Химеры

13

— Ого! Кого мы видим, да без охраны!

— Эй, дролечка! Куда это ты, лебедь белая, направилась?

— Не здоровается, носом крутит…

— Да ну, парни, разве такая фря с нами разговаривать будет? Ни рожей ни кожей не вышли…

На бортике фонтана перед зданием Управления муниципальной службы расположились молодые парни в белых летных куртках с черными шейными платками и в беретах с черепами — макабринские десантники. Они попивали пиво, ели орешки и мороженое, разглядывали девушек и весело задирали прохожих. Оживление вызвал дролери, появившийся из дверей Управления. Черный комбинезон, значок "Плазмы" на плече, планшет-поплавок в кожаном чехле под мышкой — один из Врановой гвардии, нынче приставленной к муниципалам.

— Это я-то не вышел рожей? — возмутился здоровенный как шкаф десантник. — Да у меня рожа не во всякое окно пролезет. Эй, Белоснежка, как насчет потанцевать со мной нынче вечером? Танцы-шманцы-ресторанцы?

Не обращая внимания на гогочущих парней, дролери шел мимо фонтана к проезжей части.

— Не так надо, болван, — одернул его приятель. — Смотри и учись! Прекрасная леди, я вас ангажирую на сегодняшний вечер!

Он выскочил на дорожку перед дролери и принялся глумливо мельтешить и кланяться. Дролери остановился.

Рамиро тоже остановился в двух шагах у фонтана. Рановато они сегодня начали.

Дролери медленно обвел собравшихся ничего не выражающим взглядом. Глаза у него были как вода, в которую капнули молока — бесцветные и опалесцирующие, зрачков почти не видно.

— Вы там разберитесь между собой, кто меня приглашает, — сказал он с легким раздражением. — Или лучше очередь определите. А я вечером подойду.

Потом взгляд его остановился на человеке, сидящем чуть поодаль на гранитном парапете. Макабринский белый китель, орденские планки, семиконечные полковничьи звезды, фуражка с золотой макаброй, золоченый кортик на рыцарской портупее с бляхами. Нахальным юнцам этот человек годился в отцы.

Он воевал, подумал Рамиро. Против вот этого самого дролери.

И мы все очень хорошо знаем, что вытворяли Макабрины с пленными сумеречными.

Тонкий и угловатый, как подросток, как насекомое, затянутый в черный комбинезон с высоким поясом, с планшетиком под мышкой, дролери подошел к макабринскому офицеру.

Парни моментально напряглись, подобрались, положили руки на оружие.

— Привет, Вен, — сказал дролери. — Как нога?

— Лучше настоящей, — офицер улыбнулся. По-настоящему улыбнулся — и губами, и глазами, у него даже лицо посветлело. И сумеречный улыбнулся, тряхнул белой как снег головой и зашагал себе дальше, к глянцево-черному "барсу"-фургону, стоящему у перекрестка. Стукнул дверцей — и машина тронулась.

— Тю-ю, — протянул мордатый десантник. — Дроля-то, того! Занята дроля. Куда нам с полковником тягаться.

Офицер медленно покачал головой:

— Спокойно, ребята. Я в ваших ночных развлечениях не участвую. — Усмехнулся. — Вы уж сами разбирайтесь… кто лучше танцует. Или кто куда мордой вышел.

— Традиция, сэн, — смутился мордатый. — Освященная годами. — Он помолчал, потом вскинул голову: — Сэн, разрешите обратиться?

— Валяй, обращайся.

— Личный вопрос задать?

— Бог с тобой, задавай.

— Сэн Вендал, а как вы… познакомились-то?

Его смерили насмешливым взглядом, полковник задрал бровь:

— Дролерийский снайпер сбил мой "вайверн". Безлунной ночью на высоте две тысячи четыреста футов. Когда мы рухнули вместе с машиной, убил моего стрелка. А я — вот. — Он небрежным жестом приподнял край наглаженной брючины и показал притихшим парням титановый костыль, на который был насажен ботинок тонкой кожи.

— Сэн Вендал… — мордатый тяжело задышал и набычился. Парни за его спиной переглядывались.

