больше напоминала ему жену, и он сердился, так как в настоящую минуту это мешало ему работать. — А мужчины? Бывали в этой компании мужчины?

— Вы знаете, нет. Один только вечно торчит. Ну, это, правда, сотрудник и сосед — Павленко. Человек неглупый, способный, тоже научный сотрудник… Немного странноватый. Женат, однако вечно к чужим юбкам цепляется…

Дмитрий Иванович вопросительно взглянул на Христофорову.

— Нет, не к моей, — поняв его взгляд, фыркнула женщина, — к той же самой Нинке, например, машинистке.

— А враги у Журавля были?

— Враги? Не думаю… Человек он доброжелательный, есть в нем что-то очень симпатичное, подкупающее… С ним приятно общаться… А впрочем, у кого врагов нет… — вздохнула портниха. — А почему все-таки Журавель вас интересует? И почему вы все время о нем в прошедшем времени говорите?

— Я уже сказал, что мне вопросы задавать не следует, — напомнил Коваль. — Однако на этот отвечу: Журавель погиб.

— Как погиб? — наморщила лобик Килина Сергеевна. — Что значит «погиб»? Как понимать это? Умер? Убили? Когда? Кто?! — Она выпрямилась в кресле, будто собиралась подхватиться и бежать, искать преступника.

— Да, — подтвердил Коваль, наблюдая за реакцией женщины. — Умер.

— Не может быть! От чего?

— Отравился газом.

— Вот те на! — закусила губку собеседница Коваля. — Нет, нет! — выкрикнула она через секунду. — Вы что-то путаете. — Она выдернула из модной сумочки носовой платочек и только тогда, словно поверив полковнику, разрешила себе заплакать.

Коваль не мешал ей, и она быстро взяла себя в руки.

— Расскажите, как вы познакомились с Журавлем? Что еще о нем знаете? Выли ли обстоятельства, которые могли толкнуть его на самоубийство?

— Самоубийство? — Христофорова подумала немного, потом спрятала платочек в сумочку. — Исключено, — заявила решительно. — Уж очень он жизнь любил, и жуир был хороший. И когда же это случилось?

— Двенадцатого. Где вы были в тот день?

— Во Львове.

— Вы постоянно живете в Киеве?

— Да.

— Одна?

— Я — в разводе.

— А в Одессе? Дочь с отцом?

— Нет, без отца. Вита в этом году окончила школу, сейчас работает и вечером учится.

— Живет в общежитии?

— Нет, что вы! У нее своя квартира. Отец уехал в другой город, квартира осталась ей и бабушке, моей матери. Но мама летом умерла.

— Насколько мне известно, вы числитесь закройщицей в ателье фабрики «Индпошив». Однако больше в разъездах, чем на работе.

— Дело в том, — без тени смущения ответила женщина, — что я специалист высокого класса. Поэтому работаю без бригады. Сама крою и сама исполняю. У меня по-настоящему «Индпошив» и соответствующие заказчицы, жены известных ученых, художников, даже министров… впрочем, и сама я художница. Художник-модельер… Часть работ беру с собой в Одессу и там исполняю… Вы же понимаете, хотя девочка у меня вполне самостоятельная, но после смерти бабушки контроль и присмотр необходим… все теперь легло на мои плечи…

Коваль понимал это. Но он также понимал, что ателье «Индпошива» служило для Килины Сергеевны только ширмой. Фактически она была частной портнихой, ловко ускользавшей от финансовых органов. Он был почти уверен, что зарплату ее в ателье кто-то кладет себе в карман. Но Килине Сергеевне главное — где-то числиться, чтобы не терять трудовой стаж. То, что клиентки ее — жены влиятельных людей, стремившиеся поддерживать с ней добрые, а порой и дружеские отношения из-за нехватки талантливых мастериц и желания одеваться изысканнее и красивее других, рождало в портнихе некоторое чванство.

Однако сейчас взаимоотношения Христофоровой с ателье, заказчиками и финотделом полковника не интересовали, и он не стал углубляться в эту тему.

— Итак, недругов у Журавля не было, говорите, и самоубийство также исключается? — возвратился к своему Коваль.

— Я так думаю, — снова погрустнев и снова вынув из сумочки платочек, подтвердила женщина. — Ах, какая трагедия! Такой красивый душевный человек погиб! И какой талантливый! Он бы до академика дошел… Ему все завидовали… — Килина Сергеевна вдруг сама прервала свои ламентации, словно озаренная новой мыслью. — Да, да, ему везде и всегда завидовали, и еще как! В том же институте, например… Если бы вы сказали, что ему какую-то пакость сделали, например, подсыпали мышьяк в вино, я бы не удивилась… Но отравиться газом! Кстати, как это произошло?.. Это не секрет?

Коваль промолчал, решив, что подробности гибели Журавля Христофоровой пока не следует знать.

Зеленоватые глаза женщины вспыхнули огнем. После некоторой паузы она заговорила снова.

— Если бы мышьяк, то могла бы подумать и на какую-нибудь подружку. Меня из этого списка, я надеюсь, вы исключите. — Полковник не прореагировал на эту реплику, и женщина продолжала: — Да, да. У Антона была уйма любовниц, и с ними он обращался не лучшим образом. Надоест — вышвыривал, как собачонку. А многие были от него просто без ума… Например… Например… Да недалеко ходить, эта самая машинистка институтская, Нина. Я уже говорила, влюблена как кошка. Подозреваю, страшно хотела, чтобы он забрал к себе, женился. У нее в семье ад. Муж какой-то садист, старше ее, бьет, отец отдал за него в семнадцать лет. Она все это скрывает, но я знаю! Антон жалостливый, а может, и понравилась, она, в общем-то, ничего, ну и приманил. Правда, она как на чей вкус. Слишком уж смирная, терпеливая, услужливая, я бы сказала, безответная какая-то… Ты ее ногой, а она к тебе душой. Даже противно! Но мужикам такие нравятся. Особенно которым женщины трудно доставались или которые под колпаком у какой-нибудь мегеры сидят. А вот почему — Антону?.. — Вспомнив вдруг, что полковник тоже мужчина, Килина Сергеевна неловко улыбнулась и виновато взглянула на Коваля. — Я не люблю таких. Они теряют достоинство женщины. Нинка ему служила верой и правдой, капризы молча сносила, это, видно, не шло в сравнение с домашним адом. Да у любимого, известно, и кулак сладкий… Нет, нет, это к Антону Ивановичу не относится… Так, пословица… Журавель одно время обещал ей жениться… Ну, обещал, обещал, обнадеживал. А в действительности за нос водил. Да это и понятно. Не ровня ему… Без образования, если надолго — то, в общем, неинтересная, однообразная, в одном платье может полгода ходить… Хотя аккуратная: в старом, застиранном, немодном, но чистом. Если мышьяк, я бы поверила… Знаете, от любви до ненависти один шаг… Не хочу напраслину на человека возводить, но могла, могла бы Ниночка! Допек, значит, ее! Прийти и газ ему открыть… Один раз эта тихоня такой взгляд на меня бросила — мороз по коже пошел… В тихом омуте, как известно, черти водятся…

Килина Сергеевна умолчала, что это произошло, когда Журавель при Нине обнял ее на диване.

Ковалю вспомнилась газетная статья, в которой ученый-психолог писал, что бывают минуты, когда человек ненавидит того, кого любит. Такое случается редко и продолжается, к счастью, недолго. И виноват в этом механизм человеческой психики: мгновенный эмоциональный всплеск обиды опережает все остальные чувства. Хорошо, что в конце концов осознанное чувство любви побеждает кратковременное раздражение…

Побеждает… Но что может произойти в течение минутного всплеска ненависти, когда человек плохо контролирует свои действия?!

— Вот теперь бедняжки Антона не стало, и она спокойно уживется с мужем, — продолжала женщина. — Да и зачем было Антону сейчас жениться? Связывать себя. Это только помешало бы ему. Он был человек науки, а не детских пеленок… Ему нужна была просто хорошая, умная подруга.

Ковалю подумалось, что именно себя Килина Сергеевна метила в такие подруги Журавлю — без всяких официальных обязательств, связывающих личную свободу.

— А уже к седым волосам, когда многое достигнуто, дело другое, — можно и жениться. Впрочем, что теперь говорить… бедный Антон, — горько закончила портниха. — Вот тебе и наука, вот тебе и карьера!..

Черт возьми, эта Христофорова, вероятно, взялась сегодня его подковыривать! Ведь и он вторично женился, когда уже виски побелели.

Однако Дмитрий Иванович и вида не подал, что замечание задело его.

Умение терпеливо слушать всегда помогало ему. И в этот раз он был терпелив. Дождавшись, когда женщина умолкла, он спросил:

— Так где вы были, Килина Сергеевна, вечером в среду, двенадцатого декабря?

— Я же сказала: во Львове, — удивленно ответила женщина.

— А точнее?.. Припомните.

6

В институте были потрясены сообщением о смерти младшего научного сотрудника Журавля. При не очень строгом режиме дня ученые не просиживали здесь в кабинетах. Большей частью они работали на производстве, внедряя свои решения, особенно в последнее время, когда от института потребовали практических результатов исследований. Существовал еще так называемый «библиотечный день», и сотруднику раз в неделю разрешалось вовсе не являться в институт. Считалось, что в этот день он знакомится в академической библиотеке с необходимой по теме литературой, предоставить которую в полном объеме небольшая институтская библиотека не могла.

Поэтому никто не поинтересовался младшим научным сотрудником Журавлем, хотя он два дня не показывался. Тем более Антон Иванович отличался недисциплинированностью, за что даже при таком сравнительно свободном режиме успел получить за год два выговора от директора.

Поднявшись на третий этаж большого, с несколькими ответвлениями здания, в котором сосуществовало несколько институтов, Коваль попал в царство тишины и безлюдия. В длиннющем коридоре два сотрудника, покуривая сигареты, вели у окна тихий неспешный разговор.

Полковник направился к ним, но по пути на первой двери заметил скромную табличку с надписью «Приемная» и, открыв ее, очутился в небольшой комнате. За столом с пишущей машинкой сидела молодая женщина с густо накрашенными ресницами. Это была не Нина Барвинок, работавшая, как позже узнал Коваль, в отдельной комнатке машбюро.

— Иван Андреевич у себя? — спросил Коваль, заранее узнав имя и отчество директора и по телефону договорившись о встрече.

— Да.

— Доложите, пожалуйста: полковник Коваль.

Секретарь спросила имя, отчество посетителя, записала на квадратике бумаги и впорхнула с ним в кабинет. Через минуту она возвратилась и широко открыла дверь:

— Заходите!

Маленький щуплый человечек за огромным столом как-то не вязался с тем, каким представлял себе Коваль маститого академика. После известия о неожиданной смерти сотрудника директор с минуту не мог прийти в себя и таращился на полковника, словно тот сообщил о чем-то крайне нелепом и невозможном — во всяком случае, в их институте.

Но после обычных ахов да охов, отвечая на вопросы, он в общих словах дал высокую оценку безвременно ушедшему из жизни Журавлю, как ученому, сказал, что молодого человека ждала блестящая карьера в науке.

На этом разговор оборвался. Больше ничего о Журавле директор сказать не мог, так как сталкивался с ним редко. Но поскольку его поразил сам факт неожиданной смерти сотрудника, Иван Андреевич постарался, характеризуя его, подобрать самые лестные слова. Узнав, что у Журавля нет никого в Киеве, а мать-инвалид — единственный родной человек — приезжает завтра из отдаленного волынского села, пообещал организовать похороны за счет института.

На вопросы о Павленко и о других сотрудниках, близко сталкивавшихся с погибшим, Иван Андреевич конкретно не ответил и попросил секретаря выяснить, где заведующий лабораторией, в которой работал Журавель.

Крупный, плечистый, уже немного обрюзгший, с рыжей бородой мужчина, появившийся через пару минут в кабинете, оказался руководителем этой лаборатории.

— Василий Ферапонтович Дейнека, — сказал директор, — познакомьтесь. Полковник милиции Коваль. У нас трагическое происшествие, Василий Ферапонтович. Погиб Журавель, из вашей лаборатории. Такое несчастье!!! — Директор сделал приличествующую паузу и со вздохом добавил: — Полковник побеседует с вами. Ответьте, пожалуйста, на все вопросы, касающиеся научной работы умершего… И расскажите обо всем, что будет интересовать товарища Коваля.

И, облегченно вздохнув, Иван Андреевич поднялся из-за стола и пожал на прощанье руку Ковалю, тот в его взгляде заметил вдруг появившееся недоумение: а зачем, собственно говоря, приходил в институт этот немолодой полковник? Неужели только для того, чтобы сообщить о гибели сотрудника? Ведь весь разговор, если разложить на элементы, состоял из общих фраз, из краткой информации сотрудника милиции о трагедии и такой же его, директора, краткой характеристики Журавля, характеристики, которую легко получить у кадровика. Не задевает ли неприятная история с Журавлем каким-то боком институт?

Недоумение в глазах ученого оставалось еще несколько секунд после того, как за Дмитрием Ивановичем и заведующим лабораторией закрылась дверь кабинета. Иван Андреевич пожал плечами и, снова опускаясь в кресло, пожевал губами, будто разговаривал сам с собой. Впрочем, какое отношение имеет институт к несчастному случаю с сотрудником, подумалось ему дальше. Прискорбное событие произошло не в стенах учреждения, не в лаборатории при каком-нибудь эксперименте, а дома, но признанию полковника, в состоянии опьянения. Упрекать их смогут разве только в том, что с покойным плохо проводилась воспитательная работа по поводу алкоголизма. Но научно-исследовательский институт не детский сад и не школа для переростков…

Эти соображения полностью успокоили директора, и он со спокойным сердцем, хотя и исполненный естественной человеческой грусти по поводу нелепой гибели молодого человека, углубился в бумаги, от которых его оторвал визит Коваля.

Тем временем полковник зашел с Василием Ферапонтовичем в небольшую комнату, где в тесноте, впритык, стояло четыре однотумбовых стола, и только лавируя между двумя ближними, можно было пробраться к другим, занявшим место у единственного окна.

— Мое хозяйство, — развел руками ученый. — Теснота, — словно извиняясь, добавил он. — Да, впрочем, мы в основном работаем в библиотеке и на производстве.

Они уселись друг против друга за первые два стола и после того, как Дмитрий Иванович сообщил некоторые подробности смерти Журавля, немного помолчали.

Молчание было и грустным, и сочувственным.

— Есть ли какие-то конкретные задачи у каждого научного сотрудника? — прервал молчание Коваль. — И кто их определяет? Или он сам решает, над чем работать?

— А как же! — живо ответил Дейнека. — План. Плановое научное задание. По определенной теме. Сотрудник обязан вовремя сдать свою работу. Это может быть и самостоятельная тема, и часть групповой. По-всякому. У нас широкий и сравнительно свободный выбор исследовательских задач. Главное сейчас — результативность. Не общие теоретические разработки, а теоретическое обоснование новшества и практическое его внедрение в серию, в производство.

— А кто определяет тему работы того или иного сотрудника?

— Исходим из научного плана всего института, отдела, лаборатории.

— А если ученый имеет свою тему?

Василий Ферапонтович переспросил:

— Как это «свою»? Вы хотите сказать, внеплановую? У нас называют «инициативную».

— Хотя бы так.

— Ради бога! Пожалуйста! Но прежде всего план. Как и во всех звеньях социалистического хозяйства.

Эти слова Дейнека произнес таким менторским тоном, что полковник еле удержался, чтобы не взглянуть иронически на собеседника.

— Ну, правильно. План прежде всего. А если неожиданное открытие ученого никак не укладывается в рамки, внутри которых разрабатывает свои плановые идеи отдел, лаборатория?

— Наука — творчество, — тем же назидательным тоном с нотками удивления в голосе, что вот, мол, приходится объяснять элементарные вещи, продолжал заведующий лабораторией. — Поэтому творчество мы всячески приветствуем и поддерживаем. Но плановую работу ученый все-таки должен сдать. И вовремя. Инициативная работа так же может войти в план. Если представляет несомненный научный интерес и будет утверждена на ученом совете. Конечно, на этой почве возможны всяческие конфликты. Скажем, если инициатива не вписывается в планы института или ни один отдел не берет ее, она становится беспризорной.

— В вашей лаборатории бывали такие случаи?

— Какие?

— Инициативные разработки.

— Да. У нас два кандидата и два младших научных сотрудника, еще не защищенных. Теперь уже один, — поправился, смутившись, Дейнека. — Антон Иванович, земля ему пухом, много мог дать науке. Как раз на днях он готовился сделать сообщение об изобретении, которое имеет большое практическое значение. Именно предложить инициативную разработку, почти готовую. А теперь… Вы не скажете, когда похороны? Мы ведь тоже хотим проводить товарища…

— Похороны послезавтра. Приезжает мать… Ваш директор даст указание, как все организовать… Ну а другие работники вашей лаборатории, кроме Журавля, — спросил после паузы Коваль, — как у них с творчеством, открытиями? Бывают?

Василий Ферапонтович вопросительно уставился на полковника.

— Например, Павленко, — уточнил Коваль. — Тоже младший и пока, как вы говорите, «не защищенный»… Так ведь?

— Вячеслав Павленко? Способный человек. Я бы сказал, даже талантливый. Иногда брякнет, думаешь — ересь, а потом глядишь — мысль. Но тут же гаснет, как искра. Очень медлительный, какой-то несобранный. Характер у него замкнутый, и вечно он чем-то недоволен. А чем — не понять! Все вроде складывается у него ладно. И дома нормально, и в институте к нему хорошо относятся… Сейчас Вячеславу Адамовичу будет трудновато. Пожалуй, он больше всех потерял с гибелью Журавля. Вместе, в паре, работали над плановой темой. Антон Иванович не давал угаснуть вспыхивавшему в нем огоньку, тормошил его. Журавель всегда стремился все сделать быстрее, довести дело до конца, внедрить, вечно торчал на заводе, ссорился, если работа затягивалась. Любимое выражение его было: «Пока вы, извините, в носу ковыряете, поезд уходит».

Ну и ему попадало, когда тащил в охапке вместе с интересной разработкой что-нибудь не то.

Вообще у меня сложилось впечатление, что для кипучей натуры Журавля не хватало простора… Одно время поговаривал, что уйдет на завод, хотя и у нас были для него все условия, — Василий Ферапонтович выделил последние слова, как будто боялся: вдруг появятся сомнения в добром отношении к погибшему. — В этом содружестве Павленко чаще всего был, так сказать, «головой», индуктором идей, Антон Иванович же, как у нас говорят, «ноги». «Ноги» везде ходят, пробивают дорогу идее, всеми правдами и неправдами прорываются через ведомственные преграды в Комитет но науке и технике или отраслевое министерство, которые могут заинтересоваться разработкой. Именно «ноги» дают наверх концепцию — проще сказать, объяснения и рекомендации тем или иным органам по поводу значения и использования открытия.

Всякое внедрение новшества, новой технологии требует немало усилий и нервов. И тут главную роль играют «ноги». Журавель — такие «ноги», которые были способны получить одобрение работы не только на земле, но и в космосе, если нужна была бы космическая виза. Он был лидером по натуре. Сам Павленко со всеми своими идеями никогда не пробился бы, ибо «голова», хотя и правильно мыслила, но действовала очень медленно и вяло. Мы всегда поддерживали это содружество, считая, что в наше время ускоренного развития и научная мысль не должна отставать. И надеялись на этих ребят, особенно на Журавля… Казалось, не ошибались… И вот пожалуйста! Боюсь, что теперь и диссертация Вячеслава Адамовича задержится. Антон бы ему в два счета пробил.

— А что же Журавель сам не защищался?..

Василий Ферапонтович пожал плечами.

— Кто знает. Наверное, считал, что для него это не главное, еще успеет… Вот и «успел», — горько добавил он. — И свое изобретение до конца не довел. Путь от открытия до его практического внедрения самое сложное для нас, Дмитрий Иванович. Найти, сообразить, открыть — это даже не полдела, а четверть, или и того меньше, — объяснял Дейнека. — Сталкивается столько интересов, появляется столько проблем! Иной раз вопрос так запутывается, что вроде все «за», а дело с места не трогается… И не поймешь почему… В большинстве же случаев все объясняется просто: производству, имеющему свой стабильный план, отлаженному, неинтересно, с точки зрения сиюминутной выгоды, заниматься нововведением, внедряемым вначале в малой серии, перестраиваться для этого. Хотя позже нововведение и даст значительный эффект, но рисковать текущим планом никто не хочет, считая, что «пока солнце взойдет, роса очи выест» или: «лучше синица в руке, чем журавель в небе».

Василий Ферапонтович заметил, что вместо пословицы у него получился неудачный каламбур, смутился и умолк.

— Ах, Антон, Антон! — воскликнул он через несколько секунд. — Просто не верится, что его нет. Имелись и у него, конечно, грешки, как у всякого человека, тут и прогульчики, и опоздания с работами, но все искупалось его жизненной активностью, его доброжелательностью, готовностью прийти на помощь коллективу! Да, нам его всегда будет не хватать!..

— А не было у него причин для самоубийства?

— Да что вы, товарищ полковник! Я же говорю, это был веселый, жизнерадостный человек, с доброй такой сумасшедчинкой.

— Какой-нибудь стресс?

— Нет, нет!.. А впрочем, — подумав, добавил Василий Ферапонтович, — чужая душа — потемки… Может, что-то личное? Но нет, не думаю… В институте, например, у него все было ол-райт!

— У вас дружная лаборатория?

— Конечно!

— А вот Журавель и Павленко… не спорили между собой?

— Мы все спорим! В споре, как известно, рождается истина. В науке — соревнование идей, столкновение мнений, споры — главный двигатель. Как же без споров?!

— Я имею в виду другое, — мягко уточнил Коваль. — Не замечали ли вы между ними столкновений, так сказать, характеров? Ну, например, самолюбий, амбиций. Не было ли обид?

— Нет, что вы! — возмутился Дейнека. — Павленко никогда не обижался на замечания Антона, даже когда тот подсмеивался над ним, шутя называя мыслящей улиткой. Мне кажется, Вячеслав Адамович просто стремится жить не напрягаясь. Наука для него, возможно, представляется таким оазисом: сначала мэнээс, потом кандидат или даже доктор, потихоньку, полегоньку, не спеша. Тем более что голова у него, как говорится, «варит» и он надеется на себя. И наука стала для него так притягательна, как белый халат для некоторых молодых людей, рвущихся без всяких данных в медицинский! И все же — это было почти идеальное содружество. Да и соседями они были. Оба молодые… А несходство натур не мешало им, наоборот, притягивало друг к другу, как плюс и минус. А почему это вас интересует, Дмитрий Иванович? — вдруг спросил ученый. — Это, наверное, не столь существенно…

— Я хотел бы понять жизнь института, взаимоотношения людей, двигающих человеческую мысль, прогресс. Я ведь в науке, особенно технической, к сожалению, профан…

Полковник заметил, что его самоунижение польстило заведующему лабораторией.

— Хотите, покажу вам нашу опытную мастерскую, где работал и Журавель, — любезно предложил он.

— Конечно, — с готовностью согласился Коваль, — но сначала покажите стол Журавля.

— Вы за ним сидите, — сказал Дейнека.

Дмитрий Иванович открыл тумбу стола и стал выдвигать ящики, один за другим, просматривая находящиеся в них бумаги. Заведующий лабораторией терпеливо ждал.

— Вы можете, Василий Ферапонтович, популярно объяснить суть технической проблемы, над которой работал Журавель? — спросил полковник, роясь в ящиках.

— Попробую, — почесал в затылке Дейнека. — Проблема номер один в машиностроении, — начал он, собираясь с мыслями, — долговечность, износостойкость машин. Износостойкость зависит от трущихся элементов, трущихся пар. Это понятно?

— Абсолютно, — подтвердил Коваль.

— А от чего зависит в свою очередь износостойкость самих трущихся пар? От многих факторов. Например, материала, из которого они сделаны, а также от заключительной, финишной, обработки при их изготовлении.

Заведующий лабораторией, видя, как внимательно слушает полковник, вошел в роль лектора и с удовольствием продолжал:

— И вот мы подошли к главному. При абразивной обработке поверхностей трущихся деталей во время их изготовления, скажем, наждаком, частички твердого абразива, то есть наждака, неизбежно внедряются в обрабатываемую поверхность. Предотвратить это невозможно. При машинном притирании поверхностей создается повышенное давление в каждой точке соприкасания, металл перегревается, «пригорает», и мельчайшие частицы абразива втираются в обрабатываемую поверхность, ставшую мягкой, как бы вдавливаются. И остаются в ней…

Коваль отложил бумаги и сосредоточенно слушал. То, что рассказывал заведующий лабораторией, было элементарно и, кто знает, могло ли относиться к делу, приведшему его в институт, но он заинтересовался на первый взгляд, казалось, простой технической проблемой, о которой шла речь.

— Эти вдавленные, незаметные глазу мельчайшие частицы абразива в процессе трения, при эксплуатации машины, — объяснял Дейнека, — выпадают, и на трущейся поверхности образуются пустоты, через которые вытекает, скажем, масло. — Василий Ферапонтович схватил чистый лист бумаги, лежавший на столе, и быстрыми движениями начертил две прижатые друг к другу плоскости, в месте прилегания наставил точки, обозначающие мельчайшие вкрапления абразива. — Чтобы избежать течи, шлифовку трущихся элементов проводили не сразу, грубо, а многократно, постепенно уменьшая размер зерна, пасты, вплоть до финишной полировки, то есть старались создать идеально гладкую поверхность, которой можно добиться только при ручной обработке.

И все же, Дмитрий Иванович, течи, например, сальника в автомобиле избежать не удается, и вы об этом, конечно, знаете. Но я хочу подчеркнуть, что это уже вопрос второй, вытекающий из общей проблемы. Этим особенно мучаются эксплуатационники… А дальше, — заведующий лабораторией сделал многозначительную паузу, — на сцену выходит младший научный сотрудник нашего института Антон Журавель, земля ему пухом, который вас интересует.

Все гениальное, как известно, просто. Никому в голову не пришло, а его вдруг осенило!.. Вот как бывает! — с нотками зависти в голосе проговорил Дейнека. — У нас все его называли «счастливчик Антон», или «Антей». Ах, да что я говорю, какой же он «счастливчик»! — вздохнул Василий Ферапонтович. — Я не полностью знаком с разработкой Антона Ивановича, — перешел снова на деловой тон завлаб, — так как он не успел представить свою работу, а только сообщил о принципе изобретения. А принцип, повторяю, прост до гениальности. В общих чертах дело обстоит так: Антон Иванович решил изменить движение абразивного инструмента при шлифовке — исключить повторное попадание алмазного зерна в одну и ту же борозду, в ту же ячейку. Скажем, как попадает иголка патефона в бороздку на пластинке, которую постепенно углубляет и крошит. Абразив, по замыслу Журавля, должен делать не однообразные, а сложные, разнообразные движения но поверхности, шлифуя ее не только круговыми, но и поперечными движениями, и по косым направлениям… — Дейнека закружил руками над столом, задвигал ими во все стороны. — Получается хаотическое движение и, таким образом, частица абразива, не попадая все время в одну точку, уже не внедряется, не забивается в обрабатываемый материал, и позже, при эксплуатации изделия, естественно, ничего не выпадает, так как выпадать-то нечему, пустот в поверхности трущихся деталей не образуется, и плоскости идеально прилегают друг к другу. Так можно устранить, скажем, течь сальника.

Этим изобретением Журавель уже заинтересовал предприятия Минавтопрома… Он как будто даже договорился о разработке и внедрении…

Лицо заведующего лабораторией, окаймленное рыжей бородой и показавшееся Ковалю сначала не очень симпатичным — ему почему-то не нравились бороды, особенно рыжие, — теперь приятно озарялось искренней увлеченностью.

— Так пойдемте, Дмитрий Иванович, в нашу макетную мастерскую? — напомнил он после паузы.

Когда они спускались по ступенькам в полуподвал, Коваль спросил:

— Василий Ферапонтович, а в этой инициативной работе, о которой вы рассказывали, «головой» тоже был Павленко? Или сам Журавель? Идея-то чья? Может, тоже Вячеслава Адамовича?

Дейнека на несколько секунд остановился.

— Павленко?.. Честное слово, не знаю… Кажется, это был случай, когда и «голова» и «ноги» соединились в одном лице… Павленко никогда не смог бы заменить Журавля, а у Антона Ивановича это иногда получалось. Не имея терпения дожидаться от Вячеслава нужного решения, он сам искал его. Однако утверждать не могу… Журавель собирался заключить хоздоговор с заводом. От своего ли имени или вместе с Павленко — мне неизвестно… Все это было еще в стадии оформления. Впрочем, должен знать Павленко, но он сейчас в командировке. Если вам нужно будет, мы его отзовем…

— И кто же теперь закончит работу и внедрит изобретение?

— Решит дирекция. Естественно, поручат нашей лаборатории… Возможно, и Павленко. Дело интересное, и тянуть с ним нельзя. Рукопись Журавель отдал печатать нашей машинистке, но ее сегодня нет.

В течение всего пребывания в институте, во время беседы с директором, объяснений Василия Ферапонтовича Коваля не оставляла мысль: два дня, как умер сотрудник, а в институте никто об этом не знал. Почему?

Ну, допустим, соседка, Варвара Алексеевна, не позвонила в институт. В конце концов не ее это дело… Интересно, сообщила ли она об этом мужу? Павленко, безусловно, прервал бы командировку, чтобы проводить в последний путь своего друга. Значит, или он не знает о смерти Журавля, или по каким-то причинам не может приехать.

А вот Нина Барвинок, машинистка! Она ведь еще позавчера узнала от него о том, что Журавель погиб. Почему не сообщила никому?

Перед тем как проститься с заведующим лабораторией, полковник попросил показать комнату машбюро. По дороге спросил Дейнеку:

— А было какое-нибудь увлечение, хобби у Журавля?

Василий Ферапонтович в ответ развел руками:

— Не ведаю. Наверное, не одно. Он был разносторонне развитой человек.

— И еще вопрос, — интересовался полковник, — велико ли могло быть вознаграждение Журавлю, если бы изобретение пошло в производство?

— О! — воскликнул заведующий лабораторией слегка писклявым от волнения голосом. — Сколько получил бы? Много, очень много! Изобретение нашло бы широкое применение в машиностроении, в частности в станкостроении. Одним словом, везде, где есть трущиеся части и нужно идеальное прилегание… В деньгах? — Он развел руками. — Не подсчитать. Ни экономический эффект в масштабах страны, ни вознаграждения изобретателю… Это ведь из тех новшеств, которые сейчас поощряются в связи с ускорением технического прогресса…

Машбюро оказалось маленькой комнаткой, в которой стояло два столика с пишущими машинками. Одна из них была закрыта грубо сшитым дерматиновым чехлом неопределенного цвета. За вторым таким же столиком сосредоточенно стучала миловидная женщина, ее Коваль в мыслях сразу окрестил «каштановой». На ней было хорошо сшитое светло-коричневое платье, а голову венчала пышная корона каштановых волос.

Полковник поздоровался, женщина перестала стучать и подняла глаза. Они были блестящие и тоже каштановые.

— Мне нужна Нина Барвинок. Она здесь работает?

Машинистка с любопытством смотрела на Коваля.

— Да, здесь, — женщина кивнула в сторону закрытой машинки. — Но ее сегодня нет.

— Почему? — спросил Коваль.

— Очевидно, заболела, — ответила машинистка. — Она часто болеет. То одно, то другое. Слабенькая. — И тут же глаза ее снова зажглись любопытством: — Вы принесли работу?

— Нет, — сказал Коваль.

— Что-то передать ей?

— Нет, — повторил полковник. — Передавать ничего не нужно. — Он открыл ящик столика Барвинок и, не обнаружив ничего, кроме копирок, понял, что допустил просчет, не забрав у Нины панку, в которой, очевидно, было окончание рукописи Журавля.

И он решил поручить Струцю съездить сегодня в Березняки, домой к машинистке, чтобы проверить, правду ли говорили о тяжелой обстановке в ее семье и, главное, забрать конец работы.

Он думал о том, что материалы Журавля должны быть приобщены к делу, и подыскивал доводы, чтобы, не нарушая закона, возвратить их институту, не задерживать внедрение в производство ценного изобретения.

7

Коваль заглянул в кабинет Струця, беседовавшего с Ниной Барвинок, когда старший лейтенант дошел до белого каления.

Худенькая миловидная женщина, сидевшая напротив него, в которой Дмитрий Иванович узнал машинистку, на вопросы отвечала грустно краткими «да», «нет» или «не знаю» и покорно соглашалась, когда старший лейтенант указывал ей на противоречия. Она была совсем убита свалившейся бедой, и вызов в милицию стал для нее тяжким испытанием.

— В конце концов, чем вы докажете, что ушли первой и сказали, что чайник скоро закипит и кофе пусть заваривают сами? — уже повышенным тоном спрашивал Струць, когда вошел полковник.

Машинистка пожала плечами, мол, чем я могу доказать?! Увидев Коваля, она еще больше сжалась на стуле и ниже опустила голову.

Дмитрий Иванович уселся в углу, так как кабинетик Струця был тесноват для трех человек. Он укоризненно посмотрел на его хозяина. Кому-кому, а старшему лейтенанту хорошо известно, что бремя доказывания лежит на дознавателе и следователе и этого нельзя требовать от подозреваемой. Но он ничего не сказал, не желая ставить старшего лейтенанта в неловкое положение. Да и взглянув на Струця, полковник понял, что тот сам не рад своей промашке, но не решается ее исправить, чтобы не акцентировать на этом внимание.

— А Журавель или Павленко слышали ваши слова? — уже тише спросил Струць.

— Не знаю, — коротко ответила машинистка.

— Скажите, Нина Васильевна, в котором часу вы ушли в тот вечер из квартиры Журавля? — поинтересовался Коваль. — Имейте в виду, вам не нужно оправдываться и доказывать. Просто обрисуйте нам обстановку того вечера, — добавил он, покосившись на старшего лейтенанта.

Машинистка не скрывала, что в последний вечер Журавля у него в гостях были она и Павленко: кто ушел первым, а кто оставался с хозяином, стало ключевым вопросом дознания, и Коваль, видя, что Струцю это трудно выяснить, решил подойти к решению задачи с другой стороны.

Машинистка на секунду подняла голову и, не заметив во взгляде Коваля сердитых искорок, которыми только что осыпал ее усатый старший лейтенант, приободрилась и расслабилась.

— До минуты не помню, — ответила женщина. — Домой пришла около девяти, но по дороге заходила в продуктовый магазин на левом берегу, потом в гастрономе стояла за яблоками. Диме моему нужны фрукты, а яблоки были недорогие. Стояла, наверное, с полчаса.

Струць с удивлением смотрел на женщину, которая до сих пор отвечала одним-двумя словами, а тут вдруг разговорилась.

— Значит, — рассуждал вслух Коваль, — если отбросить от времени прихода домой, так сказать, магазинное время?.. Кроме продуктовых магазинов, вы никуда не заходили?

Нина покачала головой.

— Магазины в общей сложности у вас сколько заняли?

— Около часа.

— Часть покупок делали на левом берегу? А яблоки?

— Яблоки недалеко от дома, в гастрономе «Славутич».

— А время на дорогу? — подсказал Струць. — Вы пешком шли?

Дмитрий Иванович знал, что путь от Русановки, где жил Журавель, до Березняков не должен занять много времени.

— Пешком, конечно, — отвечала машинистка. — Я ушла от Антона Ивановича около восьми. Точнее не знаю, — словно оправдываясь, женщина вытянула левую руку, — часов у меня нет. Мои испортились, никак не отремонтирую… А у Антона Ивановича я не посмотрела…

Вспомнив о Журавле, Нина Васильевна снова погрустнела, казалось, вот-вот всплакнет.

Старший лейтенант тем временем подсчитывал на листке бумаги минуты, затраченные женщиной на дорогу в магазины, на покупки и возвращение домой.

Видя, что Струць занялся арифметикой, полковник подумал, что, наверное, не цифры смогут дать ответ на главные вопросы. Плюс-минус несколько минут в этой истории не решали дела. Важно было установить, действительно ли Барвинок ушла первой, оставив Журавля и Павленко вдвоем. Не хватало свидетельств людей, видевших, когда вышли из квартиры Журавля в тот вечер Барвинок и Павленко. Вместе ли или по очереди? И кто первый? В котором часу? А где взять таких свидетелей? Ведь никто специально не наблюдал за квартирой Журавля. Только соседи по дому могли случайно это заметить. И задача розыска сейчас — опросить людей. А пока… поскольку необходимых сведений не было, главным подспорьем являлась не арифметика, а психология. Нужно было вникнуть в отношения действующих лиц, понять их характеры. Другого пути, пока не установлены факты, нет, считал Коваль.

— Ну хорошо, скажите: почему вы вдруг ушли, собирались ужинать, хозяйничали, а потом, когда мужчинам захотелось кофе, вспомнили о доме, не дождались, пока закипит чайник? — спросил Коваль.

Машинистка послушно кивнула:

— Да, да, вспомнила и ушла.

— И ничего не произошло?

— Где?

— В комнате, где ужинали наши друзья. Между вами и ими?

Нина Васильевна пожала плечами.

— Вы не поссорились с Антоном Ивановичем?

— Нет, что вы, — глаза женщины сразу наполнились слезами. — С Антоном Ивановичем? Нет, нет, — покачала она головой. — Разве с ним можно ссориться! — Она говорила гнусаво, ибо все время терзала платочком нос.

— И он вас ничем не обидел в тот вечер?

Женщина не ответила. Слезы начали душить ее. Она пыталась их сдержать и в конце концов сильно раскашлялась. Когда кашель прошел, подняла на Коваля мокрые глаза и укоризненно произнесла:

— Такое говорите!

— Вы любили его?

— Да.

— Собирались уйти к нему?

— Да…

— Это решение было обоюдным?

— Да.

— Но оно никак не осуществлялось?

Женщина тяжело вздохнула.

— Почему, если не секрет? Антон Иванович передумал?

— Это благороднейший человек, человек слова, это, это… — Барвинок, не в силах произнести слово «был», вот-вот могла снова залиться слезами.

— Так по чьей же вине не состоялась ваша новая семейная жизнь? Муж? Отец? Вмешалось общественное мнение?

— По моей, — тихо произнесла Нина Васильевна. — Только по моей. И это я себе никогда не прощу! — От слез ее нос, все лицо, казалось, распухло, светлые миндалевидные глаза покраснели.

— Не плачьте, Нина Васильевна, — попросил полковник. — Увы, Антону Ивановичу уже не поможешь. — Дмитрию Ивановичу было неприятно видеть Барвинок в таком неприглядном виде.

Посматривая на Нину Васильевну, Коваль перебирал в памяти все, что узнал об этой женщине. Родилась она в селе, под Киевом, в счастливой семье, где была единственным ребенком. Росла тихой девочкой, унаследовав от матери не только миловидность, но и мягкий, покладистый характер. Отец — колхозный механик Василий Козак — и мать — счетовод сельпо Ганна Григорьевна — души в ней не чаяли. Ниночка помогала по хозяйству, не водила ни с кем знакомств, не убегала с подружками на луг, тянувшийся до самого Днепра, где в высокой траве можно было играть в прятки. Одним словом, не доставляла родителям никаких хлопот…

Но однажды летом, когда Ниночка перешла в седьмой класс, случилось несчастье. Пьяный тракторист в сумерках наехал на Ганну Григорьевну, возвращавшуюся с работы домой.

Отец Нины, не в силах перенести смерть жены, пытался повеситься в сарае, и его буквально вынули из петли.

С тех пор жизнь Нины пошла кувырком. Василий Козак запил и вскоре потерял должность механика. Он не мог больше оставаться в селе и подался в Киев… Там он устроился рабочим по ремонту мостовых. Нина еще два года ходила в школу, но, не видя перспектив после окончания десятилетки, из девятого класса ушла и поступила на курсы машинописи. Когда ей исполнилось восемнадцать, посватался приятель отца — бригадир каменщиков Гнат Барвинок. Старше Нины на десять лет, буйный во хмелю, он был несимпатичен ей. Но у отца, которого Барвинок постоянно поддерживал на работе и спаивал дома, было другое мнение, и Нина покорилась отцовской воле.

Первое время после скромной свадьбы в доме было спокойно. Но с тех пор как отцу совсем отказали руки и вся забота о семье легла на плечи Гната, тот распоясался. Нина старалась угождать обоим: и отцу, и мужу, но у нее плохо получалось. Потом родился сын, и женщина полностью замкнулась на ребенке…

— Мы просим вас, Нина Васильевна, — снова заговорил Коваль, — помочь разобраться в печальной истории гибели Антона Ивановича… Скажите, вы не ушли жить к Журавлю потому, что не хотели оставить мужа, лишить ребенка отца? Так? Если так, то я вас понимаю…

— Нет, не так, — решительно ответила женщина, отвернувшись от старшего лейтенанта, теперь ее лицо видно было только Ковалю. — Мужа я ненавижу… Ребенок? Митя? Разве ему такой отец нужен?

— Почему вы так говорите о своем муже?

— Для вас это не имеет никакого значения, — женщина снова мельком взглянула на Струця, и Дмитрий Иванович понял, что она стесняется старшего лейтенанта. Но не мог же Коваль попросить хозяина кабинета уйти. Тем более что прямо такое желание опрашиваемая не выразила.

— Кроме того, я боюсь мужа. Нетрезвый он очень опасен. Не раз угрожал мне ножом. Он способен на все… И я боялась подвергнуть опасности и себя, и, главным образом, Антона Ивановича.

— И отца?

— Ну и отца… — раздумчиво протянула женщина, — хотя его, может, и не тронул бы… Они ведь не разлей друзья по бутылочке… Впрочем, отца мне жалко: он столько пережил, очень несчастный, больной и по-своему любит меня. Вероятно, пьет еще и потому, что чувствует себя виноватым, хотя плохого он мне не хотел…

Жили мы очень бедно, а Гнат хорошо зарабатывал. Конечно, отец не думал, что моя жизнь так сложится. Сначала ругался с Гнатом, защищал меня, а потом еще больше выпивать стал. Если я ушла бы, совсем спился бы. И Гнат его из хаты вышвырнул бы. В общем, со мной было как в пословице: горько есть и жалко бросить.

— И как относился Антон Иванович к такой вашей нерешительности?

Нина Васильевна задумалась, стянув брови над переносицей.

— Как? Сначала сердился, говорил, чтобы я не боялась, он защитит… Но потом махнул рукой: ну, смотри сама, я подожду, мой дом — твой дом, и Митьку заберем… Да только не раздумывай долго, а то, гляди, опоздаешь… — Нина Васильевна немного помолчала. — Скажу правду, — наконец произнесла она, — у меня иногда появлялось такое чувство, что он предлагал мне это не столько из любви, сколько, зная мою нелегкую жизнь, по доброте своей, из жалости. И когда видел, что я не решаюсь, это не то чтобы радовало его, но как-то устраивало, словно успокаивало. Мол, он свой долг выполнил, предложил, а что я тяну — баба с воза, коням легче… Он не настаивал категорически, не ругался, не стукнул, как говорят, кулаком по столу… А я все ждала: возьмет однажды да и не пустит домой… Увы!.. И такое спокойное его поведение тоже сдерживало меня от решительного шага…

Ковалю вспомнились слова Килины Сергеевны о том, что теперь, после смерти Журавля, Нина помирится с мужем и успокоится.

