Хищная книга

Нет, я даже не могу держать себя в руках. Я полностью в ваших руках. Начинается уже второе действие, а я обречено на бездействие, потому что действие протекает во мне. А ведь еще Шекспир говорил, что в жизни у мужчины семь действий, в которых он играет семь ролей[12].

С книгами проще, у них только начало, середина и конец. Но теперь, когда Миранда и шпион встретились, это конец начала или начало конца. С этих пор, как бы мне ни хотелось крикнуть ей: не слушай, не ходи туда, — она идет, она меня не слышит, а у меня нет голоса.

Мне бы надо было родиться путеводителем.

Что-то я совсем расклеился, но я у вас в руках, и надеюсь, вы сможете что-нибудь со всем этим сделать. Как все грустно.

12 Чистилище разума

В ИНУЮ МИНУТУ, КОГДА ВЫ ДЕРЖИТЕ МЕНЯ В РУКАХ, и мы снова вместе, вы и я, и все вокруг нас тонет в несущественности, и мы с вами подобны двум заговорщикам в этой интриге слов и воображения, мне представляется, что вы, может быть, находитесь в центре мироздания. Весь мир принадлежит вам, вы создаете его, и он ваш.

Собственно, будь я заурядным рационалистом-картезианцем, я мог бы утверждать, что все находящееся вне нашего разума не имеет никаких доказательств своего существования, — если оно не порождает у нас никакого чувственного восприятия, не участвует в нашем чувственном опыте, это все равно что его не существует вовсе. А в таком случае вы и в самом деле чувственный пуп земли, и мир вращается вокруг вас.

Однако в силу моего всеведения мне хорошо известно, что мир продолжает вращаться сам по себе, что бы вы ни делали в попытке остановить его.

Разумеется, при нашем эгоизме мы иногда готовы поверить, что мир есть плод нашего воображения. Мы можем вообразить себе, будто бы он просто не существует, когда мы о нем не думаем. А в истории Миранды сейчас как раз наступил такой момент, когда она забыла обо всем на свете. Итак, Миранда направилась к турникету, сопровождаемая этим гипертрофированно мускулистым кретином с нелепым имечком Фердинанд Ксавьер.

Простите, я изо всех сил стараюсь не осуждать его, но учтите, пожалуйста, как мне трудно.

Она подошла к турникету и в блаженных грезах забыла о своих подругах, неприятностях и тревогах. Она ощущала только его близость. В этой ожившей мечте все фантазии превращались в реальность, и Миранда забыла о Троцком и гигиенических прокладках, о Флирте и Барри, даже о Мерсии. На ближайшие несколько часов своего экстаза она отправила их в чистилище разума, на склад забытых вещей. Эта темница памяти, где подследственные мелочи теснятся на одних нарах с репрессированными сожалениями и пожизненно осужденными воспоминаниями о минутах позора. Они загнаны в катакомбы забвения, но только и ждут момента повтора, аналогичного случая или ситуации, чтобы вырваться на волю и наполнить сердце человека стыдом за самого себя.

Итак, Мерсия в действительности не исчезла, когда Миранда перестала о ней думать. Она не пропала, не испарилась, не томилась в тюрьме забвения Миранды. Абсолютно не ведая, что потрясает самые основы солипсизма, Мерсия продолжала жить, дышать и злиться на мужчин. Она сохранила способность пудриться, краситься и думать.

И вот о чем она думала: о Миранде.

В раздевалке, поднеся к ресницам карандаш и глядя в зеркало, Мерсия не могла отделаться от мысли, что, будь все нормально, они с Мирандой давно бы переговорили, договорились, нашли бы общий язык — мужчинам на погибель. Ей начинало по-настоящему не хватать Миранды, такой благодарной слушательницы. В непривычном молчании Мерсия рассеянно накладывала тени на веки толстым слоем, пока не стала выглядеть как что-то среднее между пандой и актрисой немого кино. На мгновение ей почудилось, что она — Луиза Брукс. Она широко раскрыла глаза и прикусила край ладони, как делала эта звезда Великого немого, когда к ней приближалось какое-нибудь зло, чаще всего — мужчина.

Однако Мерсия начала уже осознавать и то, что главная неприятность, когда не с кем поболтать, — остается слишком много времени для размышлений.

Ничем не прерываемые мысли принялись неумолимо выстраиваться в логические цепочки, один тезис сменялся другим, создавая полное ощущение, что в конце концов цепочка умозаключений приведет ее к какому-то выводу. И вывод этот, безусловно, должен будет иметь какое-то отношение к Миранде.

Мерсия продела руки в рукава куртки.

Как все же нелепо, когда мужчины подают тебе пальто, как будто ты дите малое, а ты, конечно, никак не можешь попасть в рукава, потому что не привыкла, чтобы они были там, где их держат.

Выходная дверь.

Похоже, это делается специально, чтобы подчеркнуть, какая ты неуклюжая, потому что женщина.

Через полуосвещенный Второй этаж.

Разве «галантность» — это не просто набор сигналов, которые мужчины подают женщинам, чтобы показать, что они все еще главные?

Вниз по лестнице к служебному входу.

Но почему бы тогда не эксплуатировать это притворное смирение, не извлекать выгоду из этих насквозь фальшивых ритуалов?

Улыбнуться уборщице, уж конечно, это не мужчина.

Может быть, мужчины открывают нам дверь и подают пальто, потому что не способны на подлинную, искреннюю заботу.

Улыбнуться охраннику, который придерживает открытую дверь на улицу.

Следовательно, никак нельзя доверять «галантным» мужчинам, потому что все это ложь, одна показуха.

Окинуть презрительным взглядом приближающегося мужчину, который уставился на титьки.

Это фальшивое уважение, наглый обман.

Нахмуриться на мужчину, не отрывающего глаз от титек, глянув ему вниз на ширинку, коварно улыбнуться.

Им невозможно доверять.

Отлично, он шарит рукой по ширинке и покраснел, проехали.

Но Миранда попалась на этот галантный треп.

Дойти до метро.

Ее элементарно эксплуатируют Мальчик-грязный-пальчик и Флирт — мужчины, возомнившие, будто бы они точно знают, что ей всего-то и нужно, что обычный романтический флер.

Надуть губки на очкастого мужчину в очереди за билетами.

Ясно, что сейчас она очень уязвима.

Слегка коснуться бедром очкарика, скорее всего, эксгибициониста, вон он как вспотел.

И все же сейчас Миранде будет чуть легче принять горькую правду о мужчинах.

Подмигнуть ему; точно, даже очки запотели.

И пока Мерсия стояла в очереди, мысли о Миранде ее не отпускали, так что, когда она наконец добралась до автомата с его рядами кнопок, она уже не удивлялась себе самой, нажимая кнопку «Голдхоук-роуд».

Сходным образом, совершенно не подозревая, что потрясает самые основы эгоцентрической философии, Питер Перегноуз тоже не намерен был дематериализоваться только потому, что Миранде стало не до него. И точно так же, словно по команде свыше, он сел в следующий поезд до «Голдхоук-роуд», задумав самостоятельно обследовать дом, где живет девица Браун, ныне объект наружного наблюдения под кодовым обозначением «Червонный интерес».

Осмотрев снаружи обшарпанные стены дома, Питер поднялся на крылечко мимо спящего бомжа, чтобы проверить домофон. Поскольку до сеанса связи с Ультрой делать было нечего, он решил скоротать время в каком-нибудь баре неподалеку. Судя по всему, единственным вариантом был аляповатый паб в австралийском стиле, где он и обосновался с кружкой местного пива, не без юмора названного «Старые подштанники Брюса» или как-то в этом духе.

Питер долго приставал к Ультре, клянчил хоть какую-нибудь роль в операции, но теперь воспринимал все это как свое унижение. Инструкции ему были даны достаточно ясные, но противно все-таки получать их от человека, который на два десятка лет тебя моложе.

А ведь на его месте мог быть он сам, он мог бы быть не Ляписом, а Ультрой. Ему бы это удалось, если бы он поступил в Кембридж, а не в занюханный Политехникум Гулля, что удалось бы ему, если бы он лучше выглядел на собеседовании с этими высокомерными ублюдками преподавателями, что удалось бы ему, если бы он сдал выпускной экзамен по английской литературе, что удалось бы ему, если бы он удосужился действительно прочесть эту «Историю Тома Джонса, гаденыша» и «Хрюшку Доррит», что удалось бы ему, если бы он не был так занят, заклеивая свои надувные резиновые игрушки, чего бы он не делал, если бы его мамаша была чуть построже и заставила его учить уроки, что удалось бы ей, будь рядом его отец, что тому удалось бы, если бы мамаша его так не пилила, что удалось бы ей, если бы она вышла замуж за кого-нибудь чуть поумнее и чуть меньше пьющего. Все это их вина, заключил он — не в первый раз и даже не в двадцатитысячный, так как уже лет сорок упражнялся в поиске виновных. И всякий раз, когда он оставался наедине со своими мыслями, цепочка умозаключений вела прямиком к его родителям, потому что больше, в сущности, некого было винить за его несложившуюся жизнь. И Питер Перегноуз заглянул в лужицу пива, растекавшуюся от его кружки.

Итак. Теперь он кое к чему пришел. Ультра показал ему, как незаметно преследовать человека, как дать почувствовать слежку, но оставаться невидимым. Как повторять все движения объекта, а потом затеряться в толпе. Как пользоваться развернутой газетой, чтобы пасти объект в помещении. И все это было проделано превосходно, похвалил сам себя Питер. Только из-за досадного приступа легкой паники он вошел в один вагон с «Червонным интересом». Нет, в самом деле, а если бы Ультра перепутал вагоны и они ее потеряли бы? Конечно, как только он заметил в вагоне Ультру, он должен был выйти, но двери уже закрылись, и все они оказались заперты в одном вагоне. Потом она его узнала и набросилась на него, эта одуревшая сучка. Оправу очков помяла. Может быть, испортила ему перспективы и дальше участвовать в операциях. Еще один глоток «старых подштанников». Горькое пьют от горечи.

Сказать, что Барри тоже продолжал автономное существование, означало бы предполагать независимость и самоопределение, которых у него попросту не было. Но ведь если бы его существование зависело от того, думают ли о нем другие люди, он бы и вообще существовать не начал. Даже его родители думать о нем не думали на протяжении нескольких месяцев после своего свидания на заднем сиденье «форда», пока приступы тошноты не привели его мать в кабинет врача, где она узнала, какими тяжелыми бывают последствия легкомыслия — свыше трех килограммов весом.

Одиноко сидящий в раздевалке для персонала Барри отнюдь не хотел еще раз встречаться с Мерсией и стыдливо спрятался в душевой, когда заслышал ее шаги. Он то и дело порывался выйти из своего укрытия, но все не мог дождаться подходящего момента, поэтому вынужден был томиться, пока девушки не ушли. Конечно, ему надо было не теряться, а бесцеремонно прорываться к выходу, но без компании других кретинов ему как-то не хватало бесцеремонности. Барри стоял и слушал, и решил, что ненавидит их. Да, он ненавидел девушек. Барри вспомнил о школе, где в порядке вещей было ненавидеть девушек, и подумал, что тогда ему, может быть, последний раз в жизни было с ними легко.

Барри решил, что ему надо выпить.

— Освальд! — крикнула миссис О’Шейник из кухни, когда муж вошел в дверь. Мистер О’Шейник подумал, как бы ему хотелось быть плодом чьего-нибудь воображения и чтобы о нем на пару часиков забыли. Тогда он смог бы отдохнуть от существования.

— Сегодня четверг, — услышал он голос миссис О’Шейник, вешая свою шляпу, отдаленно напоминавшую шлем колониста, и размышляя, почему в наши дни вообше не носят шляп.

— Сюрприз в четверг вечером, — ворковала миссис О’Шейник. Прошло уже много лет с тех пор, как этот «сюрприз» действительно был сюрпризом. Может быть, все дело в том, что сейчас принято делать себе безумно дорогие прически, а в шляпе такой прической не пофорсишь.

— Я на кухне, — ворвался в его мысли уже чуть более требовательный голос. Разумеется, она на кухне, она была на кухне каждый четверг в течение последних двадцати лет. Но если задуматься о том, сколько тепла уходит из организма, когда нет шляпы, то не приходится удивляться, что столько народу зимой простужается.

— Я мою посуду на кухне, — раздался нетерпеливый призыв. Мистер О’Шейник помнил, как в 1972 году пришел в четверг вечером с работы, точнее, он заставлял себя помнить. Тогда миссис О’Шейник только что прочитала в первом номере журнала «Космополис» статью «Как удержать мужа». Там было сказано, что нужно сексуально раскрепоститься, надеть возбуждающий экзотический наряд и вместе с мужем дать волю своим эротическим фантазиям. Откуда ей было знать, что уже в следующем номере появится статья «Как найти себе мужа получше», а вскоре и статья «Кому вообще нужны мужья», тем более догадаться, что три этих дежурных заголовка будут появляться по очереди на протяжении следующих двадцати лет. По молчаливому уговору миссис О’Шейник терпела его «причуды» — собачьи ошейники и плетки — вечером в воскресенье. И все-таки не было недели, когда выполнение супружеских обязанностей в четверг не вызывало бы у мистера О’Шейника животный ужас.

Мистер О’Шейник тащился по прихожей. Конечно, существуют всякие там бейсбольные кепочки, но в приличном обществе они неуместны. В тот незабываемый четверг 1972 года миссис О’Шейник приветствовала его на кухне обнаженными ягодицами, по-юношески гладкими и упругими, подрагивающими чуть ниже подола крошечной черной юбки, так как посуду она мыла в наряде «французской горничной». Ее вытянутые напряженные ноги, прямые и стройные, слегка расставленные наподобие циркуля и упирающиеся в пол высокими каблуками черных туфель, ритмично подавались вверх и вниз в такт движениям рук миссис О’Шейник, которая не уставала надраивать керамическую миску стальной щеткой; и вид этих соблазнительно посверкивающих крепких ляжек вызвал у мистера О’Шейника такой выброс сексуального адреналина, что это стало сюрпризом для самой миссис О’Шейник, окончательно взмыленной вместе с остатками своей эротической спецодежды.

Но за двадцать лет еженедельных повторов сюрприз может несколько потускнеть. Двадцать лет — макароны и геморрой, воскресные пикники и дети, чесотка и целлюлит, а наряд горничной, ветшая, успел смениться десятки раз в калейдоскопе разнообразных оттенков черного — и все это наполняло мистера О’Шейника ползучим ужасом перед возвращением домой по четвергам. Уже проходя мимо шкафа на лестнице, он захромал от одной мысли о виде двух давно расплывшихся, мучнисто-белых, изрытых оспинами, варикозных окороков, угрожающе раскачивающихся в такт мытью грязной посуды. Со вздохом открывая дверь кухни, мистер О’Шейник поражался про себя, что береты с помпоном носили только тогда, когда шел снег.

Даже обо мне. В тот момент Миранда забыла даже обо мне. Впрочем, и я тоже не исчез. Не знаю, был ли это первый случай, когда я отсутствовал в ее мыслях, но в этот раз мне было намного больнее, а самое обидное — что вытеснил всех нас Фердинанд, который вызывал у меня растущую неприязнь. Мне пришлось болтаться в ее сумочке и слушать, как они переходят на омерзительно дружескую ногу.

Такси остановилось у его дома в Бейсуотере, и Фердинанд попросил таксиста подождать их, тем самым тактично развеяв любые опасения, которые мог внушать Миранде визит на лежбище незнакомого холостяка. Это он, а не я, назвал свои апартаменты «лежбищем холостяка», когда приглашал ее войти. Как-то старомодно и напыщенно — «холостяк». Думаю, это определенно что-то говорит о нем. «Добро пожаловать ко мне, — сказал он, — вот оно, это лежбище холостяка». А меня передернуло от бархатной слащавости этого человека, если не правильнее будет называть его «котом», потому что на морского котика на лежбище он все-таки не похож. По-моему, его слова прозвучали бы правдоподобнее, если бы он носил черную водолазку, вельветовые брюки дудочкой, курил смятую цигарку «Житан» и, для полноты картины, к месту и не к месту цитировал вирши битников.

И квартира его не выглядела ни как «лежбище» в любом значении этого слова, понятном рядовому хиппи, ни как пристанище «холостяка» в любом доступном для обычного неженатого мужчины смысле. Где фенечки и амулеты, где крутые постеры, где разбросанные по полу пустые пакеты и бутылки? Где заплесневевшие куски недоеденной пиццы, где завалы грязных носков, увенчанные чашками со странным настоем из чайных пакетиков и табачных окурков? Где «мужские изделия», где скомканные салфетки, где прожженные сигаретами дыры на софе?

Это было лежбище холостяка из «Сумеречной зоны», обитель призраков в мире четвертого измерения, какую вам удастся увидеть только в мистических фильмах. Жилище, которое указывало, что принадлежит богатому мужчине, не уточняя, что он за человек. Выдержанная в черно-белой гамме обстановка заставляла вспомнить знаменитую «модель Т»[13] Генри Форда, у которой кузов «может быть любого цвета, если этот цвет — черный». Сотни оттенков черного, чуточку серого, обилие стекла и хрома. Стены, напоминающие своим серо-стальным цветом борт крейсера, были испещрены абстрактными изображениями неопределенного цвета и смысла. Безукоризненной чистотой сиял и единственный признак жизни, если можно его так назвать, — номер «Файненшлт таймс» с острым как бритва, словно проутюженным сгибом, аккуратно сложенный на уголке стеклянного кофейного столика. Нет, это не было лежбище холостяка. Конспиративная квартира военной разведки, предназначенная для секретных переговоров и совещаний, обставленная не хватающими с неба звезд декораторами из «Сикрет сервис», — вот так правильней. Да-да, они существуют, и хотя название их должности звучит для военно-разведывательного мачо не бог весть как, но они-то именуют себя «инженерами камуфляжа» и пытаются забыть, что их сочли слишком серыми, слишком бескрылыми, слишком заурядными для службы в спецподразделениях ВВС. Думаю, об этом уже можно рассказать, не создавая угрозы для национальной безопасности.

Даже Ультра выглядел несколько смущенным из-за такой хирургической стерильности.

— Извините за беспорядок, — попытался как можно ироничнее сказать он.

Просто смешно.

— Слишком усердная домработница, — продолжал он, но Миранда застыла в разочарованном изумлении. Ни одна вещь здесь не выглядела так, будто бы к ней вообще хоть кто-то прикасался.

— Наверное, вы ей переплачиваете, — откликнулась она, проводя пальцем по черному мрамору буфетной полки, где пыли было не больше, чем снега на Таити.

— Хотите выпить? — спросил Фердинанд, озираясь и мучительно вспоминая, где тут кухня.

— Пожалуй, мне бы надо, вы же помните, переодеться. В этом пальто становится слишком жарко.

— Да-да, конечно. Моя спальня вон там, — он неопределенно помахал рукой, указав как минимум на три двери, — не стесняйтесь, возьмите из гардероба все, что захотите.

Миранду это еще больше огорчило. Если он не задумываясь подпускает ее к своей спальне и гардеробу, явно он не прячет там свои скелеты. Очевидно, он с большим хитроумием бережет свои тайны, или, еще того хуже, у него их просто нет. К чему же они придут, если из двоих только ей одной хочется скрывать все в своей нынешней и прошлой жизни и за все, что было, оправдываться? Забавно, он не остановил ее, когда она вместо двери в спальню открыла стенной шкаф, где стеной были сложены стерильно чистые спортивные костюмы и кроссовки; стена эта рухнула, точно Берлинская.

То и дело спотыкаясь, Миранда попыталась запихать все обратно в шкаф. Единственный островок беспорядка во всей комнате, и создан лично ею. Фердинанд только посмеивался;

— Ничего, ничего, уверен, что домработница это уладит.

В спальне намеков на личность хозяина было не больше, чем в гостиной. Равнодушная пустота гостиничного номера. Не то что книги нет на ночном столике, нет даже обязательной гостиничной Библии от «Общества Гидеона». Гардероб размещался за большим сдвижным зеркалом, и в нем висели два десятка костюмов самых разных цветов и оттенков — от светло-серого до черного. Ни юбки, ни платья, ни одного признака того, что сюда когда-нибудь заглядывала женщина, если одна из них все-таки побывала в этой квартире. Миранда немного смущалась, что вторглась на «девственную» территорию, но он должен быть из тех мужчин, которые созданы для женщин, просто обязан, ведь не может же быть…

А может быть, он просто увлекается трансвестизмом, хочет, чтобы она надела один из его костюмов! Но даже это не показалось ей чересчур экстравагантным или извращенным, каким-то таким, что позволило бы разочароваться в нем как мужчине. Миранда выбрала себе костюм в мелкую полосочку и разложила его на аккуратно застеленной кровати. Серое одеяло, серые подушки. Она оглянулась на дверь, на всякий случай — закрыта ли она, и не из любителей ли он подглядывать, — и сбросила с себя пальто, в знак озорного протеста оставив его валяться кучей на полу. Усевшись на кровать и скинув туфли, она стянула с ног колготки, в которых уже было больше дыр, чем всего остального. Затем примерила пиджак перед зеркальной дверью шкафа. Пиджак оказался длинным и доставал ей до середины бедер. Достаточно узкий в талии, он вполне мог сойти за изящное платье. Она обойдется без брюк. Подвернув рукава так, чтобы на отворотах появилась шелковая подкладка, Миранда снова надела туфли. И минут пять пудрилась, восстанавливала макияж, твердя себе: «В действительности ты выглядишь совсем не так плохо, как это выглядит». Вышла в гостиную.

— Я готова, — сказала она, сделав книксен.

— Потрясающе, — отозвался Фердинанд, но невозможно было понять, относится ли это к ее внешнему виду или к тому, что они наконец могут идти.

Спустившись с платформы и шествуя к дому Миранды походкой, излучавшей невидимый спектр возбуждения тестостерона, Мерсия репетировала свою реплику «мне очень жаль». Эту фразу она никогда не умела произносить без неловкого смешка. Мерсия была не из тех, кто жалеет кого-то или о чем-то. По ее наблюдениям, к этому мало осмысленному блеянию некоторые прибегали, чтобы ненароком не нагрубить или не нарваться на ответную грубость.

— Мне очень жаль, — промямлила она, но получилось недостаточно внушительно. Мерсия набрала полную грудь воздуха и задержала дыхание, проходя мимо вонючей бензозаправки. Стоявшие там мужчины с заправочными пистолетами в руках тоже изумленно вздохнули, глядя на это зрелище.

Перед светофором на Хаммерсмит-гроув Мерсия остановилась рядом с инвалидом, который, опираясь на каркас Циммера, безостановочно кивал головой.

— Мне очень жаль, — попробовала промурлыкать Мерсия. Несмотря на почти непрерывный поток транспорта, с ревом поворачивающего из-за угла, старик двинулся вперед и начал пересекать улицу. Из-за этого три машины со страшным визгом тормозов остановились. Старик невозмутимо продолжал передвигать свой каркас, кивая головой в такт музыке из плеера.

— Мне очень жаль, — отчеканила Мерсия в пространство. Слишком уж агрессивно. Она обогнала ковыляющего пенсионера и насмешливо посмотрела на человека в окошке конторы мини-такси.

— Мне очень жаль, — с надрывом выдохнула она и сама скривилась от дешевого мелодраматизма. Проходя мимо механической мастерской, в знак солидарности кивнула двум измазавшимся в машинном масле женщинам, которые возились с мопедами. Они безучастно поглядели на нее.

— Мне очень жаль, — попыталась напевно протянуть Мерсия, но ничего хорошего не вышло. Подходя к крылечку Миранды, она так и не знала, как произнесет эту фразу.

— Мне очень жаль, — сказала она твердо, но с какой-то излишней уверенностью. Уже поднимаясь на крылечко, споткнулась о ногу сидевшего там мужчины.

— Ох, простите, мне так жаль, — воскликнул он, отпрянув в сторону, тогда как Мерсии, чтобы сохранить свое и без того неустойчивое равновесие, пришлось рывками вздергивать ноги на ступеньки в отчаянных попытках дать опору устремившемуся вперед туловищу. Мужчина хотел было поддержать ее, но, не обнаружив у нее достаточно нейтральных частей тела, к которым можно было бы прикоснуться без последующего обвинения в сексуальных домогательствах, только стоял, беспомощно поводя руками.

— Мне очень жаль, — повторил он, как будто это имело какое-то значение, но в его тоне слышно было неподдельное раскаяние, что самим фактом своего существования он сумел причинить ей такую неприятность.

Чудом затормозив на последней ступеньке, Мерсия на мгновенье восхитилась, как искренне прозвучала в его исполнении эта фраза, и постаралась запомнить темп и интонацию. Затем, спохватившись, что он все-таки мужчина, презрительно фыркнула, не удостаивая его взглядом, и нажала на кнопку домофона.

— Ее нет дома, — сказал незнакомец.

Тогда Мерсия обернулась, чтобы рассмотреть его получше.

Вертикаль страсти Теория заговора

Деревенские бабы, шугая норовящих влезть на ступеньки крылечка грязных свиней, отлично знали, что на социальной лестнице любой боров стоит на ступеньку выше их самих. Женщина в хозяйстве оценивалась крайне дешево, дешевле скота и инвентаря, так как пользы от нее было не много. Брачные отношения между земледельцем и его женой копировали феодальные отношения сеньора и вассала: она была его собственностью, а сам брачный союз, как истинно деловой договор, держался на таких китах, как долг верности, обязанности, размер приданого и земельная собственность. И все же, какой бы бездушной ни была эта система, она обеспечивала человеку мощную психологическую поддержку, точно ему указывая, кто он и что он. Можно было оказаться на самом дне общества, быть низшим из низших, грязью под ногами, зато никогда не возникали личностные кризисы самоидентификации, проблемы в понимании самого себя и своего места в жизни.

Рассмотрим теперь положение высокородной дамы того времени. Жила она вне деревни и даже выше деревьев, в высокой башне феодального замка. Эти сооружения, затмевая солнце для работающих на полях крестьян, служили постоянным напоминанием, кто здесь главный. Хотя у высокородной госпожи были служанки и ей не приходилось мараться в грязи и ухаживать за свиньями, она все-таки была одновременно не только наверху, но и внизу. Как родительница детей феодала она становилась госпожой, но как женщина оставалась все тем же никчемным придатком. Пленница системы, где для ее личности не было места, она оказывалась закована в метафорический пояс верности — а порой и в самый настоящий, железный, когда феодал покидал замок.

Раздвоенность, попытки совместить несовместимое зачастую являются не только симптомом психических расстройств, но также их причиной. Ужасная раздвоенность в самопонимании, мучавшая этих сеньор-рабынь, вполне могла служить источником психических проблем и травм, личностных кризисов, маниакально-депрессивных состояний, истерических припадков, а иногда и раздвоения личности. Однако, как написал Шекспир в своем «Сне в летнюю ночь»[14]:

Вот уж действительно; и из сублимации фантазий этих ополоумевших женщин и оравы амбициозных поэтов был создан тот образ «любовника», в который мы верим сегодня. Ведь мало что сравнится по творческому потенциалу с умопомешательством, и на свой собственный — очень может быть, что безумный — лад они создали искусственное эмоциональное состояние и политическую идеологию, которые со временем обрели власть над людьми во всем мире.

Столетиями эти «прекрасные дамы» подвергались неслыханным унижениям со стороны общества и правящих в нем мужчин. Затем, в пыльный и знойный день августа 1096 года, мужчины ушли в поход. Короли, графы, бароны и рыцари отправились в дальние края и почти без перерывов отсутствовали свыше двухсот лет.

Они откликнулись на призыв папы Урбана II, первого из наместников Бога на земле, который в открытую стал заниматься земными поместьями, посетовав: «Возможно ли терпеть, что мы даже не владеем равной с мусульманами долей обитаемой суши? Они превратили Азию, треть всего мира, в свою вотчину… Они также силой удерживают Африку, вторую часть света, уже свыше двух веков. Остается Европа, третий континент. И в каком же малом ее уголке обитаем мы, христиане!» Несмотря на свои сомнительные познания в географии, Урбан стал вдохновителем крестовых походов и освятил возвращение к дикости гуннов, готов и вандалов. Но на этот раз все убийства и грабежи были справедливыми, потому что истреблять иноверцев сам Бог велел — устами Папы.

Христианская империя свое стремление к экспансии и мировому господству начала реализовывать с набегов на Восток. Используя неповторимую возможность захватить побольше земель и поработить побольше крепостных, европейские короли, графы, бароны и рыцари ревностно двинулись воевать с нехристями и получать свою награду на земле. Они выступили в крестовый поход. Однако перейдем от традиционной истории к истории любви, творящейся в их отсутствие.

13 Такое игривое истолкование

ЛЮДИ СЛИШКОМ РЕДКО ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЕ НА ТОТ факт, что уверенность в себе на девять десятых состоит из занудства. Самые невыносимые долдоны, судя по всему, считают, что уверенный вид дает им право задавать тон в любой беседе, в которую они сумеют влезть. Возможно, если бы это обстоятельство замечали почаще, некоторые надоедливые «фаготы», тугоухие проедатели плешей хоть иногда затыкали бы рот. Но, впрочем, бывают ли зануды, способные слышать кого-либо, кроме самих себя?

Так вот, может быть, если бы этот Дятел, ну, Фердинанд Ксавьер, не был такой грязной кляксой на моих страницах, если бы он не перевернул вверх дном жизнь Миранды, то возможно, ну, просто не исключено, что я не считал бы его занудой. Кто знает, при других обстоятельствах я даже могло бы полюбить его. Может быть, если бы это он вытащил меня из пыли забвения на библиотечной полке, я бы тогда влюбилась в него, как простая книжка. Кто знает? Он был достаточно представительным и симпатичным, хотя и чересчур масляным на мой вкус. Жирные пальцы губительны для такой хорошей бумаги, как моя. Однако этого не случилось. И Фердинандишко был занудой. Как и большинство зануд, он без видимых усилий сохранял уверенность в себе, как если бы все им сказанное было чрезвычайно важно и производило неизгладимое впечатление.

Как ни обуревали меня предчувствия, что ничего хорошего из этого не получится, а получится что-то вроде упаковки презервативов в подарок Папе Римскому, однажды мне пришлось, воспользовавшись моим всеведением, проникнуть во внутренний мир Фердинанда Ксавьера, и сейчас, пожалуй, самое время раскрыть одну его тайну…

Хотя лично мне «никогда» вместо «сейчас» тоже показалось бы удачным временем для этого.

Имеется в виду, если я расскажу вам, о чем он думал, как он рос и учился, чем жил, то вы, может быть, начнете понимать его. Так не пойдет. В библиотеке было достаточно пособий по психологии, и я прекрасно знаю, что понимание — первый ужасный шаг к сочувствию, а то и к прощению. Но могу ли я даже подумать о прощении ублюдка, укравшего у меня Миранду?

Ладно, сейчас речь о нас с вами. Когда любовь несчастная, есть только два выхода — горевать или примириться. В обоих случаях глотаешь горькие пилюли, но действуют они по-разному. Мне в какой-то момент стало понятно — я смирился с тем, что произошло. Я проиграл. Я хочу сказать, что он, в сущности, не был плохим человеком, он старался поступать правильно. Но разве не все мы стараемся? Даже маньяк думает, что поступает правильно и знает, что такое хорошо и что такое плохо. Просто его мнение почему-то больше никто в целом свете не разделяет. За исключением, конечно, его голосов. Но не ужасно ли, если сравнение с маньяком — это лучшее, что можно сказать о человеке? Увы, это так. По крайней мере, я объяснил, что сужу предвзято. Поэтому, если я не буду особенно углубляться в мысли Фердинанда, вы знаете почему.

Итак, вот тайна Фердинанда Ксавьера: в действительности он был так же уверен в себе, как шестиклассник на первом свидании. Правда-правда. Он шел по жизни, не имея ни малейшего представления, ни кто он такой, ни к чему и для чего стремится. Он был бесхарактерным и прекрасно это знал. Он понимал, что все, что он собой представляет, — лишь бледные отражения более интересных людей, встреченных им в жизни. Немного от однокашников, чуточку от учителей, кое-что от родителей. То подобие характера, которое он имел, было полностью заимствованным и, так сказать, немного просроченным.

Разумеется, в нормальных книгах полно волевых героев, железных характеров, титанических личностей, которые преодолевают и побеждают, и покоряют, и восхищают, и чаруют, и заставляют нас мечтать о существовании таких людей в реальности. И пусть неоправданно переносить на жизнь такие чисто литературные представления, будто бы у мужчины, которому нет еще и тридцати, должен уже полностью сформироваться характер, но я говорю об этом только с одной целью — показать вам, насколько бесцветным Дятел был как личность. И еще я рассчитываю сыграть на популярном заблуждении, будто бы человеку, лишенному силы характера, вообще нельзя доверять и нельзя на него полагаться в трудную минуту. Кажется, я хочу, чтобы вы возненавидели его так же, как я.

При этом факты таковы, что именно абсолютная бесхарактерность делала Дятла идеальным кандидатом для работы в секретной службе. Он был из тех, кто лжет очень естественно, никогда не будучи уверен в том, какова правда; из тех, кто всю жизнь живет, надевая, по обстановке, то одну, то другую личину; и, самое главное, ему под любыми мучительными пытками еще мучительней было бы сказать, кто он такой, по той простой причине, что он сам этого не знает. Его карьера доказывает, что вы, если хотите произвести должное впечатление в отделе кадров государственной службы, не могли бы придумать ничего лучше, нежели избавиться от всяких следов характера. Тех, кто действительно лишен характера, какой бы то ни было индивидуальности, ждут великие дела на секретной службе, в отделении МИ-5, а чаще — в богадельне Уолтемстоу. Но сказанное еще не значит, что Фердинанд Ксавьер, или как там его звали на самом деле, будучи призван стать высоким темноволосым симпатичным незнакомцем, не смог его изобразить с неподражаемой уверенностью.

В общем, как это ни ужасно, истина такова, что именно этот человек с легким поклоном открыл перед Мирандой массивную стеклянную дверь, сопровождая ее в «Квиклиноуз», когда-то модную, а теперь просто дорогую харчевню в Мейфэре. По сути дела, никто, и звать его никак, сколько бы имен у него ни было.

Не сказать, чтобы Миранда это заметила. Она была занята. Она думала о другом. В ее висках молоточками стучала главная проблема первого свидания, великий вопрос, переходящий сразу к финалу: а вдруг он действительно зашел выпить кофе?

Пусть экстремалы прыгают с моста на тарзанке, скрученной из эластичных трусиков от Алана Кларка, или из самолета со складным японским зонтиком, но есть ли что-то страшнее прыжка в неизвестность первого свидания? Разве это не самый ужасный любовный обряд в цивилизованном мире, сохранившийся до наших дней жестокий древний обычай? Только юность, наивная и отчаянная, готова терпеть такие муки. Только она не замечает, какие шрамы это оставляет на душе. Только у нее кожа достаточной толщины, чтобы выдержать эту медленную пытку, истязание нервов. Что там беседа при устройстве на работу или развод! В современной жизни это самое суровое испытание. Испытание ложью.

Представьте себе, что вы сейчас, сию минуту, должны пойти на первое свидание с кем-то. Есть ли у вас силы это вынести? Рассказывать о себе, ворошить прошлое, в тысячный раз вспоминать все те же истории, приукрашенные, чтобы представить вас в выгодном свете, — с каждым пересказом они обрастали новыми впечатляющими подробностями, пока нерукотворный памятник вам не вознесся на недосягаемую высоту. А страх, что опять придется из кожи вон лезть, чтобы замаскировать дефекты, создать привлекательную личину, видимость, которая постепенно растворится вместе с взаимным уважением, когда ваши отношения зайдут дальше? Пройти через всю эту показуху, излияния, притирку, уступки, компромиссы, и ради чего? Повторить те же ошибки, те же ритуальные танцы взаимного непонимания и отчуждения? Не сочтите меня циничным, но, на мой взгляд, многие супруги десятилетиями не разводятся только потому, что приходят в ужас при мысли о неизбежных муках еще одного первого свидания.

Миранде немного повезло, она оказалась на своем первом свидании с Фердинандом сразу, без болезненной подготовки, ей не пришлось ужасно нервничать, мучаться выбором, что надеть, в агонии придумывать, с чего начинать беседу. Но с ней оставался один вопрос, первый и последний вопрос любовного свидания: а вдруг он действительно зашел выпить кофе?

Как мне представляется, хотя запрет на половую дискриминацию действует уже свыше двадцати лет и кое-кто действительно отказался от всякой дискриминации в вопросе, с кем заняться сексом, все же есть еще ряд профессий, которые автоматически ассоциируются с определенным полом. Мы привыкли, что хирурги — мужчины, а стюардессы — женщины. Ревизоры окажутся мужчинами, и юристы, банкиры и бандиты, тогда как библиотекарши, санитарки, уборщицы и стриптизерки — женщины. Если речь идет о чем-то грязном, или просто нудном, или унизительном, мы уверены, что это делает женщина. Женщины по-прежнему обслуживают, мужчины по-прежнему обслуживаются.

И из всех профессий, на которых лежит проклятье пола, самая грязная, унизительная и нудная — профессия нянечки. Наверное, в меня вложено сильное мужское начало, потому что я понимаю, почему так мало мужчин идет в нянечки, но не могу объяснить, почему нянечками работает так много женщин. Почему столь многие стремятся к мученичеству. Или это мученичество правильней было бы назвать мазохизмом? Как бы то ни было, в глаголе «нянчиться» столько женского, что мужчины очень часто говорят: «Хватит нянчиться!»

Не самый мужественный из мужчин, как признал бы даже он сам, Питер Перегноуз уже битый час нянчился с единственной кружкой горького пива. Он вглядывался в коричневатую жидкость, но видел лишь собственное призрачное отражение, во многих местах изъязвленное крошечными пузырьками, поднявшимися из глубин на поверхность. Хоть немного утешиться Питер мог, только постоянно напоминая себе, что стал шпионом, и это работа для мужчин, настоящее мужское дело, а женщины, которые им занимались, в реальности ничуть не походили на Мату Хари.

«Бродяга буша» постепенно заполнялся любителями пива, а Питер размышлял о шифрованной надписи на своей кружке, пытаясь вникнуть в высшую математику пивного логотипа, состоящего из четырех греческих «хи» подряд. Время от времени он опускал ступни на пол со стоявшей у его стола металлической, покрытой бархатом банкетки и неторопливо проходил к двери бара. Здесь он мог выглянуть из-за угла и в рамке стальных конструкций виадука увидеть дом «Червонного интереса». Свет в ее окне все не зажигался. И при каждом возвращении на свое место ему приходилось локтями прокладывать себе дорогу через густеющую толпу посетителей, расплескав пиво из еще нескольких кружек и промямлив еще несколько смиренных извинений.

По окончании одной из этих важных разведывательных акций Питер Перегноуз обнаружил, что к его кружке горького пива на столе присоединилась кружка светлого. Часть пива уже разлилась вокруг нее, превратив ее в хрустальный остров, высящийся над морской гладью потемневшего дерева.

На банкетке, на которую Питер вытягивал ноги, сидел юноша, явно из-за чего-то нервничающий. Он украдкой оборачивался влево и вправо, как будто в любой момент ожидал увидеть кого-то знакомого, хотя ни разу никого не нашел.

— Не против? — спросил юноша, когда Питер занял свое место. Тот непонимающе смотрел на него. Юноша жестом показал на свои чресла, и Питер машинально посмотрел в этом направлении, на топорщившийся бугорком низ его ширинки, тут же вскинув взгляд на лицо незнакомца.

— Если я сюда сяду? — продолжал парень.

Инстинкты замкнутой, книжной жизни Питера довольно практично подсказали ему, что надо просто пролаять «давай», но он вовремя одернул себя, вспомнив, как важно не поднимать шума, не привлекать лишнего внимания.

— Извольте; для меня это просто пуфик.

Юноша подскочил как ужаленный и уставился вниз на банкетку, словно на ней можно было разглядеть какую-то заразу. Осторожно перевел изучающий взгляд на Питера:

— Я вообще-то ни к кому не лезу…

— Хотя это и голубой пуфик, но он не «голубой» и не «пуфик», потому что «пуфик» — это не «голубой», это французское слово, которым обозначается мягкая подставка для ног.

— Ну, нормально, — отозвался юноша, усаживаясь все еще с некоторой опаской и заставив Питера подивиться такой невинности, неискушенности, наивности и неопытности. — На самом деле я, конечно, ничего такого против них не имею.

Питер старательно пытался игнорировать завязывающуюся дискуссию, надеясь, что красноречивое молчание безошибочно намекнет мальчику — его визави участвовать в беседе не расположен.

— Пуфики! — не унимался юнец.

Питер пожалел, что у него нет при себе газеты или книги, чтобы за ней укрыться.

— Но вы-то не из таких, правда? — решил юноша высказаться напрямик, хотя совершенно неясно было, вопрос это или утверждение. В любом случае эту реплику Питер уже не мог игнорировать, потому что прозвучала она парадоксально: с одной стороны, вполне уместно, а с другой — до крайности неуместно, даже бестактно.

— Ни в коем случае, — презрительно выпалил Питер, и брызги слюны блеснули над столом, пролетая из его рта прямо в кружку соседа.

— Конечно, нет, — с отрешенностью поднимая кружку, продолжал тот. — Не такой уж у вас классный прикид. Знавал я одного парня, который… С ним нормально было. Ну, вы поняли. Имеется в виду, он никогда не пытался лезть, ничего такого. — Паренек присосался к кружке и удовлетворенно причмокнул. — Но знаете, чего я не терплю? Когда это делают куколки. Ну, вы поняли. Некоторым парням нравится смотреть на такие штуки, а по-моему, это гадость.

Юнец явно не собирался умолкнуть, и Перегноуз, зная, что нетерпимость неисчерпаема, решил дать ему понять, что они говорят на разных языках и не стоит попусту сотрясать воздух.

— Мой юный друг, — покровительственно начал Питер, как и приличествует обращаться к подопечным хорошему наставнику. — Те, кого осенило вдохновение Сапфо, приобщились к такому блаженству, какое нам никогда не познать. Эти покорители бугра Венеры, эти друзья Сапфо, эти патриотки Лесбоса, этот хоровод сабинянок, которые губят себя, скажем так, ради губной любви, эти розовоперстые основательницы клуба без членов, эти… — Питер запнулся, подбирая bon mot[15], достойное его лексикона. Наткнувшись взглядом на загадочный австралийский логотип, он неожиданно решил уравнение: —…эти соединительницы четырех Х-хромосом. Они. Они, о, они, возможно, достигают вершин экстаза, о которых мы, потомки Адама, можем только гадать. Радости земного рая, которые может даровать одна лишь Афродита. И, наверное, не слишком мудро хулить то, что нам не дано понять, поскольку, как сказано еще Сократом, мудрый человек знает только то, что ничего не знает. Таким образом, какие чувства пылают там, в мягких и теплых глубинах женственности, какие восторги сотрясают их целомудренную плоть, какие оргиастические ощущения рождаются, какое, воображаю, счастье заключено в бессеменном соитии, мы никогда не сможем сказать.

Есть. Мальчик притих. Он закрыл поддувало, почтительно пережидая употребление большого глотка пива, которым Питер торжественно себя вознаградил.

— Все равно, — наконец изрек отрок, — это какое-то извращение.

И, запустив сзади в брюки свою длань, мощно поскреб себя между ягодицами.

Разумеется, это был Барри, Мальчик-грязный-пальчик. Но нагромождения случайных совпадений иногда не удается избежать. Хотя я еще раз настаиваю, что эта встреча не была такой маловероятной, как может показаться, ведь как раз в пабах люди обычно встречаются или приходят в них вместе, пусть даже у каждого из этих двоих была своя причина пить в одиночку. А свободное место в переполненном пабе — вещь достаточно редкая. В общем, факт состоит в следующем: Барри и Питер познакомились, и это стало началом необычных, удивительных, где-то даже изумительных отношений, которые установились между ними.

— Ее нет дома, — сказал незнакомец.

Тогда Мерсия обернулась, чтобы рассмотреть его получше, недовольная тем, что приходится общаться с человеком, еще минуту назад спавшим прямо на крылечке.

— Как вы сказали? — спросила она, имея, кстати, в виду не столько последнюю фразу, сколько предпоследнюю. Собственно, если бы я углубился в мыслительные процессы Мерсии в момент, когда она это сказала, то из этой хаотической сумятицы явствовало бы, что она просто хотела выиграть время и придумать что-нибудь поумнее, пока он будет повторять свои слова.

— Ее нет дома, — повторил незнакомец. — Миранды.

— А вы ее… — Мерсия не решалась выговорить следующее слово, так как весь ее жизненный опыт подсказывал, что среди противоположного пола таковых не бывает, — …ее друг?

— Да, ну, то есть нет. Ну, что-то вроде того.

Мерсия понимающе кивнула:

— Так она вас ждет.

— Нет, на самом деле нет. Я хочу сказать, я познакомился с ней только сегодня. Я просто ждал, когда она придетдомой.

Мерсия с подозрением взглянула на ступеньки, на которых он прикорнул.

— О, — фальшиво рассмеялся незнакомец, — со мной сегодня случилось несчастье, сотрясение мозга. Нет, правда, — он показал на широкий бинт вокруг головы. — Я теперь все время теряю сознание и засыпаю. Я не знал точно, когда она вернется.

— А вы в курсе, что сейчас есть законы против преследования и домогательств?

— Нет-нет, просто… ну, мне нужно ее видеть. Кое-что ей сказать.

Наступила тишина. Насколько это возможно в часы пик на Голдхоук-роуд, когда сто семьдесят два двигателя внутреннего сгорания ежеминутно сжигают в каждом из цилиндров свыше трех тысяч порций горючей смеси.

— Так где вы познакомились? — спросила Мерсия.

— Вы ее подруга?

— Я-то да, — язвительно ответила Мерсия. — Где вы, говорите, с ней познакомились?

— Вы будете смеяться, — сказал мужчина, опять не сумев сделать свой смешок хоть сколько-нибудь искренним, — но мы только сегодня утром познакомились с ней в метро.

Наконец-то лицо Мерсии прояснилось, она вдруг поняла, с кем разговаривает. С тем самым ублюдком, из-за которого Миранда так переживала весь день. Мужчина. Обманщик. Так, а разве это не будет чудесным подарком для Миранды? Этот наглый идиот на тарелочке. Можно будет покончить с размолвкой. Это значит извиниться эффектнее, чем словами. Зачем посылать цветы, если можешь сделать из обидчика сентиментальный фарш?

— Вы будете ее ждать? — спросил он жизнерадостно.

— Не знаю, — ответила Мерсия и тяжко вздохнула, так драматично колыхнув своими необъятными полушариями, что могла бы претендовать на премию «Золотой глобус». — Мы сегодня повздорили, и я… — ее душили эмоции. Потупив взор и закусив губу, она заставила свою грудь вибрировать легкой дрожью, волны от которой не только делали ее голос взволнованным, но и заполняли мировой эфир.

— Простите, простите, но я так расстроилась и сейчас… — Мерсия говорила прерывисто, словно бы сквозь слезы. — Я просто беспомощна, — наконец выдохнула она.

С неуловимостью Кармен Миранды[16], обнажающей свои бананы, Мерсия схватилась за корку, обычно защищающую подсознание, и мгновенно содрала ее, добравшись до самых чувствительных струн мужской души. Одним этим жалостливым словом «беспомощна» она ударила в нервный узел древнейшего отдела мозга, в переплетение отцовских чувств мужчины. Это ключевое слово способно вызвать автоматическую ответную реакцию у самых свирепых самцов. В отрепетированном исполнении Мерсии оно исключало для них такие понятия, как свобода воли, свобода поступать по-своему, лишний раз доказывая — генетическая программа мужчин настолько примитивна, что они не намного лучше роботов, а в большинстве случаев и пользы от них гораздо меньше. Или, как объясняла это сама Мерсия, мужчины стремятся взять верх в любой ситуации, и нет для них более легкой добычи, чем беспомощная женщина.

Тогда как у большинства женщин уходят месяцы на совершенствование своей беспомощности в присутствии мужчин, Мерсия просто, без экивоков, открытым текстом сказала о ней. И все равно сработало.

— Думаю, вам надо что-нибудь выпить, — предложил Флирт. — Тут рядом есть бар, — он показал на «Бродягу буша», через затемненные стекла которого призывно поблескивали огоньки «фруктовых» автоматов, которые, сколько жетонов в них ни кидай, отродясь не имели лотка для выдачи самого паршивого яблока.

— Я только оставлю записку Миранде, — сказала Мерсия, вороша содержимое сумочки в поисках клочка бумаги.

— Вот, — Флирт протянул ей ручку, и она заметила усердие в его глазах. Прямо как агнец на заклании, подумала она, только не такой миленький.

Меж двух рядов жирных пиджачных спин двигалась девушка. При ходьбе она так размашисто крутила бедрами, что полы ее белой теннисной юбочки, казалось, смахивали пот со стиснутых воротничками поросячьих шей, которые склонялись к устланным салфетками деревянным кормушкам. Подвешенный на лямке поднос с красочно упакованным никотиновым зельем при каждом шаге подрагивал в густой тени от ее желеобразных грудей.

— Сигареты, — с вульгарным американским акцентом попискивала она в безразличные спины.

Следом за ней шагал метрдотель «Квиклиноуза», его строгая черная униформа в своей торжественной трезвости даже поглощала все световые блики. Человек с потусторонним оскалом улыбки, столь же неподдельной, как подписанный автором холст Пикассо.

Позади него Миранда и Дятел шли к своему столику. Еще в холле Миранда оступилась, ослепленная роскошью полированного металла и шлифованного стекла. Она часто-часто мигала, но не щурилась, а лишь шире раскрывала глаза. Высокий потолок возвращал эхо от постукивания вилок о тарелки и от гула голосов с безупречным произношением, поставленным в закрытых школах, где мальчики становились мужчинами, отчаянно взрослели и учились крепко стискивать ягодицы. Вдоль противоположной стены тянулся развал фруктов и зелени. Склоненные сзади зеркала создавали впечатляющую иллюзию огромной магазинной витрины, этого алтаря для баронов супермаркетов, без сомнения, приходящих сюда отдохнуть.

— Ваш столик, — ухмыляясь, сказал метрдотель. Отодвинув стул, он церемонно поклонился Миранде. — Или мадам предпочитает место во главе стола? — осведомился он с неподражаемой профессиональной издевкой, поскольку такие заведения, как «Квиклиноуз», ценятся за глубину презрения, которым приправлено каждое подаваемое блюдо. Глумливость и пренебрежительность разносящих баснословные счета официантов усиливаются с каждой новой записью в книге почетных гостей. Идеальное место, куда Дятел может привести молодую впечатлительную девушку. Не настолько модное, чтобы вдруг наткнуться на знакомого, но все же такое, где меню может похвалиться кое-чем получше устриц, а цены напечатаны жирным шрифтом.

Правда, на Миранду уже не нужно было производить впечатление. Это было видно мне, видно Фердинанду, это было видно всему свету; она шла как завороженная, в глазах у нее расцветали розы, а щеки гордо пылали тем цветом, который предвещает наступление влюбленности.

Метрдотель двинул стул ей под коленки, так что потерявшая равновесие Миранда с размаху ужасно громко шлепнулась задницей на сиденье. Он же взмахнул салфеткой и набросил ее Миранде на колени. Когда метрдотель начал прижимать салфетку к ее паху, Миранда ее вырвала. Он скривился в наглой усмешке и исчез.

— Пардон, — сказала она, глядя на Фердинанда. — Вообще-то я не привыкла ходить по ресторанам. Последний раз я ела «Счастливый обед».

Фердинанд улыбнулся, чересчур снисходительно даже для такого самодовольного болвана, но ничего не сказал. У Миранды появилось неловкое чувство, что она должна заполнить паузу.

— А вы знаете, — нерешительно начала она, — что такое «Счастливый обед»?

Фердинанд с готовностью кивнул, но затем, увидев в ее глазах сомнение, стал отрицательно качать головой:

— Это обед, который может осчастливить?

— Нет, — ответила она, — по-моему, это в ироническом смысле.

— А звучит приятно — счастливый обед, — откликнулся он. — Будто бы он радуется, что его съедят.

— Только потому, что это прекратит его агонию, — добавила Миранда.

— А кому бы понравилась опечаленная еда? Нет ничего хуже меланхоличной курицы, и лично я не стал бы есть пессимистически настроенный пирожок с мясом. Только представьте нервное истощение у салата и подавленное состояние у пирожного…

Это было слабовато, но он старался. Миранда перестала слушать и задумалась: почему? Что я для него? Мы едва успели познакомиться, а ты уже весь такой из себя устремленный? Заставить бы его хоть на минутку отказаться от флирта. Миранда уже поняла, что он остроумный, образованный, с ужасающими представлениями о красоте интерьеров, но не мог бы он хоть на минутку приоткрыть свое истинное лицо?

— Вы слышите хоть слово из того, что я говорю?

Миранда кивнула, не сразу оторвавшись от этих пронзительно зеленых глаз.

— Все до одного, — солгала она, на долю секунды даже задумавшись, о чем он там разглагольствовал.

Миранда склонила голову набок.

— Фердинанд, — начала она и, услышав свой голос, произносящий его имя, сразу испытала то приятное удовлетворение, которое возникает, когда наконец сделаешь что-нибудь, что до смерти хотел сделать, но не осмеливался. Миранда никогда раньше не ощущала вкус его имени на своих губах, не знала, как его звуки прокатываются на кончике языка. Вкус оказался сладок. — Я хочу задать вам всего один вопрос, но это мне действительно нужно знать.

— Так спрашивайте, — отозвался Фердинанд, открытый, как лицо мусульманки.

Миранда рассердилась:

— Я просто хочу, чтобы вы ответили мне прямо!

— Справедливо. — Сказав это, Фердинанд прочистил горло, выложил ладони на стол и с серьезным видом наморщил лоб: — Так о чем речь?

— Просто на минутку, — сказала Миранда, показывая ему открытые ладони, — давайте сбросим маски. Давайте сложим все смешки на стол вместе с салфетками, и вы скажете мне одну вещь, между нами, мужчиной и женщиной.

— Разумеется. Что вы хотите узнать? — ответил Фердинанд без малейшего намека на улыбку.

— Я, — очень медленно начала Миранда, опустив взгляд вниз, на свой палец, рисующий круги на столе, — просто хочу узнать… — Очень важно было найти верный тон. Что ему сказать? Миранда рылась в своей мысленной энциклопедии, подыскивая правильную, сильную, точную, ясную, туго сжатую фразу, которая сразу забила бы мяч в его окно… которая требовала бы честного ответа. К сожалению, вследствие того факта, что восемь лет назад рядом с ней на уроках английского сидел Великолепный Бен, абсолютно не дававший ей сосредоточиться, она смогла выдать только: — Что за хренотенью вы, по-вашему, здесь занимаетесь?

Фердинанд потрясенно молчал.

— Ну же, — сказала она и чуть не по слогам повторила: — Скажите мне, чем вы, по-вашему, сейчас занимаетесь?

Фердинанд сидел и думал. Что, возможно, было худшим выходом в данной ситуации, ведь чем дольше сидишь и думаешь над подобными вопросами, тем труднее дать ответ, который прозвучал бы непринужденно и искренне.

— Полагаю, — забубнил он, — вас не устроит ответ типа «сижу в ресторане, заказываю ужин, смотрю на красивую женщину».

Миранда отрицательно покачала головой, подтверждая, что такое игривое истолкование ее вопроса действительно ни к чему хорошему не приведет.

— Что означает, — продолжал Фердинанд, — что я слегка озадачен, не совсем понимая, о чем вы спрашиваете…

— Господи. Я же говорю не на каком-нибудь иностранном языке. Просто скажите мне, чем вы, по-вашему, сейчас занимаетесь. Когда сидите. Здесь. Со мной.

— А почему бы и нет?

— Почему бы и нет? — Голос Миранды зазвенел. — Почему бы и нет? Да потому, что вы натуральный жирный кот из Сити, а я продавщица. На вашей одежде этикетки «Армани в/у», а на моей — «Армия б/у». Вы покупаете акции и облигации, а я рекламирую впитывающие прокладки. Мы даже разговариваем по-разному: так, как вы, говорят только в университетах, а как я — только в универмагах.

Фердинанду этот момент показался удобным для демонстрации искренности, и он искусно перешел в совершенно другую тональность, как если бы действительно выглянул из-под своей личины, окончательно сбросил маски:

— Ладно, если уж вы хотите знать. Ладно. Согласны? Да, у меня все это есть. Да-да. Все что угодно. Деньги. Машины. Вина и, если пожелаю, женщины с этой их вечной песней женственности. И именно потому, что все это у меня есть, я сейчас сижу здесь с вами. Все это обман, видимость, пустота. Ничего осязаемого. Ничего правдивого. Ничего настоящего.

— А я настоящая? В этом дело?

— Настолько настоящая, что я в жизни не видел. Вы меня не боитесь, не боитесь иметь свое мнение. Вы мне возражаете. Вы платите той же монетой.

Миранде трудно было избавиться от ощущения, что она очугилась, словно в туго затянутом корсете, в каком-то романе девятнадцатого века, где героиня говорит, что видит все в розовом свете, а герой отвечает, что будущее для него затянуто голубою дымкой. Правда, подобные фразы в наши дни могут показаться несколько двусмысленными. Как изменился язык! Но почему в тот самый момент, когда все ее мечты, ее фантазии, ее сны становились реальностью, Миранда продолжала сравнивать свою жизнь с беспочвенной писательской выдумкой?

В том-то и дело. Этим-то она меня и очаровывала — видите ли, Миранда была порождением мира книг. Как и я. Они учили ее, наставляли, захватывали, пробуждали энтузиазм и утешали. Для нее печатное слово воплощало истину, и изложенные в книгах истины можно было считать не требующими доказательств. Миранда, как и многие, родившиеся на последнем издыхании двадцатого века, когда масс-медиа начали превосходить реальность, для которой должны были бы служить проводником, довольно смутно представляла себе разницу между вымыслом и явью. В книгах и газетах, в телевизоре и в кино жизнь казалась гораздо более многоцветной, гораздо более интересной и насыщенной. Как и многие из ее поколения, Миранда совершила переход от наивности к цинизму без каких бы то ни было душевных трат, неизбежных при получении реального жизненного опыта. Что для меня было просто прекрасно. Но в пресловутом «реальном мире», в котором она жила, у нее не было устойчивых ориентиров, надежных опорных точек, чтобы судить, что правдоподобно, а что нет. В ее распоряжении были только байки Мерсии и романы.

И вся эта вываленная Фердинандом чепуха о призрачных ценностях богатства в точности совпадала с тем, что и должен говорить романтический герой. Он всегда говорит что-нибудь в этом духе. В книгах. Богатство и роскошь ничего не значат для пресыщенного аристократа, вдруг осознавшего, насколько ложными были его стремления, ведь он не понимал, что истинное счастье — это простор, закат солнца, и с тобой твоя девушка для закатных упражнений. Или как-то так. У него было все, но теперь единственное, что может спасти его гибнущую душу, — это любовь добродетельной женщины. Такой, которая сможет вернуть его к простой и достойной жизни. Истинные ценности. Что значат деньги по сравнению с сокровищами настоящей любви? Что ж, эта линия всегда проводится в книгах. И разве они что-то искажают? Будь правильной, и все будет по правилам. Принц Шарман прискачет за тобой. Книги все это время говорили правду. Что бы там ни твердила Мерсия, это действительно так — можно читать книги и узнать из них правду о жизни. Но действительно ли все это так легко? Если продолжаешь верить и остаешься скромницей, действительно ли дождешься, что принц Шарман припадет к твоим коленям?

Да!!! Да! Да…

Но вместо мгновенного душевного подъема Миранда в эту минуту вдруг ощутила боль утраты. Это была минута траура по циничному миру Мерсии, к которому она и сама так часто подумывала приобщиться. Как будто феминистическую вселенную Мерсии теперь придется целиком перестраивать. А возможно ли что-то менять без боли? Миранда едва ли не со слезами на глазах ощутила, как преображается эта галактика ненависти. Любовь, в конечном счете, — это вам не «злой ведет слепого». Не жестокая шутка над не ожидающим подвоха человеком. Не издевка. Она бывает. В самом деле. Миранда горячо кивала Фердинанду, а перед ее глазами торжественно раскрывался дивный новый мир.

Затем, взглянув в эти его зеленые глаза, Миранда снова подумала: а вдруг он действительно зашел выпить кофе?

О, я могу это выдержать. Передать их разговоры дословно. То было их первое свидание, поэтому, наверное, здесь любая мелочь имеет значение. Правда, есть ли среди нас такие, кто и впрямь до мелочей помнит все, что было на первом свидании?

Вернее, кто хотел бы это помнить?

Продолжим. Без гула голосов, без вина, да, собственно, без еды любой ужин в ресторане был бы далеко не таким чарующим. То, что в свое время казалось ужасно остроумным, в трезвом свете дня, в черно-белой тональности моих страниц, скорее всего, предстанет довольно плоским и пошлым. Иногда лучше видеть прошлое сквозь ностальгическую дымку. Вряд ли Миранда оставалась на высоте самоконтроля, готова была дать себе отчет в реальности. Она видела только ответ на все свои вопросы и мечты — высокого, темноволосого, симпатичного незнакомца, с каждой минутой становящегося все более знакомым. Рыцаря в сверкающих латах, мужчину, которого она… словом, Мужчину. Вы понимаете. Принципиально правильного принца Шармана со всем его шармом.

На этот вечер она стала заложницей своих и чужих фантазий. Больше никаких сомнений — почему он, почему с ней, почему сейчас? Наконец-то появился мужчина всех ее помыслов и замыслов, и так и должно было случиться. Дело сделано.

Когда Мерсия вошла в «Бродягу буша», все мужские взгляды обратились на нее. Мужчины облизывали губы и щелкали языком, слюноотделение усилилось, многие негромко присвистнули или одобрительно помычали, а все обернувшиеся женщины решили: шлюха.

Мерсия блистательно рассекала воды в этом море взглядов, ведя на буксире странного паренька, маячившего в ее кильватерной струе. Плечи ее ритмично покачивались, как в неторопливом заплыве, и каждая волна от них сражала все новых мужчин.

— Вот она, — сказал Барри, — наглядный пример.

Перегноуз кивнул, особенно не вникая. Его взгляд был прикован к молодому человеку, который шел по залу вслед за этим видением, бесплотной тенью скользя за ним. Откуда-то Питер его знал, он был в этом уверен, но никак не мог вспомнить. Не то чтобы на работе ему приходилось видеть нескончаемую череду все новых и новых лиц. Он редко отрывал взгляд от книг, чтобы посмотреть, с кем разговаривает. Но кто же это? Широкий бинт вокруг головы ничуть не облегчал опознание, тем более для Питера, который привык судить о людях по высоте их лба.

— Она прекрасно знает, что делает, она это проделывает с каждым парнем, а под конец — бац! ой, нет, спасибо, прощай, дорогой.

Сегодня. Питер видел его сегодня. Но сегодня столько всего произошло, столько было треволнений по сравнению с его повседневной жизнью. Питеру еще только предстояло структурировать пережитое, рассортировать образы по нужным мозговым синапсам, миллионы его нервных отростков ждали, когда в них запишется новая информация, но в данный момент, глядя на Флирта поверх своей кружки с пивом, Питер ни за что в жизни не смог бы его идентифицировать.

— …секса с этой траханой динамщицей.

Хотя Питер не слушал своего собеседника, он догадался, что Барри не стал бы так долго распространяться по поводу совершенно незнакомой девушки.

— Вы ее знаете? — небрежно спросил Питер.

— Куколка с работы.

— А кто с ней, тоже знаете?

— Знаю. Это лох.

— Простите?

— Она — ходячий секс-лохотрон. У него больше шансов полететь на Луну, чем потрахаться с нею. — Барри умолк, пристально разглядывая Мерсию, будто бы запечатлевал мысленный снимок для приватного использования в дальнейшем. А может быть, именно это он и делал.

— Все-таки, — продолжал Барри, — как эта зараза хороша, а все пропадает зря, достается этой соске Миранде.

На звук этого имени в голове Питера откликнулся встревоженный зуммер. Много ли Миранд можно встретить за один день?

— Миранда? Вы сказали, Миранда?

— Ну. Ее подруга. На работе.

Питер казался ошеломленным.

— Парочка тайных сами знаете кого.

— Эта Миранда, э-э, живет неподалеку?

— Дальше по этой улице, — Барри махнул большим пальцем за плечо. — Вы ее знаете?

— А вы знаете ее, не так ли?

— Ну, — Барри подмигнул. — И в библейском смысле познал. — Не то чтобы Барри был ревностным читателем Писания, просто это выражение он слышал по телику и подумал, что оно звучит прямо как в «Криминальном чтиве». Теперь Барри наконец-то безраздельно завладел вниманием Перегноуза.

— В самом деле? Вы ее друг?

Барри отрицательно покачал головой.

— Любовник?

— Нет. Так, переночевать. Играет за другую команду. Вы меня поняли.

Питер его не понял:

— Она какая-то спортсменка?

Барри закатил глаза к потолку.

— Нет, одна из этих, — он попытался помочь Питеру жестами, соединив на каждой руке большой и указательный палец в колечко и стыкуя эти два колечка друг с другом.

Питер с недоумением смотрел на прижимающиеся друг к другу колечки.

— Ну, как вы там говорили. Вдохновение Сапфо… вы поняли.

И тут до Питера действительно дошло, к чему он клонит.

— Так они любовницы?

— Почти семья. Надо было видеть, как они скандалили сегодня утром.

— Но тем не менее, она, то есть Миранда, и вы…

— Ну. Для отвода глаз.

Питер не мог поверить в свою удачу. Первый день разработки, а он уже подружился с юнцом, который близко знаком с «Червонным интересом». Не просто знаком, а имел с ней половую связь. Это же бесценная информация для Краппа Маррены. Но тут он начал складывать два и два: если она стала совокупляться с этим молодым человеком, одновременно поддерживая противоестественные однополые отношения, не может ли ввиду вышеизложенного оказаться, что она уже отвергла любовь, уже попала под заклятье «той книги»? Меня, то есть.

Если только…

Итак, Питеру, пока он сидел и глядел на Барри, представлялось, будто бы Миранда потеряла всякий интерес к любви, к влюбленности, лишилась всякой веры в нее и ее искупительную силу. Худшее уже произошло, ведь этот мальчик, хотя и наделен некоторым шармом, ни в коем случае не был ее романтическим героем. Питер потер руки с подсознательным энтузиазмом, не понимая, что Миранда, коль скоро она освободилась от чар любви, освободилась, прочитав «ту книгу», покажется Офису вдвойне опасной. Она может рассказать другим. Она может стать той искрой, из которой разгорится пожар заговора и революции. Когда в Офисе об этом узнают, возможно только одно решение: срочная ликвидация.

Вертикаль страсти Теория заговора

Совсем не случайно именно в этот период с шахматной доски исчезли двое из прежних четырех королей и появились две королевы — ведь изменились и сам облик власти в Европе, и правила брачных игр европейцев. Впервые за все времена в европейском правящем классе большинство составили женщины, это был практически матриархат знатных дам, определявших политическую линию в нашей сравнительно богатой и мирной части света.

Однако не все было благополучно в европейских замках. Средневековая аристократия постепенно вырождалась, так как рано или поздно почти все оказывались дальними и близкими родственниками и не было притока свежей крови. Многие знатные дамы, вероятно, страдали в дополнение к этому и отмеченными выше психическими расстройствами, которые стали следствием долгой истории унижений, рабства, психических травм из-за заниженной самооценки и разнообразных личностных кризисов.

Таким образом, нельзя исключить, что многие из этих получивших власть дам были психически неуравновешенными и каких-то важных винтиков у них не хватало. Тут явились люди нового типа — вскоре почти при каждом дворе ошивались низкорожденные, уклоняющиеся от военной службы жиголо, привлеченные возможностью получить выгоду из такого сочетания больших богатств и сомнительного здравомыслия. Поэты. Так как поэмы и баллады считались узаконенным и даже одобряемым развлечением для дам в отсутствие их мужей, эти галантные удальцы с приятной, слегка женоподобной внешностью старательно учились петь, декламировать и всячески ублажать своих взбалмошных и щедрых меценаток. Они (поэты, а не дамы) называли себя трубадурами.