— Но не стоит слепо ненавидеть их, ребята. — Макабринский полковник смотрел внимательно на лица молодых. На каждую загорелую, выбритую до блеска напряженную физиономию. — Дролери воевали честно и сражались храбро, получше иных рыцарей. Эта вон маргаритка белая меня подстрелила, а потом два дня тащила на себе, пока я костерил ее по матери и подыхал от лихорадки. И дотащила, надо сказать, правда, малость не на ту сторону фронта… мда. Ну, вот так и познакомились. — Пауза. Полковник перевел взгляд на сверкающие струи, зажмурился, покачал головой. Потом поднялся, поправил фуражку. — Так что, ребята, — он еще раз оглядел всех, — потанцуйте за меня сегодня.

— Есть, сэн! — рявкнул мордатый, выпрямился и отдал честь.

Рамиро проводил бравого полковника взглядом, тот неторопливо направился к входу в Королевский парк. Хромота его была почти не заметна. Рамиро последовал в ту же сторону, погруженный в собственные невеселые мысли.

— Рейна, рейна, очнитесь… — громкий шепот звучал как колокольный набат, часть звуков терялась. Голова была словно наполнена раскаленной лавой. Горло невыносимо драло.

Дышать было трудно. Древесная труха залепила ноздри и губы, пыль слиплась коркой. Амарела раскашлялась, с трудом поднялась на четвереньки, перед глазами все плыло.

Хавьер тянул ее за плечи, продолжая трясти. Лицо его было белым, перекошенным, расплывалось, как и все окружающее.

На мгновение Амареле показалось, что она тонет. Гулкие, подводные звуки, что-то сдавливает лоб и переносицу. Она провела рукой и поняла, что носом идет кровь.

— Ах-кх-х-кх-х-х…

Она вцепилась мальчишке в воротник, пачкая его кровью и побелкой. Ей казалось, что она кричит, но почти не слышала своего голоса, ничего не слышала; мир выворачивался, как лопнувший шарик.

— К Деречо, доберись до Деречо, давай. Свяжись с ним как хочешь. Проваливай! Вылезай на крышу, а то на улице тебя подстрелят. О Господи…

Она повисла на Хавьере, попыталась встать, ноги подкосились; тогда она сильно пихнула оруженосца, направляя к выходу на чердак.

Через некоторое время она поняла, что ее рывками волокут по пыльному полу, в ушах мучительно звенело. В кабак бросили несколько гранат, ее контузило взрывной волной.

— Давай, проваливай, — просипела Амарела. — Я тебе что сказала!

Хавьер всхлипывал, но волок ее наверх, как чертов муравей. Пришлось отбросить идею помереть и ползти, пытаясь вернуть координацию конечностям.

Наконец они выбрались на крышу со стороны двора — Амарела отстранено подумала, что все еще цветет, и ночь звездная, прекрасная, и какого черта все это происходит с ней…

В квартале напротив горел дом, полыхал факелом. Урывками слышалась автоматная трескотня, одиночные выстрелы, выкрики.

Амарела привалилась спиной к скату крыши и сглотнула, борясь с головокружением.

Я не гожусь для этого, не гожусь для войны; какого черта, лучше принимать парады или на худой конец, командовать кораблем, но это… Оглушающая тишина, потом волнами прорываются звуки, тяжелый звон в ушах; первый этаж завален обломками — полчаса назад он был полон живых веселых людей, потом две противопехотные гранаты сделали свое дело…

Ее начал бить озноб. Хавьер заглядывал в глаза словно издалека, лицо его расплывалось.

По крыше проползло какое-то темное пятно, Амарела нехотя, с трудом, повернула голову: тот самый веселый парень в мятом камуфляже, который потчевал ее рыбой. Лицо его было такой же белесо-кровавой маской, как, наверное, и у самой королевы; глаза безумные, с темных волос сорвало берет.

Он что-то сказал ей, но глухота опять накрыла как каменной крышей.

— Уходите отсюда, — сказала она устало, не слыша собственного голоса. — Хавьер, забирай этого парня — и уходите.

