Химеры

5

— Куда пойдем? — Ньет вопросительно посмотрел на спутницу.

— Да куда угодно.

Десире в "Рампе" выпила кофе с ложкой коньяку, и теперь глаза ее блестели, она улыбалась и совсем не выглядела усталой. — Может, на набережную?

— Не думаю, что это хорошая идея. Фолари стали беспокойны.

— Почему?

— Не знаю, — он пожал плечами. — Но я чувствую. Мы же как животные — чуем что-то и воем на луну, а что именно — не знаем.

— Ты не похож на животное.

— Я просто вода. Пена. Порождение реки. Сухой тростник, — сказал он с пафосным подвыванием.

— Ты болтун, — Десире пихнула его острым локтем в бок, Ньет отпрянул, и Рамирова куртка натянулась, как парус.

— Ну и что.

Они побрели дальше.

Высокие дома, сложенные из розоватого и серого известняка, в сумерках померкли, выцвели. В перекрытых арками проулках светились фонари. Простроченное дождем небо налегало на город, удерживалось на крышах, провисало кое-где вровень с проводами.

Ветер хлопал мокрыми пластами сумрака, обдавал мелкими брызгами — как цветы поливал.

— Вон опять ваши сидят, — хмыкнул Ньет.

— Не вижу.

— Наверху, на карнизе.

Десире послушно всмотрелась в темноту, но нахохлившиеся химерки на поперечине архитрава терялись в тенях.

— Я все же не понимаю, — честно сказал Ньет. — Вы люди. Зачем это?

— Ты фолари. А живешь с человеком. Зачем тебе это?

— Ни с кем я не живу, — сердито ответил Ньет, — я сам по себе.

— Ну-ну.

Десире, похоже, на что-то обиделась, но Ньет не понял, на что. Он вытянул руку из своего рукава куртки, потянулся, подпрыгнул, обломил ветку сирени. Водопад пахнущих листвой и цветами капель обрушился на него, окончательно вымочив.

— Вот, — он протянул подношение Десире.

— Ну и вид у тебя, — рассмеялась она. — Не подлизывайся. Что вы там своим подружкам носите? Каракатиц?

— Мойву.

— Еще лучше, — Десире хихикнула.

— Ты так и не ответила на мой вопрос, — Ньет кивнул в сторону дома напротив. — Зачем вам все это?

— Мы хотим свободы.

— Свободы сидеть под дождем на карнизе?

— Ты не понимаешь! — Десире заговорила вдруг горячо и убедительно. — Наш мир — человеческий — это только малая часть огромного мира. Если не выйти за его пределы — не увидишь ничего нового. А Полночь — Полночь дарит нам власть над собой, власть поступать, как считаешь нужным. Полночь — это свобода и полет.

— Окстись, Десире, — очень серьезно сказал Ньет, стирая с ее лица холодные дождевые капли. — В Полуночи ты не найдешь ни частицы свободы. Не знаю, что там у вас рассказывают, но у полуночных все не так, как ты думаешь. Разве можно назвать свободными создания, которые не могут появиться в мире людей без позволения их господина, не могут войти ни в одну дверь без приглашения? Они скованы цепями почище ваших.

— Ты очень уверенно говоришь, — девушка не отстранилась, но в голосе ее слышалось недоверие. — Что может об этом знать рыбка из городской реки?

— Возможно, многое.

— А возможно — ничего.

Ньет не отрываясь смотрел на неподвижных химерок. Что-то было в изломанных фигурах… неправильное. У него заныло под вздохом, как бывает в предчувствии сильной грозы.

— Полуночные — наша темная половина, — уверенно сказала Десире. — У каждого человека бывает волшебная половина, надо только уметь ее позвать. У химерок она — полуночная.

— Я волшебный. У меня никакой человеческой половины нет.

— Ты просто не интересовался.

— Твои познания меня потрясают.

— У Стрева есть Учитель, он все-все про Полночь знает. А Стрев нам рассказывает. Он говорит, что в химерки только те идут, кто Чует, только избранные.

— Угу.