Полагаю, воздух в залах и покоях феодальных замков был насыщен феромонами этих рьяных юношей и неудовлетворенных молодых женщин. Миазмы вожделения так и витали в коридорах власти. Но незыблемой оставалась феодальная система, для которой превыше всего было сохранение законной линии наследования, и даже отсутствующие сеньоры внушали непреодолимый ужас. Сексуальное возбуждение исходило, кажется, уже от самих стен; необходимы были его подавление и сублимация.

О чем было петь трубадурам? О сексе, о вожделении и похоти нельзя было говорить прямо. Тогда они обратились к жанру шутки.

Кстати, я не меньше всех прочих люблю хорошую шутку. Если меня спрашивают: «Как выводок утят переходит шоссе?», я неизменно отвечаю: «Чпок, чпок, чпок-чпок, чпок», хотя не вполне уверен, о чем конкретно идет речь; и всегда смеюсь над той шуткой об упавшем барометре. Тем не менее, мне трудно понять и объяснить, почему европейские дворцы и замки покорила основанная на примитивной иронии шутка, от смакования которой дамы просто не могли оторваться. Могу только предположить, что это была чисто нервная, истерическая реакция на многолетнее неясное томление по свободе и внезапное, шокирующее осознание своих стремлений.

Ирония была злой: сначала представьте себе самое низкое, ничтожнейшее из созданий, а теперь попробуйте поклоняться ему словно богу. Грандиозный храм для амебы, в таком духе; элементарный юмор обманутых ожиданий, когда все вдруг переворачивается с ног на голову. Классика жанра. Итак, залихватски хлопая себя по ляжкам и оправляя гульфики, трубадуры воспевали своих богатых полоумных покровительниц, принадлежащих к презренному женскому полу, словами, предназначенными для прославления и восхваления Бога. Только вообразите. Женщину, это низменное создание, «любят», ей служат и поклоняются с глубоким, почти религиозным чувством. Женщины правят мужчинами, которые готовы на все, лишь бы им угодить. Какой-то декадентский угар; это была вульгарная шутка, однако женщины никогда не уставали ее слушать. В определенном смысле, мне кажется, и до сих пор не устали.

Итак, трубадуры пели о благородных чувствах — рыцарь и прекрасная дама разлучены, они преодолевают препятствия, чтобы быть вместе, потому что они обожают друг друга, как обожают Высшее Существо, а то и сильнее. Или о любовных треугольниках — скажем, король Артур, мужчина слишком серьезный, занятый государственными делами, королева Гиневера, ждущая его в Камелоте в окружении молодых людей, и наставляющий Артуру рога Ланселот, бравый воин, чье копье не знает устали (долгий многозначительный взгляд и подмигивание).

14 А вдруг он действительно зашел выпить кофе?

КОГДА С УЖИНОМ БЫЛО ПОКОНЧЕНО И ПОДАЛИ ПУДИНГ, когда суету разговоров приглушила подступившая ночь, когда голоса, звяканье вилок и звон бокалов едва доносились сквозь винный туман, когда на столе осталась только баррикада кофейных чашек и смятых салфеток, когда время вышло и не вернулось, Фердинанд плавно протянул руку через стол и накрыл ею ладонь Миранды. Ее пальцы с зажатой в них кофейной ложечкой задрожали, когда он их коснулся, и легким стаккато выбили на столешнице дробь.

— А вы, — произнес он наконец напевно-тягучим полупьяным голосом, — вы верите в любовь с первого взгляда?

Вот это уже было немножко чересчур; чересчур совершенно даже для него — ведь именно это он должен был сказать и сделать, именно в этом месте, именно в этот момент, именно так поглядев на нее. Принципиально правильный принц.

У Миранды неожиданно закружилась голова. Она энергично кивнула; по крайней мере, кивнула в мыслях, которым уже стало чуть-чуть неуютно и не на шутку одиноко внутри ее полностью парализованной, бездвижной головы.

— Вы верите в любовь с первого взгляда? — И будто каждое слово со щелчком вставало на свое место в мозаичной головоломке Миранды под названием «Какой должна быть жизнь». Хотя ее и подташнивало, она прочитала достаточно романов, чтобы вспомнить, что есть несколько способов отвечать на подобные вопросы. В большинстве вариантов сначала полагалось вздохнуть, чтобы грудь вздымалась; некоторые потребовали бы рвануться через стол, чтобы впиться в губы спросившего, тогда как другие сводились в основном к появлению стыдливого румянца и неоконченной фразе: «О, мистер Имярек, я должна вам сказать…» Но ни один из классических вариантов не предусматривал, что в ответ на этот вопрос можно громко рыгнуть, вытолкнув в рот часть содержимого желудка, а после слабой попытки вернуть его назад выбросить из носа струю вонючей, отдающей желчью жидкости, оросив стол оранжевыми брызгами. Тем не менее, не в силах сдержать свой восторг, поверить своим ушам и любым другим своим органам чувств, которые могли бы еще функционировать после шести бокалов шабли, именно это Миранда и сделала, обрушив на стол четыре мощных кислотных ливня сквозь облако мелкой мороси.

Фердинанд откинулся на спинку стула, ухитрившись уберечь свой костюм от самого страшного удара стихии. Возможно ли, что его безупречная улыбка на мгновение покривилась? Возможно ли, что тренировки в военной разведке не подготовили его к такому афронту? Миранда прижала к лицу салфетку, но не только для того, чтобы стереть следы извержения, а чтобы еще и спрятать свои пылающие щеки, пока кто-нибудь не принял ее лицо за почтовый ящик и не стал запихивать свое письмо в щель рта. Миранда задумалась: может, теперь, когда грудь вздымается и румянец налицо, попробовать завершить хэт-трик, добравшись до губ Фердинанда? Поверх края салфетки она увидела, что Фердинанд оттирает свой костюм; заметив ее взгляд, он издал сдавленный смешок. Сегодня осталось не так уж много обязательных правил поведения в обществе, однако все еще признается, что в случае, когда кто-то оконфузился, его прерогатива — засмеяться первым или не смеяться вообще; а смех кого-то другого всегда прозвучит как смех «над» первым, а не «вместе с» ним. Фердинанд смеялся, отчаянно стараясь, чтобы его смех звучал как «вместе с», но это лишь заставило Миранду еще больше смутиться и лишний раз продемонстрировало все убожество наших разведшкол по части обучения этикету.

Фердинанд пододвинулся к столу, накрыл ладонью руку Миранды, как будто бы рвотные извержения из носа были самой естественной вещью на свете, и спросил снова:

— Так вы верите в любовь с первого взгляда?

Полагаю, это показалось бы фальшью и вам, и мне, и любому, даже не очень циничному человеку, но Миранда, в отличие от большинства из нас, не утратила доверчивость вместе с девственностью. У Миранды не угасла вера. Она хотела верить. Может быть, такой очаровательной Миранду как раз и делало полное отсутствие в ее душе того неприятного субъекта, который высовывается над парапетом доверия, с подозрением поводя из стороны в сторону прищуренными глазками, и который посоветовал бы ей не спешить, выждать. Она изучала книгу его лица весь вечер, и даже в тот момент, когда оно было покрыто оранжевыми брызгами, ей хотелось, чтобы все получилось. Она лишь смогла придумать, что холодная отстраненность поможет ей спастись от стыдливого румянца.

Порывшись в сокровищницах памяти, Миранда беспечно сказала:

— Не знаю, — и убрала свою руку. — Разве чаще это не любовь с первой ночи?

Вот оно! Видите? Она процитировала меня. По крайней мере, так я думал. Может быть, это не было сделано сознательно, может быть, что-то прочитанное, что-то сказанное мною просто застряло у нее в памяти. Подсознательно, как рекламный лозунг. Может быть, ей казалось, что она сама это придумала, но в то мгновенье она словно бы проникла внутрь меня и вдохнула в меня жизнь, вывела меня в реальный мир, мир живой речи, звуков. О, этот восторг — услышать мои слова из ее уст! И все же, все же тогда она выдала их другому мужчине как свои собственные.

Иногда иронию судьбы трудно вынести.

— Правда? — сказал Фердинанд. — Вы не верите, что можно плакать из-за кого-то, с кем вы едва успели познакомиться? Что можно достать звезду с неба и раскрасить радугой облака для знакомой незнакомки?

Боже мой, подумала Миранда, практически он уже занимается со мной любовью.

— Я, — выдохнула она, — просто считаю, что любовь несколько переоценивают. Я где-то читала, что она целиком придумана, чтобы объяснить навязчивые сексуальные желания. Это просто побочный продукт биологии.

Да. Да. Я говорил это, что-то в этом духе, когда она впервые раскрыла меня, в тот момент, когда мы только-только познакомились. Подумайте. Она это не забыла. Она что-то почувствовала. Засунь это себе сам знаешь куда, шпионишка.

Миранда пожала плечами и, сообразив, что уже несколько минут забывает моргать, прикрыла веками воспаленные сухие глаза.

Фердинанд откинулся на спинку стула и молча смотрел на нее. Это выглядело почти как сожаление.

Черт. Боже. Не зашла ли я слишком далеко, не слишком ли я отстранилась? Миранда вздохнула и попыталась изящно взмахнуть ресницами. Она старалась изобразить взгляд «пора и баиньки», хотя уже некоторое время понимала, что фактически ей удается лишь взгляд «хочешь, пойдем пообжимаемся за углом автопарка».

— Так вы это где-то прочитали? — сказал Фердинанд. — Теория представляется весьма интересной. Что это была за книга?

— Ох, даже не знаю, я так много читаю.

— Все-таки очень хотелось бы узнать.

— Не могу вспомнить.

— Постарайтесь.

— Послушайте, — возразила Миранда немного раздраженней, чем намеревалась, — я правда не могу вспомнить.

Фердинанд знал, когда надо нажать, а когда оставить тему. Он добьется приглашения к ней домой и обыщет квартиру в поисках книги. Меня.

Миранда не хотела быть с ним резкой, но на нее нахлынуло так много эмоций, что голова шла кругом.

Фердинанд улыбнулся:

— Вы выглядите усталой, не пора ли нам?

Когда они поднялись, Миранде казалось, что они — распираемые эмоциями исполины, высящиеся над руинами стола. Фердинанд распахнул зеленую папку с небрежностью человека, который только для этого и родился, недрогнувшей рукой изъял свою «титаниум плюс» кредитную карточку, которая полыхала там белым жаром последние полчаса. Другой рукой нырнул в нагрудный карман и достал пачку банкнот, которую на подлинном жаргоне восьмидесятых годов можно было бы назвать заначкой из левых доходов налогоплательщика, и оставил на столе чаевые, по размеру примерно равные недельному жалованью Миранды. И, словно продолжая то же самое движение, слегка поклонился — как у него, видно, было в обычае, подсказывая Миранде, что к выходу дама идет впереди. Хореография этого танца была такой отточенной, что наш скептический ум сразу наполнился бы подозрениями, начал бы вопрошать, в чем тут фокус, поинтересовался бы, где примечание мелким шрифтом, и указал бы, что не бывает бесплатного сыра, тем более ужина из четырех блюд в «Квиклиноузе». Но для Миранды желание, чтобы все оказалось правдой, затмевало любые напоминания о реальности, которые могли бы прийти ей в голову. Собственно говоря, поскольку конец ужина предвещал начало чего-то другого, у Миранды в голове была только одна мысль, вопрос, не покидавший ее весь вечер: а вдруг он действительно зашел выпить кофе?

Двое мужчин сидели за столом, тематически оформленном бахромой из свисающих на ниточках пивных пробок. Мерсия, подойдя, улыбнулась.

— Простите, — произнесла она голосом, источавшим соблазн столь же неприкрытый, как купающаяся Вирсавия, — не возражаете, если я сюда сяду?

Эти двое посмотрели влево и вправо, чтобы обнаружить свободное сиденье, какового поблизости не нашлось, и уставились на Мерсию, которая невинно моргала и томно приоткрыла увлажненные губы. Вдруг оба разом вскочили со стульев, отчаянно торопясь уступить даме свое место. Мерсия, улыбаясь вспотевшим мужикам, уселась на одно сиденье, положила сумочку на другое и обернулась к Флирту:

— Мне джин с тоником.

Флирт поспешил к стойке. Оттуда с завистью на него взирала группка посетителей, одевавшихся явно спустя рукава, хотя как раз рукава у них были засучены. Один мужчина, локтями опирающийся на стойку; спросил, вперяя во Флирта злобный взгляд исподлобья:

— Пожалела она тебя, бедолагу? — и кружкой показал на бинт вокруг головы Флирта, причем часть пива выплеснулась тому на ботинки. Флирт спокойно заказал выпивку, но непрошеный собеседник не унимался: — Работает в социальной помощи? Обслуживает увечных? — заржал он, поворачиваясь к своим корешам.

— Точно, — ответил Флирт, забирая бокалы. — Если хочешь, я ей скажу, что у стойки тут есть один имбецил.

Ответ этот не назовешь особенно остроумным, но прозвучал он как вызов и мог создать у вас впечатление, будто бы Флирт был парнем рисковым, нахрапистым и вообще крутым. Уверяю вас, что нет. Просто, когда сталкиваешься в баре с агрессией, существуют определенные правила поведения, и хотя иногда разумно повежливей отнестись к явному антропоиду, прицепившемуся к вам, чтобы повыделываться перед корешами, зачастую остроумный укол, нанесенный в точно рассчитанный момент, способен пресечь эскалацию конфликта. При этом происходит следующее: после такого ответа примат вынужден задуматься, хотя бы на мгновенье, не выставит ли он себя, сразу ударив оппонента, полным идиотом, не умеющим ни оценить чужую шутку, ни возразить по существу. Теоретически вы добьетесь короткой передышки, чтобы с самым беззаботным видом удрать как можно дальше. Эти соображения в сочетании с тем обстоятельством, что человек, опиравшийся локтями на стойку, не смог бы без этого удерживать свой вес, да и на стойку он опирался не наверху, а внизу, там, куда клиенты, ревностней соблюдающие учение о вертикали, ставят ноги, прибавили Флирту игривости в ответах. Все же он счел наступившую в беседе неловкую паузу самым удачным моментом для того, чтобы ретироваться к столику Мерсии, пока дело не приняло другой оборот.

— Так Миранда дала вам свой адрес, — сказала Мерсия, убирая сумочку с занятого для Флирта стула.

— Не совсем так, — ответил Флирт. — Я видел ее библиотечную книгу и убедил библиотекаршу дать мне ее адрес.

— Вот вам и закон о защите информации. — Мерсия смерила его взглядом. — А вам ловкости и хитрости не занимать, а?

— Похоже, как и вашей подруге Миранде, — парировал Флирт. — Сдается мне, что ее разыскивает полиция.

Мерсия понимала, что ей, если она хочет заарканить этого парня, надо уводить разговор в сторону от Миранды. Она наклонилась вперед, прижимая грудь к столешнице.

— Да, вы себе на уме. Всегда приятно посмотреть на мужчину самостоятельного и предприимчивого. Чем вы занимаетесь?

Но Флирта было не сбить с темы.

— Вопреки вашему мнению, я не сижу целыми днями на чужих крылечках. Просто… ну, она показалась мне такой симпатичной, и потом…

— Если она такая симпатичная, — перебила Мерсия, — почему вы не дождались ее возвращения в Паддингтоне?

— Она вам рассказала об этом?

— Да, между нами нет секретов.

— Тогда вы знаете, что она сделала.

— Села на самый последний поезд, чтобы успеть на работу.

Взглянув на Мерсию, Флирт покачал головой:

— А вы говорите, надо было дождаться ее возвращения.

— Да уж конечно она вернулась! А вы где были? Исчезли. Она только и нашла, что…

— Она была там? — быстро спросил Флирт. — Миранда ее подняла?

— Да. Она так и лежала на платформе.

— Значит, Миранда все-таки получила ее назад.

— Да. Благодарности не ждите.

— Боже. Такое облегчение это услышать.

Просто прекрасно. Как будто его волнует, получила Миранда книгу назад или нет.

— Вижу, вы человек заботливый, — сказала Мерсия, серьезная, как монахиня. — Вас действительно волнуют ее дела. Теперь такие мужчины редкость. Иногда удивляешься, куда девались все заботливые мужчины? А они все у своих девушек. Их первыми расхватывают. У вас есть девушка?

— Ни одной не осталось.

Мерсия рассмеялась и тут же одернула себя, потому что прозвучало это как-то поощрительно, и даже он заметил бы, насколько все шито белыми нитками.

— Их потеря, моя находка, — промурлыкала Мерсия, положив свою ладонь на руку Флирта.

От ее прикосновения Флирт, кажется, онемел. Он открыл рот, но не издал ни звука. Да, подумала Мерсия, быстро же он забыл Миранду. Как все мужчины. В них постоянна только их неверность. Но Мерсия была опытной актрисой и не позволила своему презрению помешать удачной и приятной рыбалке.

— Дело в том, — начала она, опуская ресницы и потупившись, — что я хотела видеть Миранду, потому что мне надо выговориться… — Оторвавшись от изучения стола, она искала возможность встретиться с Флиртом взглядом. — Мне отчаянно нужно снять камень… — свободную руку она положила на грудь, слегка ее поглаживая, — …с груди.

Флирт неотрывно смотрел на ее грудь. Жест был слишком нарочитым даже для него.

— У вас никогда не было чувства, что вы снимаетесь в эротическом фильме?

Мерсия тут же сменила наживку:

— Боже, — засмеялась она, — как приятно встретить человека с чувством юмора. Простите. Не знаю почему, но мне всегда попадаются мужчины, которых я интересую только начиная с декольте и ниже.

Флирт покачал головой:

— Тоже не представляю, почему бы это.

— Вы другой. В вас есть что-то. Я чувствую, что вам действительно можно рассказать… — И Мерсия испустила один из своих трепетных вздохов.

— О чем?

— О. Просто о том, что вся удача приходит к Миранде. Только ей встречаются чуткие мужчины. Мужчины, с которыми женщина действительно может поделиться своими мыслями.

Мужчины. Они все уверены, что у них есть мозги. Они думают, что они такие развитые. Похвали их телосложение, и они поверят в себя пуще прежнего; но похвали их ум, и они поверят в тебя. Похвали тот их орган, который у них у всех навеки съежился, и они твои.

— Со мной вы можете поделиться.

Так и есть.

— Я имею в виду, я вас, в сущности, не знаю, поэтому смогу взглянуть на дело с непредвзятой точки зрения.

Ага, с одной только оговорочкой — как у всех мужчин, точка зрения у тебя там, за ширинкой.

— Объективно…

Объект для вас один — то, чем я сейчас как раз сижу на стуле.

— Беспристрастно.

Что и говорить.

— Я умею слушать. Я хороший слушатель.

Мерсия кивнула:

— Я это сразу поняла. Вы такой милый… — Она рассмеялась. — Я даже не знаю вашего имени.

— Мэтью. А ваше…

— Это что-то австралийское?

— Что?

— Мэтью Аваше.

— Я что-то не очень понимаю, что вы хотите…

Мерсия просто не смогла удержаться:

— Еще один джин с тоником, если вас не затруднит.

В такси Миранда разбиралась не хуже любой таксы. До этого дня она никогда не считала себя настолько богатой и важной персоной, чтобы кататься на такси; они всегда везли кого-то другого. Поэтому, когда Фердинанд усаживал ее уже во второе такси за один вечер, Миранда и представления не имела о загадочном сродстве между такси и водой. У нее не было случая выяснить, что свободные такси водорастворимы и именно по этой причине исчезают, когда начинается дождь. Или, еще интересней, что пассажиры для такси — как кислород для водорода. И забудьте о рамке из лозы — если надо найти воду, садитесь в такси. А уж таксист отыщет единственную лужу в засушливой пустыне и с высокой точностью остановится так, чтобы она оказалась строго между вашей дверцей и тротуаром. Дождя не было три недели, но когда такси с Мирандой и Фердинандом затормозило на Голдхоук-роуд около ее дома, в маленьком пруду у дверцы плавали утки. Миранда взглянула на Фердинанда и утонула в его глазах.

Кофе не всегда должен означать что-то еще. Он не обязан подразумевать это. Но он этому способствует. Этому. Вы поняли. Этим делам. Сексу. Который может оказаться преждевременным. Но если гость этого ждет? Если он сейчас не войдет, а просто уедет, он может никогда не появиться вновь. Может быть, он ждет этого на первом же свидании. Этих дел. Секса. Может быть, для таких мужчин, как он, это в порядке вещей. Мотор такси нетерпеливо порыкивал на холостом ходу. Миранда видела, что Фердинанд ждет, чтобы она что-нибудь сказала. И не то чтобы она не могла вообразить, как прижата к постели его твердым мускулистым телом, как они переплетаются, кусая, облизывая, впитывая и поглощая друг друга. На самом деле она с трудом удерживала себя от подобных мыслей еще во время ужина, с каждым поднесенным им к губам куском она живо представляла себе прикосновение этих губ к ее коже. И не то чтобы она не испытывала дикого желания немедленно, тут же, схватить его и потащить в свою комнату. Но тогда он может подумать, что она шлюха. Легкая победа. Еще одна зарубка на и так уже изрезанном изголовье кровати.

— Послушай, дорогуша, — раздался голос с переднего сиденья, — или пригласи его на кофе, или отправь его по обратному адресу.

Это шофер такси, жилистый мужичонка с лицом, как у борзой, в раздражении обернулся к ней:

— Это очень просто. Я не могу всю ночь ждать, пока каждая куколка разберется, что происходит у нее в трусиках. Мне еще предстоит тащиться всю дорогу отсюда до города, пока я смогу найти другого пассажира. — Он выглянул из окошка с презрением, на которое способны только жители глубочайшего захолустья.

— Спасибо за прекрасный вечер, — попытался разрядить атмосферу Фердинанд, но тут же все испортил: — И на самом деле я не пью кофе на первом свидании.

Этими словами он вверг в окончательный умственный ступор Миранду, трепыхавшуюся на острие неразрешимой проблемы. Что он хотел этим сказать? Что приступает сразу к делу, не обременяя себя такими условностями, как кофе? К этим делам. К сексу. Или он просто говорит, что не ждет от нее приглашения зайти? И так уже было тяжко, а он сделал все в десять раз хуже. Это был не ответ на ее вопрос, это был удар, от которого Миранда поплыла.

Кофе? Или секс?

— У меня есть чай, — произнесла Миранда, слабо барахтаясь в глубинах его взгляда. — Но только «Лапсанг сушонг», и молока, наверно, не осталось.

Абсолютно беспомощная в борьбе с этим могучим течением, Миранда уже не могла остановиться или хотя бы замедлить свой монолог; ее несло:

— Но, может быть, все в порядке, я только вчера ставила его в холодильник, но я пойму, если вы захотите уйти, ведь я знаю, что это звучит не слишком заманчиво, но не думаю, что мы на самом деле говорим о чае или кофе, или, может быть, мы, может быть, вы откажетесь, ну, от чая, но хотите зайти выпить кофе, нет, не в том смысле, что вы отчаянно хотите зайти, а «от чая, но…» — С судорожным вздохом Миранда вынырнула из затягивающего истерического смешка. — Понимаете, я не обижусь, если вы зайдете действительно выпить кофе или чаю, нет, вы можете просто зайти, мы можем просто посидеть за чашечкой горячего секса.

Хотя дальнейшее можно назвать гробовым молчанием, фактически это было просто отсутствие злорадного захлебывающегося смеха, естественного, когда кто-нибудь оконфузится до такой степени. В который раз за день. Фердинанд был слишком осторожен, чтобы опять рассмеяться, таксист был слишком озабочен вопросом чаевых, а Миранда слишком остро ощутила металлический привкус замка, на который ей необходимо закрыть рот.

— Кофе, — отчаянно поправилась Миранда. — Я хотела сказать «кофе», просто я думала о другом и…

Миранда утонула в омуте молчания, заставив свои последние слова повиснуть, как следовало бы повесить ее самое. Если самоуважение имеет инстинкт самосохранения, это было последним стоном в его агонии. Все. Отбой.

— Благодарю вас, — сказала она быстро, вежливо и, как она надеялась, непринужденно. — Вечер был замечательный. До свиданья.

И со всем достоинством надутой оперной дивы Миранда нащупала ручку и вышла из такси. Захлопнув дверцу, она стояла и смотрела на него. И тут, видимо вспомнив метро этим утром, она дохнула на стекло и пальцем написала свой номер. Такси, газанув, уехало, а она смотрела вслед, все еще слишком ошеломленная, чтобы задуматься, правильно ли она поступила. Лишь через несколько секунд она поняла, что стоит по колено в луже, которой и Дед Мороз не страшен.

— И тогда, — рыдала Мерсия, не стесняясь размывающих румяна слез, — он меня бросил.

К этому времени Флирт уже сидел за столом рядом с ней, обнимая ее за вздрагивающие плечи. Мерсия ухватилась за его ладонь.

— Спасибо, спасибо. Ты такой ласковый, Мэтью.

— Он не стоит того, чтобы о нем плакать. Ни один мужчина этого не стоит.

Предает даже свой собственный пол, подумала Мерсия. Есть ли предел, ниже которого не мог бы пасть мужчина? Предает своего же собрата. Они мне отвратительны. Они мне всегда будут отвратительны.

Но Мерсия не просто так обкатывала свою программу свыше пяти лет. Она знала, что завтра будут цветы, доставленные на Второй этаж. Потом объятья, а еще позже — признание, что он ее любит. И вот тогда. Ладно, это вопрос, насколько высоко она захочет вознести его, что целиком зависит от того, в насколько глубокую лужу она захочет его посадить. Она посмотрела в его большие, искренние, заботливые глаза. В очень большую, огромную, подумала она, гладя его по руке, в настоящую выгребную яму. Такая у любви формула. Это же бред, что люди до сих пор бредят ею.

К концу вечера Перегноуз уже не мог оторвать взгляда от Флирта. Барри оказался совершенно бесполезным в отношении другой нужной информации. Собственно, он уже казался Перегноузу чересчур фамильярным. Он ежеминутно стремился продемонстрировать полное отсутствие культуры с помощью своего практически непостижимого просторечного говора. И все-таки даже это его бессознательное почесывание задницы было таким ребяческим, таким грубым, таким очаровательным.

— Мы больше не Соединенное Королевство, мы живем в разваливающейся стране. Уэльс и Шотландия готовы отколоться, а проблема Англии, проблема Англии в том, что в ней нет национальной идеи. Именно поэтому мы больше не великая мировая держава, мы развалили империю. Вот возьмем косоглазых или лягушатников, или макаронников, или колбасников, даже янки и пакистанов. Что есть у них, чего нет у нас? Сказать вам? — Перегноуз не проявил даже слабого интереса, но Барри все равно продолжал: — Обеды на дом. У всех у них заведения с обедами на дом в любом цивилизованном уголке мира. Сегодня это посольства и консульства. Забудьте о своей дипломатии, мы судим о других странах, когда заходим в фаст-фуд. Понимаете, у всех есть национальные блюда. У них есть пицца и франкфуртеры, и гамбургеры, и карри. Есть даже улитки и пелла[17]. У шотландцев есть их хаггис, а у ирландцев — картошка. Поэтому нам, поймите, нам необходимо, чтобы во всех остальных странах был кусочек Англии. А, я слышу, вы спрашиваете, чем плоха скромная рыба с жареным картофелем? — Разумеется, Барри не мог такого слышать, потому что Перегноуз успешно его игнорировал, разглядывая Флирта. — Они не английские, они британские. Нет, нам нужно блюдо, исполненное нашей национальной гордости, которое заявляло бы об Англии, о футболе и лаггере, о доблести воинства света, о двух мировых войнах и мировом кубке. Нам нужен благородный кулинарный символ, которого нет больше ни у кого. Нам необходим заливной угорь.

Перегноуз разглядывал Флирта и листал свой мысленный альбом с лицами. Мысленно же он начал Флирта раздевать, точнее, снимать с него бинт. Виток за витком разворачивая этот тюрбан, Питер понемногу вспоминал, когда он видел Флирта. В такси. Сегодня утром. Последний покров упал, Флирт предстал с обнаженной головой, в точности таким, каким он был виден в окошко такси, когда выхватил книгу у Питера прямо из рук. Это он. Тот самый человек, из-за которого начались все неприятности. Закипевшая кровь бросилась Питеру в голову, застучала в висках, и весь его холодный интеллектуализм, гордость за разум, побеждающий грубую силу, боязнь связываться с физически превосходящим противником внезапно его покинули. Он поднялся и, нацелившись пальцем на Флирта, громко выпалил, как будто само это слово было пулей возмездия:

— Вы!

Поскольку обращение прозвучало не слишком конкретно, нет ничего удивительного, что оглянулась вся публика в баре. А когда присутствующие поняли, что «вы» на этот раз относится не к ним, они уселись поудобнее, чтобы понаблюдать за стремительно приближающейся к кульминации драмой в качестве, слава богу, безучастных зрителей. Не исключено, что будет и драка.

— Как вы посмели! — Питер пробивался вперед сквозь разношерстную флотилию столов и стульев. Его душила слепая ярость. Лицо раскраснелось, а на лбу пульсировала сеточка вздувшихся вен. — Где книга?

Флирт смотрел в сторону, надеясь, как и все остальные, что «вы» относится не к нему. Увы.

— Это тот псих из метро, — шепнул Флирт Мерсии практически без ноток испуга в голосе и встал. Перегноуз сверлил его взглядом.

— Где книга? — повторил он грозно, как только мог.

— Совсем свихнулся? — вскинул голову Флирт.

— Верните ее.

— Пошел вон.

— Верните ее.

— У меня ее нет.

— Немедленно.

— У меня ее нет, — повторил Флирт.

— Так где же она?

— У девушки, я вернул ее девушке, понятно? И до свиданья. — Флирт повернулся к своему стулу, чтобы сесть. В баре отчетливо послышался вздох разочарованной публики, ожидавшей, по меньшей мере, впечатляющей конфронтации, если не полноценного сражения.

Перегноуз, глядя на спину Флирта, увидел в ней возмутительный вызов своему авторитету, выпад, на который необходимо ответить. Он злобно бросился и толкнул Флирта в поясницу, так что тот, зацепившись за свой стул, упал и растянулся на полу. Питер сам не понимал, откуда у него взялась такая сила. Он поднял руку и рассматривал ее, как бы не веря, что в его распоряжении может быть столь грозное оружие.

— Ах ты, козел! — крик Мерсии дошел до Питера лишь за мгновенье до ее удара. Вскочив, она впаяла Перегноузу такой мощный хук в челюсть, что капельки слюны зависли в воздухе на том месте, где совсем недавно был рот, рывком переместившийся — разумеется, более-менее синхронно с остальными компонентами головы Питера — далеко вправо.

— Ты напал на Миранду в метро! — выкрикнула Мерсия, ударив еще раз, отчего голова крутанулась в другую сторону, а на щеке вспухла царапина. — Ты украл книгу! — И Питера отбросил назад третий удар, заодно в кровь разбивший ему нос, так как был нанесен открытой ладонью.

Мерсия продолжала атаку:

— А теперь ты еще пришел сюда и напал на этого… — Она выбросила руку в сторону, указывая на Флирта, который благоразумно прикидывался, что слишком оглушен, чтобы подняться. Питер, следя за дугообразным движением ладони Мерсии, решил защититься от неизбежного очередного удара и прикрыл лицо руками.

— А теперь уматывай, и подальше! — закончила Мерсия. Новых ударов не последовало, и Питер осторожно выпрямился, чтобы взглянуть на Мерсию. Бешенства в ее глазах уже не было, кажется, она успокоилась. Второй раз за вечер его избила женщина. Что эти шлюхи о себе воображают? Питер принялся поправлять галстук и стряхивать пыль с куртки. От ручейка крови, затекающего из разбитого носа, во рту чувствовался вкус поражения. В наступившей восхищенной тишине Мерсия хладнокровно сказала:

— Хочешь стать птицеводом? Начнем с яиц.

Питер ничего не понимал.

Мерсия схватила его за плечи и резко ударила коленкой в пах. Если бы глаза действительно могли выпрыгивать из орбит, у Питера они поставили бы мировой рекорд. Но из них только хлынули слезы, оросившие следы побоев на щеках. Перегноуз, непроизвольно издав неприличные звуки не только задницей, но и ртом, схватился за драгоценные тестикулы. В своих конвульсиях он смутно слышал устроенную Мерсии овацию.

В конце концов Питер сумел проморгаться и снова встать. Нет, это уже слишком. Они зашли слишком далеко. Он залез в глубокие внутренние карманы куртки и вытащил два дуэльных пистолета, которые «позаимствовал» у себя в аукционном зале, когда упрочил свой статус настоящего шпиона. С громким щелчком взведя курки, он держал по пистолету в каждой руке, вытянув их вперед, как разбойник с большой дороги, и направив стволы в лицо Мерсии. Он взял верх.

— Никогда, — выдохнул он.

— Больше, — сказал он, переводя дух.

— Не смей, — он выпустил воздух.

— Меня бить, — прохрипел он.

Есть, конечно, бары, где можно достать пистолет, и никто и глазом не моргнет, ведь это необходимая амуниция в большинстве кабаков поблизости от Майлэнд-роуд. В иных барах подобная выходка заставит всю клиентуру мгновенно нырнуть под столы, чтобы спрятаться. Есть, однако, и такие бары, в том числе «Бродяга буша», где обнажать ствол до крайности неразумно, так как здесь просто обязан найтись кто-то, у кого пушка больше и кто не утерпит вам это продемонстрировать. И в самом деле, дюжий мужик, стоявший позади и чуть справа от Мерсии, выхватил легкий пистолет-пулемет «стэн», взяв Перегноуза на мушку:

— Ты нас за кого, козел, держишь?

Прежде чем Перегноуз сообразил, какой, собственно, ответ можно дать на подобный вопрос, худенький юноша позади него извлек из кармана куртки «кольт» сорок пятого калибра.

— Что-о? — сказал он, достаточно неопределенно поводя револьвером то в сторону Перегноуза, то в сторону дюжего. — Что-о?

— Это еще что такое?! — прогремел голос хозяйки. Все взоры обратились к ней. Она стояла за стойкой, поблескивая двумя стволами старенькой «беретты». — Это у кого тут еще стволы?!

В ответ по бару прокатилась волна щелчков, потому что практически каждый счел себя обязанным показать, чем вооружен. На свет разом вынырнули сорок семь стволов разных моделей и калибров, и все были обращены в центр сцены, на Перегноуза. По-прежнему направляя свои слегка дрожащие пистолеты на Мерсию, Перегноуз стрелял глазками, нервно обозревая возникшую вокруг него стену метких стрелков. В такой момент в мультфильмах кто-то должен случайно кашлянуть. Разумеется, в мультфильме жертва будет изрешечена пулями, но останется стоять, изображая ломтик швейцарского сыра. Затем в мультфильме жертва выпьет стаканчик, и жидкость польется изо всех дырок. Забавные вещи приходят в голову, когда внезапно сталкиваешься с угрозой мучительной смерти. В черном кружочке каждого направленного на него дула Питер видел одно слово — «абзац». Целая вселенная маленьких черных кружочков, и из каждого может вылететь смертоносная пуля.

Точнее, из каждого, кроме двух дуэльных пистолетов в руках самого Питера, ведь боеприпасы для них не выпускались с тыща восемьсот семьдесят четвертого года. Питер вдруг понял, что такое настоящее бессилие. Ему до слез захотелось, чтобы в руках у него были пистолеты, у которых из дула при выстреле выкатывается ярлычок с надписью «ба-бах». Что-нибудь такое же безобидное, как маленький «пук», над которым можно самому же и посмеяться.

Вертикаль страсти Теория заговора

В самом деле, не кто иной, как дочь французского короля Мария де Шампань, пришла в такой дикий восторг от этой фантастически неправдоподобной шутки, что, пока ее муж в дальних краях рубился с язычниками, завела смеха ради самый настоящий «Любовный двор», заказывала стихи и даже целую книгу о правилах любви. Ее личным вкладом стало правило номер один: «Замужество не освобождает вас от уз любви», дополняющее ее любимое изречение «Брак и Любовь несовместимы».

Во времена, когда брак зачастую сводился к договору о земельной собственности, а приданое служило предметом долгого торга, тот факт, что любовь и брак отнюдь не связаны друг с другом столь же прочно, как телега с лошадью, был общеизвестной истиной. И все-таки для многих крестоносцев, которые по возвращении с войны заставали своих некогда покорных жен согнувшимися от хохота в три погибели, это должно было выглядеть так, словно душевнобольные захватили власть в сумасшедшем доме. Но при этом нельзя было не заметить, что слабые женщины, которых раньше страшно было оставить на хозяйстве — смогут ли они железной рукой усмирять взбунтовавшихся крестьян? — оказывается, сумели в отсутствие мужчин установить свое безраздельное господство, причем не силой меча, а силой чувства.

Историки называют это изобретение «рыцарской любовью» и считают его просто литературной условностью, источником для создания нового повествовательного жанра, в котором появляются идеальные герой и героиня, рыцарь и его дама сердца И хотя на протяжении веков эти романтические образы действительно служили прототипами для героев в нашей литературе, а затем и в кино — для искателя приключений и принцессы, ковбоя и фермерской дочки, боевого летчика и связистки, — задумаемся лучше о том, как сильно они повлияли на испытываемые нами чувства; мы переняли от них все их стремления и полностью усвоили их мораль.

Это всегда была не просто выдумка, но для государственной власти она всегда была удобна именно как выдумка Вся глубина влияния этого «рыцарского романа» проявится, если мы посмотрим на крестьян той эпохи. Простолюдины оставили мало следов на страницах истории; однако в «любовь», о которой при дворе говорили с лукавой иронией, они, не имея образования, похоже, поверили от чистого сердца Они и впрямь очень серьезно отнеслись к этой идейке. Что хорошо для господина, хорошо и для его слуги. И теперь для них родился новый страх, в котором им предстояло жить. Страх не найти свою любовь, тогда как любовь в жизни — главное.

У французов, на мой взгляд, до сих пор возникают трудности с пониманием иронии. Английское чувство юмора, наша способность посмеяться над несправедливостью жизни, уберегли нас от революций, республиканства и диктата философов с грязными ногтями. Этих любителей, отхватив весомый исследовательский грант, курить в кафе одну сигарету без фильтра за другой и рассказывать нам, что реальности не существует, — кто, кроме французов, может воспринимать их всерьез?

Но в те дни мы все не с одного, так с другого боку были французами, мы, рассеявшиеся подданные империи Карла Великого — от помыкающих англами норманнов до измученных маврами каталонцев. Европейский союз держался на хрупком равновесии угроз и контругроз. Пешее воинство и крестьяне были покорны только потому, что жили в страхе. Теперь у них появилась новая причина для страха, возможно, самая ужасная за все времена. Эти принцессы открыли средство для управления чернью, столь же эффективное, как страх перед Богом, — страх не быть любимым.

Разумеется, логическим следствием из новой концепции стала очередная христианская ересь, и еретики, ставившие любовь между смертными выше любви к Богу, за тридцать лет были истреблены в крестовых походах Церкви против этих альбигойцев. Но осталось то, что уже никто не мог уничтожить, — была сотворена любовь.

15 Все это как-то пугало

БОЛЬШЕ ПОЛОВИНЫ КОГДА-ЛИБО РОДИВШИХСЯ ЛЮДЕЙ до сих пор живы.

Не знаю, кто и как это вычислил, но мысль интересная.

Это один из тех статистических фактов, которые безнадежно скучные люди любят ввернуть в беседе, предваряя их фразой «а знаете ли вы, что…» в качестве неуклюжего извинения за то, что не придумали, как действительно заинтересовать вас своими мыслями. Из-за этого многие грандиозные идеи заглохли, не будучи услышаны. Поскольку большинство сведений, идущих за словами «знаете ли вы», — обычно такие вещи, которые мы знали, но постарались забыть или вообще никогда не хотели знать, то сама эта фраза становится подсознательным сигналом для слушателя благополучно пропустить дальнейшее мимо ушей.

Есть, впрочем, определенные идеи, которые, по-моему, как раз и стоило бы затушевывать с помощью этой идиотской фразы, потому что они, когда начнешь над ними задумываться, могут довести до дурдома. Вышеупомянутая мысль — одна из них. Я имею в виду, если вы подумали, как много людей уже умерли за все это время, подумайте теперь, как много людей все еще живы. Подумайте о том, что невозможно пройти по улице, не наткнувшись на кого-нибудь, кому не хватило вежливости давно умереть.

При таком образе мыслей бурный рост народонаселения в первой половине двадцатого века казался столь пугающим, что началось настоящее безумие. Такие идеи, как «евгеника» и «геноцид», стали считаться приемлемыми, даже модными. Множество людей — достаточно, чтобы разжечь войну, — верило, что значительная часть человечества должна по справедливости умереть: «Но не я, потому что я личность». Итак, начну заново.

Знаете ли вы, что сейчас живет больше людей, чем умерло за всю историю?

Поэтому не приходится удивляться, что все большее число стариков занимает кареты «скорой помощи», больничные койки и больничные утки. А при современных успехах геронтологии, косметической медицины, натуропатии и хиропрактики все труднее определять стариков по таким признакам, как морщины, седины и согбенные спины. Кстати, даже в наш светский век жизнь обставлена ритуалами перехода на другой ее этап. Мальчик не считается мужчиной, пока не сумеет выпить достаточно, чтобы нечленораздельно мычать, ползти, блевать и позориться. Девушка не считается взрослой женщиной, если не умеет убедительно ссылаться на головную боль как повод, чтобы не заниматься сексом. А старик или старушка формально не считаются таковыми, пока не доживут до перелома шейки бедра.

Этот перелом подобен получению официального аттестата о старости. Это лицензия, позволяющая отказаться от всякой ответственности за себя самого и переложить все заботы о ваших пролежнях и урологических инфекциях на плечи другого поколения, столь многочисленного. Поэтому отнюдь не по чистой случайности восьмидесятидвухлетняя Мевис Бекон, в свое время — 3 июля 1948 года — признанная красотка, сломала шейку бедра и спасла жизнь Питера Перегноуза ценой значительных неудобств для себя самой.

Ибо в тот самый момент, когда Перегноуз опрометчиво вытащил в баре свои пистолеты, Мевис Бекон в доме на соседней улице очнулась от обморока, лежа в неестественной позе у нижних ступенек лестницы. Убедившись, что последние ее воспоминания связаны с подъемом по этой лестнице, а любое движение вызывает острую боль в пояснице, она радостно потянулась к своему медальону с кнопкой тревоги и нажала на нее со всем энтузиазмом человека, годами мечтавшего это сделать, просто чтобы узнать, что будет. Ярко-желтый медальон с соблазнительно большой красной кнопкой обычно не висел у нее на шее, но как раз в этот день Мевис посетил юный Фрэнсис, который и подарил его ей много лет назад, и Мевис всегда старалась подчеркнуть, что носит эту уродливую пластмассовую вещицу, а вовсе не вешает ее на долгие недели в вентиляционный шкаф.

После этого Мевис разлеглась на ковре и стала думать, не разрядились ли батарейки, и сколько ей имеет смысл лежать, прежде чем попытаться вызвать помощь традиционным способом — как-нибудь добравшись до телефона в холле, и что Фрэнсис теперь обязан купить ей один из этих изящных подъемников, которые рекламировали в «Радио таймс». Она сохраняла бодрость духа и хорошее настроение, размышляя о том, что теперь у нее будет клюка, чтобы гонять всяких молокососов, и о череде бравых молоденьких врачей, которые станут осматривать части ее тела, скрытые от мира с того вечера, когда Альберт — упокой, Господи, его душу, — подойдя к кровати, поднял одеяло и воскликнул: «Боже, я больше не могу притворяться», после чего ретировался на диван, где и спал каждую ночь в течение следующих двадцати лет, пока его не сбил милосердный автобус, избавив от мучений его и, соответственно, Мевис.

Мевис не могла предвидеть, что благодаря произошедшему с ней — помимо приятной перспективы бесконечных чаепитий и сочувственных излияний со стороны живущих на верхнем этаже супругов, которые с трудом скрывали свое горячее желание, чтобы она переместилась в богадельню, если не еще куда-нибудь повыше, дав им возможность выкупить ее квартиру, — помимо этого она также спасет человеческую жизнь, а то и предотвратит массовое кровопролитие.

Не подозревала и бригада «скорой», выехавшей из госпиталя Чаринг-Кросс, что ей предстоит спасти жизнь не одного человека, а очень многих людей. Свернув на Голдхоук-роуд и обнаружив, как обычно, неуправляемую мешанину раздраженно газующих автомобилей, они не могли знать, что происходит и какой эффект произведет включенная сирена «скорой».

Миранда тоже не имела ни малейшего представления — пока на нее по улице мчалась «скорая» с включенными фарами, проблесковыми маячками и ревущей сиреной, — как это может быть связано с ней и ее будущим. С привычным для горожанина равнодушием к чужим трагедиям Миранда едва ли ее заметила. Она шла в «Бродягу буша», комкая в кулаке оставленную Мерсией на двери записку: «Ранда дорогая мне очень жаль насчет сегодняшнего. Наверно ПМС. Для тебя сюрприз. Приходи в ББ. Целую Мерсия». Предменструальный синдром? Миранда считала, что это слабое оправдание. Этот довод хорош против мужчин, когда хочешь остаться женщиной и победить в споре. На Мерсию как-то не похоже. Миранда остановилась у перехода через дорогу, а мимо промчалась «скорая», едва объехав старичка, смело противостоящего транспортному потоку, хотя он не был вооружен ничем, кроме каркаса Циммера, на который и опирался. Сирена заглушила его пение:

Если бы все складывалось нормально, в этот момент Питер Перегноуз заметил бы приближение Миранды и затерялся бы в толпе посетителей, чтобы понаблюдать за ней. Убедившись, что она намерена на какое-то время обосноваться в баре, он позвонил бы Ультре. Вместо этого он сейчас смотрел в открывающуюся через каждый направленный на него ствол черную бездну и потел интенсивней, чем в ту неделю в лагере для сбрасывания веса.

Именно в этот момент сломанное бедро Мевис внезапно спасло ситуацию, словно божественный гром с ясного неба, — оглушительные завывания «скорой» и яркие отблески ее маячков ворвались в окна бара; синие всполохи высветили каждое лицо и всю многоствольную артиллерию. В ответ на звук сирены раздалось, словно перекличка: «копы», «легавые», «облава», «мусора», «блин», и все оружие в баре внезапно исчезло. Мертвая тишина, царившая здесь секунду назад, казалась уже немыслимой. Все оживленно смеялись и разговаривали, может быть, чуть-чуть чересчур оживленно, но кроме Перегноуза, Мерсии и Флирта, которые ошарашенно смотрели по сторонам, бар выглядел так, как мог бы выглядеть любой другой бар, — милое уютное заведение, братство добродушных веселых людей, алкоголем снимающих усталость от трудов праведных.

Едва ли прошла минута, прежде чем Миранда, абсолютно не сознавая важность момента, открыла дверь паба. В ожидании худшего все лица моментально обратились к ней, и вернулась мертвая тишина. После чего послышался общий вздох облегчения, так как Миранда ничуть не походила на блюстителя правопорядка.

Не слишком приятно войти куда-нибудь, где чувствуешь себя чужаком, и увидеть, что все на тебя смотрят, тем более в том случае, если ты женщина, а место, где все на тебя уставились, — пивной бар. Миранда слабо улыбнулась, и ее очевидное замешательство вдохновило мужчину, какую-то минуту назад размахивавшего армейским револьвером, сказать громко и дружелюбно:

— Сюда, сюда, что вам заказать? — После чего он очень фальшиво рассмеялся. Не менее фальшиво рассмеялись вместе с ним и все присутствующие. Звучало все очень похоже на то, как записывают смех в зале для передачи «Остатки летнего вина». Но все-таки не настолько фальшиво.

Неожиданно выяснилось, что все посетители — друзья Миранды. Целая толпа окружила ее у стойки, где перед ней предстала коллекция бокалов и стаканов с разноцветными напитками. Перегноуз с раскрытым ртом наблюдал, сколько людей теснится вокруг «Червонного интереса», и еще долго стоял бы в оцепенении, если бы не мощная рука хозяйки — рука, приспособленная природой скорее для дробления кирпичей, чем для нацеливания дробовика. Этой твердой рукой хозяйка взяла его за плечо, а другую, не менее твердую, уткнула в поясницу. Таким манером она отконвоировала Питера к выходу, открыла дверь и вышвырнула его на улицу с такой силой, что он не смог остановиться на тротуаре и упал на мостовую, щекой вляпавшись в субстанцию, по цвету, консистенции и запаху ничем не отличающуюся от собачьих экскрементов. Спустя мгновенье подобная участь постигла и Барри, сопровождаемого напутствием «и любовничка твоего туда же». Будь у Барри более развитое чувство собственного достоинства, он бы поднялся с чувством достоинства оскорбленного. А так он только пережил интересное приключение — его вышвырнули из бара, пусть и за чужие грехи.

— Да мать твою! — находчиво огрызнулся он на хозяйку. Повернувшись к Питеру, помог ему встать: — Как ты, дружище, в порядке?

— Благодарю вас, да, — ответил тот, снимая очки и пытаясь носовым платком вернуть им прозрачность.

— Да и что нам делать рядом с этой кучкой онанистов? — как можно дружелюбнее сказал Барри. До сих пор он не был знаком ни с кем, у кого было бы настоящее оружие, даже если оно выглядело несколько допотопно, однако он достаточно насмотрелся английских фильмов о гангстерах, чтобы считать, что быстро стал бы среди них своим. — Может, съедим по кебабу?

В этот момент ничто не могло бы показаться Питеру менее заманчивым, но ему нужно было найти телефон, а он почему-то почувствовал себя далеко не таким храбрым, как раньше. Идея использовать этого юнца на линии огня в качестве пушечного мяса ему понравилась.

— Шиш-кебаб или кебаб в пите? — поинтересовался он, ласково положив руку Барри на спину и уводя его прочь от этого места.

Так как большинство посетителей, когда Миранда вошла в бар, все еще стояло на ногах, Мерсия, рост у которой был меньше, чем указывалось в ее паспорте, не знала о появлении подруги. Только когда Миранду проводили к стойке, Мерсия краем глаза ее заметила. Мерсия закричала и попыталась помахать рукой, но ей лишь удалось ударить Флирта по носу. Отпрянув, он шагнул в сторону, чтобы утвердиться на ногах, но угодил ботинком прямо под каблук продолжавшей рваться вперед Мерсии. Острый как гвоздь каблук пронзил не только ботинок и носок, но и ступню Флирта. Флирт без чувств повалился на пол, и Мерсия повернулась посмотреть, в чем дело. Не чувствуя, что ее каблук застрял в ноге Флирта, она склонилась над ним, чтобы взять в руки его забинтованную голову. При этом она дернула зацепившимся за что-то каблуком, разрывая сухожилия между двумя пальцами на ноге Флирта. От мук этой последней пытки Флирта спас только глубокий обморок, уже начавший входить у него в привычку.

Тем временем Миранда, не в силах что-либо разглядеть сквозь стену столпившихся рослых мужчин, принялась подпрыгивать на своем стуле, чтобы попытаться разыскать Мерсию. На третьем подскоке она заметила сногсшибательную светлую шапочку Мерсии. Она приподнялась еще раз, чтобы закричать и помахать рукой, но вдруг оцепенела. Там, у Мерсии в объятьях, был Флирт. С забинтованной головой, но, бесспорно, Флирт. Объятья были очень нежными. Записка Мерсии обещала «сюрприз». Да, вот этот траханый сюрприз. Как только Миранда знакомится с симпатичным парнем, Мерсии нужно наложить на него свои загребущие лапы. Она просто не терпит ни малейшей конкуренции.

Ярость вытеснила из ее головы все разумные соображения, например, такие: а где и как Мерсия отыскала Флирта? Или такие: чего ради ей расстраиваться, если она только что ужинала с мужчиной своей мечты, и не просто своей мечты, но и мечты любой девушки? Или: возможны и самые невинные объяснения происходящего. Бывают, однако, моменты, когда человек и слышать не хочет невинные объяснения. Бывают моменты, когда ты весь вечер контролировала себя, сдерживалась, сохраняла самообладание и спокойствие, так что просто хочется наконец взорваться. Бывают моменты, когда ты несколько часов обуздывала свой могучий и древний половой инстинкт, запрещая себе сорвать одежду с мужчины твоей мечты. Бывают моменты, когда ты так хорошо властвовала собою, что тебя оставили в луже смотреть на исчезающее в сумерках такси. В такие моменты тебе на самом деле не хочется слушать разумные объяснения. В такие моменты тебе просто хочется дать кому-нибудь в морду.

Миранда слезла с высокого стула, протолкалась через толпу своих новых обожателей и подскочила к Мерсии.

— Это твой сюрприз? Такая ты мне подруга?

Мерсия уронила голову все еще бесчувственного Флирта и оглянулась на нее.

— Ах ты, корова! — добавила Миранда, несколько необоснованно.

— Ты о чем? — Мерсия только что участвовала в одной безобразной сцене и как-то не стремилась сразу же ввязываться во вторую.

— Я рассказала тебе о единственном приличном парне в этом городе, и через секунду ты уже облизываешь ему лицо.

— О, да ты подойди, взгляни на него.

— Ну, конечно, я буду только глядеть на парня, а ты, шлюшка, будешь присасываться к нему, как пиявка.

— Заткнись, — разозлилась Мерсия. — Я, как дура, тащилась сюда, чтобы извиниться и…

— Да, «мне очень жаль, но я трахаюсь с парнем, о котором ты стонала весь день».

— Ничего я с ним не делаю. Он без сознания.

— Я не хочу этого слышать. Не хочу слушать всякое дерьмо. Ты меня уже достала. Я… — Комок в горле помешал Миранде продолжить. В носу у нее защипало, и из глаз хлынули слезы. Она бросилась назад на улицу, чтобы отдышаться на свежем воздухе.

— Она только что вышла из бара. Да, я ее вижу. Она чуть дальше по улице.

— Соус чили, друг мой?

— Ехать домой? Сейчас?

— Я говорю, вы хотите соус чили?

Питер оглянулся на назойливого продавца кебаба, державшего питу как кастаньеты. Объясняя, что занят, показал на трубку таксофона, по которому разговаривал.

— Просто кивните, друг мой. Соус чили?

— Да, да, — кивнул Питер, — я смогу быть там завтра утром.

— Только скажите, когда, друг мой.

— Угу, угу, — Питер взволнованно кивал. — Так много нужно рассказать вам.

Барри яростно ударил по клавише «фруктового» автомата напротив прилавка. Из лотка в поддон с грохотом обрушился поток жетонов.

— Абсолютно, — кивнул Питер. — На работе я освобожусь без проблем.

В окно он увидел, как Миранда пересекает улицу. Он потянулся, чтобы проследить, куда она идет. Миранда направлялась к своему дому. Питер продолжал кивать:

— Да, да, и ее друзья. Думаю, этого будет вполне достаточно, — он покосился на засаленного продавца кебабов; тот смотрел на него с некоторым подозрением.

— Когда? — Линия начала дохнуть. — Когда? — снова спросил Питер, и еще громче: — КОГДА?

К концу разговора Питера по телефону продавец уже завернул ему кебаб. Барри расплатился у прилавка своим выигрышем, и оба они взяли по свертку. Выходя на улицу, Питер увидел, что Миранда поднялась на свое крылечко. Взглянул на Барри, глупо ему улыбавшегося, развернул свой кебаб и откусил большой кусок.

Миранда привычно открыла входную дверь и поднялась по знакомой лестнице. Пройдя мимо привычных запахов у двери Тони Изсоседей, вставила ключ в привычно разболтанный замок. Дверь отворилась с привычным скрипом, и Миранда, привычно пошутив: «Дорого-о-ой, я пришла. Ах, слава богу, я же не замужем!» — и, щелкнув привычным выключателем, увидела совершенно незнакомую комнату. Миранда посмотрела на дверь. Номер квартиры совпадает. Снова взглянула на комнату. Это ее комната, выглядит очень похоже на ее комнату, но чего-то не хватает. Не то чтобы она явно изменилась, просто не была привычной. Словно бы принадлежала Миранде из параллельного мира, другой Миранде, куда более удачливой. Внезапно Миранду пробрал озноб. В комнате было как-то жутковато… ну, в общем, жутковато чисто. Криво висящие картинки теперь были выровнены, точно по отвесу. Стул, который сроду не стоял параллельно туалетному столику, оказался очень прямо задвинут под него. Ее постель была заправлена. Слой песка в клетке Калибана изображал геометрически идеальную плоскость, без единого катышка помета на ней. Сам Калибан, вместо того чтобы неистово кидаться на прутья сразу по приходу Миранды, напоминая ей, что утром она опять забыла его покормить, сыто дремал в уголке. Все это как-то пугало. Миранда боялась к чему-либо притронуться. У нее был чертовски странный день, и она не испытывала ни малейшего желания сталкиваться с новыми странностями. Обычно в такой ситуации — если подобную ситуацию можно считать обычной — она позвонила бы Мерсии и ушла бы ночевать к ней. Но, увы, она сожгла этот консольный мост.

Разумеется, «чистильщики» из МИ-5 обычно до крайности педантичны, но они больше привыкли обыскивать чистенькие офисы и посольства, а не сиротские спальни, так что не следует их винить, если они немножко прибрались перед уходом. Искали они, конечно, меня. Но я был надежно укрыт в ее сумочке.

Миранда застенчиво шагнула в свою комнату, словно гость в чужом монастыре с совершенно неизвестным уставом. Может быть, она все так и оставила, уходя. Может быть, это был такой роковой день — от Барри до Фердинанда в течение двадцати четырех часов, да еще и с Флиртом посередине. Но, кажется, нет. Может быть, если за день происходит много всего разного, изменяется твой взгляд на мир. Попытавшись вспомнить все, что с нею произошло, Миранда почувствовала изнеможение. Уронив сумочку со мной у кровати, Миранда осела на аккуратно застеленное покрывало. Она посмотрела на единственное место в комнате, которое все еще выглядело привычно. На потолок. Миранда вообразила, как Фердинанд возвращается в свои стерильные апартаменты, проклиная себя за то, что даже не поцеловал ее. Что-то не сходится. Скорее всего, он сейчас сидит в каком-нибудь ночном клубе с парой цыпочек под боком. Она вспомнила о Мерсии и Флирте, но не смогла понять, почему в баре чувствовала себя обманутой. Ужасно неуютно было лежать на своей кровати в своей комнате, ставшей такой странной. Надо было поцеловать его, надо было. Она представила себе, что Фердинанд ее целует. Его волевой подбородок мягко прижимается к ее подбородку, а губы у него теплые. Этот миг, когда тобой обладают, держат в крепких объятьях. Она вздохнула. По-настоящему приятными в ее жизни были только сожаления о том, что могло бы быть. К чему они? Скорее всего, для него она была всего лишь лирическим отступлением, небольшой экскурсией на «оборотную сторону» жизни. Птица высокого полета чиркнула крылом по гребню волны. Он никогда не позвонит. Не думай о нем. Не надо.

Скользя взором по своей неузнаваемой комнате, Миранда перенеслась в привычные места. Она скатилась на лыжах с альпийских гор. Она ехала по бесконечным горным дорогам в самой современной машине. Она каталась на роликовых коньках с загорелыми калифорнийцами в белых брюках. Но герой «Милк трей» исчез, и ковбоя из страны Мальборо нигде не было видно. Только безвыигрышный билет с Фердинандом. Она должна считать его безвыигрышным. Она не может себе позволить думать как-то иначе. Так легко поверить в мечту. И так трудно в ней разочаровываться.

Миранда еще раз обвела взглядом комнату. Увидела своего пушистого набивного пса. Он смотрел не в ту сторону. Она уставилась на него. Определенно, он обычно стоял лицом к стене. Он никогда не смотрел в комнату. Никогда.

Флирт пришел в себя благодаря выплеснутому в лицо стакану «перно». Протерев глаза от щиплющей жидкости, он уставился на вентилятор, вращающийся на потолке «Бродяги буша». Предполагается, подумал Флирт, что он должен развеивать тяжелый табачный дым в баре. На самом же деле он лишь равномерно его перемешивал, распределяя по всем закоулкам.

Сверху склонилось лицо глядящей на него Мерсии.

— С вами все в порядке? — Протянув руку, она стала помогать ему подняться. Это получалось, пока он не оперся на правую ногу, после чего рухнул обратно на пол. Взглянув на его ступню, Мерсия сказала: — Боже, да у вас вся нога в крови.

Флирт посмотрел на свой залитый чем-то красным ботинок.

— Думаю, нам немедленно нужно доставить вас в больницу. — Мерсия на минуту исчезла из виду и вернулась с двумя стрелками, что поздоровее. Практически не кантуя, они привели его в вертикальное положение. Флирт, тяжело опираясь на плечо Мерсии, запрыгал к выходу. Даже сквозь боль соблазн скользнуть рукой ниже, на ее грудь, был непреодолим. Флирт чудом удержался.

Они проковыляли по ступенькам на тротуар, и Мерсия чуть не оглушила Флирта, крикнув:

— Такси!

Десяток мини-такси незамедлительно остановились у тротуара, а еще с десяток других машин резко затормозило, потому что Мерсия буквально перекрыла движение. Она погрузила его в ближайшее такси и сказала:

— В больницу.

Тони Изсоседей приоткрыл дверь на миллиметр и всмотрелся. Увидев, кто там стоит, он раскрыл дверь и широко улыбнулся:

— Привет.

— Ты не знаешь, здесь кто-нибудь был? Ну, в моей квартире? — спросила Миранда.

Собственно говоря, Тони прекрасно знал, кто был в комнате у Миранды сегодня утром. Он сам. Ничего особенного он не делал. Посмотрел на ее белье. Примерил пару ее платьев. Мастурбировал. Все в таком духе. Совершенно безобидные вещи. Он так поступал почти каждое утро. Недавно забрал ее лифчик. Жесткая серая штучка, спрятанная сейчас в ящике его стола. Время от времени он просто брал лифчик в руки, гладил полушария.

— Э-э, нет. Нет.

— Может быть, домовладелец или уборщица?

— Что-то случилось?

— Я просто думаю, что кто-то был в моей комнате.

— Правда?

— Рылся в моих вещах.

— И что там у тебя, лифчик? — спросил Тони, слегка повышая голос.

Миранда машинально дотронулась рукой до бретелек.

— По-моему, ты должен был спросить, не пропало ли что-нибудь. В таком духе.

— У тебя что-нибудь пропало?

— Нет. Нет, даже стало как-то лучше.

— Хорошо, — Тони теперь смотрел на нее своим отсутствующим взглядом.

Миранда переминалась с ноги на ногу.

— Послушай, не мог бы ты сделать мне одолжение? Можно мне у тебя переночевать? На диване или где-нибудь.

Тони такая перспектива явно шокировала. Он лишился дара речи и отступил назад, в комнату. Миранда приняла это за приглашение и тоже вошла.

Комната Тони была почти такой же, как у нее, только темнее. Ее освещал лишь компьютерный монитор со сплошными помехами на экране. В скудном свете глазу открывался уютный беспорядок. Одежда на полу, множество скомканных салфеток вокруг кровати. Вдоль каждой стены стопками до потолка громоздились прозрачные пластмассовые коробочки из-под гамбургеров. Миранда взирала на них достаточно долго, чтобы вынудить Тони дать смущенные разъяснения.

— Я ем очень много этой дряни. Но ты знаешь, они не разлагаются без ущерба для среды, а специальных мусорных баков для них тоже нет. Поэтому я их держу здесь. Это утеплитель и своего рода звукоизоляция. Если в твоей комнате кто-то и был сегодня, я бы наверняка его не услышал.

Миранда потупилась:

— Не знала, что я такая шумная соседка.

— Нет-нет, дело не в тебе, дело в тех… — Тони счел невозможным закончить предложение словами «…звуках, которые я издаю». Одним из таких звуков был пронзительный стон «Миранда». Поэтому он не стал договаривать. Он оставил «тех…» висеть в воздухе с тремя отчетливыми точками в конце.

Миранда показала на диван:

— Не хочу мешать тебе… — Она не решилась добавить «чем бы ты тут ни занимался», потому что никак не хотела, чтобы он принялся ей рассказывать, и в свою очередь поставила три отчетливые точки. Иногда, поняла она, разговаривая с кем-нибудь, она невольно перенимает его манеру речи. Как в фильмах Вуди Аллена все заикаются подобно режиссеру.

— Нет-нет, пожалуйста, устраивайся на кровати, это…

— Ты очень добр, но я не могу, я…

— Я настаиваю. Пожалуйста. Тогда ты сможешь…

Миранда смотрела на одеяло «Звездные войны».

— На диване мне будет очень хорошо. А ты сможешь…

— Кровать. Пожалуйста, Займи кровать. — Было что-то ошеломляющее в этом всплеске силы воли, позволившем Тони закончить фразу. Миранда подчинилась.

Она прилегла на кровать, все еще кутаясь в пиджак Фердинанда, и смотрела, как Тони повернулся к своему экрану с помехами. Он ничего не набирал на клавиатуре. Он просто смотрел на экран. Его голова заслоняла большую часть идущего от монитора света. Миранда почувствовала, что у нее слипаются глаза.

— Так, — торопливо сказала доктор Скудодер. — Мы ее почистили и забинтовали, так что кровопотери больше не будет. Завтра посмотрим ее основательно.

Флирт, лежа на каталке в травматологическом отделении госпиталя Чаринг-Кросс, благодарно кивал.

— Боюсь, у нас сейчас большой наплыв и не хватает коек. Так что, если ночью никто не откинется, думаю, ночевать вы будете прямо здесь.

Флирт со своей каталки огляделся вокруг. Несколько алкоголиков с разбитыми носами постанывали. Мальчик с приклеившимся к языку тюбиком суперклея; очень тихо лежащий мужчина, у которого с одного бока каталки свисала труба пылесоса, уходящая куда-то под одеяло. И старушенция, то и дело привстающая, чтобы откусить от батончика «Фрут энд нат».

Доктор Скудодер, похлопав его по ноге, улыбнулась и ушла. Флирта все еще мучала пульсирующая боль в ступне. Он ощутил накатывающую волну огорчения и досады. Он жил прекрасно, все шло как нельзя лучше, пока он не взялся возвращать эту книгу подруге Мерсии. К настоящему моменту он дважды побывал в больнице, был избит и едва не застрелен. Правда, теперь в его жизни была еще Мерсия. Дивная, потрясающая, прекрасная Мерсия.

— Хотите кусочек? — раздался голос рядом. Обернувшись, он увидел, что старушенция предлагает ему шоколадный батончик.

— Если вас не затруднит, — кивнул Флирт.

— Похоже, вы сделали со своей ногой что-то ужасное.

— Она продырявлена насквозь каблуком-шпилькой.

— О, это превосходно. Жалко, что я сама до этого не додумалась. Современные девушки, они такие… Ведь это была девушка?

Флирт кивнул.

— Ну, в наше время никогда точно не знаешь. Но это так изобретательно! Я бы сама с удовольствием такое сделала. Моему мужу, упокой, Господи, его душу. Это была месть?

— Нет, думаю, несчастный случай.

— Надо полагать. Мы ведь в отделении несчастных случаев, а не мщения и возмездия.

Флирт улыбнулся:

— А у вас тяжелый случай?

— Какой случай?

— Несчастный случай.

— О нет. Наоборот, это замечательно, прямо чувствуешь себя дебютанткой, — ответила Мевис. — Я только что достигла старости.

Вертикаль страсти Теория заговора

НИКТО НЕ МОЖЕТ ЛЮБИТЬ БЕЗ СТРАХА СТРАХ — НЕОТЪЕМЛЕМАЯ часть безумия любви.