— А может, вы не решались на этот шаг еще и потому, что Антон Иванович был человек хотя и добрый, но импульсивный? — спросил полковник.

— Да, очень добрый, — кивнула Барвинок. — Но при чем тут «импульсивный»?

— Опора не твердая. И не однолюб по складу характера.

Нина Васильевна уже не теребила нос и разговаривала с Ковалем, казалось, совсем спокойно, но на это замечание не ответила, только возмущенно посмотрела.

— Вполне понятно, — продолжал свое полковник, — если вы боялись разрушить одно и не построить другое. Круг интересов у вас с ним разный. Да и не были уверены, состоится ли новая семья, как уживутся новый муж и ваш сын. А вы ведь, как и всякая женщина, в первую очередь — мать.

При этих словах покорно отвечавшая до сих пор на вопросы Коваля машинистка запротестовала:

— Я не могу продолжать разговор о наших чувствах и взаимоотношениях с Антоном Ивановичем. Мне тяжело.

— Что ж, — мягко произнес Коваль. — Перейдем к другому. Антон Иванович одновременно с научной работой сапожничал?

Машинистка инстинктивно спрятала ноги под стул. Дмитрий Иванович заметил это непроизвольное движение.

— Не нужно, Нина Васильевна, прятать, я уже обратил внимание на ваши красивые сапожки и знаю, что пошил их Журавель… Ничего в этом плохого нет. Скажите, у него много было заказчиц?

— Не было никаких заказчиц! — быстро заговорила женщина. — Он деньги не брал. И шил, может, одну-две пары в год друзьям. Он был художником, любил рисовать, у меня есть его пейзаж. Он говорил: «Когда я делаю что-нибудь красивое, то руки у меня заняты, а мысли свободны и легки, и мне лучше думается…» А еще сказал, что и Лев Толстой в свободное время любил тачать сапоги… Какое же это преступление?!

— Я не сказал — преступление, Нина Васильевна! — с ударением на слове «преступление» заметил полковник. — Почему вы считаете, что мы здесь с Виктором Гавриловичем только о преступлениях говорим, все к преступлению сводим? Художник — это прекрасно. И я вам скажу, Нина Васильевна, — продолжал Коваль, наклонившись к женщине, словно сообщал ей это по секрету. — что талантливый модельер обуви не меньший художник, чем портретист или пейзажист. Но, впрочем, оставим Толстого и высокое искусство в покое и вернемся, как говорится в пословице, «к нашим баранам», то есть к прозе жизни. Значит, Антон Иванович денег не брал с друзей или подружек. Мужчинам он, кажется, не шил, только изящные женские туфельки или сапожки… Так откуда у него были деньги? На зарплату младшего научного сотрудника не разгуляешься. Вон по соседству такой же молодой ученый Павленко… И жена работает. Детей нет. Однако живет труднее. Или у Антона Ивановича богатые родители, родственники, ему кто-то помогал?

Лицо машинистки приняло удивленное выражение:

— Вы что! Никто. У него мама где-то на Ровенщине или Волыни, он сам ей посылал…

— И еще такой вопрос, Нина Васильевна. Вы сказали, что Журавель шил одну-две пары в год приятельницам… — Ковалю хотелось добавить: «Как вы относились к такому альтруизму, собираясь за него замуж?» — но воздержался. Женщина могла ответить, что еще не имела на Антона прав и что это ее личное дело, и вообще заявить, что больше она не собирается раскрывать тут душу. Но главным образом ему не позволял задать этот вопрос такт, хотя ответ его очень интересовал, так как высветил бы истинные отношения между нею и Журавлем. Правда, Коваль надеялся, что это ему удастся выяснить позже, не прямо «в лоб». — Однако в Киеве, — продолжал полковник, — сапожки такой оригинальной модели встречаются на улицах не у двух или трех модниц, а значительно чаще. И это в таком огромном городе, как наш! Я вам, конечно, верю! — поспешил добавить Коваль. — Но мне не все здесь понятно… Противоречие! Как объяснить? Убедиться в том, что таких сапожек намного больше, чем вы говорите, не трудно и без вычислительной техники.

Нина Васильевна ничего не смогла или не захотела объяснить, и Коваль решил пока оставить вопрос открытым.

Они еще долго разговаривали в кабинете Струця. Старший лейтенант интересовался времяпровождением Журавля, и машинистка рассказывала, что иногда к нему заходили знакомые, в основном женщины, и чаще всего портниха Христофорова. У Антона Журавля дом был открыт для друзей — Нина нашла нужное слово «дружелюбный» — в баре всегда стояло какое-нибудь хорошее вино, но больших застолий хозяин не любил. Если появлялся кто-нибудь, хлебосольный Журавель предлагал стакан вина, легкую закуску. Разговоры шли обычно об институтских делах, иногда о фильмах, артистах, летних отпусках, о всякой всячине, как бывает, когда нет постоянного общества и единых интересов. Бывало, собиралось сразу несколько человек, тогда могли и в карты сыграть. Сама Нина, если не возилась на кухне — надо же было помочь Антону Ивановичу по хозяйству, — тоже принимала участие в беседе молодых людей.

Частенько ставили музыкальные записи. Случалось, Антон просил, чтобы она спела. С такой просьбой он обращался редко, и она не отказывалась, хотя голос у нее был слабенький, Антон говорил — «комнатный».

Приходила она в этот дом часто.

— У меня своей машинки нет, — объясняла женщина, — и почти каждый вечер я оставалась в институте, чтобы сделать кое-что для себя, в общем, частную работу. Соскучившись по Антону, я бросала все и бежала к нему. Это была для меня единственная отдушина, отрада, без которой не знаю как теперь жить буду…

Коваля интересовало, как относится Нина Васильевна к Христофоровой и чете Павленко.

К удивлению Дмитрия Ивановича, о Христофоровой она ничего плохого не говорила.

— Что же, — отвечая на вопрос о портнихе, впервые за все время беседы улыбнулась Нина Барвинок, — женщина она энергичная, интересная, богатая, да Антону Ивановичу не так уж и нужная… Она всегда старалась показать, что я, мол, не пара Антону, не ко двору, но я на нее за это зла не держала, все равно он не на ней, а на мне хотел жениться. Да какая из нее жена — кукушка она! Дочку в Одессе бросила, своего дома не знает. Только и того что портниха модная да денег полные карманы. А Антону Ивановичу не деньги нужны были. У него своих хватало. Он мне так и сказал: люблю тебя, Нина, за мягкость, душевность, а в этой Келе ни того, ни другого…

— Вот я и думаю, Нина Васильевна, — продолжал допытываться Коваль. — Не от сапожного ли ремесла у Журавля появлялись деньги? Иначе откуда же?

Однако и на этот раз женщина только пожала плечами.

Рассказ машинистки постоянно прерывался грустными вздохами, и, если бы не умение Коваля вовремя менять тему, вся их беседа была бы скомкана и залита слезами.

Расспрашивая Нину Васильевну о том, что она слышала о соседях Журавля, полковник с удивлением отметил, что больше всего она почему-то симпатизировала Варваре Алексеевне, говорила о ней лишь хорошее, хотя знала ее только со слов Павленко да Антона Ивановича и видела в квартире Журавля всего один или два раза.

— Она, наверное, добрая женщина. Вы подумайте, товарищ полковник, какая жена будет разрешать мужу целыми вечерами торчать у соседа-холостяка, к которому заглядывают женщины? Он, правда, жаловался, что «под колпаком» у нее. Но какой же это «колпак», если ему такие вольности разрешают?! Может, потому считал себя «под колпаком», что она его, мямлю, вечно толкала в спину. Да если бы не жена, этот Вячеслав ничего в жизни не достиг бы…

— Не любит, наверное, безразличен он ей, поэтому и не ревнует, — забросил удочку Коваль.

— Кто это знает, — ответила машинистка, — но, по-моему, любит, и очень, несмотря ни на что. А он это не ценит и не понимает. Хотя лично я удивляюсь: любить Вячеслава? Он такой скучный, занудный, да еще ко всем юбкам цепляется.

Он и ко мне приставал! Но вы же понимаете, товарищ полковник, — стыдливо опустила глаза собеседница, — смешно говорить! Нынешней зимой дошел до такой наглости, что стал объясняться и наговаривать на Антона. Называется друг. Да и подходил к этому гаденько, хитренько. Сначала вокруг да около: «Поймите меня правильно» да «поймите меня правильно». Это у него любимые словечки. А потом прямо заявил: «Не верьте Антону, не женится на вас… А я вас люблю, Нина Васильевна, и готов на все». Нужен он мне! Я его как шуганула!

— Вы, конечно, не рассказали об этом Антону Ивановичу?

— Нет конечно. Мне было стыдно за Вячеслава и за себя тоже — Антон мог подумать, что я дала повод, если даже такой трус, как Вячеслав, решился на объяснение. А еще потому не рассказала, что заранее знала его ответ. Засмеялся бы, как это бывало и раньше, и сказал бы: «Не обращай внимания, Вячеслав — талантливый, а все талантливые люди чуть-чуть психи».

Я часто думала, почему это Антон, который кое-что все-таки и сам замечал, не перестает якшаться с Вячеславом, не гонит его. Мне было непонятно. Потом решила: потому, что работают в одной лаборатории.

Жаль, Антон не видел, что Вячеслав совсем не друг ему, всегда завидует. И не боялся этого.

— Ну почему же бояться? — не то возразил, не то удивился полковник. — Зависть очень нехорошее, даже мерзкое чувство. Но от него страдает не тот, кому завидуют, а тот, кто завидует. Оно точит душу завистника, как ржавчина железо. Вот зависть и ее родную дочь — клевету — больше всего ненавижу! — сердито произнес Коваль и вдруг неожиданно улыбнулся. — Сам было чуть не пострадал от них. А вы замечали проявления зависти у Павленко? — пытливо посмотрел на женщину полковник.

Перед глазами Нины Васильевны калейдоскопически пролетели знакомые картины: вот Вячеслав Адамович с мрачным видом смотрит, как они танцуют с Антоном. Комната небольшая, и они не столько танцуют, сколько обнимаются. Наконец Павленко не выдерживает. «Я пошел», — бросает он и поднимается. «Ты куда?» — спрашивает Антон. «Не буду вам мешать», — мрачно, скороговоркой произносит тот и скрывается за дверью.

А вот Вячеслав Адамович пытается потанцевать с ней, но, перехватив насмешливый взгляд Антона, отказывается от своего намерения и отходит! А недавнее объяснение в любви на лютом морозе… Но Нине не хотелось сейчас об этом рассказывать… Неприлично говорить чужому человеку, что Павленко завидовал любви Антона, да и полковник, очевидно, имеет в виду другую зависть.

Женщина промолчала.

— Да вам, наверное, все это показалось, — вызывая машинистку на откровенность, произнес Коваль. — Нечему завидовать-то: оба молодые ученые, способные, даже талантливые, перспективные. Ну допустим, у Журавля ковер на полу помягче, мебель подороже, для таких людей, как они, все это не предметы зависти… Мне кажется, наоборот, покойный Журавель мог чуточку завидовать уму, оригинальным идеям, творческим задумкам и находкам Вячеслава Павленко. И, если хотите, даже его уравновешенной, семейной жизни.

Нина Васильевна была обескуражена таким поворотом разговора и не знала, что ответить. Слова Коваля поколебали привычные представления женщины, и откровенного разговора не получилось.

— Вспомните еще раз, о чем беседовали друзья в тот вечер.

— Я уже говорила, — устало напомнила Нина Васильевна, — о рукописи. Я ее печатала, но, как обычно, механически, не вдумываясь в текст. Если начнешь вчитываться, ничего не успеешь сделать. Там что-то о способе шлифовки, изобретение Антона Ивановича.

— Друзья не спорили между собой по этому поводу?

— Да нет же!

— А настроение?

Нина Васильевна немного подумала.

— Антон как всегда был весел, радовался, не знал, бедняжка, что его ждет… Выпил много, Павленко тоже выпил и затянул свое обычное, занудное, мол, «пойми меня правильно…», и с каждой рюмкой мрачнел все больше. А потом сказал: «Нина, свари кофе мне и нашему будущему миллионеру, черт его побери! Мы опьянели». И снова со своим вечным: «Антоша, милый, пойми меня правильно, не обижай», — полез целоваться.

У Коваля в ушах пропищал вдруг восторженный возглас заведующего лабораторией: «Сколько получил бы? Много, очень много!.. В деньгах? Не подсчитать!»

Дмитрий Иванович на секунду отключился от всего, что окружало его. Глаза его в это мгновение ничего не видели, а в ушах звучал голос Василия Ферапонтовича, который от волнения сорвался и стал похожим на писк комара:

«Сколько получил бы? Много, очень много!.. В деньгах?.. Не подсчитать!»

И тут же Коваль подумал: «А кто теперь это вознаграждение получит? Изобретатель умер. Работа сделана, и внедрит ее уже институт, как изобретение всего коллектива. Во всяком случае, получит не один Павленко. Надо поинтересоваться, что пишет Журавель в этой рукописи, упоминает ли соучастие Павленко или нет. Естественно, нет, — ответил сам себе полковник. — Ведь в заглавии значится только один автор: Журавель А. И.».

— Значит, вы наполнили чайник, поставили на плиту, — продолжал интересоваться событиями трагического вечера Коваль, — включили газ… и зажгли его… Зажгли? — переспросил женщину.

Каждую фразу полковника Нина Барвинок сопровождала кивком.

— Зажгла.

— Чем?

— Спичкой. Есть электрозажигалка, но люблю спичкой.

— А потом возвратились в комнату и вдруг решили немедленно идти домой. Вы не любите кофе?

— Нет, почему? Люблю.

— Почему же на этот раз отказались? Дома у вас есть кофе?

— Не всегда.

— Так почему же вы неожиданно ушли?

Нина Васильевна с ответом замешкалась.

— Вы заранее взяли из серванта не три, а две чашечки и поставили на стол. — Не дождавшись ответа, Коваль продолжал: — А почему для двух маленьких чашечек чайник наполнили доверху?

— Я всегда наливаю полный… Как каждая хозяйка.

— Каждая?

— Я так привыкла. У нас на кухне колонка, и лишние стаканы кипятка никогда не помешают.

Ковалю стало казаться подозрительным, что женщина не спрашивает, как погиб Журавель, такой близкий ей человек. И Варвара Алексеевна не интересовалась, и эта не спрашивает. Может, старший лейтенант проговорился в его отсутствие и она уже все знает? Вряд ли… А возможно, на Русановку бегала. Но и на Русановке подробностей не знают. И держалась бы Барвинок, если бы знала, не так спокойно. И он решил поговорить в открытую.

— Вы не спрашиваете, как погиб ваш друг. Разве вас это не интересует?

— Какая разница… — печально вздохнула женщина. — Его не вернешь.

Но теперь на душе у Нины стало тревожно, и с каждой минутой эта пока неясная ей тревога росла. Она пристальней всматривалась в Коваля, даже огляделась вокруг, стараясь разобраться, что же ее беспокоит.

— Я понимаю вас, — согласился полковник. — Но для нас все имеет значение… Антон Иванович Журавель отравился газом, — произнес он после небольшой паузы. — Вода из переполненного чайника, который вы поставили на плиту, при кипячении залила огонь. Газ, не сгорая, заполнил комнату. Никто не догадался перекрыть его… Что вы можете на это сказать?

Упади небо на ее голову, женщина не была бы так потрясена. Она побелела как бумага, закрыла глаза и, казалось, потеряла сознание. Коваль кивнул на графин, стоявший на столе, и старший лейтенант Струць бросился наливать воду в стакан.

Но машинистка уже пришла в себя.

— Господи, зачем я тогда спешила?! — пробормотала она. — Зачем! Ведь могла еще побыть! Напоила бы кофе. А с яблоками да магазинами успелось бы! Теперь всю жизнь буду казниться… Какой грех на душе! Это я виновата, я! Ах, боже мой, старая дура!

Если бы не трагичность события, было бы смешно, как молоденькая женщина клеймит себя «старой дурой».

— Успокойтесь, Нина Васильевна, — остановил ее причитания Коваль. — Вас мы ни в чем не обвиняем.

При этих словах женщина бросила на полковника возмущенный взгляд. При чем здесь ваше «обвинение»?! Она сама обвиняет себя, сама казнится!..

— Нина Васильевна, вы знали, что и Павленко участвовал в изобретении? — спросил Коваль. — В вашем институте сказали, что идею, в общем-то, возможно, подал Вячеслав Адамович. А Журавель только разработал. Вам ничего об этом не известно? Если так, то Павленко тоже стал бы если не миллионером, то полумиллионером, а может, и полным хозяином изобретения… Что вы на это скажете, Нина Васильевна?.. Он и тогда показался бы вам таким ничтожным, как сейчас?

В ушах Коваля продолжал звучать писклявый голос Василия Ферапонтовича.

Машинистка молчала. Говорить она была не в силах…

8

— Эксперты пока не дают нам никаких данных, Петр Яковлевич, — сказал Коваль следователю Спиваку, задумчиво поглаживая свою начинающую лысеть голову. — Я уже прикидывал и так и сяк. Никаких версий, кроме несчастного случая. Выходит, и состава преступления нет. А человека, конечно, жалко, многообещающий ученый, все говорят — талантливый, да и просто жить ему бы еще и жить.

Итак, скорее всего несчастный случай, от которого никто не застрахован, — повторил полковник после краткой паузы. — Журавель, безусловно, и сам виноват — так сказать, вызвал джинна из бутылки. В самом прямом смысле слова. — Коваль положил перед Спиваком листок с выводом экспертизы. — Вот читайте: «Находился в состоянии сильного опьянения». Не пил бы — не уснул, снял бы чайник с плиты и выключил газ… Так что обвинение вроде бы остается предъявить только бутылке.

Полковник говорил медленно, с паузами, словно еще раз проверял себя и одновременно давал возможность следователю возразить по ходу рассуждения.

— И просить суд приговорить ее к пожизненному заключению! — вздохнул Спивак. — Так что, Дмитрий Иванович, по-вашему, можно закрывать дело? — вопросительно посмотрел он на полковника, так же не спеша со своими выводами.

— И все-таки закрывать, думаю, рано, Петр Яковлевич. Смущают некоторые непонятные мне обстоятельства, — откровенно признался Коваль.

Излагая свои соображения следователю, Дмитрий Иванович сам себя спрашивал, почему он сомневается, что это несчастный случай. Ведь все говорит за это. Правда, случай очень нелепый, но чего в жизни не бывает! Но полковник пока еще не понимал, почему произошел этот случай, какие обстоятельства его спровоцировали, и это его тяготило. Допрашивая соседей Журавля, пытаясь ощупью обнаружить путеводную нить к истине, сам себе казался слепым котенком. Этого он тоже не любил. В таких трагических событиях, как смерть человека, по его мнению, все должно быть предельно ясно.

Уже после первого знакомства с обстановкой квартиры погибшего, с окружением, соседями, институтом он почувствовал, что в этой печальной истории не обошлось без вспышки чьих-то страстей. Срабатывала развитая интуиция, хотя Коваль и умел сдерживать воображение и не спешить с выводами, так как понимал, что в силу специфичности своей профессии в сомнительном случае он, не желая, все-таки может настроить себя на то, что это преступление.

Он не хотел искать преступление там, где его нет. Это было бы пустой тратой времени и сил и, самое главное, подрывало бы веру в то, что в жизни больше добра, чем зла. Поэтому сейчас, у следователя, словно проверяя себя, не настаивал на поисках в этом происшествии следов злого умысла.

Он также не признался Спиваку, что трагедия до сих пор неизвестного ему Журавля взволновала его и он не сможет забыть о ней, пока не отбросит полностью свои сомнения. В официальной обстановке было смешно ссылаться на личные эмоции, и он умолчал об этом.

Ему вдруг вспомнился темный лес, в котором заблудился ребенком. Сколько ему было лет? Пять? Шесть? Этого он не знал. Сейчас, словно сквозь пелену, отгораживающую от детства, он снова увидел размытую временем картину: огромные стволы старых осин и берез, толстыми скрюченными корнями уходящие в землю, высокие колючие кусты шиповника, ощетинившийся ветвями подлесок и темный шатер листвы, под него он входит и попадает в таинственный мир. Дело было в конце дня, не стесненный мелочной опекой матери, которая куда-то ушла со двора, заигравшись, он оказался на опушке старой Колесниковой рощи. Лес манил неизведанной глубиной, сказкой. Он шел и шел, сумерки в лесу быстро густели, его охватывало какое-то неясное беспокойство, но его тянуло дальше, и он не мог сопротивляться этой силе. И только когда из-за старого трухлявого пня выглянуло кряжистое чудовище с огненными глазами, он испугался, закричал и бросился назад.

Лес не сразу отпустил его, и только выбежав на берег Ворсклы, на простор, над которым еще играли последние розовые лучи света, он сообразил, как найти дорогу домой.

Через много лет понял, что наткнулся тогда в роще на целую семью светлячков-гнилушек, только и всего!

На всю жизнь у него сохранилась любовь к лесу, в глубине которого всегда пряталась тайна, сохранилась тяга к неизвестному и то легкое беспокойство, что охватывало его, когда входил под темный свод ветвей, где его далекий предок — охотник — настороженно ждал встречи с опасностью…

Человеческие отношения намного таинственней, чем Колесниковая роща в далеком детстве, и, разгадывая их, Дмитрий Иванович стремился заглянуть в самые дальние уголки души и только тогда успокаивался, когда тайное становилось явным и он, как когда-то в детстве, снова выходил на простор.

— До того как уснуть, — после долгой паузы продолжал свое сообщение полковник, — Журавель был не один. У него находились гости, о чем свидетельствуют остатки угощения на столе в комнате.

Были опрошены некоторые лица, телефоны которых взяли из записной книжки погибшего, а также, и прежде всего, молодая женщина, машинистка института Нина Барвинок — любовница Журавля. Встречались и с соседями погибшего, и с коллегами по институту. Беседовали еще с некой Килиной Христофоровой, портнихой, тоже приятельницей Журавля. Установили, что в тот вечер у Журавля гостили Нина Барвинок и Вячеслав Павленко.

Особое внимание мы с Виктором Кирилловичем, — кивнул Коваль в сторону молодого офицера милиции, который сидел на стуле и был третьим участником этого небольшого совещания следственно-оперативной группы, — естественно, уделили Нине Барвинок.

Струць, до сих пор ничем не привлекая к себе внимания, следил за суждениями полковника и следователя, готовый включиться в беседу, если обратятся к нему. Но это объяснялось не застенчивостью, от которой старший лейтенант страдал в начале службы, тогда, когда занимался с Дмитрием Ивановичем делом об отравлении пенсионера Залищука, а служебной этичностью. Теперь Струць работал инспектором уголовного розыска в городском управлении, самостоятельно выполнял отдельные задания. Его уже не смущала, как прежде, круглая коричневая родинка над верхней губой, похожая на искусственную мушку. Забывал о ней, так как коллеги перестали подтрунивать, называть его то «красной девицей», то «панночкой Струць», и вспоминал только, когда брился, боясь потревожить. Он отрастил усы, надеясь со временем полностью скрыть ее. Лицо его стало мужественнее и приобрело не напускную, а естественную солидность. Сейчас в ответ на жест полковника он наклонил голову в знак подтверждения его слов.

— Барвинок — женщина с нелегкой личной судьбой, — говорил Коваль, — очень мягкая по натуре. Была по уши влюблена в Журавля и собиралась ради него оставить мужа. Она призналась, что находилась в тот вечер у Журавля, который ужинал в обществе соседа, накрыла на стол, но вскоре ушла, так как спешила домой. Призналась, что сама поставила чайник на плиту, молодые люди хотели кофе.

По ее словам, ничего особенного в тот вечер не произошло. Журавель, правда, был в ударе. Он рассказывал, как удалось ему дать жизнь своей научной идее. Перепечатанную рукопись его работы она как раз и принесла тогда. Но не полностью. На следующее утро допечатала ее и прибежала в обеденный перерыв, но Журавля уже не было в живых. Я приобщил эту рукопись к делу. — Коваль кивнул на папку, лежавшую на столе у следователя. — Однако, думаю, надо будет возвратить ее институту, так как в этой работе содержится нечто полезное для промышленности. Сам я, признаться, Петр Яковлевич, в машиностроении слабоват, мышление не техническое, хотя немного учился. Но тут и зайцу ясно, что изобретение Журавля следует побыстрее внедрять в производство. Заведующий лабораторией НИИ, с которым я беседовал, считает, что это серьезное новшество даст промышленности немалый экономический эффект. Я тоже так думаю.

— Ну, это не только ваша беда, Дмитрий Иванович, — улыбнулся Спивак, — «не техническое мышление». — И чтобы полковник не подумал, что говорит о себе, добавил: — Я разберусь. Я ведь до юридического два года в политехническом учился. И тогда решим, что делать с рукописью. В крайнем случае копию снимем для института.

— Так вот, Петр Яковлевич, повторяю, — сказал Коваль, — по словам Нины Барвинок, ничего существенного в тот вечер не произошло. Если не считать, что Журавель на радостях пил больше обычного.

— По причине этого самого изобретения?

— В институте мне сказали, что он ездил в Тольятти, на автозавод. Наверное, договорился о внедрении своего детища. Можно запросить Тольятти, но думаю, это сейчас не столь важно.

— А Павленко?

— О Вячеславе Адамовиче Нина мало рассказывала. Ограничилась несколькими фразами. Мол, как обычно молчал. Выпил, но не закусывал, листал рукопись Журавля. Если раскрывал рот, произносил только: «Поймите меня правильно», а потом снова замолкал или бурчал что-то себе под нос. Его и в институте так называют — «Поймите меня правильно», говорила машинистка. «А я его вообще не замечаю. Он для меня пустое место». Однако призналась, что Павленко за ней пытался ухаживать, хотя и безуспешно.

Когда Павленко ушел от Журавля, мы еще не знаем, так как не беседовали с ним. Утром следующего дня он уехал в командировку в Ереван и возвратится лишь через неделю. Не считая допрос срочным, я не давал отдельного поручения ереванцам. Сам хочу с ним побеседовать. Для полноты дознания… Чтобы если уж закрывать дело, то с полной уверенностью, с полным основанием. — Коваль на несколько секунд умолк. — Понадобится, вызову его раньше. Он, как и Барвинок, для нас важнейший свидетель.

Во всем еще надо хорошенько разобраться, — продолжал Дмитрий Иванович. — Кстати. Их было трое за столом в тот вечер. Журавель, Нина Барвинок, Павленко. При вскрытии квартиры на столе стояли почти пустая бутылка из-под коньяка, рюмки, тарелки с едой, кофейные чашки. Все это, Петр Яковлевич, вы знаете… Стояли три рюмки, три тарелочки, но только две чашки для кофе, обе чистые. Нина Барвинок признает, что кофе только собирались пить.

Почему три, три и… две? Значит, сначала и она ужинала, но потом, когда ждали кофе, точнее кипятка, внезапно ушла… Что же произошло после того, как женщина поставила чайник на плиту, — почему заторопилась домой? Может, обиделась на Журавля — он ведь, судя по рассказам, умел обидеть неожиданной выходкой. Или ее бегство не было внезапным? Не вдруг… А преднамеренно?

— Да, да, это интересно, Дмитрий Иванович, — оживился Спивак. — Деталь существенная. Все там, очевидно, складывалось не просто. Вечный треугольник. Возможно, что-то между мужчинами произошло. А она скрывает. И очень хорошо, что вы обратили внимание на такое обстоятельство, как отсутствие третьей чашки для кофе. Значит, не вдруг заторопилась машинистка домой, а заранее замыслила улизнуть. Наверное, от этого и надо нам танцевать. Гляди, окажется — главная ниточка…

В голосе следователя Ковалю послышались назидательные нотки. Не хватало еще, чтобы он сказал «молодчина».

— Деталь — это важно. Но не в деталях дело в конечном счете. — Коваль пристально посмотрел на Спивака. У него в прошлом были сложные отношения с прокурорскими работниками. Еще не забылась в городе история, как Дмитрий Иванович воевал со следователем Тищенко, карьеристом и бюрократом, и добился его увольнения из прокуратуры. Коваль считал, что никто не должен пренебрегать правдой, что справедливость должна соблюдаться прежде всего представителями права, иначе нарушается сам принцип ее. Нашлись и «хранители чести прокурорского мундира», которые упрекали Коваля в том, что он преследует молодого специалиста, и если не прямо, то косвенно пытались в свою очередь рассчитаться с подполковником. Как известно, это кончилось тем, что Дмитрий Иванович подал рапорт об отставке.

Но потом все образовалось, и уже не подполковник, а полковник милиции Коваль стал работать в своем управлении консультантом. Однако обида не проходила и иногда заставляла подозревать, что прокуратура привлекает его к делам не просто сложным, когда не могут справиться молодые работники, а к заведомо неперспективным, которые рано или поздно все равно придется сдать в архив.

Вот и сейчас у Дмитрия Ивановича мелькнула мысль: а не смотрит ли на него и Спивак, тоже сравнительно молодой следователь прокуратуры, как на человека хотя и уважаемого в правоохранительных органах и пока действующего, но, как ни крути-верти, место которого в почетном строю пенсионеров.

Полковник Коваль ошибался, что по-человечески можно понять, зная, какие подножки в свое время подставляли ему завистники. Следователь Спивак не принадлежал к их числу. И хотя работать с Ковалем ему пришлось только на завершающей стадии расследования дела об отравлении Залищука, он уже тогда проникся к Дмитрию Ивановичу доверием и уважением.

С тех пор Спивак изменился лишь внешне — вернее, другой вид худощавому лицу придали большие очки в роговой оправе, которых следователь раньше не носил, несмотря на предписание врачей. Но глаза его так же дружелюбно, как и раньше, смотрели из-за стекол.

— То, что Барвинок сказала, еще не доказательно, — снова заговорил Коваль. — Вот протокол беседы с другой приятельницей Журавля — портнихой Христофоровой. — Полковник пододвинул к Спиваку бумаги. — Хотя полностью доверять ее словам тоже не следует. Но, скажем, ее толкование отношений Нины Барвинок с Журавлем кажется верным: сначала — служебные, а потом — дружба, дальше близость, надежда молодой женщины изменить свою жизнь. Дома у нее действительно ад, а в обществе Журавля, его знакомых Нина преображалась: исчезала подавленность, робость. Она много читает, у нее еще совсем детские представления о жизни. Несколько романтическая, какая-то послушно-терпеливая, она по настоянию отца очень рано вышла замуж за человека духовно бедного. Хорошей жизни не получилось, и когда Журавель воскресил в ней романтические надежды, слепо доверилась ему. Но… Но покойный все оттягивал женитьбу — свидетельствует портниха, крах взлелеянных надежд оказался для молодой женщины тяжелее всех прежних невзгод. Хотя, замечу, Барвинок утверждает, что сама не решалась бросить семью и уйти к Журавлю. Но в это не очень верится. Как известно, от любви до ненависти один шаг. Да еще у таких экзальтированно-романтических натур, как эта совсем молодая женщина. У них нет полутонов, одни крайности. И о других судят по крайним меркам. Для них тот или иной человек: или — или. Или — великий, благородный, или — негодяй, подонок. Как считает Христофорова, Нина постепенно возненавидела Журавля. Продолжала ходить к нему, но, возможно, только для того, чтобы при случае отомстить. Портниха не исключает, что Барвинок, уходя, специально открыла газ, чтобы уснувший пьяный любовник погиб…

— Гм, — поднялся и, положив очки на стол, прошелся по кабинету высокий и худой, как жердь, Спивак. — И поэтому убрала свою чашку, — проговорил он. — Или, заранее готовясь к преступлению, вовсе не поставила третью на стол? И в этом ее промах? Будучи натурой нервной, пугливой, она поспешила удрать с места преступления. Допускаем это, Дмитрий Иванович?

— Если у Барвинок, предположим, любовь переросла в ненависть к Журавлю и женщина жаждала мести, она в то же время не могла не понимать, что ставит под угрозу жизнь и не виноватого перед ней человека — Павленко, — заметил Коваль.

— А может, у нее и с Павленко были свои счеты? А?.. Или, наоборот, они действовали вместе?

— Женщина — демон, — засмеялся Коваль. — У меня тоже было мелькнула такая мысль, но я ее потом отбросил. На Нину Барвинок не похоже. Не такой характер. Между прочим, Петр Яковлевич, кофе так и не пили.

— Могли передумать. Но в таком случае кто-то должен был снять чайник и выключить газ. Например, сам Журавель. А уж потом лечь спать.

— Экспертиза установила, — напомнил Коваль, кивнув на папку с документами, — что Журавель был в состоянии сильного опьянения.

— И второй человек, оставшийся в квартире, мог выключить. Верно?

— Второй человек оставался, очевидно, недолго. Иначе он почувствовал бы запах газа или сам угорел бы.

Спивак молчал. Коваль ждал, когда следователь выскажется более определенно.

— Очень важно установить, уснул Журавель, когда в квартире еще были гости или уже когда они ушли, — размышлял вслух следователь, посматривая то на Коваля, то на Струця.

— Думается, прилег на диван еще при гостях. Во-первых, он был настолько пьян, что вряд ли смог бы пойти закрыть за ними дверь. А сразу ли уснул, — Коваль развел руками, — трудно сказать.

— Замок в двери какой?

— Самозахлопывающийся. Гостей можно не провожать.

— Придется попросить у этой Барвинок отпечатки… И у Павленко, когда возвратится. Хотя отпечатки вряд ли прояснят картину.

— Дактилоскопию уже сделали, Петр Яковлевич, — сказал Коваль, — Виктор Кириллович, — обратился он к старшему лейтенанту, — где выводы?

Инспектор Струць раскрыл папку, вынул оттуда листки и положил их на стол перед следователем.

— На ручках плиты пальцы только самого хозяина — Журавля — и Нины Барвинок. Других нет, — прокомментировал Струць.

— Да она ведь, эта Барвинок, не отрицает, что зажигала газ, — сказал полковник.

Спивак рассматривал снимки.

— А где еще, — спросил он, — эти отпечатки?

— Машинистки и самого Журавля везде. А на входной двери есть и другие — целый букет. Сейчас уточняем, кому принадлежат.

— Возникает еще один вопрос, — словно раздумывая, произнес следователь. — Почему мы все-таки исходим из того, что первой ушла Барвинок? Только из ее показаний? Вы же сами считаете, Дмитрий Иванович, что они не доказательны. А если первым ушел Павленко? Тогда дело принимает совсем другой оборот.

— Установим. Пока же условно, в качестве рабочей гипотезы, допустим, что все было так, как говорит Барвинок: ушла первой, оставив друзей вдвоем.

— И не предупредила остающихся, что чайник на плите?

Коваль пожал плечами:

— Говорит, что предупреждала.

— Как женщина, хозяйка, она должна была знать, сколько времени нужно для кипячения чайника, и могла воды поменьше налить или уж подождать несколько минут. Кстати, кран, как мы уже знаем, был открыт на большой огонь. Значит, имеем основание предполагать, что в тот промежуток времени, когда эта Нина, поставив чайник на огонь, направилась к серванту за чашками и когда неожиданно решила уйти, что-то произошло, что-то вынудило ее покинуть компанию… И об этом она упорно умалчивает. Ведь так, Дмитрий Иванович? Я бы не отбрасывал априори также показания портнихи… этой, как ее…

— Христофоровой, — подсказал Струць.

— Да, Христофоровой, — продолжал следователь. — В них что-то есть, хоть какие-то факты. Да и соображения логичны. Вы же согласны, Дмитрий Иванович, что во имя любви иная женщина, не всякая, конечно, способна на все: и на подвиг, и на самое страшное преступление… А Нина Барвинок, как вы сами говорите, женщина романтическая и экзальтированная, со спрятанными в глубине характера немалыми страстями.

Коваль молча кивал, ибо ни подтверждать, ни опровергать слова следователя у него пока не было оснований. Чтобы не бросаться от одной версии к другой, предпочитал сейчас не иметь никакой.

— Еще один интересный момент. Петр Яковлевич, — сказал он, когда Спивак закончил свой монолог. — Вы обратили внимание на сапожок в передней, сапожные принадлежности в кухне, заготовки? Если бы не знал, что Журавель научный сотрудник, подумал бы — профессионал сапожник.

— Да, странные бывают хобби у людей, — задумчиво проговорил следователь, остановившись у окна, за которым кружила мелким снегом метель.

Полковник это движение отметил, он ведь и сам любил, размышляя, поглядывать в окно, на не ограниченный стенами служебного кабинета мир, ему казалось, что так лучше думается.

— У людей умственного труда бывают, — бросил Струць, поглаживая короткий ус.

Коваль улыбнулся: старший лейтенант, наверное, не считает себя работником умственного труда.

— В институте об этих его занятиях знали?

— Догадывались.

— Хобби не хобби, — сказал, оторвавшись от окна, Спивак, — а иметь в виду это следует. Но пока у нас с вами, Дмитрий Иванович, только догадки, а не факты, — вздохнул он. — Судя по тому, что мы имеем, мы ничего не имеем, — скаламбурил он. — Никаких доказательств, что в этой трагической истории есть злой умысел, что совершено преступление, что это, наконец, печальный бытовой случай, происшедший по неосторожности и при стечении неблагоприятных обстоятельств. Однако надо еще проверить: не было ли в плите технической неисправности. Возможно, ручка болтается и прокручивается. Могло показаться, что газ перекрыли, а в действительности — нет. Плита-то ведь не новая. Так?

— Да, не новая, Петр Яковлевич, проверим ее. Но газ незачем было закрывать, если чайник еще не закипел. Ведь когда мы вскрыли квартиру, стрелка краника указывала на «открыто» и газ шел.

— А вам известно, что чайник не закипел?

— Наоборот, закипел, в этом все дело, Петр Яковлевич! Вы же сами видели, что в поддоне собралась вода, которая при активном бурлении в чайнике выплеснулась на конфорку, потушила огонь, а затем стекла на поддон… Товарищ Струць, — повернулся к старшему лейтенанту Коваль. — Свяжитесь с газовщиками, пусть повнимательнее осмотрят плиту. Я думаю, — продолжал Коваль, снова обращаясь к следователю, — ничего, что фактов у нас пока нет, здесь дело не в конкретных фактах. Я тоже не стараюсь искать то, чего нет. Я только хочу подчеркнуть, Петр Яковлевич, что случай здесь исключительный, редкий, происшествие, не укладывающееся в обычные рамки… Кроме правды фактов есть еще правда характеров… И именно она нам должна помочь.

— Плохой характер это не преступление — во всяком случае, не доказательство. Если мы будем преследовать за характер…

— Я всегда был против преследования без оснований. Но характер, хотя и не доказательство, тоже объективный факт, который может привести к доказательству. Надеюсь, вы меня понимаете, Петр Яковлевич?

— Только при наличии того или иного противоправного деяния обладателя характера, если мы такое установим и докажем.

— Конечно. При наличии преступного действия или бездействия.

— А этого нет в данном случае? Или есть, Дмитрий Иванович?

— Именно это мы с вами и пытаемся установить, Петр Яковлевич, и изучение характеров лиц, окружавших Журавля, очень важный момент.

— Но не решающий. Вот вы, Дмитрий Иванович, упираете на «характер». Характер, говорите, это тоже — «факт», из которого можно извлечь доказательство. Вы сейчас, допустим, изучили характер Нины Барвинок. Вы установили, что характер у нее мягкий, спокойный, что она не способна на резкие, грубые и, конечно, противоправные действия. Активного сопротивления в сложных жизненных ситуациях эта женщина в силу своего характера, как вы считаете, оказать не может. На активные и даже преступные действия решится только в состоянии крайнего отчаяния. Значит, подозревать ее вроде бы нелогично… И в то же время вы себе противоречите, не оставляя все-таки мысль о возможности ее противоправных действий. На активные действия, говорите, не способна. А на пассивные? — спрошу я. Просто не снять с плиты чайник и уйти, зная, что может произойти беда, что при бурном кипении вода может залить огонь и в помещение пойдет газ.

Поставить на плиту чайник — это не преступное действие, а вот уйти, не погасив огонь, не сняв полный чайник, не предупредив об этом опьяневших людей, — это уже преступление, совершенное не действием, а бездействием, которое, с умыслом оно или без умысла, так же карается законом. Способен на такое преступное бездействие названный вами мягкий характер, а, Дмитрий Иванович?.. Молчите? Значит, дело не в характере. Разве только что Барвинок просто растяпа, но это тоже не снимает с нее вины… И вообще — изучение характеров это парафия скорее следствия, чем розыска.

— Ну, вы что-то мудрствуете, Петр Яковлевич, — обиделся Коваль. — Мне даже показалось, что хотите возвратить нас от признанной и проверенной дедукции к совсем древним, еще дошерлокхолмовским, временам — к отвергнутой индукции как метода.

— Все-таки, Дмитрий Иванович, нужно искать факты, доказательства и танцевать только от них, — убеждал Спивак. — И Шерлок Холмс тут ни при чем!

— Конечно, поищем, — согласился Коваль, — но не будем забывать о характерах, о побудительных мотивах… Думаю, что розыск с этим справится. Иначе мы ничего не найдем, не докажем.

— Так не будем пока закрывать дело? — примирительно спросил следователь, остановившись перед Ковалем.

— Подождем, — ответил полковник. — Я все-таки хочу выяснить все обстоятельства того застолья и роль каждого его участника.

— Я тоже хочу этого, — заметил Спивак.

— И вообще мне очень не нравится этот ужин, — продолжал Коваль. — Но начинать приходится издали. Виктор Кириллович, вы со мной согласны?

Старший лейтенант Струць развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз надо — значит, выясним, и поднялся, поняв, что совещание окончено.

— А самоубийство вы полностью исключаете?

— Да, Петр Яковлевич. Я интересовался в институте: неприятностей, бед, которые могут довести человека до отчаяния, у Журавля не было. Наоборот, все в его служебной и творческой жизни складывалось как нельзя лучше… В личной — тоже. Виктор Кириллович просмотрел в поликлинике его карточку. Никаких тайных болезней или психических отклонений не обнаружено. Проверка на венболезни также дала отрицательные результаты.

— Ладно. Решено. Коль сомневаемся в том, что гибель Журавля несчастный случай, продолжим нашу работу, — закончил совещание Спивак. — Ведите розыск дальше. Ваше время еще не вышло. И прежде всего установите, кто все-таки последним ушел от Журавля. И почему на столе было три тарелки, а кофе собирались пить только двое… Не было ли здесь определенного умысла у третьего: сделать свое черное дело… и побыстрей смыться?!

9

Утром в квартире Килины Христофоровой прожужжал телефонный звонок.

