Химера: Проза. Лирика. Песни [Авторский сборник]

Беги, бегун, пока не стерлись ноги,

Пока душа не вылетела прочь.

Здоровье нужно очень-очень-очень многим,

И заиметь его любой не прочь.

А это просто: надевайте кеды,

На тело майку, рваные трусы.

И как один, мы все легкоатлеты,

И славят нас ребята с «Верасы».

Вперед, вперед, — по хоженым дорогам,

По тротуарам, по бугоркам

И по тропинкам, по косогорам,

Где не пройти холёным рысакам.

Бег бегом? — ладно, — главное дыханье,

Вдох через нос, а выдох через рот.

Ну а потом чего желаешь обмыванье,

Пока болезнь вконец не удерёт.

Беги, бегун, пока не стерлись ноги,

Пока душа не вылетела прочь.

Здоровье нужно очень-очень-очень многим,

И заиметь его любой не прочь.

Солнце кружится по кругу

Сотни, тысячи недель,

Нашу Землю взяв под руку,

Как любимую подругу,

Вальса кружит карусель.

Мы с Землей танцуем тоже

В вальсе пьяном, вихревом,

Отдохнув лишь ночь на ложе,

А с утра вздохнув: «о, Боже…», —

Снова вальса звуки ждем.

Звезды кружатся по кругу

Миллиарды долгих лет,

Подчиняясь жизни звуку,

Причиняя людям муку, —

Нам на них управы нет.

Мы танцоры в этой жизни:

Танец свой протанцевав,

Поцелуй послав Отчизне

И заплакав в укоризне, —

Выйдем вон, вконец устав.

Солнце кружится по кругу

Сотни, тысячи недель.

Нашу Землю взяв под руку,

Как любимую подругу,

Вальса кружит карусель.

Вальса кружит, вальса кружит,

Вальса кружит карусель.

Вальса кружит, кружит, кружит,

Вальса кружит, кружит, кружит,

Вальса кружит карусель.

Полюбил я тебя не за косы,

Не за синий пронзающий взгляд.

А за выговор странный: холосый,

Плинеси посколей виноглад.

Что кому: кому стройные ножки,

Кому пышная белая грудь,

Или взгляд непорочный, сторожкий,

Или может ещё что-нибудь.

Или руки, как белые крылья,

Или губы алее весны,

Или имя чудное — Севилья,

Или звон веселящей казны.

Но а мне только выговор странный,

И не надо другого чего.

Разговор твой слегка иностранный,

И задок: э-ге-ге, и-го-го.

Ну а мне только выговор странный,

И не надо другого чего.

Разговор твой слегка иностранный,

И задок: э-ге-ге, и-го-го.

Он еврей, ты армян,

я, брат, полукровка, —

все одно, коль каждый пьян

и танцует ловко.

Руки тянутся к вину,

губы к поцелуям —

дай, товарищ, обниму,

а потом станцуем.

Хоть семь сорок, хоть гопак,

иль давай лезгинку,

или польский краковяк,

подтянув ширинку.

Наливай стакан по край,

выпьем разом, друже.

Мишка, русскую сыграй,

чтоб взяла за душу!

Хоть еврей, а хоть армян,

или полукровка,

Гольдберг или Саакян, —

всем грозит винтовка.

Здесь на выселках, в глуши,

будь хоть ассириец,

всех вконец заели вши,

клоп грызет, паршивец.

Наливай стакан по край,

выпьем разом, друже.

Мишка, русскую сыграй,

чтоб взяла за душу.

Ты еврей, он армян,

я, брат, полукровка, —

все одно, коль каждый пьян

и танцует ловко.

Тири-тири-да, тири-тири-да,

Тири-тири-ду, тири-тири-ду.

А я улетаю навсегда,

На свою удачу или на беду.

Тили-тили-да, тили-тили-да,

Тили-тили-ду, тили-тили-ду.

Светит голубая мне звезда.

Я к тебе, звезда моя, иду.

Тара-тара-та, тара-тара-та,

Тара-тара-ту, тара-тара-ту.

Меня доконала суета,

Крылья отгрызает на лету.

Пара-пара-ба, пара-пара-ба,

Пара-пара-бу, пара-пара-бу.

Или вот сейчас же, или никогда,

Я найду, найду свою судьбу.

Тири-тири-да, тири-тири-да,

Тири-тири-ду, тири-тири-ду.

Дири-дири-да, дири-дири-да,

Дири-дири-ду, дири-дири-ду.

Тири-тири-да, тири-тири-да,

Тири-тири-ду, тири-тири-ду.

Дири-дири-да, дири-дири-да,

Дири-дири-ду, дири-дири-ду.