В детстве меня всегда пугало, когда на ночь выключали свет. В моей спальне стоял шкаф, который плохо закрывался, и в зловещих тенях от бледной луны мне виделся силуэт сумасшедшего с топором, который днем скрывался в шкафу. Вцепившись в одеяло и натянув его на себя до самого носа, я широко раскрытыми глазами вглядывался в темноту и уже почти слышал, как этот сумасшедший со скрежетом точит свой ужасный топор. Я был убежден, что, едва я засну, он выскользнет из шкафа, поблескивая во мраке лезвием топора. Он высоко занесет свой топор надо мной, крепко спящим, и с безумным смехом опустит, глубоко вонзив его в мою нежную юную шею, чтобы купаться в фонтанах крови из моих артерий, упиваясь бешенством жертвоприношения.

Конечно, этого так и не произошло. То была лишь детская фантазия. В действительности он был весьма приятным человеком, а его квартирная плата приходилась моим родителям в трудные времена очень кстати. Он много рассказывал мне о природе и содержал шкаф в безукоризненной чистоте. Собственно, я очень жалел, когда ему пришлось уйти, но мои родители считали, что так будет лучше. А что касается того эпизода с близнецами Филлипсами, то он даже принес свои извинения, и у них все-таки остались на двоих три неплохо функционирующие конечности.

С тех пор я вырос и уже не боюсь теней и темноты. Теперь я, как и все взрослые, уверен, что всегда можно найти рациональные объяснения и тогда непонятное перестанет меня пугать. Природа, Общество и Культура больше не скрыты от меня сумеречной дымкой, они поддаются количественному анализу, и я, если и не властен над ними, могу свести их к их определениям и удовлетвориться своим знанием о пределах их власти надо мной. В наш век все на свете получает свое объяснение.

В обшитой дубовыми панелями старой библиотеке Скоун-колледжа горделиво расположилась астролябия эпохи Ренессанса, бронзовая сфера из сверкающих золотом экваториальных кругов для расчетов движения звезд и планет, вечного танца Вселенной. В этом элегантном инструменте отражена не только вся красота космических сфер, но и вся гордость его создателя, уверенного, что он, простой смертный, ухватил самую суть мироздания. Галактики в ловушке человеческого разума.

В бесконечности ее кругов мне видится вечность, и все же эта ювелирно сделанная сфера — мавзолей, сияющий солнечными бликами предвестник смерти. На ее полированных бронзовых кольцах выгравированы имена богов, многозначительные напоминания о тех давно минувших временах, когда мир получал объяснение через высшие силы. Эти письмена не взывают к их могуществу, это скорбные надписи на их надгробном камне. Во вселенной «материи» и «гравитации» нет места для их пантеона. Боги давно умерли. Олимп пуст, миазмы из выхлопных труб пожирают белый мрамор храмов в Афинах. Затянутая паутиной Вальхалла рассыпается в пыль. Именно эти холодные металлические кольца сегодня, как и в течение уже нескольких столетий, объясняют, почему бывают затмения Солнца и почему отныне «не страшусь ни молний я, ни раскатов громовых», почему я могу не опасаться, что боги разгневаются на меня.

16 Если вас не затруднит

ЭТО БЫЛО КАК РОЖДЕСТВО. РОЖДЕСТВО, НОВЫЙ ГОД и день рождения одновременно. Словно бы день, когда он явственно увидел НЛО, когда инопланетяне высадились на Землю, когда Великие Магистры иллюминатов сняли свои маски. Представьте, что вы влюблены в девушку, живущую по соседству. Вы не осмеливаетесь даже сказать ей об этом. И тут она просто звонит вам в дверь и просится переночевать. Тони с трудом заставлял себя не оборачиваться, не смотреть на нее. Но почему именно сейчас? Почему она пришла именно сейчас? До нее добрались Великие Магистры? Приказали ей проникнуть внутрь? Она будет шпионить для них? Полистироловые коробочки прекрасно защищают от направленных микрофонов и микроволн, но она увидит все своими глазами. С тех пор как он написал «ВСЕ 1.1» и ушел из корпорации «Диджитал», он знал, что рано или поздно они его достанут. В конце концов, он до сих пор хакерски использовал их суперкомпьютер «Крей». И он был слишком для них опасен, чтобы оставить его безнаказанным.

Набрав на клавиатуре команду, он открыл каталог с архивами. Нашел в оглавлении папку «Миранда», и с экрана засияло ее лицо. Каждые две секунды картинка менялась. Миранда была настоящей красавицей. Тони большую часть ночи сидел за монитором, смотрел и думал. Перебирал возможные варианты.

А как насчет того, что кто-то побывал в ее комнате? Если это были они, то Миранда, по всей видимости, чиста. Они, вероятно, поставили прослушивающие устройства, передатчики. Что-нибудь такое. Тони тихонько прошел из своей квартиры в квартиру Миранды. Зажег свет. Она была права; такой чистоты он никогда здесь не видел. На минуту он предположил, что Миранда сама навела порядок, чтобы подтвердить свой рассказ, но засомневался, что она действительно стала бы столько возиться; столько, сколько тот, кто это сделал. Они. А если они уже так близко, понятно, что нужно бежать. Как можно скорее. Осесть где-нибудь в другом месте. И Миранды там уже не будет. Тони ощутил гнетущую тяжесть в животе. Но его дело важнее, чем он сам. Он должен его продолжать. Он должен довести «ВСЕ 1.1» до конца.

Может быть. Может быть, она последует за ним. Если он расскажет ей все. Может быть, она не расстанется с ним и…

Компьютер взвыл, едва Тони открыл дверь своей квартиры. Он забыл отключить охранную сигнализацию. Тони бросился к компьютеру, чтобы вырубить сирену, но Миранда уже вскинулась и тут же застыла на кровати. Она во все глаза смотрела на экран. Она видела саму себя.

С потрясающим упорством запоздалые поезда на сортировочном узле Клапхем грохотали под окном Мерсии. Стекла дребезжали в раме. Мерсии стало ясно, что постель ее желанна для всех, кроме одного. И этот один был сон. Он никак не шел к ней. Она лежала и слушала шум поездов. Изредка комнату озарял сноп электрических искр. Обычно ничто из этого не мешало ей заснуть. И дело не в Миранде. Мерсия успела успокоить свою совесть на этот счет, пока тащилась всю дорогу домой с Голдхоук-роуд. Понятно, что у Миранды просто паршивое настроение и завтра, скорее всего, оно переменится. Дело не в совести. И дело не в переживаниях из-за психа с пистолетом или даже целой толпы их там, в баре. И дело не в тошнотворном запахе больницы Дело не в старой душевной ране, не в том ублюдке. Дело не в ее прошлом, хотя с ним пора бы и разобраться. Дело не в этом. Постой-ка. Дело во Флирте.

Теперь, когда Мерсия об этом задумалась, она поняла, что вела себя абсолютно вопреки своей натуре. Или тому, что считала своей второй натурой. Она помогла Флирту, мужчине, она отвезла его в больницу, она разыгрывала жалостливую сестру милосердия Флоренс Найтингейл и довела свою подругу, женщину, до истерического приступа ревности. Нет, это была не Мерсия. Но он нуждался в помощи, а больше никому не было до него дела. Что случилось с людоедкой Мерсией? Может быть, все дело в том, что он был таким трогательным. Может быть, в той честности, с которой он признал, что принадлежит к слабому полу. Может быть, в том, что он такой очаровательный. Это надолго. Надолго.

Барри тоже было трудно уснуть. Ему пришлось красться по прихожей, потому что мамаша опять спала на канапе; смесь алкоголя и кебаба в желудке бунтовала, и революционное брожение отдавалось в мозгах. Столько всего произошло, и Барри, который никогда не был быстр умом, требовалось время, чтобы во всем разобраться.

Сегодня он познакомился кое с кем из крутых парней. Из людей, которые носят пистолет и не дрогнув из него целятся. Не просто целятся, а целятся в женщин. И не просто в каких-то там женщин, а в эту сучку Мерсию. Барри искренне считал, что в ту минуту ничто не доставило бы ему большего наслаждения, чем возможность увидеть ее развороченную пулей голову. Ну, разве что возможность заняться с ней сексом. В той видеоигре, которую вел до странности монохромный, черно-белый разум Барри, секс и насилие уживались вполне мирно.

Заснуть в постели маньяка, который регулярно примеряет ее платья, — возможно, не самое благоразумное, что может сделать девушка. С другой стороны, жены политиков, например, умеют как-то с этим мириться. Взглянем на это с точки зрения Миранды. Она знала, что Тони — человек со странностями, но ведь и человек со странностями может быть душкой, если держаться от него на должном расстоянии. Тони Изсоседей не представлял такой уж большой опасности, слишком он был неуклюжим, чтобы быть опасным, и слишком нерешительным.

Но сейчас Миранда видела себя такой, какой никогда раньше не видела. Какой никогда не была. Картинки были похожи на нее, но это была не она. Может быть, это была другая Миранда, которая так добросовестно прибирала у себя в комнате. Миранда не верила глазам — она видела изображения какой-то девушки, очень похожей на нее, но все-таки другой. На некоторых картинках она была голой, причем с такой грудью, с такими ногами и бедрами, какими природа Миранду не одарила. Иногда она была одета в платья, которых у Миранды никогда не было. Одни девушки были больше похожи на нее, другие меньше. Но это была она. Может быть, ее накачали наркотиками и заставили все это проделать. Тони, ринувшись к компьютеру, попытался выключить его, но она кулаком отбросила его руку от клавиатуры. Теперь Миранда целиком погрузилась в быстро сменяющие друг друга картинки. Она не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь в жизни принимала такие позы. Она недоумевала, что произошло, как долго она спала, в Шепердз-Буше ли она вообще находится? Она посмотрела на заставленные коробочками стены. Определенно, это квартирка Тони.

Наконец она спросила:

— Это я?

Тони прикусил губу, раздумывая, что ей ответить. В конце концов он сказал:

— Нет. Это не ты, это просто изображения, которые очень на тебя похожи.

— Изображения? Типа, это ты их нарисовал? Или сфотографировал?

— Нет, не я. Их рассчитал компьютер.

Миранда ткнула пальцем в его компьютер:

— Вот эта штука?

— Да нет, — ответил Тони. — Суперкомпьютер корпорации «Диджитал».

— Это фирма, в которой ты работал?

— Да.

— А зачем компьютер рисует… э-э, рассчитывает мои изображения? Знаешь, они не такие уж точные.

— Просто это не ты. Здесь все подряд. Я только сохранил некоторые, показавшиеся мне похожими на тебя.

Миранда, в сущности, не понимала, о чем идет речь. Тони явно неровно на нее дышал, но она и представить себе не могла, что дошло до такого. Она торопливо проверила, полностью ли одета. На ней все еще был пиджак Фердинанда.

— По-моему, это может быть одна из причин, почему они приходили к тебе домой.

— Кто-кто ко мне приходил?

— Ну, это могли быть люди из «Диджитал» или из «Сикрет сервис», или какие-то агенты Великих Магистров. Не могу сказать точно.

Все это было чересчур странно. Мелькнула Миранда, играющая на рояле.

— Великие Магистры? Это что, рэп-группа или…

— Нет, их две с половиной сотни, тех, кто на самом деле правит нашей страной, всем миром. Это заговор. Я о нем узнал, потому что прочитал об этом. Прочитал здесь, — Тони показал на экран, на котором Миранда как раз делала мостик. — Я прочитал так много об их тайнах, что теперь они хотят избавиться от нас.

Миранда кивнула, стараясь сохранять серьезное выражение лица.

— За-а-агово-о-ор, — протянула она, — а-а-а, — отнеся Тони наконец-то к категории безобидных психов.

— Ты умеешь хранить тайны?

— Да, думаю, да, — ответила Миранда, стараясь убрать из голоса всякую снисходительность. Ее беспокоило только одно — как бы успеть отсюда выбраться, прежде чем Тони начнет рассказывать, что все масоны в действительности пришельцы из другого мира.

— Эти изображения, то есть как они получены… я как бы поэтому и ушел из «Диджитал».

Миранда кивнула и улыбнулась, прекрасно зная — что бы там ни собирался объяснять Тони, до нее не дойдет ни единое слово.

— Это программа, которую я написал, когда там работал, — оседлав своего конька, Тони вдруг заговорил решительно и членораздельно. — Я назвал ее «ВСЕ 1.0». Небольшая программка, которая один раз загружается и начинает считать себе и считать, в двоичной системе. И на каждую единицу в массиве она выводит на экран черную точку, а на каждый ноль — белую. И так постепенно она пройдет через все варианты от совершенно белого экрана до совершенно черного. Ты уже поняла, что это значит.

Миранда смотрела намеренно пустым взглядом.

— Это значит, что все, что только может быть нарисовано точками на плоскости черно-белого экрана, появится на нем где-то в промежутке от сплошь белого экрана до сплошь черного. Все, что только может появиться на экране, рано или поздно на нем появится. Все-все.

— Вот почему ты назвал ее «ВСЕ», — отважилась Миранда, вроде бы что-то понимая.

— Ну да. Представь себе все что хочешь. Это может быть поверхность далеких планет, голые знаменитости, любая страница, когда-либо написанная и даже еще не написанная.

— Как те обезьянки за пишущими машинками.

— Точно, только здесь не бесконечная последовательность. Программа покажет каждую страницу «Гамлета», и каждую страницу «Гамлета-2: Он вернулся», и всех пьес, которые Шекспир забыл написать. Но хотя число не бесконечное, оно очень-очень большое. Количество вариантов от белого экрана до сплошь черного составляет… словом, если ты его напишешь, нули будут идти отсюда до Луны и обратно.

Миранда опять почувствовала, что теряет нить.

— Проблема была в том, чтобы рассортировать все эти изображения; большую часть времени на экране будет просто «снег», помехи, поэтому я написал «ВСЕ 1.1», которая сохраняет изображения, только если черным или белым покрыто больше десяти процентов площади и соблюдается диапазон допусков для смежных пикселов.

— Диапазон допусков для смежных пикселов, — повторила Миранда.

— Различимые силуэты, достаточно большие, чтобы быть объектами.

— И я тоже в числе объектов?

— В их числе все. Я просто отобрал часть из них, которые похожи на тебя. Понимаешь, у меня каждый день уйма этих изображений, которые надо рассортировать. Вот поэтому я и не могу надолго отрываться от компьютера. Вдруг я что-нибудь пропущу? Я все время тут сижу и сортирую все, что он сюда вываливает. Так я узнал о Великих Магистрах. Я прочел это здесь. — Оба они посмотрели на экран, где компьютерная Миранда проделывала нечто весьма любопытное с чем-то вроде золотой рыбки. Тони продолжал: — Потом они меня вышвырнули за невыполнение служебных обязанностей, но «ВСЕ» по-любому важнее, чем эта работа. Я должен обеспечивать процесс вычислений.

— Они еще не кончены?

— О нет. И близко нет. Это действительно огромное число. Понимаешь, когда программа дойдет до конца, я буду знать всю правду. Я увижу каждый факт, каждое изображение. Я увижу все. Поэтому мне и нужно, чтобы суперкомпьютер корпорации «Диджитал» работал на меня.

— Но они же тебя уволили.

— Я оставил хакерскую программку и питаюсь за счет их президента. Я съедаю двадцать процентов их машинного времени, а они даже не догадываются. Но после вчерашнего я уже не так уверен. Может быть, они уже въехали.

— Они. Те, кто шарил в моей комнате?

— Да. И если они подбираются ко мне, я должен куда-нибудь переехать.

— Правильно.

Миранда про себя удивилась, почему эти картинки как-то не особенно ее и оскорбляют. Может быть, просто потому, что они, как часть программы «ВСЕ», не есть что-то конкретное; может быть, потому, что фактически это не она, а может быть, потому, что она здесь выглядела довольно привлекательной. Гораздо лучше, чем настоящая Миранда, которая тоже должна быть где-то здесь, только Тони ее, наверное, не узнал. Даже с такой программой правдой будет лишь то, что ты хочешь увидеть.

Миранда посмотрела на пневматический вариант своей фигуры и подумала, что это выглядит как среднее геометрическое между ней и Мерсией. Оглянувшись на дверь, вспомнила о своей комнате. Если там действительно побывали секретные агенты, или кто там еще рылся в ее вещах, то чем скорее чудаковатый Тони уедет, тем лучше.

— Миранда, могу я тебя попросить об одной вещи, которая может тебя немного удивить?

Миранда не успела сказать «нет».

— Просто ты мне очень нравишься, и я… Ну, мне придется уехать. Скрыться. И. Не сможешь ли ты…

Миранда страстно желала, чтобы три точки означали «присмотреть за моей золотой рыбкой», «получать за меня почту», но только не «уехать вместе со мной». Пожалуйста, не «уехать вместе со мной».

— Э-э, — тянул Тони, — уехать вместе со мной?

О боже.

— Мы могли бы отправиться куда угодно. У меня есть один чистый счет в Ситибанке, я его набил под завязку.

— Послушай, Тони, — сказала Миранда. — Ты очень милый, но…

Рассвет вежливо выпроваживал ночные тени, когда Миранда покинула квартиру Тони. Лучше уж, подумала она, провести несколько часов в собственной кровати, в своей квартире, которая теперь выглядела гораздо менее странной, чем полистироловая крепость Тони. Солнце вставало также над Воксхоллом, коснувшись своими лучами спутниковых антенн и прочих ультрасовременных технических наворотов на стенах и крышах гигантской, шикарной, постмодернистской штаб-квартиры отделения МИ-6. Только вылизав это здание из песчаника до сияющего золотистого цвета, попыталось оно проникнуть в унылые пыльные окна прозаического викторианского строения, где размещаются офисы МИ-5.

Нам сейчас необходимо снова поинтересоваться этими офисами, в частности, тем из них, который мог — или не мог — находиться на шестом этаже здания. В нем происходило очень раннее утреннее совещание, имевшее самые пагубные последствия для Миранды и нашего с ней совместного существования.

Начнем с тех, кто присутствовал на совещании. Вероятно, патриотов порадует известие о том, что в национальной секретной службе работает множество высококвалифицированных специалистов. В самом деле, у большинства из них после фамилии можно указать длинную череду степеней и званий. Однако в шпионских кругах из всех титулов самым желанным и ценным считается коротенькое уточнение «он же». Такой довесок означает, что вы действительно участвуете в темных делах, а не просто просиживаете штаны, архивируя базы данных, заполняя статистические формы и прочее. На интересующем нас совещании этих «он же» хватало с лихвой, правда, я приведу только благоразумно измененные мной псевдонимы. Итак, присутствовали: Ультра ван Дик, он же Фердинанд Ксавьер, он же Дятел; Питер Перегноуз, он же Ляпис Лазурь, он же Лев Троцкий; Крапп Маррена, он же Куратор, он же Гнусавый (но только для мем-сагиб). Они снова собрались с тем, чтобы обсудить возникшие в операции «Рабы любви» проблемы и участь некоей Миранды Браун, она же «Червонный интерес», она же моя первая любовь.

К сожалению, я сознаю, что мне придется опять закамуфлировать интерьер офиса, чтобы не выдать государственные секреты и ненароком не обременить вас сведениями, которые могли бы поставить вашу жизнь, любовь моя, под угрозу. Тот офис в джунглях был, возможно, лишь отвлекающим маневром, хотя, надеюсь, помог вам составить представление об истинной атмосфере, царящей в этих местах. Чтобы вы ощутили все богатство букета, на этот раз, думаю, будет кстати фарс в стиле Уайтхолла. Итак, секретаршу, которая проводила Перегноуза на сцену с декорациями гостиной, можно было бы назвать только очаровательной куколкой. Она провела его через дверь и мило улыбнулась, когда та захлопнулась за ней, благополучно прищемив ей подол юбки. Питер потихоньку направился к креслу, заставив секретаршу вдруг рвануться, чтобы не дать ему сесть на испуганно зашипевшую кошку. При этом юбка ее совершенно разорвалась, обнажив длинные ноги в чулках с подвязками. Зрители громко засмеялись, а она, надув губки, плотно сжала коленки и попыталась закрыть наиболее существенные элементы пейзажа руками. Она проскользнула к Краппу Маррене, сидящему на диване, на подлокотнике которого разместился серебряный поднос со стаканом бренди. Она вытянула поднос из-под стакана, чтобы прикрыть промежность, как раз в тот момент, когда Крапп с идеальной синхронностью взял стакан в руку, невзначай спасая его от падения. Послышался новый взрыв смеха со стороны четвертой стены, которую не было видно из-за ярких огней рампы. Секретарша, прикрываясь подносом, стала пробираться к двери. В последний момент она вздрогнула и застыла, услышав громкий мужской голос из-за кулис:

— Бренди? Бренди!

— Боже, — охнула секретарша. — Это мой друг. Сэр, нельзя, чтобы он застал меня в таком виде. Не говорите ему, где я! — И она выбежала через дверь в противоположной стороне сцены.

— Рад, что вам это удалось, Ляпис, — сказал Крапп, сделав глоток и пытаясь поставить стакан обратно на поднос, исчезновение коего ввергло его в полное изумление. Пара смешков в зале. — Не слишком рано для вас?

Питер, помотав головой, опустился в кресло. Оно издало громкий и крайне неприличный звук. Кто-то хихикнул, но хохота, на который рассчитывали бутафоры, это не вызвало.

Крапп наградил Питера в меру испепеляющим взглядом, которым ставил на место все свои «поленья».

Фердинанд, одетый в белую форму теннисиста, вошел через балконную дверь с ракеткой в руках; шорты у него были настолько обтягивающими, что не только демонстрировали его религию, но грозили изменить ее.

— Кто-нибудь видит мои шарики? — жизнерадостно воскликнул он, вызвав громовой раскат хохота.

— Садитесь, Ультра, — сказал Крапп, указывая на диван рядом с собой. Ультра акробатически прыгнул через спинку, приземлившись на диван рядом с пирожным, которое, подскочив от удара, попало ему прямо в рот. Аплодисменты.

— Итак, сначала я хотел бы выслушать вас, Ляпис. — Крапп предусмотрительно хотел услышать невнятный и, скорее всего, совершенно не относящийся к делу доклад от «полена», прежде чем получить действительно ценную информацию от Ультры.

— Ефть, фэ. Я быв ф бае ф…

— Послушайте, простите, что я вас перебиваю, — сказал Крапп, — но я не разобрал ни слова из того, что вы сказали. — Он глянул на Ультру: — Вы что-нибудь поняли?

Тот покачал головой.

— Пфофтите, фэ, — сказал Питер. — Я ффефа фжег фебе яжык.

— Что? — переспросил Крапп, слегка краснея.

— Я — ффефа — фжег — фебе — яжык.

Ультра подался вперед:

— Сэр, кажется, я знаю этот диалект. — И с серьезным видом спросил Питера: — Как фаш яжык? Фможете гофоить?

Тот с отчаянием посмотрел на мостик машиниста сцены и кивнул.

— Он вчера сжег себе язык, сэр, — сказал Ультра с самодовольной улыбкой. Питеру хотелось его убить.

— Я фъев кебаб.

— Замечательно. Сочувствую вам, Ляпис. Надеюсь, это пройдет.

Мужчина в блейзере, кремовых брюках и парусиновых туфлях вошел через дверь приемной:

— Бренди?

Крапп приподнял свой стакан:

— Если вас не затруднит.

— Нет, сэр, не бренди, а Бренди. Моя девушка. Ваша секретарша. Вы ее не видели?

— Э-э, нет. Нет, не видел. Мне очень жаль.

— Шерри, — позвал молодой человек.

— Если вас не затруднит, — откликнулся Фердинанд, потянувшись за своим стаканом.

— Шерри, — крикнул мужчина чуть громче, — здесь мы в безопасности.

Озираясь по сторонам, вошла высокая рыжеволосая девица. Мужчина обхватил ее за талию и принялся страстно целовать.

— Так, — сказал Крапп, поворачиваясь к Фердинанду, — а что у вас, Ультра? Докладывайте.

— Сим-салабим, сэр. Вчера установлен контакт с Червонным интересом по месту ее работы. Под видом стандартного персонажа, бизнесмена из Сити.

— Имя?

— Ну, парни из отдела документов придумали Фердинанда.

— Что, как быка?

— Э-э, нет, сэр. Это действующее лицо в пьесе Шекспира. В «Буре». Они рассудили, что у нее тоже имя из «Бури» и она, вероятно, читала пьесу, так что для привлекательного представителя противоположного пола вполне уместно имя любовника шекспировской Миранды.

— Прекратите меня поучать, Ультра.

— Ни в коем случае, сэр. Ляпис помог мне войти в повторный контакт в метро, когда она ехала домой после работы. Мы отправились ужинать.

— Что, все трое?

— Нет, только я и она. Я отрядил Ляписа прикрывать ее местожительство на случай, если я утрачу контакт.

— Я быв ф бае.

— Больно это слышать, Ляпис.

Рыжеволосая ухитрилась выскользнуть из объятий молодого человека и попыталась отдышаться:

— Но как же Бренди?

— Если вас не затруднит, — в унисон сказали Крапп и Фердинанд. Смешки в партере.

— Она никогда не узнает, — ответил молодой человек, намереваясь снова поцеловать девушку.

— Но ты должен ей сказать. Мне больно, что я у тебя вторым номером. А если ты с ней объяснишься, мне это будет как бальзам…

— Если вас не затруднит, — снова сказали Крапп и Фердинанд. На этот раз зрители им вторили.

— …на душу.

— Хорошо, хорошо. Я ей скажу, как только ее увижу, — с этими словами мужчина заключил рыжеволосую в объятья и возобновил поцелуй.

Крапп взглянул на часы:

— Продолжим совещание. У меня еще товарищеский матч по гандболу с парнями из Управления и вообще много работы. Какой вывод, Ультра?

— Похоже, она читала книгу, сэр, — ответил Фердинанд. — Но у меня сложилось впечатление, что ей, при всех ее достоинствах, не хватит решительности для серьезных дел. Она не из тех, к чьим словам прислушиваются. И у нее присутствует интерес к любви. Правда, я не смог пока определить, личный или чисто теоретический. Эмоциональный или рассудочный. Я спросил ее, верит ли она в любовь с первого взгляда, а она ответила что-то насчет любви с первой ночи. Я понял, что эта идея взята прямиком из той книги. Нужно еще разобраться, почему она вообще выбрала ту книгу. Не то чтобы она хотела влюбиться, возможно, ей просто интересно, почему другие влюбляются. Само по себе это для нас ничуть не опасно. Я попытался осуществить элементарное соблазнение на первом уровне.

— Кофе у нее дома, — с улыбкой вспомнил Крапп.

— Она не поддалась.

— Я нашев паня, котоый фпав ф ней.

Они повернулись к Питеру.

— По-моему, он говорит, что нашел парня, который спал с ней.

— Продолжайте, Ляпис.

— Она оказавафь офень ховодной, не хотева теять говофу. Не хотева эмоционавных фзаимоотношений.

Крапп начал понимать этот «язык чили». Ультра казался удивленным. Впервые в его голосе появилась нотка сомнения.

— Даже если так. Я считаю ее недостаточно харизматичной, чтобы распространять это дальше. Думаю, она ищет в жизни совсем другое. По моему мнению, нам больше не стоит тратить на нее усилий. Не думаю, что книга произведет опасное для нас впечатление. Нам следует просто изъять у нее ту книгу и забыть о ней.

— Вы знаете, что наши чистильщики искали книгу у нее дома?

— Книгу она носит с собой.

— И все же вы считаете, что она не придает книге большого значения.

— Даже если книга для нее что-то значит, не думаю, что у нее много друзей, чтобы распространить информацию. За стены ее квартиры ничего не выйдет. Это просто одинокая и застенчивая юная девушка. Лидерские качества у нее на троечку.

Перегноуз чуть не выпрыгнул из своего кресла.

— Нет же, нет. Фы ошибаетефь.

— Вот как?

— Прошвым фечером в бае. Там быва едфа ви не фотня чевофек. Когда она пояфивафь, ффе фмотреви товько на нее. Ффе ф ней повдоофавифь и утощави ее напитками.

Крапп нахмурил свои впечатляюще мохнатые брови:

— Вы уверены?

Питер энергично закивал и сел. Как участник фарса, он чувствовал, что пуговицы у него на штанах нетерпеливо потрескивают, стремясь оторваться.

Крапп смотрел на Фердинанда:

— Что-то не сходится.

— Сэр, я могу только рассказать вам о впечатлении, которое у меня сложилось. Она действительно не стоит таких усилий.

— Мы не можем рисковать. Надо ее ликвидировать, пока информация не расползлась. Если бы мы аккуратней провели зачистку, когда отделались от Пеннигроша, мы бы вообще не столкнулись с этой проблемой. Уберите ее, Ультра.

— При всем моем уважении, сэр, — сразу сказал Фердинанд, понимая, что, чем быстрее оспоришь решение, тем больше шансов его изменить, — если Ляпис прав и у нее столько друзей, то на подготовку правдоподобного несчастного случая уйдет несколько дней, а к тому времени она может инспирировать целую бурю слухов, которые необходимо будет пресекать и изолировать.

— Все правильно. Мы не можем ее засадить. По крайней мере, не здесь. Но мы должны срочно ее изолировать. Боюсь, Ультра, вам придется стать сладкой приманкой. И сегодня к вечеру необходимо изъять ее из ее окружения. И увезти подальше.

В этот момент снова вошла Бренди, с полотенцем вокруг талии.

— Сэр, думаю, лучше напомнить вам, что уже восемь тридцать.

Молодой человек быстро затолкал Шерри за диван и повернулся к Бренди с измазанным помадой лицом.

— Бренди! — воскликнул он с деланным удивлением.

— Если вас не затруднит, — прозвучала в ответ мантра.

Бренди холодно взглянула на него:

— Ты с кем-то целовался.

— Нет, что ты.

Бренди молча показала на следы помады.

— А. Я порезался, когда брился.

— Кто она? — закричала Бренди. — Скажи мне, кто. Мадера?

— Если вас не затруднит, — хором произнесли все. Даже Перегноуз подключился.

Молодой человек покачал головой.

— Только не говори мне, что это была Амаретта.

— Если вас не затруднит.

И тут Шерри встала из-за дивана.

— Кто такая Мадера? — воскликнула она.

— Если вас…

— Шерри, — не веря своим глазам, сказала Бренди.

— Если вас…

— Бренди, — произнесла Шерри.

— Если вас…

Обе девушки подошли к молодому человеку и залепили ему по увесистой оплеухе. Отшатнувшись, он упал. Девушки улыбнулись друг другу и ушли. Крапп помахал своим стаканом поднимающемуся молодому человеку.

— Я вроде бы вас знаю. Разве вы не Джек Дэниэлс?

Общий хохот.

— Нет, сэр. Меня зовут Гленн.

— А-а, — отозвался Крапп, хмуро глядя в свой стакан.

— Гленн Ливетт, сэр.

Свист и улюлюканье сопровождали рефрен «если вас не затруднит».

Крапп кивнул и встал. Обернулся к Фердинанду:

— Я хочу только одного, чтобы это прекратилось. Понимаете? Проявляйте инициативу. — Он взглянул на часы. — Что бы ни произошло, вы должны закончить дело до наступления нового финансового года.

— К шефтому апьевя? — спросил Перегноуз.

— Нет, к первому числу. Начнется новый финансовый год.

— Но, сэр, — сказал Фердинанд, — это же послезавтра.

Крапп кивнул.

— На этом все. Удачи. Ультра. Ляпис.

— Сим-салабим, сэр, — кивнул Ультра и, придерживая Перегноуза за плечо, вывел его со сцены.

Крапп повернулся к Глену Ливетту:

— Осмелюсь заметить, что после всех этих Шерри-Бренди вам бы нужен кофе, крепкий такой кофе.

— О, я его видел, сэр. Он та-акой проти-и-ивный.

Занавес.

Вертикаль страсти Теория заговора

Я, подобно всем современным людям, уверен, что знаю, почему происходит все на свете. Я могу рассчитать вероятность попадания молнии. Я наследник достояния, оставленного мне Рационализмом и Эмпиризмом, целой галактики объяснений, выстроенной на фундаменте картезианского мышления из элементов Периодической таблицы.

Теперь я старше и узнал все эти объяснения, и верю, что стал умнее. Я не боюсь людей, даже более могущественных, чем я, ведь я знаю, что они — только люди и так же смертны, как я. Кошмары точно так же мешают им спать, годы вгрызаются в их плоть, и вздохи превращаются в охи. Я могу найти утешение в понимании этого и в своем знании о мире, хотя он утрачивает для меня очарование тайны и волшебства. Своего рода расплата, я полагаю.

Итак, теперь я стар. Я старею — но только потому, что не сумел найти другого способа не умереть. Все мы постепенно стареем, и нам это даже кажется прогрессом, продвижением к более глубокому пониманию и к реализации наших целей в жизни. Но осязаемы ли эти цели? Духовные цели недостижимы в нашей телесной ипостаси, а материальные недолговечны и преходящи, ведь всегда отыщется что-то еще, чего нам не хватает.

И тогда не исключено, что любой прогресс в нашей жизни — всего лишь побочный результат нашего подлинного продвижения по жизненному пути; и мы ни к чему не приближаемся, по сути дела, мы только отдаляемся от исходной точки. Жизнь — это не путешествие куда-то, это бегство от того, что нам не нравится, и, старея, мы стремимся по возможности увеличить расстояние между нами и «ним». И это «нечто», это «оно», как я думаю, суть страх. То, что больше всего нас пугало, когда мы были маленькими.

Становясь старше, мы многое узнаем и перестаем бояться. Взросление — это просто наша попытка преодолеть страхи наивного разума, спрятаться от детских ужасов.

Как поэтически сказано Шекспиром в отрывке из «Цимбелина», только смерть освобождает нас от жизни в страхе Надгробные плиты тому свидетельство: только когда мы умираем, можем мы действительно «покоиться в мире», и ничто нас больше не тревожит и не пугает. И когда мы смотрим на мертвое тело умудренного жизнью близкого человека, что рано или поздно ждет каждого из нас, и задумываемся, как же это — все уроки жизни, вся его мудрость в конце концов не привели его ни к чему, лишь обратили опять в «прах и пепел»[19], мы можем решить, что жизнь, в сущности, лишена смысла. Но все его достижения, его мудрость, интеллектуальные запросы и изыскания — это свидетельство его прогресса, признаки того, как далеко он ушел от своего страха, превратившись из беззащитного испуганного ребенка в цивилизованного, просвещенного и неустрашимого взрослого.

Может показаться, что страх в нашей жизни — достаточно негативная побудительная сила. Мы инстинктивно сопротивляемся подобным истинам. Мы ни за что не согласимся признать, что значение наше может быть хоть сколько-нибудь ниже того уровня, который мы для себя определили. Мы предпочитаем быть охотниками, а не добычей, и все же, как будет показано далее, «негативная мотивация» суть один из главных изъянов человеческого бытия.

Возможно, преодоление страха — уже само по себе цель, то, к чему мы и стремимся, но если страх все же остается первопричиной, отправной точкой, то наши попытки справиться с ним суть не позитивный акт, а защитная реакция. А ведь страх невозможно преодолеть, мы только глубже загоняем его в подполье; это доказывает пример миллионеров, которых страх нищеты мучает еще долгое время после того, как они гарантируют себе высокие прибыли, или политиков, которых страх бессилия мучает долгое время после того, как они станут отцами нации.

Как мне представляется, это признак могущества и вирулентности любви — то, что страх лишиться ее стал для человечества одним из самых сильных. Сегодня у нас есть собственные астролябии, гораздо более дорогостоящие, нежели раритет в библиотеке Скоун-колледжа: сегодняшние инструменты — это масс-медиа, они чертят для нас орбиты нашей новой солнечной системы с помощью золотых кругов общества, наших подлинных идолов страха, наших звезд, наших суперзвезд. Эти боги в кино и на эстраде, на телевидении и в книгах клянчат, чтобы мы их любили. Ими-то и правит страх, заметный для всех нас, страх признаться себе, как мы, в сущности, одиноки, ужас не быть любимым.

17 «Вы хоть понимаете, чем занимается наш сектор Y?»

МИРАНДА ОТКРЫЛА ГЛАЗА И ПОСМОТРЕЛА НА ЧАСЫ. Восемь пятнадцать. Она опаздывает. Упорно заставляя каждую мышцу пробудиться к жизни, выползла из-под одеяла, поднялась и привалилась к выдвижным ящикам. Вытащила поблекшие голубенькие трусики и черный лифчик, когда-то кружевной, но сейчас больше похожий на украшенный бахромой предмет, в каких исполняют танец живота. Когда-то, в незапамятные времена, она купила его, чтобы сделать самой себе подарок, но мечту и красоту давно вытеснила голая функциональность, и теперь она надевала и застегивала его так же машинально, как шофер — ремень безопасности. Снова усевшись на кровать, напялила скатанные колготки и начала искать свою рабочую юбку. Заглянула под стул, не поленилась даже залезть под кровать. Отбросила одеяло. Юбки нигде не было. И тогда Миранда вспомнила, что она вчера осталась в вагоне метро.

— Гадство, — вслух сказала она. — Вот же гадство.

Достала свое одинокое платье и натянула его через голову. Вытащив из ящика самый широкий пояс, надела его на талию и взяла блузку. Расправив на боках блузку, аккуратно скатала ее полы и подоткнула их за пояс, так что казалось, если не присматриваться вблизи, будто бы блузка заправлена в юбку. Отлично, подумала Миранда, глядясь в зеркало. Отлично.

Сидя перед зеркалом, Миранда смотрела на бесспорное доказательство своей жизненной катастрофы. Вглядывалась в этого конченого человека и размышляла, что еще можно спасти. Вчерашний макияж размазался по лицу, и сейчас она выглядела как та Миранда, которую она хорошо знала и ненавидела. Было что-то приятное в том, чтобы увидеть эту знакомую Миранду после иллюзорных девушек у Тони ночью. Она протерла лицо куском детского подгузника. Идею подсказала Мерсия: самые дешевые гигиенические салфетки во всем ассортименте. Несмотря на некоторую утреннюю дрожь в руках, Миранда ухитрилась попасть тушью по ресницам и провести по губам помадой. Схватив сумочку и меня в ней, Миранда метнулась в дверь, пробежала мимо пристанища Тони, вниз по лестнице, и выскочила на улицу. Только на полпути к метро сообразила, что сегодня утром не облегчала кишечник. Вчера она съела обильный ужин, и весь он еще оставался у нее внутри. Улыбнувшись такой забывчивости, она отчетливо услышала грохот поезда, приближающегося к виадуку на Голдхоук-роуд. Миранда помчалась к платформе, хлопнула по своей кнопке «одна», взлетела по ступенькам и уже на самом верху поскользнулась. Стараясь удержаться в равновесии, откинулась назад, и начался полет вверх ногами. Она полетела вниз, она падала вниз по лестнице. Как неосторожно, неосторожно, думала она, падая. Земля угрожающе приблизилась к глазам.

Миранда открыла глаза и посмотрела на часы. Восемь тридцать. Она опаздывает. Упорно заставляя каждую мышцу пробудиться к жизни, выползла из-под одеяла и начала всю процедуру с начала.

Для любящих время течет парадоксально. Когда они в разлуке, время замедляется и растягивается так, что дни кажутся годами. Но когда они вместе, время пускается вскачь, и часы пролетают за секунды. Получается, что единственный способ для любящих проводить больше времени вместе, чем в разлуке, — это перестать любить. Может быть, именно поэтому мы так в конечном счете и делаем. Но я страдал от самой пылкой любви, несмотря на все свидетельства, которые громко стучались в мою обложку. Там были и Флирт, и Фердинанд, и ужин при свечах. Ну и что? По моим часам влюбленного прошло, казалось, столетие с тех пор, как она меня в последний раз открывала, но в метро она села и, словно повинуясь условному рефлексу, достала меня из сумочки, и наша связь возобновилась. Я пытался собрать воедино осколки наших взаимоотношений, я пытался рассказать ей о бренности, о ненадежности человека для человеческой любви, пытался отговорить ее от этого. На неодушевленные предметы можно положиться. Ты можешь доверять мне. Любить меня.

Легко определить, когда читатель становится невнимательным. Взор застилает дымкой, зрачки застывают и расфокусируются. С вами так иногда бывает. Я вас вижу. Во мне достаточно чуткости, чтобы понимать, что это просто человеческая слабость. Ничего личного. Это не значит, что вы меньше обо мне думаете. Но в то время это меня всерьез беспокоило. Я пытался говорить с ней, а она была где-то далеко. В тумане воспоминаний о прошлом вечере. Подарила Фердинанду улыбку, которую он никогда не увидит. От своих грез она ненадолго очнулась на остановке «Латимер-роуд», наполовину ожидая, что здесь снова появится Троцкий. Он не появился. Мимо проплыл Паддингтон, но никаких книжных краж, никаких погонь не было. Возвращение в повседневность. Вчерашний день был уникальным, и ей осталось только сохранить о нем удивительные, прекрасные воспоминания. А жизнь — она другая.

— Может быть, вчера я неясно выразился. Вы — жизненно важный элемент в нашей инфраструктуре. — Мистер О’Шейник расхаживал взад-вперед у своего письменного стола, припоминая список фраз из «Менеджмента для чайников». Он сцеплял руки, попеременно хватался одной за запястье другой. — Как и все мы, как наш президент, как я, вы — звено в цепочке, приводящей весь механизм в движение. Если вы слабое звено, то вся цепь ослабнет. Вы угрожаете гладкому течению всего процесса. Я понятно объясняю?

Миранда начинала думать, что увольнение лучше, чем необходимость выслушивать менеджерские метафоры О’Шейника. Правда, не было еще случая, чтобы он в итоге хоть кого-то уволил.

— Полагаю, что вы услышали от меня достаточно строгое предупреждение, и тем не менее. И тем не менее, вы продолжаете пренебрегать правилами. Правилами, благодаря которым Второй этаж стал одним из лучших отделений во всем универмаге. А может быть, вы считаете, что мы недостаточно хороши для вас?

Люди предпочитают отвечать утвердительно, говорилось в «Идиотическом руководстве по менеджменту», поэтому задавайте вопросы, которые предполагают утвердительный ответ. Вспомнив об этом, мистер О’Шейник сбился. Он взглянул на мисс Браун, но та, кажется, не собиралась отвечать ему. При виде Миранды, сидящей в его кабинете и всеми силами пытающейся изобразить раскаяние, ему вдруг на минутку захотелось, чтобы они поменялись местами. Чтобы его наказывала эта молоденькая женщина. Наверное, она изводила бы его безжалостными колкостями и презрением. Мистер О’Шейник представил, как она говорит ему, что он непослушный и гадкий. Как она говорит, что сейчас его выпорет, и начинает очень сильно хлестать его в каких-то сантиметрах от его мужской гордости. Она разденется до лифчика и штанишек, а его заставит оголиться. Потом она возьмет с его стола шипастый стебель розы и будет стегать его обнаженные ягодицы, пока из царапин не покажется кровь.

Миранде стало как-то неуютно. Она не понимала, должна ли ответить на последний вопрос. Она не думала, что мистер О’Шейник хотел бы услышать от нее правдивый ответ, но он стоял, не говоря ни слова, пыхтел и смотрел на нее что-то уж очень долго.

Мистер О’Шейник закрыл глаза, плечи его затряслись. В солнечных лучах блеснуло облачко осыпающейся перхоти. Он сжал губы и с силой втянул в себя воздух. Снова открыл глаза. Миранда выглядела достаточно озабоченной. Одернув фалды своего пиджака, мистер О’Шейник откашлялся.

— Думаю, сказанного достаточно. Опозданий больше не будет. Я понятно выразился? — Он кивнул, и Миранда встала. Она уже подходила к дверям, когда начальник снова заговорил: — Мисс Браун, мне хотелось бы, чтобы вы прямо сейчас высекли… — при этом слове опять нахлынули волшебные видения, и он закашлялся, скрывая неловкость, — …я хочу, чтобы вы прямо сейчас высекли на скрижалях своей памяти напоминание о том, что добросовестная работа хорошо вознаграждается. — Мистер О’Шейник поздравил себя с тем, что удалось выпутаться из фразы и приплести еще одно из золотых изречений менеджмента. «Следуя Принципу Пряника, старайтесь употреблять слова-„морковки“, такие как „вознаграждение“». Эту жемчужину в навозной куче он позаимствовал из бестселлера номер один, «Покровительственные обороты в менеджменте для абсолютно беспомощных задниц».

На подземной автостоянке напротив Ламбетского дворца Перегноуз и Фердинанд смотрели на приземистый, глянцевый, темно-зеленый кузов «бентли» модели «Continental GT». Склонившийся над двигателем механик что-то мурлыкал.

— Можно было обойтись и чем-нибудь попроще, — ухмыльнулся Фердинанд, — но раз наш департамент готов платить…

Перегноуз смотрел на авточудо с той забавной смесью недоверия и безразличия, которая встречается только у тех, кто никогда не сидел за рулем. Они с Фердинандом два часа ждали в техническом отделе, пока им готовили машину. Почти все время он просто сидел и полоскал рот холодным кофе, так что язык начал оживать. Надеясь, что у них не завяжется разговор на автомобильную тему, в которой ничего не смыслил и всегда притворялся, что ему это скучно, Перегноуз спросил Фердинанда:

— Я что-то не пойму, о какой сладкой приманке шла речь?

— Это Крапп Маррена пошутил. Во время холодной войны у русских бытовало такое выражение. В КГБ был отдел, целиком состоящий из красивых девушек. Единственной их задачей было соблазнять иностранных дипломатов, персонал посольств, бизнесменов и прочих. К сожалению, молодость и красота не всегда подразумевают ум и хитрость, и большинство этих «наташ» действовали так грубо, что нужно было еще здорово постараться и действительно выпить ведро водки, чтобы случайно о чем-нибудь при них проговориться. Поэтому в те дивные дни холодной войны наиболее сексуально активные дипломаты специально приезжали в Москву, чтобы бесплатно поразвлечься. Все подавалось как дезинформационная операция по внедрению под прикрытием… Ладно, тогда это считалось ужасно смешной шуткой.

— И теперь вы собираетесь стать сладкой приманкой. Вы намерены соблазнить объект, Миранду.

— Романтически ухаживать, — очень серьезно поправил его Фердинанд. — Ведь не в секс она не верит, а в любовь.

— А вот это я не очень хорошо понимаю. Так что же?

— Вы читали ту книгу. Любовь — это почти идеальный способ сдерживания и подавления идеалистов и революционеров. И единственная причина, по которой этот способ может не сработать, — если люди поймут, что любовь контролируется чужими умелыми руками, а не поэтически рождается в пылких сердцах. Пусть изощряются в попытках поиметь друг друга, тогда у них не останется времени и сил, чтобы поиметь Государство.

— Да, но все это выглядит как типичный бред о всемирном заговоре, это же для людей с отклонениями. Никогда не найдется так много уверовавших в эту теорию, чтобы опровергнуть традиционные представления о том, что любовь существует. Если вы оказываете так много чести этой идейке, столь остро на нее реагируя, то разве нет опасности тем самым лишь подтвердить ее истинность?

— Послушайте, Перегноуз, — сердито сказал Фердинанд, — вы хоть понимаете, чем занимается наш сектор Y?

— Шпионажем? — с надеждой предположил Перегноуз.

— О, да вы попали не по адресу, — сочувственно откликнулся Фердинанд. — Мы не собираем информацию. Мы ее распространяем. Мы сочиняем выдумки. Пускаем слухи. Мы изготовители сплетен. Мы производим заготовки для толков и пересудов. Мы поставщики дезинформации. Поэтому, видите ли, мы до ужаса много знаем обо всех этих теориях всемирного заговора. Это естественно. Большую часть из них мы сами и состряпали.

Питер кивнул и почувствовал, что его пробирает малодушная дрожь. В его книгах о шпионах, если агент начинал раскрывать кому-то глаза на закулисную реальность, то исключительно потому, что был уверен — утечки информации не произойдет, поскольку слушатель будет убит не далее как страниц через пять. В реальной жизни, как подозревал Питер, стреляют сразу, не входя в излишние подробности, но тогда читатель будет разочарован, что никто ему толком не объяснил, в чем тут дело. Все больше пугаясь, Питер уже хотел, чтобы Фердинанд остановился. То, чего не знаешь, не может тебе повредить.

Фердинанд продолжал:

— Теории о всемирном заговоре очень полезны для любой власти, потому что они внушают людям благоговейный трепет по отношению к Государству. Мы нагнетаем всяческую паранойю, чтобы держать народ в страхе перед тайным могуществом властей. Факты таковы, что правительства и другие властные структуры не в состоянии сделать и половины того, что они, по слухам, делают, но именно благодаря слухам кажется, что у них гораздо больше возможностей и гораздо более длинные руки, чем на самом деле. Именно поэтому мы — такой филиал нашей военной разведки, о котором никогда не пишут и не упоминают, о котором даже слухов не ходит. Ведь мы слишком много знаем о таких вещах и знаем, с кем иметь дело. Мы служим под знаменами дезинформации и введения народных масс в заблуждение. И поэтому, — многозначительно сказал Фердинанд, приподняв бровь, — сплетничающий букинист вроде вас так полезен для нашего отдела, и поэтому же на нашу долю выпало заниматься проблемой той книги.

Перегноуз кивнул, про себя молясь, чтобы Фердинанд не решил в этот момент достать пистолет и сказать: «А теперь мне придется вас убить».

— Но эта теория заговора — особая, — продолжал Фердинанд. — Вот почему нельзя терпеть Пеннигроша и его книгу. Во-первых, это теория о всемирном заговоре, которая появилась на свет без нашего участия. Во-вторых, она абсолютно верна. А в-третьих, этот полезный инструмент для промывания мозгов работает только тогда, когда никто о нем не знает.

Перегноуз плохо понимал, каким образом все дело свелось к одной книге и одной-единственной девушке.

— Но что с того, если кто-то не верит в любовь? — спросил он. — Что тут такого? Любой человек с разбитым сердцем тоже может разочароваться в любви.

— Да, но у него не будет ясной и разумной аргументации, чтобы это обосновать. В качестве распространителей идей люди с разбитым сердцем относятся к негативной категории. Все, что они сумеют придумать, можно будет списать на счет их личного цинизма из-за разочарований, и о стройной единой теории угнетения масс даже речи не пойдет. Лидерами таким людям не стать, а ведь это вы, прах вас побери, убедили Краппа, будто бы Миранда — почти религиозный гуру, основавший целое течение своих приверженцев. Поэтому понятно, что опасность «Червонного интереса» не в том, что она не верит в любовь, а в том, что она будет распространять ясные и неоспоримые доводы против нее, ставя под удар этот инструмент господства над массами. Мы просто обязаны пресечь такое в самом зародыше.

— Поэтому вы собираетесь соблазнить ее.

— Моя задача — закрутить с ней роман, используя все ее естественные рефлексы, чтобы возникла влюбленность.

— А что потом?

— Ну, потом я ее брошу, разобью ей сердце, и никакие умствования уже не позволят ей хоть кого-то убедить, что за ее идеями стоят рассудок и логика, а не обида брошенной женщины.

— Звучит довольно жестоко.

— Дело есть дело.

— А если у вас не получится? Если она уже зашла слишком далеко? Если она не может влюбиться?

— Тогда я убью ее, — сказал Фердинанд с такой деловой прямотой, которая не оставила у Питера сомнений, что в случае чего с ним поступят точно так же.

Механик захлопнул капот «бентли» и кинул Фердинанду ключи.

— Все в порядке, приятель. Легко выжмешь из нее за триста.

Фердинанд поблагодарил его, подошел к машине и устроился на водительском сиденье. Жестом велел Перегноузу сесть рядом.

— Должен сказать вам несколько слов об этой машине. Это далеко не обычная «Continental GT», она сконструирована нашим министерством обороны в качестве первоклассного оружия. Здесь спрятано больше кроликов в шляпе, чем у Дэвида Копперфильда, но обо всем вам знать не нужно. Управлять ею так же легко, как любой другой моделью с турбонаддувом двигателя. Единственное, о чем я должен вас предупредить, это о ключах, — он поднес ключи к самому носу Питера. — Никогда не нажимайте красную кнопку больше двух раз подряд, — он нажал один раз, и раздался громкий «бип». Нажал еще раз, и тот же звук заполнил весь салон. — А не то вот что будет, — он в третий раз нажал кнопку, и Питер понял, что машина, скрежетнув колесами и снявшись с ручного тормоза, сама помчалась по гаражу. Он ощутил, как его губы растягиваются в ужасную гримасу от перегрузки, вжавшей его в спинку сиденья. Затем, после еще одного «бипа», машина встала, а Питер полетел вперед и не пробил головой лобовое стекло только благодаря удержавшему его стальной рукой Фердинанду. — В машину встроена секретная система для спурта. Если нажать кнопку три раза без минутной паузы, машина рванется с места и остановится, только когда вы нажмете на кнопку в четвертый раз. Это ясно?

Питер кивнул, но и сам не понял, был ли то знак согласия, так как все его тело давно била крупная дрожь.

Фердинанд вставил ключи в замок зажигания, повернул, и двигатель мягко заурчал. Фердинанд, выжав сцепление и включив первую передачу, вывернул колеса в сторону от стены, в которую они чуть было не врезались, и начал поднимать ногу от педали сцепления. Дальняя стена гаража стремительно выросла в размерах. Фердинанд улыбнулся сжавшемуся на сиденье Питеру и повернул. Питер ненавидел машины. Они пробуждали в нем давние воспоминания о том, как его возили на летние каникулы. Отец вел свою «2CV» с таким остервенением, что болтавшемуся сзади Питеру почти все время приходилось виснуть на дверной ручке, чтобы при каждом маневре не биться о дверцы, потолок и спинки передних кресел. Вспоминались еще регулярные подзатыльники за испачканную рвотой обивку.

Фердинанд несколько раз проехался по кругу и направился к выезду с парковки. Он легко встроился в транспортный поток и заботливо стал рассказывать Питеру обо всех особенностях машины, где какая ручка и так далее. Не понимавший ни слова Питер тут же все забывал.

— Понимаете, я увезу «Червонный интерес» как можно дальше, но вы будете нужны мне там для обеспечения операции.

Питер улыбнулся, постаравшись, несмотря на морскую болезнь, выглядеть уверенно. Все это было так далеко от его книг и уютно мизантропического кабинета.

На Ламбетском мосту Фердинанд заговорил о поездке, но Питер слушал, не слыша. У вокзала Виктории Фердинанд остановился. Повернувшись к Перегноузу, он сказал:

— Так вот, вы должны быть на месте в четырнадцать тридцать тридцать первого марта, то есть послезавтра. Вы меня поняли?

Питер кивнул и хотел было спросить, как ему туда добираться, но Фердинанд уже протягивая ему качающиеся на брелке ключи от машины.

— Встретимся на месте, — сказал Фердинанд, — без опозданий.

Ключи оказались в руке Питера.

— Но… — начал объяснять Питер и осекся. Что это за шпион, если он не умеет водить машину? — Нет, ничего.

Фердинанд придвинулся к лицу Питера так близко, что видны были потеки слюны в его открывающемся рту.

— В этой машине, — угрожающе шептал Фердинанд, — больше чем на миллион фунтов аппаратуры для слежки, антирадарного оборудования и разнообразного вооружения, это шедевр бронированной техники, развивающий скорость до трехсот пятидесяти километров в час. Если на ней, когда я снова ее увижу, обнаружится царапина, одна-единственная царапина, меня разжалуют в рядовые, и я лично прослежу за тем, чтобы на этих ваших руках один за другим были оторваны все пальцы, а ваших родственников разрезали на кусочки, как лабораторных крыс.

Хотя последнее обещание, насчет родственников, пришлось для Питера как маслом по сердцу, он мог только содрогнуться от такой откровенности Фердинанда. А затем, как будто бы он не говорил ни слова, в частности, ни слова о потрошении и расчленении своего коллеги, Фердинанд мило улыбнулся, похлопав Питера по коленке, вылез и пошел к вокзалу, тогда как Питер ткнулся лбом в приборную доску.

Просто сказать, что в то утро по Второму этажу пробежал холодок отчуждения, означало бы скрывать истинное положение дел. Персоналу буквально приходилось кутаться в меха, чтобы не погибнуть от ледяных волн ненависти, прокатывающихся между демонстрационным прилавком Миранды и клинически чистой мыльно-одеколонной витриной Мерсии. Даже покупатели, не подозревавшие о климатической мощи двух этих ярких индивидуальностей, ощущали стужу, царившую в ближайших окрестностях «Личной гигиены». Никто не мог пройти между подругами, не покрывшись инеем, и только через два часа одна бесчувственная покупательница, старушка в толстом свитере и пальто, остановилась, чтобы спросить у Мерсии о геле для растираний.

— Как вы думаете, мужчине это может понравиться? — спросила она.

— Мадам, если вы хотите узнать, что нравится мужчинам, вам лучше спросить у моей коллеги напротив, — Мерсия показала на Миранду, как королева могла бы указывать, кого следующим тащить на плаху.

Бедная старушка посмотрела на Миранду. За неимением ничего лучшего под рукой та взяла тампон и выставила его как палец, жестом предлагая Мерсии им попользоваться.

— О, в самом деле, — сказала старая леди.

Миранда намеренно повысила голос:

— Может быть, я и люблю их, зато я их не краду.

— Красть их? О нет, для этого она слишком занята, пресмыкаясь перед ними. Клянется, что она твоя подруга, пока не появится мужик, и тут трах-тарарах, все, милая, отвали.

— О боже, — сказала старая леди.

— Да я-то знаю, что такое подруга. Подруга не отбивает у тебя парня.

— Да, и не спешит с выводами.

— И не спешит запрыгнуть на твоего парня.

— Очнись, Миранда, я на него не прыгала.

— Да ты на нем лежала.

— Я его приводила в чувство, если хочешь знать.

— Да? Он в обморок упал от твоих засосов?

— Он поранил ногу.

— И нуждался в искусственном дыхании?

— Он упал. Я наклонилась посмотреть, что с ним.

— Да? — сказала Миранда, уже не зная, что на это возразить.

— Да.

— Ладно. Ладно, мне все равно до него дела нет. И можешь засунуть его себе сама знаешь куда: туда, куда, наверное, уже засовывала.

Для Мерсии это было немного чересчур. Она сунула старушке ее гель:

— Вы, кажется, об этом спрашивали.

Миранда увидела, что длинноволосая Мерсия кометой устремилась на нее, ее раскачивающиеся груди бились одна о другую, никак не попадая в такт шагам. Как и большинство людей, неожиданно подвергшихся нападению, Миранда не знала, что делать. Она остолбенела. Она не думала, что дойдет до рукоприкладства, и сейчас чувствовала полную растерянность.

На Втором этаже все на них смотрели, но никто не вмешался, чтобы остановить их. Даже мистер О’Шейник, выбравшийся, по давней привычке, проинспектировать «Дамское белье», остановился проследить за развитием событий, в глубине души надеясь, что драка состоится. Собственно, не было на Втором этаже мужчины, который не жаждал бы увидеть смачную сцену телесного контакта Мерсии с другой девушкой.

Ко времени, когда Мерсия подлетела к Миранде, она и сама несколько растерялась. Вблизи Миранда выглядела крупнее, причем и не думала обращаться в бегство. Мерсии пришла в голову мысль, что ей, наверное, не стоит доводить дело до крайностей. Она остановилась, и обе девушки довольно долго меряли друг друга взглядами.

В «Блузках и юбках» уже организовали тотализатор, где ставили пять против двух, что Мерсия повыбьет дерьмо из Миранды. Хотя и заметно ниже ростом, Мерсия была корпулентней. Все отлично помнили, что осталось от Адриана из «Аксессуаров», а ведь он всего-навсего нагнулся завязать шнурок, когда она проходила мимо в одной из самых коротеньких своих юбок.

Мерсия поняла, что репутация не позволит ей остановиться на полпути. Она увидела у Миранды ведерко с голубой краской. Она могла бы облить Миранду. Могла бы выплеснуть краску через прилавок и сочными голубыми мазками обрисовать все ничтожество оппонентки. Она почти слышала, как весь Второй этаж скандировал: «Давай, да-вай, да-вай!» Потеряв темп атаки, Мерсия нашла минутку, чтобы оглянуться на свору зрителей. Мужчины тоже увидели ведерко; она буквально чувствовала запах тестостерона, исходящий от жаждущих увидеть, как две девушки в промокших до прозрачности блузках борются на полу. Все затаили дыхание. Мерсия почувствовата внезапный прилив отвращения к предстоящей сцене, к которой ее молчаливо подстрекали. Снова повернувшись к Миранде, она потянулась к своему нагрудному карману и со словами:

— На, ты спрашивала, нет ли у меня, — протянула ей монету в один фунт.

Миранда машинально подставила руку под монету и улыбнулась. Через плечо Мерсии обратилась к старушке:

— Могу вас заверить, что мужчины от этого геля для растираний сами не свои. Он гарантированно приводит их в нужную форму. Одно растирание этим гелем, и вы будете отбиваться от самой благоухающей и самой энергичной секс-машины во всем Лондоне.

— О, — снова сказала старая леди, явно исчерпавшая свой лексикон изумленных восклицаний, — но это для моего сына.

Остальные обитатели Второго этажа разочарованно вернулись к своим прилавкам, то тут, то там послышались голоса, и вскоре магазин заполнил обычный гул. Мистер О’Шейник отложил пояс для чулок, взятый было с прилавка — в конце концов, тот, который он носил, до сих пор как новый, — и поспешил в свой кабинет, чтобы взглянуть, не найдется ли в «Лоботомированном менеджере» советов на случай подобных казусов.

Миранда заключила Мерсию в объятья и прослезилась. Мерсия подмигнула ей:

— В обеденный перерыв, договорились, — и пошла к своей конторке.

У Миранды успело капнуть несколько слез, прежде чем она вытерла их одной из своих прокладок. Она неотрывно смотрела на подругу. Флирт показался слишком скромной наградой, никак не компенсирующей продолжение ссоры с Мерсией; в конце концов, они с ним едва обменялись парой слов. Вчера все было немножко чересчур. Сегодня они вернут свою дружбу, и Мерсия расскажет, как задумала разбить сердце Флирта. Миранда открыла в себе новые силы. Даже если все это было на один день, на один вечер, она получила своего высокого, темноволосого, симпатичного незнакомца, и она с ним распрощалась. Она сумела это сделать. И хотя он исчез, она, по крайней мере, смогла это сделать один раз. А если она смогла это сделать один раз, то сможет и повторить. Да, сможет.

Барри лишен был удовольствия хотя бы предвкушать грандиозное сражение между двумя женщинами, которых он ненавидел. В это время он сидел в отделе доставки и изучал результаты самых последних раскопок в недрах собственной задницы. Все утро он провел в гордом одиночестве. Подальше от этих ведьм. Зазвонил телефон. Барри пытался избавиться от непреодолимой тошноты, которую вызывал у него весь мир, но она никак не проходила. Он подумал, что лучше, когда тебя тошнит от всего мира, чем когда весь мир тошнит на тебя, но и эта мысль его не развеселила. Телефон все трезвонил. Наверное, новые заказы. Барри решил их игнорировать. Он будет не принимать заказы, а отдавать приказы. Телефон настаивал на своем, а Барри даже не подозревал, что, сними он трубку, это навсегда изменит его жизнь. Даже непреднамеренно Барри сопротивлялся переменам. Он прихватил зубами волосатый нарост под ногтем. Телефон звонил. Небось, женщина. Перебьется, сука. Телефон надрывался, пока не пришел Дэйв из доставки. Насмешливо глянув на Барри, он поднял трубку.

— Алло! Барри? Да, он здесь. Сидит у аппарата. Подождите минутку, я только научу его пользоваться телефоном. — Он протянул трубку Барри, прошептав: — Не забудь потом протереть ее.

Дэйв, как и все на Втором этаже, вполне оправданно трепетал перед гигиеническими привычками «Пальчика» и терпеть не мог пользоваться телефоном после него.

Барри нарочно вытер палец о сеточку микрофона, прежде чем поднести трубку к уху и сказать:

— Алло!

С этого времени до обеденного перерыва Миранда ухитрилась направить всех своих покупательниц к прилавку парфюмерии, тогда как Мерсия всем советовала посмотреть замечательную демонстрацию гигиенических прокладок. Пока часовая стрелка доползла до единицы, Миранда столько раз повторила про себя рассказ о знакомстве с Фердинандом, что он уже звучал как анекдот, а она выходила полной победительницей над этим бедолагой-мужчиной, которому даже кофе не досталось. Мерсия же умирала от нетерпения рассказать Миранде о зоне стихийного бедствия под названием Флирт.

Когда Миранда уже убрала все свое оборудование, из лифта явилась жующая на ходу жвачку женщина, которая, лавируя между посетителями, несла огромный по сравнению с ней самой букет роз. Розы миновали «Уход за волосами» и направлялись прямиком к их прилавкам. Типичное явление, Мерсия получала цветы охапками. Еще один обреченный поклонник. Миранда уже знала, что это Флирт. Букет проплыл мимо «Маникюра», и Мерсия принялась утомленно расчищать для него место на прилавке. Но розы, поравнявшись с ней, не остановились. Остановились они перед Мирандой. Плюхнув букет на прилавок, цветочница произнесла:

— Миранда Браун, «Гигиенические прокладки», Второй этаж?

Не самый звучный титул, но Миранда вынуждена была признать, что речь идет о ней.

— Подпишитесь здесь, — сказала цветочница с громким чавканьем, протягивая квитанцию. Миранда подписалась, а она выхватила квитанцию и прошествовала к лифту. Миранда лишь с трудом могла поверить, что Флирт еще не утратил к ней интерес. Мерсия, тоже явно озаботившись такой возможностью, но стараясь никак этого не показывать, засуетилась. Миранда открыла маленький конверт: «Драгоценная Миранда, как я благодарен вам за чудесный вечер! Мне придется на время уехать, и я сойду с ума, если не увижу вас перед отъездом. Я на вокзале Виктории. На улице вас ждет такси. Не дайте мне умереть с горя. Моя жизнь в ваших руках. Сим-салабим. Ф.».

Испытанное Мирандой потрясение только усиливал ошеломляющий запах цветов. Она протянула записку Мерсии; та быстро прочла и подняла внимательный взгляд.

— Эф? — сказала она. — Флирт?

— Нет, — ответила Миранда. — Фердинанд. Я хотела рассказать тебе о нем и вчерашнем вечере, но… И что? Стоит мне?

Мерсия ей улыбнулась. Безнадежно, все та же траханная романтика.

— Ланч отменяется, — сказала она. Миранда не шелохнулась. — Иди, — приказала Мерсия, подталкивая ее. — Иди.

Миранда бросилась к лифту. На мгновенье обернулась к Мерсии:

— Спасибо. За все. Увидимся в два, ладно?

Ох, нет, подумал я.

Вертикаль страсти Теория заговора

Хотя Джон Донн написал: «Ни один человек не может быть как остров, сам по себе», существует гораздо больше свидетельств, что ни один человек не может быть как континент, как целое содружество.

Фактически, все мы выросли из того испуганного ребенка, чья мама куда-то ушла и оставила его одного в мире, полном сил, неизмеримо превосходящих все, над чем мы могли бы стать по-настоящему властны. Мы живем просто благодаря капризу температурного режима нашей планеты. Мы существуем в узких пределах отклонений Земли от ее орбиты, в крохотном спектральном диапазоне.

Мы балансируем на лезвии бритвы между газом и жидкостью, землей и воздухом; с нашим ранимым сознанием и нереально сложной физиологией мы ухитряемся жить где-то между отрицанием жизни и смертью, практически не имея никаких шансов. Ненадежность нашего существования настолько велика, что и рассчитывать тут нечего и не на что; вся известная жизнь существует лишь краткую долю мгновения по часам Вселенной. Все телескопы и антенны, посредством которых мы сканируем звездные просторы, не могут найти следов другой жизни. И никто — от прищурившихся астрономов до широко раскрывших глаза уфологов — никто не в силах вынести одной только мысли о том, что наше бренное существование есть просто вселенская аномалия, отклонение, маленький, практически невероятный дефект и что мы, в сущности, одиноки.

Но в лице наших доморощенных поп-звезд, кинозвезд и прочих звезд — в наших созвездиях знаменитостей — мы видим ту вселенную, которую можем объять, тот космос, который нам близок и понятен, отражение всех наших внутренних, вечных, всепоглощающих конфликтов. Наши звезды не оставляют стараний добиться успеха, повышенного внимания к своей особе, сколько бы миллионов поклонников их ни обожали, потому что страх суть основа любви. Любовь невозможно обрести в абсолютном смысле, это духовная, символическая цель, поэтому ее никогда не может быть достаточно. Как «завтра» и как «рай», то счастье, которое обещает любовь, всегда за пределами достижимого. Это одна из самых важных истин, которые мы должны усвоить, если хотим до конца понять, почему мы так зачарованы любовью, стремимся к ней или, по словам гаремного шансонье мистера Роберта Палмера, «подсели на любовь».