Хозяйка оторвалась от стола — склонившись над ним, она чертила силуэты платьев и блузочек, готовясь к будущему весеннему сезону и моделируя фасоны, которые должны были понравиться ее постоянным клиенткам.

Сняв трубку аппарата, стоявшего на резной деревянной подставке, исполненной в виде большого цветка, она услышала густой мужской голос.

Голос она сразу узнала. Звонил ее одесский приятель Григорий, которого друзья называли «паном», возможно потому, что фамилия у него была как у печально известного когда-то на Украине польского магната Потоцкого, но скорее всего из-за того, что Григорий, несмотря на свою молодость и скромную должность в каком-то управлении, был человеком с деньгами, самоуверенным и брал на себя роль лидера в любых делах.

Постоянно жил в Одессе, но в Киеве бывал часто. А знакомство их состоялось, когда Килина Сергеевна еще жила в солнечном приморском городе вместе с мужем и дочерью. Григорий некоторое время обхаживал молодую портниху, даже добился взаимности, но забрать ее у мужа не решился — уж очень она была независима — и, видя, как легко управляется она со своим мужем, побоялся занять его место. Это Килину Сергеевну не обидело, и они остались добрыми друзьями. Позже дружба окрепла на деловой основе: Григорий был всемогущ. Он мог достать все — от красивой ткани и дефицитной фурнитуры до цемента и труб, которые Христофоровой хотя и не были нужны, зато свидетельствовали о всесилии ее друга.

Позже Килина Сергеевна рассталась с мужем и, разменяв квартиру по междугородному обмену, получила большую комнату в центре Киева. Бывший муж перебрался в Кишинев, а дочь Вита осталась с бабушкой в частном домике неподалеку от знаменитого одесского Привоза.

Потоцкий негромко сказал в трубку:

— Мне нужно тебя видеть. Прогуляйся сейчас к почтамту.

К своему удивлению, Килина Сергеевна впервые услышала в его обычно уверенном голосе тревожные нотки.

Она всполошилась: что-нибудь случилось с дочерью? И буквально закричала в трубку:

— Что-то случилось? С Витой что-нибудь?

— С твоей Витой все ол-райт! Передавала привет.

У Килины Сергеевны отлегло от сердца.

— Так в чем же дело? — успокаиваясь, спросила женщина. — Зачем к почтамту? Заходи ко мне.

— Нет, к тебе не смогу. Нет времени.

— Только приехал и уже уезжаешь? Но время есть, ведь поезд вечером.

— Я машиной. Но не в этом дело, Келечка. Так нужно. Необходимо!

Христофорова еще не оправилась после трагедии с Журавлем и была подавлена, однако заставляла себя работать, так как это помогало отвлечься от мрачных дум. Да и время поджимало: пролетит месяц-другой, начнется весенний сезон — и самые состоятельные ее заказчицы потребуют новые платья модных фасонов.

— Пойми, я работаю. Очень занята.

— Нет. Встретимся у почтамта.

— Но зачем? — Килина Сергеевна уже начала сердиться. — Что за фокусы?! Да и погода мерзкая. Чего мне бежать на улицу?

— Погода нормальная, а «чего», объясню при встрече.

— Ладно, — наконец согласилась портниха, понимая, что «пан» не будет так настаивать без причины, но главное — потому, что была заинтригована необычным его поведением. Оправдывая эту уступку Григорию, она говорила себе, что одновременно узнает о дочери, которую две недели не видела и к которой Григорий должен был зайти.

Килина Сергеевна надела элегантное зимнее пальто, сшитое ею самой по своим же выкройкам, украсила голову кокетливой норковой шапкой, составлявшей вместе с таким же темным воротничком приятный ансамбль, и, с сожалением бросив взгляд на рисунки, разбросанные по столу, от которых ей так не хотелось сейчас отрываться, закрыла за собой дверь.

Григорий встретил ее по дороге, когда она еще не дошла до почтамта. Высокий, в длинной дубленке, он как-то сбоку внезапно надвинулся, притерся к ней, и Христофорова от неожиданности испуганно отпрянула в сторону.

— Ты что? — узнав его, возмутилась женщина.

Впрочем, возмущаться она начала еще на пороге своего дома, так как «пан Потоцкий» не только оторвал ее от работы, но и бессовестно обманул, сказав, что на дворе хорошая погода. Дул сильный и какой-то жесткий ветер, гнал поземку, и улицы лежали в тусклом, наводящем тоску свете.

Тоскливо ей было сегодня уже с того момента, как проснулась при сером рассвете и лежала в постели, пытаясь понять, почему ей не хочется подниматься, отчего у нее угнетенное настроение. Видимых причин не было, даже сон не могла вспомнить, и она заставила себя встать и взяться за работу, которая поможет отвлечься от непонятных тяжких предчувствий.

Выйдя на улицу и уткнувшись носом в меховой воротничок, она не спеша направилась к Крещатику, хотя Григорий, наверное, нетерпеливо ждал ее. На бесцеремонность этого Потоцкого она раньше не обращала внимания, но с некоторых пор она стала ее раздражать. Однако она терпела «пана», так как это был единственный человек, к которому после смерти бабушки могла обратиться Вита, как к соседу и старому другу семьи. А когда сама она задерживалась в Киеве, то Григорий регулярно сообщал все, что происходило у дочери.

Сейчас, идя но Крещатику, она чувствовала, что стоило оторваться от работы, как на нее снова навалилась утренняя тяжесть и не выходил из головы Антон Журавель. И тусклая серая улица под таким же серым низким небом как-то увязывалась в ее подсознании со смертью Антона Ивановича, с мыслями о неизбежности смерти, о никчемности житейской суеты, о прескверно устроенной жизни. Такое состояние у нее бывало очень редко, и она буквально ненавидела себя, когда наваливалась хандра.

— Ты что! — возмущенно повторила женщина, когда Григорий неожиданно и грубо вывел ее из состояния задумчивости. Она сердито посмотрела на этого обычно спокойного делового человека и вдруг заметила на его круглом, упитанном лице смятение. — Так что же случилось?

— Да ничего особенного, — ответил «пан», идя рядом с ней. — Если не считать, что мной интересуются в милиции.

Килина Сергеевна подняла брови:

— В какой милиции?

— Тебя это удивляет? — язвительно произнес Потоцкий. — Тебе важно в какой? Не в вашей, киевской, а, допустим, в одесской. Это меняет дело?

— А что? — вопросом на вопрос ответила женщина, отворачиваясь от пронзительного ветра, который-задул ей в лицо. — Почему милиция?

— Вот и меня интересует: почему? И самое главное: почему в Одессе меня расспрашивали о твоем приятеле Журавле, который живет в Киеве?

Килине Сергеевне хотелось его поправить: не «живет», а «жил», но она сдержалась.

— А-а? — еще больше удивилась Христофорова. — Тебя? О Журавле?

— Да. Все вокруг да около ходили: где познакомился, сколько должен ему, за что, когда виделись, был ли в Киеве двенадцатого числа, и тому подобное. Я им сказал, что когда-то познакомился с ним в баре, но отношения не поддерживал. Ничего не должен, дел с ним не имел, а двенадцатого был в Одессе… Но вот вопрос: откуда им известно, что мы с Антоном знакомы? — уставился Потоцкий на портниху. — Они мне на такой вопрос не ответили бы. Да я их об этом и не спрашивал.

— Почему же меня спрашиваешь?

— Да потому, что цепочка ведет к тебе. Кроме тебя, об этом никто не знал. Ты меня с ним познакомила, и ты все нам устроила.

— Ну и что?

— А то, что милиция стала захаживать к тебе на квартиру, как я уже выяснил. И ты к ним бегаешь. Вот меня и интересует, что за новая дружба у тебя! — зло закончил Григорий.

— Дурак, — произнесла женщина, лихорадочно соображая: «Откуда все это известно Потоцкому?» — и вдруг вспомнила, что вечером, после того как с ней беседовал Коваль, звонила Вите и попросила, если придут из милиции, пусть скажет, что в Одессе она не шьет. — Дурак ты, Григорий, — повторила она. — Так поэтому и зайти ко мне побоялся? — грустно улыбнулась, словно смягчая свою грубость. — Журавель умер… И вообще, что за разговор на ветру, давай хоть за угол спрячемся.

— Да, Антон Иванович умер, — вздохнула портниха, когда зашла в подъезд радиокомитета вместе с оторопевшим Потоцким, покорно последовавшим за ней. — Несчастный случай, отравление газом. Но возможно и убийство. Любовничка у него была, Нинка, ты ее не знаешь, машинистка из института. Дурил ей голову, обнадеживал, а потом разочаровался. Вот и отомстила…

«Пан Потоцкий» не сразу собрался с мыслями.

— Значит, умер, — наконец произнес он голосом, из которого исчезли тревожные нотки. Видимо, его устраивал такой поворот событий. — Значит, в связи с этим вызывали, следствие ведут… — Григорий полной грудью вдохнул холодный воздух и неожиданно закашлялся, — Мне ведь ничего не сказали, — продолжал он через несколько секунд, — и я было подумал… В таком случае все ол-райт! И слава богу, — весело заключил он. — Баба с воза — кобыле легче!..

— Да как ты смеешь! — возмутилась женщина. — Как ты смеешь так! Циник! Он в сто раз благородней тебя был.

Она рванулась было от Потоцкого, но тот силой удержал ее.

— Подожди. Хочу все до конца выяснить. Ты-то, Келя, при чем в таком случае? Почему в милиции тобой заинтересовались? Ты, что ли, его отравила или как? Ведь и ты на него ставку делала.

— Меня он вполне устраивал холостяком.

— Чего же тебя тягают?

— Наверное, допрашивают всех, кто знал Антона.

— Но как они меня вычислили? Откуда взяли, что и я его знал? Я ему писем не писал, он мне тоже. В дом не ходил. Меня там никто не видел. Значит, все-таки ты информатор. От тебя все идет, милая! А я, пожалуй, единственный твой истинный друг, и ты это знаешь. Для меня ты, твоя семья вот уже сколько лет — и моя семья. Ведь другой пока не обзавелся… Я забочусь, когда ты просишь, о твоей Вите как о родной дочери, и ты можешь спокойно жить здесь, устраивать свои дела… А ты затеяла тут какую-то нечестную игру и из-за своей бабской болтливости можешь погубить многих людей…

Всю эту тираду Григорий произнес с болью в голосе.

Килина Сергеевна смотрела на его замерзшее лицо со снежинками на ресницах и думала о том, что за много лет знакомства она так и не узнала этого человека.

— Скажи прямо, Келечка, о модели для сапожек случайно не ляпнула?

— Потоцкий, ты совсем ошалел от страха.

— Ошалеешь с вами! Я не только за себя, я за людей переживаю. Так объясни все же, каким образом у них появился мой адрес и телефон? Как в милиции узнали, что я знаком с Журавлем? Сам же он не мог им этого сказать! В морге!

— Не знаю.

— А то, что мы с тобой, Келя, знакомы, они знают?

Портниха ничего не ответила, только пожала плечами.

Она не хотела ссориться с Потоцким, слишком многое у нее было с ним связано и в прошлом, и в настоящем, и она действительно ничего не сказала в милиции, когда ее расспрашивал полковник. Она не могла понять, откуда Коваль узнал о существовании «пана Потоцкого». Но тогда решила, что, кроме фамилии и клички «пан», полковнику ничего не известно и, конечно, он не догадывается о главном. Поэтому-то и спросил о Григории вскользь.

— Ну вот что, милая Келечка, забудь, что я существую, что есть такой «пан Потоцкий». Не интересуйся мной, не звони… И из записной книжки вымарай… А что касается Журавлевой моделечки, то этого не было и быть не могло… Один раз вообще не считается. Ты поняла?.. Сейчас тебя об этом не спрашивали, а завтра могут и поинтересоваться… Хорошо усекла? Иначе это тебе дорого обойдется! — уже с угрозой в голосе произнес Потоцкий и вдруг, не ожидая ответа, словно отлепился от Килины Сергеевны и исчез среди людей, спешивших по Крещатику.

Расстроенная, не успев расспросить Потоцкого о дочери и волнуясь не за себя, а за нее, портниха глубже спрятала в воротник подбородок и пошла назад, к своим недорисованным модным силуэтам…

Теперь ветер показался ей еще злее, и недобрые предчувствия снова охватили ее.

10

Килина Сергеевна была, как известно, женщиной решительной, но в этот субботний день, постучав в дверь Павленко, она не чувствовала себя уверенно. После странного разговора с Григорием на Крещатике она не могла сосредоточиться на силуэтах мод, работа не клеилась, и Христофорова поехала на Русановку. Стремясь утвердиться в своем подозрении, что в тот вечер у Антона была Нина Барвинок, портниха решила расспросить соседей: а вдруг кто-то подтвердит, что видел ее там.

Только что она вышла от Коляды, который после смерти жены стал совершенно нелюдимым, Килина Сергеевна все-таки сумела расположить его к себе, и старик сообщил ей нечто такое, что вывело ее из равновесия, так как ставило под сомнение подозрение, что в гибели Антона Журавля то ли по преступной халатности, то ли по злому умыслу виновата Барвинок, и направило ее мысли совсем в другое русло.

Коляда рассказал, что в тот вечер, в среду, когда случилось несчастье с Журавлем, ходил в аптеку за лекарством.

Килина Сергеевна, иногда посещавшая этот дом на Русановке, ни разу не видела старика на улице днем. Антон Иванович говорил, что Коляда выходит из дому в сумерках. С вывороченными после давнего ранения ступнями, в громадных протезных ботинках, он при помощи палки неуклюже передвигается мелкими шажками. Боясь, что мальчишки, постоянно бегающие по двору на коньках, гоняющие без оглядки шайбу, собьют его с ног, да и вообще не желая напоминать людям о своем увечье, вызывать жалость, он до сумерек старался не выходить на улицу.

В тот вечер, возвращаясь из аптеки, он столкнулся у парадного с Ниной Барвинок, которая спешила из их дома.

— Стоп, — обрадовалась Килина Сергеевна. Ее подозрение, что в тот вечер у Журавля была машинистка Нина, подтвердилось. — Когда это было? В котором часу?

— Где-то в восемь, может, в начале девятого.

— Вы что, Анатолий Трофимович, смотрели на часы? — удовлетворенно взглянула на старика Килина Сергеевна.

— Нет, — ответил тот. — Да и часы у меня только дома. На руке не ношу. Вот, — он показал на большой круглый будильник, стоявший на старинном «боженковском» буфете, купленном, видно, еще в дни молодости. — Просто лекарство было обещано на семь часов, но я повременил, пошел позже, чтобы, если не готово, не ждать в аптеке, мотаться взад-вперед мне тяжело. Двинулся где-то в половине восьмого, пока доплелся, пока получил, пока вернулся… Я эту дорожку в аптеку теперь часто меряю, знаю, сколько времени надо, чтобы дойти. Так и считайте, минут пятнадцать туда да столько же назад, хожу я медленно. Да минут пять в очереди постоял…

Килина Сергеевна повторила:

— Восемь, начало девятого… А вы не ошиблись, Анатолий Трофимович? Ведь темно уже было на улице. Может, обознались, показалось, что она.

— Нет, нет, та самая женщина Антона, слышал, машинистка. Я ее в лицо хорошо знаю. Потому что часто видел, как она к нему заходила или шла от него к лифту… У меня в двери глазок есть, как загремит лифт, я и гляжу… авось, думаю, ко мне кто пожаловал… Да все не ко мне… Некому, да и нечего… Только раз в месяц пенсию приносят, но я свой день знаю. И не темно было. У парадного лампочка горит. У Журавля тогда еще сосед, Вячеслав, сидел…

— Павленко? И он, значит, в это время был?! — огорченно произнесла портниха. Это разрушало ее предположение, которое несколько минут назад, казалось, подтверждалось, что преступление совершила машинистка. — Откуда вы это знаете, Анатолий Трофимович? — чуть ли не умоляюще, еще надеясь, что старик напутал, спросила она.

— А я отдыхаю на своей площадке. Спешить уже некуда, — грустно произнес он. — Разве что к моей… Стоял и слышал голос Вячеслава. Он что-то выкрикивал, было слышно и в коридоре, а голос его я хорошо знаю…

Коляда еще что-то говорил, что-то о том, какой особый голос у Павленко, поэтому его всегда отличишь, но Килина Сергеевна уже не слушала. Голова ее шла кругом. Если Нина ушла раньше, а в квартире Антона оставался Вячеслав Адамович, то она ошибается и даром грешит на Барвинок. Ох как ей не хотелось встречаться с машинисткой и расспрашивать ее. Уж лучше спросить самого Вячеслава Адамовича. И тогда она решилась поговорить с ним, благо живет рядом! Он-то и сможет ей все объяснить.

И, попрощавшись с больным стариком, Килина Сергеевна покрутилась несколько минут на лестничной площадке, раздумывая, не слишком ли глубоко влезает в чужие дела и не следует ли остановиться. Но желание разобраться во всем и неистребимая неприязнь к машинистке, в свое время нарушившей их свободный союз с Антоном, победили.

Дверь ей открыл не Вячеслав Адамович, а его жена, которую Христофорова раз или два видела у Антона, когда та заходила забрать мужа домой, и знала о ней со слов Журавля, как о женщине скрытной и не очень любезной.

— Меня зовут Келя Сергеевна, — представилась портниха. — Здравствуйте! Вы меня знаете?

Варвара Алексеевна, подумав, кивнула. Она даже попыталась изобразить на лице доброжелательность, но мешал пустой взгляд ночной птицы, которая днем ничего не видит.

— Вы извините, я хотела побеседовать с вашим мужем, — произнесла портниха, к своему удивлению, не в обычной решительной манере, а тихо, совсем не напористо.

Наступила короткая пауза. Варвара Алексеевна продолжала стоять молча, словно приглядываясь и не до конца узнавая посетительницу.

— Его нет, — наконец проговорила она.

— Как это «нет»? — удивилась Килина Сергеевна, вспомнив о том, что суббота — выходной и люди обычно дома.

— Он в командировке.

— В командировке? — «Вот почему не пришел хоронить приятеля», — подумалось портнихе. — А когда вернется?

Варвара Алексеевна развела руками.

— Тогда я должна с вами побеседовать. — К Килине Сергеевне вдруг вернулась ее обычная решительность, и, наступая на хозяйку, она буквально втиснулась в квартиру. Мигом оглядевшись, не ожидая приглашения, уселась на диван. — Вопрос важный, и нам следует поговорить.

Варвара Алексеевна продолжала стоять рядом, словно ожидая, что непрошеная гостья все-таки уйдет.

— Это касается вашего мужа… и связано с гибелью Антона Ивановича.

Услышав это, Варвара Алексеевна тоже опустилась на краешек дивана. Глаза ее уже не были похожи на глаза слепой птицы, в них зажегся сердитый огонек.

— Что за чепуха!

— Один вопрос: когда ваш муж возвратился от Антона Ивановича в среду, вечером, в котором часу? Не говорил ли он, что там, в квартире, осталась Нина, машинистка из института?

— А вам какое до этого дело?! — вспыхнула Варвара Алексеевна. По выражению ее лица с черными, сдвинутыми, как крылья, бровями можно было предположить, что она сейчас поднимется и вышвырнет из квартиры наглую посетительницу.

Но она этого не сделала и, сдержавшись, изобразила на своем лице удивление.

Помявшись, подыскивая слова, чтобы как-то помягче выразить свою мысль, и не найдя их, портниха ляпнула:

— Все дело в том, что Антон Иванович не случайно угорел. Там, по-моему, произошло убийство.

Павленко вытаращила на портниху глаза и изменившимся вдруг, обессиленным голосом произнесла:

— Ну что вы такое говорите! Помилуйте! Это же чепуха! Как вам такое в голову пришло?!

— Понимаете, — уже свободней, горячо заговорила Килина Сергеевна, почувствовав, что заинтересовала Павленко. — Это не случайно Антон Иванович угорел… Я дала себе слово перед его памятью все выяснить…

— Вы кто? Следователь? Прокурор? — снова возмутилась Варвара Алексеевна и потрясла головой так, что ее распущенная коса упала на плечи. — Милиция здесь уже была. Установили, что несчастный случай. Так оно и было. Погубила человека водка… А вам что надо?! И кто вы ему — жена, мать или кто? Ну — любовница, так у него их… не вы были одна, и разве это дает право врываться к посторонним людям и плести всякую чепуху?! Оставьте меня, пожалуйста!.. Упился человек, да и уснул, не выключив газ. Сколько таких несчастных случаев бывает. В прошлом году парочка в гараже угорела в машине, задремали, забыв мотор заглушить, вот и уснули навеки…

Килина Сергеевна не обиделась ни на тон, ни на слова Павленко. Вкрадчиво, словно делясь своими соображениями с соучастницей, она тихо сказала:

— Я думаю все-таки, что это убийство. Я сначала грешила на машинистку, эту самую Нинку. Вы ее знаете. Ваш муж, может, и не рассказывал, но ведь сами видели, она сюда часто шмыгала. Одно время Антон обещал жениться, у нее дома дела плохи, а тут молодой ученый, талантливый, интересный. Работая в институте, она вынюхала, что у него большое будущее, и так далее. Вот и прилипла. А когда Антон Иванович данного обещания не выполнил, когда поняла, что надежды рухнули, решила отомстить. А тут и случай подвернулся. Да такой, что не подкопаешься: нарочно не выключила газ или просто забыла… Сама возилась у плиты или хозяин тоже… Никакая милиция не докажет… Мы с вами женщины — знаем, какой страшной бывает оскорбленная любовница…

Варвара Алексеевна как завороженная слушала портниху. Она уже не порывалась встать с дивана и выпроводить ее.

— Но вот какое дело, — продолжала делиться своими соображениями Христофорова, — я сейчас в растерянности. Беседовала с вашим соседом Анатолием Трофимовичем, стариком с искалеченными ногами. Так он утверждает, что видел, как Нинка ушла из вашего дома в восемь часов вечера тогда, в среду. И вроде бы был у Антона еще и ваш муж. Когда поднялся на лифте, слышал голос его. Это когда Нинка уже ушла. Вот и хотела я с ним повидаться, спросить, действительно ли это так? Как все там было? Когда он ушел от Журавля? Иначе что же получается? — развела руками портниха.

— А вы уверены, что мой Слава был в тот вечер у Антона? Выжившего из ума деда я в расчет не беру, — строго спросила Варвара Алексеевна. — Или вы там тоже гуляли?

— Я-то не была. А Вячеслав Адамович, выходит, был. Но не волнуйтесь, на вашего мужа подозрение не падает. Ваш и Антон Иванович очень дружили, хотя Журавель иногда и подсмеивался над ним, называя его «размазней» или «гениальным тюфяком». Но, если серьезно, то он всегда говорил, что Вячеслав Адамович талантливый ученый, что у него большое будущее, если преодолеет свою застенчивость и станет более решительным. Они ведь вместе и работали, но это вы, наверное, лучше меня знаете. Мне только иногда казалось, что ваш Вячеслав немного завидует Антону Ивановичу: расторопности и широким жестам, общительному нраву, а главное тому, что все влюблены в него, особенно женщины. Одно время, раскрою вам секрет, Вячеслав Адамович тоже на Нинку глаз положил. Ей, в свою очередь, это нравилось. Эта женщина, забывая, что она лишь машинисточка, старалась форсить — королева общества! Ваш иногда глаз с нее не сводил, так что не заметить нельзя было. А однажды Антон Иванович, подкравшись, надвинул ему шляпу на глаза — мол, не заглядывайся на чужое… Но так или иначе, Антон Иванович очень дорожил вашим мужем, и тот, в свою очередь, старался быть достойным этой дружбы…

— Да, да, конечно, — тяжело вздохнула Варвара Алексеевна. — Ему без друга теперь не сладко будет. Бедняга на следующее утро уехал в командировку и до сих пор не знает о трагедии. Я просила не отзывать его и даже не сообщать о смерти Журавля. Очень будет жалеть, что не смог проводить друга в последний путь… Но что поделаешь. Мне еще предстоит сообщить ему это по возвращении… Ну да ладно… О чем сейчас говорить… Не о чем… А что касается какой-то машинистки, глупости все это. Я за своего Славу спокойна… Он однолюб.

Произносила Варвара Алексеевна фразы с какой-то неохотой, словно каждое слово выталкивала из себя. По тому, как она прятала сердитые огоньки в глазах, ерзала на краешке дивана, видно было, что беседа с непрошеной гостьей ей крайне неприятна и тяжела, и она сдерживает себя из последних сил.

Несколько секунд обе женщины молчали. Послышались чьи-то шаги на лестничной площадке, приглушенный звонок.

— Кто это? — спросила Христофорова.

— Наверное, сосед, офицер, — раздраженно махнула рукой Варвара Алексеевна. Затем раздался скрип двери и радостный женский вскрик, — Вечно по командировкам мотается, недавно возвратился, вот и радуется, когда дома, — буркнула она, имея в виду жену офицера.

Потом дверь еще раз скрипнула — и воцарилась тишина. Снова стало слышно, как внизу перед домом пробегают по бульвару автомобили, их ворчание вместе с морозным воздухом проникало через открытую форточку. Варвара Алексеевна поднялась и, продолжая молчать, заходила по комнате под вопросительным взглядом портнихи.

— Все ваши подозрения, уважаемая, — наконец с трудом заговорила она, — чепуха. Ваша фантазия. Я понимаю, вы тоже удручены гибелью Антона Ивановича, но зачем эта игра в преступление? Погиб человек по глупости своей, по пьянке, я же сказала, что именно это установила милиция. Так зачем ваши домыслы? И без вас тошно. У меня от ваших разговоров, знаете, разболелась голова. — Варвара Алексеевна обеими руками сжала голову. — Извините, но коли вам и вправду нечего делать, то вот вернется Вячеслав, я ему расскажу о вашем посещении. Если у него найдется желание и силы говорить с вами о смерти друга…

Христофорова во время этого монолога Варвары Алексеевны тоже поднялась с дивана, но стояла среди комнаты в нерешительности, словно еще надеялась получить ответ на свои вопросы.

— Вы бы видели, какой он лежал в гробу, наш бедный Антон! Как живой! Только что глаза закрыты… Я поклялась у гроба…

Варвара Алексеевна не дала ей договорить:

— Ну что вам еще, что вы хотите?! Хватит о смерти! О мертвецах! Я не могу больше…

Продолжая держаться за голову, выставив вперед локти, она двигалась на портниху.

— Но вот старик, ваш сосед, мне сказал, — отступая, но не сдаваясь, продолжала Килина Сергеевна, — что слышал с площадки, за дверью Журавля… Но я не собираюсь идти в милицию, впутываться в эту историю, так что не кричите. У меня своих проблем хватает…

— Что «старик»?! Опять «старик»! Этот полоумный калека?! Да что вы тут сплетни собираете?! — окончательно взорвалась Варвара Алексеевна. — Что вы меня пугаете?! Уходите! — закричала она срывающимся на визг голосом. — Вон! — В темных глазах Павленко появилась такая злость, что у Килины Сергеевны побежали мурашки по спине, и она попятилась к двери…

11

Старший лейтенант Струць был на задании, и Коваль, приехав в городское управление внутренних дел, куда он распорядился вызвать Варвару Алексеевну Павленко, намеревался занять его кабинет.

Женщина уже ждала, когда он появился в длинном коридоре старого здания управления.

Дмитрий Иванович обычно старался без нужды не вызывать свидетелей повестками и, не жалея ног, предпочитал приходить сам к необходимым ему людям.

Он быстро вникал в окружающую обстановку подследственных, так как сам прожил на свете немало лет и, хотя поднялся но служебной лестнице до довольно высокого звания в милиции, оставался таким же скромным трудягой, каким был бы, занимаясь любым другим делом. Только, возможно, более, чем кто другой, благодаря своей профессии, был умудрен знанием людей, их интересов, стремлений, мотивов их поступков, не только добрых, но и злых.

Коваль приходил в каждый дом как к себе, и люди быстро признавали его своим человеком. Немолодой полковник, который, несмотря на высокое звание, умел по-простецки потолковать о жизни, о работе, о ценах, посочувствовать по поводу бытовой неустроенности или личных переживаний, незаметно делал свое дело. Расположив к себе, он быстро добивался чего хотел.

Но иногда Дмитрий Иванович считал посещение милиции для опрашиваемых обязательным. Он, конечно, понимал, что беседа в этих строгих кабинетах не очень приятна вызванным, среди которых большинство было свидетелей — непричастных к преступлению людей. Но тем не менее, как показывали факты, такая практика давала хорошие результаты. По поведению того или иного человека в стенах милиции Коваль почти безошибочно определял его состояние: искреннее волнение невиновного или напряженные попытки преступника оставаться спокойным.

Дмитрий Иванович пропустил вперед себя Павленко. И когда та села на предложенный стул, пригладила привычным жестом и без того гладенькую прическу, он, подобравшись, протиснулся между столом и вторым стулом.

Варвара Алексеевна, положив повестку на стол, молча глядела на полковника невидящими глазами ночной птицы.

Коваль долго рылся в ящике, где должны были лежать отпечатанные типографским способом бланки допроса, и никак не находил их. Но он не спешил. Роясь в ящике, он то вздыхал, то поднимал голову и обводил взглядом кабинет, словно чуть ли не на стенах могли оказаться куда-то запропастившиеся бланки. На несколько секунд его взгляд задержался на аккуратной, отливающей синевой вороньего крыла прическе Варвары Алексеевны, терпеливо ожидавшей разговора, на ее ничего не выражавшем сейчас лице. Ему нравились такие строгие прически у женщин, хотя у Ружены были пышно взбитые волосы, а у Наташи на голове вообще какое-то птичье гнездо, что очень возмущало его.

Наконец затерявшиеся среди чистых листов бланки были найдены. Коваль ощупал свои карманы и, обнаружив в одном из них ручку, обратился со стандартной фразой к Павленко:

— Я допрашиваю вас в качестве свидетеля по поводу гибели вашего соседа Антона Ивановича Журавля. Ваши фамилия, имя, отчество?

— Павленко Варвара Алексеевна…

Записав анкетные данные женщины, Дмитрий Иванович на несколько секунд задумался.

Эти данные полковнику давно были известны, и спрашивал о них по формальной необходимости. Знал же он о Варваре Алексеевне, как и о других людях, проходящих по делу, значительно больше, чем могла вместить любая анкета.

Он представил себе сейчас маленькую чернявую девчушку, бегающую босиком в драном коротеньком платьице по пыльным закоулкам Подола, по своей горбатой «Мышеловке», пробраться на которую можно только между тесно сгрудившихся вдоль Нижнего Вала развалюх. С их задворок и начиналась подольская Мышеловка. Название это было неофициальное, так как Мышеловкой уже именовали небольшой район в другом конце города. Но подоляне кусочек холмистой земли, начинавшийся от Нижнего Вала, иначе не называли. И это было оправданно: приземистые глинобитные и деревянные, редко каменные, почерневшие от времени и непогоды домишки лепились как попало, без всякой планировки, налезали друг на друга, и порой невозможно было определить, к какой улочке или переулку относятся. К тому же это прибазарное скопище развалюх привлекало массу крыс и мышей, из-за них, вероятно, и окрестили так забытый богом уголок. У детворы послевоенной подольской Мышеловки, ставшей анахронизмом в большом прекрасном городе, единственным развлечением была игра в прятки на покрытых хилой растительностью холмистых пустырях да козьих ярах, а зимой — снежки да самодельные санки. Здесь и выросла Варя.

Дмитрий Иванович не поленился и съездил на Подол, побродил среди развалюх Мышеловки. Некоторые уже стояли без окон и ждали экскаватора, отчего и они сами, и дворы их, чуть присыпанные снегом, представляли собой весьма неприглядное зрелище. Коваль впитывал атмосферу этого заброшенного уголка и убеждался, что он не все видел, не все знает в своем городе, в котором прожил большую часть жизни и излазил, как ему раньше казалось, самые глухие места…

Из коридора донесся какой-то шум, громкие голоса. Полковник сделал вид, что прислушивается к ним. В действительности же он прислушивался к другому, уже порядком надоевшему ему писклявому голосу, который время от времени, часто в совсем неподходящий момент, напоминал о себе.

Вот и сейчас в ушах пропищало: «Сколько получил бы? В деньгах? Много, очень много!.. Не подсчитать!»

Самое неприятное, в чем Коваль не хотел и себе признаться, было то, что, вживаясь в окружающую трагическое событие обстановку, представляя себя в роли то Журавля, то Павленко, то Василия Ферапонтовича, он однажды подумал, что тоже не прочь оказаться на месте изобретателя этого нового метода шлифовки.

Ну конечно, слава, сознание, что принес пользу государству. Но ведь он человек скромный, славы не ищет. Тогда что же? А тем временем писклявый голос нашептывал ответ: «Деньги!»

«Сколько получил бы? В деньгах? Много, очень много!.. Не подсчитать!»

Значит, все же деньги?! Но что бы он делал с такими деньгами, если бы вдруг получил? Коваль даже растерялся от этого странного для него вопроса. У него вроде все есть и лишние деньги ни к чему… Вот разве в связи с переездом на новую квартиру? Ружена купила бы не самую простенькую мебель, а резную, под старину, тысяч за восемь, от которой в Доме мебели она сразу отвернулась, чтобы не расстраиваться. И конечно, выбросили бы Наташину старую «Лиру», а приобрели бы ей что-нибудь красивое и современное… Ну а еще что? Куда еще можно потратить кучу денег? Машину? Дачу? Ему достаточно было и служебного транспорта, а с дачей возиться некогда. Хватило бы времени управиться с розысками и дознаниями! А когда уйдет на пенсию, найдется где отдохнуть и порыбачить… Да, безусловно, еще купил бы Ружене роскошную дубленку! Ведь зимнее пальто у нее совсем прохудилось, а надевать в городе старый кожух, в котором ездит в «поле», она, естественно, не хочет… Нет, не одну дубленку, а сразу две! Ей и Наташе…

Дальше дубленок мечты Дмитрия Ивановича не простирались. Он не понимал, зачем некоторые люди, рискуя свободой, так рвутся к большим деньгам. Золото! Брильянты! А зачем они! Для престижа? А кому их показывать? Обычно же их прячут подальше от людских глаз. Любоваться в одиночку их красотой? В одиночку неинтересно. Да и изделия из хорошего чешского стекла ничуть не хуже играют светом. А если и чуточку слабее, то стоит ли из-за этой небольшой разницы идти на преступление?!

Дмитрий Иванович, встряхнув головой, отгонял эти мысли, снова возвращался в реальную жизнь, становился самим собой, и восклицание Василия Ферапонтовича: «В деньгах? Много, очень много… Не подсчитать!» — в очередной раз теряло свою магическую силу и становилось обычными словами, соединенными в фразу, в которой, кроме ее прямого смысла, ничего не находил…

Шум и возгласы в коридоре утихли. «Что ж, возвратимся к нашим баранам», — вспомнилась полковнику любимая поговорка, и он взглянул на Варвару Алексеевну, которая невозмутимо ждала его дальнейших вопросов.

Вдруг Коваль без всякого перехода спросил Павленко:

— Знал ли ваш муж, какое вознаграждение получит Журавель?

Женщина чуть-чуть изменилась в лице, но ответила совершенно спокойно:

— Я ничего не знаю о делах Журавля и его изобретениях.

Коваль нарочно не сказал, в связи с чем Журавель должен был получить деньги. Значит, собеседница знает, о чем идет речь. И кроме того, он спрашивает о муже, знает ли тот, а женщина говорит о себе. Он довольно хмыкнул и этим удивил Павленко, так как та не поняла, чем угодила полковнику.

— Ваш муж говорил, над чем работает его коллега, а возможно, и он вместе с ним?

— Бывало, рассказывал. Но что именно они там в последнее время изобретали, не говорил, да я и не интересовалась. У меня на носу годовой отчет, своих хлопот хватает.

О вознаграждении, что больше всего интересовало Коваля, Варвара Алексеевна ничего не сказала.

— Варвара Алексеевна, а почему вы не сообщили мужу о гибели Антона Ивановича? Ведь он был не просто сосед, а друг, и довольно близ кий.

— Да, мой Вячеслав очень дорожил этой дружбой. Но я не хотела срывать его работу, он так давно собирался в командировку! Да и успеет узнать, легче будет ему пережить…

— А не было ли у них каких-нибудь стычек, ссор на почве научной или личной?

— Никогда! И если я, признаюсь, ругала соседа, Слава слушать не хотел, всегда становился на его защиту. Вот у нас с мужем бывали стычки из-за Журавля. Из-за того, что Слава пропадал у него целыми вечерами. Я ему говорила, чтобы уж совсем переселялся к своему другу. А то получается: и есть у меня муж, и нет мужа, потому что я его никогда не вижу. Квартирант — и только!

Дмитрий Иванович снова возвратился в мыслях к жизни Варвары Алексеевны.

Шло время, и Варя превратилась в красивую девушку. После школы пыталась поступить в политехнический институт, но не прошла по конкурсу. Однако не сдалась. Снова взялась за книги, понимая, что институт — это прямая дорога из Мышеловки в общество, в более устроенную жизнь. Но и вторая попытка стать студенткой оказалась неудачной. Тогда Варя с отличием окончила бухгалтерские курсы и начала работать в конторе банно-прачечного комбината. Позже, попав в комбинате под сокращение, устраивалась в разные учреждения, но, несмотря на трудолюбие, нигде не уживалась с начальством и часто меняла место работы. Наконец очутилась в тресте зеленых насаждений — как ей думалось, надолго.

— А двенадцатого декабря он тоже провел вечер у Журавля? — спросил Коваль.

У Варвары Алексеевны еле заметно участилось дыхание, но Коваль обратил внимание на это и понял, что задал тот вопрос, который женщина ждала и все время обдумывала на него ответ.

— В тот вечер? — у Павленко стянулись брови и сразу разошлись на свои места.

— В среду, — помогал ей вспомнить Коваль.

— Да, — ответила спокойно. — Где ему еще быть! Я же говорю, он там дневал и ночевал…

— А в котором часу ваш муж возвратился в свою квартиру?

Варвара Алексеевна чуть переменила положение на стуле, словно ей стало неудобно сидеть. Это был второй вопрос, который она ожидала и к которому готовилась.

— Вы знаете, товарищ полковник, — произнесла она со вздохом, стараясь смотреть Ковалю прямо в глаза, — я не помню. Не обратила внимания. Для меня не существенно было, когда он пришел, я привыкла, что приходит в разное время, иногда и поздно. Я набросилась на него за то, что пьян.

— Ну хотя бы примерно.

— Честное слово, я не помню. Может, часиков в шесть или семь.

— А не раньше?

— Возможно, и раньше, но не позже.

— Как же это получается, Варвара Алексеевна, ведь до шести они еще в институте?

— Вероятно, у них был свободный день.

— А у вас?

— Я только пришла с работы, мы в пять заканчиваем, а скоро и мой герой завалился.

— И уже успел?

— Успел. Дело нехитрое. Хотя на ногах вполне держался.

— А кто еще в тот вечер был у Журавля?

— Я не знаю всех, кто мог быть. Но любовница Антона Ивановича, машинистка, точно была.

— Нина Барвинок?

— Да, она там почти ежедневно торчала, будто своей семьи нет. Короче, женщина непорядочная, таких называют словами не совсем благозвучными.

— Барвинок ушла вместе с вашим мужем?

— Нет конечно. Мой Слава от таких держится подальше.

Варвара Алексеевна не сказала «откуда мне знать», что было бы естественно. И Коваль это отметил. Он продолжал одновременно с расспросами, как обычно это делал, анализировать жизнь сидящей пред ним свидетельницы.

Со своим будущим мужем Варвара Алексеевна познакомилась, когда сдавала первый раз экзамены в институт. Оба были огорчены неудачей Вари и, бросая вызов судьбе, решили пожениться.

Детей у них не было. Молодые супруги откладывали увеличение семейства на более обеспеченное будущее. Жили они сначала у матери Вари на той же Мышеловке, в боковушке, куда сумели втиснуть железную кровать.

Крутой нрав матери, зарабатывавшей гроши от перепродажи на Житнем рынке зелени, которую она перехватывала у приезжавших спозаранку жителей Куреневки, Приорки и крестьян, столкнулся с твердым характером дочери. Варя с детства ненавидела бедность и свою Мышеловку, на которой еще с довоенного времени из-за близости рынка селился мелкий торговый и ремесленный люд: подпольные кустари, спекулянты и другие личности неопределенных занятий. Варя категорически отказывалась торговать рядом с матерью на рынке, и на этой почве у них вечно вспыхивали скандалы.

Коваль мог понять девушку. Он хорошо знал прижимистых старух-перекупщиц, летом в невообразимого цвета платьях и грязных фартуках, а зимой в таких же замызганных ватниках, в рваных перчатках, закутанных до глаз в платки, — весь этот неугомонный цепкий базарный люд, с утра до ночи торговавший на рынке копеечным товаром: пучком какой-нибудь зелени, кучкой картошки или десятком старых грецких орехов.

В конце концов Варе пришлось уйти из дома. Вячеслав перешел в институтское общежитие, а она устроилась у соседки. И только вступление в кооператив, деньги на который им помогли собрать родители Вячеслава — деревенские учителя, обладающие скромным домашним хозяйством, наконец соединило их под одной крышей.

— А откуда вы знаете, что Барвинок там «точно была», как вы выразились?

— Я же говорю, всегда прибегала. Чуть ли не каждый день. И Слава сказал.

— А когда ушла машинистка?

Вот теперь Варвара Алексеевна пожала плечами: «Откуда мне знать?»

— Ушла она раньше или позже вашего мужа?

— Они еще там гуляли, эта Нинка и Журавель, уже без Славы.

— А это откуда знаете?

— Известное дело.

— Так когда же это все произошло? В котором часу?

— Что «произошло»? — испуганно переспросила женщина.

— Я спрашиваю, когда все-таки появился ваш муж? — уточнил Коваль.

— А-а… Где-то в семь, а может, около семи, я ведь уже сказала! Мы еще ужинали, смотрели телевизор.

Полковник отметил стремление Павленко уверить его, что муж пришел не позже семи часов.

— Что-нибудь интересное?

— Фильм какой-то.

— Название помните?

— Нет. Что-то военное. Я смотрела не очень внимательно, телевизор у нас маленький, черно-белый, да и отвлекалась все время. Славик был выпивши, его надо было как ребенка кормить.

— Понимаю, то к плите бросались, чтобы не пригорело, то от плиты к столу, — согласился Коваль. — Вы не на кухне кушаете?

— На кухне, — деревянным голосом произнесла женщина. — Но не всегда. Слава, когда выпьет, требует подавать ему к телевизору.

— А часы у вас на кухне есть? — полковник никак не мог вспомнить, есть в комнатах у Павленко часы или нет.

— Да, ходики…

— И взглянуть на них некогда было, — поддержал женщину Дмитрий Иванович. Он подумал при этом, что надо будет просмотреть телепрограмму за среду: действительно ли передавали военный фильм. — И хорошо покушал ваш супруг?

Варвару Алексеевну удивил этот странный и, как ей показалось, коварный вопрос.

— Он когда выпьет, ест без аппетита. Я же говорила.