Голубым подуло ветром,

Стаи туч как не бывало,

Лишь одна ещё устало

Кулаком грозит нам медным.

Солнце будто-бы с похмелья

Вдруг явилося опухшим,

Еле вырвалось из кельи,

Чтобы всем дышалось лучше.

Снова красное в зените —

Водке выпала опала.

Из кармана тити-мити

Улетят куда попало.

Из кармана тити-мити

Улетят куда попало.

Улыбнулась мне девчонка.

Наплевать, что я женатый.

Вот тебе моя ручонка,

Вот тебе мой рот щербатый.

Голубым подуло ветром,

Просвистело сквозняками,

Прозвенело медяками

И зиме конец на этом.

И зиме конец на этом.

И зиме конец на этом.

Мороз и солнце — день чудесный!

Не буду лгать, украдена строка.

А написал ее поэт один известный,

что был убит рукою дурака.

Мороз и солнце — чудо сочетанья,

как двуединство сердца и ума,

как двух врагов нежданное братанье,

как я и ты, как скипетр и сума.

Мороз и солнце. Вышел я на волю

и воздух пью, как сладкое вино,

и пьян и радостен с такого алкоголя.

Не всем его испробовать дано.

А это жаль, мы все бы были чище:

и взором ясные, и светлые душой,

не гнули б спин на жизненном ветрище.

Мороз и солнце — это хорошо!

Пора, пора сбираться нам в дорогу,

пора, пора оплачивать долги,

коль с нами жизнь не строит недотрогу,

и ко всему чуть свихнуты мозги.

Коль брали в долг, и время рассчитаться,

не будем корчить нищего лица:

есть кое-что, с чем можно и расстаться,

на посошок испробовав винца.

Нога — в сапог, рука — в рукав шинели,

на лоб надвинув черный козырек

пойдем под песню бешеной шрапнели

встречать последний, проклятый денек.

Рот перекошен в крике озверелом,

глаза красны от бешеной тоски, —

и вот убит один промежду делом,

зажав руками бледные виски.

Еще один с долгами рассчитался:

за хлеб, за воду, даже за любовь.

И вот второй, и третий распластался,

пролив на землю трепетную кровь

Пора, пора сбираться нам в дорогу,

пора, пора оплачивать долги, —

коль с нами жизнь не строит недотрогу,

и ко всему чуть свихнуты мозги.

У товарища Аркаши

мысли подлые, не наши:

как бы где кого надуть,

шухель-мухель провернуть.

В этом грязном Тель-Авиве

бабка, тётка и свояк

пишут: «Мы здесь так счастливы,

всё курей едим, оливы».

Он поверил им, простак.

Что ж езжай, езжай паскуда.

Знай, назад дороги нет.

Вспомнишь Родину, иуда,

сионистская приблуда,

недоделанный брюнет.

Не сидеть тебе в палатке,

не хмурить простой народ.

Ох, в Израиле не сладко!

Да, в Израиле не сладко.

Слышь, намаешься урод.

Но не слушает Аркашка

и без Бога в голове,

не молившись Иегове,

упорхнул — дурак, дурашка.

Вышел я на поле, поле —

Ах, какая благодать!

Голове от алкоголя,

Голове от алкоголя

В небе хочется летать.

Захотелось, — в чем же дело —

На пропеллерах-ушах

Голова моя взлетела,

Пусть летит, коль захотела,

Я при ней не в сторожах.

Пусть летит куда попало:

На Камчатку иль в Габон.

Хоть бы, дурочка, пропала.

Ох, такая прилипала,

И звонит, как телефон.

Без нее мне много легче,

И избавлюсь от соплей.

Отдохнут немного плечи, —

Сколько ж можно их калечить.

Улетай, башка, скорей!

И в семье спокойней будет:

Нечем лаяться с женой.

Все обиды позабудет,

Снова, может быть, полюбит —

Скажет: «Миленький, родной!»

Головенка полетала,

Но не стала улетать.

И на место, дура, встала.

И на место, дура, встала,

Стала глупости болтать.

Еще вербы не лопнули почки,

Еще в небе студеная хмарь,

Еще снегом засыпаны кочки,

Еле теплится солнца алтарь.

Еще люди в тяжелых уборах

Из песцов и из прочих зверей,

Еще мало любви в синих взорах,

И сквозняк не бодрит из дверей.

Но весна уж совсем недалече,

Это может не всякий понять,

И не каждый готовится к встрече,

Только надо ль кого обвинять.

Все заботы, заботы, заботы…

До весны ли в сплошной калготе:

На работу и снова с работы,

К телевизору или к плите.

Люди лучше, чем кажутся с виду,

И сердца их добрей, чем слова,

И больней принимают обиду, —

Оттого так свербит голова.