— Ты думаешь, мы не знаем, что в Полуночи все подчиняются Холодному Господину? — Десире нехорошо сощурилась. — Конечно, они несвободны и не могут прийти сюда без его позволения. Но приглашение человека этот запрет отменяет, не так ли? Человек снимает запрет, наймарэ делится с человеком силой и волшебством. Дарит способность летать.

— Сделка с Полуночью?

Десире снисходительно усмехнулась.

— Сделку совершают чужие друг другу существа. А родные — обмениваются дарами. Фюльгья — это твоя половина, твое как бы отражение, твой близнец. Какая сделка? Это обретение себя, целостность. Именно это обретение дарит свободу, Ньет, а вовсе не Полночь как таковая. Не такие уж мы идиоты, как ты думаешь.

— Десире, все это очень сложно для такого олуха, как я. Но хорошо — пусть ты права и твой Стрев не просто глупый человеческий детеныш. Я только одного не понимаю: почему вы решили, что ваши темные половины — наймарэ? В Полуночи множество разных созданий, некоторые живут совсем рядом с людьми. Некоторые настолько слабы и неразумны, что закон Холодного Господина над ними не властен. Они что-то вроде тараканов или крыс — кишат по темным углам, жрут человечью злобу и страх.

Десире сжала губы.

— Ну ладно, этих не считаем, считаем разумных… в большей или меньшей степени, — продолжил Ньет. — Вот гримы, например, которые кладбища сторожат. Один, которого я видел, выглядел как собака. А другой — в точности как пегий боров. С чего твой Стрев решил, что его близнец — высший демон, наймарэ, а не кладбищенская свинья?

— Я же сказала, что у химер темная половина — всегда крылатая. Ты хоть раз в жизни наймарэ видел?

— Нет.

— Ну вот и помолчи тогда.

Ньет обиженно замолк, и они некоторое время шли рядом, не произнося ни слова.

Странные эти люди, все им неймется, хочется заглянуть туда, куда не просят, сунуть руки и голову. Неудивительно, что потом — ам! — головы-то и нет. Отважно лезут туда, где не хватает познаний — да и не может хватать.

Он никогда не видел наймарэ — и не рвался увидеть.

Что-то темное мелькнуло в воздухе, Ньет вскинулся, оттолкнул девушку. Раздался удар о мокрую мостовую, разлетелись брызги.

Десире вскрикнула, потом зажала себе рот ладонью.

Ньет подбежал, опустился на колени рядом с неподвижным телом в причудливых тряпках.

Белые волосы распустились в луже, как водоросли, окрасились мутной чернотой. Желтый свет фонарей бесстрастно выхватывал остановившиеся глаза, неловко заломленную руку в обрезанной перчатке.

Не дышит.

Ньет глянул вверх. Никого. Как растворились.

— Опасно сидеть на мокрых крышах.

— Иногда… такое случается… — пролепетала Десире. — Редко. Мы считаем, что…

— Десире, — Ньет поднялся на ноги. — Вы самоубийцы. Вы не понимаете, куда суетесь. Я…

— Ты бы лучше шел отсюда, — зло ответила девушка. — У тебя даже документов нет. Сейчас муниципалы приедут.

Она коротко глянула на тело упавшей химерки и снова прижала руку ко рту.

Ноги сами донесли Ньета до портовых ворот. Он опомнился, только когда в сознание пробился шум неумолчно работающих механизмов, гудки портовой железной дороги и тяжкий шум моря.

Он передернул плечами под мокрой курткой, в которой болталась тяжелая связка ключей, потом независимо сунул руки в карманы и начал спускаться по лестнице. Восточная часть Карамельной бухты уже окрасилась розовым — летние ночи короткие. Дождь утих, и мостовые начинали парить, высыхая.

На душе у Ньета было тяжело, и он побрел к морю — мимо приземистых офисов судовладельческих и транспортных компаний, мимо курганов кварцевого песка и светлого щебня, мимо штабелей кедровых бревен, которые везли из Доброй Ловли.

Катандерана испокон веков торговала и с Севером, и с Югом.

Схваченное каменными тисками молов море лежало далеко внизу, обманчиво спокойное, смирившееся.

Соленая вода плескалась в доках, между стрелами причалов, шла мелкой рябью, не притязая на большее.