— Но в этот раз хорошо поел?

— Как сказать.

— Что же вы ему приготовили?

Это был второй странный, по мнению Павленко, вопрос.

— Дайте вспомнить. Яичницу, кажется, съел. Чаю выпил.

— Кофе он на ночь не пьет?

— Кофе не держим. Бюджет не позволяет. Да и не очень любим.

«А у Журавля, если верить словам машинистки, просил кофе. Значит, дело не в „любим — не любим“, а действительно только в бюджете», — подумал Коваль.

«Бюджет, бюджет…» — повторил мысленно слова Варвары Алексеевны. И снова ему послышался голос заведующего лабораторией: «В деньгах?.. Много, очень много!.. Не подсчитать!»

— А у Журавля он не закусывал? Там была колбаса, голландский сыр.

— Наверное.

— В общем, он был спокоен, уравновешен, когда пришел от соседа?

— Да, — оживилась женщина. — Именно так. Совершенно в норме, если не считать, что чуть-чуть навеселе. А чего ему волноваться? Все у него слава богу. Неприятностей никаких.

Коваль все еще продолжал размышлять о судьбе Варвары Алексеевны.

Успехи Вячеслава в учебе вселили в нее надежду на блестящее будущее. Разве не из их Мышеловки вышел знаменитый профессор-хирург и всемирно известный хоккеист?!

Но вскоре она поняла, что ошиблась, рассчитывая на талант и победы и науке своего мужа. Вячеслав оказался слишком вялым человеком, не умеющим использовать свои способности. Полный интересных идей и замыслов, он не доводил дело до конца и терялся при первых же трудностях. Варвара Алексеевна пыталась встряхнуть его, научить пробиваться в жизни, подталкивала буквально в спину, но от ее упреков и энергичного нажима Павленко еще больше терялся, начинал хныкать и становился таким жалким, что Варвара Алексеевна готова была его возненавидеть…

— О чем у них, у вашего мужа и Журавля, был разговор в тот вечер, вы не знаете?

— Откуда мне знать? — пожала плечами Варвара Алексеевна.

— Значит, он вам ничего не рассказал, — резюмировал Коваль, будто соглашаясь с таким выводом.

— Да я и не интересовалась, — подхватила Павленко. — А что такое, о чем у них был разговор?

— Так в котором, говорите, часу возвратился ваш муж? — снова спросил полковник.

Варвара Алексеевна, видимо, начала терять терпение, но сдерживалась, понимая, где она находится и что с ней не просто беседуют, а допрашивают.

— Я уже какой раз говорю: не помню точно, кажется, в семь.

— Ну хорошо, хорошо, — согласился Коваль. — Семь так семь. Точно вы не знаете. Также вы не знаете, что автор нового изобретения Журавель мог получить крупную сумму денег. А Вячеслав Адамович это знал?

— Его спросите, когда приедет.

— Он вам ничего об этом не говорил?

— Нет.

— Итак, подытожим нашу беседу, — записывая последний ответ Павленко в протокол, сказал полковник. — Вы ничего не знаете о последнем вечере Журавля. Вы были дома, занимались своими делами. Муж пришел где-то в седьмом часу, или около того, навеселе, вы его заставили поесть. И что же дальше? — отложил Коваль ручку.

— Он лег спать, — с удивлением в голосе произнесла женщина. — Что же еще?

— Так, так, — сказал Коваль. Ему было ясно, что Варвара Алексеевна что-то пытается скрыть. Она отрицала все, что хоть немного приближало полковника к уточнению времени, когда разошлись гости Журавля. Что заставляет ее так поступать? Ведь пока ее супруга ни в чем не подозревают. Значит, она сама уже не удовлетворяется версией несчастного случая и решила, что милиция ищет виновных.

— Почему вы все время говорите неправду, Варвара Алексеевна? — в упор спросил Коваль. — Вы за кого-то боитесь? За мужа?

В круглых совиных глазах женщины зажегся тусклый огонь.

— Не провоцируйте меня, товарищ полковник. Я никого не защищаю, ни за кого не боюсь. Будем откровенны: если кто и виноват в том, что не был выключен газ, так это или он сам, или его любовница Нинка, она еще оставалась и ушла позже. У них, знаете, были свои, очень странные отношения.

— Вы же не следили за временем!

— Я слышала через дверь, как она вызвала лифт и поехала. Лифт у нас так грохочет, что волей-неволей услышишь… Да в конце концов, если бы и Слава оставался, какое же это преступление?! Так что мне нечего скрывать, обманывать… и бояться нечего…

Коваль не мог не согласиться с логикой Варвары Алексеевны. Действительно, нетрезвый Павленко, если и уходил последним, скорее всего не обратил внимание на плиту, тем более что сидели они в комнате, а не на кухне.

Словно проверяя себя, Коваль вытащил из папки, которую принес в кабинет, фотографии квартиры Журавля, сделанные при ее вскрытии. Выбрал одну: из комнаты через дверной проем была снята плита и чайник на ней. Но это ничего не доказывает: чтобы обнаружить какое-нибудь несоответствие, заметить, что огонь не горит, а ручка повернута на газ, нужно было очень внимательно присмотреться.

— А мы никого в преступлении не обвиняем. Вы превратно меня понимаете, Варвара Алексеевна. Моя задача — выяснить обстоятельства смерти Антона Ивановича Журавля, установить истину. А обвинять будет прокурор, если обнаружится преступление…

Однако Коваль чувствовал, что Варвара Алексеевна чего-то боится и не искренна с ним. «И все-таки почему она не сообщила мужу о гибели друга?!» — думал он, пока женщина подписывала листы протокола.

«Почему? Чего она боится?»

Ответа Дмитрий Иванович не находил и, проставив время, размашисто расписался на пропуске.

12

Дмитрий Иванович считал, что хорошо знает свою Наташку, которую, не заметив, как это случилось, давно перестал называть «щучкой», и был уверен, что, живя отдельно от него, в квартире Ружены, она не забудет родительский дом.

Действительно, дочка частенько бежала из института не к себе, а к ним. Иногда усаживалась, как когда-то, в кабинете Дмитрия Ивановича, в его любимое старое кресло, и, благо отец всегда приходил домой поздно, готовилась к занятиям, пользуясь книгами по юриспруденции, которых у самой не было.

Не застав дочь у себя дома, Коваль обычно удовлетворялся сообщением Ружены, что та пообедала или поужинала и уехала.

Единственно, что удивляло Дмитрия Ивановича, так это то, что в последнее время Наталка могла исчезнуть буквально за несколько минут перед его приходом. Она очень переменилась. Казалось, девушка не скучала по отцу, даже избегала его, словно боялась, что он будет расспрашивать о том, о чем не была готова рассказать. Ружена — другое дело. Подружившись с ней, хотя сначала они никак не могли ужиться под одной крышей, Наташа откровенничала, как с подружкой. Дмитрий Иванович радовался, что между дорогими ему людьми установились добрые отношения, и в то же время как-то по-детски обижался, ревновал Наташу к Ружене, считая, что дочь все-таки должна быть ближе к родному отцу, а не к мачехе. В такие минуты ему вспоминалось, как дружно жили они вдвоем, как хорошо проводили редкие свободные у Дмитрия Ивановича вечера в задушевных беседах на большой, уютной кухне их старого дома.

Да, все это было. И все это в прошлом, как в прошлом и маленькая остроносенькая девочка-щучка с бантами в косичках, завязывать которые он с трудом научился. Теперь она вполне самостоятельный человек. Два года тому назад оставила филологический факультет и решила стать юристом — как он думал, под влиянием его рассказов. Не жалеет ли теперь об этом решении? Вроде бы нет. Но разве признается, если думает иначе! Очевидно, так и должно быть, а он — старый брюзга и не понимает молодежь?..

В это воскресенье, как очень часто в выходной, Коваль был на работе. Позвонив под вечер домой, полковник узнал у Ружены, что Наташа снова, какой уже день, не показывалась.

В голосе Ружены ему послышались тревожные нотки. Он спросил, не случилось ли чего-нибудь непредвиденного. «По-моему, у нее все в порядке», — ответила жена, но это странное, неуверенное «по-моему» усилило его беспокойство. Тогда он сказал, что поедет не домой, а к Наташе. Ружена в ответ не только не возразила, а как будто обрадовалась, что также было необычно и еще больше встревожило его.

У Наташи сидели друзья.

Дмитрий Иванович одним взглядом охватил знакомую обстановку комнаты, где словно невидимо еще присутствовала Ружена. Скромные обои, казалось, еще хранили тепло ее дыхания, небольшой стол под окном и круглый журнальный столик посреди комнаты, два кресла, занимавшие много места, и удобный диван «Лира». Все это осталось от Ружены. Наташин был только туалетный столик с зеркалом, так как свой Ружена забрала. На журнальном столике сейчас стояли четыре кофейные чашечки и вазочка с карамелью. Девушку по имени Рита, худую, долговязую и большеглазую, с постоянным, будто застывшим выражением удивления в глазах, с распущенными золотистыми локонами, которые двумя ручьями низвергались на плечи, Коваль знал; коренастого же парня со всклоченными волосами, видно не очень дружившими с гребнем, сидевшего на диване рядом с Ритой, Дмитрий Иванович видел впервые.

У Коваля был свой ключ от квартиры, поэтому он неожиданно появился на пороге. Рита кивнула в ответ на «здравствуйте», а парень, увидев полковника милиции, медленно поднявшись, произнес с улыбкой «…уже» и назвался Афанасием Потушняком. Улыбка у парня была добродушной и приветливой. Коваль тоже, находясь в хорошем расположении духа, потому что снова увидел свою Наташку, принял шутку и ответил в тон «…пока еще» и добавил: «Дмитрий Иванович».

«Три и четыре. Трое людей и четыре чашечки», — вспомнив совет Спивака обратить внимание на то, что в квартире Журавля в трагический вечер на столе стояло три тарелочки и только две кофейные чашечки, Коваль мысленно улыбнулся. Он уже заметил в плохо освещенном углу комнаты, у окна, еще одного юношу. При появлении Коваля тот поднялся с кресла, доставая головой чуть ли не до потолка, и так застыл в почтительной позе.

Полковник его, так же как и Афанасия, видел впервые, но каким-то особым чутьем понял, что именно этот смуглый, как Ковалю вначале показалось — черный, юноша с пышной гривой волос и огромными, широко расставленными глазами будет интересовать его больше всего.

— Не пугай людей своей формой, — засмеялась Наташа, бросаясь навстречу отцу, — давай шинель, повешу. И знакомься, — добавила, кивнув в сторону смуглого юноши: — Хосе. С Кубы. Учится у нас, в университете.

Хосе, услышав свое имя, вежливо наклонил голову и, четко выговаривая каждый слог, произнес по-русски:

— Здравствуйте!

Коваль невольно дольше, чем следовало, задержал взгляд на приятном мужественном лице молодого кубинца, и тревожный голос Ружены зазвучал в ушах.

— Хосе — физик, учится вместе с Афанасием, — протараторила тем временем Наташа, забрав шинель у отца, и, наклонив голову, чтобы скрыть румянец, побежала с шинелью в коридор.

Коваль проводил Наташу взглядом. Смущение дочери, которая долго возилась в коридорчике и не спешила возвратиться в комнату, многое сказало Дмитрию Ивановичу.

Постепенно разговор завязался и даже приобрел некоторую остроту. Афанасий, терпеливо молчавший, пока Дмитрий Иванович интересовался учебой Риты, вдруг в ответ на вопрос Коваля, что думают молодые физики о перспективах своей науки, почему-то взорвался. Он сказал, что предшественники, открывшие деление ядра, не сумели справиться с джинном из бутылки, и теперь молодое поколение не столько думает о том, как глубже внедриться в неведомое, сколько о том, как загнать джинна назад и спасти себя. Он предъявил целую кучу претензий «отцам», словно давно ждал удобного случая, и улыбка теперь, с которой он это сделал, показалась Ковалю обидно ядовитой.

Почувствовав, что атмосфера накаляется, Наташа постаралась шуткой разрядить ее.

— Стоп, стоп, Афанас, ответь прежде всего на такой вопрос: «Почему ты вздрогнул, когда вошел папа?» — спросила девушка, ставя перед отцом чашечку кофе. — Ведь так? Форма испугала?

Все засмеялись. Афанасий тоже растерянно улыбнулся, не понимая, к чему клонит хозяйка. А Коваль решил, что дочь старается отвлечь его внимание от молча сидевшего в углу Хосе.

— Наверное, наверное, — согласился юноша, — ведь в каждом человеке живет неосознанное чувство вины.

— Даже если ни в чем не виноват?

— Чувство это необъяснимое, может появиться даже у невиновного. Оно врожденное.

— Откуда же это чувство, от первого греха Адама, что ли?

— И Евы, — засмеялась Рита.

— Ты еретик, Афанасий, — воскликнула Наташа. — Откуда может быть чувство вины, если человек твердо знает, что он не виновен!.. Ты мелешь чепуху.

— Вот-вот, — сказал Афанасий. — Вот-вот, — повторил он, — если «твердо знает», а если не «твердо»? Вижу, ты хоть и третьекурсница юрфака, но уже мыслишь, так сказать, в строго очерченных рамках закона, не забывая о презумпции невиновности и не допуская никаких вариаций…

— Ты говоришь глупости, Афанасий. Это — софистика. Лучше ответь, налить еще кофе?

Юноша отмахнулся от Наташи и, слегка повернув голову в сторону Коваля, произнес:

— А что об этом скажет Дмитрий Иванович? Если разрешено спросить.

Коваль не спеша сделал глоток из чашечки и поставил ее на стол.

— Знаете, Афанасий, я с вами согласен.

Наташа удивленно взглянула на отца. Парень, не ожидая такого ответа, несколько растерялся.

— Да, да, — подтвердил Коваль. — Встречаются люди с ущемленной психикой. Они чувствуют себя виноватыми не в чем-то конкретном, а, так сказать, вообще. — Дмитрию Ивановичу вспомнился художник Сосновский, взявший на себя чужое преступление. — Такие люди, — продолжал он, — постоянно смущены, зажаты и в определенных ситуациях готовы без сопротивления признаться в том, чего в действительности не сделали. Говорят то, что им подсказывают. Возможно, это тянется еще с дореволюционных времен как психологический атавизм. В течение ряда веков в старой России царствовало беззаконие. Только в ней могла появиться такая страшная пословица: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Перед богом и царем все были рабами, все виновными. И это чувство передавалось из поколения в поколение…

— Оттуда, вы считаете, и нынешний страх перед беззаконием закона? — с иронией спросил юноша.

— Ну, в общем-то, страх в социальном масштабе мы преодолели еще в семнадцатом году. Позже, правда, были серьезные ошибки — например, трагедия так называемого культа личности. И вот у некоторых людей, особенно у молодых, как вы, еще ничего не испытавших, появляется недоверие к закону, к его исполнителям… Такое представление хотя и тянется, так сказать, издалека, но со временем пройдет. Процесс, конечно, длительный и во многом зависит от воспитания.

— Вряд ли пройдет, — буркнул Афанасий. — Не исчезнет. Неуверенность и страх сидят прежде всего в вас, в старших, сидят очень глубоко, не выковырнешь. Страх накапливался у вас годами, как стронций в костях, — дальше бычился парень.

Коваль чувствовал, что во многом Афанасий прав. Ведь это разные вещи: смелость в дни революции, ярость против настоящего врага и страх в годы террора, обращенного внутрь революции, против всех и каждого. Страх этот потому и возник, что ясный ум людей не мог постичь коварства «отца народов», который самые гнусные поступки умело маскировал светлыми одеждами идеалов.

— У нас этого меньше, — продолжал Афанасий, — и это, тут я согласен, наследственное. Но есть еще и другой страх. Не по вине когдатошнего царя. Вот я — физик. Что мои отцы-физики оставляют мне в наследство? Атомную, ядерную, нейтронную, и так далее, и тому подобное, в космосе — лазер, на земле — чумные бактерии. Веселенькая перспектива… Вы все это создали и уйдете, а нам разбираться, жить с этим…

Коваль понимал Афанасия и мысленно во многом соглашался с ним. Но было нечто мешающее ему сейчас откровенно заявить об этом. Ему не хотелось при Наташе признавать крушение своих идеалов. Он не был готов к этому и потому даже обозлился на хлопца.

— Вам легко говорить, — вздохнул он, — а побывали бы вы в шкуре отцов в те суровые времена!

Дмитрия Ивановича очень задевала та легкость, с которой молодые люди критикуют отцов, и огорчало сознание того, что судьбу не переиграешь и время назад не повернешь.

— И все же надо не разбираться, а искать выход, — продолжил разговор Коваль. — Вы же, надеюсь, не ретроград, сами будущий ученый и прекрасно понимаете, что открытие деления ядра — величайшее достижение человеческого ума. Но использовать это открытие можно и во вред людям. Фашизм, как явление глобального преступления, тоже пытался использовать достижения науки в варварских целях. Сегодня бомба снова стала материальным выражением возрождающегося на Западе фашизма. Эта чума двадцатого века начала распространяться уже с того момента, когда американский президент приказал применить бомбу против Хиросимы и Нагасаки. Теперь вы — молодые люди — будущие ученые, должны еще глубже проникнуть в тайны материи и найти способы исключить возможность применения в военных целях своих открытий. Старшее поколение, которое вы обвиняете в теперешних трудностях, спасло мир от коричневой чумы в сороковых годах. Сейчас ваша задача — не дать разгореться войне. Это стремление молодежи всего мира, не только нашей.

— А вы что, самоустраняетесь?

— Нет, мы тоже не складываем оружие… А что думает об этом наш молодой друг? — обратился Коваль к кубинцу, который, пытаясь разобрать, что говорят, не вмешивался в спор и послушно улыбался, когда улыбались другие. У Дмитрия Ивановича, о чем бы сейчас ни говорили, гвоздем сидел в голове этот новый приятель Наташи.

— Хосе еще не настолько овладел языком, чтобы рассуждать на отвлеченные темы, — бросилась на его защиту Наташа.

«Как не овладел?! — хотел спросить Коваль. — Как же учится, не зная языка?» — но не успел сказать это, как гость заговорил:

— Я все понял, Наташенька, твой папа́ хочет знать мое мнение, — выразительно произнес он.

Коваль заметил, что имя его дочери молодой кубинец произносит как-то по-особому — мягко и нежно, но это вовсе не порадовало его.

— Я думаю, — продолжал Хосе, — война это плохо, очень плохо. У меня дома тоже так думают папа́ и мама́.

— У Хосе отец — коммунист, — поспешила сообщить Наташа.

— Это хорошо, что коммунист. — Коваль понимал: дочь старается, чтобы Хосе понравился ему. «Впрочем, чего беспокоиться, если Наташа подружится с парнем из другой страны? Во-первых, человек он, может, действительно хороший, во всяком случае сразу заметно, что воспитанный, интеллигентный, — успокаивал себя Дмитрий Иванович. — И потом, знакомство, даже дружба, — это еще не любовь!» — Коваль, преодолевая отцовский эгоизм, тоже старался проникнуться симпатией к скромному парню. — Вот в борьбе против войны исчезнет и чувство неуверенности в будущем, у кого оно появилось… — продолжал он. — Мы в вас верим, верим в молодежь. Мне приходится сталкиваться с разными людьми, частенько, как вы понимаете, не с лучшими. Однако свое мнение я не меняю. При ближайшем знакомстве и среди них оказываются люди только случайно оступившиеся. Главным образом из-за того, что их приучили потреблять, а не создавать. И не столько карать их нужно, сколько помочь взглянуть на себя со стороны и стать на ноги. В общей массе молодежь у нас хорошая. Только достоинства ее не очень заметны поверхностному взгляду и проявляются обычно в экстремальных ситуациях…

— Ну, Дик, ты отличный пропагандист! — воскликнула Наташа. — «Дик» — это Дмитрий Иванович Коваль, сокращенно, — объяснила она Хосе и Афанасию.

Дмитрий Иванович с теплотой подумал, что дочь давным-давно не называла его так. Неужели в их отношения возвращается прежняя душевность?

— По-моему, тоже все правильно, — подала голос Рита. — И ты, Афанасий, не возникай, смолкни.

— Хорошо бы, чтобы наш молодой друг не просто замолчал, а понял…

— Может, и так… — наконец согласился парень, и дискуссия свернулась.

Наташа подошла к форточке и чуть приоткрыла ее. В комнату ворвался холодный воздух.

Дмитрий Иванович с удовольствием вдохнул его и отвел взгляд от Хосе, которого до сих пор не выпускал из поля зрения. Его взгляд, блуждая по квартире, внезапно упал на коричневые сапожки, стоявшие в глубине коридора. «Наташины?.. Чьи же еще!» — подумал он, видя, что Рита свои не сняла и словно демонстрирует их, забросив ногу на ногу.

Коваль обрадовался: таки нашла! Не будет больше мерзнуть в старой, чиненой и перечиненной обуви.

Это была целая проблема: зимние сапоги для Наташи. Хорошие хозяева, как известно, готовят сани летом, а телегу зимой. У Ковалей так не получилось. Летом Ружена все время была «в поле», а Наташа тоже находилась в глуши, в стройотряде, и поздней осенью, когда возвратилась на занятия, купить сапоги в городе стало уже невозможно.

Конечно, грубые, тупоносые, на тяжелой платформе, производства местных фабрик, попадались в магазинах. Но ведь девушки и даром не соглашались их надеть.

Сколько раз обсуждался дома вопрос, где купить импортные сапожки! Полковник не умел заводить нужные знакомства. Домашние в этом его не упрекали, но он сам казнился тем, что чем ближе к зиме, тем меньше у Наташи надежды купить то, что ей хочется, хотя деньги на покупку она постоянно носила с собой и ныряла во все попадавшиеся на глаза обувные магазины. Уже и зима наступила, приближался Новый год, а сапог у девушки так и не было.

Но эти сапоги в коридоре после минутного чувства облегчения вызвали вдруг у Дмитрия Ивановича какое-то непонятное ощущение тревоги. Что-то очень знакомое почудилось ему в них. Что именно, сразу не мог сообразить.

— Наташа, — сказал полковник, — тебя, значит, с обновкой! — кивнул на сапоги. — Что же молчишь?

— Да, па! А разве Ружена тебе не сказала?.. Уже две недели, как ношу…

Коваль покачал головой.

— Говорила, наверное! Только ты, как обычно о наших делах, одним ухом слушал, а…

Это было несправедливо. Разве мало тревожило его, что дочь без зимней обуви! Но, видно, такова участь отцов.

С некоторых пор Дмитрий Иванович стал замечать, что он не то чтобы заискивает перед повзрослевшей дочерью, а как-то очень предупредительно старается угодить ей и переживает, когда та не считается с его мнением, возражает или, еще хуже, просто не замечает его. Не имея сил с собой справиться, Коваль иногда говорил с ней более резко, категорично, чем следовало и чем ему самому хотелось…

Во время дискуссии, оттого что Наташа оказалась на его стороне, он буквально расцвел, а вот сейчас, когда несправедливо упрекнула в невнимании, обида больно кольнула сердце, и он сухо произнес:

— Ну, покажи обнову. Похвались.

Дмитрий Иванович вдруг подумал: «А почему Ружена не предложила поехать к Наташе вместе?!» Впрочем, вспомнил он, у нее много дел по хозяйству. Как у каждой работающей женщины, на домашние дела у нее остаются только суббота или воскресенье. А недавно им предложили квартиру в новом жилом массиве Оболонь. И хотя еще нет ордера, но все равно следует готовиться к переезду…

Наташа направилась в коридор.

— Я их сейчас протру.

— Они что у тебя, грязные? — удивился Коваль, зная, какая дочь чистюля.

— Да нет. Помыла — пришла. Но все-таки брать в руки…

Дмитрий Иванович с любопытством рассматривал сапожки. Из коричневой мягкой кожи, на высокой каучуковой платформе, они производили приятное впечатление. Почему же смущает его их необычная форма? И тут Коваль вспомнил: такую же оригинальную модель сапожка, только сделанного еще более изящно, он уже видел в домашней мастерской погибшего ученого. Как сапоги от него могли попасть к Наташе?! Неужели и она стала заказчицей Журавля?!

Пытливо взглянув на дочь, стоявшую перед ним с довольным, даже чуть торжественным выражением лица, словно сапожки были ее великой победой, полковник ничего не сказал и снова принялся рассматривать обувь.

Да, конечно, Журавель тут ни при чем! Как могло такое в голову прийти! Сапожки имели продолговатую фабричную наклейку, прикрепленную с внутренней стороны голенища.

— «Саламандра», — прочитал он вслух.

«Не кубинец ли ей достал?! Этого еще не хватало!»

— Это немецкие, западные, — подсказала Наташа.

— В каком магазине купила?

— Достанешь такие в магазине! Держи карман шире! Оксана с филологического уступила. Они ей тесноваты. В общем, мне здорово повезло!

Коваль помнил крупную голубоглазую девушку с большой ржаной косой. Раньше она частенько забегала к ним.

— А она где взяла?

Наташа пожала плечами: какое, мол, это имеет значение.

Дмитрий Иванович решил не расспрашивать дочь в присутствии посторонних и подождать, пока гости уйдут.

А гости, и больше всех, наверное, Наташа, надеялись, что Дмитрий Иванович сам вот-вот оставит их. Поэтому новые дискуссии не вспыхивали: ждали, кто кого пересидит.

Наташа в душе начинала сердиться на отца: чего это засиделся, ведь у него всегда дел по горло — и днем, и ночью. Может быть, ему не понравился Хосе и он выпроваживает его из дома? Она то возилась на кухне, то вбегала с чайником и снова предлагала кофе. Пробовала начать разговор, но его не поддержали, и она не знала, что делать дальше: компания явно распадалась.

Вдруг молодые люди, словно по команде, подхватились и стали прощаться.

Наташа попыталась задержать их, бросала умоляющие взгляды на отца — неужели не понимает, что его присутствие сковывает молодежь? Но Дмитрий Иванович продолжал сидеть с невозмутимым видом. Он как взял, так и не выпускал обувь из рук, рассматривая штамп на подошвах и наклейки на бортиках голенищ.

Проводив гостей, Наташа вернулась в комнату злая и принялась демонстративно греметь чашками, собираясь отнести их на кухню. На отца не смотрела.

Коваль спокойно повторил:

— А Оксана где взяла их?

Наташа не поняла его — она была в плену горьких мыслей об испорченном вечере.

— Оксана не знакома с неким Журавлем, Антоном Ивановичем, молодым ученым? — продолжал расспрашивать Коваль.

— Не знаю.

— А ты?

Девушка не сразу ответила, соображая, чем вызван этот вопрос и как он связан с сапожками.

— Первый раз слышу. А что такое? Зачем тебе? — буркнула она.

С еле скрываемым волнением Дмитрий Иванович ждал, что ответит дочь. Действительно, что ему известно сейчас о ее жизни, кроме того, что она учится? Не рано ли получила полную самостоятельность? Но, черт возьми, в двадцать лет человек не только не нуждается, но и не терпит родительской опеки, если речь идет о настоящем человеке! А как живут вдалеке от родных приезжие студенты вузов, да и техникумов, юноши и девушки пятнадцати-шестнадцати лет, впервые попавшие в большой город?.. Он сам с четырнадцати в людях… Слишком уж затягивается теперь детство у молодых людей, многих из них до седой бороды опекают родители.

Но так же, как один из супругов обычно последним узнает об измене другого, так и родителям частенько позже всех становится известно о тайных увлечениях и необдуманных поступках ускользающих из-под их моральной опеки детей. Как ни странно, просчеты воспитания обнаруживаются и в так называемых благополучных семьях, и у педагогов, успешно формирующих хорошие душевные качества у подопечных и не замечающих недостатков у собственных детей. Коваль не раз задумывался над этим парадоксом, особенно после смерти Наташиной матери, когда воспитание девочки полностью легло на его плечи. Поразмыслив, он пришел к выводу, что люди у себя дома привыкли не замечать того, что есть, а видят то, что хотелось бы видеть. Ведь дети являются продолжением их самих, вот и попробуй разглядеть то плохое в своих детях, что свойственно и тебе!..

Он очень боялся в свое время за Наташу, которой из-за вечной служебной занятости не мог уделять достаточно внимания. Но возможно, именно то, что она понимала, как занят отец, а также совместный труд в доме, решение всех семейных проблем сообща воспитывало лучше всяких назиданий, помогло ей в переломном возрасте избежать соблазнов, влияющих на неокрепший характер и юный ум.

Все это промелькнуло в голове Коваля.

— Первый раз слышу о каком-то Журавле, — повторила девушка. — А что такое? Чем тебе не понравились они? — Наташа сердито кивнула на сапожки, которые Коваль все еще вертел в руках.

Полковник облегченно вздохнул.

— А где твои старые?

— В кладовке.

— Могла бы обойтись ими еще некоторое время? А эти я возьму? С возвратом, — пытаясь шутить, улыбнулся Дмитрий Иванович.

— Зачем?! — удивилась Наташа. — Ворованные они, что ли, или убийца их продал? — девушка уже начала возмущаться. На языке у нее крутилось: сам не смог купить, а когда я достала… Но вслух это не произнесла.

— Наташа! — остановил ее отец. — Впрочем, пока обойдусь, — решил он. — Надевай их — и проведаем Оксану. Так будет лучше. Она, как и раньше, в общежитии живет?

— Да, в общежитии, — раздраженно ответила девушка. — Но зачем?

— Мне нужно кое о чем ее расспросить.

— А без меня это невозможно?

— Лучше, если с тобой, — настаивал Коваль. Голос Дмитрия Ивановича был строг, и дочь не посмела больше возражать.

Коваль понимал настроение Наташи, но сейчас ее настроение уже не было для него столь важно, как десять — пятнадцать минут назад, кое-какие догадки, родившиеся внезапно, стали для него существеннее, и он должен был не откладывая убедиться в их справедливости.

Надо было выяснить у Оксаны, в каком магазине, где, у кого она купила эти сапожки, а заодно и побеседовать с дочерью, но уже не о сапогах, а кое о чем ином, не менее важном…

Выйдя из дома, Коваль и Наташа сели в троллейбус и вскоре очутились на Владимирской улице. Сойдя с троллейбуса возле городского управления внутренних дел, Дмитрий Иванович мог попросить дежурную машину, но отказался от этой мысли, решив пройти пешком до университета, до первой остановки автобуса, идущего на окраину города к общежитию студентов.

Тем более что и говорить на такую щекотливую тему, как девичьи чувства, не удобно в машине при водителе.

После холодных, сырых, с пронизывающим ветром дней установилась прекрасная, словно по заказу, редкая в последние годы в Киеве сухая зима с легким морозцем, который, казалось, не холодил, а грел. Дышалось легко, и ноги сами несли по слегка заснеженным тротуарам. Владимирская улица четко обозначалась пунктиром фонарей, ярко сияющих в прозрачном воздухе, от Софийского собора вниз к университету.

Но ни Дмитрий Иванович, ни Наташа не обращали внимания на красоту вечернего города.

— Кое-что я могу тебе рассказать, — заговорил Коваль, обращаясь к надувшейся дочери. — Я сейчас занимаюсь сложным и, боюсь, бесперспективным делом. Очень трудно в этой истории установить: погиб человек в результате несчастного случая или было совершено преступление. В равной степени возможны обе версии, а доказательств нет ни для одной из них. То есть, по сути, никаких версий. Тебе, как будущему юристу, кем бы ты ни стала — следователем, судьей или адвокатом, — когда-нибудь придется столкнуться с преступным бездействием. Очень трудно доказать, что человек мог протянуть руку другому и спасти от гибели, но не протянул. Мог или не мог? Не мог или не захотел? Вот в чем вопрос. Здесь доказательные факты редко бывают, ибо установить их почти невозможно. В таких случаях, когда это бездействие преступное, правонарушение совершается без видимых внешних проявлений, именно прячется в глубине души человека, куда постороннему трудно заглянуть… Ты, наверное, читала о трагедии под Сочи во время шторма: на рассвете море накрыло и унесло с собой с кемпинга десятки машин со спящими в них людьми. В «Литературной газете» есть чудесные строки о героическом мальчике из Армении, который два часа боролся с волнами, держа на своей груди маленького братика. И есть строки, читая которые начинаешь терять веру в человека. Находившаяся на берегу некая личность — мне трудно называть его человеком — не захотела протянуть руку этому мальчику, державшему ребенка, и дала им погибнуть в волнах. А стоило только протянуть руку, помочь! Но тот, что был на суше, и не подумал это сделать — он был занят спасением своей машины!

Вот доказать: мог или не мог, хотел или не хотел — очень сложно… А дело, которым я сейчас занимаюсь, еще сложнее. Приходится прибегать к исследованию душевного состояния всех лиц, окружавших погибшего в его последний вечер…

Коваль умолк.

Наташа, казалось, не реагировала на слова отца. Как и в троллейбусе, дулась на него, не понимая, зачем он тащит ее в общежитие.

Раньше Дмитрия Ивановича совсем не беспокоили Наташины друзья, даже настойчивое ухаживание молодого следователя Субботы. «Может, потому, — думалось сейчас Ковалю, — что Наташа жила со мной под одной крышей и была совсем молоденькой… Впрочем, пару лет тому назад ее уже нельзя было назвать ребенком…»

Наташа догадывалась о беспокойстве отца и мысленно возмущалась. Но пока она молчала, готовая взорваться, если тот затронет щекотливую тему.

Когда они вышли к Золотоворотскому скверику, Дмитрий Иванович решил кое-что объяснить Наташе.

— Понимаешь, у погибшего было хобби: моделировать и шить красивую обувь. Он был искусник, настоящий художник, и твои сапожки скроены словно по его модели, только почему на них фабричная марка немецкой «Salamander»? Это надо выяснить.

— И что? Оксана поможет твоему розыску? — наконец открыла рот Наташа.

— Капля по капле долбит камень не силой воды, а частым падением, — ответил полковник древней латинской пословицей. — Деталь к детали, и картина вырисуется…

Он подумал: если окажется, что Оксана, у которой купила сапоги Наташа, каким-то образом была связана с погибшим Журавлем, то ему придется сообщить об этом Спиваку и передать розыск другому оперативному сотруднику.

— Но на них же — фабричная марка, — развела руками девушка. — При чем тут какой-то сапожник?

— Это надо уточнить.

Коваль не знал, как перейти ему к Хосе. Наконец, когда впереди показалось ярко-красное, даже вечером освещенное мощными прожекторами массивное здание университета, осторожно спросил:

— А где ты с ним познакомилась?

Наташа тряхнула головой.

— Что за вопрос?

— А все-таки?

— Дик, ты ведешь себя не по-джентльменски.

— Щучка ты моя, спрячь свой длинный нос в воротник и будь повежливей с отцом.

— Я уже достаточно взрослая и…

Коваль перебил ее:

— Для того чтобы грубить?

— Да нет. Ты же все понимаешь!..

— Конечно, — согласился Коваль. — Понимаю. Больше даже, чем ты предполагаешь… И против этого парня ничего не имею. Такой приятный, обходительный. Но что скрывается за внешней вежливостью… Их там с детства учат хорошим манерам, однако часто это оболочка, скрывающая истинную сущность человека… — «Господи, какую я ересь плету, — с отчаянием подумал Коваль. — Разве об этом надо с Наташей говорить?» Но других слов он не находил. Решительный, сильный в других ситуациях, он сейчас ненавидел себя.

— Почему ты так говоришь? Вот повернусь и уйду.

— А я тебя задержу, чтобы произвести официальное дознание, — пошутил Коваль, ибо ничего другого ему не оставалось. — Ну ладно, ладно, — примирительно добавил он, видя, что Наташа действительно готова уйти. — Я знаю, ты у меня умница… Извини.

— Вот и договорились, — перебила его Наташа. — Подходит автобус!

Оксана рассказала, что сапожки она купила не в магазине, а в парикмахерской, у какой-то женщины, которая сидела в очереди и вытащила их из сумки, жалуясь, что ей велики.

— А где взяла их та женщина? В каком магазине купила?

— Она об этом ничего не говорила.

— И вы, Оксана, взяли не меряя?

— Да. Во-первых, мерить в парикмахерской неудобно, а во-вторых, уже подошла моя очередь и мастер пригласил в кресло. Я посмотрела, вижу — мой размер… Годится!

— И сколько заплатили?

— Сто тридцать! — недоуменно ответила девушка. — Честное слово! Я не обманула Наташу! Копейка в копеечку. Да как вы могли такое подумать на меня, или вы меня не знаете, Дмитрий Иванович! — возмущаясь, почти кричала она, — Конечно, дорого, но я же столько уплатила…

— Успокойтесь, Оксаночка, я ни в чем вас не подозреваю… Не в этом дело.

Подружки переглянулись, Наташа незаметно развела руками, показывая, что она ни при чем…

— А деньги у вас с собой были? Сумма ведь приличная.

— Я их уже два месяца ношу с собой, чтобы случай не прозевать. Боже, я так было обрадовалась! А что получилось! Той тетке они большие, а мне маловаты. И размер мой, а почему-то тесны, жмут. А то я их даже Наташе не уступила бы…

— Женщина, что продала вам сапожки, тоже делала прическу?

— Нет, она ждала очередь к маникюрше, но не дождалась. Сказала, что у нее нет больше времени, и ушла…

— Так, так… — задумчиво протянул полковник. — Расскажите, Оксана, как она выглядела. Постарайтесь вспомнить, — попросил он. — И скажите, не знаком ли вам человек по имени Антон? Антон Иванович Журавель?

13

Дмитрий Иванович доехал на троллейбусе до площади Октябрьской революции. Дальше до министерства решил идти пешком. Времени в это раннее морозное утро у него было достаточно, и ему захотелось влиться в бодрый людской поток: видеть свежие, разрумянившиеся, по-особенному добрые после воскресного отдыха лица, улавливать еле слышный в гуле автомобилей стук каблучков по замерзшему асфальту…

Впрочем, уже несколько дней полковник, находясь на улице, смотрел в основном не на лица, а вниз, на ноги женщин. Точнее — на сапожки. Он дважды встречал на улице модель, похожую на ту, что видел в квартире Журавля. Как удалось позже выяснить, ни одна из обладательниц этой обуви, так же как и Оксана, не была знакома с Журавлем и ни одна из них не приобрела сапожки в магазине — первая купила на улице, у входа в обувной магазин, где женщина продавала «не подошедшую по мерке» обувь, вторая — в переходе, у крытого Бессарабского рынка.

Вечерняя беседа Коваля с Оксаной практически тоже ничего не дала. Словесный портрет женщины, продавшей сапожки, не совпадал с обликом приятельниц Журавля. Да и, как оказалось, каждая пара сапог, на которые оперативники ОБХСС по поручению Коваля обратили внимание, так же как и сапоги, купленные Оксаной, в отличие от обнаруженного сапожка на кухне у Журавля, имели на внутренней стороне голенища фирменную наклейку, что свидетельствовало о фабричном производстве.

По самым скромным подсчетам замеченных на улицах сапожек, этой модели было в достаточном количестве в почти трехмиллионном городе, и завезти их мог только Внешторг. Оставалось думать, что Журавель сумел скопировать импортную колодку и сделать для своих поклонниц одну-две пары еще более изящных сапог, чем фабричные. Но почему никто из опрошенных женщин не купил эти сапожки в магазине? Неужели вся партия была продана через черный ход спекулянтам?

В это утро Коваль больше не увидел на улице таких сапожек. Впрочем, поскольку они не давали никаких ниточек к трагической гибели молодого ученого, Коваль перестал внимательно к ним присматриваться. Выяснением обстоятельств продажи в городе женских сапожек фирмы «Salamander» полностью занялось ОБХСС.

Но вот и министерство. Дмитрий Иванович прошел во двор мимо козырнувшего у будки постового и направился по длинной асфальтовой дорожке к массивному зданию. На своем этаже, прежде чем зайти в кабинет, он заглянул к дежурному по Управлению уголовного розыска и, как обычно, попросил суточную сводку происшествий.

— Вас спрашивали, — доложил дежурный, подавая ему журнал. — Из прокуратуры. Следователь Спивак.

Коваль пробежал глазами пару информаций в журнале, вдруг наткнулся на поразившую его строчку. Полковник заставил себя сосредоточиться, чтобы еще раз, внимательней, перечитать ее: в своей квартире но улице Ленина, в доме номер… была обнаружена мертвой гражданка Христофорова Калина Сергеевна…

— Кто выезжал? — спросил Коваль.

— Из городского. Старший лейтенант Струць.

— Соедините.

Услышав голос Струця, Дмитрий Иванович спросил:

— Где труп Христофоровой?

— На судмедэкспертизе.

— Обстоятельства обнаружения?

— Позвонила соседка.

Выслушав старшего лейтенанта, Коваль позвонил начальнику управления, попросил у него машину. Через несколько минут Дмитрий Иванович возвращался на ту же окраинную Лукьяновку, откуда только что приехал на троллейбусе и где находился городской морг. Сидя в машине, он вспомнил свой второй разговор с портнихой.

В этот раз Килина Сергеевна нашла его по телефону в городском управлении и, вскоре получив пропуск, буквально ворвалась в кабинет.

«Я все знаю, — заявила она с порога. — Его убили!.. Дмитрий Иванович, я все время думаю над этой страшной историей. У него не было никаких оснований, никаких намерений кончать с жизнью. У него была прекрасная жизнь. Он любил, и его любили. Но он не хотел лезть в кабалу, и она отомстила…»

Коваль еле остановил поток слов, обрушившихся на него.

«Присядьте, Килина Сергеевна, — указал на стул. — И давайте спокойно побеседуем. А то — „она“, „он“, „она“, я плохо понимаю, о ком идет речь».

Полковник, конечно, хитрил, но Христофорова опомнилась и, упав на стул, уже не так быстро, но все же взволнованно продолжала:

«Я все выяснила. Нинка специально открыла газ, чтобы Антон задохнулся. Он был пьян и уснул. Она его для того и напоила, чтобы не заметил… В тот вечер она гуляла у него и, как только он уснул, удрала. Уверяю вас».

«Как вы это выяснили?» — спросил полковник, хотя и без портнихи знал, кто гостил у Журавля в тот его последний вечер.

«Так в доме говорят. Видели, как Нинка в страхе убегала оттуда…»

«Почему „в страхе“? И почему „убегала“?»

«А как же! Натворила, а потом испугалась, наверное. Ничтожная душонка! Она столкнулась в парадном со стариком соседом, чуть не сбила с ног. Столкнуться ведь можно, только когда летишь не чуя под собой ног. И почему она не воспользовалась лифтом, а бежала по лестнице?.. Это тоже неспроста… А что ей помешало сразу же одуматься — вернуться и выключить газ? Но ненависть у нее была сильнее всех других чувств. Вы знаете, нет более лютого существа, чем обманутая женщина…»

«Почему „ненависть“? Почему „обманутая“? И зачем Нине было убивать Журавля, ведь они, насколько я знаю, дружили и, кажется, даже любили друг друга?»

«Любили?» — глаза Килины Сергеевны сузились, темная меховая шапочка, которую она не сняла, сдвинулась, и Ковалю, как и во время первой беседы с портнихой, показалось, что женщина сейчас фыркнет, как дикая кошка.