Как я говорил, когда ты мал, страх окружает тебя со всех сторон. Ты ребенок в мире взрослых, в мире необъяснимого. Точно так же детство нашей цивилизации проходило в тисках всеобъемлющего страха, ведь мышление и воображение у людей Средневековья были как у детей. Верховная власть принадлежала могущественным феодалам, а тайны необъяснимой, но не прощающей ошибок Природы были раскрыты лишь спустя несколько столетий. Смерть, мрак, адское пламя, проклятие, голод, холод, засухи, потопы, мор, чума, прокаженные, привидения, ведьмы, разбойники, пытки, войны, нехристи, бесы, каждый из семи кругов ада, Бог, первосвященники, короли, графы, маркграфы, князья, герцоги, бароны, лорды и, конечно, стучащиеся в дверь свидетели Иеговы — бояться нужно было всего и каждого.

Для средневекового европейца страх был не просто частью его жизни, он и был самой его жизнью. Именно феодализм породил и утвердил закон страха. Все и каждый подчинялись ему или несли наказание. Люди боялись гнева своего господина, а еще больше — Господа. Ведь похвалой было слово «богобоязненный», а не «боголюбящий». Это был грозный, гневный, мстительный Бог.

Рабов держала в узде не вдохновенная и, увы, призрачная надежда получить награду в загробной жизни, не упорное постоянное стремление в конце концов обрести блаженство и покой за золотыми вратами, там, на пушистых облаках рая. Нет, на тернистой и узкой стезе добродетели их удерживал лишь всеохватный и непреодолимый ужас перед геенной и вечными муками; а инспирировали его попахивающие серой церковники того времени.

18 Полное собрание романтических клише

ШОФЕР ПОСМОТРЕЛ НА ЧАСЫ:

— У вас еще есть пять минут до того, как ваш поезд уйдет. Он стоит прямо вон там, — припарковавшийся у вокзала таксист показывал на арочный проход. Через него виднелись часть платформы и вагоны. Миранда в очередной раз огладила свое единственное платье. По пути она избавилась от блузки, сунув ее в сумочку рядом со мной и благодаря небеса за несчастный случай, в результате которого на ней сегодня оказался ее единственно достойный наряд.

— Сколько? спросила она, поглаживая меня в поисках кошелька.

— За все уплачено.

Миранда выбралась в серый, пропитанный выхлопными газами воздух вокзала Виктории и поспешила на перрон. Подойдя к составу, она разглядела у дальнего вагона Фердинанда и улыбнулась. Он стоял, как наш человек в Гаване, в аккуратном, белом, полотняном, невероятно выглаженном костюме, о чем-то переговариваясь с проводником, у которого было несколько чемоданов от Луи Виттона. В наше время даже проводники путешествуют с шиком.

Фердинанд повернулся, словно почувствовав приближение Миранды, и с улыбкой во все лицо бросился к ней навстречу.

— Миранда, я так счастлив, что вы приехали! — Как будто бы она могла не приехать! — Мне ужасно неудобно, понимаете, я… У меня мало времени, но я очень хотел сказать вам, что я, ну, что я не переставал думать о вас с прошлого вечера.

Немного сумбурно, подумал я, зато как виртуозно исполнено.

Миранда ожидала немного больше бури и натиска. Улыбаясь, она пожала плечами. Она могла бы сказать что-нибудь ироническое, но, кажется, она уже сполна продемонстрировала свое владение этим оружием. Она доказала ему, что соответствует его уровню, и теперь ждала награды за свои усердные труды. Фердинанд дает понять, что отныне они могут стать более искренними и открытыми друг с другом.

Рядом с ними в вагоне зашипела какая-то гидравлика, первый тревожный звонок для всех влюбленных, которые прощаются на железнодорожном вокзале.

— Послушайте, — сказал Фердинанд, серьезно на нее глядя. — Видите ли, мне нужно по делам отправиться в Венецию, — и показал на поезд.

Впервые за все время Миранда взглянула на экспресс. Пульмановские вагоны с золотым декором, проводник в белом кителе, приметы старины на окнах и надпись над ними: «Венеция — Симплон — Восточный экспресс». Если бы вы искали романтический способ попрощаться, этот вы смогли бы отыскать на первых же страницах полного собрания романтических клише. Что, весьма вероятно, Фердинанд и сделал. А вот какого черта кому-то в наше время, в век реактивной авиации, приспичило ехать по делам серьезной коммерции на транспортном аналоге черепахи в чепчике от Шанель, Миранде даже в голову не пришло.

— Вы едете надолго?

— Нет. Но есть одна вещь, о которой я хотел вас спросить, прежде чем уеду.

Миранда про себя удивилась. Что это за вопрос, который не может подождать несколько дней?

— Я хотел спросить вас, — Фердинанд закусил свою нижнюю губу, зачем-то терзая такую красоту, — спросить вас, не поедете ли вы со мной?

Миранда быстро взглянула на поезд и снова на него:

— Вы, наверное, шутите.

— Нет. Никогда не был так серьезен. Я прошу вас поехать со мной.

— Мой обеденный перерыв длится только один час.

— Это самое романтическое место на земле, Миранда, и я хочу, чтобы со мной там были вы.

— Вы сумасшедший, — засмеялась Миранда. — А как же моя работа?

— Не тревожьтесь об этом, просто бросайте все и поехали. — В дальних вагонах несколько дверей захлопнулось, что послужило лишь нагнетанию напряженности.

— Вам легко говорить, но не могу же я взять и уйти с работы.

— Не тревожьтесь об этом, моей компании принадлежит значительная часть активов этого магазина. Я поговорю наверху. Вы вернетесь скоро, никто и опомниться не успеет. Поедемте.

— Это безумие, я ничего с собой не взяла, у меня нет багажа.

— Я собрал для вас багаж, — сказал Фердинанд, указывая на чемоданы от Виттона, которые уже заносили в поезд. — Все самое необходимое.

У меня нет с собой паспорта.

— Без проблем, — Фердинанд жестом фокусника извлек из пиджака красный паспорт и показал ей последнюю страницу. Там была фотография женщины, похожей на Миранду, только симпатичнее, намного симпатичнее, чем она выглядела на фото в собственном паспорте.

— Цинтия из бухгалтерии, — на одном дыхании объяснял Фердинанд. — Похожа на вас и одолжила мне свой паспорт.

— Она одолжила вам свой паспорт? — поразилась Миранда.

— Это ведь только на пару дней.

— Но не могу же я…

— Не ищите причин, чтобы не ехать. Найдите причины, чтобы поехать.

Миранда дрогнула. Такого она не ожидала. Она всегда считала себя легкой на подъем, но как дошло до дела… Локомотив дал гудок, и по платформе пошел кондуктор, закрывая двери вагонов. Фердинанд умоляюще взглянул на нее и взял за руку.

— Я понимаю, что это для вас неожиданность, но за возможности нужно хвататься, Миранда. Иногда редкая возможность вдруг берет и появляется, и нужно уметь ею воспользоваться, потому что она может изменить всю вашу жизнь, а всякое изменение — это хорошо, потому что когда ты больше не можешь меняться, ты мертв. Нужно держаться за жизнь, хвататься за возможности, иначе ведь не живешь… — Кондуктор дошел до их вагона и посмотрел на Миранду. Он держал дверь, не скрывая желания поскорей ее захлопнуть и двинуться дальше вдоль поезда.

Миранда запаниковала. Она вырвала свою руку у Фердинанда.

— Не смейте мне говорить, что мне нужно делать. И не говорите мне, что я не живу. Нечего выдумывать, какая такая у меня жизнь! Да что вы знаете? — Она уже кричала на него. — Вы же ничего не знаете. Я никому ничего не должна. Возможности… нельзя же хвататься за каждую возможность. Я смотрю. Я выбираю. Я пользуюсь теми, которые мне подходят. Дело не в том, чтобы хвататься, а в том, чтобы различать, что хорошо, а что плохо.

Миранда заплакала, и кондуктор так громко прочистил горло, что Фердинанд на него оглянулся. Он вошел в вагон, а кондуктор, захлопнув дверь, двинулся дальше. Хлоп. Хлоп.

Фердинанд опустил окно и высунулся наружу. Миранда подошла и загляделась в его зеленые глаза.

— Очень жаль, — вздохнул он, качая головой. — Очень жаль. Глупая затея. Просто… Просто я в самом деле очень хотел, чтобы вы поехали со мной.

Хлоп.

— Я не могу все сразу бросить, как только бизнесмен, едущий в Венецию по делам, захочет, чтобы я поехала с ним, — сказала Миранда, накрыв ладонью его лежащую на раме окна руку.

Хлоп.

— Но ради чего вы остаетесь? — снова начал Фердинанд. — Что вас здесь держит?

— Ах, да просто вся моя жизнь, — ответила Миранда, уже не стыдясь слез. — У меня жизнь только одна, и, может быть, она не очень-то, но другой у меня нет, и я ею горжусь и горжусь тем, что сама решаю, как ею распоряжаться.

Хлоп.

Фердинанд кивнул, глядя вдоль платформы, словно с трудом удерживался от слез.

— Я понимаю. Правда. — Наступил критический момент. — Наверное, я на работе слишком привык думать, будто бы умею убеждать людей сделать то, к чему они не готовы.

— Что вы хотите сказать?

— Ладно, мне очень жаль, мне не следовало ставить вас в такое трудное положение.

Раздался гудок, и состав вздрогнул, снимаясь с тормозов.

— Может быть, увидимся, когда я вернусь, — сказал Фердинанд.

На первый взгляд, его последняя фраза предполагала, что тогда все будет зависеть от желания Миранды, но сказано это было достаточно двусмысленным тоном, словно он мог думать, что все будет зависеть только от его желания. Миранда вдруг получила повод для беспокойства. Может быть, так и есть. Может быть, она упускает свой последний шанс быть с ним. Еще один гудок, и Фердинанд, высунувшись из окна, поцеловал Миранду. Сладчайший, нежнейший, романтичнейший, ароматнейший поцелуй, который Миранда когда-либо ощущала на своих губах. Она затрепетала, но губы оторвались от нее, и окно поехало вверх. Фердинанд быстро повернулся и исчез в обшитом дубовыми панелями купе.

Да, я самодовольно ухмылялся в ее сумочке. Да, я смотрел, как дурачок уезжает. Мысленно пожелал ему скатертью дорожки. Нам с вами опять не повезло. Никто ведь не отказывается, когда книга переносит его в мир романтики.

Барри, отнюдь не случайно, тоже был на вокзале Виктории, хотя точнее было бы сказать, что он витал в облаках. В ту секунду, когда Фердинанд оторвался от Миранды, он на вокзальной стоянке любовно гладил изящные обводы зеленого «бентли», несравненного, высшего объекта своих вожделений. Картинок с этой моделью на стенах отдела доставки висело больше, чем фотографий голых женщин, а таких фотографий там было, конечно, немерено.

— И вы хотите, чтобы я на ней поехал?

— Да, боюсь, что сам я не умею, — сказал Перегноуз.

— Через всю Европу, в Венецию…

— Да, я вам заплачу.

Словно бы сам Господь Бог сошел с облаков, чтобы пожать ему руку и признать: «Слушай, Барри, давно хотел тебе сказать, ты классный парень, без балды, ты мужик что надо».

Перегноуза уже изгрызло множество сомнений по поводу того, чтобы отправляться куда бы то ни было, не говоря уж о длительной автомобильной поездке, с этим достаточно противным, неотесанным парнем, но он перебрал все варианты и позвонил Барри только после того, как убедился, что не знает больше никого, кто умел бы водить машину.

Барри возбуждался все больше.

— Значит так, я буду готов выехать сразу после работы, — сказал он. Он должен вернуться на работу. Он обязан показать Дэйву и прочим фраерам, как выглядит настоящий фраер, который паркует «бентли» модели «Continental GT» на погрузочном дворе.

Питер отдал Барри ключи.

— Как вы считаете, вы сможете подбросить меня до Бонд-стрит?

Ультра ван Дик оглядел свое купе. Тесновато, но комфортно, учитывая, что это старый поезд. Обшивка из дорогого темного дерева, каждая панель тускло отражает свет под немного другим углом и играет немного другими оттенками. Во всех уголках приютились хитроумные бытовые приспособления эпохи короля Эдуарда, позволяющие сэкономить место и время. Багаж аккуратно разложен, а в ведерке со льдом позвякивает бутылка шампанского. Он подошел к бутылке и взял ее в руки. Несколько капель стекло в ведерко, но лед еще практически не тает. Ярко блеснула смоченная влагой этикетка: Chateu de Rhone Que C’est Ce Q’onc 1978. Немного грубовато, но все-таки впечатляет. Фердинанд удовлетворенно вздохнул — денег сколько хочешь, никаких наемных убийц, никаких бородатых коммунистов, только симпатичная девушка и куча романтики; не задание, а сплошь удовольствие. Снимая с горлышка фольгу, он мысленно поблагодарил Перегноуза, который нечаянно дал толчок этой наиприятнейшей, щедро профинансированной операции. Пробка выскочила с веселым хлопком, и из горлышка хлынула белоснежная пена. Аккуратно и неторопливо Фердинанд стал наполнять два бокала.

— Откуда ты знаешь, ты, самодовольный болван? — раздался позади него голос Миранды.

Он не стал оглядываться, лишь самодовольно улыбнулся. Фердинанд уже больше двух минут знал, что она стоит позади него. Нужно очень много тренироваться, чтобы незаметно подкрасться к такому опытному оперативнику, как Фердинанд. В самом деле, от его чуткого слуха не ускользнуло, что дверь вагона хлопнула через пятнадцать секунд после того, как он отвернулся от окна.

— Я не знал, — ответил он, поворачиваясь к ней с поднятыми бокалами. — Всего лишь надеялся.

Поезд, покачиваясь, набирал скорость, а Миранда улыбалась. Она пожала плечами:

— Ну, я просто оказалась на платформе номер один, и до конца обеденного перерыва мне было нечем заняться, так что я подумала: вот, Венеция, «Восточный экспресс», почему бы и нет? Или сюда, или вернуться к своей печеной картошке и творогу.

— Ты в самом деле очаровательна, — сказал Фердинанд.

— Вы не знаете, было ли что-нибудь на предмете, которым нанесена ваша рана?

— Это была туфелька.

— Ну да. Вы говорили. Очень острая туфелька.

— Ну да, очень острый каблук очень острой туфельки.

— Так вы считаете, что эта туфелька могла на что-нибудь наступить, прежде чем нанесла вам рану?

— Ну конечно. Я полагаю, что это вполне возможное дело.

— Может быть, какие-то фекалии? Может быть, собачьи?

— Очень может быть. Простите, но ваши настойчивые расспросы меня нервируют. К чему они?

— Да вот, похоже, что рана инфицирована, и, боюсь, это опасно.

— Но вчера вечером рана была обработана антисептиком.

— Разумеется. Но он, видимо, не проник достаточно глубоко.

— Не кажется ли вам, что вы могли бы говорить не так уклончиво? В чем дело?

— Гангрена.

— Гангрена? Но дело было только вчера вечером.

— От этого ваш случай становится только любопытнее.

— Доктор, при всем моем уважении, к черту ваше любопытство, это моя нога, что-то ведь можно сделать?

— Что ж, мы можем ввести вам антибиотик внутривенно, но если он не доберется до инфекции достаточно быстро, возможно, нам придется говорить об ампутации.

— Простите. Мне что-то нехорошо. Не могли бы вы повторить?

— Назначать антибиотики рискованно, потому что они могут не подействовать достаточно быстро, чтобы спасти вашу ногу.

— Вы… да вы устраиваете какой-то медицинский розыгрыш! Я угадал?

— Боюсь, что нет. Единственная альтернатива — оперировать немедленно, чтобы отрезать как можно меньше.

— И… И. И. И как мало можно?

— Палец.

— Палец?

— Или два.

— Или. Или.

— Сестра, десять кубиков адреналина, пациент без сознания, надо его разбудить для анестезиолога.

Полагаю, вряд ли мне нужно транжирить ваше время, расписывая старинную роскошь и великолепие «Восточного экспресса», громыхающего сейчас по рельсам южных графств. Это классический пример романтического антуража, и мы с вами, уверен, сойдемся во мнении: по представлениям самых широких масс, этот экспресс — одно из лучших мест, если вы хотите произвести впечатление на свой «предмет». Разумеется, именно поэтому Ультра его и выбрал. Впрочем, почему место, прославившееся неслыханно жестокими убийствами, считается романтичным, выше моего понимания. Возможно, теперь, когда я особо выделил линию «Хаммерсмит-Сити», посвятив ей по меньшей мере две главы, она станет излюбленной линией для столичных любителей вздохов под луной.

А может быть, и нет.

В крайнем случае, мне остается только указать на множество других трудов, описывающих «Восточный экспресс», — если вы предпочли бы задержаться на этой теме. Книги, стоявшие бок о бок со мной на пыльных полках в библиотеке Шепердз-Буша. У Агаты Кристи, Грэма Грина и в «Железнодорожном самоучителе шпиона» вы найдете весь «колорит», какой только пожелаете. Что касается меня, я люблю вас и, в отличие от них, не стану морочить вам голову нескончаемыми описаниями, мне и без того есть о чем рассказать, ведь наша история принимает сейчас любопытный оборот.

Пузырьки шампанского задели какие-то легковозбудимые синапсы в мозге Миранды, и она не могла оторвать глаз от чемоданов. Она сгорала от любопытства, от нетерпения узнать, какой багаж придумал для нее Фердинанд. И не успели они проехать Севеноукс[20], как высокопарный, но отнюдь не сухопарый метрдотель, собирающий заказы на ланч, помог Миранде найти весьма удачный предлог.

— Да, раз мы пойдем обедать, мне нужно освежиться.

— Хорошая мысль.

— И, может быть, накинуть на себя что-нибудь более… Более.

— Удобное?

— Ну, я даже не знаю.

Фердинанд добродушно рассмеялся.

— Ты подозреваешь, что мой вкус так же ужасен, как мое умение строить планы. Увидимся в ресторане, — сказал он, поднимаясь и подходя к двери, все еще открытой после усилий метрдотеля через нее протиснуться. — Ну, то есть, если тебе не слишком стыдно будет показаться на публике в этом, — он кивнул на чемоданы.

Дверь закрылась, и Миранда чуть не разорвала кожаные ремни, торопясь вскрыть чемодан. Взгляду ее открылась аккуратно сложенная невзрачная стопка одежды с торчащими наружу этикетками. Ни одной узнаваемой марки, ни одного знаменитого модельера или всемирно известного кутюрье. Первый раунд за Фердинандом, он ее раскусил. Миранда была стопроцентной продавщицей. Она никогда не примеряла на себя платье от кутюр, ни в переносном смысле, ни в прямом. У нее еще сохранилось достаточно юной наивности, чтобы верить, что такая одежда предназначена для другого мира, для женщин по ту сторону прилавка. Как считали они с Мерсией, для женщин, безнадежно несчастных, продавших себя богатым мужьям и находящих хоть какую-то отдушину лишь в сомнительных удовольствиях «магазинной терапии». Миранда достаточно долго практиковалась в покупке одежды на дешевых распродажах, чтобы научиться с первого взгляда распознавать, где фасон и качество, а где барахло. За фирменными этикетками гоняются только те, кто неспособен сам разглядеть качество. Им нужны хотя бы такие гарантии.

Но ни на одной распродаже Миранда не видела ничего подобного черному платью, которое первым попалось ей под руку. Она его расправила. Скроено без швов, а своей бездонной чернотой способно поглощать солнечный свет, пространство и время. Миранда яростно сорвала свое одинокое черное платье, чтобы примерить другое, которое растеклось по ней как застывший водопад из шелка, кажется, с добавкой лайкры. Платье отразилось в зеркале. Не сразу Миранда сообразила, что там отражается также не кто иной, как она сама. Если и существовало идеальное черное платьице, подчеркивающее все ее достоинства и скрывающее все недостатки, это было именно оно. Миранда, поднаторевшая в бессознательном сопротивлении совершенству и всегда проклинавшая себя за то, что не имеет ни одной совершенной черты, смотрела на свое отражение в зеркале стенного шкафа. Платье шло ей идеально, и, может быть, впервые в жизни она подумала, что и сама выглядит «более-менее идеально».

Она прекрасно понимала всю необычность таких мыслей. Куда девалась Миранда с гарантированно низкой самооценкой? Неужели же «магазинная терапия» одного-единственного платьица могла действительно исцелить те сомнения в себе, которые постоянно ее терзали? Озадаченная, но слишком взволнованная, чтобы на этом останавливаться, Миранда проверила макияж и направилась в вагон-ресторан. Но я-то знал ответ, я через все это прошел, сам в то время испытывал то же, мне даже моя обложка казалась прекрасной, когда на нее смотрела Миранда. Невольно начинаешь верить в то, каким видит тебя любимый человек. Миранда сломя голову неслась в самое средоточие своего романа, а я ничего не мог поделать. Никакие мои слова она в своем ослеплении не воспринимала. В конце концов, для нее любовь была точкой опоры и рычагом, переворачивающим мир, смыслом жизни.

Фердинанд подпрыгнул, когда она вошла в вагон-ресторан номер 3674.

— Принцесса, — воскликнул он, — сейчас я жду, пока переоденется одна неряшливая продавщица, но я сочту за честь, если вы тем временем посидите рядом со мной.

Миранде захотелось его пнуть. Еще ей хотелось его расцеловать.

— Чем бы вы предпочли смочить ваши уста? — улыбнулся он, указывая на бар. Закинув обнаженные руки ему на шею, Миранда приблизила свои уста к его влажным губам и крепко его поцеловала. Фердинанд отпрянул, очаровательно при этом покраснев.

— Я имел в виду, что ты будешь пить?

— Я знаю, что ты имел в виду, — ответила Миранда. Она приподняла бровь, но удовольствие ей испортил громоподобный голос с гнусавым американским акцентом, принадлежавший крупному мужчине, который стоял у стойки. В своем белом смокинге с бабочкой, колоритный, как салат пяти тысяч островов, он рьяно выполнял священный гражданский долг любого американца в Европе: заглушить своими речами все прочие звуки. Соответственно, священный гражданский долг любого разговаривающего с громогласным американцем европейца состоит в том, чтобы внести в беседу как можно больше иронии. Несмотря на туго затянутый кушак и благородные седины, американец не в силах был охарактеризовать ситуацию лексически сдержанно.

— Даже не говори мне такого, сосун хренов! — орал он так громко, что его могли бы услышать соотечественники за океаном.

Кондуктор глядел на него с учтивым сожалением:

— Боюсь, сэр, не в моей власти что-либо исправить.

— Я же сказал тебе не говорить. Проклятая страна! Вы застряли в каком-то ледниковом периоде. Я ведь не прошу у тебя, дерьма кусок, ванну, мне нужен всего-навсего гребаный душ.

Полагая, по всей видимости, что подобные выволочки кондуктору нарушают принцип noblesse oblige[21] или хотя бы argent oblige[22], Фердинанд вмешался:

— Этот поезд сконструирован свыше восьмидесяти лет назад, и тогда не было возможности обеспечить такие удобства.

Американец обернулся к Фердинанду:

— Я тебя, пипифакс, спрашивал? Вы меня достали с вашим историческим дерьмом! Почему никто не понимает, что есть элементарные требования гигиены, и одно из них — отмыться от исторического дерьма? Я не собираюсь сидеть на этой куче целых два дня, не мывшись.

— Тогда, пожалуй, вам лучше сойти в Фолкстоне[23].

— Хрена лысого я сойду. Я заплатил две тысячи долларов за билет и надеялся найти здесь элементарные удобства. И не говорите мне, что для них не хватает места. Если бы эти факаные вагоны делали в Америке, сюда бы втиснули душ, который НАСА разработала для наших ракет.

— Осмелюсь заметить, — сказал Фердинанд со всей должной иронией, — эти вагоны построены именно в Америке.

Тесная бабочка напряглась, когда американец сглотнул и был вынужден на мгновенье задуматься.

— Допустим. Но когда? Вот мы не боимся модернизаций. А у вас, хреновых ублюдков, только и есть ваша факаная история, и вы цепляетесь за нее, как за мамкину титьку. У нас в Америке уже есть аэропланы. На поездах давно никто не ездит. И наши поезда идут по нормальному широкому пути, а не по этой поганой узкоколейке. И у нас нормальная металлическая обшивка, а не это злоскрипучее дерево…

Браво, Фердинанд сумел возразить достаточно громко, чтобы его перебить.

— Если вы так настроены, сэр, — отчеканил он, — чего ради вы вообще взяли билет на «Восточный экспресс»?

Американец повернулся в сторону женщины у стойки, приканчивающей уже пятый мартини, худой как соломинка и так обработанной пластическими хирургами, что ее лицо казалось выдутым из этой соломинки пузырем. Он пожал плечами:

— Надеялся, что кто-нибудь убьет заодно и мою жену.

Обед был подан и съеден, сопровождаясь лицезрением графства Кент и друг друга. Если и были милые пустячки, которые можно было бы высказать за обедом, их пришлось отложить до лучших времен, так как Фердинанд и Миранда все равно не имели возможности услышать что-либо, кроме многодецибельного, ушераздирающего потока инвектив по всякому поводу и без повода, включая солнце, которого в проклятом Старом Свете так мало.

Таким образом, любая мысль и сомнение, которые могли бы появиться у Миранды, тонули в шуме, еще не родившись. Только после того как экспресс домчался до Фолкстона и въехал на гигантский, явно не старинный катамаран «Си кэт», а Миранда увидела бескрайние просторы свинцово-серых вод, окружающих ее родной остров, у нее забрезжило первое воспоминание о колючем «реальном мире». Мерсия. Мерсия, наверное, с ума сходит из-за того, что Миранда не вернулась, может быть, тревожится — а вдруг ее выкрал и увез в неизвестном направлении торговец живым товаром? Когда ей в голову пришла еще одна мысль, Миранда озабоченно взглянула на Фердинанда и воскликнула:

— Боже мой! Калибан! Кто же будет кормить Калибана?

Миранда представила себе, как он от голода лезет по прутьям клетки и в конце концов падает от истощения, его острые коготки беспомощно царапают воздух и замирают навеки.

— Не знаешь, здесь есть телефон? — спросила она Фердинанда.

Ультра никак не мог позволить ей бесконтрольно разговаривать с кем бы то ни было. Порывшись в кармане пиджака, он протянул ей свой мобильный телефон. Сквозь шум морских волн Миранда услышала Сашу Роуланд, неофициальную секретаршу Второго этажа, чей демонстрационный подиум «Безопасные роликовые коньки» находился рядом с таксофоном, и попросила позвать Мерсию.

— Миванда, — откликнулась Саша, — где ты? О’Шейник тебя обышкавшя.

— Я на корабле в открытом море. Не могла бы ты позвать Мерсию? — довольно жестоко не стала вдаваться в подробности Миранда.

— Где на ковабве? — поразилась Саша. — Шейчаш пожову Мершию.

Саша любила демонстрировать не только свои «безопасные роликовые коньки», но и то, что не стыдится своей дикции. Не считала себя ущербной из-за своей щербатости, из-за того, что шепелявила, да еще и с присвистом. В конце концов, на ТВ полно развязных дикторов, у которых проблем с дикцией столько же, сколько с диктантами. Непонятно, правда, так ли уж были эффектны эти «фефекты фикции» и возникавшие с их помощью фигуры речи, ведь многие мужчины при виде фигуры Саши и сами начинали присвистывать еще до того, как она откроет рот.

Вам приятно будет услышать, что вся возможная прибыль от этого каламбура жертвуется на дом призрения престарелых шуток имени Джима Дейвисона. Интернат, где эти заслуженные бородачи смогут испустить свой последний смешок и не омрачать своими напоминаниями искрометный современный юмор.

Мерсия подошла к телефону.

— Какая еще Миранда?

— Мерсия, перестань.

— Ах, та самая Миранда, моя подруга, которая испортила мне обеденный перерыв, вышла на часок и больше не вернулась.

— Мне очень жаль. Я говорю, жаль. Я подумала, что ты, наверно, беспокоишься.

— Беспокоюсь? Я? С чего ты взяла? До чего бы я дошла, если бы беспокоилась из-за такой заразы, которая все от меня скрывает, ни слова не рассказывает мне о своей жизни. Сначала это был Пальчик, а теперь какой-то цветочный мальчик по имени Фред.

— Фердинанд.

— Все едино.

— Я собиралась рассказать тебе. Собиралась. Но просто не успела, все случилось так неожиданно.

— Я думаю. Так как давно ты знаешь Фреда?

— Он покупатель, пришел только вчера вечером, перед самым закрытием.

— Покупатель?! — вскричала Мерсия, разъяренная наивностью своей подруги. — Парень приходит купить пачку прокладок сама знаешь для чего! Тебе это не показалось немного странным? И после этого ты с ним исчезаешь? Где бы ты ни была, Миранда, немедленно делай оттуда ноги.

— Я не могу. Послушай, меня пару дней не будет. Ты не покормишь моего Калибана?

— Где ты, дура чертова?

— Я в открытом море.

— Я имею в виду не слова из песни, а на самом деле.

— Где-то на середине Ла-Манша на чертовски огромном корабле. — Тут уж Мерсия просто лишилась дара речи. Последовала долгая пауза, во время которой Миранда ждала, что Мерсия на это скажет. Пауза затянулась, и Миранда решила, что всерьез озадачила подругу. После всех мыслимых скидок на страшное потрясение Миранда осторожно спросила: — Мерсия? Мерсия?

— Кажется, мы вышли из зоны, — сказал Фердинанд, с удовлетворением отметив, что она даже не смогла сообщить, куда направляется. Крапп Маррена сказал «изолировать», и с этого момента надо обеспечить, чтобы любой телефон, до которого она сумеет добраться, не работал.

Вертикаль страсти Теория заговора

В каком-то смысле можно сказать, что люди верили в сатану больше, чем в Бога, и чаще его вспоминали.

Ведь именно в Средние века в южной части Франции, в вотчине этих «любовных дворов», возникла секта катаров, еретиков, веривших в манихейский дуализм, в то, что сатана и Бог, добро и зло, есть два равных начала, как инь и ян, равно вечных, равных по могуществу и равных в своем бытии. Равных.

Для Церкви, отчаянно укреплявшей свою власть через веру во всемогущего Бога, это было уже слишком. Папа объявил очередной крестовый поход для искоренения новой ереси. Говорят, что перед устроенной в оплоте катаров Нарбоне резней один набожный военачальник спросил понтифика, как при этом отличать еретиков от верных христиан. Ответ Его святейшества был прост: «Режьте всех, Бог разберется, где кто».

Это показывает, на какую жестокость готова была идти Церковь, лишь бы удержать свою власть, основанную на страхе людей перед Богом.

Попросту говоря, в те времена человек жил не благочестивой жизнью для улучшения себя и общества, а богобоязненной жизнью, чтобы не оказаться брошенным «в озеро огненное, горящее серою»[24]. В самом деле, страх дает человеку почти идеальный способ самоидентификации. Легче объяснить, что ты за человек, если указать, чего ты боишься и чем мучаешься, нежели описывать, в чем ты уверен и чему радуешься. Именно поэтому я рассматриваю феодальный строй, где прав не тот, кто прав, а тот, кто сильнее, в качестве одного из главных стимуляторов «негативной мотивации» или, если страх заложен в нас генетически, в качестве одного из главных ее порождений.

Итак, в этом опаленном пламенем страха мире родилась любовь, словно птица феникс из пепла отчаяния.

Почему, должны мы спросить? Почему благородная идея высокой, романтической любви так захватила этих людей, живших в страхе? На первый взгляд может показаться, что эти рабы страха стали бы гораздо счастливее, если бы сначала привели в порядок свою жизнь. Но точно так же, как рай был для них лишь упованием, смутной мечтой о грядущем, недостижимой при жизни, найти свою идеальную любовь было для них целью духовной.

Даже в наше время, когда кажется, что любовь приходит достаточно легко, нам, если мы будем честны, придется признать, что по-настоящему прочная любовь — это все-таки мечта, она невозможна, потому что наше сердце переменчиво. Любовь все время в метаморфозах, постоянно переходит в новое качество, для тех, кто гонится за ней, она всегда остается вне пределов досягаемости. Любовь меняет свои одеяния быстрее, чем стриптизерки на Аляске, ведь чужая душа — потемки, и то, что сегодня в нашей любви неоспоримая истина, завтра будет ложью. Именно поэтому любовь не поддается определению; за исключением баллистических ракет любовь — это самая высокая движущаяся цель.

И поэтому с самого начала все средневековые истории о любви — о Тристане и Изольде, Ланселоте и Гиневере — были трагическими; как недоступны Небеса, так недостижима прочная любовь.

19 Стандартная униформа для святых

В ЧЕМ ДЕЛО? ВАС ЧТО-ТО БЕСПОКОИТ? ИНОГДА Я НЕ МОГУ понять вас. Вы всегда так молчаливы. Я знаю, что все говорю и говорю о себе и о ней, но я ведь и о вас не забываю. Я целиком и полностью там, в этой истории, но я и здесь тоже, здесь, с вами. Я понимаю, что меня отвергли, и, в сущности, на этом история должна была бы кончиться, я имею в виду, теперь мы с вами, вдвоем, и все в порядке. Нам открыты все пути. Но не забывайте о неизбежности путешествия Миранды.

Миранда так безоговорочно увлеклась такой очевидной ложью, исполнением своей мечты о своей судьбе. Но что бы вы на моем месте сделали? Допустим, вы увидели, что ваш любимый человек лезет прямо в пасть льва, но на арене нет ни одной раскрашенной тумбочки и нет кнута, чтобы щелкнуть им. Вы видите, что лев пока не сжал челюсти, что надежда еще есть. И пока сохранялась хоть какая-то неопределенность относительно дальнейшей участи Миранды, у меня теплился огонек надежды. Может быть, это было зря. Может быть, это окажется роковым для наших отношений, но вы, по крайней мере, будете знать, что я умею верить, когда все остальные уже потеряли последнюю надежду и разошлись по домам. Постараюсь теперь спокойно дорассказать историю, предоставив вам самим судить о ней. Надо мне избавляться от этой дурной привычки — потребности контролировать ситуацию, от стремления повлиять на ваше мнение. Я должен верить, что вы сами поймете, какова правда, и не возненавидите меня за это. Я вам доверяю.

— Все, с меня хватит, — сердито заявила Мерсия. Услышав только, как Миранда сказала «где-то», прежде чем «Си кэт» зарылся в волну, из которой выскользнул уже в континентальной зоне приема. Мерсия же рассудила, что во всем виноват появившийся у подруги отвратный обычай секретничать.

— Прекрасно, если тебе нравится быть уклончивой и таинственной, пусть так, но не надо тратить на это мое время, меня на это не возьмешь. Наверняка это один из твоих тупых журналов, ты где-то вычитала, что мужчинам нравятся женщины с налетом таинственности. В общем, к черту, я твоя подруга, но если ты ничего не хочешь мне рассказывать, тебе придется поискать себе другую дуру. По-моему, это был легкий заскок, что мы собирались снова стать подругами. Ранда, пока тебе не хватает совести честно рассказать мне, что происходит, и обращаться со мной, как с подругой, я не намерена с тобой разговаривать.

Мерсия с такой силой бросила трубку, что десятипенсовая монета испуганно вывалилась в лоток возврата. Мерсия ждала у телефона, когда Миранда снова позвонит и извинится. Саша, слышавшая весь разговор, попыталась ее утешить:

— Конечно, она твоя подвуга. Пвавда. Ховошая, ховошая подвуга.

Мерсия подумала, что легко бы обошлась без ее шочувштвия. Почему телефон не звонит? Что случилось с Мирандой? Безусловно, она не могла просто так исчезнуть.

— Когда на телефон шмотвят, он не жвонит, — сказала Саша филошофичешки.

Телефон зазвонил, и Саша вернулась к своему подиуму с растерянным видом. Мерсия схватила трубку.

— Вот молодец! Я знала, что ты не можешь просто так исчезнуть. Ты же знаешь, что я тебя люблю.

— Все это как-то неожиданно, — ответил Флирт.

— Опять вы. Давайте побыстрее, я жду звонка от Миранды.

— Я все еще в больнице.

— Понятно. И что? — Мерсия считала, что давно уже выполнила и перевыполнила все обязанности перед Флиртом — да могут ли у нее вообще быть обязанности по отношению к мужчине? — доставив его в больницу. Она надеялась, что отделалась от него, продиктовав ему в ответ на просьбу дать телефон номер таксофона на Втором этаже. Флирт стал причиной ее размолвки с Мирандой, и ее совершенно не интересовало, что он скажет.

— Чего вы ждете? Визита милосердия?

— Погодите. По-моему, вы только что сказали, что меня любите.

— Мечтать не вредно.

— Ладно, я звоню, потому что доктор хотела узнать, не было ли какой-то грязи на оружии, которым вы проткнули мою ступню.

— Да о чем вы? Не протыкала я вам ступню никаким оружием.

— Ну да, именно это я им и твержу, но они считают, что предмет, причинивший такую травму, нужно классифицировать как оружие. Я называю это просто каблуком.

— И я это сделала, я?!

— Они просто хотят узнать, может, вы наступили на собачью какашку перед тем, как наступить мне на ногу.

— Думаю, это могло быть.

— Им очень нужно получить образец, если у вас на каблуке что-нибудь осталось.

— Это еще зачем? — тихо спросила Мерсия.

— Зачем? — сказал Флирт уже немного раздраженно. — Всего лишь затем, что это одна из самых опасных инфекций, с которой они когда-либо сталкивались. Всего лишь затем, что меньше чем через двенадцать часов у меня начнется гангрена, и они собираются оттяпать мне полноги. Вот зачем. — И спокойнее добавил: — Раз уж вы спросили.

— И все это сделала я?

— Не нарочно.

Повесив трубку, Мерсия застыла в полном ошеломлении, разглядывая вдруг закачавшийся Второй этаж. Случись такое в конце их взаимоотношений, это было бы другое дело. Она бы даже гордилась, что сумела так чудесно отомстить. Но Флирта она едва знала. Мерсия попыталась найти повод для удовлетворенного торжества, но не смогла убедить себя, что он действительно был виноват, обманув Миранду. И в любом случае гангрены это не заслуживало. У Мерсии появилось крайне для нее необычное и неприятное чувство, которое, не будучи ни католичкой, ни иудейкой и даже не принадлежа к гонимым меньшинствам, она никак не могла распознать. Это было чувство вины.

Мерсии это чувство совсем не понравилось, и дело выглядело так, что от него не отделаться, пока она не сможет полностью оправдать ранение Флирта. Здесь возможно только одно: должны существовать причина и следствие. Или, в данном случае, следствие и причина. Она решила вступить с Флиртом в определенные отношения, чтобы оправдать ту месть ему, которую уже свершила.

Мимо Миранды и Фердинанда уже величественно проплывали желтые и зеленые холмы французской земли за Булонью, когда Питер Перегноуз, готовый к отъезду, еще только ждал у своего дома Барри на шпионском «бентли». Питер аккуратно упаковал небольшой баул и надел ярко-синий костюм с красно-желтым галстуком; он полагал, что такая одежда поможет ему не привлекать внимания в Венеции, смешаться с венецианцами. Поскольку в Венеции он никогда не бывал и ни одного венецианца вживую не видел, его представления о городе и его жителях были несколько однобокими. Они сформировались исключительно по бесчисленным иллюстрированным монографиям о венецианских художниках. А почти в каждой из них стандартная униформа для святых, Мадонны, покровителей, заступников и так далее была окрашена в синие, красные и золотисто-желтые тона. Питер рассудил, что покрой одежд мог за долгие годы измениться, но традиционные любимые цвета, скорее всего, остались прежними. Итак, он стоял на мостовой в наряде, в котором хорошо бы выступать на эстраде ночного клуба с сальными шуточками, и недоумевал, куда подевался Барри.

Перегноуз знал, как важен во время «задания» запасной транспорт, и был горд, что впервые участвует в деле, но сомневался — действительно ли ему нужно ехать туда на машине? Он подумал о перспективе провести следующие двадцать четыре часа в тесном общении с этим ужасным юношей, который едва мог связать пару слов и имел сомнительные гигиенические навыки. Питер испытывал ужас, типичный для тех, кто лишь недавно выбился в средний класс и еще не знает, как трудно, раз туда попав, оттуда выйти; ужас общения с пролетариатом. Но сочетание Барри и машины ввергало в просто невыразимый трепет. Питер живо вспомнил, сколько ненависти вызывали у него машины. В памяти всплыли детские воспоминания о заключении в темной, душной, тошнотворно раскачивающейся тюрьме. Перед мысленным взором поплыли картинки такие яркие и такие страшные, что Питер готов был вернуться домой, признавшись наконец себе самому, что все это было одной большой ошибкой, что он не рожден стать настоящим шпионом, но тут где-то вдалеке послышался грохот барабанов. Барабаны стремительно приближались, а Питер крутил головой в обе стороны улицы. В облаке дыма возник «бентли», с визгом проходя поворот на ручном тормозе. Затем машина промчалась по улице и застыла перед домом Питера, оставив на мостовой столько резины, сколько не найти даже в старой говядине. Ритмичная музыка звучала теперь оглушительно. Затем стекло со стороны пассажирского сиденья опустилось, и звуковая волна едва не сбила Перегноуза с ног.

В окошко выглянул Барри:

— Садитесь же, я думал, вы спешите.

— Не могли бы вы на минутку это приглушить, — заорал Питер. Барри с готовностью подчинился, и Питеру удалось настолько собраться с мыслями, чтобы не забыть поставить свой баул в багажник. Затем он вскарабкался на пассажирское сиденье с утонченностью и изяществом тех пенсионеров, которым больше нечем заняться, как только весь день доводить шоферов автобусов. — Что это было? — спросил Питер, усевшись, устроившись и застегнувшись ремнем.

— Где?

— Этот шум в машине.

Барри нажал кнопку на щитке, и выехал маленький блестящий диск с этикеткой «Кислотная рейв-транспортация».

Питер содрогнулся. Он понял, что должен сразу же уточнить, кто здесь главный.

— Так вот, я хочу, чтобы вы вели машину внимательно и осторожно, — сказал он. — Думаю, нужно вас предупредить, что я не слишком хорошо переношу автомобильные поездки. Я чрезвычайно подвержен морской болезни и буду весьма признателен, если вы поедете аккуратно, заботясь о моем состоянии.

— Само собой, я об этом позабочусь, — сказал Барри, снова втолкнув компакт-диск в плеер, до скрипа вывернув колеса и отпустив ручной тормоз так неожиданно, что машина рванулась вперед с ускорением, от которого Питер едва не проглотил свои зубные протезы.

В ночной темноте Парижа, в серпантине его железнодорожных путей, «Восточный экспресс» двигался с восточной экспрессивностью. Цепочка желтых огней разворачивалась в ночи на восток. По сторонам колеи трава и кусты на мгновенье освещались янтарно-желтыми вспышками, чтобы снова исчезнуть во мраке за проходящим поездом. На рельсах он постукивал так же ритмично и уверенно, как бьется счастливое сердце, а в вагоне-ресторане номер 4141 Миранда и Фердинанд невнимательно смотрели на свой ужин, делая лишь чисто символические попытки что-нибудь съесть. Время от времени они бросали взгляды за окно, но там было так темно, что они могли увидеть лишь свое отражение.

— До чего же противно, — сказала Миранда, подталкивая картофелину к краю тарелки, — есть перед зеркалом.

Фердинанд улыбнулся:

— Верно. Смотреть, как другие едят, уже достаточно тяжело. Такая печальная необходимость. Никто не умеет делать это красиво. Но потом увидеть, что и сам делаешь это не лучше, вдвойне неприятно. Наверно, поэтому в этикете больше правил о поведении за столом, чем обо всем остальном.

— По-моему, именно поэтому в «Макдоналдсах» так много зеркал. Заманить, а потом побыстрее спровадить.

Фердинанд кивнул:

— А чтобы мало не показалось, еще и яркое освещение. — Он нечаянно допустил нестыковочку в легенде своего «персонажа».

Миранда только рассмеялась:

— Так ты бывал там, обманщик. «Что такое „Счастливый обед“?» — передразнила она насмешливо… увы, у нас нет специального шрифта для иронии, поэтому ограничимся кавычками.

Фердинанд тоже засмеялся, немного нервно, что мог так проколоться. Впрочем, это хорошо, что они посмеялись. Толика комизма его «персонажу» не повредит. Несколько ошибок и ляпов. Но лучше, если они с этих пор будут запланированными.

— Я думала, мы больше никем не притворяемся, — сказала она. Фердинанд замотал головой и стал тыкать вилкой в тарелку. Он подумал, что должен был проголодаться, но, видимо, волнение из-за усилий изображать «персонаж» отбило аппетит. Утрата аппетита — классический признак влюбленности, и он сполна этим воспользуется. Пришло время — если такое вообще возможно — для искренности или хотя бы для чертовски хорошей ее имитации.

— Знаешь. Когда я впервые увидел тебя. В магазине. Ты вращала над головой одну из этих своих штук и выглядела такой… — он умолк.

Из продолжений Миранде приходило в голову только «чувырлой» или «идиоткой», поэтому вариант Фердинанда стал для нее сюрпризом.

— Красивой. — Миранда начала краснеть. — Даже не знаю, как тебе сказать. Я сразу. Сразу понял, что должен увидеть тебя еще раз. Будто смотришь в тоннель и видишь вдали свет, к которому тянулся. Словно я вдруг увидел свое будущее и понял, что так и должно быть. Боже, это звучит так самоуверенно.

Миранда отрицательно покачала головой.

— Если бы за час до того мне кто-нибудь сказал, что я могу испытывать такие чувства, я бы принял его за сумасшедшего. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда и тому подобное.

— Любовь, — сглотнула Миранда, поглощая все, что говорил Фердинанд, вместо ужина.

— Но когда я увидел тебя. Меня ударило. Как грузовиком сшибло. Я не знаю, что сказать. Я просто. Очень хочу быть с тобой. — Он пару раз взглянул на нее, а потом быстро отвернулся к окну и стал смотреть на ее отражение.

Он высказал все то, для чего она не могла найти слов. Она накрыла его руку своей ладонью, и он повернулся к ней.

В тех книгах, которые старше меня, то, что делал Фердинанд, традиционно называлось «любовная близость». Всякий раз, когда мужчина раскрывал душу — искренне или притворно — женщине и говорил с ней о любви, между ними возникала «любовная близость». Естественно, скоро это выражение стало ироническим названием для благополучной реализации этих чувств и, становясь все популярней, в конце концов превратилось в вежливое обозначение секса. И все же мы до сих пор ощущаем неточность такой подмены. Спросите любого старше двадцати, и он согласится, что существует огромная разница между сексом и любовной близостью. Но Фердинанд в самом деле вступал с ней в любовную близость. В отличие от Миранды, он знал, что влюбленность не возникает сама собою, как стихийное чувство, и что посвященные выбирают, испытывать его или нет.

Почему он так считал? Потому что прочел меня, вот почему. Точнее, одного из моих уничтоженных братьев, как я буду называть их, да покоятся они с миром. То есть узнал больше, чем Миранда. С убежденной верой в себя, возможной только у таких наглецов, Фердинанд пытался выстроить «любовь», как строят карточный домик, аккуратно укладывая элементы конструкции друг на друга. Сначала он был хвастливым, потом неловким, потом ранимым и трогательным, потом убедительным, потом восторженным, потом надежным, потом преклонялся перед нею, потом упрочил завоевания, потом открывал перспективы. Часть списка он, ублюдок, украл у меня. Воспользовался моими же доктринами, чтобы комфортно сойтись с моей любовью. Но карточный домик — конструкция неустойчивая: чем выше его возводишь, тем больше риска, что он рухнет тебе же на голову. А любовь — опасное оружие (если позволите так беззастенчиво смешивать метафоры), она может ударить рикошетом. И все же Фердинанд так твердо верил в себя, что ему казалось сущим пустяком заразить этой верой и Миранду. Если бы он только потрудился внимательней взглянуть на Миранду, вместо того чтобы увлеченно «конструировать чувство», он мог бы заметить, что уже завоевал ее сердце, и все его дальнейшие усилия лишь снова и снова ввергали ее в трепет.

К моменту, когда они остановились в коридоре у своих смежных купе, находившихся, как они проверили, на другом конце поезда от сварливого американца, Миранда словно зачарованная тонула в колдовском дурмане. Первым было ее купе, она вошла, а Фердинанд остановился на пороге. Фердинанд снова начал запинаться — верный признак, что прирожденный англичанин стремится к любовной близости.

— Если все это выглядит чересчур поспешным, то я понимаю… Если ты осторожничаешь…

И тут…

— А, к черту! — воскликнул Фердинанд с неожиданной горячностью и поцеловал ее. И в этом тоже была новизна, в этом долгом, ласковом, тихом, безмятежном поцелуе, и ритмичные сотрясения бегущего поезда примешивались к ритмичному биению их сердец, пока все они не стали частью какой-то огромной пульсирующей машины. С закрытыми глазами Миранда проваливалась в бездну. А потом Фердинанд исчез. Что он, похоже, умел делать в совершенстве. Миранда скользнула в свое купе; не включая свет, легла на кровать и лежала, прислушиваясь в темноте.

Как ни удивительно, Барри повел себя безупречно, когда французские таможенники выбрали их машину для тщательной проверки. Ни разу не потянулся он к своей заднице и не сделал ни одного подозрительного телодвижения, пока люди в форме обнюхивали пепельницы и удивлялись отсутствию у него багажа. Перегноуз же смотрел на них с известной нервозностью, что лишь продлило их поиски, так как при каждом их новом задумчивом взгляде Питер становился все бледнее. После вчерашнего он охладел к оружию и не взял с собой пистолетов, но боялся, что упустил из виду что-нибудь, что сразу раскроет истинные цели его поездки.

— Какова цель вашего визита, мсье? Бизнес или развлечения? — до чего же неудобный вопрос. Перегноуз не хотел отвечать, что бизнес, потому что они могли спросить, какой именно бизнес, а он был уверен, что шпионаж в их стране не приветствуется, однако все эти часы тошнотворной езды с побелевшими от напряженной хватки костяшками пальцев развлечением тоже не назовешь.

— Развлечения, — солгал Питер.

В конечном счете та самая странность, которая и сделала их подозрительными в общем потоке — кричаще синий костюм Перегноуза, — решила вопрос для низенького пухлого таможенника. Поездка в самом деле для развлечений, этот британец — явно en anglais «артист». Разглаживая свои неизбежные французские усики, таможенник посмотрел на слишком рано возмужавшего Барри. Существует только одно объяснение столь необычной дружбы, заключил он, парень для месье — возможность le commerce rugueux[25]. Но это еще не отменяет служебной обязанности стараться предотвращать преступления.

— Можно вас на пару слов? — сказал он, отводя Перегноуза в сторонку. — У нас страна терпимости, — шептал он, — вы не встретите здесь предвзятого отношения к passion anglaise[26], но я должен вас предупредить, что ваш друг выглядит… ну, мсье, я насмотрелся, как подобные животные котлету делают из респектабельных людей вроде вас, и это в первую же ночь любви.

Перегноуз только из последней фразы понял, о чем речь, и громко ответил:

— Сэр, меня возмущают ваши намеки!

Таможенник пожал плечами и ушел. Слишком часто он все это видел.

Перегноуз был даже рад снова оказаться в пути. Особенно радовало то, что за это время спустилась темнота. Она скрадывала ощущение, что он на бешеной скорости мчится по автостраде смерти; теперь езда была больше похожа на видеоигру со вспыхивающими и стремительно уносящимися назад огнями. То и дело ему приходилось опускать боковое стекло и платить дорожный сбор, зато Барри, сам утомившись от своего компакт-диска, целиком сосредоточился на дороге.

— И какие там дороги? — спросил Барри, стараясь выглядеть профессионалом.

— Дороги? — переспросил Питер. — Где?

— В Венеции.

— В Венеции? — опять не понял Перегноуз. — В Венеции нет дорог.

— Что вы имеете в виду?

— Там нет дорог. Нет машин.

— А на чем же они ездят?

— Плавают на лодках. Там полно воды.

Барри в жизни ничего более чудовищного не слышал.

— Что, совсем нет машин?

— Ни одной.

Некоторое время Барри сидел молча и думал.

— Так зачем же вам нужен шофер, если в этом чертовом городе машине не проехать?

К этому времени у Перегноуза накопилось раздражение на Барри, тем более после инцидента с таможенником.

— Я не просил вас задавать вопросы. Я просил вас вести машину. Мы должны попасть в Венецию, и больше мне вам нечего сказать.

Барри решил прибавить газу и перестроиться в скоростной ряд, чтобы из головы выветрились досадные мысли. Сразу пришлось мигать фарами и сигналить, и лишь после нескольких повторов Барри сообразил, что попал, наоборот, в медленный ряд, потому что здесь все ездят по неправильной стороне дороги. Барри перестал терроризировать «рено-4», блокировавший, как он думал, скоростную полосу, и вернулся к осевой.

— И, пожалуйста, чуть-чуть помедленней, — несколько нервно сказал Перегноуз.

— Я думал, мы напарники, — сказал Барри. — Думал, мы вместе в этом деле.

— Вы хоть имеете представление, что такое «это дело»? — спросил Перегноуз. — Хоть что-нибудь знаете о том, что мы делаем?

Барри помотал головой.

— И так будет и дальше, — тоном удовлетворенного превосходства сказал Перегноуз. — Не знаю, с чего вы взяли, что мы «напарники», — на последнем слове он так утрированно воспроизвел произношение Барри, что даже Барри заметил. А он уже устал рулить, и еще больше ему надоели начальственные выволочки. Забыв, что Перегноуз — человек опасный, носящий оружие, Барри внезапно свернул на обочину и яростно затормозил. Перегноуз чуть не задохнулся в мертвой хватке своего ремня безопасности и тяжело дышал, потирая грудь.

— Издеваешься, сука? — сказал Барри со всей возможной угрозой.

Перегноуз ловил ртом воздух.

— Я сказал, ты надо мной издеваешься?

Задыхающийся Перегноуз нечаянно кивнул.

— А-а, — сказал Барри, никогда не слышавший прямого ответа на этот вопрос, в крайнем случае уклончивое отрицание. А этот-то действительно из крутых. — Ладно. Достали меня ваши гадские понукания. Если не хотите сказать, что я тоже участвую в деле, прекрасно можете доехать сами. — Он вышел из машины, хлопнув дверцей, и зашагал по запасной полосе.

Перегноуз с ужасом посмотрел на рулевое колесо. Он выскочил из машины через свою дверцу, ни сном ни духом не ведая, что запасная полоса автострады — одно из самых опасных мест на Земле. Он побежал вслед за Барри и оказался совершенно не готов к той ураганной силе, с которой проносящиеся мимо грузовики обдавали его вихревыми потоками воздуха, отчего он болтался на ходу, словно бумажный мешок.

— Барри! Барри! — кричал он сквозь ужасающий вой и гул, пока не покатился по дороге, сбитый с ног очередным шквалом. Обернувшись, Барри увидел, что Перегноуза занесло на полосу, где стремительно увеличивались, приближаясь, яркие фары автопоезда. Барри побежал назад и схватил Перегноуза за ногу, вытащив тело из-под надвигающихся прямо на него по меньшей мере шестнадцати колес тридцатидвухколесного гиганта.

— Извините меня, извините, — хныкал Перегноуз в ухо Барри, который сел на дорогу, обхватив руками голову. Барри вдруг подумал, что этому коротышке нужна его опека. Он ужасно неуклюжий и думает, что до хрена крутой, но на самом деле он из тех криминальных талантов, которые просто беспомощны в реальной жизни. Он нуждается в помощи и заботе. Назначив себя нянькой, Барри почувствовал себя значительным и нужным, зауважал себя и с этих пор связывал самоуважение с обществом Перегноуза, где-то в глубине своей малоразвитой души уже зная, что им двоим предстоит еще долгий совместный путь.

И вот что любопытно. Появившиеся у Барри странные своей новизной ощущения не так уж разительно отличались от ощущений Миранды. Оба они внезапно бросили работу, чтобы последовать зову сердца. Оба оказались в незнакомой обстановке, вне привычных ограничений повседневности, вне рамок тех правил, которые в нормальной жизни бессознательно соблюдали. Встав с койки и подкравшись к смежной двери, Миранда взялась за ручку, а голова ее шла кругом, и все кругом было как во сне. Она получила все, о чем мечтала. Симпатичного незнакомца в ночном поезде до станции «Романтика-главная». Воплощение всего, что успела навоображать за эти годы, с вздымающейся грудью сидя над своими романами и думая о далеких холодных героях. Она нажала на ручку. Дверь поддалась, и Миранда на цыпочках вошла в темное купе Фердинанда. Во сне он глубоко дышал в такт поезду. Глядя на его темный силуэт, Миранда чувствовала его запах. Ей хотелось забраться к нему, просто прижаться и лежать рядом. Но что бывает, когда мечты становятся реальностью, фантазии обретают плоть? Разве романтика, тайна, идеальная красота не умирают? И Он оказывается убогим смертным. У Миранды опять закружилась голова в трясущемся по рельсам поезде. Может быть, ей лучше держаться от Фердинанда подальше, сохранить мечту. Миранда вдруг почувствовала такую дурноту от волнения и своей нерешительности, что вцепилась в шкафчик около двери. Голова, будто воздушный шар, всплывала куда-то вверх, тянула шею. Миранда испугалась, что еще один шаг — и она потеряет все, что у нее есть, потеряет самое себя. Она ощутила знакомую дрожащую пустоту в желудке, поняла, что сейчас ее вырвет. Миранда бросилась назад в свое купе и ухитрилась найти раковину, прежде чем извергла непереваренные остатки «высокой кухни» «Восточного экспресса». Собралась было с силами, но была сражена еще одним приступом. Из-за охватившей все мышцы слабости она пошатывалась. Миранда решила немного полежать, перед тем как опять метнуться к раковине. И вот так, лежащую с закрытыми глазами на полу у раковины, ее убаюкала ритмичная качка поезда.

Мгновенно проснувшись, как только она почти неслышно повернула дверную ручку, Ультра незаметно напрягся всем телом. Будь это другое задание, с другим объектом, он бы холодно рассчитывал, сколько времени понадобится, чтобы выхватить из-под подушки пистолет и какая траектория стрельбы будет наиболее эффективной. Но здесь был не вражеский агент, а самая обычная девушка, и все, что от нее требовалось, — влюбиться в него. Он улыбнулся сам себе. Легко, подумал он.

Ультра наполовину ждал ее прихода. Он лежал, наблюдая за ней через вуаль неплотно сомкнутых ресниц, а когда она кинулась назад к себе и послышался характерный звук плюхающейся в раковину жижи, подкрался к двери. Пока он просачивался через открытую дверь и заглядывал в ее купе, она уже уснула на полу, на щеке у нее поблескивал кусок картофелины. Ультра взял одеяло, накрыл Миранду и взял на руки. Ей было холодно, и она бессознательно, инстинктивно прижалась к нему. Легко; считай, дело сделано, подумал он, укладывая ее на кровать. Лег рядом и снова погрузился в полудрему, так хорошо знакомую шпионам и родителям новорожденных.

Перегноуз тоже уступил домогательствам сна, несмотря на все автомобильные ужасы. Нескончаемая вереница монотонно набегающих огней усыпила его, ввергла в гипнотическое оцепенение, и глаза у него закрылись. К несчастью, не только у него, но и у Барри. Через пару минут оба они крепко спали, головы их раскачивались, а «бентли» мчался по автостраде со скоростью полтораста километров в час.

Вертикаль страсти Теория заговора

Например, среди изобретавших романтическую любовь трубадуров был поэт Андрей Капеллан. Это он написал в 1186 году De Arte Honesti Amandi, «Искусство честной любви», сборник правил для влюбленных, который заказала ему графиня Мария де Шампань.

Позвольте обратить ваше внимание на фиг. 1, перечень 31 свойства истинной любви, составленный Капелланом. Придворные дамы с интересом изучали этот перечень, чтобы удостовериться, что их представления о любви с ним совпадают. По-моему, в женских журналах до сих пор принято публиковать подобные перечни, в которых читательницам предлагают отметить по пунктам, с чем они согласны или не согласны, и определить, «любовь» у них или «морковь». Я определенно уверен, что и спустя восемь столетий многие из нас прокомментировали бы словами «да, как верно!» почти все правила Капеллана.

Давайте, однако, отметим, сколько упоминаний о переживаниях, страданиях, муках неизбежно появляется в этом описании воплощенной «любви»:

16) От внезапно пойманного взгляда предмета любви сердце влюбленного трепещет.

20) В любви человек всегда чего-то страшится.

23) Тот, кого мучают мысли о любви, мало ест и плохо спит.

Не вызывает, таким образом, удивления, что любви следует бояться. С самого начала Капеллан не сомневался, что эта самая «любовь» во многом мучительна Он написал: «Любовь есть неизбежное грядущее страдание».

Это не слишком отличается от современного определения любви у Амброза Бирса: «Любовь — болезнь, которая излечивается в браке». Но почему так много неприятного оказалось заложено в строение любви уже тогда, при самом ее рождении? Почему, вынужден снова и снова спрашивать я, страх и любовь оказались так тесно связаны?

Вспомним, что эти хорошенькие, похотливые, самоуверенные юноши и очаровательные, но угнетенные и фрустрированные юные дамы говорили, писали и пели о всевозможных ритуалах и правилах, которые они установили в связи с фундаментальной генетической потребностью спариваться, то есть похотью. Однако все они были рабами страха, страха перед наказанием со стороны своего генетически ревнивого господина, своего феодала; поэтому они отчаялись удовлетворить свои половые потребности.

Создав особую культуру поведения в сфере сексуальных желаний, но все же не имея возможности выполнить свое генетическое предназначение, эти изобретательные молодые люди сумели отделить похоть от полового акта. По аналогии с разграничением усталости и сна, голода и еды они отделили желание от действия примерно так же, как за тысячу с лишним лет до них Платон разделял похоть и вожделение божественного.

20 Тело стриптизерки-«экзот»

— ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ПОКА МЫ БЫЛИ ОБЕЗЬЯНАМИ, ОНИ нам были нужны. Но с тех пор они становились все меньше и меньше, и последние несколько миллионов лет оставались практически бесполезными. Разве вы смогли бы пошевелить ими по отдельности? Если взять конкретно любой из них, разве он нужен для чего-то особенного? Это генетическая аномалия, пережиток, рудимент, они — как соски у мужчин. Нам следовало бы избавиться от них тысячу поколений назад, а теперь всем нам нужен только большой, для поддержания равновесия. Так что смотрите на все с этой точки зрения, вы — новатор, первопроходец, вы во главе прогресса человечества, вы первый в генетической ветви, эволюция которой займет, быть может, миллионы лет. Вы Галилей будущих прямоходящих, намного опередивший свое время.

— Но это были мои пальцы. Они мне так нравились. — Флирт скорбно посмотрел на свою забинтованную ногу; в голове шумело. Он не мог разобрать, ужас ли это из-за потери пальцев или последствия общего наркоза.

Доктор Скудодер прикрыла его ноги одеялом.

— Мы оперировали сегодня после полуночи, прошло всего несколько часов, и вы должны еще чувствовать себя как в угаре. Немного дезориентированным. Постарайтесь об этом не думать и чуть-чуть поспать.

— Постараться об этом не думать?! Что у меня полноги не хватает? И что мне прикажете делать? Считать овец?

— Вы потеряли только три пальца.

— Я их не терял. Это вы их отрезали. Я требую их назад.

— Мыслите позитивно. Мы остановили гангрену. Вероятно.

— Вероятно? Что значит «вероятно»?

— «Вероятно» — значит вероятно. Мы не можем гарантировать, что это произошло, но есть действительно высокая вероятность, что мы ее остановили.

— Высокая вероятность? Я лишился трех пальцев ради высокой вероятности?

— Медицина пока неточная наука, она вся состоит из вероятностей и попыток их увеличить или уменьшить. Ампутировав вам три пальца…

— Уменьшив мою ногу.

— Уменьшив вашу ногу, мы увеличили шансы на то, что удастся сохранить оставшееся.

— Но если все сводится к шансам, то чем отличается больница от ипподрома?

— Не знаю. На ипподроме, наверное, четвероногих больше.

Флирт отвернулся от доктора Скудодер к стенке и уткнулся в подушку. Он не хотел, чтобы она видела, как он плачет. Настольная лампа бросала резкие тени на складки занавески, окружавшей его койку. Вдали слышался дружный хрип из гериатрического отделения, сообщавший ночной дежурной, что никто там пока не помер. По крайней мере, доктору Скудодер хватило такта не задавать, когда он очнулся от наркоза, традиционный проверочный вопрос: «Сколько пальцев вы видите?»

— Постарайтесь уснуть, — сказала она, захватив свой стетоскоп и с колдовским шелестом исчезая за занавеской. Флирт изучал узор теней на задернутой занавеске. Он смотрел, пока не уснул, и спал, пока не увидел сон. И что это был за сон! Ему приснилось, что занавеска колыхнулась, потом задергалась, будто кто-то пытался через нее проникнуть. В разрезе занавески появилась рука с длинными, ярко-красными ногтями. Рука медленно отодвинула ткань, открыв испещренное тенями голое плечо и ключицу, а затем и лицо Мерсии. Одевшейся для убийства. Или для возвращения к жизни, кому как больше нравится. Два белоснежных полукупола ее грудей вздымались из тугого черного корсета, как из ажурно зашнурованного фонтана, а выше ее шея ослепительной беломраморной башней вела к лицу с поблескивающими чернично-темными губами. Флирт судорожно сглотнул, опустив взгляд на ее талию, на ее черную юбку, плотно обтягивающую изгибы и выпуклости ее бедер и ног, словно бы целиком заглоченных тонкокожей анакондой. И на черном подоле — разрез, единственный стремительный росчерк ошеломляющей белизны ее ног, летящий снизу вверх к талии, слишком высоко, чтобы там могли быть надеты какие-нибудь трусики. На минуту Флирту показалось, что тысяча саксофонов в клубах дыма выводит медово-тягучую мелодию для стриптиза. Волк внутри него сцепил лапы, словно собравшийся свистнуть тюлень, а его глаза выскочили из орбит и что-то сплясали на ночном столике. Флирт пытался придумать, что сказать, но в голову почему-то приходили только звуки пыхтения, да фраза «вау-у-ва-у-ву-у-ум».

Мерсия подошла к нему, поигрывая бедрами, как никогда не делала раньше, полузакрыв глаза и молча вздыхая, и все линии и обводы ее тела источали эротические волны, словно каждое движение каждой его части доводило ее до экстаза, немыслимого вне наркологического отделения на пятом этаже. Мерсия рукой пробежалась по его ноге, острым ногтем прочерчивая дорожку к его паху. Рука остановилась, нежно замерла в умопомрачительной, на волосок, близости от его гениталий. Мерсия смотрела ему в глаза, завораживая его своими длинными черными ресницами.

— Считай, что я пришла, — сказала она, сделав паузу и прикрыв глаза, — узнать, как у тебя дела.

Это было безумие. Это был сон, но Флирт ощущал все так явственно, ощущал, как слова с трудом протискиваются через глотку.

— Со мной все в порядке. Ты же знаешь, — пожал он плечами.