А весну я за всех повстречаю,

Точно так же, как в прошлом

году.

За сохранность ее отвечаю.

Люди, к вам я ее приведу.

На восходе солнышка,

на рожденье дня

вышла в поле Золушка,

девочка моя.

Здравствуй, здравствуй,

Золушка!

Здравствуй, здравствуй, день!

Здравствуй, поле-тетушка!

Здравствуй, лета звень!

Здравствуй, моя девочка,

первая любовь!

В сердце впилась стрелочка,

причиняя боль.

Отразилось горюшко

в искренних глазах —

отодвинься, горюшко,

стрелкой на часах.

На восходе солнышка,

на рожденье дня

вышла в поле Золушка,

девочка моя.

Почему, почему, почему

под окошком поют соловьи?

Мне их песни совсем ни к чему,

как и карие очи твои.

Почему, почему, почему

по весне так туманится взгляд?

Но не тянет к плечу ни к чьему,

и весны не тревожит наряд.

Почему, почему, почему

в сердце грусть закрадется

весной,

и душа не лежит ни к чему,

даже к чарке любимой, резной.

Отчего, отчего, отчего

обманул меня преданный друг?

И снести это так нелегко,

тяжелей чем измены подруг.

Отчего, отчего, отчего

я не верю улыбкам друзей.

И весна на меня не глазей —

мне не быть под твоим

каблуком.

Что-то мне совсем не ясно,

Как же дальше жизнь влачить,

Чем тоску свою лечить,

Чтобы стало все прекрасно.

Чтобы не было скандалов,

Сплетен гадских и плевков,

Подхалимов причиндалов,

Хамов, пьяниц, дураков.

Чтобы душу не терзали,

Быт мещанский, суета.

Чтоб бесследно исчезали

Дрянь людская, сволота.

Чтобы сам себе хозяин,

Что хотел, то говорил.

Чтобы правду-матку брил,

Как генсек, товарищ Сталин.

Чтоб любили не за деньги,

Чтоб не щурились в ответ,

Чтобы в каждой деревеньке

Люди кушали лангет.

Чтобы злость не донимала,

И с улыбкою, шутя,

Чтобы женщина рожала

Без тревоги за дитя.

Что-то мне совсем не ясно,

Как же дальше жизнь влачить,

Чем тоску свою лечить,

Чтобы стало все прекрасно.

Камни возит камневоз,

Пирожки — пирожковоз,

Молоко — молоковоз,

А меня никто не вез.

Шел я сам тропой лесною,

Богом славленой весною,

Улыбался каждой пташке,

Лапку жал любой букашке.

И доволен был до слез,

Что меня никто не вез.

На чужом горбу не сложно,

Даже в Рай заехать можно.

Как кому, а мне, — так тошно.

Проглядеть полжизни можно.

На чужой вспотевшей шее,

Кто смелей, а кто подлее,

Кто хитрей, а кто наглее,

Но никто не стал добрее.

Лучше пехом, пехом, пехом,

По тропе пробитой Богом,

Мимо речки, мимо луга,

Глядь, — и встретил где-то друга.

Хорошо рядком шагать,

Можно ль лучшего желать,

И вести о жизни речи,

Утром ждать с зарею встречи.

Жечь ночами звезды-свечи,

Пить и петь по-человечьи.

На чужом хребте и шее

Лучше чем висеть на рее.

Но куда как лучше пехом,

Целиной и по дорогам.

Пишу, читаю, иль смотрю,

как за окном проходят люди —

все мысль одну боготворю,

лелею, нежу и творю,

и хороню в бумажной груде.

Пусть мысль наивна и проста,

как, в общем, все на этом свете,

как мановение перста,

как поцелуй уста в уста,

как поле в розовом рассвете.

Как смех, как горькая слеза,

как вздох на жизненном излете,

как в церкви старой образа,

как неба звездные глаза,

как то, что вы вообще живете.

Пусть мысль наивна и проста,

увы, она не воплотима:

мне ль без венца и без креста

пройти дорогою Христа

от Буковины до Витима

мне ль будоражить род людской,

дать объясненье жизни смысла

в сует суете городской,

в деревне, венчанной тоской

с зевотой челюстноотвислой.

Всех не объять и не обнять,

не запасти на всех улыбок,

всю боль людскую не принять,

тоску с зевотой не унять —

и сердцем слаб, и телом хлипок.

Не несть тернового венца,

пусть сердце корчится от боли,

что сын ногами бьет отца,

что рожи сплошь и нет лица,

и что на задницах мозоли.

Что, что…а-а, все равно не счесть

всех этих «что» и «почемучек»,

ума и совести отлучек.

Пусть остается все как есть.