«Не знаю, как Нинка, — продолжала Христофорова, — но бедный Антон относился к ней без энтузиазма. Я уже это вам рассказывала… Ночами не спала, все думала: как же это могло произойти? Я сначала только чуть-чуть подозревала, но потом пришла к окончательному выводу: только она — машинистка. Тут и котенку понятно».

«Он и другим женщинам обещал жениться?» — спросил Коваль, пропустив мимо ушей замечание о котенке. Полковник мог напомнить Килине Сергеевне и о ее отношениях с Журавлем, но тактично воздержался.

Правда, сообразительная женщина сама догадалась об этом.

«О других женщинах не ведаю, — сказала она. — Что же касается меня, если это вас интересует, то мне не обещал, да я и сама не пошла бы. С Антоном дружили, не больше. Иногда он просил какой-нибудь своей пассии, которую туфельками ублажал, сшить в ателье платьице или костюмчик вне очереди. Не отказывала…»

Дмитрий Иванович знал, что это не так, что портниха долгое время была любовницей Журавля, но уточнять не стал.

«Его дом, маленькая квартирка, привлекал меня тем, что в нем встречались интересные люди, — продолжала Килина Сергеевна. — Подумать только, одна комната, теснота, а весело… Какая там непринужденная была обстановка, откровенная, дружеская! Кто бы ни зашел! И это прекрасно! Теперь ведь люди в основном по своим норам сидят. Как кроты. А тут общение. Не будет уже этого больше, бедный Антон! — Женщина приготовилась плакать и вынула из сумочки надушенный батистовый платочек. — Бедный, бедный Антоша!» — И приложила его к сухим глазам.

«А кроме машинистки кто еще бывал у него?»

«Я уже вам назвала, кого знаю».

«А больше некого вспомнить?»

«Нет. Да и зачем? И так все ясно. В тот вечер была у него Нинка и открыла газ…»

«Возможно, она просто грела чай и забыла выключить».

«При всем том она все-таки отличная хозяйка! Нужно отдать ей справедливость. Она и Антона заботой своей пыталась соблазнить… чтобы сделал хозяйкой в доме. Впрочем, она и так голову у него поднимала, словно уже жена. Придет, бывало, и куда подевалась забитая мужем и жизнью машинистка Ниночка?!. Нет, не могла она забыть выключить… Ее рук дело… — Взглянув на Коваля, портниха добавила: — Я сама, конечно, там не была. А про машинистку слышала от людей. От того же старого Коляды».

«А не сказал ли вам Коляда, в котором часу он столкнулся с Ниной Барвинок в парадном?»

Христофорова замялась:

«Сказал. Где-то в восемь. Возможно, в начале девятого».

«Умгу», — только и произнес Коваль.

Килина Сергеевна раздумывала: признаться полковнику, что старик слышал в квартире Антона и голос Павленко, или промолчать? Ведь это ничего не меняет. Может, негодяйка готова была и этим ухажером пожертвовать.

Коваль заметил нерешительность посетительницы и ждал, что еще она сообщит.

Наконец Христофорова не выдержала:

«По всей вероятности, там гулял и Вячеслав Адамович, но только я не знаю, не могу утверждать…»

И вдруг, словно испугавшись какой-то мысли, Килина Сергеевна вскочила.

«Разрешите мне идти… Простите, если отняла время. Может, я ошибаюсь в чем-то, наболтала какие-то глупости… Но человек ведь погиб… такой чудесный, добрый человек!»

Дмитрий Иванович проводил портниху до дверей, Килина Сергеевна казалась уже не решительной, а почему-то растерянной. На какую-то секунду даже остановилась в двери, будто хотела возвратиться и продолжить разговор, но потом повернулась и быстрым шагом пошла по коридору.

Не обиделась ли она на полковника за совет не заниматься своим расследованием, а спокойно ждать официальных результатов?

Сейчас в машине, по дороге в морг, вспоминая и это посещение Килины Сергеевны, и все, что знал о ней, Коваль пытался найти объяснение ее гибели… Но не находил…

Войдя в знакомое здание, на первом этаже которого помещалась судмедэкспертиза, Дмитрий Иванович направился в кабинет главного эксперта.

Петр Павлович Адуев, очевидно, только что поднялся из подвального помещения, где находилась анатомка. Он был в белом халате, туго облегающем его довольно плотную фигуру.

— А, Дмитрий Иванович! — приветствовал он Коваля. — Догадываюсь, с чем вы… Только что звонил Спивак. Значит, и вы интересуетесь этой женщиной, как ее… Христорадова…

— Христофорова… — подсказал полковник.

— Да, да. Падение и удар головой о ребро отопительной батареи. Глубокая вмятина на виске соответствует конфигурации трубы… Примерно сутки тому назад…

— А точнее, Петр Павлович? Вы же умеете до минуты… — польстил Коваль медику.

— Точнее? — Эксперт задумался. — Если точнее, то в воскресенье, часиков в десять-одиннадцать… Вот сейчас буду писать для Спивака и вас документ… — Судмедэксперт стал развязывать тесемки халата, чтобы снять его.

— Петр Павлович, я бы хотел взглянуть…

Адуев перестал развязывать.

— Хотите?.. — он помедлил несколько секунд. — Ладно, пойдемте. Халат вот, на вешалке.

Коваль повесил пальто и шапку на дешевенькую деревянную вешалочку, прибитую к стене кабинета, и надел халат.

В большом подвальном помещении покойницкой — и на кафельном полу, и на широких каменных возвышениях — покоилось несколько обнаженных трупов. Возле одного из них — длинного, во весь стол, мужчины — толпились юноши и девушки в белых халатах, и бородатый медик — очевидно, преподаватель, скальпелем что-то показывал им в глубоком разрезе брюшины.

В помещении стоял тяжелый сладковатый запах разложения, формалина и еще каких-то препаратов — запах, который вызывает тошноту и к которому человеку трудно привыкнуть. Недаром студенты, даже девчушки, отворачиваясь от преподавателя, втихаря затягивались сигаретой.

Судмедэксперт провел Коваля в угол зала, где на каменном возвышении покоилась на спине обнаженная женщина. Несмотря на предсмертную гримасу, исказившую лицо, полковник сразу узнал Килину Сергеевну.

— Она, — подтвердил Коваль. — В страшных мучениях, — не то спросил, не то констатировал он.

— Но недолго. Летальный удар, шок. И не приходя в сознание…

Дмитрий Иванович больше ничего не спросил. Повернувшись, он быстрым шагом двинулся к выходу. Полковник хотя и привык за долгие годы службы в уголовном розыске к разным обличьям смерти, однако ему было неприятно это зрелище. Он всегда приходил в тихую ярость, когда видел, что чья-то злая воля превратила человека в безвольный труп.

При этом мало утешала мысль, что немало смертей ему удалось предотвратить, многих людей он спас, иногда рискуя собой, своей жизнью. Он всегда возмущался циничным рассуждением, что, мол, все люди смертны, все равно раньше или позже умрут.

А в тех случаях, когда погибал человек, так или иначе связанный с делом, которым он занимался, Дмитрий Иванович совсем терял покой и терзался мыслью, что он что-то упустил, где-то недоглядел, не предвидел и что косвенно, но виновен в гибели этого человека, ибо всегда должен все предусмотреть, а если надо, оградить и защитить.

Однако в какой степени судьба Христофоровой могла быть связана с делом, которым он занимается? Или гибель ее была предопределена какими-то предыдущими событиями, о которых он, Коваль, и понятия не имеет, и то, что знает об этой женщине в связи с Журавлей, есть только верхушка айсберга? Быть может, смерть подступала к ней давно и случайно совпала по времени с расследованием гибели молодого ученого?

Кто же поднял на нее руку? Почему? За что? Кому это нужно было? Или это падение тоже несчастный случай?

Ни на один из этих вопросов у Коваля не было ответа. Мозг его, запрограммированный на поиски причины смерти Христофоровой, лихорадочно пытался установить причинно-следственные связи новой человеческой трагедии.

Ожидая, пока Адуев напишет выводы экспертизы, полковник созвонился со следователем Спиваком, чтобы согласовать с ним свои дальнейшие действия.

14

Вторая встреча Коваля с соседкой Христофоровой была значительно продолжительней, чем первая. Тогда полковник не мог и представить себе, что в этот дом его приведут новые трагические обстоятельства, Он приехал сюда в конце дня, после похорон портнихи, на которых была и ее соседка, но беседовать с ней там он посчитал неудобным.

Старуха, открывшая дверь Ковалю, как и в прошлое его посещение, была закутана в шерстяной платок, она покорно впустила его в коридор, а затем в свою комнату. Полковник отметил, что она не так словоохотлива, как прежде. Устремив на него погасший взгляд, молча ожидала, что скажет. Трагическая смерть Христофоровой повлияла и на нее. Женщина осунулась, еще больше ссутулилась, сразу постарела, словно старость, до сих пор прячась в ней, только и ждала удобного случая, чтобы показать свое обличье, и, когда полковник начал расспрашивать — имя ее он уже уточнил, — подолгу собиралась с ответами. В глазах ее была укоризна, будто и Коваль виноват в гибели Христофоровой. На похоронах они держались вместе, рядом сидели на скамейке в траурном автобусе, но женщина на него ни разу не взглянула.

— Анна Кондратьевна, — обратился к ней полковник, — в прошлый приход я спрашивал о друзьях Килины Сергеевны. Вы сказали, что, кроме заказчиц, никто у нее не бывает, приходил только какой то «пан» — то ли фамилия, то ли кличка. Может, за это время вы еще кого-нибудь вспомнили?

Коваль замолчал, ожидая ответа.

Молчала и старуха.

Наконец скорбно покачала головой. Сегодня она не могла или не хотела с ним говорить… «Определенно считает, — думал полковник, — что своими посещениями я накликал беду на женщину, которая ни с того ни с сего вдруг погибла». Дмитрию Ивановичу казалось смешным верить в наговор, в сглаз и другие подобные глупости. Но что поделаешь со старыми людьми, в глубине души которых еще гнездится первобытный страх перед непонятными явлениями и событиями, необъяснимыми с их точки зрения совпадениями. Да что говорить о старухах! Дмитрий Иванович в последнее время замечал, что суевериями и религией стали увлекаться и молодые. Ведь немало толпится их у Владимирского собора во всенощную и другие праздники. Ну, ребята, он понимал, проявляют интерес не столько к религии, сколько к внешней обрядности, окутанной таинственностью и торжественностью. Но ведь и далекие от религиозности люди находятся в плену суеверий и почему-то считают, что, например, если черная кошка дорогу перебежит, то будет неудача, что нельзя начинать дело с понедельника или тринадцатого числа… Что же требовать от старой женщины?!

Однако следовало как-то разговорить ее. Коваль делал вид, что не замечает отчужденности старухи.

— Ну а «пана» вы все-таки видели, Анна Кондратьевна? Как он выглядит? — поинтересовался он.

На глазах женщины выступили слезы.

— Что уж тут говорить, кого искать…

— Да, — вздохнул и полковник. — Очень жаль вашу соседку. Молодая, энергичная. И труженица… Пока в толк не возьму, кому нужно было на нее нападать.

— Нашлись, значит, такие, — старуха встрепенулась. — Недаром вы приходили выспрашивать о ней и ее делах. А бандиты следом за вами… — Она горестно покачала головой.

— Вот я и хочу разобраться, — вовлекал ее в разговор Коваль, — кто это мог быть? Чужому человеку, наверное, дверь не открыла бы.

Анна Кондратьевна сбросила с головы платок и осмотрелась, будто в своей комнате могла что-то новое увидеть, найти ответ на вопросы, которые роились в ее голове.

— Господи, да за что же, за что?! Такая хорошая, добрая была, — тихонько запричитала она. — Даже мне, чужому человеку, на каждый праздник что-нибудь дарила… Всем угождала. А вот провожать никто не пришел… Только я одна… Ох, люди, люди… — Плотину молчания прорвало, и Коваль понял, что Анна Кондратьевна расскажет и все, что знает сама, и то, чего наслушалась из чужих уст. — Кто же мог поднять на нее руку?! Ведь и не приходил-то никто, я почти весь день дома была, никого не видела. — Старушка словно не с Ковалем, а сама с собой разговаривала. — Соседи? Так какие же соседи?! Жильцы, которые ниже, к ней не ходили, дел с ней не имели. А в квартире, кроме меня, никого не было. Сосед, зубной врач, с отпуска еще не вернулся. Не дай бог, не на меня же думать! Да как бы я могла, старая да больная, ее на пол бросить? Да и зачем, почему?! — Она перекрестилась и строго взглянула на полковника.

— Ну вот нам и нужно установить: кто и почему, — сказал Коваль, выслушав старуху. — Поэтому я и пришел, Анна Кондратьевна, и вы мне должны помочь.

Женщина согласно закивала.

— Итак, возвратимся, как говорится, к нашим баранам. То есть к «пану» и другим знакомым погибшей. В прошлый раз, когда я был, вы сказали, что видели этого «пана».

— Да. Разок. Он позвонил к Килине Сергеевне, а ее дома не оказалось. Я открыла дверь, сказала, что соседки нет. Он и ушел. Высокий, одет красиво, в дубленку.

— Какого возраста?

— Не старый. Так, может, тридцать с чем-то. Лицо гладкое, полное, глаза, кажется, светлые, строгие, даже вроде сердитые. Я еще подумала, чего он на меня уставился, не виновата же я, что Кели нет дома.

— Чего-нибудь особенного, приметного не заметили?

— Нет. Человек как человек.

— Когда он заходил?

— Недельки две тому назад.

— А в последние дни? В субботу, воскресенье?

— В субботу не видела, а в воскресенье, говорю же, никто не приходил.

«Две недели тому назад? Это было еще до гибели Журавля». Нет, Дмитрия Ивановича интересовали суббота и воскресенье, да — воскресенье прежде всего.

— И больше из мужчин, говорите, к ней никто не приходил?

— Нет, почему же, заходили. С женой-заказчицей иной и зайдет. А то все женщины. Ну, это ведь не женское дело… убивать… Это только мужик может… Да и то не каждый…

Коваль был согласен с Анной Кондратьевной. Судя по данным экспертизы, портниху сильно толкнули. Женщина она была не из слабеньких, и нападающий скорее всего был мужчина.

— Знаете кого-нибудь из мужей заказчиц?

— Не приглядывалась. Килина Сергеевна их в коридоре не держала. Сразу к себе заводила. А я на ее звонок обычно и не показывалась. Просто слышала иной раз из коридора разговор. Частенько благодарили за работу.

— А вот в субботу или воскресенье, кто же все таки к ней заходил? — снова вернулся к этому вопросу Коваль.

Он вспомнил свое воскресное утро в Жашкове, где проверял работу райотдела, не подозревая, что в это время в Киеве убивают свидетельницу но делу, которым он занимается. И оттого, что не мог предвидеть ее смерть, ему становилось больно не только за Христофорову, но неловко и за себя, за свой промах. И он чувствовал, что не успокоится, пока не найдет убийцу, уже не только во имя всеобщей справедливости, но и как своего личного обидчика.

— И в субботу, и в воскресенье, говорю, чужих не было. Только Вита приезжала, дочка. У ней какая-то беда стряслась. Слышно было, как плакала, мать ее ругала, я не поняла — за что. А потом и Килина Сергеевна заплаканная ходила. Перед обедом они куда-то исчезли. А вечером Вита уехала в свою Одессу, хотя мать просила остаться ночевать. Это я слышала… В воскресенье я весь день была дома, — повторила Анна Кондратьевна, — только утром на минутку выскочила в центральный гастроном, здесь рядом, — она показала рукой на стену. — На Крещатике. Там бывает черкасский сыр. В нем ни кислинки, просто сладкий. Его обычно в воскресенье привозят. Постояла в очереди недолго. Правда, заглянула еще в мясной отдел, хотела куру купить, да там очередь, и я пошла домой… Пришла, смотрю: у Килины Сергеевны полуоткрыта дверь, — Старуха вздохнула. — Ну, бывает, вышла женщина на кухню или еще куда-нибудь, дверь не закрыла. Потом гляжу, нет ни на кухне, ни в туалете. Что такое? Подошла к двери — тихо. Заглянула — и сама чуть не потеряла сознание… Не помня себя, выбежала к лифту, стала звать соседей снизу — у нас дом старый, как вам известно, на каждом этаже по одной квартире. От них и позвонила в милицию… У меня ведь нет телефона, только у нес. А зайти в ее комнату я не могла… меня до сих пор трясет как в лихорадке. Даже когда ее увезли, я боялась оставаться одна в квартире. А уж спать совсем не спала. На все замки комнату свою заперла, ночью в туалет, извините, выйти не решалась. И свет всю ночь не гасила. Как погашу, так в темноте ее вижу… Голова и сейчас еще не моя — горшок на плечах, а не голова… И зачем было мне за сыром ходить! — покачала она головой. — И не хотелось идти, как чувствовала…

Впрочем, Коваль сомневался, что присутствие старухи изменило бы ход событий. Здесь, по его мнению, дело было скорее всего не задуманное, и произошло все случайно, неожиданно. Потому что на задуманное дело с оружием идут, с каким-нибудь инструментом, а не толкают жертву на отопительную батарею.

Дмитрий Иванович не присутствовал здесь в тот момент, когда приезжали следователь Спивак, старший лейтенант Струць, судмедэксперт и эксперт-криминалист. Но на фотографиях, уже проявленных и показанных ему, с предельной точностью была зафиксирована картина, увиденная сначала Анной Кондратьевной, а потом оперативной группой, прибывшей по ее звонку.

Килина Сергеевна лежала на полу в большой комнате, уткнувшись головой в отопительную батарею, под которой на полу расползлась лужа крови.

Вчера после того, как возвратился из морга, Коваль вместе со Спиваком еще раз осмотрел комнаты погибшей. Дмитрия Ивановича не удивило бедное убранство двух комнат: одной большой, метров тридцати, в которой портниха работала и в которой ее обнаружили мертвой, и маленькой, пятнадцатиметровой спальни.

В большой комнате, если не считать довольно удачной копии картины Айвазовского «Девятый вал», стены были голые. Ни ковра, ни каких-либо украшений. В простенькой горке сиротливо стоял разрисованный японский сервиз. Правда, в спальне лежал толстый в зеленых тонах вьетнамский ковер, удачно гармонируя с двумя импортными креслами и диваном, обтянутыми шелком. В большой же комнате ни стола, ни стульев из гарнитура не было. Кроме журнального столика с газетами — в то время, когда квартиру осматривали, сброшенными на пол, — у широкого окна стоял громадный неполированный рабочий стол, рядом с которым лежал, свалившись, вращающийся стул.

У Христофоровой, считал Коваль, было достаточно средств, чтобы обставить свою квартиру уютней, даже с шиком, — в тумбочке, в спальне, обнаружили крупную сумму денег и несколько сберегательных книжек, валявшихся среди вороха всяких бумаг и квитанций.

Дмитрий Иванович не раз замечал, что люди, занятые любимым делом, чем-то увлеченные, мало уделяют внимания быту. Впрочем, подумал он, рассматривая квартиру погибшей, возможно, Христофорова вила свое гнездо в Одессе, а здесь была только мастерская.

…Время шло, а Коваль все сидел у Анны Кондратьевны, в ее сплошь заставленной рухлядью комнате. Он снова и снова задавал старухе одни и те же вопросы, терпеливо выслушивал однообразные ответы, надеясь, что та вдруг вспомнит какую-нибудь важную для него деталь или обстоятельство. Он мучительно пытался понять: кому нужна была смерть Христофоровой, у кого оказалась на пути эта с виду решительная, настойчивая, но не злая, работящая женщина? Кому портниха настолько мешала, что решили лишить ее жизни?

Пусть смешно думать, что своими посещениями их дома он накликал беду, как полагает Анна Кондратьевна, но какое-то неопределенное чувство неловкости с того момента, как узнал о гибели портнихи, не оставляло его. Постоянно думал о том, где же сделал неверный шаг, вызвавший огонь на свидетельницу. Какое из его действий вызвало такую страшную реакцию? Кому и как могла угрожать Христофорова? А может, здесь дело не в истории с Журавлем, а в чем-то другом? И произошло случайное совпадение по времени с какими-то ему пока неизвестными событиями?

Ковалю вспомнилась последняя беседа с Христофоровой, ее внезапная растерянность перед уходом. Он ругал себя, что не заинтересовался ее вдруг вспыхнувшим волнением. Перебирал в памяти каждое слово их разговора и не находил ничего, что встревожило бы.

Дмитрий Иванович терялся в догадках. Но он не хотел мириться с неизвестностью. И поэтому с такой дотошностью, чтобы не сказать надоедливо, осаждал старую женщину вопросами. Думалось, что она, и прежде всего она, могла бы пролить хоть какой-нибудь свет на загадочное происшествие, на личность и связи своей соседки.

Он уже отправил старшего лейтенанта Струця в Одессу, чтобы тот с местным уголовным розыском собрал сведения о Христофоровой, встретился с ее дочерью Витой, которая почему-то не приехала на похороны матери, и разыскал некоего одессита «пана Потоцкого». Сегодня вечером он и сам собирался туда выехать.

Коваль посмотрел на часы. Еще было время до отъезда, и он решил немного задержаться у Анны Кондратьевны.

Поскольку старуха ничего добавить к сказанному не могла, Дмитрий Иванович решил снова возвратиться к вопросу о неизвестном мужчине, приходившем к Килине Христофоровой.

— Так вы говорите, Анна Кондратьевна, чернявый, высокий, хорошо одет?

— Это кто? — не сразу поняла женщина.

— Да тот самый, которого Килина Сергеевна «паном» назвала и которому однажды дверь открывали. Вы говорили, несколько раз к вашей соседке заходил. Наверное, ухаживал. Женщина она была интересная, видная… К тому же одинокая…

— Не знаю, — пожала плечами старуха. — Я в такие дела не лезу.

— Ну а что же другое? Не платье же он себе заказывал!

— Да он часто не ходил. Тот раз да как-то еще разок или два, я тогда только чуть-чуть свою дверь приоткрыла да в коридор выглянула. Вижу, она его, как всех, в комнату ведет. Я и не интересовалась больше. Мне-то какое дело!

— А когда Килину Сергеевну спрашивал, в руках что-нибудь держал?.. Ну, цветы, например, коробку какую или еще что-нибудь?..

— Нет, — твердо сказала старуха. — Как сейчас помню. Так стоял, руки в карманы сунул, я еще подумала: наверное, без перчаток шел, а на дворе — мороз…

— Глаза у него светлые?

— Вроде бы… Да не присматривалась я очень, товарищ полковник! Не присматривалась.

— Ну а брови какие, нос, подбородок?

Анна Кондратьевна чуть не возмутилась.

— Стара я стала, товарищ полковник, брови рассматривать. Говорю о том, что заметила. А придумывать не буду.

— Вот вы слышали, Анна Кондратьевна, что соседка его «паном» назвала. Ни с того ни с сего одно это слово обычно не произносят. Что же еще услышали, кроме «пан», о чем они говорили?

— В толк не возьму, что вы от меня хотите, Дмитрий Иванович. Человек он на вид вполне приличный… К чему бы это ему такой ужас сотворить… Ничего у Кели как будто не взято, не украдено…

— Я пока его и не подозреваю. Но и тот, у которого в прошлом году жена в ванне захлебнулась, тоже на вид приличный был…

— Нет, что вы, товарищ полковник, у того на физиономии было написано, что сукин сын…

— А у этого что написано?

Старуха недоуменно взглянула на Коваля.

— Значит, так ничего и не услышали, кроме слова «пан»?

— Что-то он просил, уходя, какую-то модель, какие-то выкройки, а она сказала: «Теперь сам проси у него. Хватит с меня». Чепуха какая-то… Выкройки, это когда платья шьют… Может, он тоже портной… Ох, Дмитрий Иванович, не могу больше. Извините, голова так разболелась, сил нет.

Коваль уже заметил, что старуха от боли время от времени закрывает глаза, как курица, покачивает головой. Он посмотрел на часы. Да и ему пора. Перед поездом еще заглянет домой.

— До свидания, спасибо, Анна Кондратьевна, за рассказ, — хотя беседа ничего и не дала ему, поблагодарил Коваль, выходя на лестничную площадку. Он подошел к лифту и нажал кнопку.

Старый лифт, затянутый металлической сеткой, со стеклянными дверьми, с трудом разминая свои ревматические суставы, стал подниматься на этаж. Анна Кондратьевна, провожая полковника, стояла у открытой двери в квартиру и, когда лифт, добравшись до этажа, в последний раз громыхнул и Коваль взялся за ручку, вдруг бросилась к нему:

— Дмитрий Иванович! Дай бог памяти! Вот что вспомнила: когда шла к лифту, из гастронома, он как раз опускался. Я обрадовалась, слава богу, действует. Этот лифт старше меня, другой раз снизу невозможно вызвать — или дверь кто-нибудь наверху не закроет, или между этажами застрянет. Еще не дошла, как лифт опустился — и из него кто-то выскочил, да так пронесся мимо, чуть с ног не сбил!.. Вдруг это тот самый?.. А?

— Вы хоть увидели его?

— Да как увидишь, когда он как вихрь! Еле пришла в себя. Уж извините, ничего не заметила… А может, это и не с нашего этажа, кто знает… Однако у нас тут все старые люди живут, никто так не бегает. Определенно, чужой был…

Коваль съехал на первый этаж и вышел на улицу. Он шел медленно, не замечая мягкого снега, который хлопьями опускался на дома, тротуары, на людей, и размышлял о трагедии, ставшей для него новой загадкой.

15

И вот они сидят вдруг против друга: полковник и последний, самый главный, как считал Коваль, свидетель, показания которого могут пролить свет на трагическую гибель Антона Журавля. Дмитрий Иванович всматривался в бледного худосочного мужчину лет тридцати. Его широкий и высокий лоб, казавшийся особенно большим из-за преждевременно появившихся залысин, нависая над глазами, носом, словно не дал им вырасти такими же массивными. Длинные пушистые бакенбарды чуть удлиняли лицо, и заметно было, что о них заботятся. Правда, сегодня бакенбарды были непричесаны, что объяснялось волнением их хозяина.

По просьбе Коваля институт прервал командировку Павленко, и сейчас полковник, пожалуй, впервые за долгие годы службы напряженно задумался, не зная, как лучше построить беседу, чтобы свидетель, а возможно, и подозреваемый дал правдивые ответы.

Дмитрий Иванович готовился к этой встрече. Он тщательно изучал все стороны жизни Павленко. Эпизод за эпизодом. Детство, становление, быт, настроение, мечты… Почему именно его? По той же причине, что и Нины Барвинок. Ведь они последними видели живым Журавля.

За время, что Павленко находился в командировке, Дмитрий Иванович многое узнал о нем в институте, от знакомых по дому, и сейчас, обдумывая все слышанное, но ранее воспринимаемое несколько абстрактно, так как самого Павленко зрительно не представлял, пытался связать эти сведения с человеком, сидевшим напротив. Теперь, знакомясь с Вячеславом Адамовичем ближе, полковник прежде всего стремился понять, какая главная черта этого человека, какой у него характер, какие настроения, чувства, страсти, какие действия от него можно ожидать, окажись он в ситуации экстремальной.

Дмитрию Ивановичу было известно, что Павленко человек не глупый, образованный, как говорили в институте — способный, но застенчивый и поэтому державшийся в тени, очень скрытный, втайне страдающий от своей робости, от загнанных внутрь себя порывов и страстей.

Но вот какие это были страсти, какая из них была главной. Коваль еще не понимал: стремление к научной карьере, жажда женщин, денег или страдал от неудовлетворенности своим положением в обществе, в семейной жизни или еще что-нибудь? Вспоминая беседу с Василием Ферапонтовичем и характеристику, данную младшему научному сотруднику Павленко, Коваль убеждался, что научная среда в некотором смысле стала для Вячеслава Адамовича убежищем в бурлящем современном мире. Сам Павленко, очевидно, понимал, что никакого другого пути — завод, служба в аппарате — для него нет. Он не любил точно очерченных регламентированных обязанностей. Наблюдая, как люди спешат по утрам на работу, как строго расписан их однообразный рабочий день, он приходил в ужас при мысли, что и ему придется влиться в их ряды. Еще в институте, когда сталкивался с каким-нибудь строгим научным правилом, он с трудом заучивал его, словно это было насилие над собственной мыслью. Он был склонен к поиску, фантазии, не скованной рамками твердых установлений, считал, что только наука может дать ему возможность, пусть даже иллюзорно, быть лично независимым. Но тут на его жизненном пути встретился Антон Журавель…

Больше всего Коваля сейчас интересовало: было ли между сотрудниками, так сказать, приятелями, работавшими над общими научными темами, только естественное научное соревнование? Не было ли зависти друг к другу, что, бывает, часто вспыхивает скрытой враждой? Кое-какие основания для таких подозрений у него имелись…

Дмитрий Иванович по обыкновению не спешил. Он видел перед собой человека нервного, настороженного, понимал его состояние и хотел уловить то движение его души, когда она хоть на момент приоткроется и Вячеслав Адамович станет с ним искренним.

Высоко в небе появился одинокий самолет. Коваль решил, что это военная машина, истребитель. Краем глаза наблюдал, как выползает из-за рамы окна тоненькая белая стрелка, постепенно превращаясь в кружевную дорожку — след сгоревших газов — и упорно лезет вверх.

Павленко проследил за его взглядом и поежился в мягком, обтянутом искусственной кожей кресле. Он тоже ловил каждое движение Коваля. Чувствовалось, что он сейчас очень нервничает, но пытается не показать этого.

Полковник дождался, пока белая стрелочка упрется в верхний угол окна, и спросил:

— Поездка ваша, Вячеслав Адамович, в Ереван была удачной?

— Не совсем.

— Почему?

— Не все успел. Вы же отозвали.

— Ну, пожалуй, не я, институт. В Ереване внедряли новый метод шлифовки?

— Нет. Моя работа связана с увеличением прочности шарнирных соединений.

Дмитрию Ивановичу было известно, что в Ереване Павленко бездельничал. На заводе появился всего пару раз и то на часик-другой, чтобы отметить командировку. Походив немного с мрачным видом по цехам, он незаметно исчезал. Все остальное время провел в гостиничном номере, где запирался наедине с бутылкой. Знал Дмитрий Иванович и то, что на второй день командировки Павленко позвонил домой, но, когда Варвара Алексеевна взяла трубку и несколько раз прокричала в нее «алло», ничего не сказав, положил свою…

— А с новшеством, которое предложил Журавель, вы знакомы?

Павленко помедлил с ответом. Коваль заметил, как изменилось его дыхание.

— Да, знаком, — наконец ответил Вячеслав Адамович. — И более того…

— Что значит «более того»?

— В свое время думал о том же…

— Что значит «в свое время»? Может, это была ваша идея — разнообразное движение абразивов при шлифовке?

Павленко замялся, опустил глаза.

— Какое это имеет значение теперь, — махнул рукой, выпрямившись. — Поймите меня правильно… я считаю, дело прошлое.

— В каком смысле «теперь»? И «дело прошлое»?

— Да в том же смысле, в том же, — вдруг раздраженно ответил Вячеслав Адамович и бросил на Коваля сердитый взгляд. — То ли я первый придумал, то ли Антон, какая разница, раз его на свете уже нет… Просто так совпало… Стечение обстоятельств… А теперь что же? Антон успел заявить об изобретении, значит, все остальное, извините, пожалуйста, мусор и автоматически отпадает… На фоне этой беды все остальное — мелочи, суета. Говорить стыдно, кто больше, кто меньше. Высчитывать, мелочиться…

Отвечая, Павленко ерзал в кресле, прятал глаза. Казалось, он стеснялся самого себя, своего голоса, своих слов, старался стать меньше, незаметней, вжаться поглубже в кресло.

— Ну хорошо, — произнес Коваль. Он решил пока не расспрашивать о последнем вечере у Журавля, а ходить вокруг да около этого события. Таким образом вызвать недоумение у Павленко, который, конечно, ждет от него главных вопросов, и понаблюдать реакцию допрашиваемого на свое странное поведение.

Дмитрий Иванович считал, что в сегодняшнем допросе самым важным является психологический момент. Он задумал провести научный тест, разыграв с двумя другими молодыми учеными ситуацию, в которой оба претендуют на одно и то же изобретение. Но не был уверен, удастся ли добиться полной искренности от участников эксперимента и, главное, даст ли на него согласие следователь Спивак. Поэтому ему оставалось самому находить психологические доказательства поведения людей, связанных с трагическими событиями в квартире Журавля.

— Расскажите, Вячеслав Адамович, о погибшем. Вы были не только коллегами, но, как известно, дружили…

Павленко кивнул.

— Все, что о нем знаете, — уточнил полковник. Он вышел из-за стола, оставив на нем бумагу для протокола и ручку, и сел совсем близко от допрашиваемого, за маленький продолговатый столик, придвинутый в торец к большому.

Вячеслав Адамович провел ладонью по лбу, словно помогая своей памяти, и тихо произнес:

— Это был хороший человек. Хороший, да!

Нервный спазм сжал Павленко горло, и он умолк. На щеке его вдруг мелко запрыгала жилка. Ему было тяжело говорить.

— Я вас понимаю, — Коваль согласно кивнул. Он решил дать успокоиться Павленко, чтобы у того развязался язык. — Но что поделаешь. Мне хочется завершить свой розыск по поводу этой грустной истории вашим подробным рассказом… И надеюсь, вы в этом поможете…

— Дружили. Работали вместе, — продолжил после неловкой паузы Павленко. — Общие интересы, общие темы. Ну и соседи, конечно. — Вячеслав Адамович умолк, потом, вздохнув, добавил: — Поймите меня правильно, Трудно мне сейчас о нем… В институте Антон близко ни с кем не сошелся. Хотя был человеком общительным, располагающим к себе. Возможно, потому, что редко там бывал. Ему это разрешалось. Завлаб у нас строгий, но когда дело касалось Журавля — спускал на тормозах… Ему все сходило… Антону светила сэнээсовская звезда… то есть должность старшего научного сотрудника, хотя еще и не защитился. Плановые работы он сдавал, в общем, вовремя, имел усовершенствования, так что отсиживания в нашем кабинетике от него не очень требовали…

Павленко разговорился, руки его перестали сжимать подлокотники. Коваль уловил новые нотки в голосе Павленко. Какое-то очень сильное чувство вдруг победило и его неловкость, и траурное настроение, и страх, полностью завладело им и прорвалось наружу. Он забыл о контроле над собой и не сумел спрятать его.

Какое же это чувство?

Коваль мысленно повторил только что произнесенные с нотками обиды в голосе слова: «Завлаб у нас строгий, но когда дело касалось Журавля… когда дело касалось Журавля…»

Не главная ли это причина страданий молодого ученого, сидящего перед ним? Уж не зависть ли? Всепоглощающая, всеразрушающая, страшная?

Коваль должен был убедиться в этом.

— Такой статус благоприятствования, очевидно, был не только у Журавля?

— Не скажите! Должны являться к десяти. Уходить в шесть. Библиотечный день, правда, у всех. У завотделов, докторов наук режим свободней. Конечно, у кого лабораторные работы, без институтской макетной мастерской не обойтись, а кто чистой теорией занимается, те стараются не крутиться в институтских стенах.

— А Журавель, значит, вольным казаком себя чувствовал?

— Для таланта закона нет, — в голосе Павленко одновременно прозвучали и убеждение, и ирония.

— Уж и нет, — покачал головой Коваль. — Вы в той же лаборатории работаете?

— Да. Такой же мэнээс. Но с более строгим режимом. Ежедневное присутствие… Но я — это я, а он был — Журавель. Поймите меня правильно… — Павленко помолчал. — Как говорит древняя пословица: что можно Юпитеру, то нельзя быку… Что поделаешь…

Коваля удивляло, что Павленко не интересуется подробностями гибели соседа.

— Журавель много пил?

— К сожалению. На него водка, как и на всех, свое губительное действие оказывала. Водка не считается с талантом.

Дальше напрашивался вопрос: «А в тот трагический вечер сколько выпил Журавель?» — но Коваль спросил совсем о другом:

— И женщинами увлекался?

— Вот-вот, — подхватил Павленко. — Деньги, водка, женщины! Кого угодно погубят.

— А если точнее?

— Деньги зарабатывал шитьем… Тайным. Он шил только женские туфельки и сапожки. Это было его хобби. Как пошьет — загляденье, конфета, мечта: не на ногу — в музей! И тут бог его не обидел. Художник! Природа иногда бывает очень своенравной: одному — все, другому — ничего. Женщины прямо молились на него. Но шил он редко. Когда в голову взбредет или деньги очень понадобятся. А бывало, увидит какую-нибудь красавицу, понравится ему, — он на этот крючок ее и ловил!.. Ведь что делал! Идет, значит, по улице…

— Редко шил? — переспросил Коваль, думая о том, что модель, созданная Журавлем или скопированная с импортной, довольно часто встречалась в городе. Даже к его Наташе попала. Здесь не один сапожник потрудился, а, гляди, не целый ли цех!

— Да, редко. В основном любовницам.

При обыске в квартире Журавля нашли несколько фотографий голых женщин, возможно подружек погибшего. Однако показывать их Павленко для опознания Дмитрий Иванович пока не считал необходимым.

— Понравится ему вдруг на улице какая-нибудь, — продолжал, разговорившись, Павленко, — Антон подходит: «Такая красивая девушка — и в таких безобразных кораблях!.. Разве это обувь!» Иная шарахалась в сторону и отходила, не слушая. Но другая проявляла любопытство: обращается вполне приличный, хорошо одетый молодой человек — и прохожая останавливалась:

«У вас есть импорт?»

«Нет, — отвечал Антон, — лучше импорта».

Разговор завязывался. Удивление женщины сменялось недоверием, когда Антон говорил, что сам шьет.

«Вы что — кустарь одиночка?»

«Модельер-художник», — не стесняясь, рекомендовался он.

«И лучше шьете, чем импортные? Скажем, „саламандра“? Или итальянские?»

«Низкопоклонствуете перед чужим, — строго отвечал Антон. — Нехорошо. Это давно осуждено. У нас могут делать лучше, но ленятся…»

Патриотизм кустаря-одиночки вызывал улыбку, с которой начинался доверительный разговор.

Окончательно покоряло собеседницу обещание, что таких туфелек ни у кого больше не только в городе — на всем свете не будет. Одним словом, хрустальные башмачки Золушки. И когда женщина уже представляла себе, как пройдется в распрекрасных туфельках, как лопнут от зависти соперницы, Антон наносил последний удар, заявляя, что первую пару шьет бесплатно… А уж если понравится, то вторую но заказу… Во всяком случае, говорил он, деньги его не интересуют, ему просто хочется сделать приятное такой красавице, его, мол, эстетическое чувство оскорблено грубыми кандалами на ее прекрасных ножках.

Короче говоря, новая знакомая шла на примерку как завороженная. Антон не обманывал. Он действительно шил оригинальную пару туфель и от денег отказывался…

— На самом деле был таким альтруистом?!

— Да нет. За первую пару он и вправду не брал ни копейки. Особенно если женщина ему понравилась. Но за вторую, третью лупил безбожно… Он ведь разборчивый был. Не только красивую подыскивал, но чтоб и с деньгами. Правда, купюры клиенток в руки принципиально не принимал. Такой каприз у него был. В передней висел женский сапожок. «Туда, — говорил, — и бросайте. Сколько у вас найдется. Но, бога ради, не больше сотни, больше туфельки не стоят…» Ну а если речь шла о сапожках, то намекал уже на две…

Коваль вспомнил, что видел этот сапожок и удивился тогда, почему он не стоит на полу, как положено обуви, а прикреплен к деревянной настенной вешалке, довольно высоко от пола, и почему в нем деньги.

— А мужчинам он шил?

— Никогда. Даже я, все-таки приятель, не просил… Только женщинам.

Полковник понимающе кивнул. В квартире погибшего он обратил внимание, что реклама, проспекты, колодки и заготовки были только женской обуви.

— Некоторые из заказчиц становились его любовницами. Ему все давалось легко и просто… — не сдержавшись, вздохнул Павленко.

— Значит, женщины и деньги, — подытожил Коваль.

— Да, конечно. Его не устраивала зарплата мэнээс. Я тоже младший научный, но… поймите меня правильно… Вы в моей квартире были…

Дмитрий Иванович кивнул.

— А у него? Видели? Но я тачать не умею. Да вряд ли и тратил бы на это время. Время, время, время! Его всегда не хватает — самая большая драгоценность, ведь его нам отпущено но очень строгой норме. Черепахе и ворону по сотне или больше, а человеку в два раза меньше… — Павленко разгорячился. Бледное лицо его порозовело. — Антон время свое, может, и не на то тратил, на что следовало… Но зато жил в полном удовольствии…

— Могли бы вы назвать его приятельниц?

— Если при мне приходили, я, конечно, немедленно исчезал. Иной раз услышу имя, иной раз — нет.

— Например.

— Ну, чаще других забегала портниха со странным именем Келя, Антон ее Клеей называл…

Коваль сделал вид, что впервые слышит это имя. Павленко, он понял, еще не знал, что Христофорова погибла.

— Что вы можете о ней сказать?

— Да ничего особенного. Какая-то авантюристка. Мотается из города в город. Вроде бы искусная портниха, тоже талант, нарасхват, шьет только женам большого начальства, — попробовал улыбнуться Павленко, но улыбка у него не получилась — какая-то гримаса. — Антон туфельки, она — костюмчик. Так одели и обули…

— Значит, на деловой почве дружили.

— Возможно. Но кроме всего, бывало, и ночевать у него оставалась.

— Еще кто?

— Какую-то актрису встречал. То на лестнице, то в квартире. Фамилии не помню и в кино не видел. Антон ей осенью туфельки шил, сказал, что актриса. Научный работник из НИИ физиологии бывала, вот имени тоже не помню. Еще учительница какая-то забегала…

— Вы часто Журавля посещали?

— Соседи же. То мне что-то надо, то сам позвонит: зайди! Случалось, конечно, и по рюмочке опрокидывали. Мне за это от Вари здорово попадало…

— А приятельниц его так и не запомнили, — упрекнул полковник.

— Не следил же я за ним. Мне было без разницы, кто у него ночует. Я — человек женатый, а его дело — холостое… Документы Антон, наверное, ни у кого не спрашивал, а я тем более. Поймите меня правильно. Если заходил, то посижу немного, послушаю, иногда в кинг перекинемся, да и по своим делам…

Коваль чувствовал, что Павленко не договаривает.

— Почему «немного»? Жена ваша, Варвара Алексеевна, рассказывала, что вы частенько у соседа засиживались до позднего времени…

Вячеслав Адамович помолчал, наморщив лоб.

— Да. Еще какая-то женщина, — вспомнил он, — парикмахер, Наташей звали.

Коваль уже знал почти всех, кто посещал Журавля. Со многими из них беседовал. Старший лейтенант Струць по его поручению также знакомился с теми, чьи фамилии или телефоны были в записной книжке погибшего. Сейчас Дмитрий Иванович надеялся получить от Павленко дополнительную информацию, однако тот разочаровал его.