— Держишься молодцом? — подняла бровь Мерсия и всем телом легла на него сверху Все было таким реальным, таким осязаемым, но мысль о том, что он спит, наполняла его ощущением одновременно всесилия и тщетности. Он был во сне, но и в полном сознании, поэтому в своем мире он стал подобен Богу, он мог управлять им, как пожелает, мог сделать все, что захочется, не боясь, что кто-то его одернет. Что бы он ни сделал, какой бы покорности себе ни потребовал, это не имело никакого значения. Его глубинные инстинкты, его высвободившееся «оно», могли провести его через все пучины порока, и это ничего не значило. Но, опять же, это не значило ничего. Если ничего нет, к чему тогда и хлопоты? Он совершит все нужные телодвижения, затратит силы и так далее, и чего ради? Ничего не достигнет, ничего не получит, никуда не придет. Он опять проснется и ничего не получит, никуда не придет, мир останется прежним, а сам он будет тем же грустным клоуном без пальцев на ноге, каким был, когда засыпал. Если не еще печальнее из-за такого до обиды волшебного сна. Ее груди тесно сдавили его, и он почувствовал, что попал пенисом в переплет.

И вот тогда. Да и хрен бы с ним, подумал он. Почему бы нет? Не каждый день можешь делать все, что хочешь, с такой фантастической женщиной. В конце концов, это его сон, а не чей-нибудь. Положив руки на плечи своей грезы, он нежно осадил ее вниз. О, да! Если бы все сны были похожи на этот! Можно плыть, плыть и плыть в этой лодке и никогда не возвращаться к реальности. Флирт на мгновенье заподозрил, что на него мог так подействовать медикамент для общего наркоза, и удивился, почему всю жизнь избегал наркотиков. Это же так приятно. А руки его грезы все гладили его, она постепенно набирала скорость.

— Боже! — простонал Флирт. Он никогда не разговаривал и не стонал во время секса, хотя ему всегда этого хотелось. Стыдливость и необходимость таиться от мамочки в формирующие привычку ранние годы его карьеры в мире большого секса лишили его страсть звуковой дорожки. Но сейчас это был его сон, его фантазия, его праздник, и он имел полное право кричать, подвывать и стонать, сколько душе угодно. Темп движений нарастал до безумия, и Флирт понял, что думать уже не в состоянии. Мерсия приподнялась на коленях и была, кажется, уже везде, всюду проникая своими губами, пальцами, бедрами, грудью. Флирт зашелся в неотвратимом, необоримом, долгожданном порыве, который сначала нарастал где-то внутри и который он всеми силами старался задержать, растянуть наслаждение приближающегося оргазма как можно дольше. Но остановить его уже было нельзя.

— Боже! — вскричал Флирт. — Да! Да! — орал он. — Нет! Нет! Нет! — стонал он. — О! О! О!

Он вскидывал могучий пах вверх и вперед, с каждым разом сильнее и глубже, пока все клеточки тела не напряглись в высшей точке подъема, и тогда он, застыв в спазмах оргастической агонии, выбросил, испустил, исторг, изверг и начал падать, а падая, крикнул богам:

— ДА! — закрыв глаза и опустошив себя, излив этот поток, этот океан, эту чайную ложку своей любви.

В изнеможении Флирт вяло приоткрыл глаза. Бра горело. Проморгавшись от слез, он постепенно различил осуждающее лицо сиделки, стоявшей в разрезе занавески. Грубое пробуждение, если только он уже проснулся. «У-упс», — подумал Флирт, с тягостным разочарованием понимая, что волшебный сон все-таки кончился. Наверное, он кричал во сне. Смущение волной затопило его, и он глуповато улыбнулся. Затем, чтобы попробовать прикрыть все предательские влажные пятна, Флирт быстренько сдвинул ноги вместе и был окончательно ошарашен, обнаружив, что под одеялом у него кто-то есть.

Конечно, сны то и дело оказываются правдой. Просто в силу закона больших чисел. Тем не менее, учитывая, что к большинству снов это не относится, кажется не слишком понятным, зачем вообще просыпаться. А стоит вспомнить все эти футуристические грезы, идеалистические прогнозы научно-фантастических комиксов и юмористов в пятидесятых годах! Но мы уже вступили в третье тысячелетие, а все еще не живем по двести лет, у нас нет ни биоракетных двигателей, ни автомобилей с искусственным интеллектом, которые сами бы решали, по какой дороге ехать, с какой скоростью, и какое кино вы будете смотреть в дисплее шлемофона.

Несмотря на это, в двадцать первом веке для автомашины стоимостью два миллиона фунтов не покажется фантастикой применение некоторых дополнительных мер безопасности, помимо фиксирующих ремней, надувающихся подушек и встроенного «теста на алкоголь». В самом деле, стандартный «бентли» модели «Continental GT» имеет тормозную мощность 550 лошадиных сил, охлаждаемые дисковые тормоза, электронную систему предотвращения блокировки колес фирмы «Бош» и при экстренном торможении со скорости свыше ста шестидесяти километров в час способен остановиться, пройдя путь чуть больше ста девяноста метров. Это если шофер не спит и жмет на тормоза. Иначе все может кончиться гораздо раньше.

В «бентли» секретных служб не предусмотрены спецсистемы на случай таких прозаических опасностей, как сморивший шофера сон, чего просто не может произойти в организации, тренирующей своих агентов бодрствовать и оставаться начеку по неделе кряду. Имеются в нем, однако, контактные датчики на рулевом колесе, которые отслеживают состояние водителя, поднимая тревогу при длительном отсутствии давления на баранку. Умная машина предполагает, что водитель находится без сознания, и это, опять же предположительно, вызвано действиями проникшего в салон противника. В такой ситуации машина немедленно принимает защитные меры. Первым делом она тормозит, проходя путь чуть менее ста девяноста метров и стараясь, чтобы потенциальные убийцы с заднего сиденья вмазались в пуленепробиваемое лобовое стекло. После остановки дверцы распахиваются, уши раздирает вой сирены, а глаза слепят хаотические вспышки всевозможных ламп.

Две пары широко раскрытых покрасневших глаз дико уставились в пространство. Повсюду сверкали разноцветные молнии, и два мозга тщетно пытались сориентироваться, сообразить, кому они принадлежат, куда попали их хозяева, и почему их тела рвутся на лобовое стекло с такой силой, что от ремней безопасности на коже выдавливаются специфической формы синяки. В конце концов машина остановилась, и на обмякшие тела стала действовать только нормальная сила тяготения, бесцеремонно откинувшая их назад на спинки кресел. Дверцы распахнулись, ужасающе выла сирена. Барри первым восстановил способность мыслить, потому что она была у Барри практически неуязвимой благодаря своей примитивности.

— Заткнись! — бессмысленно закричал он на приборную доску. — Заткнись, скотина!

Перегноуз, зажав ладонями уши, посмотрел через заднее стекло. Они стояли на средней полосе автострады, а сзади быстро приближались ярко горящие фары. Питер заорал:

— Включи огни, закрой дверцы!

Собственно говоря, снаружи «бентли» и так переливался огнями точно рождественская елка. Приближавшаяся банда в лимузинах Европейского парламента, кочевавшая между Страсбургом и Брюсселем, уже останавливалась, чтобы почесать в затылках и составить депутатский запрос о безопасности на дорогах.

Барри, услышав наконец Перегноуза сквозь рев сирены, рванулся к дверце водителя. Питер захлопнул свою, и в тесном пространстве звук стал просто оглушающим. Они тыкали во все кнопки, щелкали всеми рычажками, стучали по каждому сантиметру приборного щитка, но сирена продолжала буравить им мозги. Тогда, не в силах ничего придумать и разъярившись от инстинктивно выброшенного в кровь адреналина, Барри сделал единственную вещь, на которую еще был способен. Яростно нагнувшись, он стукнул лбом в рулевое колесо. Барри приласкал баранку «шотландским поцелуем» — жестом агрессивным и бессмысленным по отношению к технике, для него настолько же мудреной, как были столярные работы в школе. Но, по счастливой случайности, именно это и нужно было сделать для отключения системы. И с той же внезапностью, с какой сирена включилась, она умолкла. Теперь слышен был только мягко воркующий мотор «бентли», да звон в ушах. Барри надавил на педаль газа, и машина снова помчалась по дороге.

— Ну, — сказал Барри, — и что это было за гадство?

— Не знаю. Я спал.

— Не знаете? Это же ваша поганая машина! — Тут Барри припомнил, в чьем обществе находится. Перегноуз входил в высшую лигу криминального братства, поэтому Барри осторожно добавил: — Разве нет?

— Нет. Зачем мне машина? Я даже водить не умею.

Только сейчас Барри сообразил, что машина, наверное, краденая. Поэтому они и ехали в город, где нет машин. Кто догадается искать ее там? А потом ее куда-нибудь переправят. Или поедут грабить банк. Гангстеры часто грабят банки. На его физиономии расплылась понимающая ухмылка.

— А, понял, — сказал Барри. — Теперь я знаю, в чем тут фокус. Я понял, на кого работаю.

Барри рассуждал просто. Грабить банк. В машине пять мест, значит, четверо войдут в банк, а Барри будет ждать их за рулем. Он бормотал:

— Трое наших уже там.

Перегноуз, все еще оглохший от сирены, не разобрал последнюю фразу.

— А с нами будет пять, — продолжал Барри.

Тут Перегноуз переспросил:

— Что-что?

— БЛИН-С-НА-МИ-ПЯТЬ! — по слогам отчеканил Барри.

Перегноуз, который запустил пальцы в уши и отчаянно ими крутил, чтобы выковырять эхо громогласной сирены, выдернул пальцы и уставился на Барри. Питер мало что расслышал, кроме «понял, на кого работаю», а потом, он был уверен, шло какое-то молодежное ругательство и «на МИ-пять!»

Да, недооценил он проницательность этого невежественного юноши. Барри — самородок, у него хорошо скрытый природный ум. Явно у него есть способность копать в самых неожиданных местах, копать глубоко и докапываться до таких вещей, которые другие предпочли бы не извлекать на свет.

— Ни звука, — угрожающе выдохнул Перегноуз, — о том, на кого мы работаем. Ни одному человеку. Это дело совершенно секретное. Если что-то выплывет, я, сами понимаете, должен буду вас убить. — На самом деле ему ни к чему было напрягаться, стараясь запугать Барри. Воображение Барри уже все за него сделало.

Машина врезалась в полосу тумана, и на лобовом стекле заплясали блики дорожных фонарей; они пересекали ярко освещенный мост через бурлящий неспокойный Рейн.

— Предлагаю, — сказал Перегноуз, — чтобы не дать друг другу уснуть, рассказывать истории, как пилигримы Чосера.

— Что за банда? — осведомился Барри.

— Какую-нибудь смешную историю знаете?

— Знаю анекдот про мошенника и монашку, которая путала слова.

— Это не тот, где она перепутала, за что хвататься — за мошну или за мошонку?

— Вы его слышали, — слегка разочарованно сказал Барри.

— Просто догадался.

На три минуты покачивание, потряхивание и подрагивание прекратились. Слишком раннее утро, чтобы через оконные шторы в купе просачивалось что-нибудь, кроме призрачно-бледных бесцветных лучей. В неожиданно наступившей тишине Миранда приоткрыла глаза и с удивлением увидела Фердинанда. Он улыбался.

— Сим-салабим, — прошептал он.

Любимая моя. Берегись этого момента, этого рассвета. Пока клюешь носом, кто-то следит за поплавком. В утренней дреме. Есть опасный момент неполного пробуждения ото сна, когда правда притаилась как в засаде. Он подобен сильнейшему опьянению — мысли, о которых ты думаешь, что думаешь их про себя, на самом деле говоришь вслух. Если бы Ультра тоже только что проснулся, даже он мог бы на мгновение утратить самоконтроль в теплых зовущих объятиях Миранды. Но он проснулся за тридцать километров до Цюриха и дожидался пробуждения Миранды.

Миранда утонула в его глазах и прошептала:

— Я тебя люблю.

Сонно прикрыла глаза и еще минутку дремала. Потом вдруг вскинулась и с неподдельным ужасом впилась взглядом в Фердинанда.

— Ты, — запинаясь, спросила она, — ты это слышал?

Фердинанд покачал головой и сказал:

— Это какие-то люди на платформе, мы в Цюрихе.

Миранда умиротворенно закрыла глаза и придвинулась к нему поближе.

Освальд О’Шейник проснулся как от толчка. Он лежал в кровати, рассматривая свои персиковые, блестящие, собранные в безукоризненные складки нейлоновые занавески, и улыбался. Еще не рассвело, но тиканье часов и ошеломляющая дерзость его снов заставили его проснуться. Сегодня придет его час, всеми печенками почувствовал О’Шейник. Сегодня придет час, когда он кого-нибудь уволит и войдет в пантеон суперменеджеров.

Миранда Браун зашла слишком далеко. Сначала она взяла моду опаздывать по утрам, несмотря на все предупреждения, а потом просто исчезла в обеденный перерыв, не побеспокоившись вернуться и отработать оставшиеся часы. Теперь можно законно, справедливо, мужественно ее уволить, и каждый на Втором этаже будет смотреть на это с почтением и трепетом. Они узнают, что его рука подобна карающей Божьей деснице. Не стоит шутить с Освальдом О’Шейником. И слух дойдет до богов из высшего руководства, которые сделают пометку, чтобы не забыть пригласить его на обед в свой зал заседаний. Ведь это человек с большим будущим, человек, умеющий управлять, он железной рукой выстраивает не знающую сбоев, высокодоходную структуру. Человек, который сможет однажды возглавить весь бизнес. И все это начнется сейчас. Сегодня.

Слова всемогущего божества. Бога Второго этажа. «Я — Освальд О’Шейник, менеджер менеджеров, всемогущий, взгляните на дела рук моих и трепещите». Бог, не скованный цепями условностей и милосердия.

Бог привстал, чтобы взять ручку и записать эти слова, но не успел он сесть, как громкий лязг и острая боль в запястьях остановили его.

— Дорогая? — тихонько позвал он. — Дорогая, ты проснулась?

Темный силуэт его спящей жены под кучей покрывал слегка шевельнулся.

— Дорогая? — опять начал он. — У тебя ключ от наручников?

Миранда была чрезвычайно далеко от увольнения. Фердинанд по-прежнему держал свои карты при себе, а ей до обиды хотелось, чтобы он выложил их на стол, раскрыл свои козыри, рассказал ей, что ждет их двоих. Если это будут просто блудливые выходные для продавщицы и крупного бизнесмена, почему у них до сих пор стыдливо прикрыты задницы? А если это действительно романтическая прелюдия к блаженству на всю жизнь, почему он не может быть чуточку откровенней? Он слишком робок? Торгует живым товаром? А вдруг он — какая-то замаскированная разновидность «настоящего джентльмена»? Когда отчаянно хочешь увидеть картинку в целом, злит необходимость говорить о мелочах, и это становится просто утомительно.

— Чаю? — спросил Фердинанд. Они сидели в ослепительно белых простынях, все еще крахмальных из-за штиля этой ночью.

Золотистые лучи наступающего ясного дня скользили, как по волнам, по мышцам его сильной руки, которою он держал серебряную чайную ложку. Их завтрак стоял на сверкающем серебряном подносе рядом с койкой, и Миранда подумала, что все вокруг выглядит до нереальности резко, все, за исключением уклончивого и расплывчатого Фердинанда. Было в нем что-то, из-за чего хорошо сфокусированное изображение становилось нечетким.

— Да, спасибо, — рассеянно сказала она, с уколом ностальгии вспоминая свои утренние рвотные сеансы, которые всегда ненавидела. Они совсем не казались уместными в этом новом мире, где завтракают на серебряных подносах. Оказалось, кстати, что завтрак и сам по себе способен избавить ее от этой привычки.

Фердинанд, наполняя ее чашку прозрачной бронзой чая, свивавшейся в резную, гладкую и твердую, словно бы стеклянную струю, смутно чему-то улыбался.

— Молока?

— Спасибо, нет, — ответила Миранда, быстро проведя свободной рукой над своей чашкой.

— Ты хорошо спала?

— Да. Очень. А ты?

— Как бревно.

— Хорошо. — Миранда не могла себе представить, о чем тут еще можно говорить, они могли с тем же успехом весь остаток дня просто смотреть в окно. Темы для разговора не просматривалось, даже какой-нибудь до ужаса банальной, хотя прямо под ними, под поездом скрежетала железная хроника войны и смерти, событий, столь значительных, что они повлияли на судьбы народов, громыхая в снопах искр и в пламени.

— Похоже, славный выдастся денек, — сказал Фердинанд на том месте, где в последние дни великой войны проехала в капитулировавшее отечество тысяча контуженных австрийских солдат, мертвых, но еще не прекративших жить.

— Да. Похоже. Даже как-то жалко, что мы заперты в поезде. — Здесь восхищенно раскрывшие рты с ортодонтическими скобами подростки, люди нового рейха, упаковавшие в свои разноцветные рюкзаки наивность, смотрели в окно на эти же деревья, сжимая в руках билеты внутренних линий, и видели, как уплывает вдаль их бледное отражение и их невинность.

— Да, жалко. — Ни на сантиметр севернее, ни на миллиметр южнее, именно здесь медленно опускающиеся вагоны, украшенные золотыми полосками с рельефом свастики, громыхали в сторону Женевы — в мечтах о Третьем рейхе, о новом мировом порядке и о скором избавлении от немытых пассажиров.

— Правильно. — Стоя в тесноте, со стекающими по ногам экскрементами, человеческий скот ехал к далеким газовым душевым.

— И сколько ты будешь заниматься этой хренотенью?

— Пардон?

— Послушай. Я не для того бросила работу и поехала через весь континент в поезде с совершенно незнакомым человеком, чтобы разговаривать о погоде и чувствовать себя такой же нужной, как второй язык во рту.

Фердинанд понял, что проигрывает завоеванные позиции и битву за ее сердце. Теперь нельзя просто ехать, предоставив поезду сглаживать напряженность; придется немножко поработать самому. Подключив свое самообладание, он приблизился губами к ее лицу.

— Разве второй язык во рту, — спросил он, целуя ее, — не бывает кстати? — и проник языком меж ее губ.

Миранда вытолкнула его язык назад.

— Со вторым языком не получается разговаривать правильно.

— Мы разговариваем неправильно? Почему ты так думаешь?

— Ты всегда заставляешь меня говорить. Задаешь вопросы, и ничего не рассказываешь о себе самом. Честно говоря, я не понимаю, я еду с самым застенчивым человеком в мире или с самым засекреченным!

— Что ты хочешь услышать?

— Нет, что ты мне хочешь рассказать?

— Я не знаю, — пожал плечами Фердинанд.

Миранда вскочила и бросилась к дверям купе. Она принялась перетряхивать чемоданы в поисках подобранной с безукоризненным вкусом одежды.

— Думаю, я лучше проведу время, если сойду на следующей остановке.

— Она будет на вершине горы.

— Значит, оттуда откроется прекрасный вид, — сказала Миранда, складывая небесно-голубое платье.

— Что? Что ты хочешь от меня услышать?

— Я ничего не хочу от тебя услышать, — крикнула Миранда из своего купе. — Ну, ничего, что ты сам не хотел бы рассказать. Хотелось бы немножко узнать, ну, не знаю, о том, кто ты такой, что с тобой было в прошлом, как ты стал человеком, который способен пригласить совершенно незнакомую девушку в романтическое путешествие.

Ультра, прислушиваясь, как она одевается, начал повторять про себя шпионскую биографию «Фердинанда». Она вязла в зубах, словно официальный некролог. И тогда он сделал необычную вещь — решил ее развить и дополнить. Чем-нибудь достаточно безобидным. Ничего такого, что угрожало бы раскрыть его засекреченное настоящее лицо, но что-нибудь правдивое из его прошлого. Какую-нибудь быль. И тем самым он на краткий миг вырвался, впервые со времен отрочества, из паутины, которую так аккуратно плел вокруг себя вею свою взрослую жизнь.

— Знаешь, моя старшая сестра, она меня просто ненавидела. — Фердинанд смотрел в какие-то дали, словно специально созданные для тех, кто хочет выглядеть настолько взволнованным собственными россказнями, что якобы не в силах больше ни на чем сфокусировать взгляд. — Я был еще ребенком. Я был любимчиком семьи, на которого направлена вся забота и все внимание, и это ее бесило. Она выучилась давать мне тумака, очень больно, и, не успевал я заплакать, визжала нашей няне, что я ее шлепнул, так что меня наказывали. Она воровала разные мелочи и складывала их мне под подушку. И вот однажды, когда ей было, должно быть, около тринадцати, а мне восемь… были каникулы, и она за завтраком объявила, что утром пойдет в Южный Кен[27]. А я уже немало слышал об этом «Южном Кене», оттуда мама приносила торты, и я знал, что там есть магазины, и много всяких развлечений и всего интересного, это было волшебное место для восьмилетнего мальчика, и я очень, очень хотел туда попасть. Поэтому я спросил ее, можно ли мне тоже пойти с ней, и, конечно же, она сказала, что нельзя. А я просил, я ее умолял, и в конце концов мама сказала ей, что она должна взять меня с собой. Потом мама сама ушла за покупками. Сестра разозлилась и сказала, что никак не сможет взять меня с собой, потому что ее очередь мыть тарелки, и ей нельзя уходить, пока она это не сделает, а она как раз накрасила ногти, так что несколько часов не сможет заняться тарелками. И знаешь что?

— Что? — спросила Миранда, уже стоявшая в дверях в платье, которое в восторге к ней прильнуло и легкой дымкой ласкало ее фигуру.

— Я встал на стул и вымыл тарелки. Я их отскреб и надраил, вытер насухо, и я сложил их, сделал стопку сверкающей чистотой посуды, и показал ей, и спросил: «Теперь мы можем, можем мы пойти в Южный Кен?» А сестра снова уселась читать свой журнал, оглядела меня и сказала, что пойти мы не сможем, потому что мама велела ей прибраться в своей комнате, прежде чем уходить из дома, а ей сейчас совсем не хочется этим заниматься. И знаешь, что я тогда сделал?

— Ты убрал за нее в комнате?

— Я подмел в ней, я расставил все на места, я сложил ее одежду; вытер пыль, даже прошелся по полу пылесосом. Когда я закончил, это была совсем новая комната. И я показал ей ее комнату, а она стала шарить ладонью под кроватью, чтобы найти пыль, и казалась очень огорченной, что я так хорошо все убрал. А я продолжал приставать к ней: «Теперь мы пойдем в Южный Кен? Пойдем?»

— И вы пошли?

— Нет, потому что она тогда сказала, что никуда не пойдет с таким неряхой, и велела мне надеть мой воскресный костюмчик, который я ненавидел. Там был галстук и шершавый воротник, и я в нем выглядел полным кретином. Но я надел его и позволил ей расчесать мне волосы на этот идиотский прямой пробор, так что они прилипли к голове как две мокрых тряпки. И вот в таком идиотском виде я все канючил: «Пожалуйста, пойдем, пойдем в Южный Кен!»

— Скажи, что вы пошли.

— Ну, в конце концов она надела пальто, и мы спустились по лестнице к входной двери, и уже вышли, стояли на верхней ступеньке крылечка, когда она сказала: «Ну, пока, тебе можно только досюда». Я так и застыл, и спросил: «Как это только досюда?» Знаешь, у меня уже слезы текли по щекам. А она так глянула на меня и говорит: «Я пошла, а тебя оставляю здесь». Я заревел: «Я хочу пойти в Южный Кен. Ты обещала. Ты обещала взять меня в Южный Кен». А она взяла и пошла прочь, оставив меня реветь на крыльце. Через полквартала она остановилась, повернулась ко мне и крикнула: «Болван, ты живешь в Южном Кене!» И убежала за угол.

В сентиментальной тишине пятисот тонн металла, мчащихся по кованым железным фермам со скоростью ста километров в час, Миранда вскинула взгляд на Фердинанда:

— Это правда?

Хотя все чувствительные сенсоры, которые только есть у женщин и которые называются интуицией, уже дали ей утвердительный ответ. Слишком много горечи звучало в слове «сестра», когда он рассказывал.

— Нет. Ни слова правды. Я люблю свою сестру, она любит меня, и мы будем жить долго и счастливо.

— Бедняжка. — Миранда, улыбаясь, зашла в купе и села рядом с Фердинандом. Она целовала его, а он целовал ее и обнаружил, что видит в этом какой-то особый смысл. Высказанная вслух правда приносила с собой загадочное чувство освобождения. Он вспомнил об истине, которая делает людей свободными[28], зная, что такого рода вздор используют, когда нужно разговорить человека, чтобы он выдал секреты. Но малая доля правды повредить не может. Ведь она не вражеский шпион, не агент Коминтерна, который станет его шантажировать. Нет, Ультра, она была чем-то гораздо более опасным для тебя, она была невинной жертвой.

По утрам озеро Леман[29] долго спит, окутанное серо-голубой дымкой, которая не рассеивается, пока солнце не дотянется тусклыми лучами до самой восточной оконечности гор. Тогда как по волшебству шпили церквей, купы деревьев, скалы и парусные лодки являются из ночного небытия, материализуясь в живописном пейзаже, так и просящемся на холст. Перегноуз лишь восхищенно вздыхал, глядя на открывающуюся с петли горной дороги над Лозанной нескончаемую панораму серебристого озера, возникшего из-под утреннего тумана. Эти красоты могли бы тронуть душу самого низменного из созданий и превратить в поэта любого хоть сколько-нибудь утонченного человека. Барри поскреб у себя в заднице, мощно отхаркался, опустил боковое стекло и плюнул в голубые дали. Порыв злокозненного горного ветра из страны кантонов отправил мокроту в точности по обратному адресу, и потеки зеленых соплей залепили Барри лицо.

— С добрым утром, — оживленно сказал он, поворачиваясь к Перегноузу и размазывая на лице липкую грязь с помощью рукава. — Так вы уже проснулись?

— Где мы?

Барри скосил взгляд на дорожную карту и ухитрился три раза сменить полосу движения, прежде чем вопль Перегноуза заставил его снова посмотреть вперед.

— Как раз подъезжаем к какому-то Монтриюксу.

— Монтре, цветок на берегах Женевского озера. Мы в Швейцарии?

— Да, границу перемахнули, даже не заметили. Вы спали.

— А вы всю ночь провели за рулем.

— Нет, я останавливался соснуть после границы. Мы не выбились из графика?

Перегноуз взялся за карту, посмотрел на нее, потом глянул на часы. Они продвигались гораздо успешней, чем он ожидал. Они могут приехать на место даже раньше срока. Улыбнувшись Барри, он заметил, что белки глаз у юноши испещрены красными прожилками, а зрачки сжались в булавочные головки.

— Думаю, мы заслужили кофе, — сказал Питер. — Заедем-ка в Монтре.

Барри послушно повернул урчащий «бентли» вправо, и они спустились в просыпающийся город.

Словно темное боа, струящееся по покрытому яркими бликами рельефному телу экзотической стриптизерки, въезжая в мрачные, сырые туннели и вырываясь из них на солнечный свет, «Восточный экспресс» двигался то внутри, то поверху, то вокруг гор и пропастей австрийских Альп.

А внутри, в любви, в движении, в объятьях, в соприкосновении, в тесноте, в интиме купе, в темноте и на свету метались Миранда и Фердинанд. И говорили. О, как они разговаривали. О великом и о мелочах. Словно бы Фердинанд своим правдивым рассказом выворотил камень обмана из плотины у моря доверия, и слова хлынули потоком. Впервые они понимали друг друга, впервые им было хорошо вместе. Фердинанду оказалось удивительно приятно не вспоминать заученные строки «биографии», а Миранда была счастлива, что снеговик тает. Даже молчание было уютным В конце концов они поднялись, привлеченные обеденными шумами, звоном подносов, запахами копченостей, а потом, когда за окном серые скалы проносились вплотную к вагону, да горные потоки стремились по своим усеянным валунами каменистым руслам, Миранда отвернулась от этой безмолвной картины и перехватила взгляд Фердинанда.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Нельзя ни о чем не думать. Ты имел в виду «займись своим делом, надоеда».

— Нет, я так не думал.

— Так о чем же ты думал?

— Тогда я думал просто о том, какая ты красивая, — наконец сказал Фердинанд, — и как мне повезло. Повезло, что встретил тебя, что пришел в этот магазин, сел в тот вагон метро. Я думал, что в сущности ничего о тебе не знаю, но почему-то, откуда-то я тебя знаю. Я могу заглянуть тебе в глаза и все понять, тебе не нужно делиться со мной своими мыслями, они видны в твоих глазах. Когда я в них гляжу, ты их не опускаешь, не щуришься, не увиливаешь, ты смотришь честно и открыто, ничего не утаивая.

Миранда засмеялась.

— При всей этой честности и открытости я даже туманно не смогу объяснить, почему я здесь оказалась. По-моему, просто сердце мне подсказало. Но я не знаю, что ты во мне видишь. Может быть, если бы у меня было меньше времени на раздумья, я бы столько не спрашивала себя: почему? Я бы просто радовалась этому. Жила этим.

— Итак, единственная проблема у нас возникает из-за размышлений.

Они улыбнулись друг другу, а поезд въехал в тихий колокольный звон, несущийся от коровьих ботал. Они улыбнулись одновременно, зная друг про друга, что каждый думает, будто бы взял верх в разговоре. И зная, что нащупали общую струнку, ту, которая зазвенела, когда они впервые встретились. А если для них звенит одна и та же струна, они похожи, они не такие далекие одинокие миры; у них есть надежда.

Вертикаль страсти Теория заговора

Природа, требующая удовлетворения похоти, подчинения диктату генов, оказалась обуздана этой особой культурой, которую трубадуры и прекрасные дамы специально создали и развивали для того, чтобы остаться в живых, а не пасть от удара меча своего сеньора.

Сердце влюбленного трепещет, он мало ест и мало спит, потому что боится исполнения своих желаний, ведь это грозит ему смертью, и все же чресла его пылают от страсти. Французы даже в наши дни называют кульминацию совокупления la petit mort. Маленькая смерть.

Теперь мы, наконец, можем ответить на наш вопрос. Это размежевание чувственности и чувства произошло из-за страха, и более того, страх — неотъемлемая составляющая любви.

Именно поэтому я считаю, что тогда-то и была изобретена любовь. Был сделан всего один шаг, следствием которого спустя века стали все наши романтические представления о любви. Задумаемся о том, какая грандиозная культура создана вокруг этой шутки, этой игры, в которую тогда начали играть, назвав ее любовью. Прошло уже восемь столетий с тех пор, когда еще можно было просто предаваться по указке своих генов плотским утехам, не имея нужды приукрашивать суть надуманными словами и понятиями. В ту эпоху, до сотворения «любви», если вы чувствовали зов плоти, вы точно знали, чего хотите. У вас не было смятения чувств, непонятных сердцебиений, мучительных сомнений, вас не сбивали с толку миллионы наставлений, запутывающих дело, называющих его любовью, требующих, чтобы вы вели себя так, как предписывает культура, а не так, как велит вам природа. Когда вы хотели совокупляться, вы знали, что хотите совокупляться.

Теперь, через восемь веков культурного пресса, мы все верим в галантность и ритуалы ухаживания, но где-то внутри мы по-прежнему ощущаем те же первобытные позывы. Можно ли удивляться, что наши головы, наши сердца, сами наши души жестоко страдают от этого несоответствия, этого раскола, этой раздвоенности?

И тогда определение, которое искали те два карикатурных персонажа, я бы сформулировал так: «Любовь — это… похоть, обманутая обществом».

Слишком долго над нами тяготела эта изобретенная для угнетения «любовь». И хотя кто-кто, а лично я в последнюю очередь предложил бы всем нам просто пойти и заняться сексом с кем хочется, я тем не менее убежден, что мы, если бы здраво оценили, полезна или вредна «любовь», смогли бы относиться к ней более рационально и больше не позволять ей порабощать нас, словно средневековому феодалу.

Спрашивается, почему же и каким образом это иго держится так долго?

К этому я и перехожу.

ЛЮБОВЬ СУТЬ ИЗВРАЩЕНИЕ.

Или по меньшей мере абсолютно неестественна. Это создание рук человеческих; нам внушили, что мы переживаем ее, тогда как мы просто не вполне понимаем и пытаемся подавить свои естественные чувства, рожденные похотью. Внушили за долгие столетия выработки условных рефлексов с помощью нашей культуры.

Прежде чем рассматривать последствия этого гипноза, позвольте мне вкратце описать цепочку умозаключений, которые приводят к столь примечательному выводу.

Во-первых, единственная составляющая любви, для которой мы имеем хоть что-то похожее на свидетельства ее естественного происхождения у homo sapiens, суть стремление спариваться, заниматься сексом и производить потомство, продолжая наше генетическое восхождение к мировому господству. Назовем такое стремление похотью.

21 Поразительные мысли

МИРАНДЕ ПРИШЛА В ГОЛОВУ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ.

Это, видите ли, было связано с тем, куда она попала. Причем я не имею в виду драматические обстоятельства, я имею в виду чисто географическое местонахождение. Конечно, бывают такие мысли, которые приходят в голову ни с того ни с сего, но большинство из них слишком ленивы и гнездятся в определенных местах, выжидая появления какой-нибудь головы. Мысли любят околачиваться в темных закоулках, будто грабители, высматривающие одинокого прохожего. А вы такого не замечали? Например, целая банда мыслей скапливается за выходной дверью, готовясь напасть на вас, не успеете вы на три шага отойти от дома; как известно, верховодят среди них мысли: «А ключи я взял?», «Ох, дождь все-таки пошел!» и «Хорошо, что сегодня не забыл застегнуть ширинку… или забыл?!»

В известных точках земного шара теснятся легионы мыслей, жаждущих ворваться в свободную голову; около Тадж-Махала любой может встретить мысли: «Не очень-то похоже на открытки», «Не на этой ли скамейке сидела принцесса Диана?», «Господи, как же здесь жарко!» и «Сколько тут безногих нищих на одного туриста?», а ведь еще множество прочих назойливо требует к себе внимания.

Но есть, есть места, которые представляют собой строго запретную зону для мыслей, зону, закрытую для размышлений. Телестудии, где проходят реалити-шоу, — одно из мест, куда мысли не смеют просачиваться; как и кабинеты чиновников, столики для двоих и весь Белый дом.

Итак, многие мысли плохо переносят путешествия и предпочитают избрать своим домом какое-то определенное место. Возьмем, скажем, мысль «противоположности сходятся». Один, знаете ли, из тех занудных парадоксов, которые любят выдавать физики. Любят они их, конечно же, исключительно за то, что видят в них надежду для себя в своем отчаянии. Какой же застенчивый, затюканный, прыщавый, зажатый, тупоумный одинокий физик в очках с толстенными линзами не хочет, чтобы это оказалось правдой? Не хочет поверить, что сможет привлечь свою противоположность? Ему остается либо это, либо какой-нибудь безумный замысел захватить власть над миром. Я точно не знаю, но разве магнит не сколлапсирует внутрь самого себя, если его противоположные концы действительно так сильно притягиваются друг к другу? Разве на самом деле противоположности не оказываются полярно противоположными?

Полагаю, если вы с кем-то на дружеской ноге и представить себе не можете, что он такое в вас видит, эта идейка о противоположностях неплохо помогает заморочить голову самому себе. Я имею в виду, что Миранда и Фердинанд были полными противоположностями, но их тянуло друг к другу. И пусть один из них делал это по приказу, а другая настолько пропиталась романтическими страстями, что не поняла бы, что невозможное невозможно, даже ударив лицом в чистейшей воды грязь. Впрочем, должен признать, что, какими бы противоположными они друг другу ни казались, у них все равно было между собой гораздо больше общего, чем у меня с Мирандой. Прежде всего, одинаковыми у них были 99 процентов биологического материала, а к концу следующей главы — и того больше. Оба они снабжали пищей свою пищеварительную систему и очищали кишечник сходным образом, и даже оба любили конкурс песни «Евровидение»; не думаю, правда, что им удалось это друг о друге узнать.

Однако противоположности сторонятся друг друга, в этом и заключена их суть. Моя физическая противоположность — огонь, и к огню меня тянет не больше, чем еретика. Но с вами мы вместе проводим время, моя история становится вашей, мы одинаково существуем в мире ваших мыслей, и я люблю вас (думаю, это правда). Это как-то даже смущает, согласны? Но вы прочитали мою историю до этого места, и мы схожи, потому что я стал частью вас, вашего сознания. С Мирандой проблема состояла в том, что она, хотя и выбрала меня и часто вглядывалась в меня, всегда словно бы витала мыслями где-то вдалеке, она никогда не читала меня так, как вы. Там не было той сосредоточенной задушевности, какая возникла у нас. Торопливые непонимающие взгляды — вот, в сущности, и все, чего я удостаивался. Но если никогда не знал ничего другого, это ужасно похоже на любовь. Так что, может быть, и неправильно говорить, что до вас у меня была другая читательница; скорее — до вас у меня могла быть другого рода читательница. Может быть, она бы больше походила на вас, если бы не этот Фердинанд.

Противоположности сходятся, только когда их притягивает друг к другу любопытство. Если вы и захотите переспать с кем-то, совершенно на вас непохожим, жить вы предпочтете с таким же человеком, как вы сами. Но миф о притяжении противоположностей, при всем своем неправдоподобии, не умирает, поскольку это удобная банальность, на которую можно ссылаться всякий раз, когда противоположности сходятся достаточно близко, чтобы с любопытством обнюхать друг друга. Вот почему я, Миранда, Фердинанд, Перегноуз, Барри, как и куча романтиков до нас, очутились в месте, ставшем для этого парадокса «противоположности сходятся» вотчиной. Нет, это не лаборатория искусственного оплодотворения и не «Служба знакомств Квазимодо для генетически обреченных», как вы, наверное, подумали, — нет, это изречение нигде не приходит людям в голову чаще, чем на берегах Венецианской лагуны в городе Местре на северо-востоке Италии.

Ме-с-с-тре. Попробуйте произнести это слово без цыкающего презрения к слившейся с городом деревне и без насмешливой жалости к жителям.

Через Местре или мимо него ежегодно проезжают со всей возможной быстротой два миллиона туристов, и каждому неожиданно приходит в голову одна и та же мысль при виде эстетической противоположности, которую Местре собой являет. Город Местре можно назвать уродливым, но уродливым только в том смысле, в каком Майкла Джексона можно было бы назвать слегка чудаковатым, а соус чили, поданый flambe, в пламени горящего ракетного топлива, — теплым. Если Венеция — это красота каналов, то город Местре — это уродство канализации: смердящий, облепленный мухами, разлагающийся; пересеченные варикозными автодорогами унылые промышленные зоны, грязные путепроводы, железнодорожные тупики с ржавыми рельсами и мусор, отбросы миллиарда отдыхающих, понемногу сжигаемые, так что в средиземноморское небо извергаются клубы жирного черного дыма. Город, состоящий из одних окраин; строго утилитарная, постоянно расширяющаяся индустриальная пустыня, приспособленная под жилье для перемещенной бедноты, для вытесненных дороговизной, но привязанных работой к побережью бездомных изгнанников из соседнего города. Ведь за илистым берегом с пятнами мазута, за полосой прибоя с ее презервативами и пластмассовыми бутылками, меньше чем в двух километрах через волны лазурной лагуны, прямо на виду у своих невольных эмигрантов расположена жемчужина Адриатики. Достаточно близко для того, чтобы любой ощущал идущий от него магнетизм, там высится неземной образец совершенства, самый красивый памятник Возрождения, который, как и многие другие привлекающие туристов достопримечательности, слишком хорош для своих коренных жителей. Там стоит сама Серениссима, Венеция.

Два города соединяет единственный узкий мост. Здесь автомобильная и железная дороги сходятся и рядышком идут на скопление венецианских островков, в эту столицу романтики. Когда «Восточный экспресс» вырвался из зловонного смога, окутавшего Местре, и помчался по мосту, Миранда и Фердинанд посмотрели на мятущиеся воды лагуны с тем чувством облегчения, которое испытали и все остальные пассажиры, с какой-то совершенно иррациональной благодарностью за то, что поезд не остановился в Местре. Они попивали шампанское и разглядывали на стекле следы первых тяжелых капель ливня, когда громовой раскат возвестил о начале традиционной средиземноморской бури, что, кстати, было весьма сходно с тем, как святой Марк вообще основал Венецию.

Миранде пришла в голову поразительная мысль.

— Противоположности сходятся, — задумчиво проговорила она, глядя в окно поезда. С минуту, пока дождь еще не совсем залил стекло, она вертела головой влево-вправо, сравнивая изысканность с безыскусностью, божественное зодчество с архитектурным убожеством.

«Противоположности сходятся», — подумали все остальные направляющиеся в Венецию пассажиры.

«Противоположности сходятся», — подумал Фердинанд, глядя на автомобильную дорогу рядом с рельсами и с улыбкой заметив на ней темно-зеленый «бентли»; шедевр автомобилестроения мчался в город, где нет дорог. Но ведь машина была просто запасным вариантом, мерой предосторожности; как бы ни мала была вероятность, но если Фердинанду придется нейтрализовать Миранду и быстро исчезнуть из города, она должна его ждать в укромном месте. Однако Перегноуз прекрасно уложился в график, возможно, он не так неуклюж, как кажется. Фердинанд посмотрел на Миранду, девушку, чье сердце он должен либо разбить, либо прострелить, прежде чем наступит завтрашний рассвет. Она сосредоточенно старалась одновременно охватить взглядом город, куда направлялась, и город, из которого они выехали. От этого уже рябило в глазах, и Фердинанд отвернулся в сторону расплывающихся под дождем задних огней «бентли»; правда, он не мог видеть, что в машине не один пассажир, а двое.

«Противоположности сходятся», — рассеянно подумал Перегноуз, глядя на Барри, хмурящего свои мощные неандертальские брови на дорогу впереди.

«Противоположная сторона дороги», — подумал Барри. «Противоположная сторона дороги, держаться противоположной стороны дороги», — вынужден был он все время напоминать себе. Он включил дворники, как только начался дождь, и стекло моментально превратилось в мозаику извивающихся змеями силуэтов. По крыше разом забарабанили тяжелые струи, и дворники уже волнами сбрасывали воду с лобового стекла. Когда даже итальянские автомобилисты сбавили скорость под ударами стихии, Фердинанд перестал различать «бентли», ушедший вперед в тумане брызг из-под колес.

— И все могло бы быть прекрасно, — сказал Фердинанд обернувшейся к нему Миранде. — Хотя и так по-своему романтично, правда?

— Любой, — ответила Миранда, — кто считает дождь романтичным, явно никогда не жил на Голдхоук-роуд, в доме, где на полу требуется расставлять под протечками больше мисок, чем на пикнике для скучающих домохозяек.

— О, — сказал Фердинанд, стараясь выглядеть слегка задетым.

Миранда слышала произносимые ею слова, и понимала, что слова эти — не ее; это речи Мерсии, ее рассуждения. Легкий намек на превращение ее мечты в реальность заставил Миранду возводить вокруг себя барьеры и стены, чтобы не утратить ощущение устойчивости бытия. И хотя стены эти были как театральные декорации, толщиной с бумажный лист, готовые упасть от малейшего дуновения ветерка, она чувствовала себя обязанной в роли романтической героини сохранять хотя бы видимость здравомыслия. Пока она не будет абсолютно уверена, что этот мужчина испытывает по отношению к ней хотя бы десятую долю того, что она испытывает по отношению к нему, она скроет правду о танцах под дождем на тропическом острове с мужчиной из рекламы «Баунти».

За завесой ливня наплывал большой синий указатель с надписью «VENEZIA». Белая на синем надпись все замедляла свое приближение, и наконец поезд, с какофонией коротких взвизгов и протяжных стонов, замер. Залязгали открывающиеся двери, и только тогда Миранда пронзительно ощутила, что она действительно в чужой стране, в неизвестности, вдали от дома. Это ощущение проникало в ее сознание вместе с восхитительно непривычным звуковым фоном снаружи. Стук дождя по стеклянной крыше каждой платформы, мелодичность выкрикиваемых иностранных имен, отдаленный перезвон колоколов, журчание водосточных труб, гомон приехавших и встречающих, ноющий «ма-а-ма» ребенок, гнусавые объявления по радио, гудение моторов, и о чем там взывает какой-то романец, пританцовывая, кидаясь к каждому выходящему пассажиру и поднимая табличку с надписью фломастером: «ВЛЮБЛЕННЫЕ».

Чтобы помочь Миранде выйти через узкую дверь, протянул свою худощавую загорелую руку стройный черноглазый проводник. Очутившись на платформе, Фердинанд, поддерживая под локоть, сразу повел ее вдоль вагонов, через лабиринт из обнимающихся родственников, лотков с чипсами, штабелей багажа и курящих между ними проводников. Выйдя на ступеньки вокзала, Миранда вынуждена была остановиться, просто чтобы перевести дух. Вот оно: Венеция, какой она ее себе представляла, Венеция как на картинах, как на открытках, Большой канал, купол собора, катера с водителями в белых фуражках, человек в полосатой футболке под двумя большими зонтами, продающий соломенные шляпы, и другой, торгующий мороженым.

— Пойдем! — Фердинанд со смехом вытащил ее под ливень.

Они перебежали через пустую площадь. Тонкая одежда Миранды стала тяжелой, липла к телу, терлась о затвердевшие соски, промокла насквозь, когда они еще не проделали и полпути к каналу. На белокаменной набережной Фердинанд, не сбавляя скорости, прыгнул и приземлился прямо на деревянную палубу водного такси. Обернувшись к Миранде, он обхватил ее за талию. Она склонилась вперед и вниз, а он бережно опускал ее в катер. Миранда медленно снижалась, словно тонула в его глазах, колодцах завораживающей ясности, очищенных струями дождя, бившими ему в лицо. На веках бриллиантами в диадеме застыли крошечные капельки, а по скулам текли весенние ручейки. Как только ее ноги коснулись палубы, Фердинанд и Миранда кинулись в обшитую лакированной коричневой фанерой кабину, где Фердинанд кивнул сидящему там человеку в белых туфлях, белых носках, белой рубашке, белых шортах и белой морской фуражке.

— Такси? — спросил его Фердинанд.

— Si[30], — кивнул тот.

— Il Palazzo Gritti, per favore, faccia presto, non vede che la Signora e bagnata![31] — сказал тогда Фердинанд на таком чистом итальянском, что Миранда на всякий случай ущипнула себя за задницу. Если этот ее огромный аэростат сдуется от прокола, значит, она спит.

— Ci giurerei[32], — ответил человек в белом, выходя из кабины. Они уселись на диванчики с отполированной до блеска кожей, а с кормы сдавленный хрип мотора пронесся над водами, и катер вырулил на середину канала. Когда он зарывался носом даже в малейшую волну продолжающейся бури, брызги летели через открытые дверцы кабины.

— А как насчет багажа?

— О нем позаботились. Может быть, он будет на месте раньше нас.

— Боюсь, я не привыкла путешествовать таким образом, — вздохнула Миранда. — Если за тебя обо всем позаботятся, то что делать в отпуске? Если не надо беспокоиться, что твой багаж заслали в Мурманск, то чем вообще занять время?

Суденышко зарылось во встречную волну, затем в другую, еще более свирепую, внезапно опрокинув Миранду в объятья Фердинанда. Он помог ей удержаться на ногах и выпрямиться.

— Ты права, существует опасность расслабиться, — сказал Фердинанд, а катер резко повернул, чтобы разминуться с гондолой, которая стремительно отчалила от набережной. На этот раз Фердинанда бросило на Миранду, так что он немилосердно боднул ее в голову.

— О-ох, — сказала она, ощупывая нос. Катер перевалил через гребень волны, усиленной отражениями от стенок сузившегося канала, а Фердинанд навалился на Миранду, прижав ее к окну кабины, через которое ее лицо смотрелось как белая сплющенная лепешка.

— Почти на месте, — бодро произнес он, отталкиваясь от нее.

Миранда оторвала щеку от стекла с громким хлюпающим звуком.

— Отлично, — сказала она.

Вдруг взревел мотор, и катер рванулся вправо. Миранда взглянула туда, там снова был большой канал, на противоположном берегу вздымался огромный купол собора, статуи святых облепили его, как декоративные пиявки. С украшающими его стены, порталы, колонны и башенки волютами, архивольтами и прочими завитушками, он показался Миранде самым изумительным из виденных ею зданий. Для знатока архитектуры, выращенного в муниципальном жилом районе и получившего образование в школе Шепердз-Буша, это было потрясением.

Фердинанд покосился на открытый от восхищения рот Миранды.

— Очень красиво, это стиль барокко, как свадебный торт, — сказал он, прибегая к истертому штампу и надеясь, что слово «свадебный» сгустит романтическую атмосферу, которую он старательно нагнетал.

— Нет, — сказала Миранда, не отводя глаз от красоты. — Это как будто… это похоже на задницу после настоящего фитнеса, везде, где надо, крепкую как камень, с идеальным загаром и втиснутую в сплошь ажурные, кружевные трусики с фестончиками. Это грандиозно.

— Ладно, тебе придется к этому привыкнуть, — сказал Фердинанд, — это вид из нашего окна.

Пока он говорил, мотор заурчал на реверсе винта, и катер замедлил ход. Рядом с ними, на ближнем берегу канала, около которого зыбился на волнах их катер, качаясь вперед-назад и влево-вправо, располагалась тихая, изящно устланная красными коврами пристань под белым полотняным навесом. За ней вдоль берега выстроились ресторанные столики с букетами цветов, а над ними возвышался в своем ренессансном великолепии отель «Гритти-Палас». Название было запечатлено большими золотыми буквами на стене из розоватого кирпича. Белые мраморные окна задавали в композиции фасада свой пространственный ритм, будто знаки в нотном письме. Миранда попыталась угадать, где их окно.

Их таксист бросил швартов человеку на пристани, тоже одетому в безукоризненно белую униформу. Он услужливо предложил Миранде руку, помогая шагнуть на ступеньки. Осыпаемые любезностями, вежливыми приглашениями, приветствиями и льстивыми комплиментами, Миранда и Фердинанд проследовали с пристани к регистрационной стойке, к лифту и в свой номер, и только там, закрыв дверь и оставив белых униформистов снаружи, почувствовали они себя наедине друг с другом. Словно бы они избавились от окружающего мира, погружаясь в море своей страсти. Он обнял ее своими сильными мужскими руками, а она не отрываясь смотрела в его глаза. Затем, когда его лицо приблизилось к ее лицу, и его губы — к ее губам, а от их промокшей одежды в горячих объятьях пошел пар, Миранда стала увертываться.

— Извини, я сейчас не могу, — сказала она, отлепившись от него и заметив его озадаченный взгляд. — Я до смерти хочу пи-пи, а то вся эта вода и дождь, и… и ты не знаешь, где это?

Подобно тому, как от страсти положено пылать, а не потеть, остаются еще определенные вещи, которые, несмотря на всю эмансипацию и феминизм, девушки по-прежнему не хотят делать при посторонних: например, пить пиво большими кружками, чесать у себя в промежности и рыгать как тяжелый грузовик на подъеме. По мнению многих, в том числе Миранды, отращивать волосы под мышками, на публике питаться тем, что не было полностью обезжирено, и пахнуть чем-то, отличным от французских ароматов, прекрасный пол тоже не имеет права. Мочеиспускание, конечно, является одним из тех действий, которые настоящая леди совершает абсолютно бесшумно. Однако, поскольку она лишь чуть присела над унитазом из сиенского мрамора, поток урины резонировал оглушительно, подобно комнатной Ниагаре. Если бывают убийцы настроения, отбивающие всякую охоту кое-чем заниматься, то раздававшийся грохот водопада следовало бы считать высокопрофессиональным киллером.

Но у Фердинанда на уме было убийство другого рода. Пока Миранда зависла над унитазом, застыв от смущения и напряженно прислушиваясь к любому звуку извне, пытаясь оценить общую акустику помещения, Фердинанд крадучись прошелся по комнате в поисках места, где мог бы спрятать свой полуавтоматический пистолет «сильвер хоук» двадцать второго калибра. Он не хотел носить оружие с собой. Что может быть хуже, если девушка вдруг кинется тебе в объятья, а в результате окажется, что ты просто сразил ее своим пистолетом? Согласно «Букеру» — инструкции МИ-5, хитроумно спрятанной под суперобложкой одного из последних лауреатов премии Букера по тем простым соображениям, что возить с собой отмеченный критикой роман, не вызывая подозрений, может каждый, а вот читать и даже раскрывать его все равно никто не станет, — согласно «Букеру», лучшим местом для хранения нелегального снаряжения всегда будет чужой багаж. К сожалению, у Миранды багажа вообще не было, поэтому Фердинанд решил спрятать пистолет на дне чемодана с платьями, который ей подарил.

Миранда бесшумно подтерлась и выпрямилась. Она тихо-тихо натянула трусики и прислушалась, затаив дыхание. Как ей теперь вернуться и возобновить объятья? Какая может быть романтика после пятибалльного шторма, вырвавшегося из ее мочевого пузыря? Она ничего не слышала, кроме пульсирующей в ушах крови. Слышал он или нет? Это уже невыносимо. Миранде вдруг захотелось выбраться из этого отеля, немедленно перейти к следующей главе. Сняв мокрую одежду, она открыла дверь ровно настолько, чтобы высунуть голую руку до локтя, и сказала как можно грубее:

— Не мог бы ты передать мне что-нибудь сухое, во что одеться? Что-нибудь подходящее, если мы обедаем здесь, в отеле, или мы куда-нибудь пойдем?

— Думаю, куда-нибудь выйдем, — ответил Фердинанд, одной рукой извлекая длинное бархатное платье и открытые туфли на высоком каблуке, а другой втискивая пистолет на дно чемодана. Он набросил платье на вытянутую руку Миранды, повесил туфли ремешками на пальцы и проследил, как все это исчезло за дверью ванной.

Только надев платье и туфли, Миранда взглянула на свое отражение в высоком, от самого пола до потолка, зеркале. И ей пришлось еще убеждать себя, что стоящая там женщина — она сама. Платье, сужаясь, облегало ее ноги так, будто она была глянцево-черным пером, балансирующим на остро заточенном кончике. О, что можно было бы написать таким пером! Миранда преобразилась: платье, заграничный город, «прыжок веры» совершен, мечта стала реальностью, цель почти достигнута; где-то по пути продавщица, размахивающая гигиеническими прокладками, превратилась в… ну, можно сказать, в даму. Даму, в самый неподходящий момент писающую с шумом пожарного гидранта, но даму, которую раньше она могла только воображать себе, добравшись страницы этак до двухсотой своего любовного романа. Миранда решила не допустить, чтобы занозой засевшее смущение испортило ей вечер. Она распахнула дверь ванной, являя миру примадонну, которой стала…

— Что ж, перед ужином надо что-нибудь выпить, не так ли? — сказала она, быстро проходя к двери номера.

Из отеля они вышли под дождь. Миранда тесно прижалась к Фердинанду, укрываясь с ним одним плащом, и они побежали.

Ливень был такой сильный, что струи шипели на камнях мостовой. Несмотря на непогоду, большинство пассажиров парома собрались на левом борту, чтобы полюбоваться на чудо, вид которого сейчас не портили вечные туристы, попрятавшиеся от дождя. Так площадь выглядела еще эффектней — подсвеченная оранжевыми уличными фонарями, из темноты она казалась театральной сценой, ждущей выхода актеров. Первый акт, камни блестят желтым и нежно-розовым, свет играет с тьмой там, где колонны и окна покрыты серо-голубыми тенями. Даже вымокший Перегноуз посматривал вдаль между приступами рвоты, и невольно замирал, сглатывая слюну, при виде этого зрелища, сюжета столь многих полотен. При его несколько покровительственном отношении к Ренессансу это неожиданно яркое видение, возникшее над бурлящими темными водами, показалось Питеру пылающим, озаренным чистейшим, бриллиантовым пламенем. Один лишь Барри едва глянул на этот великолепный архитектурный фейерверк, гордость города. Он в одиночестве стоял над грузовой палубой, любуясь на мерцающий внизу «бентли». Ему в первый раз удалось по-настоящему рассмотреть обводы машины, восхищаясь ее как бы набычившимся кузовом, форма которого все-таки не раскрывала ее подлинную мощь, и опьяниться сознанием того, что держит в руках ключи от этого чуда. Барри вспомнил хорошо знакомый ему клуб в Эссексе, где одно только обладание такими ключами гарантировало в любое время года классный секс на всю ночь. Барри нажал кнопку на ключах, с громким щелчком включив противоугонную систему «бентли». Неожиданный звук и сверкнувшие огни заставили многих стоявших на мостике незамедлительно обернуться, чтобы выяснить, кто оторвал их от лицезрения дивной феерии. Барри самодовольно улыбнулся и отключил сигнализацию, снова направив ключи на машину театральным жестом. Две самые загорелые, самые сногсшибательные итальянские девицы, о каких только мог мечтать Барри, посмеиваясь, подошли к нему.

— Это ваша машина, да? — спросила та, что повыше, широко распахивая ресницы.

— Да, просто одна из моих игрушек.

Девушки насмешливо улыбались, они умели отличить шофера от хозяина.

— О, вы большой человек, у вас должен быть большой дружок.

Они отвернулись и ушли, давясь от хохота.

— Она моя, — взвыл Барри, — вот смотрите, — и еще раз нажал на кнопку.

Мирно травящий за борт Перегноуз услышал этот третий подряд сигнал и вспомнил лекцию Фердинанда о машине. С трудом подняв и повернув голову, он констатировал, что шестилитровый двенадцатицилиндровый двигатель «бентли» с ревом завелся, колеса, брызнув водой, пробуксовали на мокрой от дождя палубе, прежде чем взять разгон. Питер перевел взгляд на пассажирскую палубу, где Барри стоял рядом с двумя девицами; он тянул к машине руку с ключами, а глаза его расширялись от ужаса.

— Нажми еще раз, — завопил на всю палубу Питер, но Барри был в ступоре. Питер беспомощно смотрел, как «бентли» ценой в два миллиона фунтов, первоклассная боевая машина, разогнался до восьмидесяти километров в час, проехав три метра от места стоянки до начала передней аппарели парома. С этого момента все, даже капитан, видели, как «бентли» мчится вверх по аппарели со скоростью свыше ста двадцати километров в час и, достигнув ста пятидесяти на ее верхнем конце, продолжает свою траекторию в воздухе, по направлению к грозовым тучам. На фоне островной церкви Сан-Джорджо Маджоре машина очертила грациозную дугу, как бы повторяя в небе линию купола. Двигатель бешено ревел, колеса отчаянно и бесполезно крутились, «бентли» почти завис неподвижно в точке кульминации и, после великолепной драматической паузы, медленно наклонился вниз, начав пикировать в черную как смоль воду. Затем, с едва заметным всплеском, самая совершенная боевая машина, разработанная за последние сто лет британским Министерством обороны, исчезла под сомкнувшимися волнами. С приближающегося парома было видно, как она медленно опускается на дно, задние огни призрачно просвечивали сквозь темные воды. Все взоры обратились на Барри, который по-прежнему стоял с открытым ртом и казался полностью парализованным. Руку с ключами он все еще протягивал к пустому месту на грузовой палубе, где совсем недавно стоял самый прекрасный из зверей на четырех колесах. Через секунду Барри рухнул в обморок, выпавшие из руки ключи зазвенели на нижней палубе. Перегноуз, почувствовав приближение еще одного, глубинного извержения рвотной лавы, поспешно занял свою позицию у борта.

Вертикаль страсти Теория заговора

Если отказаться от социально навязанной нам неверной трактовки древних образцов «любовной» поэзии, мы, собственно, не имеем реальных свидетельств того, чтобы любовь, как мы понимаем ее сегодня, существовала ранее двенадцатого века. Следовательно, мы можем утверждать, что не «любовь», а похоть правила миром, который был, по сути, сугубо мужским миром. Коль скоро один из полов вынужден безоговорочно подчиняться воле и сексуальным желаниям другого пола, не возникает никакой нужды в любви, которая, как мы отмечали, есть лишь модель поведения, связанная с похотью, но в конечном счете только оттягивающая акт ее удовлетворения, коитус.

Затем в истории грянули небывалые социальные перемены, существенно повлиявшие на распределение власти между полами; в итоге властные полномочия получил слой образованных аристократок, которые не совсем были к этому готовы, и которым не хватало слов или привычки для прямого выражения собственных половых влечений и генетических потребностей продолжения рода. Они жаждали заявить о своих потребностях и все же боялись удовлетворять их, поскольку в таком случае их почти наверняка ждала смерть. Оказавшись в этой ловушке, они выявили и до предела заострили различие между половым влечением, то есть похотью, и половым актом, то есть совокуплением. И на этом отточенном лезвии меча они принялись играть в изобретенную ими игру, логически парадоксальную и семантически противоречивую. Это безумие они назвали «любовью».

Именно они стояли у истоков культуры разграничения потребности и ее удовлетворения, разграничения голода и пищи, культуры, которая здравствует и по сей день. Это культура, старающаяся до бесконечности задерживать и откладывать момент удовлетворения, момент соития, кульминации, оргазма.

В наш язык вошли слова «роман», «романтический», даже «романс», так как их изобретение первоначально существовало исключительно на романских диалектах (протоязыках) этих «любовных дворов», где и была впервые очерчена «правильная» модель поведения и под чьи дудки мы до сих пор танцуем.

Итак, опираясь на аргументацию, изложенную в предыдущих главах, мы приходим к тому выводу, что «любовь» по сути есть противоестественная, искусственная, синтетическая, пластмассовая эмоция, созданная руками человека, точнее, женщин.

Мы рассмотрели, почему сотворение любви стало необходимым и почему прототипы современных государств в эпоху феодализма были заинтересованы в ее сохранении; но как ситуация выглядит сегодня?

Если бы я рассказал вам о режиме, который вынуждает свой народ голодать, лишает законопослушное население сна, душевного равновесия, здравомыслия, всех прав человека и собственности; который навязывает подданным суровый и непостижимый социальный строй, соблазняет их иллюзией счастья, но наказывает всех, кто не сумел его достичь, жестокими пытками и даже доводит наименее способных до самоубийства; который осуществляет строжайший «надзор за мыслями», не дозволяя никакой свободы, никаких отклонений; который заставляет массы в часы бодрствования тревожиться за свое будущее, доводя их до нервного истощения, подталкивает граждан совершать у всех на глазах самые унизительные глупости, чтобы выставить их на посмешище; который требует, чтобы люди откровенно высказывали все наболевшее, все самое сокровенное в длинных, мучительных, терзающих душу письмах, написанных кровью сердца, а потом берет эти интимнейшие исповеди, хохочет над ними, разглашает их, с упоением повторяет их и рвет их на части, — если бы я рассказал вам о таком режиме, этой диктатуре, фашистском государстве, вы бы ни минуты не сомневались. Это тирания, сказали бы вы.

Нет, ответил бы я, это любовь.

Если бы любовь была естественной и все эти муки и издевательства были бы заложены в самой основе нашего бытия, то ее можно было бы счесть одним из тех прискорбных побочных эффектов существования, с которыми нужно просто примириться и терпеть их; ведь приходится же мопсам мириться с тем, что из-за довольно неестественной близкородственной селекции они теперь от природы страдают нескончаемым слизевыделением и навеки обречены испускать такие похабные звуки, что даже непонятно, из какого отверстия они раздаются.

Если бы любовь была естественной, ее тиранию следовало бы тоже признать естественной.

Всем тиранам необходимо такое признание, признание, будто бы иного просто не дано, ведь Природа — высшее начало, с ней не поспоришь. Если что-то естественно, то оно есть и будет, и не может быть изменено. Поэтому любовь, как и все тираны,

22 Все будет идеально

ОНИ СЛОВНО ПЛЫЛИ ПОД ВОДОЙ, СКОЛЬЗИЛИ ПО ДНУ, они бежали по стеклянным площадям и темным пустынным улочкам, разбивая ногами радужную пленку на поверхности луж и слыша лишь приглушенное эхо своих шагов. Фердинанд вел Миранду через тесный лабиринт истерзанных временем, крошащихся кирпичных стен, стараясь быстрее перебегать вздыбленные мостики и замедляясь в укрытых от дождя местах. Вдоль, вдоль и снова поворот, в крошечную подворотню, укрытую от дождя. Здесь, в сухом и темном проходе, где двоим не разминуться, Фердинанд взял Миранду за руку и быстро повел в дальний конец. Возможно, он рассчитывал, что растерянность и мрачная обстановка заставят Миранду прижаться к нему еще теснее. Увы, Миранда была слишком занята констатацией того факта, что даже в центре романской культуры подворотни все равно пахнут мочой. Они свернули еще куда-то, и Фердинанд, наконец, остановился. Он стянул накрывавший их с головой плащ, посмотрел на темный дверной проем и воскликнул:

— Вот скотина!

Струи дождя теперь попадали им в лицо.

— Что? — спросила Миранда. — Кто скотина?

— Ресторан. Он закрыт.

Миранда с сомнением глянула на безликую дверь.

— Внутри там замечательно, — стал уверять ее Фердинанд. — Укромный садик, увитый лозой, и рыбные блюда, за которые можно умереть.

— Для рыб-то погода подходящая. А насчет садика не уверена.

Фердинанд выглядел сконфуженным.

— Похоже, весь город закрылся по случаю дождя.

— Пойдем, должен же быть другой ресторан, — схватив Фердинанда за руку, Миранда снова пустилась в путь.

— Другой? — возражал Фердинанд. — Ты по пути сюда видела хоть что-нибудь открытое?

Но то была ночь Миранды, и она точно знала, что все получится. Все будет идеально.

— Знаешь, это по-своему прекрасно — заблудиться в незнакомом городе. Становишься гораздо внимательней к деталям. Дома и улицы. Всматриваешься в каждое здание, чтобы убедиться, что не ходишь кругами. Ты стараешься все впитывать, чтобы сохранить ориентировку, но все равно город потихоньку поглощает тебя.

— Будто впервые в жизни увидел снег. — Миранда помолчала и огляделась кругом. — Ты представляешь, куда мы, блин, забрели?

Фердинанд покрутил головой и всмотрелся в меню.

— Но зато я знаю, что здесь есть еда; по крайней мере, с голоду мы не умрем.

Пропитанное сигаретным дымом кафе с кружевными занавесочками, в котором они сидели, сильно отличалось от «Квиклиноуза». Туманный желтый свет заполнял все помещение, как и копоть застарелого дыма, висящего в воздухе, словно мглистые водоросли в аквариуме. Фердинанд был в непритворном замешательстве по поводу того, где именно они очутились; конечно, он мог бы справиться со своим приемником глобальной навигационной системы в наручных часах, но в данный момент он предавался хандре. Ему совсем не нравилось, что он так тщательно разработал план, а в итоге все равно приходится импровизировать. Как и положено всякому прирожденному англичанину, он улучил минутку, чтобы обругать погоду.

Миранда провела его чередой головокружительных поворотов и разворотов, но почему-то ни разу не оказалась в тупике; словно бы сами боги вели ее. А потом она возникла прямо перед ними — одна-единственная открытая траттория во всей Венеции. В конце тускло освещенной красноватым фонарем улочки с закрытыми ставнями магазинов, она манила их сквозь струи ливня. Максимум романтики. Настоящая красно-белая клеенка на столах, по-настоящему угрюмый официант и только один посетитель — настоящий суровый священник. Фердинанд выглядел смущенным, но для Миранды все было идеально.

Позже.

— Мы проделали долгий путь, — улыбнулся Фердинанд.

— Похоже, дождь поутих, — сказала Миранда, рассеянно глядя через кружевные занавески.

— «Дождь мелкий каплет долго, ливень — краток»[33], — откликнулся Фердинанд. Заметив, что она повернулась и в раздумье смотрит на нетронутое тирамису, он пропищал тоненьким голоском: — Подхвати меня, подхвати меня.

— Что-что?

— «Тирамису», это переводится «подхвати меня». Это как тоник. Поднимает настроение, снимает тяжесть с души.

— Добавляет веса телу.

— И это тоже, — кивнул Фердинанд и сделал паузу, словно опуская занавес перед следующим актом. — Миранда. Я чувствую. Я чувствую, что вся моя жизнь будто преобразилась.

Миранда развернулась к нему.

— А какой она была?

— Scusi[34], — Фердинанд махнул рукой официанту, пристроившему свой объемистый живот на стойку.

— Я слышала рассказ о твоем детстве, — продолжала Миранда, схватив ложечку, как будто намереваясь выковырять из него немного правды. — Я слышала о твоих студенческих годах. Но я всякий раз тяну пустой билет, как бы ни пыталась что-то выведать о тебе теперешнем. О последних годах твоей жизни. О той важной малости, из-за которой ты здесь.