Надоело прозой… прозой, — все о смысле бытия.

Поученья крупной дозой, будто я кому судья.

Не судья и не подсуден, в жизни сам грешил не раз.

Водку пил из всех посудин… водку пил из всех посудин,

Нахватался сто зараз.

И в любви бывал не верен, — вот и проза бытия.

Слезы лил и был растерян, так какой же я судья?

Как и все имел страстишки, до страстей не дотянул.

По ночам играл в картишки… по ночам играл в картишки,

Масть проклятую тянул.

Надоело прозой… прозой, — под гитару бы напеть.

Что кого-то звали Розой, что коса ее как медь.

Что узка ее ладошка, что глазища — полымя.

Что любил ее немножко… что любил ее немножко,

Медну косу теребя.

Надоело прозой… прозой, — все о смысле бытия.

Поученья крупной дозой… поученья крупной дозой,

Будто я… будто я, — кому судья.

Взметнулась в вихре танца —

Божественные «па».

Не женщина, а грация, —

И «бис!» кричит толпа.

На фоне декораций

Придуманная жизнь,

Бурлит сквозь шум оваций

Фантазии каприз.

Ах, бедная Одетта,

Поруганная честь,

Таких, как ты, на свете

Возьмусь ли перечесть…

Беда злодейкой скачет,

Пронзая на лету, —

И тихо кто-то плачет

В шестнадцатом ряду.

Я ли, я ли, я ли, я ли

Не любил тебя, падлюку,

Не любил тебя, падлюку,

Не поил в «Национале».

Я ли, я ли, я ли, я ли

Не холил тебя как паву,

Не холил тебя как паву,

Пока менты не схомутали.

Вот сижу я за решеткой,

Срок назначенный мотаю,

Срок назначенный мотаю,

А ты там любишься с Володькой.

Хоть бы кинула письмишко,

Мол, так и так, я молодая,

Мол, так и так, я молодая,

Трудно ждать. Прости, мол, Мишка.

От других узнал все это:

Отписали мне ребята,

Отписали мне ребята,

С весны на лето.

Вовку фраера урою,

Только б выбраться на волю,

Только б выбраться на волю,

Кой чем тогда поброю.

И тебя коль чем помечу,

Это уж не сумлевайся,

Это уж не сумлевайся,

Готовься к встрече.

Плыви, плыви, кораблик, мой бумажный,

Пусть паруса колышет ветерок.

Пусть капитан ведет тебя отважный

И приведет в порт назначенья в срок.

Звени ручей, играй на перекатах,

Но мой корабль, прошу, не загуби.

Пусть он неопытен в круизах и регатах,

Он из письма о счастье и любви.

Я взял письмо, сложил его в кораблик,

И опустил в весенний ручеек.

И вот в пути любви моей посланник,

Моей любви бумажный мотылек.

Не близок путь, опасен и коварен,

И стерегут пиратские ладьи,

И океан, как пьяный русский барин,

Швыряет в волны сдуру корабли.

Плыви, кораблик, к порту назначенья,

Мои слова любимой донеси.

Вознаградит она твои мученья,

Что пожелаешь, — смело попроси.

Плыви, плыви, кораблик, мой бумажный,

Пусть паруса колышет ветерок,

Пусть капитан ведет тебя отважный,

И приведет в порт назначенья в срок.

Прощай, отец, прощай, земля родная.

Я улетаю в дальние края,

И что там ждет меня, наверное, не знаю:

Иль тучи пуль, иль сабель острия.

Что ж, умирать — не сложная наука,

Пусть на войне ты это не сумел.

А не вернусь, взрасти родного внука,

Чтоб, как и ты, не трусом был, а смел.

Не миновать мне схваток с басмачами,

Лицом к лицу на горной крутизне,

Не спать ни днем, ни черными ночами,

А коль усну, ворочаться во сне.

Ну что поделать, надо, значит, надо:

На то приказ по части нашей дан.

И вот лечу я мимо Ашхабада,

Прямой дорогой на Афганистан.

Я сплю, я вижу день ушедший,

и я в том дне еще живу:

веселый, грустный, сумасшедший, —

люблю, страдаю наяву.

И жив мой друг, вчера умерший,

пусть бледен, жалок и в бреду,

в неделю страшно постаревший, —

все ж с нами, в жизненном ряду.

И лепесток, уже увядший,

еще пахуч и на цветке.

В зените славы ангел падший,

с Христом еще накоротке.

Еще ловлю твой взор горячий

и трепещу как мотылек.

Еще Гомер — мальчишка зрячий, —

стихов бессмертных не изрек.

Еще и сам ко всем участлив,

еще пою, не одинок.

Прощай, ушедший мой денек,

я был с тобою очень счастлив.