Ньет чуял, как ходят на глубине рыбы, как втекает в бухту пресная вода забранной в трубу Ветлуши и Королевского канала. Как покачиваются на несильной волне тяжелые тела кораблей и натягиваются железные якорные цепи.

За всю жизнь ему не приходила в голову мысль, что до моря можно дойти посуху.

Как завороженный он смотрел на объеденную портовым строительством береговую линию, на серое бесконечное пространство за ней и на вспыхивающие белым крылья чаек.

Гибель себе подобного для фолари — неприятное, но обычное дело.

Что там с этим у людей — Ньет не знал.

Целыми веками они строят и строят, сминают реальность, как тряпку, выгораживая себе клочки обжитого пространства. Так им кажется безопаснее. Но в складках часто могут спрятаться и другие.

В порту, как и в городе, были слепые пятна, нехоженые людьми закоулки, целые заброшенные доки, в которых стоит зеленоватая вода и гуляет эхо. Так получалось, что среди кипящей днем и ночью портовой суеты эти места оставались пустыми и редко кто попадал туда.

В потерянных доках были свои жители.

Человек сказал бы — Ньетовы братья и сестры, но фолари не признают родства.

Ньет прошелся по причалу, зажмуривая глаза от яркого света восходящего солнца, повернулся к берегу спиной. Снова длинно прогудел поезд, и каменный блок, опутанный тросами, поплыл по воздуху, болтаясь под стрелой крана.

Оборванная компания появилась незаметно, неслышно, как всплывает из глубин пузырь воздуха. Ньет только и успел, что обернуться.

— Глядите-ка, пресноводное к нам пожаловало, — раздался неприятный тягучий голос.

— Ты смотри, бульк — и потонешь, — поддержал его другой. — Тут у берега высоко.

— И глубоко.

— И вода соле-е-е-еная.

Трое приморских фолари стояли в самом начале причала, перегораживая путь к спасению. Лохматые, до черноты загорелые, на скулах и предплечьях тускло посверкивает иссиня-черная чешуя, одежка затрепанная, выгоревшая на солнце. Трое — нет, четверо, — еще одна девица, то ли пьяная, то ли больная, висит на локте одного из забияк, безучастно смотрит вперед белыми, как у снулой рыбины, глазами.

Ньет выпрямился и украдкой поглядел по сторонам.

Вот что значит жить с людьми, совсем чутье потерял.

— И что же рыбочке в наших водах надобно? — издеваясь, протянул предводитель. Черные без белков глаза под неровными выгоревшими прядями, кривая ухмылка. — Может, ей жить надоело…

Ньет молча начал обходить их, на всякий случай стараясь не поворачиваться спиной.

Можно было бы прыгнуть в воду и мигом заплыть в трубу, из которой вытекает Ветлуша, но в кармане куртки звякали чертовы ключи, и Ньет отчаянно боялся их потерять.

Да и соревноваться в скорости с клыкастыми тварями, которых хлебом не корми — дай погонять жертву в мутной прибрежной воде, он не собирался.

— Вы тоже болеете, — сказал он вдруг, хотя не собирался с ними разговаривать. — И до вас это добралось.

Приморские молчали и враждебно пялились. Их вожак растерянно глянул на вяло поводившую головой девицу, словно впервые ее увидел.

— Рыбочка еще и языком треплет.

— Как давно у вас начали погибать товарищи? — громко спросил Ньет, не переставая медленно продвигаться к спасительной набережной. — Сначала все время спит, а потом начинает распадаться… да? А кто-то теряет человечий облик и все больше дичает, а потом и разговаривать не хочет. А кого-то вы просто искали — и не нашли?

— Ерунду треплешь, — неуверенно возразил черноглазый. — Всегда кто-то засыпает. Так всегда было.

— Но сейчас слишком часто, правда ведь?

Молчание. Девица вдруг захныкала и вцепилась черноглазому в бок птичьими когтями. Рука у нее была тощая, жилистая, из бугорков на синеватой коже торчали ости еле проклюнувшихся перьев. Черноглазый только моргнул, даже не пошевелился.

Ньет смотрел в ничего не выражающие немигающие глаза приморского и чувствовал жалость. Жалость, которая заняла место страха, и место надежды, и место тоски.

