Я не знаю, зачем в нее всматривался. Может, тайну искал. Во всяком же есть тайна, надо только разглядеть.
Она была похожа на нетопыря – ушастая, мелкая и насупленная. А цвет кожи у нее был такой, какой в следующий раз я видел только много лет спустя, у манекенщиц на венском балу. Бледный, слегка зеленоватый.
Мы были втроем с нетопыристой девушкой: я, она и ее друг, который приходился мне знакомым. Он был моим отдаленным знакомым, но связи этой оказалось достаточно, чтобы я, проходя по набережной тем жарким июльским вечером, отозвался на его окрик. Увидев меня, он, приземистый, белый, встал и поднял руки-лопаты в «сдаюсь». Расцвел – сердечно эдак, как умеют только мужчины породы «ваня». Я подсел к ним под гриб уличной пивнушки.
К его радости прилагалось не только пиво, но и мелкая рыбешка в пластиковой тарелочке, и закат багровый, – величавый, конечно, как и все багровые закаты.
Ваня рассказывал мне о своих планах, которые были величавей заката. Ваня собрался открыть свою фирму, ремонтировать телевизоры, радиоприемники и прочую технику. Странно было воображать, как он своими толстыми пальцами расковыривает нежные электрические внутренности.
– А стартовый капитал какой? – спросил я.
– Да, чего там надо-то?! – отвечал он, счастливо жмурясь.
Ну, да, какие тут могут быть расчеты, при таких-то планах… «Все будет, все» – было прописано на его круглом лице, наполовину заросшем русой щетиной.
– Да же? Да?! – все приговаривал он, хлопая свою девушку по плечу, прижимая ее к себе довольно крепко.
Ваня рисовался, бахвалился – и вел себя с ней совершенно по-хозяйски, как бывает, когда важные чувства не только проговорены, но и прожиты – пусть немного, но достаточно, чтобы прилюдно мять спутницу, не боясь вызвать ее недовольства.
Хрупкая девушка терялась в его тени, но не без остатка – иначе откуда же я узнал, что она с Ваней согласна, собирается за Ваню замуж, хотя знакомы они всего пару недель. Соглашалась и трясла светлыми волосами средней длины, заправленными за островатые оттопыренные уши. Она, как я теперь думаю, участвовала в разговоре или даже им дирижировала – молча, почти незаметно, как это умеют умные женщины. Хотя не исключаю, что мне хочется считать ее умной потому лишь, что Ваня выглядел настоящим «ваней», и кому-то же надо рулить их житейской лодкой.
Она была бледная, волосы у нее были тускло-русые. На поэтессу похожа. На поэтессу-учительницу, живущую школой, а тайком – и стихами; все знают, что она пишет стихи, подсмеиваются, но потихоньку – пускай уж ей будет чем жить при такой-то нетопыристой внешности.
Ваня болтал, я соответствовал, девушка тоже как-то участвовала, пока не грохнулась ночь.
В такси он уселся на переднее кресло, рядом с водителем, а мы с его невестой, непонятно на кого похожей, уселись позади. Помню, что было очень темно, и барабанную дробь помню – речь пьяного Вани становилась все более отрывистой. Я тоже старался, как мог. Говорил что-то про путешествия и про певицу Земфиру, которую увидел вживую парой дней ранее. Я очень гордился встречей с певицей Земфирой, тем, что перекинулся с ней, такой талантливой, парой слов – и вот под пиво вылезло самодовольство, как из воды – пена….
Она сама взяла меня за руку. Пальцы у нее были тонкие и маленькие, а ладонь холодная и немного влажная. Я заговорил с подчеркнутым воодушевлением, как бегун, который соскочил с обрыва и, тщетно пытаясь не рухнуть, лихорадочно перебирает ногами. Что делать с рукой чужой невесты я не знал – так и сидел, болтал лихорадочно, отбивал Ванину словесную дробь, как ракеткой, и ничего не предпринимал, пока за окном пролетала темнота.
Мы приехали. Высвободив руку, я вышел. Ваня сказал «пока» и больше со мной не разговаривал.
Раздружились мы с Ваней. Я знаю почему.