Парень снова что-то проговорил, приблизив лицо к ее лицу, смуглый и носатый. Винтовка висела у него за плечом.

— Хавьер, я что сказала? Давай. Двигайте. Я приказываю. Я, все еще рейна Южного Берега, мать вашу за ногу перемать, приказываю отвалить отсюда немедленно. Пошли нахер.

Мальчишка потянул носатого за рукав, Амарела снова откинулась назад и закрыла глаза. Полежать, ей надо полежать… Пусть придет Деречо и все починит. А она так устала…

Что-то ухнуло в воздухе, совсем рядом; она не услышала взрыв, но почуяла его всем телом и новой волной дурноты. Рейна безучастно потерла ухо, почувствовала липкое, лизнула — на пальцах была кровь.

Чертова крыша, слава Богу, опустела. Две черные тени, пригибаясь, пробежали по слабоосвещенной мостовой.

Амарела неуклюже сползла во внутренний дворик, цепляясь за водосточную трубу, прошла в сад, села. Деревья стояли нетронутые, цвели, благоухали. Каменная скамья была цела. Чаша фонтана, усыпанная белыми в темноте лепестками, не разбилась от шального снаряда.

Рейна сидела на скамье, вытянув ноги и опустив голову, бессмысленно водила пальцем по полированному мрамору и чувствовала великую пустоту. Небо светилось оранжевым, оранжевые блики метались в окне трактира.

Потом из-под крыши, на которой они только что сидели, вырвались языки пламени, сначала слабые, еле видные, но через несколько минут дом уже полыхал костром — верхний этаж был полностью деревянным.

Амарела продолжала без движения сидеть на скамье и с тупым любопытством глядела на огонь, пока от жара не начали потрескивать волосы. Тогда она все-таки поднялась и, пошатываясь, побрела к старой набережной. Деревья роняли ей на руки и лицо холодные капли — дождь идет независимо от того, воюют люди или нет. Горящий дом тяжко вздыхал. Во дворах никого не было видно — ни души, только темные древесные громады.

По улицам, скрываясь в тенях и прижимаясь к стенам, перебежками двигались ее верноподданные. Амарела шла как заговоренная, пошатываясь и ничего не слыша. Наверное, в этой части города лестанцев еще не было — они высадились в новом порту и пошли по городу как по дуге.

У причала впритирку стояла здоровенная крытая баржа без буксира, на брезентовой крыше нанесены гербы императора Сагая. Крыша в одном месте прорвана, охраны нет — разбежалась, что ли…

Амарелой руководило желание спрятаться в безопасном месте — чтобы не отыскали. Ей было совсем худо. Вода между каменным краем причала и баржей дышала темной прохладой. Ходили мелкие волны. Город отражался в море, как пышущий жаром горн. Воздух снова осветился огнем близкого разрыва. "Чпок-чпок-чпок", — она не услышала, а скорее угадала звук трассирующей очереди; пули огненными черточками вошли в плоть волн и угасли.

Пробраться внутрь баржи оказалось несложно. Внутри никого не было, только ровными рядами стояли джутовые мешки и тускло светились несколько шаров, лежащих в плетеных корзинах. Амарела подошла — в шарах была вода.

Один из них разбился — попало осколком. Светоносная влага текла по полу, подмачивая мешки, впитываясь в щели между досками. Из разорванного мешка просыпалась земля — черная, сырая, жирная, как творог. Рейна Южного Берега свернулась на этой земле, борясь с тошнотой и желанием закопаться до самых глаз, подтянула колени к груди и следила за тем, как вытекает светящаяся струйка воды из разбитого шара. Потом ее сморил тяжелый сон — или наконец подступило бессознательное состояние. Амарела провалилась в темную, душную, вибрирующую от неслышимых звуков и страшную пустоту.

Тенистые аллеи Королевского парка полны гуляющих — рабочий день (у кого он был рабочим) уже закончился.