— А некий Григорий его посещал? По кличке «пан Потоцкий»?

— Вот уж не скажу, — удивился вопросу Павленко. — Такой мне неизвестен. Впервые слышу.

— Ладно, — согласился полковник. — Тогда расскажите о вашей институтской машинистке.

— Барвиночек Нине? — с нежностью в голосе переспросил Павленко.

— О ней вы забыли. А Барвинок чаще других у Журавля бывала, — с упреком произнес Коваль.

— Машинистка не высшего класса, — ответил Павленко после неловкой паузы. — Но справляется. Да и жалеем все ее. Какая-то она слишком тихая, беззащитная. Жизнь у нее, насколько известно, нелегкая. Отец пьяница, в семнадцать или восемнадцать лет выдал замуж за своего дружка. Ниночка росла девушкой доброй, покорной, возразить не смогла. Не верится, что в наше время такие бывают, уникум какой-то. Она и сейчас не изменилась, в институте сидит за машинкой такая призрачная, словно и нет ее. Положат что-нибудь перепечатать, только молча кивнет. А сама красавица, стройная, как березка. Улыбнется — лунный свет прольется… Находились, конечно, ухажеры, пытались разговорить, она опустит голову виновато, мол, простите, что на ваше ухаживание не отвечаю, и снова стучит.

Болела часто, то одно, то другое. Но не жаловалась. А потом случайно узнали, что муж на нее руку поднимает, да и отец, как напьется, поколачивает. А она все терпит да терпит…

Мальчонка у нее лет пяти. Может, поэтому и терпит. Другая давно плюнула бы да ушла с ребенком. Ведь какой пример малышу, что из него вырастет? А она не смеет, не решается, да и отца жалеет — тот ведь с горя пьет, мать ее очень любил, как похоронил, так и запил. Нина ни с кем своей бедой не делилась, разве что только с Антоном…

Я преклоняюсь перед ее скромностью, долготерпением, с каким она несет свой крест. Да, да, именно крест! — забывшись, воскликнул Павленко. — Я не могу объяснить этот феномен, это истинно ангельское терпение… Я бы назвал ее прямо по-церковному — страстотерпица. Не современно, но правда.

Почему она не порвала с мужем, не удрала куда угодно, на край света, на луну?!

И вот Журавель ее привлек. Так сказать, приподнял до уровня. А женщин, как уже вам известно, у него навалом было, и обращался он с ними не лучшим образом. Поймите меня правильно. Даже мне, постороннему человеку, иной раз было обидно за них. Дуры такие — он на них плюет, извините за выражение, а они все равно липнут. Другой раз, может, жизнь бы отдал за ту или иную красавицу, а он погуляет раз-другой — и вот тебе бог, а вот — порог… Обидно. Кому все в руки плывет, тот никогда не оценит…

В голосе Вячеслава Адамовича послышались горькие нотки.

Полковник все больше убеждался, что не ошибается в своем подозрении: Павленко страстно завидовал соседу.

— Впрочем, — добавил тот, — как говорили древние римляне, а мы повторяем: де мортуис аут боне, аут нихиль, — о мертвых говори только хорошо… Поймите меня правильно. Но есть ведь еще одно древнее выражение: веритас магис амикити — истина выше дружбы… Не так ли? Особенно в делах правосудия?

Коваль согласно кивнул, раздумывая о неожиданных панегириках машинистке и вырвавшихся эмоциях Павленко.

— Так вот, — словно еще больше воодушевившись кивком полковника, продолжал Вячеслав Адамович, — это его и погубило…

— Что именно? — Коваль сделал вид, что не понимает. — В каком смысле «погубило»?

— Я думаю от пресыщения он погиб, от обилия удовольствий, денег, от легкой жизни, в конце концов допился до белой горячки… Но виноват ли он в этом? Такая, значит, была его судьба. А судьба человека определяется не им, а противостоянием Земли и Луны.

— И… — продолжил вместо Павленко Коваль, — спьяну уснул, не выключив газ…

Вячеслав Адамович не возразил против такого окончания фразы.

— Но при чем здесь планеты? — спросил полковник.

— А Ниночку мне от души жаль, — неожиданно сказал Павленко, не отвечая на вопрос Коваля. — Ведь она могла сделать счастливым другого мужчину, настоящего.

— Не Журавля?

— Нет, почему, — сразу же возразил Павленко, — любого человека. Возможно, и Журавля. Бели бы он иначе с ней обращался. А то ведь этот лунный ангел и здесь терпела, молча выносила капризы Антона и все надеялась, что в конце концов тот заберет ее к себе.

— И этот, как вы говорите, «ангел», — упрекнул полковник, — тайком убегала из дома к вашему другу? Что же в этом от ангела?

Павленко на миг задумался.

— Бегала? Нет. Просто приходила… Даже не так! Спускалась с неба… Поймите меня правильно. Это была единственная отдушина в ее жизни… Может, без нее Нина погибла бы, покончила с собой… И я не знаю, насколько близки были их отношения. Допускаю, что просто заботилась о нем, придет, пуговицу оторванную пришьет, уберет, посидит и уходит… Не знаю… Но дорого дал бы, чтобы узнать.

«Пуговицу пришьет? — хотел возразить Коваль. — Кому? Сапожнику?!» — но передумал и только заметил:

— Теперь уже не узнаете. Да впрочем, зачем это вам?

— Да, да, конечно, ни к чему, — согласился собеседник. — И потом, она, Нина, здесь, понимаете, на равных была со всеми, кто приходил. Я уже говорил вам, что появлялись иногда заказчицы, становились друзьями, забегали и другие знакомые на огонек. Были и ученая дева, и актриса, и еще бог знает кто. Наша тишайшая машинистка держалась скромно, но с большим достоинством и вызывала уважение. В разговор не вмешивалась, но, если спрашивали ее мнение, поражала верным взглядом, словно ей было открыто то, что скрыто от других. Утром увижу ее в институте, в машбюро — глазам не верю. Та ли это Нина?! Мне, знаете, как-то на ум пришел даже рассказ Чехова «Двое в одном». Помните, в трамвае, то есть в конке, мелкий чиновник рассуждал на всякие темы, держался независимо, даже с вызовом, с чувством собственного достоинства, а как увидел начальство, сник, перепугался и снова стал маленьким человечком.

Полковник внимательно слушал. Монолог Павленко о машинистке заинтересовал его. Это была взволнованная история о судьбе человека, тронувшая и самого рассказчика.

— Ну, а враги у Журавля были?

Павленко развел руками:

— Какие враги! У каждого человека, конечно, есть какие-то враги. Всех связей Антона я не знаю. А если говорить о гибели его, то при чем тут враги? Ведь то, что произошло, — несчастный случай. Человек выпил лишнее, уснул, забыл о чайнике на плите… вода залила газ, а горелку закрыть некому… Его ведь никто не убил, не застрелил, не зарезал. Так при чем тут какие-то враги?!

«Вот почему Павленко не поинтересовался обстоятельствами гибели Журавля, — подумал полковник. — Его, очевидно, уже проинформировала обо всем жена. Но ведь и Варвара Алексеевна не все знает. А собеседник рассуждает так уверенно, будто изучил происшествие в малейших деталях…»

— Враги у Журавля если были, — продолжал Павленко, — то теперь возрадуются. А может, и нет. Мертвый перестает быть врагом… С Антоном, кажется, все ясно и вам, в милиции… Все эти беседы, думаю, необходимы вам для протокола. Чтобы закрыть дело.

— Не совсем, — сказал Коваль. — Теперь мы и подошли к самому главному. Расскажите подробно о вашем последнем ужине с Журавлем.

Вячеслав Адамович недоуменно пожал плечами, мол, ну что уж об этом говорить. Словно речь шла о делах давних-предавних, которые вроде бы были, но забылись, а может, и не были вовсе, а только померещились.

— Ну, пожалуйста… Только я почти ничего не помню. Тоже был пьян. — Павленко отвечал спокойно, однако в этом спокойствии улавливалась напряженность.

— Я вам помогу. О чем вы беседовали в тот вечер? По какой причине выпивали?

— Причина была. Антон радовался, что изобретение нового метода шлифовки пробивает себе дорогу. Он тогда даже большую статью для журнала написал.

— Значит, он не только женщинами да туфельками увлекался?

— Его хватало на все.

— Когда он придумал изобретение?

— «Он»… — буркнул Павленко. — Откуда мне знать.

— Разве что-то не так? — спросил Коваль.

— Так-то так…

— Давайте, Вячеслав Адамович, напрямую. Вы тоже участвовали в этом изобретении?

— И «да», и «нет», — медленно произнес допрашиваемый. — Поймите меня правильно. Разработку, конечно, сделал Антон…

Вячеслав Адамович явно не договаривал.

— А идея? Идея чья? — выпытывал полковник.

— Что «идея»! — взмахнул рукой молодой ученый. — Идей вокруг сколько угодно! В воздухе витают, под ногами валяются. Бери — не хочу!

— Когда вы с Журавлем разрабатывали какую-нибудь тему, то «идею» подавали обычно вы — «голова», так сказать; далее работали вместе, а пробивал ее потом Журавель, или как? И авторами считались оба.

Павленко удивился осведомленности полковника, но не подал вида.

— И в этот раз так произошло? Или автором нового метода шлифовки стал только Журавель?

— Да, идея хаотического движения абразивов сначала была моей, — наконец решился на объяснения Павленко. — Мне это в голову пришло, когда ставил иголку на грампластинку. Антон любил слушать свой старый горластый граммофон, который купил где-то на толкучке. У Антона было много странностей! Вот и этот граммофон с трубой. Имеет прекрасный японский «Шарп», интересные кассеты, а прицепился к рухляди — звук, говорил, у граммофона приятней, чем у мага… Так вот, опуская иглу на бороздку, по которой она все время идет по одному и тому же следу и в конце концов стирает пластинку, я вдруг подумал, что на свете существует не только симметрия, но и асимметрия: и правое — левое у человека не одинаково, тысячи примеров есть, даже магнитное поле Земли тоже асимметрично, вспомнил, что в природе не все прямолинейно и наряду со строго упорядоченным движением существует и хаотическое, взять, к примеру, броуновское, открытое ботаником Броуном и теоретически обоснованное Альбертом Эйнштейном и Марианом Смолуховским…

— Ну, ну, — подбодрил Павленко Коваль, когда тот на миг умолк.

— И тут моя мысль соотнеслась с проблемой трущихся пар, над которой давно бьются машиностроители.

Павленко увлекся и уже не останавливался. Глаза его вспыхивали, щеки покрыл румянец. Это уже был не тот человек, который раньше сидел перед Ковалем.

— Я вскрикнул: «Эврика!» И сказал Антону, что у меня появилась интересная мысль. Вы, конечно, не знакомы с этой проблемой…

— Немного знаком. Течь в сальнике, — ответил полковник, чем снова удивил Павленко. — Но вы в это время работали над другой темой, плановой. Так ведь?

— Да, над другой… Но вопрос идеальной шлифовки трущихся поверхностей меня давно занимал.

— А Журавель ею интересовался ранее, этой шлифовкой? До вашего возгласа «эврика»?

— По-моему, нет. Но он сразу все понял — он человек был талантливый и, самое главное, очень хваткий, оборотистый.

— И тут же предложил вам разработать это изобретение?

— Да нет. Во-первых, это еще не было изобретением. Только мысль, идея. Сначала Антон и не проявил к ней интерес.

— А вы?

— Да и я. Ну, поговорили, удивляясь, что все так просто, и занялись своей плановой темой.

— И больше не возвращались к этому?

— Нет. Я же говорю, у нас были другие проблемы.

— Значит, и вас свое открытие не увлекло?

— В то время — нет. Видя, что Антон не зажегся, я тоже остыл. Поймите меня правильно. Когда мысли заняты одним, все другое отодвигаешь в дальний уголок памяти. Пока не освободишься.

— Когда это было?

— Давно. Еще весной… Потом я закрутился. Даже забыл о шлифовке.

— Не придали значения своей находке?

— Возможно. Идей много. Да все не ухватишь.

— А Журавель ухватил.

— Главное, что молча, втихаря разрабатывал. Поймите меня правильно. Мог бы и сказать, посоветоваться… Я что, я ничего… Работай… Только по-честному…

— Вы обиделись на него, когда узнали, что он сам разрабатывает?

— Было. — Павленко словно забыл, что не собирался откровенничать на допросе.

Коваль уже включил записывающее устройство и стал задавать вопросы быстро, требуя такого же быстрого ответа.

— Заявку Журавель подал только от своего имени?

— Да.

— Значит, теперь вы к изобретению имеете только косвенное отношение?

Павленко чуть приподнял брови.

— Как сказать… Вы, наверное, думаете, что гений, то есть Антон, позаимствовал малость у посредственности и потом самостоятельно сделал открытие. А я за это обозлился на него?

— Но нигде ведь не записано, что идея принадлежала вам?

— Почему? Записано. Как-то мы вернулись к этой идее и собирались вдвоем разработать ее, даже заявку совместную написали. Это уже была не просто голая мысль, а кое-что решенное. Но потом я, говорю, закрутился, да и он занялся другим, а я понимал, что без него не пробьюсь… А он тем временем, как оказалось, ухватился за идею серьезно, но решил действовать без меня…

— У вас есть эта совместная заявка? Вы куда-нибудь подавали ее?

— Теперь вижу, что — никуда, хотя Антон намеревался и забрал первый экземпляр. Но копия у меня есть.

— Будете претендовать на то, чтобы довести дело до конца?

Павленко задумался и провел по голове ладонью.

— Даже не знаю. Теперь я не претендую. Поймите меня правильно. Будем доводить всей лабораторией. Я еще не знаю точно, насколько Антону удалось продвинуться в Госкомизобретений как автору, еще нужно макетный экземпляр сделать, потом найти завод…

— О чем вы беседовали в тот вечер с Журавлем?

— Обо всем и ни о чем.

— Кто, кроме вас, был в квартире?

— Ну, Нина…

— Какую работу она принесла?..

Вячеслав Адамович замялся.

— Об этом самом новом методе шлифовки?

— Да.

— Вы тогда впервые познакомились с работой Журавля? В тот вечер?

— Частично. Нина еще не все перепечатала.

— Значит, разговор у вас был не только «обо всем и ни о чем», но и об этом изобретении?

— Касались.

— И вы очень рассердились на Антона Ивановича, что отстранил вас от этого дела? Высказывали ему претензии?

— Допустим, товарищ полковник. Но что вы хотите этим сказать, к чему ведете? Меня в чем-то подозреваете? В его враги записали? Поймите меня правильно…

— В котором часу вы ушли от Журавля?

— Не помню. Я на часы не смотрел. Говорю же, пьян был.

— Не очень. Экспертиза показала, что бо́льшую часть бутылки выпил погибший.

— Однако я быстро пьянею.

— Вы были очень возбуждены. Медицине известно, что при нервном возбуждении алкоголь не сразу действует. Так что полностью были вменяемы.

Павленко пропустил мимо ушей замечание полковника.

— Когда Нина Барвинок ушла, вы еще оставались у Журавля?

— Наоборот. Я ушел первым. Антон хотел ее оставить, и я боялся оказаться третьим лишним.

— Это вы хорошо помните?

— Да.

— Но вы же утверждаете, что были пьяны и ничего не помните. Как же вам удалось запомнить такую деталь, как желание Журавля. Или он открыто высказал его?

Павленко молчал. Жилочка сильнее задергалась на щеке, с которой уже сошел румянец.

— Итак, вы ушли, а Барвинок осталась наедине с пьяным хозяином. В котором часу это было? В шесть, семь, восемь или девять вечера?

— Кажется, в семь или восемь.

— Не позднее?

— Нет.

— У нас есть несколько иные данные, — вздохнул Коваль, раздосадованный упорством Павленко. Но именно то, что молодой ученый скрывал правду, о многом говорило полковнику. — Тогда объясните, почему вас видели у квартиры Журавля в начале двенадцатого. Что вы делали под его дверью? Только что вышли от него? Или, наоборот, возвратились и пытались пробраться в квартиру. Объясните: зачем?

Павленко молчал, опустив голову. Видно было, что он очень испуган и старается это скрыть.

Вячеслав Адамович, конечно, догадался, что милиции удалось получить эти сведения от соседа, офицера, возвращавшегося ночью из командировки. Капитан был удивлен, когда, поднимаясь но лестнице, так как лифт не работал, заметил под дверью Журавля Павленко в халате, из-под которого виднелось нижнее белье. Услышав, что кто-то идет, Вячеслав Адамович, как рассказал офицер, бросился в полуоткрытую дверь своей квартиры…

— Тоже не помните?

Павленко, казалось, оглох.

— Так было это или не было? — строго спросил Коваль.

— Вы что же, товарищ полковник, — вдруг взорвался допрашиваемый, — все-таки меня подозреваете?! В чем же? Поймите меня правильно: я ему не враг был, а друг!..

Коваль вспомнил старую поговорку: «Спаси меня, боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь».

— И все-таки? — настаивал полковник.

— Я сейчас ничего не могу сказать, — упрямо ответил Павленко.

— Ну что ж, — отступил Коваль. — Подумайте. Вспомните. Мы еще побеседуем. А пока попрошу вас никуда из Киева не уезжать. — И, взяв у Павленко, находящегося в полном смятении, подписку о невыезде, Дмитрий Иванович отпустил его.

16

…А вот и Одесса. Уютно-великолепный, предприимчивый и бесшабашный город. Город, который начинается для приезжего с задиристой самодеятельности трамвайной кондукторши, написавшей мелом внутри своего вагона во всю его длину дружеское обращение к «зайцу» — «чтоб ты так доехал, как взял билет!», и кончается на пляже заботливым плакатом: «Граждане, осторожней обращайтесь с солнцем!» Одесса — героическая, прославившаяся храбростью в войну, Одесса — отчаянного презрения к смерти, и — бурливо-веселая, лукавая — все в ней смешалось: и смешное, и трагическое, обыденное и возвышенное, добро и зло, и все было с размахом, широко, как само море у ее ног…

Сотрудники ОБХСС провели в Киеве большую работу, выявляя, по поручению Коваля, покупателей и продавцов женских сапожек особой модели с кустарно наклеенным фирменным ярлыком «Salamander». Им удалось выйти на некоего Григория Потоцкого, часто приезжавшего из Одессы.

Одесситы, в свою очередь, занялись наблюдением за Григорием Владимировичем Потоцким — инженером небольшой проектной организации, подчиненной непосредственно республиканскому министерству. И вскоре они задержали инженера на вокзале с двумя большими чемоданами, в которые уместилось почти сорок пар сапожек. Дознание одесситы должны были проводить вместе с уголовным розыском столицы, и поэтому Коваль сам отправился в командировку…

Фирменный поезд плавно подкатывал к перрону. Дмитрий Иванович через чистое окно сразу заметил старшего лейтенанта Струця, встречавшего его.

Струць уже два дня находился в Одессе. Следственно-оперативной группе, возглавляемой Спиваком, поручили также расследовать и гибель Килины Христофоровой. Поэтому Виктор Кириллович выехал в Одессу, чтобы на месте изучить образ жизни портнихи, ее знакомства, обстановку в семье…

Ночью, лежа без сна на полке, Дмитрий Иванович вспоминал похороны Христофоровой.

…После морозов вдруг наступила оттепель. Снег посерел, захлюпало под колесами машин и ногами пешеходов. Христофорову решено было захоронить в Киеве. На окраинное кладбище ее провожало трое: официальный представитель конторы ритуальных обрядов, старуха соседка Анна Кондратьевна да полковник Коваль, надеявшийся встретить на похоронах кого-нибудь из приятелей или заказчиц погибшей. Однако никто не стоял у морга, из которого выносили Килину Сергеевну, на миг задерживались только случайные прохожие, и Коваль неожиданно для самого себя решил проводить Христофорову на кладбище.

Не приехала из Одессы и дочь Вита, которая накануне появилась у матери и, побыв всего день, снова укатила домой. Как установили коллеги полковника, дочь Христофоровой была снята в Одессе с поезда с сильным кровотечением и отвезена на «скорой помощи» в гинекологическое отделение больницы. В день похорон матери она еще была там и приходила в себя после неудачного подпольного аборта…

Анна Кондратьевна в черном платочке со скорбным выражением лица сидела рядом с Дмитрием Ивановичем в похоронном автобусе и печально глядела на грубо выструганную крышку, закрывавшую гроб.

Живых цветов и венков не было. Время зимнее, да и кто мог их принести! Анна Кондратьевна смастерила из черного лоскутка нечто похожее на цветок. И теперь это единственное приношение лежало на крышке гроба, покачиваясь вместе с ним, и старуха время от времени вскакивала, поправляла цветок, чтобы от тряски не свалился на пол.

Дмитрий Иванович не любил срезанных цветов. Ружене он как-то сказал, что при виде букетов его не оставляет мысль, что красота и нежность их скоро пропадет, они завянут и превратятся в прах, и женщина, зная эту странность Коваля, никогда не требовала от него таких подарков. Он и в своем саду не срезал цветы, оставляя их засыхать на корню. Обычай провожать усопших цветами напоминал ему древний ритуал, когда в могилу воина-вождя отправляли и его жену, рабов, коня… Теперь же, в наш гуманный век, всех их заменили цветами, но и цветы казались ему беззащитными жертвами древнего обычая… И в то далекое время, и сейчас ни у жены, ни у рабов, ни у цветов не было вины, а раз нет вины, то не должно быть и кары…

За окнами автобуса падал мокрый тоскливый снег, лепился к стеклам и превращался в воду, стекавшую струйками… Коваль размышлял о том, что произошло между дочерью и матерью в субботу, что вызвало их ссору, почему оказалась в больнице Вита, кто виновен в этом и нет ли какой-нибудь связи между этими событиями и неожиданной гибелью Килины Сергеевны?

«Двое похорон в течение нескольких дней на моих плечах, — с горечью думал полковник, наблюдая, как покачивается гроб из-за быстрой езды водителя, спешившего отделаться от „невыгодных“ похорон, — не много ли?»

Уютный одесский перрон тихо придвинулся к вагону, двери отворились, и Дмитрий Иванович с удовольствием вдохнул свежий воздух, напоенный запахом моря.

В машине, которая ждала Коваля у вокзала, Струць спросил:

— В гостиницу?

— Оформимся позже, — ответил Коваль. — Я не устал. Поедем в управление…

— Вита Христофорова вчера выписалась из больницы, — докладывал но дороге старший лейтенант. — Живет она в домике бабушки, возле рынка. Домик, в котором девушка прописана с прошлого года, старый, на две жилые комнатушки с кухней. После смерти бабушки Вита ведет уединенный, скрытый образ жизни, подружек не имеет. Характер независимый, капризный, занятия в институте частенько пропускает, оценки невысокие. В общественной жизни института участия не принимает. Мать мало занималась ею, так как была поглощена своими заботами, погоней за длинным рублем. Есть две портнихи-надомницы, которые по ее выкройкам шьют платья.

Единственный здесь близкий Христофоровой человек — инженер Потоцкий. Когда портниха уезжала в Киев, он посещал Виту, заботился о девушке, вплоть до снабжения продуктами.

Слушая Струця, полковник Коваль удовлетворенно кивал.

— Кстати, никаких данных, кто несостоявшийся отец ребенка? — спросил он.

Старший лейтенант развел руками.

Дмитрий Иванович понимал, что не так просто это выяснить.

Если эта деталь не будет существенной в деле о гибели Христофоровой, ею можно будет и пренебречь.

— С Витой я сам побеседую, — сказал полковник, выслушав Струця. — Коль врачи разрешат, вызовем завтра повесткой, а нет — то сам подъеду. Может, со мной, стариком, откровеннее будет…

…Майор, начальник отдела БХСС — толстяк с бархатными глазами и фамилией такой длинной и непривычной, что Коваль при первом знакомстве не стал трудиться, чтобы запомнить ее, — уже ждал Коваля в своем кабинете. После краткого обсуждения задачи майор распорядился привести задержанного Григория Потоцкого.

Пока это приказание выполнялось, Дмитрий Иванович с интересом рассматривал сапожки, лежавшие тут же в раскрытых чемоданах. Как капли воды, они походили друг на друга, а также на те, которые были конфискованы у подпольных продавцов, и на те, которые Коваль видел у своей Наташи.

И вдруг у него мелькнула мысль: «А имела бы Наташа сапожки, если бы не одесская подпольная артель? — И сразу испугался этой мысли, обозлился на себя, на Наташку, на весь свет за то, что такая мысль могла у него появиться. — В конце концов, носила бы обычные, местной фабрики, как все люди! И ничего не случилось бы! А то капризы, капризы!.. В мое время…»

Эти мысли Дмитрия Ивановича оборвались, ибо в дверях в сопровождении конвоира показался хорошо сложенный молодой мужчина со сбившейся в пряди густой черной шевелюрой и выразительным лицом. Он брезгливо покосился на конвоира и, устремив на Коваля светлые, словно прозрачные глаза, произнес:

— Здравствуйте! — И тут же добавил: — Несмотря на ваше несправедливое ко мне отношение, я вам желаю здоровья…

— Садитесь, — остановил его майор, указывая на стул.

Коваль почувствовал в браваде Потоцкого попытку скрыть волнение и уже понял, как будет вести себя задержанный и как следует с ним разговаривать.

Майор, записав необходимые анкетные данные, стал дотошно расспрашивать Потоцкого, откуда у него сапоги, кто изготовил, напомнил о статье уголовного кодекса, которая обещает смягчение наказания за чистосердечное признание.

Однако брюнет эту статью хорошо знал и без майора и не собирался ею воспользоваться. На все вопросы отвечал отрицательно или уклончиво. Появление у него такого количества сапог объяснял смехотворно: да, скупил сапоги на рынке у разных людей; да, не запомнил продавцов, может спутать одного с другим, поэтому не берется дать их словесный портрет; да, признается — скупил не для себя, видимое дело — сапожки женские…

Зачем столько? Конечно, не жене или сестрам: у него жены нет, а сестра одна — в другом городе… Нет, не в Киеве, в Херсоне. Конечно, собирался махнуть куда-нибудь на Север, перепродать и заработать. Впервые в жизни. Теперь кается, задумка была плохой; сразу и передумал, но еще не решил, что с ними делать, куда отнести… А тут милиция!.. Так что преступления не совершил! Думать-то думал, собирался, планировал, но не совершил же — и привлекать не за что… Вот если бы начал продавать, да по спекулятивной цене, тогда бы конечно… А так… За несовершенку не судят…

— «Куда отнести»? — язвительно повторил майор. — Сюда, к нам. И тогда никаких претензий. Помогли бы найти этих продавцов, они бы и деньги вам возвратили.

Потоцкий развел руками.

— Не сообразил. Да и где их теперь найдешь — спутались их обличья, ведь только промелькнули перед глазами. Да и неудивительно: у кого-то пару купил, у другого — две… Не упомнишь. Сами знаете, как из-под полы продают, друг другу в глаза не смотрят, все мигом. Вышло бы у меня как у Гоголя: одному приставил бы нос другого, уши — треть его… Чепуха получилась бы…

— Да, чепуха, — согласился майор. — Но попытайтесь объяснить, как это разные люди сумели произвести такие одинаковые сапожки, на одну колодку, да и сшить одинаковыми нитками, приделать одинаковые подметки, одинаковые прилепить наклейки? Птички, конечно, из одного гнезда, от одних родителей. Из какого же это гнезда, гражданин Потоцкий?

Подозреваемый вдруг ударил себя ладонью по лбу.

— Конечно, из одного! Верно! С одной фабрики. Там же написано: «Саламандра». Нечего и думать. И как это я так опростоволосился! — Потоцкий даже зубами заскрипел. — Сапожки, оказывается, из магазинов, где импортом торгуют или с базы… значит, ворованные… Мне бы, дураку, сразу догадаться!..

Майор перебил Потоцкого:

— Успокойтесь. Не ворованные они. И не импортные, не саламандровские, а наши, одесские, кустарные. Есть заключение экспертизы… А насчет того, что одумались и состава преступления нет, несовершенка, ошибаетесь. Не одумались вы, не отказались от преступного намерения, не сами вы остановились, а мы прервали на вокзале вашу деятельность. Непосредственно перед посадкой в поезд.

Майор сердился, в его голосе появились раздраженные нотки. Подозреваемый, конечно, плел чепуху и все время увиливал от прямых ответов на вопросы. Однако голос майор не повышал, считаясь с тем, что в допросе участвует полковник из министерства, и продолжал повторять свои вопросы.

Впрочем, результаты были те же, и наконец майор не выдержал.

— Что ты мне икру мечешь, — раздраженно бросил он, незаметно для самого себя обращаясь к Потоцкому уже на «ты». — В другом месте тюльку за бычка выдавай. У тебя есть подпольная фабричка, и не малая, а ты — экспедитор. Я ее раскрою, будь уверен. И тогда тебе не поздоровится… Так что лучше не тяни и выкладывай: где, кто, откуда сырье?.. Ворованное ведь!

В ответ Потоцкий молча чесал в затылке.

— Разрешите, — обратился к майору Коваль. Тот с облегчением кивнул. — Скажите, гражданин Потоцкий, когда вы в последний раз виделись с Христофоровой? — спросил полковник.

Подозреваемый на миг задержал дыхание, потом глубоко вдохнул. Коваль заметил, что его настроение стало иным. Изменение темы, кажется, принесло ему облегчение, и это удивило Дмитрия Ивановича.

— С Христофоровой? — Потоцкий чуть прищурил глаз, словно силился вспомнить, но никак не мог. — Христофоровой, Христофоровой… — повторил он, не отвечая прямо на вопрос.

«Да, не такой он простак, этот „пан“, — подумал Коваль. — Но причастен ли он к убийству портнихи? Какие интересы объединяли их, на чем держалась дружба? На обоюдном увлечении, на любви? То, что Потоцкий на пару лет моложе погибшей — не препятствие чувству. Но почему тогда не создали семью? И почему Потоцкий все же проявляет заботу о Вите? Пожалуй, здесь скорее деловые интересы, чем матримониальные…»

А что могло породить такой конфликт между ними, который привел к убийству портнихи? Никаких оснований подозревать Потоцкого в убийстве Христофоровой сейчас нет. Прежде следовало установить по крайней мере два обстоятельства: имел ли Потоцкий для преступления побудительные причины и, во-вторых, реальную возможность совершить его. Пока полковник это только допускал как одну из рабочих версий. Настораживало, однако, то, что во время предыдущей беседы в здешней милиции Потоцкий пытался скрыть свою недавнюю поездку в Киев.

— Где вы были в это воскресенье?

— Здесь, конечно, в Одессе.

— А почему «конечно»? Вы могли быть где угодно: и здесь, в Одессе, и в Харькове, в Москве и Киеве… — Коваль нарочно поставил Киев в конце списка городов. — И я вас не спрашиваю, в каком городе, — продолжал полковник. — Почему же вы сразу подумали, что я имею в виду другой город, не Одессу?

— Ах так, — не успев спрятать свое смущение, протянул Потоцкий. — Конечно, я мог бы быть в любом городе, но я находился в Одессе.

— Есть люди, которые это подтвердят?

Допрашиваемый замялся.

— Это надо подумать… конечно, есть… Но зачем вам мое алиби? Вы меня еще в чем-то подозреваете? Вам этого мало? — кивнул на чемоданы с сапожками.

— Кто же подтвердит?

— Мне не хотелось бы их называть.

— Почему?

— Чтобы не оставлять их имена в протоколе.

— Ну а если без протокола?

Молодой человек некоторое время молчал. Майор тоскливо посматривал на раскрытые на полу чемоданы. Ему казалось, что полковник из министерства уводит допрос в сторону и задает вопросы не но существу.

— Я не вижу в этом необходимости, — наконец решительно произнес инженер.

Коваль продолжал мысленно анализировать доклад Струця, в котором упоминалось, что Потоцкий частенько проводит время в домике Виты Христофоровой.

— Не дочь ли Килины Сергеевны имеете в виду?

Теперь подследственный был явно обескуражен. Откуда это известно милиции? Уж не следили ли за ним?.. Естественно, следили. Иначе не застукали бы на вокзале. Да неужели они и за квартирой Витки наблюдали?

— Нет, — процедил он сквозь зубы. — Но что из этого следует?

— Во-первых, не нужно говорить неправду. Христофорову и ее дочь Виту вы хорошо знаете. Не так ли?.. Но вернемся к нашим баранам, — продолжил Коваль после короткой паузы. — Итак, кто может подтвердить, что в воскресенье вы были в Одессе?

— Нет, — повторил Потоцкий. — Я свое алиби буду доказывать только после того, как предъявите обвинение.

Секунду они смотрели друг другу в глаза, и за это короткое время Коваль понял, что ошибался в своем подозрении.

«Конечно, — подумал он, — если у него алиби, то еле наметившуюся версию о причастности Потоцкого к гибели Христофоровой следует отбросить. Но неужели он не знает от Виты о смерти и похоронах Килины Сергеевны? Странно! Неужели девушка ничего не сказала? И зачем ему теперь скрывать это?»

Хотя участие инженера в убийстве портнихи могло быть и не прямым, Дмитрий Иванович понимал, что его предположение дало трещину. Значит, узел еще больше запутывается. Медэксперты до сих пор не пришли к определенному выводу о событиях, предшествовавших гибели Христофоровой. Установлено, что смерть наступила в результате падения и удара головой об отопительную батарею. Но что было причиной падения? Поскользнулась в комнате и сама упала или кто-то толкнул женщину, сбил с ног? Первое предположение не имело достаточных оснований: трудно поверить, что сравнительно молодая, крепкая Килина Сергеевна ни с того ни с сего вдруг упала в комнате. Эпилепсией она не страдала. Правда, ковра на покрытом лаком полу не было, так как сметать мельчайшие лоскутки ткани, обрезки бумаги с пола легче, чем счищать их с ковра. На лоскутках шелка, разбросанных по гладкому паркету, наверное, таки можно поскользнуться. Но все же это не апельсиновые или, скажем, арбузные корки, на которых падение почти неизбежно. За второе предположение говорили странные следы на теле портнихи, как установила экспертиза, прижизненные повреждения, которые появляются, если ущипнуть человека. Кроме того, платье Христофоровой было слегка надорвано на груди, что могло свидетельствовать о борьбе. Но не будет тот же Потоцкий в драке щипать женщину, уж очень это не по-мужски. Кроме того, на полу было найдено несколько выдернутых женских волос, не принадлежавших, как установила экспертиза, погибшей портнихе. Хотя это могла причесываться какая-нибудь из заказчиц…

Да, если и было нападение на Христофорову, то маловероятно, что это совершил инженер, пусть даже у него и не окажется алиби.

А ведь он, Коваль, увидев сейчас сапоги в чемоданах Потоцкого и зная от Струця, что инженер связан с семьей Христофоровой, путем простой логической выкладки соединил звенья в одну цепь: кустарные, но очень изящные сапожки пошиты в Одессе по модели Журавля. Антон Журавель дружил с Христофоровой, и она могла свести Потоцкого с ним и упросить сделать модель для своего одесского приятеля. Что потом, после гибели Журавля, произошло между Килиной Сергеевной и Потоцким, он не знал, но допускал, что подпольный артельщик, побаиваясь разоблачения, готов был пойти на все, лишь бы портниха не разоблачила его.

Теперь эти выкладки Дмитрий Иванович признал беспочвенными. Полковник тяжело вздохнул. И конечно, не потому, что Потоцкий, вероятно, не причастен к убийству и алиби инженера снова поставит розыск в тупик. Ему вдруг показалось, что он, Коваль, вообще не может ни в чем разобраться, что простейшее уголовное дело видится ему невероятно сложным. Наверное, действительно пришло время складывать паруса и двигаться в спокойную гавань заслуженного отдыха.

Майор, почувствовав, что пауза затягивается, уже готов был задать свой вопрос, как Коваль строго сказал Потоцкому:

— Вы уже не впервые отказываетесь от своих друзей. В прошлый раз, когда с вами беседовали здесь, вы заявляли, что не знаете никакого Журавля. А ведь соврали.

В светлые глаза инженера Дмитрию Ивановичу не удалось заглянуть, потому что Потоцкий старался спрятать взгляд.

— За сколько же купили эту модель? — кивнул полковник на сапожки. Теперь неожиданная догадка — запись в блокноте Журавля: «Пан — 300» — снова возвратила его к цепочке: Потоцкий — Христофорова — протекция портнихи Потоцкому — недостающее звено: деньги Журавлю за модель — подпольная одесская артель — тайная торговля сапожками в подворотнях, парикмахерских, у магазинов в Киеве, а возможно, и в других городах. Догадка подкрепила его предыдущие соображения. Полковник уже уверенней произнес:

— К тому же не отдали ему небольших для вас денег, каких-то три сотни! Ведь у вас настоящее производство, хотя и подпольное, и вы много заработали на этой модели. Стыдно, гражданин Потоцкий! Вы же, наверное, считаете себя солидным деловым человеком! — не удержался от злой иронии Коваль. — Кстати, знала ли Килина Сергеевна, для чего вы купили модель у Журавля? — спросил он, пытаясь до конца выяснить причину гибели портнихи.

— Не понимаю вашего вопроса, — мрачно ответил инженер.

— Можно и уточнить: знала ли Христофорова о существовании вашей подпольной артели?

— Я не знаю никакой артели, — зло взглянул Потоцкий на Коваля. — С артелями, по-моему, у нас давно покончено…

Коваль решил больше не мешать майору ОБХСС. Алиби Потоцкого в связи со смертью портнихи, если оно есть, можно установить и потом. Полковник хотел до возвращения в Киев, где ждала дальнейшая работа с Павленко, отозванным из командировки, встретиться с дочерью Килины Сергеевны Витой…

— Поинтересуйтесь, кстати, — посоветовал он майору, — где они доставали фирменные наклейки «Salamander», не морячки ли из загранки привозили?..

С этими словами, кивнув на прощание коллеге, Дмитрий Иванович вышел из кабинета.

Девушка сидела перед полковником в большом мягком кресле и казалась облезлым, одичавшим котенком, забившимся в угол. Это впечатление создавали и не соответствовавшая ее болезненному виду какая-то взъерошенная — Коваль подумал: «сумасшедшая» — прическа, и настороженный блеск глаз. Она была бледной после большой потери крови и не переставая терла пальцы, словно и в теплой комнате они зябли.

Старый, какой-то облезлый снаружи, домик внутри оказался очень уютным. Все в нем говорило о достатке, даже с оттенком излишества. В комнатах стояла резная румынская мебель, в горке красовался фарфор, везде были расставлены старинные статуэтки и цветное стекло, а в обеих комнатах лежали пушистые китайские ковры. Коваль вспомнил спартанскую обстановку киевской квартиры портнихи. Да, действительно, гнездо Христофоровой было здесь.

На пальце левой руки Виты, одетой в простенький, хлопчатобумажный халатик, Дмитрий Иванович заметил гравированное колечко с небольшим брильянтиком, в ушах девушки висели золотые сережки с россыпью осколков драгоценного камня.

Несмотря на то, что Вита неприязненно смотрела на неожиданного визитера, Дмитрию Ивановичу было ее искренне жаль. Он понимал ее состояние и пришел не допрашивать, а узнать о ее жизни и, возможно, помочь осиротевшей девушке.

Коваль объяснил Вите, что привело его к ней, посочувствовал ее горю и, для того чтобы отвлечь от тяжелых мыслей, завел разговор на весьма прозаические темы.

Он расспрашивал Виту, останется ли она теперь в Одессе или переедет к отцу в Кишинев, интересовался ее учебой и только в самом конце беседы затронул больную для нее тему: кто теперь самый близкий ей человек и кто виноват в том, что она попала в больницу? Вита поняла Коваля, заерзала в кресле и устремила на него злой взгляд.

— Это вас не касается!

— Да, — согласился Дмитрий Иванович, — смотря с какой стороны, но… — И, повинуясь какому-то наитию, он вдруг произнес: — Впрочем, я знаю. Григорий. Верно ведь, Григорий Потоцкий? Он сейчас нами задержан и допрошен. — Коваль специально не сказал, по какому поводу задержан инженер.

Решив, что самая большая тайна ее жизни раскрыта, что в милиции Потоцкий все рассказал, потрясенная девушка на миг застыла, потом разрыдалась. Плакала она как-то очень жалко, по-детски, со всхлипываниями и икотой, и Коваль пошел на кухню за водой. На кухне Дмитрий Иванович почувствовал запах кожи и увидел дверцы в кладовку, которые, как и стены кухни, были оклеены обоями «под дуб».

Коваль отодвинул задвижку. В нос ударил резкий запах. В большой кладовке от пола до потолка лежали штабеля кожи. Дмитрий Иванович несколько секунд рассматривал их, потом закрыл дверцы, набрал в чашку воды и возвратился в комнату.

Вита уже начала успокаиваться и выпила воды. Рыдая, она еще глубже забилась в огромное кресло. Краска с ресниц, смытая слезами, делала ее миловидное личико отталкивающим. Когда слезы унялись, девушка выпрямилась и с вызовом бросила полковнику:

— Ну и что! Он меня любит, и я имею право любить кого хочу!

— Конечно, конечно, — успокаивал ее Коваль. Ему теперь стала понятна тяжелая обстановка, сложившаяся в семье Христофоровой. Вита, которая только что, захлебываясь, рыдала из-за Потоцкого, при рассказе о гибели матери не проронила и слезинки.

То ли освободившись от необходимости сохранять свою тайну, то ли почувствовав в полковнике не врага, а доброжелателя — Дмитрий Иванович умел расположить к себе, — сильнее ощутив свое одиночество и не имея никого, перед кем могла бы облегчить душу, а может, просто ища поддержку и сочувствие у этого седого человека, Вита вдруг обрушила гнев на предавшего ее Григория. И тогда с нее сразу слетело позерство и она стала обыкновенной обиженной девчонкой.

Она рассказала, что Григорий должен был жениться на ней — разница в возрасте десять, даже пятнадцать лет не имеет значения, — но они скрывали свои отношения от матери. Когда же Вита узнала, что сама будет матерью, то решила открыться Килине Сергеевне. В субботу приехала в Киев и обо всем поведала ей. Мать очень ругала ее, плакала, пыталась побить. Но в конце концов, когда Вита пообещала не выходить замуж за этого, но словам матери, «проходимца и развратника», они помирились и Килина Сергеевна повела ее к знакомой акушерке. Мать настаивала, чтобы Вита после операции пару дней полежала у нее, но девушка не согласилась и отправилась домой. Ночью, в поезде, ей стало худо, и в Одессе ее прямо с вокзала увезли в больницу… Теперь она знает, что бедная мама была права. Григорий — подлый человек, негодяй — и никогда больше не переступит порог ее дома.

Коваль, слушая Виту, сочувственно кивал. Отцовским сердцем он понимал, какую трагедию переживает сейчас юная Христофорова. В какое-то мгновение ему показалось, что в кресле, плача и задыхаясь от негодования, сидит не щуплая ершистая девчонка по имени Вита, а ее киевская сверстница. Его терзала мысль: могло бы такое случиться с его Наташей? Или нет? Раньше он смело дал бы отрицательный ответ на этот вопрос. Но теперь, когда появился Хосе?!