Официант, преодолев силы инерции, медленно к ним приближался. Фердинанду впервые за все время захотелось, чтобы это было обычное задание. Ужасно все становилось канительно. В обычном задании биография — не более чем вспомогательный элемент. Как правило, достаточно обозначить несколько правдоподобных деталей, чтобы подтвердить свою легенду, и не нужно рассказывать всю жизнь шаг за шагом. Среднестатистический вражеский агент не интересуется, сколько у тебя было девушек, что ты чувствовал, когда взрослел, помнишь ли свой первый поцелуй, и было ли у тебя что-то «серьезное». А при такой постановке вопроса в КГБ внедриться легче, чем в ее трусики.

— Кофе?

— Один случай из недавнего прошлого?

— Черного, да?

— Si[35], — сказал официант.

— Начинаю подозревать, что таким оно и было, — с горечью сказала Миранда.

— Я о кофе.

Миранда кивнула:

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне хоть что-нибудь, что с тобой произошло за последний год.

— Я влюбился.

— Ох, — сказала Миранда и нерешительно спросила: — И что было потом?

— Я привез ее в Венецию, и теперь она задает глупые вопросы.

— Они не глупые. Я перед тобой как раскрытая книга. Я рассказываю тебе все. А ты всегда делаешь вид, что ты искренний и откровенный, но при этом что-то, не знаю что, подсказывает, будто бы ты на ходу все это выстраиваешь.

— Я люблю тебя, — с надеждой начал Фердинанд. — Ничего искренней этого я сказать не могу.

— Так вот, откуда ты это знаешь?

— Просто знаю. Мне от этого больно. Вот здесь, — он показал куда-то на желудок.

— Может быть, это просто несварение.

— Почему тебе так трудно это услышать? Ты ведь веришь в любовь?

Миранда смотрела в свою тарелку. Ей уже хотелось плакать.

— Не знаю. Я этого не ожидала. Все выглядит правильным, но словно бы происходит это как-то неправильно. Что-то не то.

— Не то? Почему же не то? Мы вдвоем, в Венеции, и никто нам не указ, что нам делать, никто не в силах разлучить нас, а ты почему-то говоришь, а может быть, и хочешь, чтобы все пошло как-то не так.

— Все и должно пойти не так, я знаю, что пойдет. Потому что я не понимаю тебя, а пока не потеряешь, не знаешь, что у тебя есть. Я пойму только тогда, когда потеряю тебя, и я просто не представляю, что мне тогда делать.

— Да что это за идиотская логика? — Фердинанд, помолчав, дал ей время самой задуматься, что же такое она сейчас сказала. — Значит, должно быть так, что парень встречает девушку, потом расстается с ней, снова встречается, верно? Вот только где я об этом уже читал? Ах да, в каждом идиотском бульварном романе. Ладно, пусть так и будет, Миранда.

Фердинанд посмотрел на часы. Через несколько часов он должен добиться от нее признания в любви до гробовой доски, иначе придется срочно искать для нее эту доску. Он правда не хотел бы прибегать к крайним мерам. В игре должна быть какая-то справедливость. Ему обязательно хотелось выиграть по всем правилам. Если она хочет романтический сюжет «встреча-расставание-встреча», она его получит. В приливе артистического вдохновения Фердинанд внезапно встал, взмахнул руками, сбил на пол официанта с его драгоценной ношей кофе и заорал:

— Ты хотела узнать, как все может пойти не так! Так я тебе покажу, сука чокнутая! — Фердинанд бросил несколько евро визжащему от ожога официанту и выбежал на улицу.

Миранда секунду сидела, а потом тоже встала, извиняясь перед ругающимся официантом. Выбежав на улицу, она посмотрела налево и направо, но Фердинанда нигде не было видно. Идеально, подумала она, просто идеально.

Дождь действительно перестал идти, и камни мостовой сверкали, как сплошная серебряная дорожка. Да и хрен с ним, с этим онанистом, подумала Миранда и решила не искать его. Она направилась в одну сторону, пошла совсем в другую, передумала и повернулась, шагнула, но в конце концов пошла в противоположном направлении. Заблудиться так заблудиться. Улицы были пусты, дорогу спросить не у кого. Она чувствовала злость, была слегка навеселе, и ей не хотелось утруждать себя мыслями о своем маршруте. Это романтическое приключение, и откуда-то она знала, что не в последний раз видела Фердинанда, что все еще будет хорошо.

Как только она в первый раз свернула за угол, Фердинанд вышел из тени подъезда и двинулся за нею. Он выжидал, чтобы она слегка запаниковала, прежде чем объявиться ей. Пусть немного испугается, пусть почувствует облегчение, увидев его, когда он придет спасать ее из лабиринта. Правда, у Миранды не было настроения пугаться. Спящий город был слишком восхитительным, а ночной мрак ее только интриговал.

После нескольких сотен поворотов, бесчисленных мостиков и, по подсчетам Фердинанда, пяти полных кругов, Миранде показалось, что она узнаёт место, где уже была раньше. Дорожка, которая вела ее от канала, упиралась в темную дверь и сворачивала вправо. Дверь была очень своеобразной, она выглядела так, словно ее сорвали с петель в какой-то средневековой крепости и повесили здесь с абсолютным безразличием к стилю, истории и окружению. Толстое дерево пересекали черные полосы кованого железа. В дверь на высоте человеческого роста был врезан прикрытый створкой глазок размером со щель от почтового ящика, а на маленькой табличке внизу было написано «El Suk» и мелким шрифтом «Discoteca». Никаких заманчивых огней оттуда не сияло, и рядом не висело постеров «Праздничная ночь для леди». Просто темная дверь. Миранда постучала. Никакого не было смысла так одеться и никуда не пойти.

Щель приоткрылась, и на Миранду уставились два глаза.

— Si? — сказали там.

— Хай, — улыбнулась Миранда. — Я немножко заблудилась и…

— Inglese?[36] — прервали ее.

— Я англичанка.

— У нас нет мест.

— Пожалуйста, может быть, я смогу просто узнать дорогу… — Щель захлопнулась. Миранда постучала сильнее. Глазок вновь открылся.

— Si? — глаза, кажется, ее не признали.

Миранда просто улыбнулась. Другой голос внутри спросил:

— Chi e?

— Una donna. Sola, — ответил смотревший и отвернулся.

— Sola?

— Si.[37]

Тяжелая дверь со скрипом отворилась, и крупный мужчина в феске пригласил ее войти. Другой, с головы до ног одетый в арабскую одежду, сидел позади, рядом с побулькивающим кальяном.

— Отлично, — сказал он таким тоном, будто уже закончил половой акт.

— У меня нет денег, — сконфуженно призналась Миранда.

— Для всех леди сегодня бесплатно, — ответил он, слегка поклонившись и указывая на лестницу, ведущую вниз, где играла музыка. Пластмассовые светильники над лестничным маршем излучали оранжевый свет. Миранда вдруг подумала, что здесь может быть вечер в стиле семидесятых, а потом, с нарастающим ужасом глядя на стены, покрытые старым оранжевым вельветином — декоративный прием, последний раз встречавшийся в Одеоне Фелтхама в 1982 году, — она поняла, что здесь, скорее всего, каждый вечер был вечером в стиле семидесятых, как раз с семидесятых годов и начиная.

Еще ее слегка встревожило то обстоятельство, что клуб пустовал, если не считать бармена и мужчины средних лет в полосатой рубашке и с ярко-красным платком вокруг шеи. Увидев, как она спускается, он поманил ее к себе, и Миранда, столько наволновавшаяся за последние два дня, обнаружила, что бесстрашно к нему подходит. Если он и торговец живым товаром, он, безусловно, самый потешный из них. С залысинами, с брюшком и с тонким багровым носом, он был очень-очень пьян.

— Ah, — сказал он, когда она подошла достаточно близко, чтобы слышать его сквозь шум музыки. — Una bella donna[38].

— Где? — спросила Миранда, поворачивая голову.

— Вы.

Она снисходительно улыбнулась.

— Я Гвидо.

— Миранда.

— Я гондольер.

И не успела Миранда ничего сообразить, как очутилась в самом средоточии таких чар соблазнения, по сравнению с которыми Фердинандовы цветы, дорогие платья, экспрессы и роскошные отели умерли бы со стыда. Через пять минут она чувствовала, что понимает Гвидо, что он искренне дорожит ее мнением, что она много для него значит. Он изливал свою душу с искушенной безыскусностью. У него было достаточно жизненного опыта, чтобы отнести Миранду к определенной категории — людей, которые считают себя обязанными перед теми, кто вызвал у них сочувствие и участие. Расскажи им, как ужасна твоя жизнь, и в своем слепом эгоистическом высокомерии они решат, что могут ее исправить. Поэтому Гвидо расписывал мучительную жизнь гондольера: бесконечные вокальные упражнения, хронические травмы и усталость от гребли, вечная неуверенность в заработке и, что хуже всего, необходимость возвращаться домой в Местре. Все, разумеется, вранье от начала до конца. Миранде стало очень-очень его жалко, ее изумляло, что она может найти у себя больше общего с этим пьяным немолодым итальянцем, чем с Фердинандом. Ладно, к черту уже Фердинанда. Заносчивый, фиксированный на задержке фекалий, избалованный мальчик из частной школы. Если он не может ничем с ней поделиться, она не хочет иметь с ним ничего общего.

Фердинанд в этот момент находился наверху и столкнулся с упрямым сопротивлением швейцара, уверявшего, что не может впустить его без пары, так как это нарушило бы тонкое равновесие числа мужских и женских особей в клубе. Фердинанд уламывал его и упрашивал, наконец, предложил мзду, но все без толку. Он решил проплыть внутрь через арку канала на боковой стене. С каждой минутой задание становилось все менее и менее приятным. Отвернувшись от дверного глазка, Фердинанд пренебрежительно бросил:

— Ладно, тогда сим-салабим.

Тут дверь, как по волшебству, отворилась.

— Avresti dovuto dire prima la parola d’ordine[39], — сказал вышибала.

Называйте, если хотите, это удачей, но на самом деле это был настоящий всемирный заговор. Конечно, Фердинанд должен был остаться сухим и попасть внутрь, чтобы встретиться с Мирандой, иначе для нее все не было бы так идеально.

К моменту, когда он спустился по лестнице, Миранда убедила Гвидо доставить ее на гондоле назад к «Гритти-Паласу», и Гвидо был в достаточной степени уверен, что на пристани последует приглашение на чашечку горячего кофе. Существует ведь определенная стадия опьянения, благодаря которой в мире так много оптимистов.

— Миранда, — с улыбкой предстал перед ней Фердинанд, — я тебя обыскался.

Миранда ничуть не удивилась его появлению.

— Кто это? — Оптимизм Гвидо начал улетучиваться. — Он вам досаждает? — Он встал между Мирандой и Фердинандом.

— Он хороший, Гвидо, только чуть-чуть запутался.

— Я его не пущу.

— Послушайте, — сказал Фердинанд, — я хочу поговорить с этой девушкой.

— Женщина. Она женщина, — со вкусом проговорил Гвидо.

— Миранда? — попросил Фердинанд.

— Гвидо, это мой бойфренд.

Да, она произнесла это, «бойфренд», слово выскользнуло из ее уст, прежде чем она смогла оценить его значение. «Бойфренд», и она во все глаза смотрела, как воспримет это Фердинанд. Но он не вздрогнул, и не замер, и не побледнел, и не упал в обморок, просто стоял, глядя на нее из-за плеча Гвидо. Бойфренд. Словно бы вдруг возникла связь между ними, молчаливое соглашение. Как только он стал «бойфрендом», ссора превратилась в пустячную размолвку, которую можно будет уладить позже. С бойфрендом это «позже» бывает всегда.

Гвидо утратил хладнокровие и контакт со стойкой бара одновременно. Он сжал кулаки для драки, слишком поздно осознав, что только стойка позволяла ему держаться вертикально. Гвидо рухнул на пол, где продолжал вызывать на честный бой любого, кто к этому готов.

— Пойдем, — сказал Фердинанд, взяв Миранду за руку, и повел ее над уже бьющимся с кем-то Гвидо и вверх по лестнице. — Мир, дружба?

— Мир.

— Любовь? — закинул удочку Фердинанд.

— Зависит от, — хихикнула Миранда застенчиво и, как она надеялась, кокетливо. Она решительно обогнала Фердинанда. Не боясь темноты, неизвестности и плещущихся вод канала, Миранда устремилась вперед. Эти чужие пустынные улицы превратились для нее в игровую площадку. Все казалось своим, домашним, совершенно безопасным. И вот это всегда останется вопросом о курице и яйце: влюбленность ли следствие наивности, или наивность следствие влюбленности? Глядя, как Фердинанд бежит за ней, Миранда с каждым новым поворотом все яснее понимала, что у него, каким бы верхом совершенства он ей ни казался, ничуть не меньше собственных недостатков, чем у нее. Может быть, он просто человек с повышенной тревожностью, бизнесмен из Сити, бегущий от своих демонов. Наверное, он искренне убежден, что влюблен, и ему просто не хватает слов это выразить. Наверное, она действительно может дать ему что-то, чего ему не хватает. Даже если у нее самой очень уж путаная философия, густо замешанная на ее чрезмерной романтичности и чрезмерном цинизме ее лучшей подруги. Все было просто идеально.

Миранда все еще бежала, смеясь, впереди Фердинанда, когда попала на мост у самой лагуны. Одним прыжком преодолела первые две ступеньки и замерла. Взглянув на следующую серую ступеньку, Миранда вдруг поняла, что та движется, точнее говоря, трепыхается. Присмотревшись, она определила форму отдыхавшей там твари с распростертыми серыми крыльями. Бабочка, гигантская, размером с птицу. Ее громадные серые крылья на мгновенье зависли, слегка подрагивая, над серой ступенькой. Почти невозможная в своей величине, какая-то потусторонняя; и фантастически, изысканно красивая, хотя и пугающе большая, с чудовищными по размеру лапками и усиками.

Фердинанд догнал Миранду и тоже увидел бабочку.

— Она прекрасна, — шепнула Миранда.

Фердинанд осмотрел насекомое.

— Игра природы, — фыркнул он.

— Кто сказал, что природы? — возразила Миранда. — Может быть, она вылетела из лаборатории по генной модификации. Но все равно она прекрасна!

— Даже если она искусственная?

— Когда во что-то веришь, это становится реальностью.

Огромные крылья захлопали, и Миранда ощутила ветерок, которым от них повеяло в тихом ночном воздухе. Когда бабочка опять притихла, Миранда рассмотрела точечные узоры, симметрично расположенные на крыльях. На каждом крыле была спираль, точно фотография циклопического циклона из космоса. И глядя на них, Миранда почувствовала, что ее затягивает, она тонет в глазах этого двойного циклона.

Молча, взявшись за руки, они шли по краю острова, воды лагуны ритмично плескались в такт их шагам. Кажется, бабочка задела какие-то новые струны в их душах. В словах уже не было нужды, они остались где-то там, за пределами, а Миранда подошла к глазу циклопического вихря, водоворота своего идеального вечера. Она чувствовала приближение момента, решающего для этой ночи, которая останется с ней на всю жизнь. Стена, вдоль которой они шли, неожиданно кончилась, завершившись белым каменным портиком. Чуть дальше обрывалась и мостовая, уходящая прямо в темную воду. Здесь волны лагуны сталкивались и смешивались с волнами Большого канала, а на другой стороне, великолепно освещенная, открывалась сказочная панорама Венеции — пустая Пьяцетта, залитый светом Дворец дожей, уходящая вдаль набережная, извилистый поток уличных фонарей, текущий к черному горизонту. Миранда глубоко вздохнула и затаила дыхание, чтобы не нарушить тишину, как будто это было возможно, как будто она была достаточно спокойна, чтобы прислушаться к очарованию раскрывшейся перед ними картины. Здесь, именно здесь, чувствовала, ощущала, знала она, все идеальное сойдется в точку, сольется и соединится.

У воды, на самом острие суши освещал сам себя одинокий фонарный столб, отбрасывая вокруг конус неяркого света, и в этом конусе они стояли и целовались. Миранда совершенно тонула в своих ощущениях, как будто и они были частью картины, такими же вечными, как море и камни, она словно бы находилась одновременно в своем теле и вне его: плеск воды, идущие от их влажной теплой кожи запахи, прикосновение к этой коже, вкус губ Фердинанда. В это время и в этом месте, в самом средоточии Миранды, она чувствовала, как они с Фердинандом впитывают, поглощают друг друга, чувствовала себя частью всего мироздания, и все мироздание было устроено правильно. Здесь, в завораживающем очаровании этого момента. Здесь, в этом кино, где камера вкруговую объезжает любовников, тонущих в глазах друг у друга.

Да, они должны были бежать под дождем, и заблудиться, и найти убогую кафешку, и затеять глупую ссору, и встретить пьяного гондольера, и увидеть фантастическую бабочку, чтобы все было идеально, все это были необходимые предусловия для этого времени и места, все это был путь к абсолютному идеалу. А теперь Миранда видела себя со стороны, в то же время чувствуя, как впитывает в себя все. Так страстно целуя Фердинанда, она поняла, насколько безоговорочно в него влюблена, и даже если это взрыв чувств, на минуту, на один вечер, на одну ночь, она будет помнить это всю оставшуюся жизнь. Вся ее жизнь была лишь прелюдией к этому моменту, все пережитое экспрессом мчало ее сюда. Время для любви, место для любви, мужчина, которого она любит, чувства, которые она любит, ощущения, которые она любит, даже себя она любила в этот момент.

Сила и страсть момента не могли не повлиять на Фердинанда. Миранда целовала его, обнимала и гладила, и он почувствовал, что в нем самом набухает страсть, достигая уровня, для профессионала, безусловно, непозволительного, даже если его профессия имеет что-то общее с проституцией. Фердинанд заметил, что подстраивается под ее ритм, скорее инстинктивно, чем сознательно, и что дыхание его участилось. Он вдруг понял, а может быть, всегда это понимал, но запрещал себе признать, что Миранда очень и очень сексуальна. Шея вспотела, а внутри острое желание заполняло его, как ненасытный голод, и тем сильнее, чем дольше они целовались. Ему отчаянно захотелось немедленно, с места не сходя, заняться с нею любовью. Он стал искать для себя профессиональное оправдание, хоть какой-то предлог для этого сексуального порыва, но обнаружил, что думать может лишь совсем не тем органом, что всегда, а другим, взявшим верх и веско стоящим на своем где-то ниже пояса. Есть ли лучший способ добиться клятвы в любви до гроба, чем любовью и заняться? В конце концов, у него на это всего-то несколько часов, иначе придется убить ее, так что все к лучшему.

Миранда, где-то в области живота ощущая растущий интерес Фердинанда к сексу, удивилась, когда он оторвал от нее губы и отстранился. Она увидела, что он тяжело дышит, восстанавливая дыхание. Несколько капелек дождя ударили ее в лицо, а глухой раскат грома предупредил о скором продолжении грозы. Миранда почувствовала, что промокла.

— В наш отель, — велел Фердинанд, указывая на другой берег Большого канала, — и быстро-быстро.

Миранда расплылась в широкой улыбке. Идеально, подумала она, идеально.

То, что последовало, невозможно описать деликатно, потому что это вовсе не было деликатным; не стану и пытаться. Если вы спросите мое персональное (или в моем, книжном, случае — экземплярное) мнение, то я предпочел бы помнить произошедшее, как свойственно людям, весьма и весьма смутно. «До» и «после» запоминаются как-то лучше, чем сама постельная сцена, которая обычно воспринимается как горстка разрозненных образов и непередаваемых ощущений. Я в затруднении не из-за ревности, нет, я не ревную. Только взгляните на меня, я не был создан для физической близости с Мирандой. Просто люди меняются, когда дело доходит до секса, как меняются и книги, их стиль и цели. Люди готовы на время отказаться от своего неверия в самих себя и попробовать себя в других, более романтичных или непристойных, откровенно примитивных ролях. Вы становитесь другим, высвобождается та часть вашего «я», которая до этого дремала невостребованной, это другой человек, он лучше, честнее, он понимает истинную радость давать и получать, не обременяя себя правилами приличия. На эти несколько кратких мгновений — единственное время в вашей жизни, когда пять ваших чувств задействованы и насыщены все сразу — вы становитесь персонажем собственных фантазий, парящим над реальностью.

До тех пор Миранда всегда воображала, что ее плотская любовь с рыцарем на белом коне окажется настолько далека от обычных человеческих чувств, что будет неизъяснимой, сведется к многоточию… к которому прибегало так много моих застенчивых романтических коллег в библиотеке. Или, хуже того, это будет пестрое собрание стыдливых метафор, от его восставшего «мужского естества» и «цветка ее скромности» до «корня страсти», проникающего в «грот наслаждений». Но чтобы у вас создалось хоть какое-то впечатление о значении того, что было у них дальше, я вынужден буду обратиться к повседневному лексикону Миранды: это его «член» встал, и ее «штучка» промокла. Примитивно, быть может, но что плохого в том, чтобы признать и принять этот низменный, и грязный, и чисто биологический, и радостный акт слияния плоти и ее жидкостей?

Может быть, если бы Миранда вспоминала это событие позже, она дала бы ему более возвышенное название, например: «заниматься любовью». Или, приняв мужскую точку зрения, просто: «заниматься сексом». Как бы то ни было, тогда, когда это произошло, они были лишь двумя сторонами одной монеты, на которую, какой ее стороной ни поверни, купишь ровно столько же сладких пряников. То, что произошло, для Миранды не имело названия; это было экстатическое выражение ее чувств, которые она больше не могла вмещать в слова и жесты.

А как это виделось мне, с моей боковой прикроватной линии? Ну, когда на это смотришь со стороны, это настоящая порнография. Она была порнозвездой, а он был жеребцом. Но как мне еще было на это смотреть? Я выполняю свое назначение. По крайней мере, с помощью порнографии, как фетиша, книга, вообще-то считающаяся вещью бездушной и неодушевленной, способна возбуждать реальный отклик. Итак.

Ко времени возвращения Миранды и Фердинанда в свою спальню ветер сотрясал оконное стекло, а дождь задумчиво в него барабанил. Когда Фердинанд закрыл входную дверь, ни он, ни Миранда не потянулись к выключателю. По всей комната как живые бегали неяркие отсветы уличных фонарей, отраженные от волн внизу, они безмолвно скользили по стенам и потолку, над кроватью, вспыхивали в зеркале. Сияние этих волшебных лучей струилось по его лицу, оно лилось на лицо Миранды, дробилось в бриллиантах дождевых капель на стекле. Это нежное свечение ласкало двоих, глядящих друг на друга и молча, жадно целующихся.

Когда руки Фердинанда скользнули ей на ягодицы, он вдруг остановился. На один панический миг Миранда подумала, что он только сейчас осознал абсолютную необъятность ее грандиозной тазовой сферы. Но он одними губами шепнул ей на ухо:

— Сними их.

Миранда не стала возражать. Тихонько отступив на шаг назад, нагнулась, всунула большие пальцы вдоль бедер под подол облегающего платья и под пояс трусиков и плавно потянула те вниз, пока они сами не соскользнули на лодыжки и туфельки. Она выпрямилась, и Фердинанд нежно придержал ее за плечи; найдя эту опору, она успешно высвободила ноги из эластичных кандалов. Оставшаяся без белья Миранда, ощутив повеявший в промежности холодок, вдруг поняла, насколько промокла ее «штучка».

И снова теплые губы Фердинанда страстно приникли к губам Миранды, но он уже твердой рукой вел ее назад и усадил на краешек кровати. Тогда их уста расстались, и он повел дорожку поцелуев вниз, через подбородок к шее и к груди, насколько Миранде удалось обнажить ее в этом платье. Встав на колени у ее ног, Фердинанд принялся медленно и осторожно закатывать вверх тесное черное платье, постепенно обнажив ноги, такие длинные, такие белоснежные в бесцветном сумеречном освещении. Следуя за мучительно и блаженно медленным отступлением края платья, все больше открывающего бедра, Фердинанд то порхающими, то замирающими прикосновениями теплого влажного языка намечал на ее теле путь, ведущий вверх и внутрь. Миранда легла на спину и с закрытыми глазами стала наслаждаться его перемещениями. От ее замечательной точеной лодыжки вдоль голени, через коленную чашечку и по бескрайней равнине бедра. Сначала одна нога, потом другая, и горячий кончик его языка обжег ее между ног. Миранда лежала беспомощно, ощущая это неспешное, текучее, дразнящее продвижение, томительно желая его неминуемого завершения и сантиметр за сантиметром разводя ноги по мере того, как они избавлялись от стягивающих оков черного платья.

В кои-то веки Миранда рассталась с защитным футляром своего самоконтроля. Она уже не тревожилась, не слишком ли волосатые у нее ноги, и чем там пахнет ее тело, она просто таяла в невыносимом предвкушении, раскрываясь перед Фердинандом, маня его все ближе и ближе. И вот наконец-то она почувствовала, что валик задранного вверх платья перекатился через ее лобок, а Фердинанд, не отрывая от нее губ и языка, раздвинул ей ноги еще шире, так что она уперлась туфельками в край кровати, зарывшись каблуками в покрывало. Теперь, точно, теперь. Но Фердинанд, обманывая ее желание поскорее почувствовать более ощутимое прикосновение к ее сочащейся «штучке», начал целовать те маленькие припухлости на внутренней стороне бедер, сантиметрах в двух ниже промежности, которые соприкасались, когда она стояла. Теперь она ощущала его твердый подбородок, немного ее щекочущий, придвигающийся все ближе и ближе. Клитор Миранды набух, затвердел, изнывая в ожидании, когда до него дотронутся. Не может быть, что это не произойдет очень скоро.

Потом, когда она уже не представляла, как можно развести ноги еще шире, когда бицепсы Фердинанда находились под ее ляжками, а ладони — на поясе, это произошло. Он провел снующим влево-вправо языком по ее клитору, и Миранда застонала. Язык двигался кругами, он поднимался снизу вверх и снова опускался вниз, скользил вокруг эрегированного клитора, подталкивал его, подминал под себя, гладил, сначала медленно, потом все быстрее. То и дело Фердинанд обхватывал его горячими губами и легонько втягивал в рот, так что Миранде ее клитор казался распухшим до неимоверной величины. И все это время Фердинанд продолжал подтягивать платье вверх, через живот, через груди, пока оно не скаталось в тоненький круговой валик под мышками. Его энергичный язык все ускорялся, обводя клитор и пробегая вдоль половых губ. Миранда, чувствуя пульсации нарастающего возбуждения, жаждала его проникновения внутрь. А ладони Фердинанда устремились по животу к лифчику, втиснулись под него и передвинули его выше, туда же, куда и платье. Миранда, скрестив руки, захватила платье и лифчик и сдернула их с себя через голову. Она была голой, груди в руках Фердинанда налились, соски стояли торчком. «Штучка» так увлажнилась, что источала влагу вниз, по расщелине между ягодицами. Миранда толчками подавалась навстречу его губам в ритме с движениями его языка. Внутрь и наружу, все быстрее и быстрее. Она открыла глаза и увидела отблески света, порхающие вокруг, как крылья бабочки, голова кружилась, все куда-то уплывало от Миранды в ее беспомощности, и только накатывало наслаждение близящегося оргазма. Быстрее, сильнее, еще, еще, он приближается, он неизбежен, это… И тогда, мгновенно, словно внутри нее вспорхнул рой бабочек, от влагалища полетевших через живот и достигших каждого нервного окончания в ее теле, Миранда почувствовала, что кончает, почувствовала натяжение лопнувшей струны, и вся рассыпалась на осколки, падающие вниз, в бездну, в какую-то ватную бездну, которая ласково ее приняла и в которой она осталась лежать грудой ненужного хлама.

Миранда тяжело и глубоко дышала, стараясь немного опомниться, вернуть ориентацию, оправиться от головокружения и выбраться из своей метафорической ватной бездны. Подняв голову и опершись на локоть, она поморгала и посмотрела на свое бледное нагое туловище и ноги. Ноги казались какими-то чужими. Они все еще были широко раскинуты, и Миранда заметила на покрывале глубокие следы, оставленные острыми каблуками ее туфель. Когда глаза привыкли к темноте, она вгляделась и увидела между ногами стоящего во весь рост Фердинанда, уже абсолютно голого. Он положил ладони на ее поднятые колени, и Миранда осознала, что это по-прежнему ее собственные ноги. Она слегка их сдвинула, скорее, чтобы дать ему опору, а не защитным движением. Его тело было гораздо темнее, чем у нее, и рельефней, испещренное тенями, словно рябью на воде. Мышцы на руках бугрились под поблескивающей кожей. Обнаженная, его грудь выглядела шире, линии идеально симметричного торса соединялись, стрелами указывая вниз, на пупок, и далее, вдоль тонкой дорожки черных волосков, на его член. Потрясающе массивный, жесткий, почти пугающий непропорциональностью своей величины по сравнению с другими частями тела. Оплетенный длинными толстыми венами, он, казалось, парил в воздухе перед Мирандой. Она не находила в себе сил оторвать взгляд от него, от блеска его гладкой темной головки. Она почувствовала, как по ее бедру, оказавшемуся совсем близко к члену, пробежали мурашки. Миранда вдруг поняла, что в ее теле снова нарастает возбуждение. На этот раз, после предыдущей разрядки, желание охватило ее гораздо быстрее. Миранда хотела, чтобы этот член, член Фердинанда, был внутри нее, она словно бы не могла чувствовать себя полноценной женщиной без того, чтобы этот член наполнил ее, стал ее частью, чтобы она овладела им. Немного пугаясь этих устрашающих размеров, Миранда потянулась к члену рукой. Чуть не обожглась от жара, и отодвинула руку назад, но выступившая на головке слизистая мужская смазка прилипла к пальцам и, растянувшись в упругую нитку, заставила ее снова сжать член.

Фердинанд подошел к краю кровати. Миранда увидела, что он ощупывает лежащие там брюки. Из кармана он извлек серебристый пакетик.

— Нужно? — спросил он, показывая его.

Миранда готова была закричать: «Нет, я хочу от тебя детей, я хочу тебя, тебя, скорее». Но лишь застенчиво кивнула.

Разорвав пакетик, Фердинанд отбросил его за спину и просунул большие пальцы внутрь презерватива; быстро надел его на головку и раскатал вдоль члена. Как только его пальцы с этим покончили, они сразу устремились к ее «штучке». Он ласково потер ее чувствительный клитор, и Миранда яростно обхватила его за плечи. Отталкиваясь ногами, она скользнула к изголовью кровати и уложила Фердинанда на себя. Просунув руку между ног, поймала в нее горячий тугой член.

— Я хочу тебя внутри. Войди в меня. — Она куснула его за ухо, пока он скользил зубами вдоль ее шеи. Миранда пальцами раздвинула свои половые губы и ввела массивную головку, растянувшую все влагалище, до предела его заполнившую в мгновенье сладостной боли. Распираемое членом Фердинанда тело на миг застыло в блаженном параличе. И тогда все пришло в движение. Фердинанд, постанывая, целовал ее, в глаза, в губы, в щеки, в шею, повсюду, куда мог дотянуться. В неистовстве губ и языка он ласкал ее поцелуями, совершенно вскружив ей голову, так что она медленно погружалась в эту оргию поцелуев. Единственное, в чем она была уверена, — что его тело ритмично движется вверх и вниз, член то отступает, то входит в нее, и с каждым разом словно все глубже, и ее клитор с райским наслаждением смещается вперед и назад, а его яички пошлепывают ее по ягодицам, и она сжала их рукой, как будто единственную вещь в мире, за которую можно держаться, чтобы волны не унесли ее прочь. Влекомую приливом начинающегося оргазма в нескончаемом водовороте своих чувств. Приникнув друг к другу, они качались на волнах, пока возбуждение не стало невыносимым, ее тазовые мышцы разразились десятком непроизвольных сокращений, сдавливая его напряженный член и побуждая его извергнуть в нее горячую сперму. Фердинанд вскрикнул от наслаждения, а Миранда, будто бы этот звук был детонатором для взрыва ее собственного оргазма, чувствуя, как во всем ее теле каждая клеточка облегченно трепещет в истоме долгожданного удовлетворения, застонала, прежде чем крепко-крепко уснуть.

Через минуту, которая могла быть и часом, к Фердинанду вернулась способность двигаться. Колено немного затекло, и он откатился от распростертого тела Миранды. Ее дыхание было сонным. Фердинанд нашел свои часы. Без десяти двенадцать. Первая фаза операции заканчивается через десять минут. Любит ли она его? Сможет ли он разбить ее сердце? Станет ли вторая фаза эмоциональным уничтожением или физическим? Действительно ли у нее, за такое-то короткое время, возникло настолько сильное чувство, чтобы убиваться по нему? Фердинанд чувствовал себя весьма неуютно; он привык выполнять приказы, он не любил вопросы и, хуже того, вопросы, на которые не было абсолютно точного ответа. Он сел и смотрел, как она дышит. Одна грудь скрывалась под одеялом, другая, ненароком оголившаяся, мирно вздымалась и опадала.

— Ты меня любишь? — спросил он это сонное тело.

— Я тебя люблю, — с присвистом выдохнула Миранда сомнамбулический ответ.

Так, готово дело, она его любит, он может просто бросить ее утром, разбить ей сердце, и на «бентли» уматывать в Лондон. Задание выполнено. Фердинанд продолжал смотреть на нее, а дождь сильнее застучал в окно. Она была очень красивой, совершенно невинной; она никогда не узнает, что произошло.

Фердинанд размышлял очень основательно, а ведь причина, по которой после секса хочется спать, состоит в том, что разум оказывается предоставлен самому себе и инстинктивно понимает — нет более опасного времени для размышлений, чем в холодном свете «после». Послеоргазменные мысли патологически рациональны, чреваты бесстрастностью и самоанализом. Фердинанд задумался, что редко с ним бывало, о том, к чему стремится в данный момент и в жизни вообще. Вопросы множились, тяжелели, но также ускорялись, лихорадочно сменяя друг друга, и в конце концов понеслись, прыгая на пенистых волнах и ударяя в утесы его сознания. Что ему нужно сделать? Кто в состоянии утверждать, что это любовь, влюбленность, да что бы то ни было? Все на колеблющихся весах, нет уверенности, законченности, ясности. Вся эта операция была дурацкой ошибкой, не существует абсолютной черты, по одну сторону которой любовь, а по другую ее нет. Любовь нельзя оценить качественно или количественно, нельзя включить или выключить. Разве может он вернуться и со всей определенностью заявить, что она влюбилась, ведь это такое неопределенное чувство. Последствия этого соблазнения и разрыва могут сказываться на ней всю жизнь, а может быть, она все выкинет из головы на следующее утро. Он встал с кровати в свете сверкнувшей молнии. Через несколько секунд в комнату донесся раскат грома, и Фердинанд заметил, что ее нежная грудь слегка вздрогнула.

Он прошелся по комнате в одну сторону, потом в другую. Вопросы, вопросы и ни одного ответа; совсем не так должен думать, действовать и чувствовать себя секретный агент. Комнату озарила вспышка молнии, и в этой пронзительной ясности он замер. В эту долю секунды он осознал, что возможно только одно завершение операции, только один официальный, определенный, конкретный ее результат. Сопровождаемый еще одним раскатом грома, он бесшумно подобрался к чемодану Миранды и извлек свой пистолет. Тяжелая металлическая рукоятка легла в руку по-дружески уверенно. Хоть что-то надежное, на что можно положиться. Разыскав глушитель, он навинтил его на холодное дуло и подкрался к Миранде. Рот ее был открыт, и она начала похрапывать. Проворно взобравшись на кровать, он встал над ней на коленях. Со всем хладнокровием опытного киллера он тихо снял пистолет с предохранителя и недрогнувшей рукой вложил дуло в рот Миранды. Посмотрел на нее: такая милая, одинокая, сейчас более открытая и уязвимая, чем могла бы когда-либо быть в своей жизни. Он смотрел и, как его учили, представлял ее себе уже мертвой. Где-то за шумом дождя слышался далекий звон одинокого церковного колокола. Медленно, но уверенно он надавил на курок, и что-то щелкнуло.

Вертикаль страсти Теория заговора

притворяется, что ее деспотизм — это естественный порядок вещей, ведь что естественно, то правильно. Природа всегда права, даже когда создает что-либо столь же смехотворное, как яйцекладущий утконос, и что-либо столь же несъедобное, как брюква Природа всегда победит воспитание, биология возьмет верх над психологией. Именно поэтому Гитлер провозглашал естественное превосходство арийской расы, Чингисхан — монгольской; и именно поэтому, боюсь, наша цивилизация сегодня провозглашает естественное превосходство любящих сердец «Весь мир любит влюбленных»? Нет, весь мир любит лохов, по крайней мере, все мировые правители. А есть ли больший лох, чем влюбленный? Кем легче управлять, чем глупцами, и кто в любви не выставлял себя глупцом?

Но что же тогда радости любви, любовный экстаз, счастье, те самые причины, по которым так называемую тиранию иногда могут только приветствовать? Разве не стоит терпеть тиранию, чтобы испытать на себе ее прелести? Разве любовь не делает нас выше, чище, глубже, лучше? Восторги, воодушевление, блаженство любви должны оправдывать все эти муки.

Оправдывают ли? Такие философы, как Фридрих Ницше, считают, что нельзя по-настоящему познать радость, пока не знаешь настоящего страдания, что наши чувства — вещь относительная и сравнительная. При такой позиции, мир промежуточного — это мир посредственности, серости, поэтому стремление к крайностям и составляет смысл жизни. Может быть. Но это означает также, что высоты любви есть лишь иллюзия, порожденная чрезмерным духовным опытом страха, одиночества и страдания.

С этой точки зрения счастье любви — это радость узника, увидевшего клочок неба, глоток воды для жаждущего, капля дождя для иссушенной земли; оно относительно — и велико только по сравнению с огромностью страданий, которые на время облегчает. А ведь есть итальянцы, которые оплакивают Муссолини, потому что при нем поезда ходили по расписанию, испанцы, тоскующие по железной руке Франко, потому что при нем на улицах не было хулиганов, и немцы, вспоминающие Гитлера, потому что в Берлине больше не найти приличный шоколадный торт. Зло, сделанное людьми, живет после них[40], но и добрые дела иногда, оказывается, не погребены вместе с их костями, какими бы малыми эти дела ни были. Радость от подобных приобретений ни в коей мере не сравнима со страданиями, понадобившимися для их достижения. То же и с любовью.

Любовь — не что иное, как тиран, и все мы в его власти, под его пятой, ибо кто же не верит в любовь? Это поездка по «американским горкам» — из пропастей отчаяния к вершинам наслаждения и обратно, — и пока вагончик двигается, никто из едущих не осмеливается смотреть по сторонам.

Но что, если они посмотрят? Ведь это, в конце концов, всего лишь аттракцион, иллюзия. Если влюбленные посмотрят, они увидят, что почти не оторвались от земли, что вполне безопасно на нее вернуться. И все же, пока влюбленным страшно лишиться любви, пока они отказываются видеть возможность счастливо и безмятежно обходиться без нее, пока не осмеливаются совершить «прыжок веры» в неизвестное, в мир тех, над кем любовь не властна, они будут зажаты мертвой хваткой в ее тисках, в ее когтях, останутся марионеткой ее прихотей.

Тираническая любовь сохраняет свою власть только потому, что объявляет себя естественной, однако я показал, насколько она противоестественна Почему же, должен я теперь спросить, мы никогда не замечали, что любовь — это тирания?

НАША САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ, ТО, КАК МЫ ОПРЕДЕЛЯЕМ САМИ себя, всегда остается по самой своей сути делом сугубо личным — для каждого из нас. Тем не менее все мы обыкновенно пользуемся одними и теми же мерками и критериями для описания нашей индивидуальности: как мы выглядим, что носим, какой у нас образ мыслей и, конечно же, что и кого мы любим.

23 Ты уверена, что это был ствол пистолета?

К ЭТОМУ МОМЕНТУ ПОЛАГАЮ, У ВАС МОГЛИ НАКОПИТЬСЯ вопросы. Что щелкнуло? Что сталось с Мирандой? О чем следующие несколько десятков страниц, если она проглотила пулю? Наверное, последнее, о чем бы вам хотелось узнать, — это что произошло с Мерсией и Флиртом. Итак. Вернемся немного назад; после их позавчерашнего свидания под одеялом у Мерсии и Флирта началась дружба, которая росла и крепла так же быстро, как укорачивался Флирт. Фактически, так быстро, что к моменту, когда за окном Миранды снова разыгралась гроза, Мерсия с громыханием везла инвалидное кресло Флирта по деревянному пандусу больницы.

— Тебе надо было остаться, — торопливо толкая коляску, кричала она сквозь шум транспорта.

— Это в заднице.

— Надо было, пока они не скажут, что все чисто.

— В заднице.

— Нет-нет, они знают, что делают.

— В заднице.

— Перестань говорить о заднице.

— Я только благодарю Бога за то, что она, и то, что рядом с ней, у меня еще осталось. Уверен, они бы скоро все отрезали. Осторожней, ямка, осторожней, вот дерьмо!

— Дерьмо, где дерьмо?

— Нет. Дерьмо в смысле «блин», а не в смысле экскременты.

— Извини.

— Пять раз эти сволочи клялись, что все чисто. Пять раз они возвращались и говорили, что заражение все еще распространяется. Давай вон туда, пока они не хватились, что я сбежал.

Мерсия поставила ногу на нижнюю поперечину кресла и покатилась как на самокате. С возрастающей скоростью она лавировала между пьяными по Фулхэм-Палас-роуд и закатила Флирта на платформу линии «Хаммерсмит — Сити» задолго до того, как сиделка Геббельс пришла взглянуть на его кровать. Придя, она только вздохнула и фыркнула на их жалкую попытку обмануть ее, на стопку подушек, закутанных в одеяло и изображающих, будто бы здесь спит кто-то, по комплекции больше всего похожий на Человека-слона.

Одна остановка в метро — и Мерсия уже спускала кресло по лестнице станции «Голдхоук-роуд».

— Куда мы едем?

— В квартиру Миранды, она уже почти два дня как в отъезде, и никто не кормил Калибана.

— Калибана?

Мерсия таинственно приподняла бровь.

— Зверь, с которым она живет. Мы скормим ему то, что от тебя осталось.

Флирт засмеялся, но как-то не очень убедительно.

У крылечка Миранды на Флирта вдруг накатило дежа-вю, и он понял, что, собственно, видел все это раньше; в самом деле, он ведь заснул здесь как раз тогда, когда и начался весь этот кошмар. Флирт уже задумался — может быть, это и есть кошмар, и он, того и гляди, проснется? Только он принялся себя щипать, как Мерсия выдернула его из кресла и установила на ступеньках, прислонив к перилам. А сама достала из сумочки запасные ключи Миранды и открыла дверь парадной. Обернувшись к Флирту, улыбнулась ему и притронулась к его культе. Он засмеялся:

— Перестань.

— Извини, это больно?

— Нет, это как будто щекочешь мне подошву.

Мерсия не смогла удержаться от взгляда вниз, туда, где могла бы быть его ступня. Флирт проследил за ее взглядом и вздохнул. Если бы там не хватало только ступни, все бы еще ничего. Но видеть эту пропасть, зияющую от туловища до пола, было и захватывающе непривычно, и до тошноты ужасно, подобно тому, как, стоя на краю утеса и глядя на волны прибоя внизу, быстро вспоминаешь, что твое чувство равновесия в лучшем случае сомнительно, а на такой высоте о нем и говорить не стоит. Обнаружив, что страдает такой формой головокружения, когда смотрит вниз, на оставшуюся без пары ногу, Флирт старался смотреть только вверх.

— На каком она этаже живет?

— На самом верхнем, — показала Мерсия, и взгляд Флирта устремился в многоступенчатые выси.

— Вот задница.

Щелчок. В нем всегда есть что-то механическое. За исключением щелчка пальцами, подсказывающего официанту, что пора плюнуть в подаваемое блюдо, этот звук обычно издают механические устройства. Электрические выключатели, затворы фотоаппаратов, застежки некоторых лифчиков — для возраста ранней половой зрелости — срабатывают со своим особенным, характерным щелчком. Щелкает предохранитель пистолета, но щелкают и кусочки головоломки. Детали щелкают, когда встают на свое место. Но то, что щелкнуло в Венеции, в номере «Гритти-Паласа», на кровати, щелкнуло беззвучно. Пока Миранда похрапывала в дуло его пистолета, что-то щелкнуло у Фердинанда в мозгах. В какой-то головоломке, о которой он даже не подозревал, что ее решает. Но после нехарактерных для него раздумий перед экзекуцией своей жертвы, у него впервые в жизни возникли сомнения. А сомнения, как и ложь, имеют скверный обычай приводить все к новым и новым вопросам и новым сомнениям в неумолимом логическом процессе разброда и шатаний по направлению к окончательной цели — совершенно убийственной неуверенности.

Фердинанду бы, наверное, надо было радоваться. Сомнения, как и жесткие волоски в ушах, — признак зрелости; причем все-таки более приятный. Мир стал бы заметно лучше, если бы наша система образования была ориентирована на тех, у кого действительно есть вопросы. В конце концов, когда ты ребенок, у тебя нет никаких вопросов, ты и так все знаешь, но тебе силой навязывают кучу ответов. Повзрослев, начинаешь задавать вопросы, получая все меньше ответов, пока — на смертном одре — у тебя не останутся одни только вопросы, на которые никто ответить не может.

И все же, когда гордишься собой в качестве высокопрофессиональной машины для убийств и вставил дуло пистолета в рот своей практически уже убитой жертвы, сомнения выглядят несколько несвоевременными.

Будет ли это правильно?

До этих пор Фердинанд ни в чем не сомневался; он выполнял свои обязанности автоматически. Он ликвидировал с дюжину шпионов, а в горячих точках уничтожал противника целыми взводами. Он убивал утонченных интеллектуалов и безмозглых ландскнехтов. Но с ними было другое дело; все они участвовали в игре по правилам. Они знали, чем опасна их профессия. А вот Миранда стала бы его первой невинной жертвой. Конечно, разным людям случалось попадать под его огонь, и нельзя сказать, чтобы она была совсем без греха, но это было бы хладнокровное убийство, и, хуже того, она никогда не узнала бы, что ее погубило. Может быть, именно это его и беспокоило. Наверное, все дело в том, что она так и не увидит приближение своей смерти, а это как-то неспортивно. Надо бы разбудить ее и объяснить. Конечно, из одной только ложной гордости может человек захотеть, чтобы его жертва понимала, что с ней происходит, но гордость дорога тем, кто подозревает, что внутри у них пустота. Однако, пока Фердинанд раздумывал, как бы ей объяснить, почему она должна умереть, сама эта идея стала казаться ужасно несправедливой.

Фердинанд без шума опять поставил пистолет на предохранитель, и, хотя приведенный выше внутренний диалог занял меньше пары секунд, он успел совершить непростительный для «служб безопасности» грех. Он заколебался. Всего на секунду раньше он мог нажать на курок и очень аккуратно избавиться от своих безответных вопросов. Но мир может измениться и за секунду. Точнее говоря, туча, накапливающая над вашей головой на высоте шестисот метров электрический заряд, может достичь предельного уровня и разрядиться гораздо быстрее, чем за одну секунду. Словно взрыв бомбы, ударила молния, и вся комната утонула в ослепительно белой вспышке.

С богоявлениями есть одна проблема; они обычно сопровождаются слишком ярким светом, от такого света глаз на время слепнет, а если глаза и закрыты, спать все равно невозможно. Поэтому, когда не замедлил прогреметь гром, и Миранда проснулась, она увидела нависшего над собой Фердинанда с отчаянно зажмуренными глазами. Почувствовав металлический привкус во рту, она быстро сфокусировала взгляд на стволе пистолета. Охваченная паникой, Миранда взметнулась, сбросив Фердинанда на пол и удачно попав ему коленкой в уязвимое место, еще так недавно доставившее ей столько наслаждений.

Спросонья ничего не понимающая, голая, ошеломленная — не самое приятное состояние, в котором можно очутиться; хотя это все же чем-то лучше, чем быть мертвой. Соскочив с кровати на пол, Миранда споткнулась о Фердинанда, со стонами зажимающего свои кавалерские причиндалы. Потянув за собой простыню, она бросилась к двери и открыла ее, промчалась по коридору и вниз по запасной лестнице, сопровождаемая летящим шлейфом из белого шелка; глаза застилали слезы, грудная клетка сжималась, и дыхания не хватало даже на то, чтобы вскрикнуть. С лестницы вышла в освещенный холл, прислушиваясь к громовым ударам своего сердца и клекоту своего пресекающегося дыхания. В холле она увидела консьержа, что-то пишущего за конторкой. Спасена. Ей нужно только подойти к нему и объяснить, что ее «муж» пытался застрелить ее и сейчас лежит наверху, массируя свои семенники. Тогда она будет в безопасности. Миранда шагнула к яркому свету настольной лампы. Но тут она поддалась тому странному импульсу, который в фильмах ужасов заставляет молоденьких девушек, чьих приятелей только что разорвало на клочки воплощенное зло, заглянуть в подвал, вместо того чтобы удирать через входную дверь. Он подумает, я сумасшедшая, меня свяжут и увезут. Что он будет делать, если Фердинанд спустится сюда со своим пистолетом? Смогут ли золотые эполеты и покровительственная улыбка защитить от настоящих пуль? Нужно бежать дальше. Сохранять безопасное расстояние. Что, если она просто пройдет к входной двери, продефилирует мимо него? Но только не на дождь, завернувшись в их лучшую шелковую простыню.

Миранда услышала, как кто-то спускается сверху по лестнице, и отвернулась от консьержа. Завернутая в призрачно-белую простыню, она прокралась в тенях пустого холла в другую сторону и выскользнула через дверь, выходящую к каналу. На дождливой пристани сырой ветер вцепился в простыню, надул ее как парус, так что она билась позади Миранды, босиком плывущей по вымокшему красному ковру. Сбоку она заметила привязанную гондолу, дождь хлестал по пластиковому чехлу, положенному на нее. Миранда скользнула к лодке, вползла под чехол, протащила его над собой вперед и легла на сухой деревянной палубе. Затаив дыхание, прислушалась к стуку дождя по ее прикрытию. Этот ритм был нарушен звуком шагов на пристани. Чьи-то подошвы топали и скрипели все ближе, замедлили движение около ее убежища и остановились. Порыв ветра, со свистом налетевший со стороны металлического форштевня, вдруг окончательно оторвал кусок чехла, который хлопал о борт. Тогда звук шагов возобновился и постепенно заглох в шуме дождя.

Миранда сдвинулась, стараясь устроиться поудобней, и наткнулась на скатанный в рулон ковер. Попробовала забраться под него. Ковер зашевелился и лягнулся, хрипло выругавшись:

— Vafanculo![41]

Четыре лестничные площадки и двадцать импровизированных площадок для аварийного приземления, пока Мерсия прислонила Флирта к нужным перилам. Чисто из предосторожности она постучала в дверь Миранды, прежде чем открыть ее. Тони, что из соседей, тут же открыл свою дверь и поманил Мерсию к себе.

— Ее там нет, — прошептал он, настороженно оглядываясь по сторонам.

— Да, я знаю, она уехала.

— Ее увезли.

— Извини, что?

— Они до нее добрались.

Флирт зашевелился и спросил:

— Кто они?

— А это кто?

— Друг.

— Не мой, — Тони юркнул в свою комнату и захлопнул дверь.

Мерсия забарабанила в его дверь?

— Тони, Тони, с ним все в порядке, это знакомый Миранды.

Тони снова высунулся из двери:

— А почему же я его никогда не видел?

— А почему ты должен был его видеть? — возразила Мерсия.

— Кто ее увез? — настаивал Флирт.

Тони потер пальцем переносицу под очками.

— Тони, это не очень-то понятно, — со вздохом сказал Мерсия.

Тони еще раз потер переносицу и прошипел:

— Спецслужбы.

— «Спецслужбы» наверняка в переносничном смысле, — скучающе сказал Флирт.

Тони снисходительно улыбнулся.

— Нет, я просто стараюсь, чтобы идиоты вроде тебя не щелкнули меня по носу.

— Девочки, девочки, не ссорьтесь, — вмешалась Мерсия. Оба они посмотрели на нее слегка озадаченно. — Так вот, Тони, немедленно мне объясни, о чем ты, мать твою, толкуешь.

Тони впустил их в свою комнату, которая теперь была завалена большими картонными коробками.

— Куда-то уезжаешь? — спросила Мерсия.

Тони начал говорить фальцетом, которому позавидовал бы любой кастрат.

— Я под наблюдением, — пропищал он.

— И это правильно, — сказал Флирт Мерсии, будто бы очевидное психическое состояние Тони позволяло говорить в его присутствии, не обращая на него внимания. — Почему они вообще его выпустили? На общественное попечение? Или клоуном поработать?

— Тони, почему ты говоришь как Наф-Наф и Ниф-Ниф?

— Жучки, — зачирикал Тони. — У них фильтры от фоновых шумов, срезают звук выше шести килогерц.

— Жучки? У тебя тут что, муравьи, тараканы?

— В голове у него… — начал Флирт.

— Клопы, — попытался объяснить Тони. — Ну, микро…

— Микрожучки такие?

— Микрофоны. Электронные жучки. Подслушка. Шпионаж.

Мерсия и Флирт понимающе кивнули друг другу и направились к выходу.

— Они пронюхали про «ВСЕ».

— Про все-все? — улыбнулся Флирт, нащупывая за спиной дверную ручку.

— Я вам покажу, — сказал Тони, добавив почти неслышно: — Козел надутый.

Он раскрыл картонную коробку и вытащил маленькую черную панель. Откинул крышку, она оказалась небольшим жидкокристаллическим монитором, подсоединенным к цифровому видеоплееру; включил воспроизведение. Перед Флиртом и Мерсией предстала Миранда, лежащая на кровати и читающая книгу.

Тони сразу остановил плеер и включил поиск записи.

— Когда Миранда сказала, что у нее в комнате кто-то был, я поставил там камеру на карнизе для занавесок.

Он снова включил воспроизведение, на этот раз комната была пуста. Затем у них на глазах дверь отворилась. Два человека в серых костюмах и хирургических перчатках вошли, двигаясь синхронно, как в балете. За считанные секунды они, казалось, выдвинули каждый ящик, обыскали все полки и пролистали все книги. Тот, что повыше, жестом указал другому поискать в клетке у тушканчика. Второй просунул было в клетку руку и вдруг быстро ее отдернул, успев коротко вскрикнуть, прежде чем коллега зажал ему рот ладонью. Немного успокоившись, он пнул по клетке ногой, сбросив ее на пол. В следующее мгновение оба мужчины ушли. Тони выключил плеер, довольно сказав:

— Вот.

Мерсия стояла с открытым ртом.

— Что это? Что им от нее надо? И кто это?

— Секретные службы. А нужна она им, чтобы добраться до меня, — фальцетом сказал Тони с новыми нотками превосходства в голосе. — Они знают, что я рассказал ей о моей работе. Это…

— Заткнись, заткнись! — закричала Мерсия. — Если это правда, и ты расскажешь нам, они и за нами будут следить.

Флирт недоуменно смотрел на Тони:

— Зачем им следить за ней, почему бы сразу не взять тебя?

— Потому что работа еще не кончена. Когда «ВСЕ 1.1» закончит работу, они захотят получить все данные, все секреты. Но я ничем не рискую. Я отсюда уезжаю. — Затем нормальным тоном и чуть громче он добавил: — Вечером лечу на самолете в Америку.

Тони потер пальцем переносицу.

— Не беспокойтесь, — фальцетом пискнул он. — Я ее найду.

Миранда с трудом сдержала крик, когда ковер развернулся, и из него прямо на нее выкатился крупный мужчина. Его лицо обратилось к ней из темноты с агрессивно-испуганным выражением. Он изверг поток итальянских ругательств, смысл которых был тем страшнее, что совершенно терялся в их ужасающих звуках. Никто не умеет ругаться так, как итальянцы; в конце концов, главный признак культурной зрелости языка — количество имеющихся в нем ругательств.

— Простите, scusi, — протянула Миранда.

Мужчина умолк и так близко придвинулся к ней, что она почувствовала исходящее от него амбре винного перегара.

— Синьорина Миранда?

— Гвидо? — воскликнула Миранда.

— О, ты пришла, ты услышала мою серенаду и пришла. Я приплыл сюда за тобой. Ты любовь всей моей жизни. Si? Ты не можешь устоять перед своим Гвидо.

— Что ты здесь делаешь?

— Si. Я буду драться с человеком, который забрал тебя у меня. Я пришел сюда, чтобы драться с ним, но… — Гвидо в явной растерянности почесал затылок и в первый раз оглядел свою скудно освещенную лодку. — Я что, спал? — Глаза его привыкли к темноте, и он увидел, что на Миранде ничего нет, кроме шелковой простыни. — Si, si, да. Ты пришла ко мне. Как во сне. — Гвидо ухватился за простыню и потянул. Миранда опрокинулась на спину и осталась голой лежать на дне гондолы. — Чудесный сон, правда?

Миранда замахнулась правой рукой и влепила Гвидо звонкую, смачную, до ужаса приятную пощечину. От потрясения и боли он вскочил, прорвав головой тент гондолы. И на них обрушился холодный дождь, порывы ветра хлестали обнаженную Миранду и толстого гондольера. Миранда рванула к себе простыню, ухитрившись сбить с ног стоявшего на ней Гвидо, так что он тяжело рухнул на палубу.

— Послушай, Гвидо, — Миранда гордо уселась и заговорила самым своим сдержанным, размеренным, спокойным тоном, тоном школьной учительницы, который сам собой рождался у нее в груди, когда она была напряжена до предела и старалась этого не показывать. — Это не сон, — прозвучало как-то похоже на учительницу, страдающую запором, но выдавливающую свою утреннюю порцию. — Тот человек, с которым я была, Фердинанд, он пытается убить меня. Он был здесь с минуту назад и, надо полагать, еще вернется. Ты можешь управлять этой штукой? — она показала на гондолу, в которой они сидели.

Гвидо ошалело таращился на Миранду, на ее шее рельефно выступили сухожилия, лицо казалось пятнистой розово-белой маской со струящимися по ней потоками дождя, которые смешивались с ее слезами. Глядя на чешущего в голове Гвидо, она лишилась последних остатков терпения и закричала во весь голос, во всю силу своих легких:

— Быстро!!!

Сильные женщины действовали на Гвидо по-особенному. Смущенный и подгоняемый дождем, но могучий, как дуб под ударами стихии, он растянул над гондолой дождевой тент и отдал швартовы. Тонкая скорлупка бешено закачалась на волнах, едва отвалив от причала. Хотя он все еще страдал от последствий бурных возлияний, Гвидо неколебимо стоял на кормовой площадке, крепко сжимая весло, и твердой рукой направлял гондолу вперед, умело подстраиваясь под ритм волн. Миранда, к которой вернулась уверенность, уселась с комфортом и оглянулась на отель. Там она увидела, как Фердинанд, одетый во все черное, выбежал на пристань. На мгновение их взгляды встретились над волнами. Фердинанд рванул к концу причала и без колебаний бросился в воду. Вся уверенность Миранды разом испарилась.

— Гвидо, — вскричала она, показывая назад, — ты можешь грести быстрее?

Миранда обшаривала взглядом поверхность воды, а Гвидо прибавил скорость. Но Фердинанд так и не появился, как она ни вглядывалась. Ветер стих, и дождь кончился. По каналу все еще шла рябь, но головы пловца нигде не было видно. Это лишь пугало Миранду еще больше. Она боялась того, что он сделает, когда вынырнет, и боялась того, что почувствует она, если он не вынырнет. Наши чувства медлительны и неповоротливы, не самое лучшее подспорье в новых, неожиданных ситуациях, а ведь и часа не прошло, как Миранда окончательно и бесповоротно призналась самой себе, что влюбилась в этого человека, очень сильно, глубоко и надолго. Теперь же он превратился в исчадие ада. Она всматривалась в воду. В любой момент он может вынырнуть. Оттуда, где она сидела, ей не было видно форштевня гондолы и руки, внезапно высунувшейся из воды и за него уцепившейся.

В комнате Миранды все оставалось так же, как Флирт и Мерсия видели на записи у Тони. Флирт поставил клетку Калибана обратно на столик. Зверек лежал на спине, застывшие лапки указывали куда-то на потолок. Флирт не увидел ни малейших признаков дыхания и открыл клетку. Собираясь вынуть Калибана, он очень удивился, когда влажный язычок лизнул его в палец. Калибан лениво открыл пасть и деловито укусил мясистую плоть. Боже, как вкусно, кровь утолила его жажду, а мясо, которое он состриг с кости, было нежным и сочным. С могучим воплем обед попытался вырваться.

Челюсти Калибана сомкнулись вокруг пальца. Тушканчик-людоед всей душой любил вкус человечины, и, как ни был трусоват, ничто не заставило бы его отказаться сейчас от этого пальца. Он оставался без еды столько, что не хотелось вспоминать, прошлый обед убежал и на вкус отдавал резиной, но нынешний замечательный розовый деликатес был поистине божественной, точнее, очень человечной пищей, чем-то вроде гуманитарной помощи. Кровь струилась по мордочке и пачкала мех, но Калибан упорно висел на пальце. Его болтало в воздухе и в конце концов шмякнуло о стену. От удара челюсти захлопнулись, отделив от пальца первую фалангу. Однако проглотить ее Калибан не успел, так как, упав на пол, он ее выронил. Вопящий человек тоже повалился на пол и неистово скреб по нему рукой. Подруга Миранды показывала ему на лежащую перед ним фалангу и кричала.

На секунду глаза человека и тушканчика встретились. Между ними лежала сочащаяся кровью фаланга, твердый гладкий ноготь матово поблескивал в свете электрической лампы. Затем оба одновременно рванулись к добыче. Стремительный Флирт схватил кончик пальца первым, но не смог удержать, поскольку рука, которой он это сделал, еще не отошла от травматического шока. Извернувшись, Калибан прыгнул на выскользнувшую из руки Флирта еду, подхватив ее в момент отскока от пола. Крепко сжимая ее челюстями, он пробежал за гладильной доской и юркнул в мышиную нору. Здесь открывался проход к трубе, которая вела глубоко вниз, в канализационный коллектор. Только почувствовав, что он далеко от места преступления, тушканчик остановился и вцепился в мясо.

Каннибал Калибан принялся яростно его кусать, смакуя особенный вкус человеческой плоти. Но не успел он куснуть и с полдюжины раз, как понял, что он не один. За ним следили глаза. Щелочки, горящие недобрым светом. Он вгляделся в темноту и был вознагражден видом сотни больших и голодных крыс, которые с шипением приближались. Калибан смиренно подтолкнул к ним фалангу Флирта в тщетной попытке подружиться, а глаза алчно смотрели на мясо и на него. Через неделю слух разойдется по всем дренажным и канализационным коммуникациям города. Брось ты свою падаль, гнилую мертвечину и кости. Попробуй-ка вонзить зубы в красную и сочную живую плоть. Ничего нет лучше свежего человеческого мясца.

Флирт все еще стонал в агонии, когда Мерсия прижала кусок туалетной бумаги к его кровоточащему пальцу.

— Видел, что бывает, когда вовремя не кормишь этих тварей, — наставительно сказала она.

— Боже, только не говори, что тебе жалко этого поганого каннибала.

— Нет, это просто полезное напоминание о том, что домашние животные когда-то были дикими.

— Отлично, тогда посмотри, где там камера Тони, и мы пошлем запись на телевидение, в «Уголок живой природы».

— Я думаю, что нам придется вернуться в больницу, — сказала Мерсия, покачав головой при виде алого бумажного кома, набухающего кровью на его пальце.

— В задницу, — сказал Флирт, и плечи его поникли.

Где-то на лестнице зазвонил телефон, и они услышали, как Тони Изсоседей по нему разговаривает.

— Алло. Да. О, привет! Что? Не кричи. Да? Нет. Собственно, я думаю, что она все еще здесь. Не сможешь ли ты еще раз… А, ладно. Да. Хорошо, хорошо, я позову ее.

Голова Тони просунулась в дверь, с каким-то удовлетворенным выражением отметив, что оба они сидят на полу.

— Привет. Вообще-то говоря, Мерсия, это тебя.

Гвидо неожиданно направил гондолу по изящной дуге вокруг пристани речных трамвайчиков и стал швартоваться около выходящей прямо на канал двери.

— Гвидо, мы должны убираться отсюда. Сейчас нельзя останавливаться. Он может быть где угодно, — воспротивилась Миранда. Они причалили к небольшому зданию рядом с деревянным мостом, через который она вечером бежала с Фердинандом, всего-то метрах в двухстах от отеля.

— Прекрасная синьорина. Гвидо, он любить эту жизнь. Вы большая опасность для Гвидо. Я доставил вас сюда, — он показал на полированную медную табличку, прикрепленную к двери. «Британское консульство». Окно над дверью ярко светилось, оттуда слышались голоса и смех; там был званый ужин. Это казалось донельзя странным Миранде, дрожащей от ужаса, страха и неизвестности, преследуемой по пятам сумасшедшим убийцей.

Гвидо стучал в большую деревянную дверь, пока не откликнулся женский голос с жестким английским акцентом:

— Sto arrivando per amor del cielo[42].

Дверь распахнулась, из-за нее вырвались лучи света, упавшие на темную поверхность канала. В проеме стояла худенькая темноволосая женщина в длинном черном платье.

— В ночные часы мы закрыты.

Гвидо указал на Миранду, и она с понимающей усмешкой посмотрела на укутанную в простыню и дрожащую от холода девушку.

— Пожалуйста, — сказала Миранда, — человек, с которым я сюда приехала, только что пытался меня убить.

Женщина кивнула на Гвидо:

— Он?

— Нет. Этот помог мне сбежать. А тот — человек, с которым я приехала в Венецию, на поезде, и совсем недавно он наставил на меня пистолет.

— А вы британка, да?

— Да. И он тоже британец. — Миранда умолкла, так как ее потрясла только сейчас пришедшая в голову простая мысль. А может быть, и нет. Ведь она, по сути дела, ничего конкретного о Фердинанде не знает. Если он мог вставить ей в рот ствол пистолета после того, как сказал, что любит ее, значит, он и вообще мог наговорить ей все что угодно, не сказав ни слова правды. Все, что она услышала от него за последние несколько дней, могло ничего не означать. Она помнила, где он живет, но в остальном он был для нее криптограммой, фантомом, не имеющим ничего осязаемого, на что можно было бы опереться. — По-моему, — тихо добавила она.

— Отель?

— «Гритти», — ответил Гвидо.

На лице женщины появилась улыбка, говорящая: «А, значит, большие деньги, несмотря на внешний вид». Сказала же она только:

— Хорошо. Вам лучше войти.

Гвидо помог Миранде выбраться из лодки. При этом у него глубоко внутри шевельнулось что-то специфически итальянское. Когда Миранда шагнула в дверной проем, его ладони люлькой поддерживали ее ягодицы снизу, и, несмотря на тысячелетия эволюции, он почувствовал, что остается рабом своих инстинктов. Он вдруг сжал ягодицы, словно два кома теста для пиццы. Говорят, этот обычай поддерживает бизнес гондольеров уже несколько столетий после того, как тот должен был бы заглохнуть, — благодаря своей популярности среди молодых женщин, страдающих от избытка романтики и недостатка секса и жаждущих прокатиться на гондоле исключительно ради процедуры высадки. Хотя Миранда сохранила хладнокровие, ей вполне хватало устойчивости на ногах и времени, чтобы с размаху влепить Гвидо вторую пощечину, прежде чем пройти в здание.

Гвидо отвернулся и отчалил, бормоча себе под нос:

— So resistere a tutto, meno che flle tentazioni, — и, взмахнув веслом: — e alle chiappe sode[43].

Направляя свой челн в неспокойные воды, он не заметил, что тот потяжелел на ходу, словно тянет с собой еще кого-то.

Худощавая женщина привела Миранду в небольшой кабинет с темно-зелеными стенами. На них висели миниатюры с видами Венеции в позолоченных рамках, завитушки которых гармонировали с богато орнаментированной мебелью.

— Постарайтесь, пожалуйста, не накапать слишком много, — сказала женщина, жестом обводя стол и кресла. — Людовик Пятнадцатый. Принести вам какую-нибудь одежду?