Марморита, улица-лестница, выстроенная в стиле "сумеречного деко", с витражными павильонами, с подвесными мостиками, верандами, фонтанами и обзорными площадками, вела из Королевского парка на вершину Коронады прямо через двойной пояс древних стен, над узкими пешеходными улицами старого города, над Белорытским каналом, над старым турнирным полем — и опять через Королевский парк. Она была больше двух миль длиной. Ее украшали вымпелы, флаги и гирлянды живых цветов. Рамиро прошагал сперва мимо одного, потом мимо другого военного оркестра, занявших обзорные площадки; "Лазурные волны" и "Поднебесье" смешивались, к ним прибавлялась музыка из громкоговорителей с улиц, создавая воодушевляюще-праздничную какофонию.

Широкая терраса, куда по подвесному мосту привела Марморита, была частью дворцового комплекса, построенного после войны. Стеклянная крыша террасы постепенно сделалась потолком холла, а ряды тонких колонн, витражные ширмы с зеркальными вставками и перегородки из живых растений оказались интерьером. Не встретив на своем пути ни ворот, ни дверей, Рамиро вошел в Лавенжье гнездо.

В глубине светлого холла за чередой колонн бродили гости — там была картинная галерея, открытая для экскурсий часть крепости. А перед колоннами за конторкой сидел молодой дворцовый чиновник с выбеленными падающими на плечи волосами. Одет он был по дролерийской моде, и на конторке перед ним стоял поплавок, упрятанный в планшетик вишневого дерева. Голубые отсветы превращали широкоскулое лицо с бледными веснушками в русалочье.

Рамиро назвался, парень пощелкал клавишами. Брови его поползли вверх, он снова поглядел на Рамиро с новым интересом.

— Добро пожаловать, господин Илен! Его Величество будет счастлив видеть вас на празднике, — а в глазах так и читалось: "Что за тип, почему не знаю?"

Видимо, господин глава Управления цензуры и информационной безопасности определил приятеля в какие-то особо почетные ряды.

Большинство гостей прибыли в автомобилях, поэтому в замок попадали не с пешеходной Мармориты, а с традиционного парадного входа. По галерее, рассматривая картины, прогуливались редкие пары, а чуть дальше, у столика с напитками, толпилась и гомонила группа разной степени знакомцев. Пепельно-серый, с поредевшими патлами, ссутуленный, но по-прежнему шумный Весель Варген — академик, старый преподаватель Рамирова курса. Его седые однокашники, тоже через одного академики — а кто не академик, тот профессор — такие же выцветшие и такие же шумные. Однокашники Рамиро — кто старше, кто младше, а Рив Каленг так вообще однокурсник…

— Раро, черт пропащий, привет! Вылез-таки из норы! Сто лет твою морду не видел.

— Привет, Рив. Здравствуйте, мастер Весель. День добрый, прекрасные господа, с праздником.

— Полюбуйтесь, кто к нам явился! Кто нас, я бы сказал, почтил присутствием! — Весель Варген, даром что согнут возрастом, дотянулся и уцепил Рамиро за лацкан. — Сам придворный художник, господин Илен! Бросивший доверенный ему курс посреди учебного года! Сменивший тяжкий труд преподавателя на лавры и золото королевских заказов!

— Студенты не ко мне учиться пришли, мастер Весель, а к Риву, — Рамиро по старой памяти принялся оправдываться, хоть знал, что это бесполезно. — Он у них композицию ведет, а я всего лишь живопись.

— Всего лишь живопись! — еще пуще возмутился старый мастер. — Вы слышите? Всего лишь!

— Мастер Весель, — Рив криво усмехнулся, — вы Илена уже третий раз ругаете; на весенней выставке ругали и на юбилее Академии ругали. Он осознал и раскаивается. Раро, скажи мастеру, что раскаиваешься.

— Где он осознал? Где? Вы посмотрите на его рожу, где на ней раскаяние? — академик аж подскакивал от негодования, держась за Рамиров лацкан. — На паскудной этой роже написано утомление минувшей ночью! Интерес хлопнуть перцовой арварановки на ней написан, а не раскаяние!

Рамиро поспешно отвел взгляд от стола с бутылками и графинами.

— Из меня плохой преподаватель, мастер, — сказал он покаянно. — И королевских заказов я больше не беру, я не портретист.