Должно быть, если плыть далеко-далеко, на десятки дней пути, и отыскать могущественных морских фолари, которые подобны горам и плавучим островам, чьи тела подобны льдистым торосам или тянутся на многие мили, чешуйчатые, страшные… даже если найти их, то и там увидишь упадок, непрекращающийся сон, медленное умирание.

Соленые волны размывают их, как размыли бы выветрившийся камень.

Неужели мой народ обречен…

— У нас то же самое, — с горечью сказал Ньет. — Все, как я сказал. Это началось не вчера.

— Ты вот что, проваливай отсюда, — прошипел черноглазый. — Катись в свою воду, а то, не ровен час, захлебнешься в нашей.

Ньет почти уже выбрался с причала на набережную, как вдруг один из приятелей черноглазого выбросил вперед оплетенную жилами руку и сгреб фолари за грудки.

— Сурприз, — прохрипел он, стискивая воротник куртки так, что у Ньета стало темнеть в глазах, и скаля сахарно-белые клыки.

Потом потемнело совсем, а еще потом темнота вдруг взорвалась яркой вспышкой и оглушительными криками чаек.

Утром поднялся ветер, разогнал облака, разгладил серое светлое небо. Сырые улицы пахли тополиной листвой, свежестью и новым, едва початым летом. Солнце взошло за домами. Серое небо просияло, словно опал, поперек пустых улиц легли длинные бледные тени и длинные полосы розоватого света. Над рекой кружили чайки, взблескивая белыми крыльями. Железнодорожный мост через Ветлушу мягко прорисовывался в дымке — сложный ажур ферм, сиреневые тени; изгибы берега, университетский городок в золотых яблоневых садах, туман над излучиной…

Рамиро брел домой, немного одуревший от бессонницы и выветрившегося хмеля. Старый стал, степенный, отвык от ночных гулянок. Уже не студент, и даже не "молодой, подающий надежды". Он давно ничего никому не подавал. Или покупал, или дарил.

Фоларийский табор на набережной, похоже, никогда не засыпал. А сейчас, пока город не проснулся, он распространился даже на проезжую часть — по пустой дороге бродили три черные лошади (хвост у одной был змеиный, очень длинный), поперек полос пешеходного перехода растянулся бурый, как бревно, утыканный шипами вурм. На той стороне улицы, под окнами домов, расселась на газоне пестрая компания. Рамиро остановился, разглядывая красивых фоларийских девок — водопады блестящих волос, перевитых тюльпанами (сорванных во-он с той клумбы и неувядающих в буйных гривах до самого вечера), голые руки, босые ноги с когтищами, цветастые шали, похожие на плавники… а может, и в самом деле плавники.

Напротив девиц — руки в брюки — покачивался на нетвердых ногах расхристанный студентик. Рубашка под пиджаком навыпуск, университетский значок на лацкане, кепка на затылке, под кепкой — встрепанные вихры. На губе — папироска. Полупьяный — или полутрезвый, явно пришел за дармовой любовью. А вон и приятели его стоят в отдалении, у витрин закрытого магазина, ждут результата переговоров.

Студенческие общежития тут недалеко, господа ваганты время от времени ходят на набережную за приключениями. Как правило, после хорошей гулянки — когда уже море по колено и хвост у дамы никого не смутит. Фоларицы дарили благосклонностью не всех и не часто, и если тебя обласкали вчера, то не факт, что вспомнят и обласкают завтра.

У студентика, похоже, не заладилось. Девицы смеялись, дразнились, скалили зубки, дергали его за рубаху и за брючины, но идти с ним не собирались. Одна, с зеленой, легкой как пух шевелюрой, разинула ротик и выстрелила в его сторону длинным ящеричьим языком. Парень сплюнул папиросу, ухватил ее за руку и потащил на себя. Хихикая, девица повалилась на траву, проехала пару шагов на животе, потом вдруг немыслимо изогнулась, поднимая в воздух ноги и таз, свернула гибкое тело кольцом, поставив ступни перед плечами — и студент от неожиданности выпустил ее. Грянул смех, остальные девахи, как по команде, опрокинулись, кувыркнулись назад, группа распалась, раскатилась клубками по газону.