Миранда кивнула, посмотрев на свои синие ноги и плотнее кутаясь в простыню.

— Пожалуйста, ничего не трогайте. Я обрисую консулу, в какой вы ситуации, и он или его помощник вскоре с вами встретятся.

Женщина вышла, а у Миранды, снова оставшейся в одиночестве, к глазам подступили слезы. Поглядев на стол, заметила телефон и потянулась к нему. Подняла было трубку, но сразу бросила, так как дверь вдруг открылась.

— А нижнее белье вам нужно? — спросила та же женщина.

Миранда кивнула и удостоилась ответного кивка.

— И помните, ничего не трогать, — сказала та, закрывая дверь.

Миранда посмотрела на телефон, потом на дверь. На телефон, потом на дверь. Телефон, дверь, телефон. Она легонько прикоснулась к аппарату, просто на случай, если женщина следит за ней через замочную скважину. Со стороны двери реакции не последовало, поэтому она быстро схватила трубку и набрала номер Мерсии. Длинные гудки. Гудки и гудки. Закусив губу, Миранда не сводила глаз с двери. Дала отбой и набрала свой собственный номер. Отозвался Тони Изсоседей.

— Тони? Послушай, Тони, у меня настоящая беда, — прошептала она. — Мне придется попросить тебя об одолжении. Ты давно видел Мерсию? Недавно? Она еще там? Хорошо, позови ее, ладно? Нет. Послушай, у меня абсолютно нет на это времени… Просто позови ее… Дай мне ее.

Тони протянул трубку Мерсии.

— Алло?

— Мерсия, это я.

— Ранда, где ты, мать твою, пропадаешь?

— В Венеции. Мерсия, я в Венеции и попала в настоящую беду, — Миранда чуть не плакала от облегчения.

— Наплюй.

— Нет, правда. Мы с Фердинандом. Мы ехали на «Восточном экспрессе» и, ой, Мерсия, это было что-то, но потом, потом он достал пистолет. Я просыпаюсь, а он сунул ствол мне в рот.

Мерсия расхохоталась:

— Ты уверена, что это был ствол пистолета?

— Мерсия, я серьезно. Это действительно был пистолет, он хотел убить меня.

— Нет.

— Да. Я убежала. Гвидо, это гондольер, он помог мне. Мерсия, я стою в центре британского консульства, голая, как задница, не считая простыни. Я промокла, мне холодно, и, Мерсия, я так боюсь.

— Скажи мне, что ты шутишь. Скажи, что сидишь в баре.

— Какие там шутки. Мерсия, я… — и наконец, Миранда разрыдалась в полную силу, так что говорить было почти невозможно. — Мерсия… — и звук повешенной трубки.

Мерсия тоже повесила трубку и вернулась в комнату Миранды. Флирт лежал без сознания. Она хлопала его по щекам, пока он не открыл глаза.

— Был когда-нибудь в Венеции? — Флирт помотал головой. — Мечтаешь о романтическом путешествии? — Флирт кивнул. — Кредитная карточка есть? — Он опять потерял сознание.

Пока Миранда всхлипывала, откуда-то появилась холодная рука, забрала у нее трубку и водрузила обратно на телефон.

— Я же сказала ничего не трогать. Если вы не в состоянии соблюдать правила, вам придется уйти, и вашей проблемой будет заниматься полиция. Вам нужно вытереться и одеться. Вот это должно подойти.

— Благодарю вас.

Худощавая женщина подошла к телефонной розетке на стене и вытащила вилку. Прихватив с собой телефонный аппарат, направилась к двери.

— Консул скоро встретится с вами. — Она вышла и закрыла за собой дверь. Миранда могла бы поклясться, что слышала щелчок замка.

Одежда подошла так, будто портной шил ее для страдающего ожирением горбуна, любящего тихо помучиться от чесотки, но она была сухой и теплой, и непривычно родной, английской в этой стране, слишком чужой для Миранды. Одевшись, она села и стала ждать. Но, словно за ней наблюдали, стоило ей сесть, как дверь щелкнула и отворилась. Вошел коротышка с зачесанными назад волосами.

— Тристан Эндисолт, почетный консул, — сказал он; протягивая ей руку, он так отклонился назад, что Миранда не поняла, можно ли ее пожать или нужно целовать. — Мне так жаль, — проворковал он со слащавостью, встречающейся только в колыбельных песнях. — Я с головой ушел в работу.

— Я слышала шум банкета.

— Дорогая моя, для дипломата это и есть работа. Итак, бедное мое дитя, я слышал, что вы пережили весьма неприятный инцидент. Говорите, говорите. Я весь внимание. Чаю?

Миранда кивнула.

— Миссис Денверс? — крикнул он, и почти немедленно появилась тощая женщина. — Чаю, пожалуйста. Чайник, если вас не затруднит.

— Безусловно, — ответила она и исчезла.

— Рождена для этой должности, — сказал он в качестве пояснения, — хотя и со странностями, на мой взгляд. — Тут он рассмеялся и выбросил вперед ладони. — Но, дорогая моя, разве не все мы такие?

Хотя Миранда уже проглотила слезы, что ответить на такой намек, не нашлась.

— А теперь, — продолжал он, — расскажите все тетушке Тристану. Я хочу знать все.

И Миранда рассказала ему все. Начиная с демонстрации гигиенических прокладок и кончая стуком Гвидо в дверь консульства. Когда она умолкла, консул продемонстрировал свой класс в качестве утешителя.

— О, моя дорогая, о, как ужасно, невыносимо. В самом деле, уже невозможно найти высокого, темноволосого и симпатичного незнакомца, на которого смело можно положиться. Какое испытание, какой удар. Вам необходимо вернуться домой, не так ли?

Миранда улыбнулась, несколько утешившись его словами. По крайней мере, вот человек, который ее понимает, который способен помочь ей.

— И так уж вышло, — продолжал Тристан, — что у нас есть человек из Лондона, который может все это устроить. Вашу репатри… пардон, ваше возвращение на родину, обеспечить вам до тех пор пристанище и все необходимое. Теперь вы в надежных руках. В конце концов, мы здесь для того, чтобы помогать соотечественникам.

— Спасибо вам, спасибо! Боже, как я вам благодарна! — Миранда чувствовала такое облегчение, такое счастье, такую успокоенность.

— Миссис Денверс, — крикнул Тристан, — не могли бы вы позвать нашего доброго гения, если он уже готов?

Миранда улыбнулась и взялась за чашку с чаем. Можете критиковать британцев за что угодно, но они такие цивилизованные, с ними так уютно. Она закинула голову назад, чтобы выпить последние капли уже остывшего чая.

— О, мистер Лазурь. Вот она, — услышала Миранда слова Тристана. Осушив чашку, она склонила голову, поверх ободка устремляя взгляд на своего спасителя. Вылетевшими в ту же секунду из ее рта брызгами чая и мокроты она не только освежила консула, но и полностью пропитала обивку кресла Людовика Пятнадцатого.

— Нет! — закричала она идущему к ней Троцкому. — Нет, это один из сумасшедших, он…

Тристан жалостливо глядел на нее.

— Уберите его от меня. Это паршивый псих. Он меня преследует. Нет.

Тристан качал головой, глядя, как Перегноуз берет Миранду в захват. Тот повернулся к консулу и пальцем свободной руки покрутил себе у виска, сделав еще пару кругов вокруг уха, и сказал:

— Как я вам о ней и рассказывал, — после чего вывел Миранду из комнаты.

— Знаете, — сказал Тристан миссис Денверс, — они всегда кажутся такими безобидными, правда?

Он пил чай, слушая вопли Миранды, и глубоко вздохнул, когда наступила тишина — после того как Миранде впихнули в рот кляп и замотали скотчем.

Здесь, возможно, идеальное место, чтобы остановиться, кончив главу. Героине опять угрожает смертельная опасность, героев больше не осталось, и вообще, кажется, хуже уже быть не может. Но, конечно, может. И будет.

Миранду выволокли наружу и бросили, как куль, лицом прямо на мокрую мостовую. Она почувствовала, как ей связали руки за спиной, а потом Троцкий и еще кто-то с двух сторон подняли ее за локти. Она изо всех сил извивалась, но это не помогало. Ее тащили с нескончаемыми поворотами по улицам и проулкам, по мостикам, углубляясь во все более темные, жуткие, пустынные места. Места, которые только душа может опознать в самых черных своих снах. Внезапно они вышли в совершенно глухой, мрачный переулок, который упирался, пройдя под аркой дома, в безмолвные воды канала.

— Здесь, — услышала Миранда голос Троцкого. Протащив ее до конца, они бросили ее на самом краю, так что она вдруг увидела ужасное, белеющее в воде отражение собственного лица. Оно уже казалось лицом трупа.

Миранда услышала, как Троцкий говорит своему сподручному:

— Вернись на последний перекресток и стой на стреме. Я тут с ней разберусь.

Давясь кляпом во рту, она услышала удаляющиеся шаги. Троцкий склонился и за плечи перевернул Миранду, так что она его увидела.

— На самом деле, — сказал он, — здесь нет ничего личного. Это для блага страны. И всего мира. Я знаю, что ты поймешь. Конечно, это должен был сделать твой приятель, но он облажался. Для этого нужен профессионал, — он улыбнулся такой призрачной улыбкой, что на лице его едва ли дрогнул хоть один мускул, но угроза читалась совершенно ясно. Разумеется, сознавая, что ему предстоит сейчас на самом деле, по-настоящему убить человека, Перегноуз, до сей поры знакомый с такими делами только по фильмам и книгам, чувствовал потребность со злорадством поразглагольствовать, как велит традиция всякому порядочному злодею.

— Знаешь, самое замечательное в венецианских каналах, — улыбался он, — то, что это одна из самых эффективных в мире систем переработки отходов жизнедеятельности. Леонардо изучал их, когда конструировал канализацию для Милана. Эти воды, видишь ли, могут показаться стоячими, но в течение столетий морские приливы создали систему слабых подводных течений, которые вымывают из Венеции ее мусор, ее отбросы и нечистоты, ее… — он ткнул пальцем в Миранду —…трупы.

Троцкий посмотрел вниз, в воду.

— Ко времени, когда твое тело всплывет, ты, дорогая, будешь уже далеко в Адриатике. — Тут Перегноуз вонзил в нее взгляд и злобно сплюнул. — Видишь ли, если ты решила поиметь акулу, не удивляйся, что проснешься рядом с рыбами.

Воспаленные, отчаявшиеся глаза Миранды метались, они плакали и умоляли, она яростно мотала головой, она вся извивалась, будто могла бы встать на ноги. Но Троцкий хладнокровно придавил ее коленом, и ее плечи снова склонились к воде. Глядя в воду, она видела над собой его отражение. Миранда рванулась, изо всех сил стараясь его сбросить. Но он оставался невозмутим; по-прежнему улыбаясь, достал из кармана пару каких-то деревянных палочек с поблескивающей между ними проволокой. Миранда смотрела на них, цепенея от медленно разбухающего в ней ужаса. Тело ее застыло окончательно, когда она представила себя обезглавленной. В ужасе этого мгновенья все мышцы Миранды разжались. Все проходы освободились, и она ощутила ужасный стыд, когда ее новые трусики наполнились горячей мерзкой субстанцией. Ей предстояло умереть в пропахшем мочой переулке где-то на задах Венеции, лежа на собственном дерьме, и мертвой быть скинутой в канал. Почему? И за что? Нипочему и за ядрену мать. Нет. Нет, это за любовь. За глупую мечту. Она презрела опасность, она шагнула в неизвестное, гонясь за иллюзией. Сукисукисуки. Хотя она и знала, что бессильна, она в последний раз забилась, и почувствовала на шее проволоку. Проволока начала резать шею, как раскаленная бритва. Дыхание сразу перехватило, живот напрягся, легкие готовы были взорваться. Через несколько мгновений ей останется только молить, пусть это кончится, пожалуйста, пусть это кончится. Приди, смерть.

Вертикаль страсти Теория заговора

Таким образом, мы сталкиваемся с еще одной группой парадоксов. Те самые решения, которые мы считаем нашими личными, индивидуальными, фактически оказываются коллективными решениями. Все мы их принимаем, и все мы, как правило, принимаем их одним и тем же образом.

Какое это имеет отношение к тирании любви? Именно любовь никогда не выглядит тиранией, потому что все мы закоснели в уверенности, будто бы она — дело очень «личное», специфическое Эффектная победа этого тирана — особенно в современной постгуманистической культуре, которая снова ставит в центр Личность, — объясняется его притворством, его настойчивой ложью о том, будто бы у него индивидуальный подход, будто бы он избрал только одного человека, и этим человеком оказались вы.

И вы стали влюбленным.

Влюбленный думает: это я, один только я страдаю и испытываю настоящие чувства. Все остальные, кто уверен, что влюблен, переносят свой роман легче, меньше мучаются. Меня же любовь избрала своим священномучеником. Я — особенный.

Но почему все мы так думаем? Когда речь заходит о наших чувствах, мы предпочитаем отделиться от массы, а не слиться с массами. Ваши чувства должны быть исключительно вашими. В конце концов, что, кого и как вы любите — одна из важнейших ваших характеристик, основа вашей самоидентификации. Но вы не один такой. Мы все чувствуем то же самое. Мы все — влюбленные. Возможно, это грустная истина, что у нас больше сходства, чем различий.

Нам так важно изучать и научиться облегчать страдания каждого индивидуума потому, что мы, коль скоро все мы — влюбленные, ведем себя в ответ на притеснения тирана не как личности, а как массы. В качестве влюбленных мы не одиноки, и мы не одиноки в качестве жертв системы, этого правления, господства любви. Если бы она вовлекла в свои сексуальные садомазохистские игры только одного раба, любовь была бы строгой госпожой. Однако любовь суть тирания, потому что подчиняет себе не одного, а всех нас поголовно, как бы мы при этом ни были уверены, будто бы действуем и противодействуем ей строго индивидуально, и ее власть над нами — личная мука каждого из нас. Любовь — самое замаскированное и коварное покушение на свободу воли, с каким только сталкивается человек. Но задумаемся о том, как все же мало мы об этом знаем. Задумаемся, как успешно она прячет себя, скрывает свое происхождение, свой истинный смысл Задумаемся о миллионах ее определений, среди которых ни одного правильного, но и ни одного неверного.

Мы должны признать ту истину, что, трудимся мы или бездельничаем, мы подвергаемся эксплуатации; страдаем ли мы или наслаждаемся, в своих любовных муках и в любовном экстазе все мы, влюбленные, остаемся подконтрольной, контролируемой, подневольной массой. Перефразируя Жана Жака Руссо, «человек рождается свободным, но повсюду он в оковах любви».

Задумаемся обо всех этих призывах в телевизионной рекламе, переводящей наши любовные чувства в сферу рынка, в сферу отношений купли и продажи. Нас агитируют покупать подарки для наших любимых, потому что получается, будто бы только эти подарки дают возможность проявить нашу любовь. Подразумевается, что без купленных подарков любовь заглохнет, что вы сидите на бомбе с часовым механизмом, которая взорвется и уничтожит вас, если вы не будете в любви играть по их правилам. Такая пропаганда одурманивает миллионы влюбленных. Неужели каждый из нас столь самонадеян, чтобы думать, будто бы он — единственный, на кого эта реклама рассчитана, единственный, кто любит по-настоящему? Единственный, кто страдает? Единственный, для кого любовь есть реальность, а не какие-то бледные слова о взаимной симпатии? Неужели мы настолько эгоистичны, что не можем признать за окружающими нас людьми способность чувствовать?

Эгоистична ли любовь по своей природе или же просто делает нас эгоистами? Да что, собственно, может сравниться по эгоизму с требованием полной самоотдачи, безраздельного внимания и обожания от другого человека, другой личности?

Нам нужно пробудиться и понять, что нас держат за ослов, за дураков, за болванов. Глубоко вдохнув аромат крепчайшего кофе, мы должны признать, что за несколько кратких мгновений счастья и за ложное ощущение своей уникальности мы продали свои души. Мы кровью наших сердец вписали свои имена в мефистофелевский договор любви.

24 В кабинке исповедника

ЕСТЬ В КНИГАХ ЧТО-ТО СХОЖЕЕ С ДОРОГАМИ; ТО НА УНЫЛОЙ равнине километрами ждешь и ждешь хоть какого-нибудь сюжетного поворота, то вдруг, стоит только забраться чуть повыше, повороты начинают следовать без передышки, едва не налезая друг на друга, теснясь, точно автобусы после долгого перерыва. Безусловно, когда Миранда шагнула в поезд с платформы вокзала Виктории, оставив свое обыденное существование позади, она сознавала, что интенсивность ее жизни может несколько измениться, возможно, вагоны поезда даже покатятся по американским горкам. Она, однако, не могла и вообразить, что это случится так скоро.

Перегноуз тоже пустил свой вагончик по американским горкам и разогнался от жизни книжного червя до жизни бесстыжего убийцы за меньшее время, чем занимает «Смертельный прыжок» на аттракционах. И все это — в слепой погоне за своими амбициозными фантазиями. Он не был киллером ни по своей натуре, ни, как Фердинанд, по профессии, но, вырвавшись из привычного окружения, в своем новом облике он считал это своим призванием.

И он, и Миранда приняли свои новые роли, убийцы и жертвы, без особых вопросов. Да и не сказать, чтобы в горячке взаимоотношений убийцы и жертвы было много времени и возможностей задавать вопросы. Флирт, с другой стороны, собственно, с единственного боку, где у него могло еще что-то остаться, находил повысившийся темп своих попаданий в травматологию весьма досадным. К тому моменту, когда Мерсия ворвалась в отделение несчастных случаев, толкая коляску намного быстрее, чем Флирт считал безопасным, он патетически восклицал:

— Да оттяпаем же эту паскудную руку, отделаемся от нее, раз она мне мешает жить, давайте скормим ее тушканчикам, чавк-чавк, ням-ням!

Спустя полчаса, снова попав под опеку сиделки Геббельс, Флирт лежал в полудреме и что-то бормотал о крысах пустыни. У его кровати сидела Мерсия. Она нашла его мобильный телефон с подключенными наушниками и названивала в авиакомпанию.

— Завтра, да, завтра. Мы сможем забрать билеты в аэропорту. Сколько-сколько? Вы что, шутите? Да. Да. Да.

К ней подошла доктор Скудодер.

— Вы жена пациента?

— Да, — ответила Мерсия.

— Мы можем переговорить? — спросила доктор.

Мерсия кивнула и сказала в телефон:

— Подождите секундочку.

Вытащив наушники, она улыбнулась.

— Судя по анализу крови, — начала доктор Скудодер, перебирая какие-то бумажки в своей папке, — увы, я вынуждена сообщить вам, что этот грызун был носителем тяжелой формы менингита. Справиться с этой заразой мы можем, но, боюсь, его рука, скорее всего, постепенно почернеет и отвалится.

Мерсия посмотрела на забинтованную руку и неуверенно кивнула.

— Так.

— Таким образом, у нас есть выбор; мы можем подвергнуть его очень долгому лечению, чтобы постепенно блокировать кровоток и, может быть, спасти руку. Но он некоторое время будет неработоспособен, и нет гарантий, что терапия будет успешной. Или же, — доктор Скудодер сделала паузу, наградив Мерсию своим понимающим «знаю-каково-тебе» взглядом, — или же мы можем просто ампутировать ему всю руку сейчас и сберечь время и нервные клетки позднее.

Мерсия задумчиво кивнула под сомнамбулическое бормотание Флирта.

— Так вот, я не хочу торопить вас с решением, это очень серьезное дело.

Мерсия еще покивала.

— Сколько времени займет это «очень долгое» лечение?

— Он проведет в больнице свыше двух месяцев. И, вероятно, не сможет двигаться еще значительно дольше.

— А если вы ампутируете руку, когда он выпишется?

— Ну, по счастливой случайности, у нас как раз есть в операционной окно на пару часов, и наш специалист по сосудистой хирургии сейчас здесь, так что пациент будет полностью упакован, забинтован и готов к выписке завтра в начале дня.

Мерсия снова надела наушники:

— Вы все еще на связи? Хорошо. Вы сказали, в четыре часа сорок минут? Из Хитроу? Отлично, мне, пожалуйста, два билета. Первым классом.

Когда Мерсия закончила разговор, она и доктор заботливо посмотрели на Флирта, у которого струйкой сочилась слюна. Мерсия погладила его по здоровой руке, той, которою он еще мог подписывать кредитные карточки.

— Все будет хорошо, — сказала она, — уже завтра все будет в порядке. И тогда мы отправимся на каникулы.

В смерти Миранды самое худшее было то, что в эту последнюю минуту жизни она себя видела. Ей никогда не нравилась собственная внешность, поэтому маячившее перед ней в темной воде канала ясное отражение умирающей Миранды казалось лишней издевкой в ее несчастье. Она смотрела, как ее лицо кружится все медленней и медленней, волосы уже свесились в воду. Это ее глаза выпучились, это ее пульсирующие вены вздулись синими змеями, это ее распухший язык вывалился изо рта. Вид был призрачный и завораживающий; анонсированный автобиографический фильм, который должен был мелькнуть перед глазами, так и не появился. Зато в том же самом отражении над ней нависало лицо Троцкого, увлеченного начатым процессом. В конце концов картинка стала расплываться — когда боль у Миранды в груди стала такой острой, что все тело уже казалось чужим. Взор застилала черная пелена, какой-то шар внутри готов был взорваться. Она уже ничего не видела. И внезапно все кончилось, в легкие пошел воздух, дыхание восстановилось, грудная клетка расширилась до предела. Вот оно, поняла Миранда, моя душа освободилась от тела. В голове была только одна мысль: «Боже, спасибо, что все позади». Не должен ли там быть свет в конце этого черного тоннеля? И тут она услышала голоса. Оба мужские, и один из них очень знакомый. Если это Бог и дьявол спорят из-за ее души, она не сможет точно сказать, кому принадлежит этот голос.

— И что за хренью ты тут занимаешься?

— Ну как же, она была твоя, но ты облажался. Поэтому она теперь моя.

— Облажался? Я облажался? Да кто тебе сказал, что я облажался?

— Да она подняла тут такую бучу со своим рассказом о том, как ее любовничек пытался ее убить!

— И что же, а вдруг это как раз часть плана! Ты кого-нибудь спросил? Ты мне доложил?

— Ну, не доложил. Но это теперь чисто теоретический вопрос, а ее в любом случае придется убрать, она слишком много знает. Если ты хочешь, чтобы я обещал не рассказывать, как ты облажался, бога ради, но у меня есть задание, так что не мешай мне.

— А ты меня сначала сделай.

К Миранде вернулось зрение. Иной мир выглядел смутно знакомым. Опять Венеция. Те же стены, тот же канал, в ее спину упираются те же руки, и никаких ангелов, спорящих из-за ее души, тут нет. Это Троцкий, и он спорит с высоким мужчиной, одетым в черное. Конечно, как же она могла забыть; мужчина «Баунти» всегда придет, чтобы спасти ее. Она лежала, расплываясь счастливой идиотической улыбкой, в своих грезах воображая, как мужчина «Баунти», послав Троцкого в нокаут, преподнесет ей фантастическую коробку шоколада.

Троцкий заскулил:

— У тебя была возможность, ты должен был убить ее тогда. А теперь дай настоящему мужчине показать тебе, как это делается.

— Ляпис, я твой начальник. Я приказываю это прекратить, иначе я с тобой разберусь. Помимо всего прочего, у тебя нет лицензии на убийство.

Нет. Это не мужчина «Баунти». Это Фердинанд, проклятый убийца Фердинанд.

— Итак, если кто-нибудь и убьет ее, это буду я.

Боже, он в сговоре с Троцким, все это было спланировано, и теперь они спорят, кому ее убивать. Миранда подумала, что должна бы удивиться, но поняла, что в своем изнеможении после пережитого удивляться уже не имеет сил. Лучшее, на что она была способна, — это истинно стоический вздох с легким налетом цинизма. Пока мужчины спорили, Миранда повернулась, чтобы посмотреть на них. Они находились в нескольких шагах от нее, и их спор становился жарким. Троцкий стоял спиной к ней, тогда как Фердинанд толкал Троцкого в грудь. Хотя ее руки все еще были связаны, Миранда рывком встала на колени, а затем, упираясь плечом в шершавую кирпичную стену; поднялась на ноги. Она следила за мужчинами, нервно поглядывая в просветы между мокрыми прядями свисающих на лицо волос. Не зная точно, видит ли ее Фердинанд, она все же прокралась, не мешая им спорить, вдоль стены до угла, а там побежала.

По крайней мере, попыталась бежать: как и положено всякой едва не задушенной жертве, Миранда обнаружила, что ноги у нее подгибаются. Ее качало; со связанными за спиной руками равновесия было не удержать, ей удавалось сделать лишь несколько запинающихся прыжков перед очередным падением. Добежала до Т-образного перекрестка. Здесь она сможет освободить руки. Свернув за угол, наткнулась на мочившегося у стены мужчину. Миранда отшатнулась, а он застегнулся и посмотрел на нее. Она пару раз моргнула. Теперь она знала, что спит. Барри? Барри из отдела доставки. Мальчик-грязный-пальчик. Фекальный археолог. В Венеции?

— Барри, — сказала она, — ты ли это?

Барри кивнул.

— Боже, — вздохнула Миранда, — не знаю, что ты здесь делаешь, но я так рада тебя видеть. Знакомое лицо.

— Ты меня оскорбила, — тихо сказал Барри.

— Что? — спросила Миранда.

— Вы всегда меня за дурака держали, ты и Мерсия, вы всегда выставляли меня на смех.

— Барри, я только что спаслась от двух опасных сумасшедших, пытавшихся меня убить, не могли бы мы поговорить об этом как-нибудь…

— Я для вас просто уморительный кретин, да? А вы все такие умные.

— Барри, пожалуйста, — сказала Миранда, тревожно озираясь, — развяжи мне руки.

— Да, сейчас ты откусила больше, чем сможешь проглотить, — продолжал Барри. — Ты пошла против гангстеров, и теперь они тебя убьют.

— Гангстеры? Это что, из мафии?

Барри кивнул:

— Ты ведь в Италии, моя дорогая.

— Барри, пожалуйста, развяжи мне руки. Я не знаю, о чем ты говоришь. И я правда очень сожалею, если тебе показалось, что я над тобой смеюсь, но они через секунду поймут, что я сбежала, и погонятся за мной.

— Извини, Миранда, — бросил Барри. — Для таких, как ты, слишком поздно. Я теперь в семье.

— В семье? В какой семье?

— Коза Ностра, — убежденно ответил Барри, стараясь говорить с акцентом, как Аль Пачино.

— Барри! О чем ты?

— Мне сделали предложение, от которого я не смог отказаться.

— Послушай, Барри. Что бы там у тебя ни было, это замечательно. Только помоги мне освободить руки, и я пойду своей дорогой, а ты — своей.

— Э, нет, — сказал Барри, хватая ее за плечи и приблизив ее лицо к своему. — Это было бы слишком просто. — И заорал: — Она здесь! Я взял ее! Она здесь!

Миранда уже слышала шаги человека, бегущего по проулку, из которого она выскочила. Взглянув Барри в глаза, она прошипела:

— Сучонок.

И лбом сильно стукнула его в нос. Руки его обвисли, но, хоть и оглушенный ее ударом, он все еще стоял. Поэтому Миранда долбанула его второй раз, посильнее, и Барри свалился на землю. Тогда она побежала.

Мерсия шла. Она прогуливалась. Подумав, что для возвращения к себе уже слишком поздно, она решила переночевать в квартире Миранды и сейчас с напускной беззаботностью шагала по темной трехрядной аллее Хаммерсмит-гроув. Однако под элегантно причесанными белокурыми волосами теснилось немало беспокойных мыслей. Что с Мирандой? Или она все-таки шутила? Не надо ли немедленно броситься ей на выручку? Миранда ли тогда повесила трубку? Тот факт, что она только что согласилась отправить еще одну конечность Флирта в больничный крематорий, вряд ли напрягал хоть один ее мозговой синапс. Это может показаться бессердечным, но ведь то, о чем запрещаешь себе думать, зачастую и является самой тревожной темой. Мысли о подруге, попавшей в далекой чужой стране в отчаянное положение, были как раз тем, что нужно, чтобы вытеснить другие мысли, которые могли бы прийти ей в голову, — острые вопросы о ее взаимоотношениях с Флиртом. Сосредоточившись на проблеме, как ей найти Миранду, когда прилетит в Венецию, Мерсия едва ли замечала, что уже дошла до Голдхоук-роуд и переходит дорогу. Вдруг дикий крик «а не то я заво-о-ю» и ужасающая вокальная имитация гитарного аккорда привели ее в чувство, как раз вовремя, чтобы заметить летящий на нее огромный грузовик. Едва не сбитая с ног мощным воздушным потоком от кабины, Мерсия отпрянула, наткнувшись на старика с жиденькими седыми волосами, стоящего на тротуаре в каркасе Циммера и через наушники слушающего плеер.

— А не то я зала-а-ю, — опять заорал он.

— Спасибо вам, — сказала ему Мерсия.

— Ту-ду-ту, ту-ду-та-да, — рассеянно отозвался тот, с яростным энтузиазмом кивая головой.

Мерсия аккуратно сняла с него наушники, чтобы поблагодарить его различимо для слуха. Оставшись без музыки, старик явственно побледнел, и стаз растерянно оглядываться по сторонам.

— Спасибо вам, — еще раз сказала Мерсия. И добавила с заботливой улыбкой: — С вами все в порядке?

Старик, зацепившись за нее взглядом, выпалил с резким взмахом тощей руки:

— Спокойнее: сдержите удивленье[44].

— Я просто сняла ваши наушники. — Мерсия показала ему играющие у нее в руках наушники. — Они работают, я их не сломала.

— Никто не пострадал[45], — кивнул старик.

«Что я делаю? — подумала Мерсия. — Вот еще один мужчина, с которым я не только добра, но фактически и готова о нем позаботиться. Мужчина, представитель вида, который я поклялась если не стереть с лица земли, то хотя бы довести до полного ничтожества». А ведь именно это и мучало ее по поводу Флирта и… Но прежде чем Мерсия позволила проблеме Флирта обосноваться у нее в голове, она изыскала способ отвлечь себя — чем-то конкретным и сиюминутным, что целиком заняло бы ум.

— Хотите выпить? — улыбнулась она старичку.

На глаза ей теперь стекала со лба кровь Барри, но Миранда бежала. Через мостик, в переулок, за угол. Иногда спотыкаясь, срываясь с дыхания, оглядываясь назад. То, что какой-то час назад было декорациями ее собственного кино, превратилось в нуар. Теперь пустынность улиц только подчеркивала ее одиночество и беззащитность. На смену уверенности, что все будет идеально, пришел привычный всемирный заговор, существующий ради того, чтобы целенаправленно портить ей жизнь. Отныне каждый новый поворот заводил ее в тупик, все те же мрачно поблескивающие воды канала плескались у ступенек.

Миранда попыталась сдержать свое громкое дыхание, но убедилась, что при этом постанывает. Намокшие в канале волосы хлестали ее по щекам, когда она стремительно оборачивалась, стараясь смотреть одновременно и вперед, и назад. Но они уже были здесь, уже близко, в этом Миранда не сомневалась. То и дело она слышала топот торопливо приближающихся шагов за углом. Если она останавливалась, замирали и шаги, но каждый раз чуточку слишком поздно, чтобы сойти за настоящее эхо. Оглянувшись в конце длинного переулка, она, несомненно, разглядела в начале его движущиеся тени.

Миранда в исступлении промчалась мимо церкви, бросилась в убежище следующего переулка. Остановившись перевести дыхание, увидела стремительно пересекающий площадь силуэт.

Так и не отдышавшись, Миранда побежала по переулку мимо закрытых ставнями магазинов. Теперь шаги позади нее звучали ближе. Как ни меняла она направление, шаги не отставали. Еще один поворот, и вдруг их не стало слышно. Миранда прислушалась, но не услышала ничего, кроме собственного сиплого дыхания. На цыпочках прокралась до конца переулка и, оказавшись опять на берегу лагуны, опасливо огляделась.

Лагуну теперь окутывал туман, мягко накатывающий на набережную. Его влажная дымка холодила кожу, как прикосновение руки из могилы; а натруженные легкие Миранды этот колючий холод заставил содрогнуться в громком кашле. Прерывистый звук резким стаккато разнесся окрест, с сухой издевкой отражаясь эхом от молчаливых камней. В наступившей ужасной тишине Миранда слышала отдаленный, одинокий звон — где-то на волнах качался туманный буй, мерно отбивая колоколом свое печальное предостережение.

Снова послышались шаги. На этот раз тяжелый топот бегущего. Миранда кинулась в следующий переулок, прячась в его спасительных тенях. Может быть, если туман сгустится, она сумеет спрятаться. Она отчаянно бежала, ругая свои неповоротливые ноги, не желавшие двигаться быстрее. Она чувствовала себя так, будто все медленнее и медленнее пробирается по дну реки, мышцы ломило, а преследователь стремительно летел на нее. Выброшенный в кровь адреналин кончился. Теперь, оставшись только с поистощившимися ресурсами мышечной силы, она прихрамывала.

Спотыкаясь от изнеможения, Миранда пересекла мост и побрела по площади, мимо белеющей в ее центре колонны. Вдали виднелись портовые краны. Миранда ввалилась в закрытый портик замыкающей площадь церкви из простого красного кирпича. Повернувшись спиной к дверям, она дернула за железную ручку и заботливо смазанная тяжелая дверь поддалась, беззвучно открывшись.

Чувствуя себя сестрой всем взыскующим у святынь защиты от преследователей, Миранда со склоненной головой просеменила внутрь, что всегда считала правильным ритуалом для входа в церковь. Оглядевшись, она благоговейно замерла перед открывшимся видением. За свою жизнь она побывала внутри пары церквей — на рождественском богослужении с множеством пьяных и на свадьбе легкомысленной школьной подруги — в скучных, кирпичных, современных, протестантских, чисто утилитарных зданиях для отправления религиозных служб. Поэтому ничто не могло подготовить ее к роскоши и эффектности католического церковного убранства во всей его красоте. Пространство церкви, до теряющихся в полумраке стен и до чернеющих вверху сводов, было огромной галактикой крошечных, звездами блистающих и мерцающих свечей. Огоньки сверкали на всем пути до алтаря. Красные и белые, они горели в жутковатой тишине. Полированные золотые кадильницы свисали со всех арок и перекрытий, играли россыпями ярких отблесков, отражений от светящихся восковых и камфорных звезд. Миранда завороженно прошла по боковому проходу, растворяясь в атмосфере храма, как будто бы она вдруг избавилась от всех опасностей, будто мир принадлежал ей.

Миранда подошла к скоплению свечей. Загипнотизированная вереницей огней, она повернулась спиной и сунула связанные запястья в пламя. Горячо, очень горячо, огонь жжет запястья, тонкая кожа, уже ободранная веревкой, словно бы слезает окончательно. Вокруг расходился запах сгоревшей пеньки, или это была ее кожа? Миранда заводила руки назад, пока не почувствовала, что вся горит и не в силах больше выносить эту муку. Вдруг ее руки с треском высвободились и разлетелись в стороны, толкнув ее вперед, словно в попытке что-то поймать в распахнутые объятья. Обугленная веревка упала на пол, а Миранда разразилась отчаянными рыданиями.

За занавеской она нашла скамью и, сняв и бросив на пол промокшие трусики, уселась на нее. Понимая, насколько бесполезны все проявления страданий и отчаяния, когда никто их не видит, она постепенно взяла себя в руки. Она осмотрелась, увидела богатую отделку, запыленные росписи, свечи и вздохнула. Бежать больше некуда, ей остается только сидеть здесь и ждать. Может быть, ну, просто — а вдруг? — ее преследователь не заметил, как она входила в церковь. Взглянув вверх на распятие, она подумала о Боге, по крайней мере, о своем опыте общения с Ним: нескончаемые школьные собрания с заучиванием «Отче наш» до полной бессмыслицы. Затем ей пришло в голову, что она, если и нуждалась когда-либо в избавлении от зла, то именно сейчас. Она благочестиво сложила перед собой ладони и закрыла глаза. Ничто в ней не отозвалось. Встала на колени, простирая сложенные ладони к небесам. Пустота. Миранда опять открыла глаза. Она даже не знает, как молиться. С чего начинать? С вечным осуждением, как и всегда, было до чертиков проще, чем с вечным спасением.

Пока Миранда стояла на коленях, глядя в пустоту, слишком усталая, слишком разочарованная, чтобы придумать, что сказать Богу теперь, когда она постучалась в Его дверь, она заметила, как огни множества свечей дрогнули, заплясали от ветерка. Кто-то открыл дверь. Кто-то вошел.

Даже не поглядев, кто там, Миранда нырнула головой под скамью и проползла под ней в темноту нефа. Там она нашла большую исповедальную кабинку из полированного дуба. В ней были два проема, занавешенных красным бархатом, точно в старинной фотобудке; идеальное укрытие в кабинке священника. Проскользнув за занавеску, она села. С чего она взяла, что в церкви найдет какую-то передышку от погони? Ее преследователь — не бес из полчищ сатаны, чтобы изгнать его брызгами святой воды и распятием. Он, кем бы он ни был, маньяк, точнее, один из банды маньяков, в которую загадочным образом входит еще и кретин Барри. Миранда задумалась: если кто-то сорвался с резьбы, то кто он — болт или гайка? У вольтанутых едет крыша, а сносит башню. И как назвать шайку буйнопомешанных — тазиком сильно взболтанных? Сидя в темном чреве, она прислушивалась.

По боковому проходу приближались вкрадчивые шаги; замерли. Миранда услышала мужской голос, проникновенно произнесший:

— In nome del Padre, del Figlio, e dello Spirito Santo[46].

Затем шаги послышались совсем близко, уже у самой кабинки. Миранда обмерла, когда мужчина вошел в исповедальню и сел. Сквозь разделяющую их решетку Миранде были видны его блестящие глаза.

— Padre, perdonami perche io ho peccato[47], — сказал он.

Миранда притворялась, что ее, и вообще никого, тут нет.

— Padre? Sono venuto per farmi benedire. Ho peccato[48].

Без толку; он знал, что она здесь. Миранда кашлянула, как бы по-мужски, просто, чтобы он мог продолжать.

— Padre, devo confessare un fatto terribile. Ho privato una regazza della sua innocenza ed ho tramato per ucciderla. — Мужчина смолк. — Padre? — он склонился к решетке, так что Миранда увидела теперь его нос и рот. — Padre? Si e addormentato?[49]

Миранда уже не в силах была играть навязанную ей роль.

— Мне очень жаль, — медленно и внятно проговорила она по-английски. — Я не священник, и я не понимаю, о чем вы говорите. Я здесь просто прячусь.

— Inglese. English davvero? Si?[50]

— Si. Да.

Тогда мужчина сделал долгую задумчивую паузу. Потом начал тихо говорить по-английски, его голос и произношение были почти в точности, если не абсолютно, такими же, как у Фердинанда.

Вертикаль страсти Теория заговора

Приношу свои извинения. Я понимаю, что никому не нравится признавать совершенную им ошибку, но каким же еще образом мы можем чему-то научиться? Ошибки полезны. Как по-вашему, сколько триллионов ошибок преодолела природа, сколько неудачных генетических линий, сколько нелепых форм живых существ возникли, развивались и исчезли, прежде чем дело дошло до нас? И для какой грядущей идеальной расы окажемся мы ошибочными, далекими от совершенства предшественниками?

Давайте признаем, что мы допустили ошибку, что любовь на самом деле не должна изводить нас, она должна быть вопросом нашего свободного выбора.

Мы можем выбирать, впадать ли в ее крайности или же повернуться к ней спиной, при этом нисколько не чувствуя себя ущербными личностями, неполноценными мужчинами или женщинами. Над нами не тяготеют последствия грехопадения, на нас нет первородного греха, за который необходимо вовеки расплачиваться, это лишь наследие иудейско-христианской культуры вины, стремящейся поработить пристыженных верующих. Мы не обязаны предавать себя на муки в любви и в жизни. Существует альтернатива этой боли и страданиям, и, хотя они кому-то могут нравиться, остальные не будут заклеймены, если отвратятся от этого.

О нашей жизни певица Грейс Джонс поет песню, где мы названы «рабами любви». Такие рабы будут сочувственно качать головами и притворяться, что жалеют вас, сбросивших оковы любви. Они не поймут, что вы узнали — можно выбирать, любить или нет, можно допустить в свою жизнь любовь на своих условиях, можно подчинить любовь себе, а не наоборот. Пора свергнуть тирана, который властвует над нами лишь силою нашего собственного воображения и угнетает наш дух.

Действительно ли у нас есть выбор? Нет, ответит мне большинство, выбора нет. Любовь «овладевает» нами, «покоряет» нас — обратим внимание на саму эту терминологию, — и мы бессильны перед ее властью. Выбора нет, все происходит само собой. Биолог расскажет о выбросе эндорфинов, а поэт — о стреле Амура, мгновенно пронзающей сердце.

Слушая подобные доводы, я слышу песню птички в клетке, привычно и боязливо остающейся сидеть на своей жердочке, даже когда дверца открыта Я слышу холопа, лакея, пролетария, который порабощен тираном, но повторяет своими разбитыми губами пропагандистские мантры: «Иного не дано. Выбора нет. Я люблю, Господи. Я люблю, Большой Брат. Я люблю».

Итак, в мире влюбленного выбора нет. Влюбиться можно в мгновенье ока. Минуту назад ты благополучно занимался своим настоящим делом, но после этого посвящаешь все свое время собственной внешности, тревожась, идет ли тебе твоя одежда и не лучше ли сменить, пока не поздно, прическу. Любовь с первого взгляда? Будем честны. Разве не чаще это любовь с первой ночи?

Обращаясь к прошлому, любовник как будто вспоминает то пресловутое мгновенье, когда взгляды встретились, и проскочила искра, но ведь мы подстраиваем свои воспоминания так, чтобы они соответствовали шаблонам культуры, традициям, требованиям, как все «должно» было происходить. И ведь на каждый случай, когда влюбленный вспоминает это пронзительное мгновенье неоспоримой любви, приходятся сотни других, когда обстоятельства помешали продолжению, развитию «романа». Она не оглянулась, он вообще ее не заметил, их пути разошлись, кто-то неправильно записал телефонный номер, кто-то уже был в то время помолвлен. Эти случаи благополучно ускользают из памяти, они забываются, потому что ничего достигнуто не было, а в любви мы помним только наши достижения. Горькая же истина такова, что в любви успехи редки и всегда скоропреходящи.

Эта избирательность нашей памяти доказывает, однако, что выбор все-таки есть. Влюбленный выбирает, он соглашается влюбиться. Вот это и есть его выбор, хотя он думает, что выбора у него нет. У вас есть выбор, вы можете выбрать страх, страдания, тревоги — или выбрать жизнь.

Если бы любовь была естественной, тогда выбора бы не было, мы были бы рабами своего генетического предначертания. Но это не так, и мы не рабы. Подлинно свободная личность, человек, знающий, кто он и что делает, знает, что выбор у него есть.

25 Так кто же ты на самом деле?

В НОЧНОМ КАФЕ «АЛИ-БАБА» НА ГОЛДХОУК-РОУД кофейные чашки сероватого цвета и покрыты сеточкой трещин, лелеющих планы своей экспансии. Свет здесь тускло-желтый, а амбре подгоревшего масла струится как фимиам. Портрет не выходящего из атараксии Ататюрка окаймлен пластмассовыми цветами и горделиво висит рядом с меню — в каждой строке неразборчиво заполненные фломастером пробелы перед повторяющимися напечатанными словами «…и чипсы». Никогда не отлучающийся больше чем на полшага от кассы, Мустафа Баба предоставляет своей жене заниматься приземленной стороной бизнеса — менеджмент, закупки, кулинария, мытье и уборка, обслуживание и тому подобное. У Мустафы есть более возвышенные темы для размышлений, ему нужно содержать воюющую армию, финансировать революцию. Когда он свыше двадцати лет назад уезжал с Кипра, его брат Хасан находился на линии фронта в Никозии, кидал камни в ооновских миротворцев. Теперь Хасан герой, борец за свободу с оружием в руках, раз в месяц он звонит Мустафе, чтобы держать того в курсе славной борьбы за освобождение исламского Кипра от лживых греческих империалистов. Поэтому на протяжении последних двадцати лет, пока другие рестораторы создавали франчайзинговые сети, Мустафа гордо отсылал свои прибыли Хасану, чтобы обеспечить повстанцев оружием и лекарствами и помочь правому делу. Такой расклад устраивал обоих братьев: у Мустафы была цель в жизни, а у Хасана — новенький «рейнджровер» и самый большой плавательный бассейн во всей Кирении.

Мерсия со стуком поставила кофейные чашки перед старичком и села напротив него.

— Вы не возражаете, если я просто поговорю, ладно?

Старик покачал головой.

— Понимаете, проблема с Флиртом… ну, я не уверена, но, по-моему, он уничтожит сам себя раньше, чем это удастся мне. Как будто он все время опережает меня на один ход. Каждый раз, как я думаю, что заполучила его, что он уже достаточно увлечен, ну, чтобы можно было его бросить и разбить ему сердце, он каждый раз ухитряется лишиться еще одной части тела. И это всегда для него так мучительно, что я как-то чувствую — мой уход будет по сравнению с этим сущим пустяком, просто царапинкой. И чем больше я на него смотрю, тем лучше понимаю, что, бросив его, я лишь помогу ему в его стремлении к самоуничтожению. И он будет счастлив, что добился своего.

Старичок дрожащей рукой поднес чашку с расплескивающимся кофе к губам.

— Я не знаю, как достать человека, который решил сам себя достать раньше. Как я могу получать удовольствие от подобных отношений, если он постоянно перехватывает у меня из рук все, что можно сделать для его уничтожения? — Мерсия прервалась, чтобы отхлебнуть горячей воды с молоком и легким намеком на кофе. — И знаете, что меня больше всего злит? Чем дольше я с ним остаюсь, тем больше забочусь о его измученной душе. Он в самом деле такой трогательный, и это не смешно, ему по-настоящему сочувствуешь. — Мерсия еще помолчала. — Я и не знала, что бывают такие мужчины.

Взгляд старичка лихорадочно блуждал, а струй ка слюны изо рта сочилась в поджидающую внизу чашку.

Мерсия изучала свои идеально заточенные ноготки.

— Может быть, я теперь не перестану разбивать сердца. А то что мне делать, если я не буду уничтожать мужчин? Я никогда не смогу воспринимать их всерьез. — Мерсия присмотрелась к старичку. — Могу поспорить, что вы в свое время понаразбивали сердец.

Казалось, старик действительно обдумывает ее вопрос, потом он дребезжащим голосом произнес:

— Не напрягайте ум разгадыванием тайн[51].

— Угу, но если я не буду думать об этом, я начну думать о Миранде, а там я ничего не могу сделать до завтрашнего дня.

Старичок, похоже, удивился.

— Миранда? Но как в твоем сознанье запечатлелось это?[52]

Мерсия замялась; большинство вольтанутых живет в своем собственном мире, и попытка всерьез пообщаться с одним из них стала бы опасным прецедентом. В конце концов, их мир может вам показаться привлекательнее вашего. Мгновение Мерсия тревожилась, не покосилась ли у нее крыша.

— Миранда — моя подруга, — осторожно сказала она. — Она за границей, и мне кажется, что она попала в беду.

— Что еще в глубокой бездне времени ты видишь?[53]

Мерсия улыбнулась. Ровно настолько шизанутый, насколько она и подозревала, а сама она ровно настолько же нормальна, насколько ей запомнилось. Как и каждый встреченный ею мужчина, он был для нее идеальным собеседником, чтобы поговорить самой с собой.

— Так как же мне быть с Флиртом? Я ведь не могла по-настоящему в него влюбиться, правильно? Не могу разобраться, в этом дело, или это обычная, заурядная, вызванная стрессами, месячным циклом, поздним ночным временем, травмами Флирта заморочка?

— Миранда! Знаешь, я тебя искал по всему городу.

Миранда поглядела на свою бархатную занавеску, прикидывая, есть ли смысл пойти на прорыв.

— Мне очень жаль. Я никогда не думал, что так получится.

Он ее сразу схватит.

— Пожалуйста, только выслушай меня. Мне это очень трудно, я действительно иногда в странных отношениях с правдой. Я… это моя работа. А я… Я не очень понятно говорю, да?

Миранда всмотрелась в блики, подсказывающие, где во тьме находятся его глаза; ждет ли он ответа?

— Перекрести меня, Миранда, я согрешил и очень об этом сожалею. — Голова его склонилась, и Миранда различила шапку его густых волос. Для него естественно каяться после убийства? — Я правда не знаю, как мне это объяснить, и куда мне теперь идти. Миранда. — Он помолчал. — Мне никогда не доводилось об этом задумываться, но ведь я, наверное, никогда и не встречал никого, похожего на тебя.

Почему он просто не убьет ее, не выстрелит через решетку, что ему мешает?

— Я понимаю, что все должно выглядеть очень запутанным, и ты, наверное, до сих пор в шоке. Я хотел бы, хотел бы просто дотронуться до тебя, сказать тебе, что все в порядке. — И еще, почти шепотом: — Но я знаю, что сейчас я последний человек в мире, кому можно это сделать.

Чертовски верно. После долгой тишины у Миранды нашлось немножко сил, чтобы сказать:

— Фердинанд, ты вставил мне в рот ствол пистолета.

— Знаю, знаю. Вот из-за чего все, посмотри, — он просунул что-то под решеткой. Миранда на секунду съежилась, думая, что это опять дуло пистолета. Но нет. Там было нечто более опасное. Там был я. — Я теперь понял, что ты никогда не знала, что все началось из-за этого.

— Моя библиотечная книга? — не веря, спросила Миранда. Не понимаю, почему ей так трудно было поверить, что книга может стоить того, чтобы из-за нее убивали. Миранда, правду вам сказать, любовь моя, уже стала мне немного надоедать.

— Это очень важная книга.

— Да? Так почему же ты не сказал? Я имею в виду, можешь забрать ее. Она твоя. Она никогда и не была моей, я ее выкрала.

— Знаю.

— Ладно, я рада, что с этим улажено. Ты возьмешь книгу и пойдешь своей дорогой, а я своей, и мы оба будем жить долго и сча…

— Миранда. — Она поразилась, что до сих пор чувствует эту до нутра пробирающую дрожь, когда он произносит ее имя таким густым и властным голосом. — Понимаешь, книга была просто катализатором, первопричиной.

— Нет, — сказала она, вдруг разозлившись, — нет, я не понимаю, это дерьмо какое-то, нет тут никаких причин, ничего, ничего тут нет, никакого смысла! — Она сердито затрясла головой. — Ты хочешь убить меня, Троцкий хочет убить меня, даже блоха ученая типа Барри из доставки хочет меня убить.

— Я попробую все объяснить.

— Ты уже попробовал, и что ты сделал? Ты подсунул мне дурацкую книжонку!

Очаровательно.

— Выслушай меня, Миранда, это все, о чем я прошу.

— Да какого хрена я должна тебя слушать? Чтобы ты мог застрелить меня с чистой совестью? «В конце концов, я ее все-таки предупредил».

— Миранда, я знаю, что ты на меня сердишься, но, пожалуйста, выслушай меня. Если, если ты не поверишь моим словам, обещаю тебе, что ты сможешь просто встать и уйти, я не буду тебя останавливать.

— И не застрелишь?

— И не застрелю.

— Разве я могу тебе верить? Ты сказал мне, что ты… — Миранда почувствовала в горле ком подступающих рыданий и тяжело сглотнула: — Ты сказал мне, что любишь меня.

Фердинанд продолжал тихо и спокойно:

— Знаю. Знаю. Все, о чем я тебя прошу, — выслушай меня. Но прежде всего должен тебя предупредить, что мой рассказ ставит под угрозу как мою жизнь, так и твою.

Это все слова. Тем не менее, рассудила Миранда, лучше, что они хотя бы чуть-чуть рискуют вместе, ведь это может означать, что, кто бы ее ни убил, Фердинанд ее не тронет.

— Прежде всего. Меня зовут… Меня зовут не Фердинанд. Я не бизнесмен из Сити, и я не живу в квартире, в которую мы заходили. Я… Ладно. Я гражданский служащий. Я работаю на военных. Миранда, в общем, я шпион.

Что бы его ни заставило.

— Эта «дурацкая книжонка» оказалась единственным уцелевшим экземпляром издания, которое мы считали полностью уничтоженным, ну, по соображениям национальной безопасности.

Подняв меня, Миранда взглянула на меня с новым интересом. С интересом, которого я определенно у нее не замечал, когда мы оставались с ней наедине.

— Уничтожали книги? — воскликнула она, не в силах сдержаться. — Это варварство.

— Миранда, это делали всегда, во все эпохи. То, что ты сейчас можешь прочесть, — весьма специфическая, тщательно отобранная диета. Книги уничтожали со времен Реформации. По крайней мере, в наши дни их не сжигают вместе с авторами.

— Этим ты и занимаешься, да? Сжигаешь книги.

— Нет-нет, необходимость в этом почти отпала, теперь, после пятидесятых годов, после Заговора.

— Заговора.

— Да. Избавляться от подрывной литературы и глушить революционные голоса всегда было в финансовом отношении трудно для развитых стран, в которых обеспечивался высокий уровень грамотности населения. А тогда, после русской революции и Первой мировой войны, все поняли, что новой угрозой станут электронные средства массовой коммуникации. Радиопередачи, телепередачи и так далее, их уже никак не сожжешь. Поэтому первым делом изобрели мыльные оперы, ситкомы и тридцатиминутные драмы, чтобы наводнить эфир эскапизмом, уходом от реальности, и отвлечь оболваненное население от потенциально опасных передач. Законы о лицензировании радиостанций, дележ диапазонов волн и тому подобное; самые крамольные идеи просто не доходили до публики. Потом, в конце сороковых годов, когда даже эти стратегии выглядели слабенькими по сравнению со сверхмощными пропагандистскими машинами, созданными во время Второй мировой войны, — сейчас мы их называем «массмедиа» — международная правительственная ассоциация секретных служб и составила «Заговор».

— Заговор? Так, значит, действительно существует заговор внутри всемирного заговора? Ты об этом говоришь? Теперь я все поняла, Фердинанд, или как там тебя зовут на самом деле. Думаю, тебе бы не вредно получить немного квалифицированной помощи.

— Я знаю, это звучит дико, но это именно так. «Заговор» — это программа, система, созданная секретными службами для распространения всякого рода слухов. Во-первых, благодаря слухам государства и правительства выглядят гораздо могущественнее, чем они есть, — выглядят для тех, кто хотел бы в это верить. Но главное, выдумывая такие теории на грани абсурда, мы нейтрализуем, лишаем силы все настоящие революционные идеи, потому что, стоит только кому-нибудь повести речь о «Заговоре», как его сразу сочтут параноиком, вполне созревшим для дурдома. Поэтому никто ничему не верит, и сохраняется статус-кво. А все, что требуется, — небольшое смещение в общественном сознании смысла слова «заговор», ну, и классическая практика распространения всеобщей «иронии», так чтобы уже не оставалось ничего твердо установленного, абсолютного. Поверь мне, эта простая деталь пропагандистской машины почти до нуля сокращает стоимость цензуры в печати и в эфире. Подрывные идеи можно без опаски обнародовать, они сразу отправятся в утиль как «теории о всемирном заговоре». Осмеянные, непризнанные, сваленные в одну кучу с состряпанными нами идиотическими выдумками.

— А ты? Ты и стряпаешь эти «идиотические выдумки», да? Эту дымовую завесу?

— Нет, нет. Я просто был переведен на службу в отдел, который этим занимается. Я пытаюсь объяснить, что произошло вот с этой вот книгой. Понимаешь, возможности у автора были ограниченные, он опубликовал ее за свой счет. Тираж составил всего несколько сотен экземпляров, поэтому было решено, что вместо обычной процедуры поднимания теории на смех дешевле будет просто их все уничтожить.

— Тогда как же я нашла этот экземпляр в библиотеке?

— Ну, видимо, Пеннигрош оказался немного умнее, чем они думали, и сумел спасти один экземпляр, спрятав его на библиотечной полке.

— А что же случилось с ним самим? Он не был?.. Ну, ты понял.

— Честно говоря, Миранда, я не знаю. Эта информация не была нужна для моего задания, поэтому мне ничего не сказали. Знать только самое необходимое, в таком духе. Думаю, его убили.

Там и тогда я это услышал. Мой автор. Мертв. Но знаете, я ничего не почувствовало. В ту секунду я поняла, что продолжаю движение. Как только я выскользнула из его руки, я больше не была его книгой, я стало самим собой, я был романом Миранды, стал вашим.

— Задание? — повторила Миранда. — Все это было подстроено?

— Увы, да.

— И с Троцким тоже? В роли твоего подручного. Только не говори мне, что он твой начальник или, как там у вас, шеф. И все это было ради задания изъять книгу? Но ты мог бы это сделать еще тогда, в Лондоне.

— Да, но ведь нам еще нужно было выяснить, как много ты прочитала, в чем разобралась и поверила ли ты в это.

— И тебе приказали со мной познакомиться? — с изумлением спросила Миранда. — И они… Боже, тебе приказали трахнуть меня и все прочее? Это была часть задания или, или ты это делаешь со всеми своими, э-э, жертвами?

И внезапно все это показалось ей до ужаса правдоподобным. Откуда он взялся тогда в метро, когда ее преследовал Троцкий? Почему он отдавал Троцкому приказы там, в переулке? И почему британский консул отдал ее в их руки? Если только не… Может быть, а вдруг, он говорит правду. Миранда глубоко, так что сразу закружилась голова, вздохнула; хотелось заорать. Зажав меня в руке, она бросилась прочь из исповедальни, повернулась и закричала:

— Или, или, или ты так получаешь кайф? Ты в них кончаешь, чтобы потом прикончить, это тебя возбуждает? И я только одна из тысяч, которых ты заманил и пристрелил?

Вы когда-нибудь кричали в церкви? По-настоящему громко, со страстью? Нет. Нет, конечно, нет. Это предоставляется делать буйным проповедникам и брошенным у самого алтаря невестам. Как вы знаете, акустика помещения рассчитана так, чтобы легкий шепот разносился повсюду, и невозможно было определить, где источник звука, чтобы слушатели затрепетали. Поэтому громкий крик Миранды оглушил ее самое, вернувшись к ней несколько раз и с удвоенной силой. Она умолкла, пережидая звон в ушах.

Фердинанд появился из своей части исповедальни, одетый в черный костюм, обтягивающий его мощный торс, — вылитый мужчина «Баунти». Он посмотрел, как она остолбенела от громовых раскатов собственных слов, и протянул к ней ладони в знак раскаяния.

— Нет-нет. Ты не понимаешь. Мы должны были вступить в такие взаимоотношения, потому что, ну, потому что об этом и говорится в книге.

Миранда вдруг посмотрела на мою обложку, снова прочитала название, задумалась и сказала:

— Нет, не понимаю.

— Ты ее фактически и не читала, да?

— Конечно, я ее читала, — отрезала она, но потом, чуть склонив голову набок, добавила: — Большую часть. Кое-что. Самое важное. Я прочитала о… Ладно, нет, я ее не читала.

Мир вокруг меня покачнулся. Что? Она фактически меня не читала? Она едва ли знала, о чем я вообще? Но вот же все написано. Черным по белому. С начала до конца. Она валяла дурака. Я хочу сказать, иногда я это подозревал, особенно, когда она держала меня вверх ногами или листала страницы назад. Но тогда я думал, может быть, ей так нравится — чуть-чуть оригинальности, нешаблонности. Я никогда не агитировал за традиционное чтение, устроившись на диване, с полностью раскрытыми страницами и тому подобное. Пусть все идет так, как идет, говорю я. Но теперь она признала, что мы, в сущности, никогда не занимались с ней текстом. Всякий раз, когда Миранда меня открывала, казалось бы меня читая, она, как я понял, лишь скользила по мне пустым взглядом, просто играла со мной, с моими словами. Когда я думал, что вдохновляю ее, радую, даю ей то, чего она ждет, мысли ее блуждали где-то далеко. Все наши отношения были построены на притворстве. Она никогда меня по-настоящему не читала.

— И в этом тогда весь трагикомизм ситуации. Наш агент, которого ты называешь Троцким, утверждал, что ты ее читала, что ты опасна как распространитель и пропагандист, что ты заразишь этой теорией целый слой общества. И мне было приказано скомпрометировать тебя как носителя идей, или же, если не получится, то… — Фердинанд умолк, глаза его молили.

— Убить меня.

Фердинанд пробормотал:

— Там это называется «нейтрализовать».

— Убить меня, — с нажимом повторила Миранда.

Теперь Фердинанд уже по-настоящему умолял:

— Это моя работа, правильно? То, чем я занимаюсь. Работа грязная, но кто-то должен ее делать. Но я не знал, что я почувствую, не знал, какой ты будешь, я просто не знал. Я никогда… Бывают чувства, которые… — Фердинанд в отчаянии ударил кулаком по скамье.

— Ты ублюдок! Ты полная и окончательная скотина! — налетела на него Миранда, колотя его куда попало. Он не защищался, хотя удары сыпались градом. Убийца или сбитый с толку дурак, ей уже было все равно, она так разозлилась, что кричала, наседая на него: — Все это было паскудное притворство, ты никогда ничего не чувствовал, ты так говорил, потому что тебе приказали. Ты трахнул меня, и ты сам траханный лжец и ублюдок, ублюдок, ублюдок! — У Миранды кончились эпитеты, и она просто повторяла одно и то же, пока в изнеможении не опустилась на пол. Фердинанд сел рядом с ней и открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Ублюдок, — перебила она его. Это она повторяла всякий раз, стоило ему хотя бы заикнуться.

Но где-то внутри Миранда все равно хотела, чтобы это было правдой, чтобы любовь победила, хотела поверить в чувства, которые он испытывает к ней, несмотря на свое «задание». Она села на скамью и закрыла глаза.

— Так о чем же эта книга?

Жидкий хрустальный шарик слюны и слизи, прочертив траекторию в темном воздухе, с легким всплеском упал на спокойную поверхность канала, вызвав лишь едва заметную рябь, но ведь Барри многого и не ждал. Заблудившийся, усталый, расстроенный, он смотрел вниз с какого-то моста в этом оставленном Богом — и, хуже того, машинами — городе. Преступная жизнь должна быть какой-то другой, уж во всяком случае, если тебя берут в банду водилой. Перегноуз говорил по телефону с каким-то большим человеком, и Барри из всех сил старался не слушать. Они упустили Миранду и скитались по этому идиотскому лабиринту давно устаревших зданий; кругами, подозревал Барри. Совсем диким выглядело, что Миранда оказалась такой крутой — ключевой фигурой в стане противников. Он не мог определить, работает ли она на конкурирующую банду или на полицию. Перегноуз ничего не сказал, а сам он проявлять слишком много любопытства не собирался. Он знал, что ему не стоит задавать лишние вопросы. Может быть, она работала в строжайшей конспирации на Втором этаже, чтобы следить за ним, так как «они» знали, что ему предстоит стать водилой. И все же тот факт, что она очутилась здесь, так далеко от Лондона, и общалась с типом из консульства, не мог быть простой случайностью. Она опасна. Барри ощупал свой нос и попытался разглядеть его качающееся отражение внизу. Кровь уже не шла, но Миранда никак не смогла бы сотворить с ним такое, если бы не была натренированным агентом каких-то вражеских сил, это уж точно.

— Да, Ультра ван… — громче заговорил Перегноуз. — Да, как я вам и сказал, он умышленно дал ей сбежать, как раз, когда я… Да, я знаю, что он очень опытный и умелый, но это было явное пособничество побегу… да… нет, я не знаю, где они… к тому времени уже может быть слишком поздно, да, отлично. Сэр, я просто думал, что моя обязанность… нет, не в такой поздний час, и вообще больше никогда. Хорошо. Наблюдать. Есть! — Перегноуз с видимым отвращением сунул телефон в карман. Барри следил за его движениями.

— Что ты смотришь? Мы должны их найти. Единственный для нас способ не получить по рогам за утопленную машину — это взять его. Шантажом, убеждением, чем угодно. Иначе его тоже нужно будет убить. А он-то на нее запал, гадом буду.

Этот деликатнейший человек от раздражения весь раскраснелся и сыпал искрами; было в нем что-то чрезвычайно привлекательное, когда он злился.

Постепенно затененный алтарь осветился; лучи нарождающегося рассвета проникли в окна и начали изгонять мрак из нефа и апсиды. Миранда настороженно осмотрела церковь при свете, продолжая слушать гипнотический голос Фердинанда. Все выглядело неумолимо логично, но она отчаянно цеплялась за свои сомнения; ей хотелось оставаться в неуверенности, можно ли ему поверить или нет.

— Это неправда, — сказала она, сама себе возражая.

— В таком случае, как бы мы, по-твоему, могли здесь оказаться?

Миранда понимала, что тяжесть их ситуации, скорее всего, безнадежно склоняет чашу весов в сторону, противоположную возвращению романтики.

— Ладно, а в чем же тогда смысл?

— Смысл?

— Хоть какой-нибудь смысл всего этого? Без любви?

— Смысла здесь полно. Вот ты же знаешь, что, смеясь над человеком, можешь его обидеть, но это же не заставит тебя больше никогда ни над кем не смеяться. На самом деле здесь сказано только, что любовь — это не такая штука, которая властвует над нами, мы сами ее творим и можем выбрать ее или отказаться от нее.

— Но какой смысл любить, если знаешь, что ты сам все это и сконструировал? Блин, — сказала она, — или я последний кусок дерьма на всем белом свете, или ты лжец, каких свет не видывал.

— Извини.

— Не видывал, не видывал. Я влюбляюсь, я встречаю мужчину моей гребанной мечты, и что в итоге? В итоге все оборачивается таким жутким кошмаром.

Фердинанд смотрел на мраморные плитки.

— Так кто же ты на самом деле?

— Как меня зовут?

— И как зовут.

— Ни… — он замялся, — ни…

— Нет. Стой, стой. Оставь мне немного романтики. Правда ранит Я предпочитаю Фердинанда, если ты не против.

Фердинанд поднял голову:

— Я, по правде сказать, тоже.

— Итак, — Миранда смотрела на него в упор. — Я что, последняя об этом узнаю? Это из тех вещей, о которых все знают, но никто не говорит?

— Нет, конечно же, нет. Наоборот, никто не знает, в этом вся штука, именно это и делает тебя такой опасной.

— Опасной? Меня? — Миранда сумела не очень фальшиво рассмеяться. — Угроза обществу, преступник номер один во всей Британии, — она потрясла головой. — А почему; как говорится в таких случаях, ты мне все это рассказываешь? Или тебе нужно разрушить девичьи мечты, а не только разбить сердце, прежде чем убить? Так получается честнее и чище?

— Миранда, это в самом деле невозможно просто так высказать, как раз из-за того, о чем мы с тобой только что говорили, но я думаю, что я, ну, вернее, какая-то часть меня, о которой я и не знал, что-то внутри меня, я… — он помолчал. — Я тебя люблю.

— Что? — Миранда не верила своим ушам. — Ты битый час объясняешь, почему любви не существует, и какая я безмозглая дура, что в нее верила, а потом тебе хватает наглости заявить такое? Фердинанд, избавь меня уже от этих загадок, всади мне пулю между глаз, потому что я действительно больше не могу, — она ткнула пальцем себя в лоб.

— Миранда, я не хочу убивать тебя, я хочу жить с тобой. Просто я не знаю, как это лучше объяснить.

Внутри у Миранды поднимался гнев, а на лице, как показатель уровня, брови.

— Для тебя это что-то вроде игры? Тогда я сдаюсь, ты победил. Любви, значит, нет, а есть любовная охота. Только это мне охота любить, а ты любишь охотиться.