Рамиро бросил преподавание после конфликта со студенткой из семьи высокого лорда, Юфилью Араньен, которой поставил "незачет" на полугодовом просмотре. Девица за пять месяцев не сделала ничего по Рамировому предмету и, ссылаясь на беременность, просила хотя бы тройку. Тройку ставят за работу, на которую можно смотреть без содрогания, отрезал Рамиро, а за пустое место я ставлю "незачет". А если молодая леди не в силах учиться, пусть возьмет академический отпуск. С Рамиро разговаривал брат Юфили, который пытался всучить взятку, муж Юфили, сулящий неприятности, декан факультета живописи, проректор, ректор, Рив Каленг и Совет профессоров. На Совете выяснилось, что господин Илен подводит коллектив, порочит репутацию Академии, компрометирует преподавательский состав, портит отчетность, не справляется со своими обязанностями и провоцирует скандалы.

Рамиро послушал-послушал и соскучился. Ему нравилось рисовать и помогать другим заниматься тем же, а от всех этих игр в поддавки становилось нестерпимо тоскливо. На следующий день он принес заявление и распрощался с преподаванием.

— С таким покровителем можно и от королевских заказов отмахнуться, — сказал профессор Глев, известный скульптор. — Рисуй себе дролери, они всегда в цене. Непреходящие, как говорит мастер Весель, ценности.

Рамиро пожал плечами, пожелал всего хорошего и сказал, что спешит, так как его ждет покровитель. Рив Каленг догнал Рамиро у лестницы.

— Не обижайся на стариков, Раро. Они считают, что ты незаслуженно удачлив. И что ты пальцем не пошевелил, чтобы эту удачу заработать.

— Они считают, что за меня пальцами шевелит господин День? Может, он еще и рисует за меня?

— У тебя хорошие картинки.

— Вот спасибо, а я не знал.

— Только малость конъюнктурные. Старики так считают.

— Угу. Картинки очень сильно конъюнктурные, и я сам эту конъюнктуру создал. Рив, а ты знаешь, что худсовет через раз заворачивает мои картинки с фолари? Потому что фолари нелюбимы нашим покровителям. И зачем вы, господин Илен, глупости рисуете, каких-то уродцев с хвостами и чешуей. Это неактуально и никому не интересно. Беда в том, что фолари, черт их дери, нравятся мне не меньше покровителей. У меня полная мастерская никому не нужных картинок, Рив. И несколько конъюнктурных, ага. Которые ездят по выставкам и делают мне имя…

Только Стеклянный Остров неизменно имеет успех. Стеклянный Остров можно рисовать сколько угодно, это всегда актуально и интересно. Стеклянный Остров, который стал сердцем Сумерек с помощью Лавена Странника и его верных.

Рамиро остановился перед картиной, которая изображала встречу короля Герейна с лордом Маренгом на реке Оре. Седой лорд, преклонив колено, приветствует братьев Лавенгов в летных комбинезонах, всех троих осеняет рвущееся на ветру белоснежное знамя с распростершей крылья каманой. Знамя держит герольд Королевы, будущий глава Управления цензуры и по совместительству покровитель некоторых художников. За спиной у братьев на фоне открытой "молнии" изображены любовно и тщательно: воспитатель королевских особ, впоследствии частный предприниматель и глава корпорации "Плазма"; его дочь, во время войны — корректировщик огня одного из трех "Глаз Врана", а после — глава охраны корпорации; за ними плечом к плечу — король Моран, дальний родственник господина Врана и первый из присягнувших Лавенгу и высокие лорды Араньен и Флавен, присягнувшие на Амалерской Встрече.

Хорошая все-таки картинка, подумал Рамиро. Жизнерадостный колорит, светлая, свежая, многодельная, Врана вон нарисовал похожего, без рисунка с натуры, без фотографии (вместо дролери на фотографиях получаются засвеченные пятна), одной только зрительной памятью руководствуясь… Рамиро написал картину к юбилейной выставке пятилетия коронации, сэн Ларан Маренг-Минор, сенешаль Герейна, купил ее в Королевскую галерею.