Что касается Виты, то, наверное, и лучше, что не будет рожать. Что бы делала эта беспомощная, растерявшаяся в жизни девчонка с ребенком, что могла дать будущему человеку, кого бы воспитала?! Слишком распространилась сейчас безотцовщина, и малолетки матери не знают, что делать со свалившейся на их плечи заботой. И в конечном счете за ошибки юных родителей потом расплачиваются без вины виноватые дети, попадающие в поле зрения его коллег…

Но как он смел подумать в этой связи о Наташе?! Нет, его дочь совсем не похожа на эту несчастную девушку! Но все же откуда он взялся, этот Хосе?!

Пользуясь тем, что Вита разговорилась, Дмитрий Иванович спросил ее, что она знает о другой стороне жизни Потоцкого, о его деловых связях и коммерции. В ответ девушка только покачала головой. Коваль понял, что «пан Потоцкий» в свои дела Виту не посвящал.

Однако девушка, к разочарованию Коваля, о кожах не заикнулась, и Дмитрий Иванович подумал, что нужно будет подсказать майору; пусть попросит постановление на обыск у Христофоровой, так как здесь оказался какой-то склад сырья. Все больше убеждаясь, что Потоцкий не имеет отношения к убийству Килины Сергеевны, Коваль спросил Виту, что она делала в воскресенье.

— Вы уже были дома?

— Нет, в больнице.

— Вас кто-нибудь проведывал?

Девушка удивилась:

— А как же! Конечно же, он, этот тип! Как я его теперь ненавижу!

— Потоцкий?

— Он.

— И долго был?

— Весь день и вечер. Он даже на работу не пошел в понедельник, когда забирал меня. Но я о нем слышать больше не хочу!

Полковник окончательно убедился, что версия об участии Потоцкого в убийстве Христофоровой не подтвердилась.

17

Это оперативное совещание, которое должно было кое-что подытожить, не подытожило ничего. И не потому, что у его участников не было новых данных о гибели Антона Журавля и Христофоровой, новых наблюдений, соображений, фактов, а потому, что эти наблюдения, соображения или отдельные детали ничего не добавляли к тому, что уже было известно, или даже противоречили друг другу.

На этот раз собрались в прокуратуре, в кабинете Спивака. Длинная узкая комната заканчивалась окном, к которому между столами и кожаным диванчиком нелегко было пройти. Еще в кабинете стоял простой неполированный шкаф и небольшой сейф — вот и вся меблировка. Следователь, занимавший второй стол, был в командировке, и Спивак мог располагать всем этим небольшим кабинетом. Коваль и Струць вчера возвратились из Одессы, до поездки полковник успел побеседовать с Павленко, которого, по его просьбе, институт отозвал из Еревана, и следователь ждал обстоятельного доклада о проделанной работе.

Когда Дмитрий Иванович и старший лейтенант уселись на диванчик, Петр Яковлевич, сумевший втолкнуть свое отнюдь не массивное тело между столом и стулом, с нетерпением взглянул на Коваля.

Полковник, как всегда, не спешил. Бумаг с собой на это совещание он не принес — у Струця был «дипломат», из которого тот вынул тоненькую папочку, — и всем своим видом словно говорил, что, мол, совещаться не о чем, новостей серьезных нет, а те, что есть, нужно как следует взвесить, прежде чем делать выводы.

— Так что, Дмитрий Иванович? — не выдержал наконец следователь. — Что Одесса?

— Одесса как Одесса, — вздохнул Коваль. — На этот раз она нас не очень обрадовала и вперед не продвинула.

— Что Потоцкий?

— Потоцкий задержан одесситами но подозрению в незаконной предпринимательской деятельности. У него, очевидно, будет и статья о скупке краденого сырья, ведь не из воздуха изготовляла сапожки — да еще в таком количестве! — подпольная артель. Но им занимается сейчас одесский обэхаэсэс… Что же касается наших дел, то прямого отношения к ним он не имеет. Действительно, инженер был другом семьи Христофоровых, даже больше… Но в день убийства Килины Сергеевны находился в Одессе.

— Это установлено?

— Да. Если бы у него даже не было алиби, то достаточно веских доводов о мотивах такого преступления с его стороны у нас нет. Весьма возможно, что портниха знала о его подпольной деятельности и он, естественно, мог побаиваться, что нам, поскольку занялись ею в связи с Журавлем, удастся кое-что от нее узнать. Однако идти на мокрое дело, без самой крайней необходимости?.. Нет, это не в стиле Потоцкого — тихого комбинатора, подпольного дельца, который больше всего боится попасть в поле зрения милиции… А коль убьешь, то не просто спрятаться… И кроме того… — Коваль на несколько секунд умолк, словно раздумывая, стоит ли об этом говорить. — Тут еще один момент, признаюсь, совсем неожиданный для меня, я бы сказал, в наше время редкостный… Дело в том, что когда-то «пан Потоцкий» ухаживал за Килиной Сергеевной, чуть ли не вскоре после того, как она вышла замуж за школьного учителя Христофорова, был любовником и, кажется, собирался увести ее от мужа… Потом любовный угар развеялся, они остались друзьями, и Потоцкий даже сумел подружиться с самим Христофоровым.

Когда Килина Сергеевна стала свободной после развода с мужем, инженер уже не заговаривал о женитьбе, он начал присматриваться к ее подрастающей хорошенькой дочери — Вите… И вот в минувшую субботу Вита приехала в Киев и призналась матери, что беременна и что отец ее будущего ребенка Григорий Потоцкий…

Представляете себе, Петр Яковлевич, состояние матери!.. Одним словом, после крупного скандала, моря слез Килина Сергеевна простила дочь, но с условием, что она сделает аборт и выбросит из головы негодяя Потоцкого… Не исключено, что в понедельник портниха пришла бы к нам и разоблачила «пана»-махинатора… Но увы, в воскресенье, как известно, некто появился у нее в квартире и после короткой борьбы, о чем свидетельствуют прижизненные кровоподтеки и надорванное платье, сбил ее с ног…

Потоцкий это утро и почти весь день провел в больнице у младшей Христофоровой. Есть не только заявление самой Виты, но и показания обслуживающего персонала больницы… Они у Виктора Кирилловича, — полковник посмотрел на Струця.

Тот кивнул и, раскрыв папку, вытащил пару листков…

— Вита после аборта не захотела остаться ночевать у матери, — продолжал Коваль. — И в тот же день, в субботу, Килина Сергеевна вынуждена была посадить ее в поезд. Ночью Вита почувствовала себя плохо из-за большой потери крови, и в Одессе с поезда ее сняла «скорая помощь»… Все! — после короткой паузы резюмировал полковник. — Одесса и Потоцкий нас больше не интересуют.

— А как же получается с возрастом? — недоумевал Спивак. — Мать и дочь…

— Килина Сергеевна по окончании десятилетки вышла замуж за своего школьного учителя, который имел неприятности, так как девушке не было восемнадцати… Вите сейчас уже есть восемнадцать. Значит, Килине Сергеевне тридцать шесть. Так и по паспорту, хотя выглядела она моложе… А Григорию Потоцкому, кстати, всего тридцать три. Возраст Иисуса Христа… Что же, всякое бывает. Одним словом, древнегреческая трагедия…

— А версия Потоцкий — Журавель? Запись Журавля о долге «пана Потоцкого»? Как с этим…

— Я думаю, Петр Яковлевич, связь тут простая… Еще не доказано, но и так ясно, что по протекции Христофоровой Потоцкий купил для своей артели оригинальную модель, придуманную Журавлем. Погибший был, как вам известно, и талантливым модельером обуви. Кто знает, возможно, на этом поприще он преуспел бы даже больше, чем в науке. Мы с вами видели сапожки этой модели у него на кухне. Потоцкий, очевидно, не полностью рассчитался, и Журавель записал его долг в свою книжку… Мы еще проверим этот эпизод при помощи одесситов, хотя он для нас теперь не столь важен…

— Что же получается, дорогие товарищи, — вздохнул Спивак, обращаясь одновременно и к Ковалю, и к старшему лейтенанту. — Носили мы воду в решете? Так, что ли?.. Узнавали, дознавались, шукали-искали и ничего не нашли… А ведь наши сроки заканчиваются, они не резиновые, не растягиваются… Так и доложим, значит, прокурору, что оба убийства нераскрываемы?.. Никаких зацепок…

Наступила тягостная тишина. Ох как не хотелось Дмитрию Ивановичу возражать Спиваку. Ведь следователь, в общем-то, был прав. Но играть в молчанку тоже не годилось.

— Цыплят-то по осени считают, Петр Яковлевич.

— До осени далековато, Дмитрий Иванович. Ждать не можем.

— Не очень далеко, хотя на дворе пока зима… И зацепочки есть… Прежде всего привлекает внимание неординарная фигура Павленко. Уже в первом разговоре с ним я почувствовал, что он человек непростой и отношение его к соседу и коллеге не вполне ясное. В оценке Журавля Павленко противоречив, то он хвалит его, то вдруг начинает осуждать за жажду денег, увлечение женщинами… так сказать, во вред науке. Павленко представлялось завидным положение Журавля в институте. Он, мол, баловень, ему все с рук сходило…

— Но ведь у Журавля там, вы выяснили, действительно были успехи. Важное изобретение…

— Вот-вот, Петр Яковлевич… Это изобретение, очевидно, и было яблоком раздора, хотя Павленко свои чувства по этому поводу скрывает. Мысль-то подал он, а приятель воспользовался ею и довел дело почти до конца. Но уже только как свое изобретение, — Коваль выделил слово «свое». — Тут есть причина обижаться и негодовать… И то, что Павленко старается это скрыть, наводит на размышления…

— А с портнихой Христофоровой какие у него были отношения?

— Да никаких. Он с ней не встречался. Его другие женщины интересовали…

— Нина Барвинок?

— Машинистка — другое дело. Покойная Христофорова первое время только ее и обвиняла, думаю, это ересь. Нина Васильевна в обществе Журавля преображалась, вы же знаете ее домашние условия. И верится, что она ушла первой в тот трагический вечер, оставив Журавля с Павленко вдвоем, хотя тот это отрицает. Но мы все еще уточним.

Самолюбивый Павленко, очутившись под пятой волевой жены, не нашел семейного счастья. И он, конечно, завидовал вольной казацкой жизни Журавля, его общению с красивыми женщинами, которые легко к тому шли… Но Барвинок, Ниночка Барвинок — другое дело, — повторил полковник. — Будучи человеком болезненно застенчивым, некрасивым внешне и при этом любвеобильным, Павленко бешено страдал от ущемленного самолюбия… Ему бы женщину мягкую, уступчивую, преданную, даже покорную… к тому же хорошенькую… О такой он, очевидно, мечтал всегда. Именно такой он и видел Барвинок и без памяти влюбился. Но уже был женат на Варваре Алексеевне, а Ниночка принадлежала его приятелю Антону Журавлю… Скрытые терзания Павленко можно понять, Петр Яковлевич, в таких случаях до безумия доходят… Однако это только наши соображения, доказательств его вины нет… Правда, одна зацепка появилась… А Нина, думаю, сильно любила Журавля, хотя Христофорова отказывала ей в искренности и считала первое время, что именно машинистка, мстя любовнику за обманутые надежды, оставила газовую горелку открытой… Но вернемся, как говорят, к нашим баранам. Насчет зацепочки…

— Да, да, давайте вашу зацепочку, — нетерпеливо произнес следователь.

— Виктор Кириллович, — обратился Коваль к Струцю, — доложите о поручении, которое вам дали в прошлый раз: встретиться с газовщиками, попросить их проверить исправность, особенно герметичность, кухонной плиты Журавля.

Старший лейтенант снова полез в свою папку.

— Я встретился с газовщиками, которые были при вскрытии дверей Журавля, — перебирая бумаги, начал Струць. — Проверили техническую исправность плиты, есть заключение: плита исправная. При закрытой заслонке на подводящей трубе, а также при закрытых горелках газ не пропускает. Беседовал и с диспетчерами. И вот что обнаружилось. — Струць еще раз раскрыл «дипломат», вытащил магнитофонную кассету и положил на стол следователя. — В диспетчерской мне сообщили, что поздно вечером двенадцатого декабря, точнее в двадцать два сорок семь минут, был странный звонок. Мужской голос спросил: как перекрыть газ в квартире, не входя в нее, где находится вентиль всего дома? И потом спросил: через сколько времени человек угорает?

Дежурившая в тот вечер в диспетчерской женщина возмутилась, но адрес спросила.

В ответ мужчина повесил трубку… У них записываются переговоры с клиентами. Я снял копию, — кивнул Струць на кассету, лежавшую перед следователем.

Спивак покрутил в руках кассету, еще не понимая до конца, что все это дает следствию.

— Давайте и вторую, — распорядился Коваль.

Старший лейтенант в третий раз полез в свой «дипломат» и вынул оттуда еще одну кассету.

— Это запись голоса Павленко во время моей беседы с ним, — объяснил Коваль. — Прослушаем. Мне думается, это один и тот же голос.

Спивак вынул из ящика стола портативный магнитофон, раскрыл его.

— Сначала Павленко, — подсказал Коваль.

— Я так и делаю, — кивнул следователь, вставляя кассету.

После короткой паузы послышался спокойный голос полковника:

«Поездка ваша, Вячеслав Адамович, в Ереван была удачной?»

«Не совсем», — ответил более высокий мужской голос.

«Почему?» — снова Коваль.

«Не все успел, вы же отозвали», — в голосе чувствовалось раздражение.

«Ну, пожалуй, не я, институт. В Ереване внедряли новый метод шлифовки?»

Каждый человек воспринимает свой голос иначе; чем слышат его другие, и поэтому с трудом узнает его, когда он звучит записанный на пленку. Дмитрий Иванович всю жизнь не мог привыкнуть к этому акустическому явлению, и поэтому с каким-то недоверием вслушивался сейчас в свою речь: вроде он и в то же время не он, голос какой-то чужой. А вот Павленко он сразу узнал. Хорошо запомнился этот сравнительно высокий, неровный, иногда срывающийся и очень нудный голос.

Тем временем лента в кассете продолжала двигаться.

«А с новшеством, которое предложил Журавель, вы знакомы?» — спрашивал полковник.

Секунда молчания.

«Да, знаком, — после паузы ответил Павленко. — И более того…»

«Что значит „более того“?» — строго спросил Коваль.

«В свое время думал о том же…»

«Что значит „в свое время“? Может, это была ваша идея — разнообразное движение абразивов при шлифовке?»

Снова тихо. И вдруг с жалобными нотками:

«Какое это имеет значение теперь… Поймите меня правильно…»

После этих слов Коваль потянулся к столу и нажал на кнопку выключателя. Спивак вопросительно посмотрел на полковника.

— «Поймите меня правильно» — его любимое выражение. Сейчас мы услышим эти же слова на другой ленте. Сравнивать голоса лучше всего, когда произносится одно и то же. Поставьте, пожалуйста, Петр Яковлевич, вторую кассету.

Через несколько секунд присутствующие в кабинете услышали, казалось, тот же голос, но уже не такой спокойный, а взвинченный, дрожащий, срывающийся на крик:

«Алло, алло, диспетчерская…»

«Диспетчер слушает».

«Скажите, пожалуйста, как перекрыть газ в квартире, не входя в нее?.. Где находится вентиль всего дома?.. — И потом тише: — Скажите, если в квартиру проникает газ, через сколько времени человек угорает?»

«Вы что, пьяны?! Не хулиганьте! — послышался из магнитофона строгий женский голос — Говорите, что случилось? Ваш адрес?»

Секунда молчания — хлопок и сигнал отбоя в телефоне. На другом конце провода положили трубку. Прошло еще несколько секунд, и телефон в диспетчерской зазвонил снова. Снова послышался уже знакомый просящий и плачущий голос:

«Поймите меня правильно…» И снова сигнал отбоя…

Больше этот голос на ленте диспетчера Киевгаза не появлялся.

Спивак менял кассеты и прокручивал только эту фразу: «Поймите меня правильно…» В обоих случаях голос, без сомнения, принадлежал одному и тому же человеку.

— Пригласим специалистов, — сказал следователь, — и проверим наше наблюдение, чтобы оно стало доказательным… Долгое время магнитофонные записи не признавали вещественными доказательствами. Вы, наверное, и раньше сталкивались с этим, Дмитрий Иванович. Но теперь появились новые — последнее слово техники — высокоточные анализаторы речи, и это дало толчок судебной фоноскопии — самой молодой отрасли криминалистики… Тем временем подумаем: что нам предпринять, если эксперты установят, что звонил в Киевгаз именно Павленко? — закончил Спивак, передавая кассеты назад Струцю, который спрятал их в «дипломат».

— Да, — спохватился следователь, — нужно снять в Киевгазе еще одну копию с соблюдением всех процессуальных правил, или изъять оригинал…

Коваль кивнул.

— Так почему все-таки он звонил в диспетчерскую? Зачтем ему это было надо? Связано ли это с Журавлем или просто пьяная выходка? Хотя почему звонил именно в Киевгаз, спрашивал, как отключить газ и когда угорает человек? — вслух размышлял Спивак. — Соображение и версии могут быть всякие… Как вы считаете, Дмитрий Иванович?

Коваль так же раздумчиво произнес:

— Безусловно, это не просто пьяная выходка. Чего это вдруг звонил бы? Эпизод этот вписывается в события. Ведь через несколько минут, в начале двенадцатого, поднимавшийся по лестнице сосед-офицер застал Павленко у двери Журавля в очень непривлекательном виде: взъерошенного, в тапочках и наброшенном на плечи халате, из-под которого виднелось белье… Что он делал под дверью Журавля после звонка в Киевгаз — вернее, что пытался делать? И второй вопрос: откуда он звонил, из своей квартиры или от Журавля? Из своей, думаю… Ибо вряд ли ему нужно было бы спрашивать диспетчера, где наружный вентиль, если находился в квартире соседа и хотел остановить утечку газа и этим скрыть следы преступления… Взял бы и закрыл…

— А отпечатки пальцев? — спросил Струць. — На плите. Может, побоялся касаться ручки.

— Да, все это следует еще продумать, — согласился Коваль. — У меня нет сомнений, что звонил Павленко. Но вот его вопрос диспетчру: «Через сколько времени человек угорает от газа?» — меня крайне удивляет. Это же выдать себя с головой! Не такой он дурак…

— Вот вы говорили, Дмитрий Иванович, — довольно произнес Спивак, — что ничего нового, существенного по делу Журавля нет, а разве этот эпизод с Киевгазом не существенен?! Думаю, мы на прямой дороге. Хотя по одному эпизоду обвинения не составишь. Тем более что доказательство это не прямое, а косвенное, устанавливающее только промежуточный факт… Звонил, а не убил. И что вода погасила огонь в горелке, не видел… Видел или не видел, сообразил выключить газ или не сообразил?.. Доказать такое преступление не просто. Итак, Дмитрий Иванович, полностью подтверждается моя мысль, что любые логические построения без твердых, неопровержимых фактов стоят на песке. В общем, сомнения есть, — продолжал Спивак, — но знаете, товарищи, контуры обвинения вырисовываются… Уточните детали, о которых мы говорили, и прокуратура закончит следствие по обвинению Павленко. Я же говорил и снова повторяю: факты, факты и только факты! На них все и строится… Появился эпизод с Киевгазом — и кое-что стало проясняться…

— Особенно возражать не буду, — вынужден был согласиться Коваль. — Но мне еще нужно многое выяснить у самого подозреваемого. Ведь по-настоящему с ним до сих пор не беседовали.

— Допросим, — хлопнул ладонью по столу Спивак и поднялся, давая понять, что оперативка окончена.

— Хорошо, Петр Яковлевич. Я вызвал Павленко на утро..

18

Коваль очутился у своего дома ночью. Теперь уже, правда, не у своего, потому что в силу обстоятельств со вчерашнего дня его новый дом — квартира в одном из многоэтажных зданий — оказался в другом конце города, на массиве Оболонь, протянувшемся на север вдоль правого берега Днепра.

Дмитрию Ивановичу долго удавалось отказываться от новой квартиры. Он настолько привык к своему одноэтажному домику, в котором прожил большую часть жизни, в котором умерла его первая жена Зина и выросла Наташа, что не представлял себя без этой обветшавшей с годами обители, и даже не столько вне стен ее, сколько без небольшого садика, окружавшего домик с трех сторон и прятавшего его летом под зеленой листвой яблонь и старого ореха, да так, что с улицы не было видно даже крыши, без садика, в котором почти каждое дерево, каждый куст роз был выращен им. В доме же он знал, как собственную ладонь, любой уголок, каждую щербинку на полу или на подоконнике, и все здесь напоминало о радостных и тревожных минутах его жизни.

Город постепенно подступал к этому уютному зеленому островку на старой Лукьяновке. С годами вокруг поднялись высокие дома, но его подворье, зажатое этими строениями, казавшимися ему небоскребами, не потеряло для Дмитрия Ивановича своего очарования, он в свободную минуту по-прежнему погружался в атмосферу уединения, которая часто помогала ему собраться с мыслями.

В этом доме, а иногда и в саду, под шелест листьев, под жужжание пчел, ему лучше думалось, и не раз его уставший мозг озарялся такими открытиями, которые никогда не родились бы среди заседаний, перезвона кабинетных телефонов, в суете повседневных хлопот.

Сегодня поздно вечером шофер горотделовской «Волги» по привычке повез полковника на Лукьяновку. Дмитрий Иванович, забыв предупредить его о своем новом адресе, спокойно поглядывал сквозь ветровое стекло на слабо освещенные улицы, по которым возвращался домой, и не подумал, что сегодня ему следует ехать совсем в другой район. Спохватился, когда увидел переулок, через который он попадал к своему дому. Хотел приказать шоферу повернуть на Оболонь, потом передумал, вышел из машины и, разрешив ему ехать в гараж, прошел знакомой дорогой: через переулочек к небольшой калитке.

Двор встретил его отчужденно и обиженно — темнотой и тишиной. На снег падал рассеянный свет из ближайшего высотного дома — в некоторых квартирах его еще не спали. Черными расплывчатыми силуэтами виднелись голые деревья. Неясными очертаниями в конце песчаной дорожки, припорошенной снегом, обрисовался домик, показавшийся сейчас Дмитрию Ивановичу мертвым, отчего у него сжалось сердце.

Стараясь ступать осторожно, легко, словно боясь, что кто-нибудь услышит скрип снега под его ботинками, Коваль прошел мимо засохших, наполовину занесенных снегом кустов и по-зимнему съежившихся под холодным ветром черных деревьев, у которых прекрасные летом ветви сейчас были безобразно тонкими и кривыми.

Деревья стояли молча, но ему слышался сквозь завывания ветра их тяжелый вздох. Они молчали — ему казалось, что это друзья, которые отвернулись, обвинив его в предательстве. Ведь через несколько дней их спилят, вывернут с корнями, освобождая место для нового строительства. Он походил так некоторое время, принимая на аллейках сада при рассеянном свете их мрачный парад, потом направился к любимой скамейке под орехом и, расстегнув пальто — уже стал полнеть, несмотря на ежедневную зарядку и физические тренировки, — сел на нее.

Сколько важных решений принял он здесь, размышляя часами о загадочных поступках и скрытой стороне жизни людей, о тайных замыслах и уловках преступников, о том, что часто истина, как луковица в кожурках, прячется в многочисленных одежках лжи. Сколько сомнений поселялось в его душе при этих раздумьях, и сколько сомнений он разрешил, перебирая в уме десятки версий и выстраивая одну-единственную — истинную.

Вот и завтра ему и Спиваку предстоит трудная беседа с Павленко. Трудная потому, что в трагической истории с Журавлем граница между преступным умыслом и неосторожностью, забывчивостью очень зыбкая.

Прежде всего он должен окончательно уяснить себе, объясняется ли гибель молодого ученого преступным действием или таким же преступным бездействием людей, которые провели с ним тот последний вечер. И дальше: было ли это задумано или случилось спонтанно, неожиданно, в результате внезапного стечения обстоятельств, которые натолкнули на мысль о возможности недоказуемого бездействия, однако имевшего преступную цель и трагические результаты?

И л и э т о п р о с т о н е с ч а с т н ы й с л у ч а й?

Как проникнуть в душу, в сознание человека, увидевшего, что газовая горелка плиты открыта, и не закрывшего ее? Понимал ли этот человек, что в результате его бездействия другой погибнет, или не понимал?

Считал ли он, что никто никогда не узнает об этом, и поэтому не побоялся?

Если он так поступил, то зачем? Что было в этот момент в его душе, какие мысли возникали, какие чувства охватывали его, что стало толчком?

Чувство вражды было настолько сильное, что оно заглушило все остальное, все человеческое?

Кто мог так ненавидеть Журавля?

Нина Барвинок?

Килина Сергеевна сначала считала, что именно она.

Но все говорит за то, что Нина искренне любила Антона Ивановича. Угнетенная тяжелым положением в своей семье, она тем не менее сохранила душевную мягкость, доброту, проявляющуюся во всем ее облике.

Это — по логике. А что касается фактов, то установлено, что Нина возвратилась домой в тот вечер не позже девяти часов.

Теперь у Дмитрия Ивановича на подозрении оставался Павленко.

Когда ушел из квартиры Журавля Вячеслав Адамович?

До сих пор это не установлено. Если верить показаниям жены, то примерно в то же время, что и машинистка, или даже раньше. Но можно ли принимать на веру эти показания?..

Сейчас в свете новых фактов вызывало удивление то, что раньше казалось естественным: внезапный отъезд Павленко в командировку.

Так получилось, что в тот вечер из командировки возвращался сосед Павленко — капитан, снимавший квартиру на этом же этаже. Офицер и стал свидетелем странной сцены на лестничной площадке.

Не придавая никакого значения увиденному, решив, что сосед просто пьян, даже не успев поздороваться, так как тот моментально исчез с площадки, капитан зашел в свою квартиру.

А для Коваля этот эпизод имел теперь немаловажное значение. Что же делал Вячеслав Адамович в начале двенадцатого, как утверждает офицер, под дверью Журавля?

Уходил ли он из квартиры соседа или возвращался в нее? Если уходил, то почему оказался в нижнем белье и халате? В таком виде в гости не ходят. И Барвинок свидетельствует, что Павленко в тот вечер был одет как обычно, в свой неизменный кримпленовый костюм коричневато-бурого цвета. Кто знает, возможно, он что-то забыл у Журавля и, вспомнив, хотел забрать, но пьяный хозяин квартиры уже спал и не впустил его.

Многое позволяет допустить последний факт, установленный розыском, — звонок Павленко в аварийную Киевгаза. Но это еще не прямое доказательство преднамеренного убийства. Ведь Павленко может заявить, что это у него, в его квартире, просачивался газ, и поэтому решил позвонить в аварийку…

«Кстати, тут и наша недоработка, — подумал полковник, — нужно было проверить техническое состояние газовой плиты и на кухне у Павленко, чтобы лишить его возможности такого заявления. Но так или иначе — факт многозначительный и послужит отправной точкой для следствия…»

Однако никто не знает, что происходило у Журавля после ухода Нины Барвинок… И очень важно, когда же все-таки ушел Павленко и в каком состоянии был в это время Журавель.

Мог ли Павленко находиться у своего соседа до того времени, когда его увидел у двери капитан, если Нина ушла в восьмом или в начале девятого?

По словам машинистки, она поставила полный чайник на плиту, принесла чашки на стол, но не стала ждать, пока вода закипит, и ушла домой. Журавель и Павленко, по ее свидетельству, пили коньяк, которым угощал Антон Иванович. Журавель пил много и пьянел. Павленко пил мало, был мрачен и молчалив, листал рукопись своего коллеги о новом открытии, которое тот собирался опубликовать в журнале и представить ученому совету института.

Сколько времени мог кипеть чайник, сколько времени собеседники могли ждать кофе? Коваль провел небольшой эксперимент. Чайник на небольшом огне закипал за одиннадцать минут, выкипал полностью за тридцать — тридцать пять, на сильном же огне кипел бурно, и вода, выплескиваясь, заливала горелку.

Оставил ли Павленко квартиру до того, как вода залила горелку и в помещение пошел газ, или позже, уже почувствовав запах газа?

Барвинок определенно ушла раньше.

Свалился ли пьяный Журавель на диван и уснул еще при Павленко или после его ухода?

Но как это все установить?

Да, зыбко, все очень зыбко. Мысли Коваля были сумбурными, и завтрашняя беседа с Павленко представлялась ему самым трудным допросом за многие годы службы. Он всегда исходил из того, что человек по природе своей добр, и злая воля в нем пробуждается под действием сложных, часто противоречивых, иногда непредвиденных обстоятельств, с которыми один справляется, а другой безвольно подчиняется им, не препятствуя поднимающимся в его душе, с самого ее донышка, низменным инстинктам: жадности, зависти, ненависти.

Завидовал ли Антон Журавель Павленко?

Вряд ли. Чему он мог завидовать? Неожиданным идеям, которыми, казалось была полна голова Вячеслава Адамовича, но которые, не получив конкретного выражения, так же неожиданно и быстро угасали?

Эта одаренность не приносила Павленко практически никакой пользы, так как Вячеслав Адамович не умел реализовывать идеи. Скорее она служила Журавлю, человеку, тоже не лишенному способностей, но, главное, умевшему подхватить идею, развить ее и не только представить окружающим как ценную, но и вжиться в нее, как в произведение собственного ума. Так человек, любящий фантазировать, со временем, при частом повторении какой-нибудь придуманной истории, начинает сам верить в нее, как в настоящее событие. И верит так горячо, так искренне, что истинный, скажем, автор может и сам засомневаться: его ли это была идея?

Чему еще мог завидовать Журавель? Деньгам? Павленко жил значительно скромнее. Возможно, даже занимал у него — ведь Журавель всегда имел свежую копейку.

Семейной жизни? У Павленко она не была такой безоблачной, как казалось со стороны: материальные трудности, соединение под одной крышей двух несхожих характеров — мягкий, вечно колеблющийся, слабовольный Павленко и волевая, энергичная, болеющая за мужа, вечно толкающая его в спину Варвара Алексеевна, уже понявшая, что если не принять решительных мер, то лучшие годы пройдут в серых буднях.

А Павленко мог завидовать Журавлю?

Б е з у с л о в н о. Во всем! Начиная с внешности. Завидовать умению привлекать к себе людей, обаянию, которому и сам Вячеслав Адамович был не в силах сопротивляться даже тогда, когда злился на соседа.

Павленко все свое свободное время проводил у Журавля, где отдыхал душой в какой-то легкой, ни к чему не обязывающей атмосфере и где сам себе казался более значительной личностью, чем обычно, и где наконец, самое главное, — мог видеть Нину и самоистязаться, наблюдая за проявлением ее чувства к счастливчику Антону.

Он очень страдал, когда Варвара Алексеевна, не ходившая в квартиру Журавля, пыталась воспрепятствовать и его посещениям. Жена точными словами разрушала его настроение, заявляя, что он, как побирушка, бегает за самоутверждением к Журавлю, который его мизинца не стоит, но зато преуспевает и на лучшем счету в институте, чем ее растяпа муж, чьими идеями часто кормится тот же Журавель. Довольно прозорливо она замечала, что он, Славик, скорее шут при короле Журавле и его подружках, чем сам король, и этим больно ранила обостренное самолюбие Вячеслава Адамовича. В таком случае вспыхивал скандал, и Павленко, хотя ему в тот момент уже не хотелось бежать к соседу, все же уходил назло жене и старался в этот вечер возвратиться домой как можно позднее.

Варвара Алексеевна не ревновала своего мужа к женщинам, которые крутились в квартире холостого соседа. В этом отношении она была спокойна, потому что только ей, единственной в мире женщине, Вячеслав мог доверительно исповедаться, выплакать обиду, поделиться душевными страданиями. А для такой откровенности, она знала, мужу не нужна никакая другая женщина.

Еще не имея сведений о взаимоотношениях в семье Павленко, Коваль догадывался, что в жизни этой четы бывали горькие и трогательные минуты, когда Вячеслав Адамович раскрывался жене и, ища сочувствия и поддержки у самого близкого человека, изливал душу, полную обид на Журавля, полную зависти к этому баловню судьбы. Тогда Варвара Алексеевна особенно жалела мужа. Но когда она пыталась использовать эту беззащитность и откровенность, чтобы уколоть его самолюбие, Вячеслав Адамович очень обижался и даже готов был возненавидеть ее.

Так в чем же главная страсть Павленко?

Не в зависти ли таки к Журавлю?

Зависть!

Страшное, многоликое, как мифическая гидра, чувство, разделяющее людей, подавляющее естественную человеческую радость за успех другого, за похвалу в чей-нибудь адрес. Змеей вползает в душу это чувство, сперва незаметно, не вызывая душевного дискомфорта, и так же незаметно выпускает свой яд… Но иногда это страшное чувство вспыхивает сразу, вдруг, и поражает человека как удар молнии. В нем — едином ужасном сплаве — могут соединиться и ревность, и самолюбие, и обида, и самоунижение, и унижение другими. Как ржавчина разъедает металл, так и это ужасное чувство исподволь губит душу человека, подавляет все другие чувства, настроения, желания, все доброе и светлое в нем.

Дмитрию Ивановичу уже приходилось сталкиваться со случаями, когда зависть становилась мотивом недобрых поступков. Ему даже казалось, что в последнее время это пагубное чувство, как проникающая радиация, все увеличивает радиус своего действия, охватывает все больший круг людей. Потеряв свои классовые границы, когда она бушевала внутри определенного сословия, зависть угнездилась в некоторых людях без оглядки на то, кто своим трудом или талантом, своей отдачей на общее благо заслужил для себя лучшую жизнь, а кто — нет. Скрытым лозунгом завистников стало: «м н е — все!», а открытым, для внешней благопристойности: «в с е м — все!», причем в понятии «в с е м» на равной ноге должны были оказаться и труженики, и тунеядцы, даже тунеядцы побольше. И причин этого Коваль не мог понять.

Чувство зависти!

Когда Дмитрий Иванович обнаруживал его в людях, то воспринимал это чуть ли не как личное оскорбление: ведь человек завидует не потому, что чего-либо лишается. В результате успехов другого он ничего не лишается, все остается при нем, но завистник не может вынести, что другому, пусть и не за его счет, но все-таки достается больше, лучшее, и поэтому не терпит его и страстно желает ему зла.

Желал ли зла Журавлю Павленко?

Завидовал ли ему?

Там была дружба? Сомнительно. Наверное, Вячеслав Адамович во многом чувствовал превосходство Журавля. Там была тяжелая как свинец, горькая как полынь зависть, разъевшая душу. Павленко сам страдал от нее, вынужден был улыбаться, притворяться. Но можно ли из-за этого желать смерти другому?!

Достаточно ли этого, чтобы проявить такую жестокость, не сделать движения рукой, закрыть кран и отогнать смерть? Какой же сильной, нечеловеческой должна быть зависть, чтобы под влиянием ее пойти на убийство?!

Дмитрий Иванович видел, что Павленко был человеком слабым, всем недовольным, всегда чувствовал себя обиженным. Полковник знал, что люди, обиженные жизнью, подчас бывают неожиданно злыми и опасными.

Но можно ли подозревать человека в тяжелом преступлении только по таким отвлеченным соображениям? Не попирается ли в таком случае презумпция невиновности? Имеет ли он, полковник Коваль, моральное право видеть в Павленко убийцу?! Ведь вполне возможно, что Вячеслав Адамович, сам будучи не трезвым, не вспомнил, уходя, о чайнике, не заглянул на кухню и спокойно отправился к себе спать…

Ковалю не хотелось плохо думать о людях, которые сейчас попали в круг его наблюдений — о том же Вячеславе Павленко, Нине Барвинок, — но он был обязан ответить Закону на все вопросы, возникшие со смертью Журавля, а теперь и в связи с гибелью Килины Христофоровой, оказавшейся при жизни в том же довольно точно, хотя, вероятно, и не полностью еще, очерченном им круге, в котором находились Журавель, супруги Павленко, Нина Барвинок, Христофоровы, «пан Потоцкий», да еще, может, кто-нибудь, пока неизвестный.

Ну что ж, завтра при допросе Павленко многое прояснится!..

Дмитрию Ивановичу стало холодно, несмотря на теплое ратиновое пальто и меховую шапку — забота Ружены. Он поднялся со скамьи, запахнул пальто и прогулочным шагом направился к дому.

Только вчера они отсюда выехали налегке, как молодожены. Часть старой мебели, хорошо сохранившейся, Ружена сдала в комиссионный магазин, а рухлядь — такую, как протертый диван в кабинете да продавленное, когда-то любимое кресло хозяина, — оставили здесь.

Дом стоял пустой, нахохлившись, но Дмитрию Ивановичу, когда он вошел, закрыв по привычке за собой дверь, словно боялся впустить холод, неожиданно показался полным жизни.

Пустой для него была новая трехкомнатная квартира там, на Оболони, и не потому, что в ней еще не было мебели, — в ней еще не было жизни — того запаха жизни, который не сразу выветривается из старого дома и не сразу заполняет новый.

Полковник прошел по комнатам. Электрик, обслуживающий их участок, уже отключил свет, так как утром должен был приехать бульдозер, но Дмитрий Иванович и в темноте, при слабых отсветах снега со двора, легко ориентировался. Он постоял в спальне, закрытой долгие годы после смерти Зины — Наташиной матери, и только теперь открытой. Сейчас спальня, как и все комнаты, выглядела необычно большой, просторной, и даже не верилось, что когда-то им было тесновато в маленьких комнатках-клетушках этого домика старой постройки. В спальне вместе с холодным ветром блуждали тени прошлой жизни. Ему даже почудились голоса Зины и других близких людей, быстро таявшие, уносимые навсегда вольно гуляющим по комнатам ветром.

Он прошел в свой кабинет и снова удивился, обнаружив, что это большая комната, а ведь раньше почему-то было тесно и ему, и столу, и полкам с книгами.

Оставленное кресло стояло на своем месте. Дмитрий Иванович коснулся рукой потрескавшейся ледериновой спинки и грузно опустился в него. Теперь перед ним не было стола, на который он мог облокотиться, и он положил руки на колени.

Сколько лет просидел в нем, сколько дум передумал, сколько раз чуть не плакал от сознания своего бессилия, когда истина пряталась от него, но сколько раз она открывала ему здесь свое правдивое лицо!

Вереницей пробежали в его памяти дела, над которыми он сидел ночами, без конца вычерчивая свои графики, время от времени вытягивая под столом затекшие ноги. Дела, дела, дела… Нет, не дела, а люди, люди добрые и люди злые, идущие на жертву ради близких и охваченные лютой ненавистью к ближнему, сострадающие чужой боли и спокойно вонзающие нож в другого, готовые поделиться куском хлеба и угощающие отравленным питьем, невинно пострадавшие и уходящие от возмездия, отмывая руки от крови…

Ему вспомнились и художник Сосновский, ожидающий расстрела за чужое преступление, и убийца Петров-Семенов, и эсер Козуб, и англичанка Джейн с матерью, фашист Карл Локкер и своенравная девушка Таня из Закарпатья, капитан Бреус и сектант Лагута, Даниловна из гостиницы в Лиманском и убийца Чемодуров, и многие, многие другие. Люди, люди, люди, море чувств, страстей, страданий и вспышек счастья…

Много он думал о них в этом доме, все они прошли через него самого, через его чувства, душу. Он, как мог, восстанавливал попранную справедливость, старался защитить невинного и обезвредить преступника. В этом был его служебный долг и смысл жизни.

Может, поэтому ему так трудно уходить из этого дома. Казалось, что вместе с этими стенами, обреченными на слом, уйдет в безвозвратное прошлое все, чем он жил.

Но уходить надо. Завтра его ждут новые заботы, новые дела, и Дмитрий Иванович, с трудом высвобождаясь в пальто из тесного кресла, поднялся.

Он приблизился к калитке, еще раз окинул прощальным взглядом затаившийся в ночи домик, и вдруг, неожиданно для себя, возвратился к нему. Стал по-хозяйски закрывать ставнями зияющие чернотой окна, о которых впопыхах при выезде забыли, закрывать — словно глаза погибшего друга.

Потом снова быстро двинулся к калитке и плотно затворил ее за собой, чтобы больше никогда сюда не возвращаться…

19

Это был второй допрос Павленко. Уже в качестве подозреваемого, а не свидетеля.

Вячеслав Адамович за эти несколько дней очень изменился. Хотя и при первой беседе Коваль отметил про себя, что имеет дело с человеком нервным, издерганным, лицо, взгляд и жесты которого свидетельствовали, что Павленко очень тяжело переживает события последних дней, тем не менее он еще мог связно отвечать на вопросы полковника и в какую-то минуту, увлекшись, даже поведал целую историю жизни Нины Барвинок.

Сейчас же Павленко было трудно узнать. Лицо его еще больше вытянулось и побледнело, отчего черты заострились, жесты стали резче, нервозней, но отвечал он вяло и в потускневшем взгляде появилась какая-то отрешенность.

— В прошлую нашу беседу вы не ответили, почему очутились у двери Журавля в начале двенадцатого в неприглядном виде, в ночном белье?.. Как вы объясните этот эпизод сегодня? — спросил Коваль.

— Я и сам не знаю, — развел руками Павленко. — Если в ту ночь светила луна, то, возможно, я вышел из своей квартиры, сам того не сознавая… Поймите меня правильно, в ней что-то есть непознанное, в луне, трансцендентальное и волшебное… И я думаю, она обладает энергией большего порядка, чем магнитная… Если магнитное поле Земли и остальные виды энергии, связанные с Землей, формируют наше тело, то дух создается под влиянием Луны… Поймите меня правильно. Это не все знают, но это факт… Поэтому многие народы своей богиней считают Луну…

Коваль пристально взглянул на Павленко. Не издевается ли тот над ним? Трансцендентальные силы! Дмитрию Ивановичу вдруг вспомнился Наташкин опус, сочиненный в Закарпатье, когда он расследовал там убийство венгерки Каталины Иллиш и ее дочерей.

Но то был дружеский шарж, в котором дочка иронизировала над Ковалем и его коллегами, а сейчас Павленко говорит о таких вещах на полном серьезе. Вячеслав Адамович даже как-то выпрямился в кресле в эту минуту.

— Луны не было. Снег, тучи, — сердито сказал полковник. — И не уходите от ответа.

— Вообще-то она может посылать свои призывы при любой погоде, и они проникают к людям не только сквозь тучи, но и сквозь стены… — назидательно заметил Павленко. — А почему я вышел в коридор, не знаю… Поймите меня правильно: вы говорите, что я стоял в белье и что было начало двенадцатого, а я этого не помню… Значит, это все происходило вне моего сознания, под влиянием какой-то высшей силы, я склонен думать, моей богини — Луны.

— Вы что — лунатик? Или хотите представиться невменяемым? — прищурил глаз полковник. — Можем провести экспертизу вашего психического состояния. Но это ничего не изменит для вас, вы вполне вменяемы, Вячеслав Адамович, и должны отвечать на наши вопросы.