Рамиро моргнул, в который раз пропустив метаморфозу — уже не девушки, а собаки кувыркались по траве, вскакивали на лапы и с лаем кидались на остолбеневшего студента.

Затрещала ткань, икра неудачника оголилась. Он очнулся, кинулся бежать, тяжело топая и мотаясь из стороны в сторону. А за ним, гавкая, подпрыгивая, крутясь колесом, катилась свора рослых дворняг, черных и шакальего окраса.

Приятели студентика тихо сгинули в переулке. Рамиро еще долго видел, как по аллее на той стороне дороги фоларицы гонят неудачника, перекидывая его друг другу, как тряпичный мяч. Ничего, парню полезно пробежаться по утренней прохладе, протрезвеет. И похмелье быстренько выветрится. А пара прорех на штанах и потерянная кепка — не самый плохой итог суточного загула.

Надеюсь, Ньету с девушкой повезло больше. Рамиро усмехнулся, покачал головой. Странный фолареныш. Так похож на человека, умеет жить с людьми — Рамиро явно не первый, с кем он близко общался. Похоже, Ньет поставил себе задачу влиться в человеческий социум и целеустремленно добивается ее.

Фолари — целеустремленно чего-то добивается?

Кто бы еще пару недель назад такое сказал — Рамиро б только отмахнулся. Не бывает. Фолари аморфны, фоларийский табор — не социум, это просто пена на прибрежном песке; единственное, что связывает всех этих удивительных, таких разных существ — вода. Когда-то, наверное, все было по-другому, иначе как бы им удалось построить Стеклянный Остров?

За спиной забибикало, мимо проползла поливальная машина. Собаки и лошади сопровождали ее, как дельфины сопровождают теплоход, весело прыгая в широком веере горизонтальных струй. Рамиро отступил к чугунному парапету набережной, но ему все равно окатило ботинки.

Рамиро шагнул из лифта на площадку, хлопая себя по карманам и пытаясь вспомнить, куда же дел ключи. И остановился столбом — на коврике под дверью, выставив острые коленки, сидел мальчишка. Сидел под его, Рамировой, курткой как под плащ-палаткой. Мальчишка поднял голову и шмыгнул носом.

— Ньет! Ты чего здесь сидишь? Почему внутрь не вошел?

— Ключи… вот, — парень стряхнул с плеч куртку и протянул ее Рамиро. Рука была ржавой по самое запястье.

Футболка оказалась залита пурпуром. Ньет снова шмыгнул носом, оттянул относительно чистый край и утер кровищу.

— Подрался? Кто тебя так? — Щелкнул замок. — Заходи. Давай в ванную. Сильно течет?

— Не… да не, я ничего… да все нодмально!

Рамиро втиснулся в ванную следом за Ньетом, подождал, пока алая струя в раковине порозовеет, сдернул с вешалки полотенце, намочил. Повернул чумазую рожицу к себе.

— Таким ударом убить можно, — пробурчал он, осторожно обтирая повреждения. — Во расквасили. С кем ты сцепился-то? Девушка цела? Сними футболку, вся мокрая. — Отжал полотенце, намочил снова. — Иди на диван и лежи, пока кровь не остановится. Голову откинь… вот так. И не опускай.

В комнате он скинул с дивана рулоны крафта и какие-то наброски.

— Ложись.

— Десиде дома, — невнятно сказал Ньет. — Да все со мной в подядке…

— Конечно, в порядке, иначе я бы скорую вызвал. Ничего, до свадьбы заживет.

— Это потом, в подту… зашел на чужую тедитодию. Один был…

— В порт шлялся… — Рамиро сел на край дивана, с силой потер лицо ладонями. — Я тут, понимаешь, ночь не спал, думал, Ньет парень шустрый, своего не упустит… Своего он не упустил, словил, ага. Разукрасили тебя на славу. Эх ты, герой!

Ньет зыркнул обиженно и натянул мокрое полотенце на физиономию. Рамиро зевнул, посмотрел на часы. Вытащил из нагрудного кармана пачку, вытряс на ладонь горстку табачных крошек, разочарованно посмотрел внутрь. Все папиросы он выкурил еще в кафе.

— В дом-то чего не вошел, под дверью сидел?