Посыпались заказы… Рамиро даже несколько выполнил. Поправил свое положение. Перестал мотаться наконец по съемным углам, прибрел двухуровневую квартиру-мастерскую на Липовой, с потолками семь с половиной ярдов и большущей террасой. Родительская квартира с войны стояла закрытой, Рамиро не мог ни жить там, ни сдать, ни продать ее.

Он стоял и думал про до сих пор несмытые бумажные кресты на окнах, про пятнистые от старости занавески, про пыльный отцов кульман, занимающий полкомнаты, про засохшее алоэ на окне и кошачью миску на щербатых плитках кухонного пола. И про материны запасы мыла, сахара и свечек — если мыши их не съели, под завязку набитые шкафы, бесконечные отрезы страшненького штапеля и фланели, из которых так никогда ничего не сшилось, стеллажи книг с коричневой хрупкой бумагой, брикетики сагайской туши, величайшей в то время ценности; теперь-то эту тушь, свежую, не пересушенную, можно купить в любом художественном магазине.

Спасибо братьям Лавенгам, что краски и прочее не надо заказывать едущим за рубеж приятелям или скупать ящиками, потому что Макабрины обязательно перекроют Маржину — не сегодня, так завтра — и поставки прекратятся. Или Элспена сцепятся с Югом или с теми же Макабринами и перекроют дорогу на Лагот, или Флавены сцепятся с Элспена… Вариантов, кто с кем сцепится, всегда много, результат один — товаров нет, цены взлетают до небес, мать, как волчица, рыщет по городу в поисках добычи, шкафы забиты мылом.

Зачем я сюда пришел? Смотреть на старые картинки? Вспоминать про мамины шкафы? Слушать попреки мастера?

Рамиро мрачно огляделся. Рука болела, хотелось пить и домой. С Днем еще некстати поссорился… Десире надо искать… Ньет…

Рамиро велел себе не думать об этом.

Галерея заканчивалась лестницей, ведущей к тронному залу. Оттуда шел гул, там играла музыка, клубились гости и блистали огни.

Большинство прибывших на праздник разными, не всегда честными путями добивались приглашения и уж в любом случае приложили массу усилий, чтобы попасть во дворец. Рамиро не мог вспомнить, чего ради он сюда притащился.

Сокукетсу, наконец всплыло в голове, сагайские растительные божки. Он хотел полюбоваться на сокукетсу. Надо посмотреть, чтобы приглашение зря не пропадало…

В рукотворной Моховой пещере было холодно и сыро. Ньет привычно взобрался на каменный приступок, подтянул колени к груди; мокрая парусина облепила ноги, с футболки текло. Над головой, над сводчатым, сырым, обросшим какими-то клочьями потолком празднично сиял ослепительный июньский день, проезжали машины, проходили разряженные горожане. Здесь же, под землей, была только темная стоячая вода, гулкое эхо и Мох.

Древний фолари огромным, плоским, коричнево-черным бревном лежал в своей водяной постели и угрюмо слушал Ньета. Ньет и сам толком не знал, зачем притащился сюда, под темные своды. Наверное, желание спрятаться было велико. Ну… и слабая надежда, что древний, все на свете повидавший фолари подскажет, что делать.

Он сидел, прижавшись лопатками к успокоительно-холодной стене, чувствуя выступы выщербленных кирпичей, таращился в прозрачную для любого фолари темноту и слушал булькающее Мохово ворчание.

— Ты подумай, что говоришь, Осока, — просипел Мох и шлепнул по воде хвостом. Эхо пошло гулять под сводами, зазвенели капли. — Наймарэ тебе отыскать? Так вылези на белый свет и покричи его по имени — сразу прибежит. Что, имени не знаешь? Вот незадача… Река сама не своя, все кипит, скоро кровь потечет, все из-за твари полуночной, а ты близко к ней подобраться хочешь? Потерял ты свою человечку, забудь накрепко. Он ее давно уже сожрал. И всех нас сожрет.

— Я про это не спрашиваю, — упрямо сказал Ньет. — Я не боюсь. Скажи, как его найти.