— Кстати, это нехорошее слово — «лунатик». Вернее будет — сын Луны.

— Кстати, Вячеслав Адамович, — в тон ему заметил Спивак, который сидел за столом и писал протокол, — «сын Луны» не лучше звучит. В народе — может, вы не знаете — говорят, что луна бывает красной оттого, что на ней Каин убил Авеля…

Павленко вскинул на следователя испуганные глаза и ничего не ответил.

Дмитрий Иванович не спеша обвел взглядом свой хорошо ему знакомый кабинет: высокие белые стены с коричневым бордюром, дверь и короткий ряд стульев, столик, приткнувшийся к большому столу, и два уютных кресла, в одном из которых сидел, нахохлившись, Павленко, задержал взгляд на нем и вдруг решил не играть в кошки-мышки, а пойти ва-банк.

— Я уверен, что Журавля погубили вы, гражданин Павленко, — как можно спокойнее, но твердо произнес полковник. — И постараюсь это доказать.

— Как же я мог убить? — так же тихо, словно боясь, что их подслушают, ответил подозреваемый. — Я на него руку не поднял… Поймите меня правильно, я не мог это сделать. Это был мой друг… Теперь, без него, я лечу, как в песне поется, с одним крылом…

Павленко переводил растерянный взгляд с Коваля на Спивака.

— Я сказал не «убил», а «погубил», — заметил полковник.

Коваля несколько озадачили искренние нотки в голосе Павленко. Кажется, тот уже понял, что ссылаться на Луну или другую высшую силу нелепо. Однако полковник продолжал развивать свою мысль, обращаясь то к Спиваку, то к подозреваемому.

— Это был исключительный случай, когда вопрос о выгоде, в прямом смысле, для вас, Павленко, не был важен. Древнее римское правило «куи продэст» в вашем случае не сработало… Нет, здесь не сработало… Здесь не то, Вячеслав Адамович, — отчетливо произносил Коваль каждое слово, не отводя взгляда от допрашиваемого, — ни денежки, ни иное вознаграждение за новшество вас не интересовали. Это могло интересовать, допустим, вашу жену, если бы она была в курсе дела. Вам покоя кое-что другое не давало. И не день, не два, может, всю жизнь, может, с детства, когда Журавля вы и знать не знали, когда другие журавли у вас перед глазами были: и в школе, и во время учебы в институте, и вот теперь, в науке. Те журавли, которые, как вам казалось, успевали в жизни больше, чем вы, которым, по вашим представлениям, матушка-судьба ковры под ноги стелила, в то время как вас по ярам да колдобинам гоняла…

И с девушками вам в юности, наверное, не везло, и вы обижались, завидовали счастливчикам, и это было очень горько, потому что с розового детства вы уверовали в свою исключительность.

А ведь к вам судьба была благосклонной. Родители — учителя — души в вас не чаяли, с младых ногтей и до казацких усов пеленали, уверяли, что в сорочке родились, предрекали успех в жизни. Вы уверовали в это потому, что сами труда не узнали, прыг-скок — и школа позади, прыг-скок — и институтский диплом в кармане… А стоило шагнуть из благостной атмосферы отчего дома в настоящую жизнь, как все пошло кувырком и мелкие детские обиды стали сливаться в душе в одну горькую злость.

Павленко не мог не подивиться прозорливости седого мужчины с полковничьими погонами, который так больно касался самых чувствительных точек души. Невольно мысль его перенеслась в далекое прошлое, и он увидел себя долговязым, худющим и очень стеснительным юношей. Он сам себя ненавидел за эту нескладность, неловкость, некрупные черты лица под широким лбом, за свою стеснительность, за то, что избегал девчонок, хотя душа тянулась к ним. Он боялся, что за его внешним безразличием и даже грубостью они догадаются об истинных его порывах, которых и сам стыдился. Рано развившись по сравнению со сверстниками, чувствуя себя в чем-то выше их, он тянулся к девчонкам постарше, и когда те отталкивали, писал им трагические письма со стихами о смерти из маленького томика Надсона. В памяти Павленко всплыла картина, как он подкараулил у клуба понравившуюся девушку и, заметив, что она уходит с другим, возвратился домой, бросился на кровать и горько зарыдал в подушку…

— Так ведь, Вячеслав Адамович? — спрашивал тем временем полковник. — Теперь-то родители постарели, ушли на пенсию, самому нужно пробиваться, себя утверждать. Человек вы способный, понимаете это, а вверх пробиться не можете. Трудно и обидно. А рядом этот оборотистый Журавель, тоже человек способный, но не больше вашего, как вы считаете, а ему судьба все подбрасывает щедрее: и деньги, и женщин, и признание. Он это не ценит: швыряется, ногами топчет. А когда топчет дорогое вам, то, что вы втайне обожаете, обиднее во сто крат. Будто вас самого топчут. Не так ли, Вячеслав Адамович? И сказать ему ничего не можете, нужен он вам. И Нину простить не можете, завидуете, терзаетесь… Думаю, жену свою не любите, а мечтаете только о Нине — и вам невыносимо было видеть ее у Журавля. Однако все свои чувства вы в себе прячете, и от этого вы все время словно в адском огне. Невыносимая мука!.. Я не ошибаюсь, Вячеслав Адамович?

— Ну и что? — сухими губами еле произнес подавленный Павленко, когда полковник сделал паузу, чтобы передохнуть.

— А то, что в страшный момент вы думали только о том, что этот человек снова перешел вам дорогу, что капризная фортуна вместо того, чтобы благоприятствовать, повернулась к вам спиной, собравшаяся обида черной петлей захлестнула вас, воздуха лишила, ум затмила — и все… Оставили вы ему открытую горелку и убежали!.. Не так ли? — спросил Коваль, выдержав паузу. — А, Вячеслав Адамович? Я понимаю, не легко вам было на это решиться, да и жить дальше с обидчиком, улыбаться ему, дружбу показывать еще горше… Так что вы не были его другом… И поднимать руку не надо было. Ножом вы бы не ударили, из пистолета не выстрелили бы… На это не способны… А вот не вмешаться, не предотвратить беду, а закрыть на нее глаза и выйти сухим из воды — это вы смогли… Руки тонущему не подали бы. Нет… Но только в том случае, если поблизости свидетелей не было бы… Если бы не случай, внезапно представившийся, Журавель и сегодня был бы жив и вы, снедаемый завистью, продолжали бы общаться с ним, как вы говорите, дружить… Но случай покончить с Журавлем, рассчитаться, подвернулся, и вы решили, что сама судьба его подарила…

— Я никого не убивал, — медленно выговорил Павленко, бросив на Коваля умоляющий взгляд.

— Когда Журавель уснул, вы ушли, не выключив огонь, на котором стоял полный чайник, прекрасно понимая, что вода может выплеснуться, огонь погаснет и газ пойдет в комнату, — продолжал полковник. — А возможно, огонь уже был залит и в квартиру начал идти газ… Этого я действительно не знаю… Не могу утверждать. Однако закон судит не только за действие, но и за преступное бездействие.

— Бездействие — это просто невмешательство, — мрачно процедил Павленко. — И каждый человек имеет право вмешиваться или не вмешиваться во что-либо.

— Невмешательство, если из-за него гибнут люди, самый подлый вид преступления, потому что преступник не только предвидит последствия его, но и знает о своей безнаказанности… — заметил Спивак. — Ну ладно, продолжим, Дмитрий Иванович, — обратился он к Ковалю.

— Во-первых, — сказал полковник, — вы, Павленко, ушли от соседа после Нины Барвинок, которая оставила ваше общество в восемь часов вечера. Есть свидетели, подтверждающие это.

Во-вторых, в начале двенадцатого вы копались у двери Журавля. Вы можете объяснить, что происходило? Луна и трансцендентальные силы, которые вы приплели, здесь ни при чем.

Павленко кусал губы. Лицо его было белое как мел, и тик щеки усилился. Казалось, в его душе происходит какая-то борьба и он хочет что-то сказать, но не решается. Коваль, наблюдая за ним, подумал, что действительно человек не может бежать от самого себя. Несмотря на любые ухищрения, он под кожей остается самим собой.

Следователь Спивак не спешил, предоставляя Павленко время «созреть». Однако тот так и не ответил на последний вопрос Коваля.

— Хорошо, — сказал Спивак, видя, что допрашиваемый не может решиться на открытый разговор. — Рассмотрим пока следующий факт.

Дмитрий Иванович подумал, что следователь будет интересоваться: почему на столе было не три, а только две кофейные чашечки, веря, что эта деталь немаловажная и подскажет путь к истине. Полковник же полагал, что эта деталь не столь существенная. Конечно, он тоже был не против мелочей, попадающих при розыске и следствии на глаза. Он тоже внимательно изучал все подробности событий, факты и фактики, которые потом могли помочь нащупать путь к доказательству. Но он считал, что факты без характеров — голые, а характеры без фактов — пустой звон. Если же при изучении характеров обнаруживаются факты, дело иное — они помогают угадывать дорогу к истине. Только тогда, когда детали оказываются вплетенными в события, как тончайшие ответвления в общий корень, питающий все дерево, их следует принимать во внимание. В ином случае они уведут мысль в сторону. Поэтому главным, по мнению Дмитрия Ивановича, всегда и во всех случаях все-таки оставалась общая концепция явления. А изучение характеров действующих лиц трагедии — единственный путь выявления тех фактов, которые могут стать доказательствами. Деталь — чашки, — от которой советовал танцевать Спивак, по его мнению, таковой не была.

Во время прошлой дискуссии со следователем на эту тему он не хотел обострять разговор и ссылаться на авторитеты, хотя хорошо помнил мнение академика Ивана Петровича Павлова, который говорил: «Когда в голове нет идеи, глаза не видят фактов».

Коваль не ошибся в своем предположении.

— Кстати, почему Нина Барвинок поставила на стол только две чашки? — спросил Спивак. — Вы захотели кофе? Так? А кроме вас кто еще собирался пить? Нина или Журавель?

— Не знаю, — пожал плечами Павленко. — Возможно, себе не поставила.

— Не собиралась пить?

Вячеслав Адамович пристально посмотрел на следователя. Выражение его лица говорило о том, что он удивляется такому глупому вопросу и что, если бы и хотел, не смог бы на него ответить: откуда ему знать, собиралась Нина пить кофе или нет!

— Потому что спешила домой, — сам ответил Спивак. — Поставив чайник на плиту, а чашки на стол, Барвинок сразу же ушла. И наверное, в спешке забыла предупредить вас о чайнике? Не так ли?

Павленко молчал.

— Ведь она сразу же ушла? И вы остались вдвоем с хозяином квартиры.

— Это не доказано, кто раньше ушел, — сказал Павленко. — И вообще вы ничего не знаете! — плачущим голосом добавил он. — Поймите меня правильно. Я не знал, что чайник на плите, я в кухню не заходил…

— Неправда, знали, — вмешался Коваль. — Это вы попросили кофе? Вы. Нина Барвинок пошла на кухню, набрала в чайник воду и зажгла газ, а на стол перед вами и Журавлем поставила чашки…

— Я тоже был выпивши. Не так, как Журавель, но все же… И ушел не заглядывая в кухню…

— Вы сидели в кресле?

— Да.

— При вашем участии мы провели следственный эксперимент и убедились, как вам известно, что с того места, где вы сидели, прекрасно видно плиту.

— Я не смотрел на нее тогда, пропади она пропадом!

— Вы ждали кофе. И вас должно было интересовать, скоро ли закипит чайник.

— У человека, когда выпьет, быстро меняются желания.

— Совершенно верно. Кроме жажды…

Да, и Ковалю, и Спиваку было трудно без веских доказательств. Это понимали и они сами, и, очевидно, подозреваемый.

— У вас нет и не может быть никаких доказательств, — произнес Павленко. — И все ваши домыслы — чепуха на постном масле. Да, да!

— Да, — неожиданно согласился Коваль, крайне удивив и обрадовав этим подозреваемого. — Прямых доказательств у нас нет. И даже ваше признание не приведет вас на скамью подсудимых, если мы не найдем подтверждения вашей вины.

И Спивак, и полковник понимали, что признание не есть «царица доказательств», однако в данном случае они не могли без него обойтись и стремились его получить.

— Вот именно, — удовлетворенно кивнул Павленко. — Вот именно, — повторил он уже чуть ли не с издевкой, и еле заметная судорога пробежала по его щеке. — Если бы вы и обнаружили на ручке плиты или на чайнике отпечатки моих пальцев, так это тоже не доказательство. Я не раз и не два бывал у Антона… Мог когда-нибудь и помочь по хозяйству…

— Да, — согласился полковник, — пока только мы вдвоем знаем, что вы не захотели выключить газ, когда выплеснувшаяся из чайника вода залила огонь. Вы прекрасно понимаете, что сейчас вас нельзя официально обвинить, — честно признался Коваль. — Без веских доказательств мы бессильны. Как известно, согласно закону, все сомнения трактуются в пользу подозреваемого. Но хочу, чтобы вы знали и не обманывались: я не успокоюсь, пока не найду доказательства. Если я не ошибся в своем предположении, если вы действительно виновны, то я должен доказать вашу вину во имя справедливости — высшего закона человеческого общежития.

— Вряд ли вы их когда-нибудь найдете, такие доказательства. — Тусклый взгляд Павленко оживился. — Их невозможно найти. Поймите меня правильно: я ни в чем не виноват.

— Если ошибаюсь, приму любое наказание. Но я уверен, что это не произойдет, так как у нас, кроме фактов, есть еще два серьезных союзника.

Павленко удивленно посмотрел на полковника.

— Нина?

— Нет, не Нина. После преступления всегда остаются следы. Даже после преступного бездействия. И мы найдем эти следы, которые станут доказательствами, а второй, — Коваль сделал паузу, — ваша совесть.

Не ожидая такое услышать, Павленко растерялся.

— Совесть? — пробормотал он. — А какая же может быть совесть у меня, у убийцы, как вы считаете?! Но я не убийца, поймите меня…

— Справедливость сегодня еще не торжествует и зло пока не наказано. Но всю жизнь вас будет преследовать воспоминание о преступлении и страх. И раньше или позже ваша совесть победит трусость и заставит прийти с повинной.

— Мне не в чем виниться.

— Ну тогда объясните, почему в тот трагический вечер в десять сорок семь вы звонили в Киевгаз и расспрашивали, как отключить газ… — вдруг сказал полковник. — Для чего вы это делали?

Павленко, казалось, был сражен наповал. Он начал что-то бормотать, Коваль смог разобрать только отдельные слова: «Я не знаю… не звонил… Киевгаз? Какой Киевгаз…» — но потом и этот шепот перестал срываться с дрожащих губ подследственного.

Тем временем Спивак вставил в магнитофон кассету. В кабинете зазвучали голоса. Сначала женский: «Диспетчер слушает», — потом после короткой паузы — взволнованный мужской — голос Павленко. Запинаясь, голос спросил: «Скажите, пожалуйста, как перекрыть газ в квартире, не входя в нее?.. Где находится вентиль всего дома?.. Скажите, если в квартиру проникает газ, через сколько времени человек угорает?»

«Вы что, пьяны? Не хулиганьте! — строго произнесла женщина. — Говорите, что случилось? Ваш адрес?»

Послышались короткие гудки.

Снова звонок. Плачущий голос Павленко произнес: «Поймите меня правильно…»

Следователь выключил магнитофон.

— Это — копия. Экспертиза установила, что голос, записанный во время нашей первой беседы в горотделе, — Коваль жестом показал на магнитофон на столе, — и голос, записанный на диспетчерской пленке Киевгаза, принадлежит одному и тому же лицу, то есть вам…

Теперь при наличии у нас точных анализаторов речи, осциллографов, новых ЭВМ такое сличение голосов не представило трудностей. Вы, как инженер, должны это понимать… Итак, почему вы звонили в Киевгаз, что значит ваш вопрос: «Через сколько времени человек угорает?» Отвечайте.

— Клянусь, это не я… — шептал Павленко. Казалось, он совсем потерял голос — Не я погубил Антона… Поймите меня правильно…

Сейчас подследственный представлял собой жалкое зрелище: бледное лицо покрылось красными пятнами, зрачки расширились, губы тряслись. Руками он вцепился в кресло, словно боялся, что выпадет из него. Для него, очевидно, вся комната наполнилась страхом.

— Можете посадить меня, — продолжал он шептать, — но не я, не я… Нет, нет!..

— А кто же? Скажите.

— Я не знаю… не знаю… не знаю…

Коваль отвел взгляд от Павленко, уж очень ничтожным показался ему этот человек.

Вспомнился разговор у дочери со студентом-физиком Афанасием о чувстве вины, присущем некоторым людям с психическими отклонениями. В сложных ситуациях такие люди могут приписать себе то, чего в действительности не сделали, взять на себя чужую вину, как это произошло с растерявшимся, слабовольным художником Сосновским, признавшимся в убийстве, которое не совершал…

Здесь же было все наоборот. У Павленко — человека тоже неуравновешенного — не хватало, по мнению Коваля, мужества сказать правду.

Дмитрий Иванович сейчас не жаловал в мыслях этого молодого человека, и все же какое-то шестое чувство не давало Ковалю до конца поверить, что перед ним сидит настоящий убийца. Вероятно, такое чувство появилось оттого, что понимал шаткость обвинительной позиции: если даже будет установлено, что Павленко ушел из квартиры Журавля последним, это еще ничего не доказывает. Доказать же, что он оставил горелку открытой преднамеренно, невозможно, так же как и то, что, уходя из квартиры, подозреваемый вообще не обратил внимания на горелку.

Единственным доказательным фактом, хотя и косвенным, является звонок в Киевгаз. Но подозреваемый всегда может сказать, что он пошутил спьяну или даже похулиганил.

Дмитрию Ивановичу вдруг снова вспомнился лес его детства, таинственная Колесниковая роща, в зарослях которой он заблудился ребенком, смятение, охватывавшее его в ней. Наверное, потому вспомнилось, что он и теперь пытается заглянуть в самые сокровенные уголки, только уже человеческой души, пытается понять самые необъяснимые поступки, чтобы тайное стало явным, и, как всегда, переживает сомнение, удастся ли с чувством исполненного долга выйти из темного леса неизвестности на свободный простор истины.

Спивак тоже видел, что у подследственного нарушено душевное равновесие.

— Так что, Павленко, может, все-таки расскажете правду? — спросил он. — Я же вижу, в вас борются противоположные чувства… Облегчите душу честным рассказом.

— Борьба духа в человеке непостижимое таинство его…

Недовольно ворча себе под нос, полковник подписал пропуск. Спивак напомнил подследственному, что тот не должен никуда выезжать без разрешения.

Вячеслав Адамович кивнул и, сутулясь, тяжело ступая и пошатываясь, словно на него давил непомерный груз, вышел из кабинета.

20

Через несколько дней после допроса Павленко обнаружилось, что Вячеслав Адамович исчез: не показался больше в институте, не было его и дома, и Варвара Алексеевна, встревоженная отсутствием мужа, прибежала в милицию выяснить, не арестовали ли его.

Подошел Новый год, подарил киевлянам обилие снега, елочные базары, плановые хлопоты, новогодние вечера и вечную надежду на то, что новый год будет лучше старого. Потом пролетел «старый Новый год», закончились школьные каникулы, во дворах появились выброшенные из квартир осыпавшиеся елки.

Ковали уже освоились в своей новой квартире, в их семью пришли другие волнения и заботы. Предчувствия не обманули Дмитрия Ивановича — Наташа влюбилась в Хосе и весной следовало готовиться к свадьбе. Коваль и рад был и не рад решению молодых людей. Рад тому, что Наташа, наконец, сделала свой выбор. Но волновался, не зная, как поступят после свадьбы молодожены: останутся в Союзе или уедут на родину Хосе. Если уедут — удастся ли Наташе завершить образование, как ей там будет, вдали от Родины. Но самое главное, при мысли о том, что Наташа решится так далеко и, возможно, навсегда уехать, его охватывала гнетущая тоска, словно его маленькая «щучка» увезла бы с собой всю его прошлую жизнь и ему пришлось бы доживать свои дни в одиночестве. Дмитрий Иванович боялся признаться себе в этом, так как это было нечестно по отношению к Ружене, которую он по-своему тоже любил, но у которой, кроме него, была и своя жизнь.

Дмитрию Ивановичу было обидно, что дочь, принимая такое важное решение, не посоветовалась с ним, а поставила перед фактом. Но он быстро простил ее. Только теперь по-настоящему понял, что сердце всегда будет болеть за дочь, где бы она ни оказалась и что бы с ней ни произошло, и что все ей простит.

Стараясь забыть эти тревоги, полковник все больше времени отдавал работе. Завершить начатые еще в прошлом году уголовные дела по поводу смерти Килины Сергеевны Христофоровой и гибели молодого ученого Антона Журавля не удалось. Папки с документами этих дел не сдали в архив, и полковник Коваль иногда, отложив текущие дела, возвращался к ним.

На Вячеслава Павленко был объявлен всесоюзный розыск.

Коваля не оставляла мысль: почему он сбежал? Чем бы ни занимался полковник, этот вопрос постоянно мучил его. Почему удрал? Ведь прекрасно понимал, что вину его невозможно доказать на основании собранных розыском фактов! Или, может, действительно прав был тот юноша — Афанасий, — может, и вправду страх помимо воли присутствует в нас даже тогда, когда знаем, что невиноваты?.. Или что-то другое толкнуло Павленко на уход — конфликт с женой, разочарование в работе?.. Так все же: «Почему он удрал?»

Не закрыто было и дело о смерти Христофоровой. В комнате портнихи судмедэксперты скрупулезно изучили все подозрительные следы, которые могли бы помочь определить направление поиска убийцы. Обнаружили отпечатки пальцев на ручке двери, ведущей в комнату Килины Сергеевны, те же самые на платье погибшей, образовавшиеся, когда убийца рванул его, но особенно внимание привлекло несколько волосинок, снятых с платья портнихи и найденных на полу. Они принадлежали не Христофоровой.

Еще несколько лет назад эта находка вряд ли помогла бы розыску. Но теперь, когда судебно-медицинская экспертиза может проводиться на молекулярном уровне, тайн больше не было.

Лабораторный анализ этих волос дал возможность установить их генетическую структуру и сделать вывод, что они были вырваны, а не упали сами. Носители генетической информации — хромосомы, наблюдаемые под микроскопом, засвидетельствовали, кроме того, что волосы принадлежали женщине выше среднего роста, чернявой, обладающей повышенной агрессивностью.

Ковалю следовало сначала максимально расширить круг лиц, которые общались с портнихой, а потом сузить его до такой степени, чтобы в нем остался только один человек, только та женщина, которая напала на Килину Сергеевну.

Это оказалось нелегкой задачей и потребовало много времени. Дмитрий Иванович старательно разыскивал заказчиц портнихи и неожиданно выходил на женщин столь высокого общественного положения, что взять у них показания стоило определенных трудов. Все в один голос заявляли, что Килина Сергеевна была настоящей художницей, что они уважали и ценили ее. Клиентки ахали по поводу ее нелепой гибели, и в их сочувственных излияниях явственно слышалось недовольство из-за появившейся необходимости искать новую портниху.

В конце концов в кругу у Коваля никого не осталось. Или он не в ту сторону забрасывал свою сеть, или она была рваной и в последнюю минуту улов уходил из нее.

А время шло. Уже прозвенела первая капель. У метро, в подземных переходах города появились женщины и подростки с охапками ивовых прутьев, первыми подснежниками за полтинник, и люди, истомившись по весне, покупали их, хотя знали, что не следует поощрять губителей природы.

В один из таких первых весенних дней, когда в воздухе еще только чуть-чуть ощущается дыхание приближающегося обновления, когда особенно чувствуется противостояние зимы и весны, Дмитрия Ивановича вызвал к себе начальник управления.

Пригласив полковника сесть, он положил перед ним грязный, весь в пятнах, мятый и надорванный почтовый конверт с письмом и небольшую сопроводительную записку. На конверте было написано:

Дмитрий Иванович прежде всего прочел сопроводиловку. В ней Управление внутренних дел на транспорте сообщало из Якутска, что возле станции, в старом сарае, был найден замерзший неизвестный, в рваном узбекском халате.

— Ваша популярность, Дмитрий Иванович, — произнес с одобрительной улыбкой генерал, — распространяется на всю страну. Скоро достаточно будет сказать: «Инспектор Коваль» — и все будут знать, о ком говорится.

Дмитрий Иванович хорошо знал своего начальника. Это был тот молодой генерал, который, сменив предшественника, постарался возвратить на службу Коваля, необоснованно уволенного в отставку. Правда, Дмитрий Иванович получил не прежнюю должность, а стал консультантом в управлении, но тем не менее это было возвращение к активной жизни.

Генерал был строг и требователен. Улыбался подчиненному он редко, деловые отношения, сама служба не способствовали благодушию, и сейчас дружеское замечание начальника, чего скрывать, было по-человечески приятно Дмитрию Ивановичу, хотя — черт возьми! — Ковалю послышались в голосе генерала и нотки зависти. Неужели это страшное чувство не щадит даже таких людей?! Впрочем, может, это ему показалось — занимаясь делом Павленко, он уже у всех подозревает этот порок.

Однако в данную минуту ему было не до этих тонкостей, и с разрешения генерала он взял с зеркально-полированной поверхности стола письмо.

— Гм, — произнес Коваль, читая дальше приписку:

Письмо Павленко не подписал и даты не поставил.

— Ваше мнение, Дмитрий Иванович? — спросил генерал, когда Коваль дочитал письмо до конца. — Достаточно ли этого, — он кивнул на мятые листки, — для обвинения Варвары Павленко? У автора письма, боюсь, не совсем ладно с психикой.

— Очень все сложно, товарищ генерал, — ответил Коваль, медленно потирая затылок, словно у него разболелась голова. — Он и на допросе пытался изобразить себя невменяемым. А что касается Варвары Павленко… — Коваль на миг замялся. Он никак не мог собраться с мыслями. Где-то глубоко в его сознании, еще в дни активного розыска, рождалась догадка о причастности Варвары Алексеевны к трагической гибели Журавля. Такой догадке способствовало изучение образа жизни этой женщины, ее интересов, характера. Но почему же он не дал этой догадке созреть? Что ему помешало? Конечно, отсутствие фактов, которые могли бы привести к доказательствам. Он вспомнил, как настоятельно требовал фактов и только фактов следователь Спивак. Впрочем, факты нужны были и ему, но он должен был поверить своей интуиции и больше заинтересоваться Варварой Павленко. — Надо посоветоваться в прокуратуре, товарищ генерал. Да и я еще раз попробую найти доказательное подтверждение этому, — он положил листки на стол. — Письмо не подписано, но, сличив почерк с почерком замерзшего Павленко, легко убедиться, что писал именно он… Завтра я вызову его жену…

— Добро, — согласился генерал. — И посоветуйтесь в прокуратуре… А письмо присоедините к делу… Надеюсь, теперь у нас одним нераскрытым будет меньше…

21

День выдался по-весеннему теплым. Варвара Алексеевна пришла в милицию без пальто, в платье, на плечи была наброшена далеко не новая кофта со множеством затяжек.

На кофточке, словно свидетельство безмятежного состояния души, был приколот маленький голубой подснежник. Волосы ее были как всегда гладко зачесаны назад и перевязаны лентой.

Поздоровавшись, Варвара Алексеевна положила на стол перед Ковалем повестку, принесенную ей участковым, и вопросительно посмотрела на полковника.

Дмитрий Иванович в свою очередь внимательно оглядел женщину, как будто впервые увидел и хотел сразу определить, что за человек перед ним, как с ним разговаривать и что от него можно ожидать. Он сразу заметил, что со времени их первой встречи на Русановке она очень похудела, словно перенесла тяжелую болезнь.

— Вы не имеете никаких сведений о муже? — спросил он, когда женщина опустилась на стул.

Варвара Алексеевна покачала головой.

— Хорошо, — сказал полковник, заполняя бланк допроса. — Должен допросить вас, гражданка Павленко, как подозреваемую по делу о гибели гражданина Журавля Антона Ивановича.

Женщина не шелохнулась, только чуть напряглась, в темных глазах ее появилась настороженность да едва заметно затрепетали ресницы.

Видя, что Павленко особо не реагирует на его слова, Коваль решил начать с главного.

— Зачем вы так поступили?

— Вы о чем? — с напускной беспечностью спросила женщина, хотя ей явно стало не по себе.

— Почему не перекрыли газ в тот вечер у Журавля?

Коваль произнес это спокойно, будто говорил о чем-то простом и незначительном. Он понимал, что нельзя однозначно ответить на его вопрос о причинах, толкнувших на преступление. Их много, осознанных и неосознанных. Но среди них была главная, стержневая. Это — зависть. Патологическая зависть не только к Журавлю, которая жила в душе постоянно и наполняла все существо, зависть ко всем: к сотруднице, сшившей новое платье и доставшей французскую помаду, к знакомой, удачно вышедшей замуж, к соседям, купившим машину, даже к случайно встреченной на улице женщине с красивой фигурой… Зависть с младых ногтей ко всем, всем, всем, кто не жил на Мышеловке, не страдал от чувства неполноценности, ко всем, кто, но ее мнению, принадлежал к верхушке общества…

Коваль не знал, откуда берется в человеке это немилосердное, мерзкое чувство. Что питает его? У Варвары Павленко оно зародилось, возможно, еще на Мышеловке с ее старой прибазарной моралью, за много лет не вытравленной новой жизнью.

Зависть разъедала ее душу, как и душу Вячеслава, и они жили в ней будто в ядовитом тумане. Удачи, легкая, как им казалось, жизнь Журавля, проходившая на их глазах, постоянно раздражали, создавали дискомфорт в их повседневной жизни… Нужен был толчок, чтобы все взорвалось…

— Я не понимаю вас, — сердито произнесла Варвара Алексеевна. — Какой газ? При чем тут я?

Дмитрий Иванович с грустью смотрел на сидящую перед ним женщину. Он понимал, что пробиться к ее душе, вызвать на откровенность будет нелегко. Но он так же знал, что должен это сделать.

— Говорю об убийстве Журавля. Да, именно убийстве… — твердо сказал, словно о факте доказанном. — Нет, не ваш муж, который был пьян и не заметил открытого крана, повинен в этом. Это вы увидели плиту, чайник на ней, открытую, без огня, горелку и почувствовали запах газа. И тогда быстрей увели мужа из квартиры, зная, что Журавель уже не проснется… Вы сами в этом признались мужу, когда уже было поздно что-либо предпринимать… Ваше преступление особенно безнравственное и тяжкое потому, что вы были уверены в своей безнаказанности…

Женщина была потрясена. Она застыла на стуле, не сводя с полковника остановившегося взгляда. Он увидел, как раскрываются черные омуты ее глаз, и словно обжегся бешеным огнем. Какие страсти бушуют в этой женщине, какая сила злой воли спрятана в глубине ее души!

— А вы ведь еще могли спасти человека, когда только почувствовали запах газа, — с горечью добавил полковник. — Вы не только Журавля погубили, но и мужа, и себя…

Павленко прикрыла рукой глаза. Перед ней с грохотом обрушивались стены воздушных замков, превращались в пыль высокие башни, и она снова копалась в этой ныли, как когда-то девчушкой на своей запущенной Мышеловке среди старых облупившихся и покосившихся домишек, полных тараканов, клопов и всякой рухляди.

Она хорошо помнила тот миг, когда почувствовала запах газа и увидела открытую горелку плиты. Она тогда сразу все поняла. Но не сразу решилась. В сердце ее кипела обида за мужа, который, обняв ее за талию, пьяно жаловался на судьбу, на обидчика, отнявшего у него так много и сейчас безмятежно храпевшего на тахте. А Вячеслав продолжал оправдываться, что не может принести ей счастья потому, что его всегда унижают и грабят.

Она хорошо помнила тот миг. Словно что-то толкнуло ее в сердце, оно забилось чаще, и обида стала горькой как полынь. Стоило только не прореагировать на запах, не заметить маленькую черненькую ручку крана на плите, не заметить, что она повернута… Только и всего… Да и вообще, как ее заметить, эту маленькую пластмассовую черную ручку на черном фоне кружка крана?!

Сердце ее чуть не разрывалось в груди от сильных ударов, кровь билась в висках, комок подкатил к горлу, в глазах потемнело, и она действительно ничего не видела… Она схватила мужа за руку и почти вслепую потянула к двери… Да, да! Она ничего, ничего не видела!.. И ничего не было… Сон, мираж — и только…

Варвара Алексеевна отняла руку от глаз и посмотрела на Коваля. Он тоже был еще не реальным, расплывчатым и призрачным.

Она покачнулась на стуле, нашла прежнее устойчивое положение и сказала:

— Я? Почему я? Откуда вы это взяли?

— В таком случае, напомню все, как было.

И Коваль не спеша, методически, словно вбивая гвоздь за гвоздем в сооружаемое им здание обвинения, начал излагать события того вечера. Павленко слушала его, отведя взгляд, и с каждой новой деталью, с каждым новым фактом скрупулезно восстанавливаемых событий все ниже опускала голову.

Дмитрий Иванович дошел до эпизода, когда она ночью, признавшись мужу, успокаивала его, а потом, сидя на полу, и сама разрыдалась.

— Почему вы плакали тогда? — спросил полковник. И тут же ответил. — Вы оплакивали Журавля и саму себя.

Павленко, которая только что, казалось, была раздавлена неоспоримыми фактами, вдруг выпрямилась и, бросив на Коваля тяжелый взгляд, сказала:

— Теперь все ясно. Вы посадили моего мужа и выбили из него признание. И он наплел вам все, что вы хотели… Бедный Славик! Держите его в тюрьме, а всем морочите голову, что он сбежал!

— Нет, — сказал Коваль. — Не посадили, не выбивали, не морочим голову. Ваш муж погиб в Якутии, замерз… Вот его последнее письмо. — Полковник вынул из ящика мятые грязные листки и один из них подал Павленко.

Варвара Алексеевна недоверчиво взяла его в руки, но, узнав почерк мужа, жадно пробежала глазами несколько строк. Потом брезгливо отложила бумажку в сторону.

— Ну и что! Барвинок?.. Может, и так… — Она помолчала. — Но этот бред еще не доказательство. Это писал больной человек, который искалечил себе и мне жизнь… — Павленко говорила уже не с вызовом, а удрученно, как-то обиженно. — Всю нашу жизнь я тянула его на своих плечах. Заставила пойти в аспирантуру, все время толкала его, толкала, толкала… Все за него пробивала… Все на себя привыкла брать! Все его заботы, всю его боль… И вот… Разве вы знаете что-нибудь о моей жизни?!

Варвара Алексеевна не могла успокоиться. Она потянулась за письмом, но полковник уже положил его в ящик.

— Все там неправда, — брезгливо произнесла Варвара Алексеевна. — Да, неправда! — повторила, словно утверждаясь сама в этом выводе. — И про любовь тоже. Ему только казалось, что влюблен в эту самую… Нет, он только со мной был одним целым, только я была его опорой… Только я! Я это знаю, я это чувствовала, потому что я — женщина, потому что я любила… Да, да, очень любила!.. Его боль была моей болью, — с горечью говорила женщина. — А теперь что же?.. Какая-то Нина?.. Ничего не понимаю… Он никогда не давал мне повода… — бормотала она в глубокой растерянности, потом наконец умолкла.

Коваль также какое-то мгновение, словно физически ощутив силу любви и обиды этой женщины, не знал, что сказать.

Павленко вдруг поднялась со стула:

— У вас нет никаких оснований меня задерживать. Я могу быть свободна?

Коваль остановил ее:

— Садитесь, гражданка Павленко.

Она продолжала стоять.

— Вы действительно хотите меня арестовать? Я же сказала: все, что написано, неправда. Он всю жизнь обманывал меня, а теперь обманул и вас. И вы не имеете права…

— Значит, это он отомстил Журавлю?

— Нет. И он ни в чем не виноват.

Полковник смотрел на Варвару Алексеевну оценивающим взглядом. Поникший подснежник на кофточке женщины его раздражал.

Действительно, кроме письма Вячеслава Адамовича, доказательств у него не было. Да и доказательство ли это письмо? И он, Коваль, должен сейчас отпустить эту женщину и на этом закончить свои поиски…

Он это понимал. Но чувствовал, что нельзя оборвать на этом допрос. Мучительно пытался понять, почему, собственно, так тревожит его эта женщина, почему так не хочется ее отпускать.

И вдруг… Ему стало трудно дышать. Он не мог отвести глаз от черных, блестящих, туго затянутых волос Павленко. Да, она выше среднего роста, чернявая, у нее волевой, решительный, даже агрессивный характер! Если только экспертиза не ошиблась… Да не могут же они ошибиться!

То, что пришло к Дмитрию Ивановичу, было не просто вдохновением. Вдохновение, как известно, это особый, длительный по времени, настрой души, который вызывается желанием творить, что-то сделать, найти. А это было озарение, стремительное как удар молнии — невероятная мысль, которая возникает неожиданно для самого себя, непонятно как, почему, откуда и вдруг за короткий миг освещает совершенно новым и сильным светом все, что ранее пряталось в глубокой тени. Эта мысль давно рождалась в подсознании, накапливалась из мельчайших крупинок, обрывистых, незначительных сведений, которые варились там, словно в котле, соединяясь в самые причудливые сочетания, распадаясь и снова соединяясь, пока не выстроились в единственно верную догадку и решительно ворвались в сознание.

Он сказал уже уверенным тоном:

— У нас впереди большой разговор. Садитесь и расскажите теперь, почему напали на Христофорову в ее квартире?

Если бы упал потолок на голову Варваре Алексеевне, ей было бы легче. Она как-то боком опустилась на стул, едва не упав. Ее лицо стало серым и безжизненным. Женщина сразу потускнела и постарела.

Но в этом состоянии Павленко находилась недолго. Овладев собой, она подняла на Коваля уже не злой, а растерянный и даже умоляющий взгляд, и Дмитрий Иванович понял, что попал в точку, что сопротивление сломлено и женщина сейчас все расскажет.

Он не ошибся.

— Вы что, — продолжил свой допрос полковник, — враждовали с Христофоровой? Какие были причины?

— Я не хотела ей сделать больно, — запинаясь, начала отвечать Павленко. — Я не виновата. Я пришла просить, чтобы не наговаривала на Вячеслава, будто он хотел смерти Журавля и ушел в тот вечер после машинистки. Она ведь ходила по всему дому, все вынюхивала, всех расспрашивала, и я боялась, что принесет нам беду…

Павленко умолкла, собираясь с мыслями, и тяжело вздохнула.

— Вы убили ее, — сказал Коваль.

— Нет, нет! — закричала Павленко так, что ее услышали в коридоре и в кабинет заглянул проходивший мимо офицер. Коваль жестом приказал ему закрыть дверь.

— От вашего толчка Килина Сергеевна упала и умерла.

Павленко рыдала, положив голову на стол. Сквозь отчаянные всхлипывания слышна была отрывистая речь, но Коваль разбирал только отдельные слова: «Я не хотела… она сама… она поскользнулась».

Полковник налил в стакан воду и попытался напоить женщину. Павленко не могла пить, голова ее тряслась, стакан ударялся о зубы, и неловкий Коваль облил ей платье.

Он возвратился на свое место и терпеливо ждал, пока женщина выплачется. Смотрел на ее вздрагивающие плечи, на опущенную голову и почему-то думал сейчас не о преступлении, а о том, как аккуратно затянуты ее волосы, как чернота их отливает синевой, словно воронье крыло. И не о погибшей Христофоровой, не о допросе были его мысли, а о том, как далеко ушла наука, как помогает она находить истину, и что когда-нибудь, возможно скоро, неотвратимость разоблачения и наказания станет всем очевидной и люди покончат с преступлениями. Ведь если уже сейчас по расположению, количеству и состоянию хромосом в клетке можно определить, кому принадлежит волос: мужчине или женщине, рост человека, с длинными он или короткими руками, с высоким или низким интеллектом, то недалек и час, когда уличить в преступлении будет весьма несложным делом.

Более того, уже установлено, что существуют и генетические «отпечатки» личности, которые абсолютно точно определяют конкретного человека. Доказано, что в молекуле ДНК есть участки, характерные исключительно для того или иного индивидуума. Таким образом, можно установить личность подозреваемого, сравнивая спектр полос, полученных на основании молекул его ДНК, со спектром полос, которые находятся, например, в волосе, кусочке ногтя, кожи, обнаруженных на месте преступления.

Но преклоняясь перед наукой, Коваль, думая о преступниках, все-таки возлагал надежды не на страх человеческий, а на душевную доброту. Ему не однажды приходилось сталкиваться с людьми, потерявшими человеческий облик, но он всегда надеялся и ждал, что эти люди со временем приподнимут голову, взглянут на преступление его глазами, ужаснутся — и этим очистятся, и душа их возвратится к изначальному состоянию.

Когда прошел нервный спазм, Павленко сказала:

— Поверьте мне… Я не виновата. Я ничего не знала. Она упала, а я убежала, я боялась, она сильней меня… Я пришла не ссориться. Поверьте мне. Я ее убеждала, что Вячеслав не виноват, что он ушел домой ничего не заметив… Я просила ее не ходить в наш дом. А она закричала: «Вы все там виноваты! Вы и ваш муж убили Антона!»

И тогда я не выдержала и ударила. Она вцепилась мне в волосы, и я оттолкнула ее изо всех сил… Я не знаю, почему она упала, наверное, поскользнулась на лоскутках, валявшихся на полу. А я не оглядываясь бросилась наутек… Боже мой, боже мой, — простонала Павленко. — Как же это так получилось?

В памяти Коваля неожиданно всплыл последний разговор с Христофоровой. Теперь он понял причину растерянности портнихи в конце той беседы. Килина Сергеевна начинала понимать, что дело не в Нинке, на которую она все время грешила, а в Павленко, но постеснялась тогда сразу отказаться от своего укоренившегося убеждения. Прозрение и стоило ей жизни…

Полковник снял трубку и позвонил Струцю.

— Виктор Кириллович, зайдите.

Когда старший лейтенант вошел в кабинет, Коваль указал на Варвару Алексеевну, молча вытиравшую платочком мокрое от слез лицо.

— Отведите гражданку Павленко на экспертизу волос и заодно снимите отпечатки пальцев…

Женщина тяжело поднялась со стула и, не взглянув на Коваля, всем своим видом показывая, что ей теперь все равно, покорно пошла впереди старшего лейтенанта.

Когда за ними закрылась дверь, полковник некоторое время сидел, устремив взгляд в пространство. Он тяжело дышал, словно в комнате не хватало воздуха: сказывалась возрастная стенокардия, которой Коваль боялся больше всего. Потом его взгляд упал на пол, и он увидел увядший цветок, голубой каплей лежавший у ножки стула.

Дмитрий Иванович поднял его, сделал несколько бесцельных шагов по кабинету и решительно приблизился к окну. Резким движением открыл фрамугу. В кабинет ворвался свежий весенний ветерок — ворвалась весна — и Коваль облегченно вздохнул…