— Ключи… железные.

— А тряпкой прихватить? Не догадался?

Ньет поджал губы. Мокрые вихры торчали из-под полотенца. Ребра можно было посчитать даже сквозь грудные мышцы. Голая грудь бледная, узкая, в бурых разводах подсохшей крови. Красная кровь, самая на вид обыкновенная. И анатомия вполне человеческая. Если бы не когти…

— Мне к девяти на Журавью Косу ехать. Вот ведь черт, не прогуляешь, полосу рабочие оштукатурят — хочешь не хочешь, поезжай расписывать. А-а-а-ы-ы-ы-ы-ы-ы! — зевнул еще раз. — Ты лежи, спи давай. Я тоже два часика посплю.

Прежде чем рухнуть на два часика, Рамиро принес с антресолей плед и кинул мальчишке. Поднял край полотенца, полюбовался на распухший нос. Кровь остановилась. Вокруг правого глаза обрисовался лиловый ореол, сам глаз плохо открывался. Выглядел Ньет довольно жалко.

— Сегодня сиди дома и лечи синяк. Пожрать найдешь в холодильнике, там яйца и колбаса. Уйду — будить не буду, запру тебя. Вечером вернусь. А-а-а-ы-ы-ы! Все, два часа мои.

Ньет полежал под колючим пледом, повертелся, потом неслышно поднялся. Человек спал как застреленный, забравшись на свои антресоли. Было тихо, в гулкой и огромной пустой комнате звенела муха.

Прошел по мастерской, выглянул в здоровенное окно, которое наклонно шло почти до пола. За окном виднелась засыпанная цветным гравием площадка, кадки с темно-зелеными кустами. Он уже знал, что неприметная дверь под антресолями ведет на широченную террасу, идущую вокруг всего здания.

Солнце поднималось, и в окно, обращенное на восток, протянулись косые утренние лучи.

Ноющая боль в носу малость стихла.

Ньет потыркался по углам, заскучал, взял с подоконника старый альбом в покоричневевшей от времени картонной обложке. Сел на пол, полистал, осторожно переворачивая страницы.

Наброски, много, — карандашом, акварелью; края листов истрепаны.

Драконы, морские твари, невиданные уродцы, каких и среди фолари-то нечасто встретишь. Светловолосый альфар в потертой гимнастерке — взгляд гневный, видно, опять обиделся на что-то. Карлик с бородой, заплетенной косицами. Черноволосый небритый парень с беспечной улыбкой, на коленях какое-то людское оружие. Рисунок на хрусткой бумаге в мелкую клетку, — явно был сложен, а потом расправлен. Девка с рыбьим хвостом. Змея с плавниками, закрученная в немыслимый узел.

Смешно, подумал Ньет. Идешь к людям, чтобы понять, как они живут, что дает им силы и возможность менять мир вокруг себя. И встречаешь свое отражение в кривом зеркале.

Он перевернул еще страницу и застыл.

Стеклянный Остров.

Он никогда не видел этого места, но знал, что это оно. Каждый фолари узнал бы.

Несколько быстрых, небрежных набросков — вперемешку с портретами красавца альфара и немыслимыми почеркушками на полях. Карандаш господина Илена был лишен всякой пристойности — в том виде, как ее понимают люди. Вряд ли он кому-нибудь показывал своих зубастых тварей.

И он рисовал Стеклянный Остров.

Ньет долго смотрел на проявляющиеся из тумана над морем очертания отвесных скал. Луна висела над островом, круглая, нарисованная одним точным движением карандаша. Темнели сосновые разлапистые кроны.

Следующая страница.

День, растрепанный и измученный, спит прямо на земле, подложив ладони под голову. На щеке темное пятно, рот приоткрыт.

Ньет зажмурил глаза от ненависти и некоторое время сидел, вглядываясь в алые пятна, плавающие в темноте. Потом вернулся к предыдущему рисунку.

Столб света, по странной прихоти художника поросший деревьями и вставший над темным морем.

Потерянная нами земля.

Хлопнула входная дверь, через некоторое время послышался шум мотора под окнами.

Человек уехал, напрочь забыв про него по своему обыкновению, а Ньет и не заметил.