— В человечьем мире с ума сошел.

— Мох. Как его найти?

Темная, затянутая слизью вода вскипела; заметалось, забилось об стены эхо, распахнулась жуткая черная пасть с кривыми зубами — каждый с Ньетову руку. Его швырнуло об стену, провезло спиной по кирпичу. Из гладкого бревнища повылезали роговые шипы, снова ударил колючий хвост; вся пещера заполнилась чешуйчатыми изгибами.

— Наймарэ? Ар-р-р-р-р-р! Запр-р-р-росто! В Полуночи поищешь, придур-р-рок.

— Мох!

Ньет взвыл, отперся руками от склизких щупалец; один из шипов ударил близко от головы, покрошил влажный кирпич.

— Прекрати! Слышишь? Прекрати немедленно! Мох!

— Ар-р-р-р! Р-р-р-ра-а-а-ар-х!

Стены ходили ходуном — ярость древнего фолари выбивала куски непрочной кладки, сверху сыпались обрывки паутины, мокрая пыль, обломки кирпича. Раззявленная пасть воткнулась в стену, скрежетнули зубы, Ньет присел, уворачиваясь, перепрыгнул через шипастую конечность, кинулся к выходу, боясь лезть в воду. Когда воздушный карман закончился, оттолкнулся от скользкого настила, прыгнул, плюхнулся, поплыл, отчаянно работая руками и ногами, вырвался на простор Ветлуши, вырвался подальше, оглянулся — из Моховой пещеры вились лапы и щупальца — как веревки с якорями; шла сильная муть.

Чертов наймарэ. Всех перебаламутил.

Ньет никогда не думал, что старый, осклизший, как забытое в болоте бревно, и ленивый Мох с полуугасшим сознанием может так разъяриться. Совсем все плохо. Неведомо откуда выползшая Полночь ходила рядом, задевала водяные создания крылом, меняла их непрочное сознание. Мало ей человечьих детей.

Рядом вскипела вода, запели пузырьки. Кто-то рванул за плечо, больно, не играючи. Ньет огрызнулся, отпрянул, выпуская когти и плавники — как цветок распустился.

Мелькнуло искаженное злостью личико Озерки — белые нити волос, акульи треугольники зубов, растопыренные пальцы с когтями. За Ньетом волоклась алая взвесь, дымчато растворялась. Он оскалился, принял угрожающую позу. С поверхности воды раздался всплеск — несколько тяжелых тел упали в воду, зеленоватая плоть Ветлуши пошла тугими волнами, которые резью отозвались в боках и во рту.

Ньет рявкнул на Озерку, пошел круто вниз, ко дну, все больше теряя с трудом сберегаемый облик. Чешуя облепила почерневшие руки, расцвели алым и лазоревым крапчатые плавники, прозрачные водоросли волос рывками тянулись следом — ничего человеческого не осталось в нем.

В мутной воде промчалось черное тело, взвыли мириады пузырьков, Ньет кинулся, цапнул — захрустело. Он замотал головой, вцепляясь сильнее, вырвал кусок; вода мигом замутилась еще сильнее, вкус ее стал сладким, густым, кровавым. Его преследователи, еще несколько дней назад мирно игравшие на набережной, проносились сквозь эту муть, как человечьи надводные катера, закладывали широкие круги, не решаясь приблизиться к жертве.

Потеряли разум — и он вместе с ними.

Черный фолари еще дергался, терял жизнь из распоротого Ньетовыми зубами живота, движения его стали хаотичными, неровными. Озерка подплыла ближе, вцепилась в основание плавника, забыв и думать про Ньета.

Он бросил черного, стремительно ушел в придонный ил, оттолкнулся, поплыл прочь, что было сил. Над ним билось мутное ало-зеленое облако, подсвеченное полуденным солнцем, в него вплывали все новые верткие тени — его народ, его сородичи, привлеченные агонией и вкусом крови.

Ньет плыл и плыл куда глаза глядят, пока его не вынесло на песчаную отмель вдалеке от набережной. Там он с трудом выволокся на сушу и некоторое время лежал ничком, уткнув лицо в мокрый песок.