Фердинанд невольно улыбнулся; был уже шестой час утра, она всю ночь не спала, и все же могла выдавать остроты, которые не оскорбили бы и Оскара Уайльда. Это и делало ее такой очаровательной. Она, даже если бы захотела, не смогла бы избавиться от своего чувства юмора, а он, хотя никогда не позволил бы себе даже на минуту поверить, будто бы крутой мужик из секретных служб может утратить самоконтроль, увлечься «взаимоотношениями», вынужден был в конце концов признать то, что на самом деле понял давно, с момента, когда надел на нее свое пальто в поезде метро, следующем от Бейкер-стрит: в мозаике его жизни она с точностью встала на свое место, подобно детали этажерки от «ИКЕА», о которой и не знаешь, что ее не хватало, пока не увидишь ее одиноко лежащей в ящике, но после этого вся конструкция вдруг обретает устойчивость и держится без всяких подпорок. Должно быть, это любовь. Те самые вещи, которые раздражают и злят в устоявшихся взаимоотношениях, — строптивость и пессимизм — кажутся особенно привлекательными, свидетельствуя о перспективности данного кандидата в партнеры.

— Тогда мне все едино, — начал Фердинанд, встав с пола и садясь рядом с ней на скамью. — Попробую объяснить в последний раз. Поначалу, когда я говорил тебе, что люблю тебя, я лгал, это была работа. — Миранда кивнула, но ничего не сказала. — Потом, в отеле, я начал понимать — что бы ты ни думал о любви, никаких гарантий все равно нет. Поэтому я повел себя так, как повел бы себя на моем месте любой агент. Я предпочел более… э-э, надежное решение вопроса.

— Ба-бах!

— Да. Но тогда, когда я уже был готов это сделать, я осознал одну вещь, о которой раньше не задумывался, потому что был слишком занят делом. Я действительно в тебя влюбился.

— Вот только любви не существует.

— Ну, безумие, безрассудные поступки во имя романтики, все классические сногсшибательные фокусы — это, конечно, традиционная ложь. Промывание мозгов. Я понял, что просто хочу быть всегда с тобой, — он невесело рассмеялся. — Миранда, до того момента я даже не понимал, что вообще хочу быть с кем-то вместе. Но все вдруг стало ясно; я пытался, ну, пытался представить тебя мертвой, это стандартная антишоковая подготовка к убийству, но я смог представить себе только нас с тобой вместе, живых.

Из всех людей во всех церквах мира именно этот сумасшедший киллер, этот коварный, лживый, прекрасный мужчина должен был оказаться тем самым, кто произнес слова, которые она мечтала услышать всю свою жизнь. Только в ее мире, уникальном и одиноком, в ее мерзостном мире могло такое произойти. Большинству женщин в преддверии прочных отношений достаются несколько цветков и поездка за город на пикник, но ей, ей посчастливилось пережить засунутый в рот ствол пистолета и почти удавшуюся попытку удушения в захолустном переулке самого мокрого города в мире. Только ей могло повезти с таким любовничком.

— Так что ты предлагаешь? Вернемся теперь в Лондон и будем жить долго и счастливо, как мистер и миссис Шпионаж, в благополучном полуособнячке, и, когда ты утром уходишь на работу, я протираю фартуком твой пистолет и прошу сегодня не задерживаться, потому что к ужину у нас будет Моссад?

Фердинанд снова рассмеялся.

— Нет, Миранда, вернуться я не могу, после всего этого не могу. Ты открыла мне глаза. Нельзя испытать то, что я испытал, и продолжать играть в эти игры. Я проявил нерешительность, я допустил ошибку. А у нас первая ошибка становится последней. Я выпал из обоймы. Возврата к прежнему нет, и они меня достанут.

— Итак, ты уходишь из шпионского бизнеса.

— Из него не уходят. Если попытаешься, ты — меченый, в один прекрасный день кто-то постучит в твою дверь, кто-то вдруг свернет к тебе на улице, продавец в магазине поможет упаковать твои покупки, и все будет кончено. Мне не позволят уйти просто так. Я должен бежать.

— Бежать? Куда?

— Ну, переметнуться.

— Переметнуться? К русским?

— Боже помилуй, нет, к ним никто больше не бежит, слишком холодно и паршиво. К американцам.

— К американцам? Я думала, они на нашей стороне.

— Миранда, холодная война окончена, все секретные службы воюют друг с другом, стараясь друг друга перехитрить. В наши дни большинство уважающих себя шпионов дезертирует в Калифорнию. А почему бы и нет? Один из самых высоких в мире уровней жизни, и ЦРУ, так сказать, приглядывает за ними до конца отпущенного им природой срока. Половина британцев в Калифорнии — это беглецы из МИ-5 и МИ-6, у которых слишком много свободного времени. — Фердинанд замолчал и серьезно посмотрел на нее: — Миранда. Бежим со мной.

Вот так-так, теперь Миранде действительно необходимо было время на раздумья. Она посмотрела ему в глаза и, несмотря на всю ложь, которой нахлебалась с тех пор, как впервые в них заглянула, увидела в них новую глубину, новую чистоту, новую искренность. Может быть, просто — а вдруг? — он говорил серьезно. А если да? Он пытался убить ее, но ведь в итоге не убил; он завел ее в дебри, но ведь путь истины, или чего-то там еще, никогда не бывает гладким. Миранду чуть было не задушили, и это помогло ей понять, какой короткой может оказаться жизнь.

— Если я откажусь, что ты сделаешь?

— Я исчезну. Мне больше ничего не остается, игра окончена, я проиграл, и я знаю, когда уйти. Не тревожься, я улажу твое дело с Боссом. Все, что тебе придется сделать, — вернуться в Лондон, всюду бубнить о том, каким мерзавцем я оказался, пока не кончится твой испытательный срок, и тогда ты вернешься прямо к тому, с чего начинала.

— Так ты меня не застрелишь?

— Если бы я собирался тебя застрелить, я бы давно это сделал, и мы оба смогли бы хоть немного отдохнуть.

— Ты жуткий маньяк, ты это знаешь?

— Знаю. На моей работе это неизбежно.

Миранда представила себе возвращение к тому, с чего все это началось — та же самая работа, О’Шейник, демонстрация гигиенических прокладок, ее комнатка под крышей. Но все это уже никогда не будет прежним, потому что этот ублюдок украл у нее ее мечты. Все это было более-менее сносно, пока она могла нафантазировать себе какой-то выход в другую жизнь. Но вернуться к этому беспросветному существованию без единого солнечного лучика надежды? Тогда все покажется бессмысленным.

— Как нам попасть в Америку? Я не думаю, что твое начальство позволило бы нам просто улететь из аэропорта Венеции, ведь так?

— Ты хочешь сказать, что ты со мной?

— Этого я не говорила. Я просто спрашиваю, как ты намерен это осуществить? — И действительно, Миранда была далека от согласия. Отказаться от всего, возможно даже от самой себя, сломя голову бежать с Джеймсом Бондом-младшим, если не с самым запутавшимся в жизни идиотом, только для того, чтобы сменить палату во всемирном бедламе, — это выходило за всякие пределы ее представлений о допустимом риске.

— Ляпис где-то поставил машину на стоянку, мы доедем на ней до Бильбао. Там найдем контейнеровоз, в ближайшие две недели направляющийся в Северную Каролину. И на нем будем мы.

— Ты будешь на нем.

— Миранда, пожалуйста, я понимаю, как это трудно, но давай будем ехать по прерии к солнцу, мы будем вместе и попробуем исправить все, что я испортил.

Он казался слишком убедительным. Не начал ли он еще одну игру? Церковь теперь прямо-таки сияла в ярких лучах нового дня. Фердинанд встал и предложил Миранде свою руку. Рука об руку они постояли перед алтарем, словно на безмолвном венчании. Эхо былого восторга кружило вокруг нее, и в голове звучало только одно: да, да, да. Фердинанд поцеловал Миранду, крепко, точно запечатлел их договор. Потом, повернувшись, он повел ее по проходу, и Миранде явственно слышалась органная музыка.

Снаружи, на выходящей к каналу площади, был Гвидо. Сидел около своей гондолы.

— Гвидо, — позвал Фердинанд, — мы готовы.

Пока они шли через площадь в теплых лучах восходящего солнца, в сознание начала просачиваться реальность. С каждым новым шагом к лодке Миранду все больше и больше пугало то, что она делает, на что она решилась во мраке ночной церкви. Уже у кромки воды она увидела на гондоле их багаж, аккуратно сложенный и привязанный, рядом с довольно злобным на вид лобстером, хватающимся за прутья своей плетеной тюрьмы.

— Половина сейчас и половина, когда я верну гондолу, — сказал Фердинанд, вкладывая пачку больших банкнот в широкие ладони Гвидо.

Фердинанд прыгнул в лодку; а солнце взошло уже высоко и слепило Миранде глаза. Он протянул руку, чтобы помочь ей спуститься. Вдоль канала потянуло прохладным бризом, и Миранда обхватила себя руками. Взглянула на Гвидо, пересчитывающего деньги, и на протягивающего к ней руку Фердинанда.

— Нет. Нет, я не могу, — сказала она. — Это уже чересчур, я хочу домой. Я собираюсь поехать домой. А ты отчаливай. Оставь меня здесь. Я сама найду дорогу. Спасибо, но, — Миранда встряхнула головой в разгорающемся солнечном свете, — я не смогу, Фердинанд. Мне нужна стабильность. Мне нужно, чтобы все было устойчиво. А это все слишком безумно.

Фердинанд смотрел на нее.

— Пожалуйста, — сказал он, едва ли не жалобно.

— Скоро тебя начнут искать. — Ее сердце опять разрывалось. — Беги. Удачи тебе. С Богом. Давай, в общем.

Фердинанд покачал головой:

— Я не хочу бежать без тебя. Ты это знаешь.

Миранда кивнула:

— Знаю. Да, я знаю. Ты сказал мне правду.

И глядя в эти глаза, прощаясь с ними, она понимала, что все правильно.

— Это просто не для меня. С безрассудствами покончено. Больше никаких психов и никаких приключений. Небольшой полуособнячок на родине. Со мной все будет хорошо. — Миранда отвернулась от него, почувствовав, что ее глаза наполняются слезами. Голова ее поникла, она тихо прошептала: — Пожалуйста. Пожалуйста, уходи.

Когда от слез она уже не видела собственных ног, она услышала, как ее чемоданчик выгрузили на пристань.

— Миранда, — сказал Фердинанд, — пожалуйста…

— Уходи. Уходи. Почему ты не уходишь? — заплакала она.

— Сим-салабим, Миранда.

Она услышала неторопливые всплески воды от весла и скрип дерева в уключине. Всплеск за всплеском звук угасал, и когда Миранда снова повернулась в сторону канала, Фердинанд уже был далеко, под мостом, выходящим в лагуну, его черный силуэт с ритмично движущимся веслом медленно исчезал в тающей утренней дымке.

Вертикаль страсти Теория заговора

ВОЗМОЖНО, ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО Я СЛИШКОМ СУРОВО ГОВОРЮ о любви. Может быть, вам показалось, что я чересчур сосредоточен на ее негативных сторонах, игнорируя ее благородные достоинства. Вполне понятно, если вы считаете любовь слишком многозначным словом, слишком обширной темой, слишком загадочным явлением, чтобы поддаваться рассудочному анализу и определению. Да и могло ли быть иначе? Столетиями мы верили, что пытаться препарировать разнообразные проявления любви — все равно что стараться обуздать ветер, удержать луну в лужице или выловить звезды рыбацкой сетью.

И даже если это было бы возможно, кто станет этим заниматься? Разве такого рода явления природы не тем прекрасней, что далеки от нас, что их нельзя потрогать руками? Разве не восхищают они нас именно своей недоступностью, своей неукротимой мощью, своей таинственностью?

Да, совершенно верно, вот это их влияние на наше воображение и делает их такими чарующими, такими завораживающими, такими неотразимыми. Любовь, как видно, обитает в царстве воображения, поскольку выходит за пределы материального, эмпирического мира, она невещественна, не поддается определению и количественному анализу, она связана с нашим воображением, и через наше собственное мышление превращает нас в покорных рабов гораздо вернее, чем смог бы этого добиться любой деспот с реальными бичами и кандалами. Мы можем разорвать стальные оковы, но кто возьмет приступом парящие в нашем воображении воздушные замки?

И теперь я должен спросить: что превращает наше воображение в неприкосновенное святилище? Полагаю, что воображение может быть просто средством, нужным человеку для того, чтобы пережить свое поражение, свое бессилие. Это признание нашей несостоятельности. Как я указывал выше, единственное, что мы можем знать о своей «природе», — что мы стремимся обеспечить для носителей наших генов, наших потомков, владычество над всем, что видим вокруг, надо всем миром, абсолютный контроль над нашей средой обитания, чтобы она стала безопасной и благоприятной для жизни нашей сверхрасы. И разве тогда не может быть, что наше воображение становится просто способом мысленно властвовать над тем, что не подвластно нам в реальности? Что это наша попытка воплотить в фантазиях недостижимое во плоти? То, что нам не подчиняется, мы переселяем в царство нашего воображения, ибо именно там мы способны двигать горы, усмирять волны, рассылать с поручениями ветра, обрушивать с неба гром и метать молнии.

Задумаемся о наших грезах, мифах, обо всех вымыслах поэтов, творениях художников — разве все это не перестройка Природы по проекту нашей фантазии, не описание, какой стала бы Природа, если бы была нам подвластна? Разве мы не перекрашиваем мир в цвета нашего воображения, словно деспоты, которыми мечтаем стать, чтобы все силы Природы были подчинены нашей воле?

Коль скоро искусство — зеркало нашего воображения, в нем видно, как бы мы преобразили, перестроили, перекроили бы мир по своим меркам, чтобы мы могли с улыбкой назвать его своим до того, как он станет нашим, если вообще станет.

26 Логика любви

ИГРА В «НАПЕРСТОК» — ЭТО БЕЗВЫИГРЫШНАЯ ЛОТЕРЕЯ, равно как и любовь к отечественному футболу и попытка доверять отъявленному лжецу. Кончается разочарованиями, а то и слезами. Разве можно доверять человеку, который только и делал, что лгал с самого момента знакомства? Не только грязные плагиаторы рискуют навсегда замарать свой послужной список и опозорить свой титул; то же грозит и разоблаченному лжецу. Единожды солгавший солжет и снова; это само собой разумеется.

Миранда солгала мне, она никогда меня не читала. Фердинанд лгал Миранде; так не разрубить ли нам этот узел? Какие остатки доверия и уважения могли сохраниться у кого-либо из нас? Но разве нет во лжи чего-то привлекательного? Чего-то интригующего, что так и подталкивает нас выяснить, насколько далеко может зайти ложь и сумеет ли лжец не запутаться в собственной паутине? Как ни замечательна идея о том, что лжецам доверять нельзя, кому и когда удавалось установить взаимоотношения без лжи или, по крайней мере, без приукрашивания правды? И по сути дела, разве не заняты первые дни романа стараниями хотя бы отчасти заменить правдой ту ложь, которая, собственно, и свела вас друг с другом? Я последний, кто станет защищать Фердинанда, мерзавца, похитившего у меня сердце моей возлюбленной, но вымысел — неотъемлемая составная часть моего мира, и я знаю, что лжецы суть необходимое зло. Это креатив, творческое начало. Согласен, ложь Фердинанда была самую чуточку грандиозней, чем у большинства, но ведь он и очистился от нее, а такого о многих парах не скажешь. Можно найти сколько угодно примеров прочных гетеросексуальных отношений, в которых мужчина до сих пор убежден, что при разрыве девственной плевы не обязательно идет кровь, а женщина все еще считает, что десятисантиметровый — это, безусловно, довольно крупный.

Будь у меня ноги, чтобы уйти, я бы, наверное, так и сделал, но все-таки Миранда оказалась в одиночестве. Даже если она и Фердинанд не в состоянии были преодолеть разделившую их пропасть лжи, это еще не значило, что мне нужно реагировать на ее обман так же драматически. Мы с ней опять оставались наедине, и, что ж, возможно, она покончит со своей ложью.

Рыдая на набережной, Миранда не думала обо мне, а только спрашивала себя, правильно ли она поступила, уже зная, что это не так. Даже не осознавая все безумие того, что делает, она подчинилась логике любви. Что такое логика любви? Это совершенно иррациональный способ рассуждений, предполагающий только такие логические построения и только в той мере, в которой они приводят к желательному результату. Обычно она применяется для оправдания самых глупых поступков, которые человек совершает в своей жизни, и, хотя в свое время она кажется безукоризненно правильной, воспроизвести ход рассуждений на трезвую голову оказывается практически невозможно.

Миранда рассуждала примерно так: да, Фердинанд солгал. Да, она была им обманута. Но что есть обман, если не — в определенной степени — самообман? Она поддалась лжи Фердинанда, потому что такой лжи она сама и хотела. Она не позволила себе слишком строго проверить ту возможность, что все это ложь, потому что хотела, чтобы ложь оказалась правдой: высокие темноволосые симпатичные незнакомцы запросто могут ворваться в твою жизнь, да так, что и ног под собой не чуешь. Настоящим обманщиком, подлинным лжецом, была, следовательно, она сама. Она сама все это с собой сотворила, он был только детонатором. Итак, она была лжецом, но как насчет того, что он не говорил правду? Ответ: он ее сказал. Сама же она его так и не «разоблачила». Она не вывела его на чистую воду, как лжеца. Он сам раскрылся, он очистился, он объяснил ей свою ложь и тем самым сказал ей правду, а это больше, чем можно ждать от большинства мужчин. Фактически, это было больше, чем можно ждать от любого другого мужчины, которого она только знала. И поэтому он становился самым честным мужчиной из всех, ей известных. Таким образом, в результате она оказывается презренной обманщицей, только что потерявшей самого честного мужчину, какого могла встретить в своей жизни. Такова логика любви. Она неопровержима даже в зале суда: «Ваша честь, когда мой друг заявил, что не крал эту вещь, он не лгал, он просто исполнял наше желание, чтобы он не оказался вором. Виновны мы, поверившие ему, а не он, просто пошедший нам навстречу».

Теперь Миранда не могла бы вернуться к своей прежней жизни. Даже если бы захотела. Без него она ничто. Ее лжец и возлюбленный, она любила его, глубоко, страстно, нескончаемо. И он ушел.

— Нет! — закричала она вдаль. — Фердинанд! — позвала она.

— Тс-с-с, ты разбудишь всех соседей, — раздался позади нее ворчливый голос. В мгновенном порыве Миранда обернулась назад, туда, где должен был стоять Гвидо. Там стоял Фердинанд. Он улыбался:

— С первым апреля!

Миранда посмотрела туда, где на ее глазах исчезла гондола, потом опять на Фердинанда, не в силах поверить в чудо.

— Я ни за что не расстанусь с тобой. Пока они меня не возьмут, — сказал он.

— Ферд… — Миранда даже не смогла договорить его имя, так ее душили слезы и смех и накатившая волна невыразимых чувств. Она кинулась к нему, и целовала его, и прижималась к нему, будто могла как-то проникнуть в него, чтобы больше никогда с ним не расставаться.

И только когда руки уже болели, и поцелуев стало недостаточно, для слов нашлось свое местечко на устах, хотя и очень скромное.

Она прошептала:

— Но я видела, как ты уплыл.

— Уплыл Гвидо, — шепнул он в ответ.

Миранда кивнула.

— Послушай, — начал Фердинанд. — Новости дойдут до медноголовых в Лондоне не раньше чем к обеду. У нас есть как минимум несколько часов, пока они кинутся меня искать. Еще у нас есть номер в «Гритти» с пустой кроватью. Миранда, проведи мое последнее утро со мной, пожалуйста.

— Я хочу уехать с тобой, — решительно сказала Миранда.

— У меня нет морального права, после…

— Ты. Ты сказал, что книга, и я, что все дело в том, чтобы было право выбирать. Выбирать любовь, выбирать страсть, выбирать жизнь на грани. Я это выбрала, я выбрала тебя, Фердинанд. Мы пройдем через все вместе.

Где-то далеко на широком, тихом, спокойном канале, над водами, отдыхающими после бури, раздались электронные трели «O Sole Mio». Удерживая весло одно рукой, Гвидо достал свой телефон.

— Si, pronto? Ah, Signor Ferdinand. Конечно, конечно. Andiamo[55].

Поглубже погрузив весло в воду, Гвидо развернул нос своей гондолы и направил ее обратно.

Утро в библиотеке Боддлз-клуба, в возвышении над сосредоточенной суетой улицы Сент-Джеймс, сопровождается бодрящими звуками шипения, треска и щелчков, не от подгоревшей каши на молоке, а от только что разведенного огня, слизывающего утреннюю росу с первого за день бревна. По давно заведенному порядку, два престарелых и несколько опухших джентльмена, относительно внешности которых я не имею права разглашать никаких других подробностей, не нарушая Правительственный акт, защищающий официальных лжецов Государства, каждое утро занимают свои места в легких креслах у самого камина. Эти двое, X и Y, обозначим их алгебраически, чтобы, не дай бог, не пострадали виновные, предавались своему утреннему сибаритству — виски, сигары и залпы отрывистого кашля, расчищающего проходы для грядущего дня.

— В самовольной отлучке? — едва не задохнулся X. — Ультра ван Дик? Нет. Он стопроцентный, высококвалифицированный профессионал.

— Именно, — флегматично кашлянул Y, — и поэтому нас так серьезно озаботили три оставшихся без ответа запроса. Между прочим, полено, которое с ним отправилось, позвонило мне в самый гнилой час ночи, чтобы сообщить о конфликте между ними.

— Ну, не хватало еще прислушиваться к поленьям. Как мне показалось, вы утверждали, что это задание будет сравнительно безобидным, — успел ответить X, прежде чем его скрутил приступ кашля.

— Оно и было… — отрывистая сухая очередь из горла, — по преимуществу безобидным, просто сладкая приманка.

— Боже, не думаете же вы, что он пошел по стопам Профьюмо?[56] Говорю вам, никакие брожения в нашем бизнесе недопустимы.

Раздраженно прочистив горло, Y возразил:

— Ультра? Абсолютно невозможно. Уверен, что он срывал все цветочки и ягодки, какие только хотел.

— Что ж, предоставим его вам, вы и должны будете вернуть его обратно.

— Да. Но если он дезертировал, он, возможно, не захочет вернуться в здравом уме и твердой памяти.

— Не думаете ли вы, что он уже мертв?

— Нет. Мы снимаем показатели его жизнедеятельности с биотелеметрического передатчика.

— Э-э, как?

— Ну, его часы, понимаете. — Y показал свои наручные часы. — Как и наши, стандартная экипировка для всех оперативников с июня прошлого года. Передают частоту пульса и прочее, местонахождение определяется методом триангуляции.

Первый посмотрел на свои часы и с присвистом закашлялся:

— Так вот откуда моя проклятая секретарша всегда знает, где я! Я-то думал, мы, черт возьми, секретная служба, но в наши дни уже ничего не удается держать в секрете.

— И все-таки, что нам делать?

— Полагаю, оставлять эту дрянь дома на столике.

— А с Ультрой ван Диком?

— Что ж, у нас он один из лучших. Мы не можем себе позволить его потерять.

— И мы, безусловно, не можем допустить, чтобы его заполучил противник.

— Ни за что. Ладно, для начала нужно взять его. Может быть, он несколько дезориентирован. Еще раз, подробнее, какое там было задание?

— Просто небольшое дополнение к операции «Рабы любви». Кое-что пропустили во время зачистки.

— И где он сейчас?

— В Италии, в Венеции.

— Боже. Так значит, нам придется привлечь к этому делу ублюдков из Шестого?

— Мне очень жаль. Я знаю, сборище дуболомов. Но только они смогут собрать там нужные силы. Послать отряд с заданием захватить его. Ультру вернут к полднику. И знаете что, я сейчас заскочу в наш перинеум и поговорю кое с кем из МИ-6, пока они не ушли в свой офис.

— Разве у нас не атенеум[57]? — спросил X, заходясь конвульсивным кашлем.

— Может быть, — откликнулся Y, допивая свое виски. — Но всякий раз, как я туда вхожу, я оказываюсь между задницей и…

— Страна уже не та, что раньше, — хрюкнул X.

Мысль о том, что их преследуют какие-то силы, отряд с заданием «взять или уничтожить», казалась Миранде почти невозможной. Далекая фантазия, угроза чисто теоретическая, безобидная. Они с Фердинандом были в другом мире, неторопливо скользили меж безмолвно вспыхивающих от солнца зеркал лагуны в позаимствованной у Гвидо гондоле. Одни на бескрайней водной равнине. Чуть ли не в безбрежном океане, со всех сторон окруженном линией далекого горизонта, напоминающего человеку, как он, в сущности, мал. Если кто-нибудь и станет их искать, они будут как иголки в стоге сена.

Миранда не имела представления, куда они направляются. Она могла бы спросить, но понимала, что любой ответ разрушит это очарование — плыть неведомо куда, полностью доверившись тому, кто ведет тебя. Он знает, куда им надо, он доставит их туда, где бы это ни было. Подобные вопросы сейчас казались бессмысленными. Пока она с ним, пока они вместе, их путь мог бы вести хоть на луну.

Через час Миранда достаточно наслушалась монотонных всплесков весла, чтобы закрыть глаза, закутаться в пиджак Фердинанда, свернуться калачиком и уснуть.

Барри почесал задницу. Он понял, что довольно давно этого не делал, а пока это было единственным его утешением в становящейся все более враждебной обстановке. Он сидел на совершенно неудобном стуле с высокой спинкой в узком белом коридорчике на верхнем этаже британского консульства. За дверью, которую его приставили охранять, находились Перегноуз и несколько бандитов, таких здоровенных, что и представить себе невозможно. Барри не совсем понимал, должен ли он не пропускать входящих в комнату или выходящих из нее. Он надеялся, что входящих, ведь тем, кто уже вошел, он никак не смог бы помешать сделать все, что им только заблагорассудится. Перегноуз сказал, что у них будет что-то вроде совещания. Барри был рад наконец-то хоть мельком увидеть своих подельников, но немного обиделся, что на совещание его не позвали.

— Послушай, для нас ты просто никчемный кусок дерьма, но мы берем тебя с собой, потому что мы видели только фотографии того парня, а ты сможешь его четко опознать. Сделаешь что-нибудь еще, шагнешь на шаг в сторону, сболтнешь что-нибудь лишнее, и мы скормим тебя рыбам. Это понятно?

Перегноуз кивнул. На это вряд ли что-то можно было возразить. Он сидел в окружении одетых в черное спецназовцев, каждый из них был немного больше, чем в натуральную величину, с орлиным взором, с огромными ручищами, реалистическими телодвижениями и с таким количеством понавешенной артиллерии, что в Колумбии ее хватило бы на целую кокаиновую плантацию. Самый высокий, который только что разъяснил истинную ценность Перегноуза для операции, резко к нему развернулся с беспощадной злобой в глазах.

— Ляпис, это звучит: «Так точно, сэр капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт, сэр», — рявкнул он жестким командным тоном, — «и благодарю вас, что не оторвали мне голову сразу».

Перегноуз, давясь, сглотнул, ухитрившись прочистить горло, прежде чем повторить:

— Так точно, сэр капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт, сэр, и благодарю вас, что не оторвали мне голову сразу.

Капитан повернулся к ближайшему спецназовцу:

— Итак, мы все еще получаем телеметрию?

— Так точно, сэр, — ответил громила, всматриваясь в прибор, который тихонько попискивал и, казалось, был взят прямо со звездолета «Энтерпрайз». — Пульс ровный. Он движется. На юг от нас.

— Отлично. Так вот, запомните, ребята, он всему обучен, он один из лучших, хотя и не настолько уж он страшен, в конце концов, у него только пятый уровень.

Подчиненные вежливо посмеялись.

— Трупы мне не нужны, понятно? Ну, может быть, за исключением этого, — капитан ткнул пальцем в Перегноуза. — Этот для нас не потеря.

Перегноуз угодливо засмеялся, но никто его не поддержал. Он увидел на всех лицах глубокомысленное запоминающее выражение и спросил себя, всем ли заметен его ужас.

— Хорошо, собираемся и выходим.

Все надели бушлаты и выбежали в дверь мимо Барри. Перегноуза капитан подталкивал лично. Барри встал.

— Куда вы?

— Твоя мартышка? — хмыкнул капитан.

Перегноуз заглянул в испуганные глаза Барри.

— Да, это мой друг.

— Не путайся под ногами, — приказал Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт, насмешливо глядя на Барри. — Сиди здесь, пока мы не вернемся, ясно?

Достаточно умный, чтобы не спорить с человеком, вооруженным «узи», Барри кивнул.

— Это называется: «Так точно. Сэр. Капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт. Сэр».

— Т-так т-точно, сэр, капитан Макс-три-Турбо, э-э… — пытаясь вспомнить, Барри закатил глаза к потолку.

Капитан пронзил Перегноуза своим орлиным взором и пробурчал:

— В наше время просто негде набрать нормальных людей.

Город был виден Мерсии в иллюминатор. Венеция, окруженная серебристым блеском залитой солнцем лагуны, формой напоминающая скрипку Страдивари, скопление прорезанных каналами красных крыш. Флирт сидел рядом с Мерсией, по-прежнему мрачный и хмурый. Даже после того, как освежился в туалете! Ценой неимоверных усилий Мерсия докатила его туда на коляске, убедив стюардессу, что она его сиделка и должна его сопровождать. На некоторых не угодишь. Да, он лишился руки, но разве она тоже кое-чего не лишилась? Она давно поклялась себе, что не унизится ни перед одним мужчиной, не склонит головы, но тогда, в той ситуации, оказалось, что это единственный способ творчески приспособиться к габаритам и инфраструктуре тесной кабинки при удовлетворении однорукого и одноногого любовника. Ведь все случилось не по ее вине. Рано или поздно он бы все равно остался без этого верхнего придатка. Мерсия пожертвовала своей гордостью ради того, чтобы приободрить его, а в результате он просто сидит и хандрит. Никогда она больше не пойдет на подобные уступки.

Выполнив последний разворот, авиалайнер снова выровнялся, заходя на посадку. Теперь внизу виднелась только водная гладь, и по мере приближения она, казалось, надвигается быстрее, а не медленней. Мерсия инстинктивно схватила Флирта за руку, но сжала только пустой рукав пиджака. Все ниже, ниже, на бреющем полете над тростниками, и вот, словно приговор в последнюю минуту отменили, под ними мелькнула взлетно-посадочная полоса.

Быстро продравшись через таможню, они поднялись на борт катера, который должен был доставить их из аэропорта в город. Флирт стонал о своей морской болезни, но эти жалобы тонули на общем фоне скорбного плача, в который он ударился с тех пор, как утром проснулся без одной руки. Когда они помчались через лагуну, откуда-то с моря донеслись до них раскаты мощного взрыва, затем еще одного. Хоть и отдаленные, эти звуки безошибочно опознавались, то был смертоносный гром. У Мерсии внезапно появилось ужасное предчувствие, она явственно увидела лежащую где-то Миранду, обмякшую и бездыханную. С несказанной печалью обшаривала она глазами поверхность вод. Не пришла ли она на помощь слишком поздно?

Будь у Мерсии орлиные глаза спецназовцев, она смогла бы разглядеть с самолета скоростную моторную лодку, понесшуюся в море от городской пристани, имея на борту шестерых мужчин, вылитых персонажей компьютерной игры — небритых, с обязательными шрамами и обвешанных оружием с головы до ног. Четверо из них и Перегноуз держались за борта прыгающего на волнах глиссера. Еще один человек смотрел на локатор сигнала, неопределенно показывая куда-то рукой, другой сидел за рулем. На просторе лагуны между Фузиной и Лидо оператор сделал знак остановиться. Лодка замедлилась, развернулась и с умолкнувшим двигателем легла в дрейф.

— Почему мы остановились? — прорычал капитан.

— Сигналы, сэр, они показывают, что он здесь, — ответил оператор.

— Здесь? — сказал капитан, сжимая свои массивные челюсти и озирая пустынную водную гладь. — Где?

— Он по-прежнему движется, сэр, но… э-э, в общем, — оператор показал рукой вниз, — вон там.

Все свесились через борта, чтобы посмотреть в воду, надежно укрывающую дно в глубине.

— Плывет со скубой?

— Вероятно, сэр.

— А, я понял.

— Что, сэр?

— Он нас поджидает. Конечно, он знал, что мы придем. Он здесь погрузился, чтобы нам пришлось вылезти и атаковать его поодиночке, а не всем вместе. Он думает, что один на один с любым из нас справится. Сильный ход. Он очень умен. Понятно, почему его хотят вернуть.

— И все-таки, сэр. Он только на пятом уровне.

— Вот именно.

— Так что мы предпримем, сэр?

— Ну, мы могли бы дождаться его на поверхности. Воздуха у него, вероятно, меньше чем на час. Но, — командир спецназа сплюнул в воду, — мы не хотим этого делать. Давайте прищучим этого скользкого угря. Устроим пару взрывов, посмотрим, что всплывет. Намного проще. И нам еще рыба на ужин достанется.

— Разве они не сказали, что он им нужен живым, сэр?

— Агенты, Картер, — хорошие агенты — никогда не возвращаются живыми, понятно?

— Так точно, сэр.

— Готовимся к бомбежке.

Тот, кого назвали Картером, стянул Перегноуза с его сиденья к открыл крышку. Питер не без волнения увидел, что он, оказывается, сидел на большом ящике с гранатами. Другой спецназовец выбросил маленький оранжевый буй с флажком на то самое место, где они обнаружили Фердинанда, а рулевой направил лодку прочь от буя.

Когда лодка, развернувшись носом к бую, остановилась снова, уже метрах в ста от него, капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт, шагнув на полубак, аккуратно разложил гранаты на брезенте.

— Железная номер девять, — скомандовал он, и спецназовец открыл еще одно сиденье, достав мешок с клюшками для гольфа. Выбрав нужную клюшку, он протянул ее капитану.

— Мяч! — гаркнул тот. Еще один спецназовец подполз к гранате и выдернул чеку. Широко расставив ноги, капитан готовился к удару, а Перегноуз смотрел на боевую гранату с тревожно бьющимся сердцем.

— Прямой драйв, — сказал капитан сам себе, послюнив палец и подержав его в безветренном воздухе. Перегноуз испугался, что потеряет сознание, ведь бесчисленные военные фильмы научили его, что гранатам свойственно взрываться через несколько секунд после того, как выдернут чеку. Капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт прищурился в сторону буя; покачал задницей, чтобы встать поудобнее. Примериваясь, сделал несколько пробных замахов клюшкой и наконец ударил по гранате. Она взвилась в воздух и бухнулась в море, не долетев до буя нескольких метров. Наступила мертвая тишина, в которой весь отряд приставил ладони козырьком над глазами от солнца, чтобы всмотреться, насколько точным было попадание. Тут море взбухло и прорвалось огромным столбом воды. Во все стороны ринулись волны и так сильно качнули лодку, что Перегноуз испугался, как бы не выпасть. Встретив буруны, как закаленный серфингист, капитан неколебимо стоял на полубаке, закинув клюшку за плечо и всматриваясь в буй, который крутнулся в воздухе и шлепнулся в воду.

— Биотелеметрия?

Оператор посмотрел на свой монитор.

— Сейчас пульс участился, сэр. Примерно метрах в трех к северу от отметки.

— Мяч! — приказал капитан. Следующая взведенная граната легла у его ног. Он проделал свои убийственные вихляния и пробные замахи, а затем с треском послал гранату к цели. Она тихонько булькнула возле буя и взорвалась, как и предыдущая. Когда лодка бешено закачалась на волнах, монитор оператора выдал продолжительный писк, перешедший в замедляющиеся «пи-пи-пи…»

— Отличный удар, сэр.

— Мертв? — крикнул капитан.

— Как камень, сэр.

— Хм, — сказал капитан с самодовольным превосходством, — на удар меньше нормы, мальчики. Отлично, давайте подойдем поближе и соберем ошметки.

Сквозь море мертвой рыбы лодка вернулась к бую, прошла мимо него. Кружили поблизости, пока попискивание монитора не перешло в громкий визг. Все глядели на воду, но тела нигде не было. Вокруг плавала лишь оглушенная взрывами экзотическая морская живность. И наконец:

— Вот! — закричал один из спецназовцев. — Смофите.

Все взоры устремились туда. Там на поверхности воды покачивался совершенно мертвый лобстер с застегнутым вокруг него сверхсовременным «роллексом».

Миранда перекатилась вбок и наткнулась на борт гондолы. Открыв глаза, увидела доски днища и заметила также вытекшую ниточку своей слюны. Хотя все, что она видела, выглядело неподвижным, аппарат внутреннего уха подсказывал ей — о неподвижности не может быть и речи, даже лежа ее шатало так, что пришлось ухватиться за опору руками. Перевернувшись на спину, Миранда вприщур посмотрела из-под пиджака Фердинанда вверх, где ясный синий небосвод кружил не переставая. Приподнявшись, она поняла, что Фердинанда в гондоле больше нет. Легкое замешательство спросонья теперь превратилось в стремительно охватывающую ее панику. Его уже взяли? Где она? Дрейфует одна в море? Сумеет ли она грести? Действительно ли кукла Барби лучше чем Синди? Когда качка уменьшилась, Миранда огляделась и поняла, что гондола надежно привязана, а болтало ее просто на волнах, прокатившихся по лагуне откуда-то издалека, из-за горизонта.

Веревка от носа гондолы была привязана к небольшой хижине, стоящей на сваях прямо посреди воды. Миранда вгляделась, и там был он. Фердинанд стоял в дверях хижины.

— Как раз подумал, что это тебя разбудит. Заходи, — он спрыгнул в лодку, отчего та опять немилосердно закачалась, и помог Миранде подняться. Все еще чувствуя себя слишком слабой, она упрямо стояла на месте, пока не прекратилась качка. Только когда Миранда обрела уверенность в том, что все ее конечности снова ей повинуются, и мир перестал вращаться, она тронулась в путь. Ведомая Фердинандом, крепко вцепившись в его руку, дошла до лесенки и осторожно вскарабкалась к двери хижины.

Осмотревшись внутри, Миранда, хотя остатки сна еще застили ей взор, не смогла удержаться от смеха. Это был тот самый домик на дереве, о котором вы всегда мечтали в бытность свою ребенком. Только этот не был расположен на дереве, а возвышался над бесконечными водными просторами Венецианской лагуны. Идеальное маленькое укрытие. В одном углу стояла кровать, в другом примус. У одного из окошечек с красно-белыми занавесками стояли под умывальником какие-то миски. В центре два стула были задвинуты под светло-желтый столик, прогнувшийся под тяжестью большой вазы, которая словно взрывалась букетом ярких цветов, ошеломляющих своими запахами и красками. Миранде оставалось только засмеяться.

— Что? Что не так? — спросил Фердинанд с ноткой разочарования в голосе.

— Нет, ничего, — смеялась Миранда, — нет, это идеально.

Фердинанд подошел к примусу и поворошил рыбу на шипящей сковородке.

— Надеюсь, что все в порядке. Думаю, это будет наш дом на следующие несколько дней.

— Это восторг, — прослезилась Миранда.

«Альберго ди Коллеони» — отель несколько более скромный, чем «Гритти», расположен он у заводи Кастелло. В нем действует правило запирания дверей в полночь, и задергивающая занавески Signora на первом этаже жизнь отдаст за его соблюдение. Узкий коридор и крутая винтовая лестница ведут к еще одному короткому коридору с четырьмя желтоватыми дверьми, настолько обшарпанными, будто из них хотели сделать отбивную. Если бы Флирт по-прежнему оставался без сознания, для него и его кредитной карточки распахнулись бы двери более роскошного отеля; ну, а так, резервная комнатка, окна которой выходили на какую-то застойную канаву и которую заняла эта парочка с ее разделением труда, оказалась подходящим компромиссом для Мерсии, стремящейся к экстравагантности, и Флирта, отходящего от общего наркоза. В конце концов, у Мерсии были на руках не все его кредитные карточки, уж во всяком случае не Visa.

— Так это романтика или охота на мужчин? — осведомился Флирт, лежа на кровати и наблюдая, как Мерсия пытается затолкать свой гардероб в гардероб.

— И то и другое, дорогой, — отозвалась Мерсия, складывая в ящик ниточку почти невидимых трусиков.

— Но как мы будем ее искать? Это многолюдный город. Мы даже не знаем, с чего начать.

— Мы знаем, что существует ублюдок по имени Фердинанд, и где-то здесь есть гондольер по имени Гвидо.

— Ты представляешь себе, сколько тут гондольеров? Они здесь как шоферы такси.

Мерсия развернулась к нему.

— Что-то я смотрю, ты в последнее время стал слишком пессимистичным, а ведь на неудачу обречен только тот, кто сам себя на нее обрекает. Откуда у тебя эта обреченность?

— Моя проблема, как ты могла заметить, — не обреченность, а обезрученность.

— Ох, может быть, покончим с этим?

— С рукой и ногой уже покончено.

— А я думаю, что это очень сексуально.

Флирт поискал иронию в выражении лица Мерсии, но не смог ее найти.

— Правда?

— Да. Это же уникально, мы можем делать такие вещи, которые во всем мире могут делать лишь единицы, — взглянув на его ширинку, она улыбнулась, и, как всегда, в суровом мире Флирта все растаяло. Какая все-таки прелесть эта животная похоть.

Мерсия закончила укладывать одежду и оставила лишь один предмет, вероятно, самый крошечный из когда-либо скроенных для прикрытия женских нескромных мест. Флирт жадно смотрел, как она это надевает.

— Отлично, — сказала она, бросая на него такой соблазнительный взгляд, что он с радостью отдал бы оставшиеся конечности, только бы поцеловать край ее микроюбки, — пойдем-ка поищем гондольеров.

— Он нас за бройлеров держит, а, Картер?

— Да, сэр, так точно.

— Это потому, что он сука, правда, Картер?

— Так точно, сэр.

— А что мы делаем с суками, Картер?

— Э-э, мы их определенным образом имеем, сэр?

— Мы их трахаем, Картер. Мы их трахаем долго и тщательно. До крови, так, Картер?

— Ну, от нас требуется подходить… э-э, к таким вопросам с… э-э, щепетильностью, сэр. Честь мундира.

— Конечно, Картер. В мирное время мы не трахаем сук до крови. Мы их вежливо просим стать в позу и следим, чтобы им не было больно, а потом еще говорим спасибо, так, Картер?

— Думаю, сэр, что это определяется принципами, которые…

— Но, Картер, сейчас ведь не мирное время, эта сука объявила нам войну, а во время войны все факанные принципы улетают в факанную форточку. — Верный себе, капитан раздраженно брызгал слюной, завопив: — Так что эту суку Ультру мы будем трахать, пока не затрахаем до крови, и уж я об этом позабочусь. Или мое имя… — капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт сделал паузу для драматического эффекта, — или мое имя… — повторил капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт, со значением посмотрев на свой напрягшийся в ожидании отряд, — или мое имя… — капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт выбросил руку в сторону своих людей и улыбнулся, — не Вик. Так, ребята?

Спецназовцы дружно закричали:

— Хрена ему! — свидетелем чего оказался только дрожащий Перегноуз и пять изумленных чаек, у которых был просто праздник какой-то, нежданный коллективный день рождения — в море вокруг лодки был накрыт такой шикарный и при том никуда не торопящийся рыбный ужин, какого они отродясь не видывали.

Перегноузу же сейчас совсем не по душе была идея схватить Фердинанда. В конце концов, именно Фердинанд знал, что ему поручено следить за машиной. Подобравшись к оператору, он тихо спросил:

— Так значит, он от нас ушел? Ультра?

— Э, нет, — ответил спецназовец, подмигивая одним из своих орлиных глаз. — Мы все еще держим его машину на замке.

— Его машину? Это «бентли»?

Оператор кивнул, показав ему небольшой приборчик.

— Смотрите. У нас есть ее точное местоположение, а двигаться она не может, потому что мы заперли замок. Не дадим же мы ему убежать на стоящей два миллиона фунтов машине, битком набитой боеголовками, правильно?

— Вперед, мазафакеры, разыщем ее! — закричал капитан.

У Перегноуза опять вдруг случился приступ морской болезни; он едва успел метнуться на корму и стравить за борт, прежде чем мотор взревел и лодка, вспенивая воду, помчалась через лагуну назад в Венецию.

После еды, после внезапного и ошеломительного порыва к любовной близости, после избавления от одежды и забвения всех приличий, после наплыва чувственных ощущений, после страсти, после учащенного дыхания и стремительных телодвижений, после оргазмов, после сонной истомы, после молчаливого слияния душ, вглядывающихся друг в друга, — после всего Фердинанд и Миранда лежали в своем сказочном домике сказочного Неверневерланда, наконец-то чувствуя себя равными, наконец-то чувствуя себя творцами своего дивного нового мира, наконец-то достигнутого, наконец-то обретенного, наконец-то идеального. Миранда выглянула в окно рядом с кроватью. В отдалении виднелась полоска земли, какие-то дома.

— Что это там? — без особого интереса спросила она.

— Остров Пеллестрина, — улыбнулся Фердинанд, — в южной части Венецианской лагуны. А эти дома — рыбацкая деревушка Сан-Пьетро. Я назвал ее рыбацкой, но прошло уже много времени с тех пор, как жители занимались рыбной ловлей. Сейчас большинство из них отправляется на работу в Венецию, чем-нибудь торгуют, кормят алчного зверя туризма. Или это, или работа в одном из девяти кругов Местре. Большинство забросило свою профессию и свои рыбацкие хижины. Здесь больше никто не появляется. Таких хижин, как эта, здесь множество.

— Нет, таких больше нет, — Миранда прижалась к Фердинанду. — Эта — наша.

Вертикаль страсти Теория заговора

А в таком случае мы должны также признаться себе, что наше воображение, да и само искусство есть фундаментальное осознание нашего поражения. Это признание нашей неспособности на деле покорить окружающий нас мир, нашу планету, нашу вселенную, которая всегда будет могущественней, чем мы.

В искусстве мы можем описать сотню прекрасных женщин, нарисовать тысячу, высечь из мрамора миллион, но ни одна из них не оживет. Можете складывать песни, сочинять стихи, общаться с музами, но это лишь иллюзия, не то, чем хочет казаться; это лишь бледная тень, проекция, символ, механический отпечаток, слепок, умерщвленная мечта, надгробный камень. Искусство — лишь некролог о реальности.

Какие же мы жалкие дурачки! Может быть, нам стоит быть поосмотрительней, а вдруг мы рассмешим Землю, и в землетрясении своего хохота она сокрушит наши хрупкие тела и погребет нас под лавиной своего восхищения шуткой.

Мы оставляем воображению то, над чем не считаем возможным властвовать в жизни. Мы верим, что любовь, как чисто природное явление, невозможно контролировать, и поэтому переносим ее в царство воображения, где она достает луну с неба и рисует розы на снегу. Но можем ли мы быть уверены, что там ей и место? Мы не можем даже определить, что фактически возникает в нашем воображении и что — за его пределами. У нас есть пять чувств, пять тусклых разрозненных окон для восприятия единства Природы, грандиозности Вселенной. Так удивительно ли, что мы не в силах до конца постигнуть ее, а не то что властвовать над нею?

Если бы любовь была естественной и, как большинство природных явлений, нам не подвластной, она была бы законной обитательницей страны нашего воображения. Но я утверждаю, что она столь же искусственна, как и само искусство — бледное красивое отражение Природы, — и подобно искусству нам подвластна. У всех нас есть потенциал для того, чтобы стать художниками, творцами наших чувств, нашей любви. Мы можем ее контролировать и не позволять ей господствовать над нами. Нам не нужно восхищаться любовью, если это восхищение, это благоговение порождают страх, тревогу и подвергают нас опасности. Цена слишком высока.

В царстве слепых, гласит старинная пословица, и одноглазый — король, а «Плейбой» не пользуется спросом. Однако мы всегда видим в нашем мире смесь Природы и воображения, смесь чистой материи и чистой веры. И мало кто может с уверенностью сказать, где кончается одно и начинается другое Если любовь обитает в царстве воображения, потому что мы не считаем ее подвластной нам, если любовь нас ослепляет, то мы должны опасаться тех, у кого один глаз раскрыт. Из-за того, что у нас в голове такой сумбур, те, кто достиг ясности, имеют над нами власть.

Вам могло показаться, что я разрушаю прекрасное, наступаю на горло мечте, но разве не лучше будет, если все мы откроем хотя бы один глаз? Чтобы нас не угнетали те, кто уже прозрел. Мир не становится безобразнее, когда видишь его яснее. Разве чудо жизни что-то утратило в наших глазах после того, как мы наконец увидели сплетенные любовные объятия сдвоенных спиралей ДНК?

Достижение ясности не ведет к гибели, только к новым, пленительным, далеким тайнам. Это прогресс Расстаться с красивыми, но, не забудем, пугающими аспектами любви — означает всего лишь открыть один глаз для новых и, возможно, еще более удивительных чувств. Новое не обязательно плохо. Мы не можем прятаться от прогресса, иначе так и будем жить не лучше, чем наши предки, никуда не продвинемся, ничему не научимся, ни к чему не придем.

Не стоит нам жить под тиранией любви только из-за того, что в нашем воображении она не угнетает нас.

Пусть любовь для нас — это тирания, пусть она восходит к державшейся на страхе и жестокости феодальной системе, но тирания не всегда подразумевает существование тирана.

27 Треугольники

ОНА, ОН, Я. НЕ САМОЕ МНОГООБЕЩАЮЩЕЕ СОЧЕТАНИЕ для прочных взаимоотношений, хотя и классическая формула, если говорить о романах. Для героини один из ее воздыхателей — всегда избранник сердца, другой — избранник рассудка. И этот порывистый, опрометчивый, отчаянно безрассудный избранник сердца в конце всегда побеждает. Я это знал и знал, на кого из них больше похож я сам. Но все равно я усердно применял собственную логику любви, а ведь ничто не сравнится со стремлением держаться того, чего вам хочется держаться, — даже спустя много времени после роковой черты и как бы печально это ни грозило для вас закончиться. Несмотря на горькую истину, которую я услышал от Миранды предыдущей ночью, что-то внутри твердило мне, что у нас еще есть шанс. Я по-прежнему обманывал себя, что у нас есть будущее, что треугольники бывают жизнеспособны; но разве могут они служить основой для прочных отношений? Даже само это понятие определить толком нельзя.

Спросите любого школьника, что это такое, и вы, без сомнения, услышите, что это дебильный инструмент, который вручают пареньку без музыкального слуха, если он слезно умоляет взять его в школьный оркестр. Если его безутешная любовь к музыке не знает взаимности. Треугольник издает одну ноту, чистый и громкий звон, но, поскольку, кроме фортепианного концерта Листа 1849 года, почти нет произведений с партией для него, обычно учитель музыки вписывает таковую от руки, требуя, чтобы в любом случае в треугольник ударили не больше трех раз. Получить в школьном оркестре треугольник все равно что быть отобранным в футбольную команду самым последним, это смертельный поцелуй в вашей общественной жизни, и эту фигуру можно с таким же успехом носить в качестве нашивки над карманом, метящей вас как изгоя.

Спросите, если нужно, культуролога, и он расскажет вам об очаровании и символизме этой фигуры. Она наполнена мистикой триад, которые всплывают во многих культурах и религиях. Отец, Сын и Дух Святой, три парки, три фурии, трое подсадных в зале, три повторения анекдота, пока он до всех дойдет. Старое доброе «раз-два-три, рок-н-ролл!»

Спросите на Бермудах, и вам объяснят, что это очень прибыльная коммерческая идея, благодаря которой исчезают застрахованные суда, и нарасхват идут футболки с надписью: «Я выжил в Бермудском треугольнике, следующая остановка — площадь Тяньаньмэнь».

Спросите архитектора, и он укажет на пирамиды, а потом заговорит о конструкционной жесткости и устойчивости этой фигуры. Она обеспечивается тем, что ее несущие элементы, ее стороны, равномерно распределяют нагрузки.

Спросите математика, и он, того и гляди, начнет камлание, перемежаемое заумными терминами — гипотенуза, медиана, нормаль, египетский, катет, Пифагор, биссектриса, равнобедренный, сферический, периметр, формула Герона, теорема тангенсов, а под конец исполнит торжественный гимн в честь итеративно возникающей евклидовой бесконечности.

Спросите меня, и я скажу вам, что это сложные отношения в романе с тремя главными героями. Ситуация, которая не имеет отношения ни к музыке, ни к мистике, и уж точно не к прибылям. Любовный треугольник — конструкция, устойчивая и надежная ровно настолько же, насколько это можно сказать о Калифорнийском разломе и всем западном побережье США, причем в обоих смыслах, в тектоническом и в психическом. А сказать это можно лишь с отточенной иронией. Я не совсем понимаю, почему это называется любовным треугольником. Будь он хоть сколько-то устойчивым и надежным, я сейчас не оказался бы здесь, в ваших руках. С того момента, как в жизни Миранды появился Фердинанд, любовь стала трехсторонней, что ненадежно и взрывоопасно, как «коктейль Молотова». Треугольник — это рецепт несчастья, и, уверяю вас, не успеет и кончиться эта глава, как с одним из нас оно произойдет.

— Я Гвидо. Si.

— Вы видели эту женщину? — Мерсия показала маленькую карточку из фотоавтомата, где были запечатлены они с Мирандой.

— Si. Это вы.

— Другую.

Старик добросовестно посмотрел на изображение Миранды, но, если честно, экстраординарное декольте Мерсии, маячащее сразу за фотографией, ничуть не помогало ему сосредоточиться.

— Может быть, даже не знаю; как, вы говорите, ее зовут?

— Миранда. Миранда Браун.

Старик пожал плечами.

— Все может быть; при другом освещении…

Он внимательно смотрел на фото Миранды и грудь Мерсии. Флирт подался к нему:

— Вы знаете других гондольеров по имени Гвидо?

— Кому это нужно знать?

Флирт показал на Мерсию, где-то в области между шеей и талией:

— Ей.

Старик кивнул:

— Да, я знаю многих Гвидо. Который из них вам нужен?

— А какие есть?

— Гвидо — это очень распространенное имя. — Старик принялся считать по пальцам: — Есть Гвидо Коротышка и Гвидо Толстяк, и Гвидо Четыре… как это по-вашему, Четыре-подбородка? Гвидо Бицепс и Гвидо Берущий-высокие-ноты, Гвидо Берущий-слишком-далеко-влево и Гвидо Берущий-за-грудки-пассажиров-скупящихся-на-чаевые, Гвидо Безобразный и Гвидо Злой, Гвидо Гвидо Дважды, чтобы не путать с другими, Гвидо Девственник и Гвидо Девушка, она притворяется мужчиной, чтобы быть гондольером. Есть Гвидо Слишком-честный, Гвидо Лжец и Гвидо Эх-прокачу, но с этим вы уже знакомы, это я.

— Вы нас сведете со всеми этими Гвидо, да? — спросила Мерсия.

— Si. Si.

— Начнем, — улыбнулась она Флирту. — Мы найдем ее к полднику.

Вскипевший чайник зашумел, и Миранда, которая сидела по-турецки рядом с примусом в одной из больших рубашек Фердинанда, подхватила его за черную ручку приспущенным рукавом. Она разлила кипяток в две металлические кружки и помешала пластиковой ложечкой.

Они сидели, попивая чай, и смотрели в дверной проем на гипнотически тихую лагуну.

— Итак, — сказала Миранда, — куда мы отсюда отправимся?

Фердинанд улыбнулся:

— Куда подальше. Старина Троцкий где-то поставил нашу машину на стоянку.

Как и в отношении многих других достоинств Миранды, достоинств, которые она сама едва ли сознавала, Фердинанд завидовал ее творческому началу. Ляпис действительно был похож на Троцкого, но Фердинанду в голову не пришло бы так его называть. Он умел очень многое, мог убить человека в одно касание, мог выжить в жесточайшие морозы, умел даже двигать ушами, но взять и пошутить, проявить чувство юмора, увидеть в жизни комичное ему было просто не дано. «Троцкий», как точно, ему нравилось повторять словечки Миранды.

— Ее будет не слишком сложно найти. Здесь не так уж много мест, где можно парковаться. Как только я ее найду, я достану запасные ключи, и мы поедем в Испанию. По Ривьере, через Пиренеи и в порт Бильбао.

Взгляд Миранды устремился куда-то еще дальше.

— Ты и я, вместе, — она улыбнулась. — И нас это ждет? Не верится. Это слишком хорошо. Здесь должна быть какая-то хитрость. Да в жизни у меня такого не будет.

— Хитрость в том, что за нами будет охотиться половина натовских спецслужб. Хитрость в том, что нам надо прожить две недели, пока мы доберемся до Америки. Нам придется изменить имена и внешность, вот в чем хитрость.

Миранда смотрела в свою кружку и говорила почти в нее же.

— Фердинанд, ты знаешь, почему я это делаю — я романтична, я влюблена. Но есть еще все эти вещи, которые ты наговорил мне про ту книгу, что любовь — выдумка, способ для Государства поддерживать статус-кво. Если ты все это знал до того, как встретил меня, почему ты сейчас здесь, со мной?

— Миранда, я знаю, что звезды — это гигантские газовые шары, но это не значит, что я не хотел бы достать их с неба. Я знаю, что весь мир принадлежит консорциуму могущественных корпораций и засекреченных сверхмиллиардеров, но я все равно хочу подарить его тебе. Я знаю, что романтика — это просто обман, которым мы сами себя дурачим, чтобы мир показался нам лучше, чем он есть, но это не помешало мне влюбиться.

— Но если ты понимаешь такие вещи и знаешь, что это правда, разве для тебя не будет только вопросом времени, когда весь этот флер спадет?

Фердинанд молча смотрел на нее и думал, как естественно и быстро пришла она к сомнениям. Ему пришлось бы постоянно напрягать свой ум, чтобы настолько последовательно не иметь ни в чем уверенности. Все-таки нелегко так глубоко задумываться, когда от тебя только и требуется, что не задавать вопросов и не высовываться со своим мнением. Фердинанд так успешно подавил свою способность испытывать скепсис, и так давно, что сама идея теперь казалась чарующе экстравагантной и крамольной.

— Может быть, — нерешительно начал он. — Я не знаю. По-моему, вся суть будущего в том, что «поживем — увидим». Это такие вопросы, на которые я мог отвечать с уверенностью только до тех пор, пока не встретил тебя. Но знаешь, Миранда, — сказал он, — ты открыла мне глаза на то, как думать по-настоящему. Мир многогранен. Бесконечное множество вариантов и неопределенность исхода. Понимаешь, я мог бы сказать, что я знаю, что я уверен — правильно то-то и то-то, но ведь это означало бы заранее вычеркнуть все остальные варианты. И всю мою жизнь так и было — реши проблему, сделай дело, выполни задание. Может быть, дело в том, что я мужчина, может быть, поэтому мужчины и любят автогонки, футбол и прочее. Есть ясная цель: ехать быстрее всех, забить гол, и на достижении результата все кончается. Но чувства, любовь, ненависть и так далее, с ними нет такой абсолютной определенности. Это путешествие, которое никогда не кончается. Сегодня в чем-то выиграл, завтра в чем-то проиграл, и все начинается сначала. Никогда нельзя быть ни в чем уверенным, но, несмотря ни на что, никогда не теряешь надежды, что в один прекрасный день все неприятности кончатся и с тех пор будешь жить долго и счастливо. Но какой тогда в этом смысл? Словно все время видишь перед собой цель, которой никогда не достигнешь. Думаю, поэтому-то и спрашивается:

Миранда смотрела на него с открытым ртом. Ее сильный, волевой, идеальный мужчина начинал выглядеть как все прочие закомплексованные кретины, встречавшиеся ей в жизни.

— И этого, — недоумевающе глядела она, — ты набрался от меня?

Он кивнул:

— По-моему, да.

— Только не говори, что я заразила тебя этими монстрами мнительности, с которыми сама всю жизнь воюю.

— Знаешь, я рос в военной семье, где приказы не обсуждаются, а выполняются, и так далее. Вот я ничего такого и не делал, но, похоже, мне всегда как раз этого и не хватало. Помнишь, ты сказала, что не знаешь, что я в тебе нашел? Так вот, именно это; ну, наверное, не только это…

— Что? Мои комплексы? Мою полную неспособность разобраться со своей жизнью? Это ты во мне нашел?

— Да. Подумай, что ты сейчас сказала. Это же очень важные вопросы. Главные вопросы. Если бы ты была на моем месте, и была на сто процентов уверена в себе, как самодовольный болван, каким был я, ты бы понимала, как полезно всему этому научиться.

Потянувшись к нему, Миранда прильнула к его губам долгим поцелуем. Фердинанд вовсе не вел дело к такому определенному выводу, это получилось как-то само. Он понял, что для настоящей неуверенности предстоит еще много работать над собой. Миранда же испытывала огромное облегчение.

— Ты и вправду самодовольный болван, — на остатках дыхания с уверенностью шепнула она, когда их губы разомкнулись.

Лодка подскакивала на волнах, а спецназовцы на ее борту пытались пронзить взглядом морские глубины.

— А не мог ли он опять снять передатчик?

— Нет, сэр. На случай, если кто-то тронет передатчик, в системе предусмотрено самоуничтожение.

— Значит, сама машина наверняка тоже тут, внизу?

Картер кивнул:

— Да, сэр.

— Вся машина? — Капитан смотрел на волны. — Он утопил эту хренову машину целиком, самое убойное секретное оружие в Британии, на самой оживленной водной трассе во всем хреновом Средиземноморье. Ему хватило наглости. Сука. Картер? Одевай-ка скубу. Спустись к машине и включи наддув газовых мешков. Подцепим эту хреновину и оттащим в местечко поукромней.

В этот момент Перегноуз вполне мог бы держать рот закрытым. Он мог бы просто не говорить ни слова, следить за происходящим и клясться, что знать ничего не знает. Но тестостерон и дружеская атмосфера настоящего мужского дела дурно на него повлияли, так что ему захотелось поучаствовать.

— Сэр, — отчеканил он, выпячивая свою хилую грудь наподобие оловянного солдатика.

Капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт повернулся и глянул на него орлиным глазом:

— Да.

— Я подумал, что вам может понадобиться вот это, — Перегноуз протянул ключи от машины, конфискованные у Барри. — Она закрыта.

Глаза капитана сузились, и Перегноуз заподозрил, что сболтнул лишнее.

— Сэр? — начал он, но взгляд все сверлил его.

— И откуда же ты об этом знаешь? — вкрадчиво спросил капитан.

Перегноузу пришлось на секунду задуматься, и он ощутил, что мир вокруг рушится.

— Я просто предположил? — с почти вопросительной интонацией сказал он.

Капитан кивал, приближаясь к Перегноузу, пока не выпрямился во весь свой рост в угрожающей близости от него.

— А это у тебя откуда взялось? — ласково спросил он, забирая у Перегноуза ключи.

— Запасные? — лихорадочно соображал тот. — Ультра дал мне запасные ключи? Ну, понимаете, приглядывать?

— Так и дал. Очень правдоподобно. Может быть, он еще рассказал тебе, что собирается делать?

Перегноуз отчаянно замотал головой.

Капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт оскалил зубы опасно близко к уху Перегноуза и прошептал:

— Итак, Ляпис, если мы сейчас спустимся и увидим, что она заперта, как ты и сказал, то, думаю, у нас будет несколько вопросов, требующих ответа. И знаешь, Ляпис, лучшие ответы я получаю, когда делаю ужасно… — он помолчал, глядя вниз, как бы подчеркивая комизм ситуации, прежде чем снова поднести губы к уху Перегноуза, — ужасно больно.

Это должно было прозвучать угрожающе, но Перегноуз не мог в этот момент не почувствовать, как горячее влажное дыхание капитана, войдя в его уши, отозвалось сладкой дрожью в позвоночнике и мошонке.

— Господи, — вдруг сказала Миранда, приподнявшись на локте.

— Прости, я сделал тебе больно? Хочешь, чтобы я перестал? — лицо Фердинанда появилось из-под простыни.

— Да нет, я вспомнила о Мерсии, моей подруге на работе.

Сама идея дружбы с коллегами представлялась в профессии Фердинанда чрезмерно экзотической, но он достаточно хорошо подготовился, чтобы знать, кто такая Мерсия.

— И что с ней?

— Она вся изведется от беспокойства. Я должна позвонить ей, сказать, что со мной все в порядке.

— А с чего ей беспокоиться? Ты всего пару дней как уехала.

— Прошлой ночью в консульстве я… — Миранда тихо договорила: — Я ей позвонила.

— Что сделала?

— Я так боялась. Послушай, давай просто позвоним ей, скажем, что все в порядке. Я не скажу ей, где мы, и ничего такого.

— Миранда, нам нельзя. Мой телефон на дне лагуны, вместе со всем электронным оборудованием, какое только у меня было. Все это они могут выследить.

Миранда глядела с некоторым удивлением.

— Все, что пищит, посвистывает или просто гудит, — излучает волны или следы, которые можно обнаружить. Ты ведь не думаешь, что мы шли сюда на веслах из любви к романтике?

— Нет, — Миранда начала мотать головой. — Ну, вообще-то, чуть-чуть.

— Ну, чуть-чуть — может быть. И все-таки бензиновый или дизельный мотор оставил бы на воде дорожку невидимых химических изменений, соотношение водорода и кислорода самую малость изменилось бы, но с нужными приборами им этого хватило бы, чтобы выйти прямо к нашей двери. Боюсь, что мы никому не звоним.

— А как насчет того городка? — Миранда показала вдаль на дома. — Есть у них телефонная будка?

— Миранда, если я знаю, кто такая Мерсия, они, черт возьми, тоже знают, они будут прослушивать ее телефон и мгновенно засекут звонок. Мы должны поглубже залечь на дно. А ты думаешь, что она бросится тебя искать или что?

Миранда поразмыслила и успокоилась, снова легла, расслабленно ответила:

— Нет-нет, конечно, нет, я позвоню ей, когда мы будем в безопасности.

Вечерняя мгла мягко опускалась на город, словно туман: бархатное сошествие царственного пурпура. Безмолвные сумерки уже крались по каналам, когда Мерсия нако-ней заподозрила, что «Гвидо» — скорее общее название, чем личное имя. Так звали каждого гондольера, подобно тому, как всех дворецких зовут Бэрримор, а всех пассажиров такси — Мастер. Когда на воде засверкали отблески уличных фонарей, и призывно засветились огоньки тратторий, поиски стали казаться безнадежными. Нет, казалось, конца разнообразным Гвидо, и хуже всех был тот, который вез их по лабиринту каналов. Флирт с Мерсией устали и хотели есть, а вся романтика, которую можно было бы найти в этой ситуации, давным-давно себя исчерпала.

— Еще один Гвидо, и это будет Гвидо До-свиданья-мы-домой, — мрачно сказал Флирт.

— Кто-то же должен что-то знать, — вздохнула Мерсия.

— Как вытягивать деньги с туристов.

— Я ее не брошу.

— Есть ведь еще завтрашний день. Давай сейчас вернемся в отель. Нам надо еще раз все обдумать. И в любом случае мне пора переменить повязки, — Флирт осторожно ткнул пальцем в свои бинты, как будто из-под них мог вот-вот брызнуть зловонный гной.

— Si, si, — сказал Гвидо. — Завтра еще.

— Вот только не с вами, — очень саркастично откликнулась Мерсия, — вы только отвезете нас в наш отель.

— В отель? Как называется?

— Поганый отель «Гвидо» на улице Гвидо, Лос-Гвидо, Гвиденеция, как же еще?! — взорвался Флирт и уже спокойней сказал: — «Альберго ди Коллеони».

Гвидо по аккуратной дуге повернул гондолу за следующий угол, и через пару минут они высадились у своего отеля. И начали, скачок за скачком, свое тоскливое восхождение вверх по лестнице.

В комнате без окон где-то в недрах авиабазы Виченца, лицом к лицу с угрюмо пьющими кофе спецназовцами, Перегноуз тоже довольно тоскливо проводил вечер. Обнаженный, ногами в тазике с водой, сидя на железном стуле, с двумя «крокодилами» на кожаных складках мошонки и крайней плоти, через которые подавался различной силы электрический ток, Перегноуз показал себя великолепным, хотя и чуточку слишком истеричным оратором.

На отметке в пять ватт по шкале трансформатора, при мощности разряда, едва ощутимой для дождевого червяка и способной лишь привести в действие плеер, уже удалось установить, что «бентли» утопили Перегноуз с Барри, и что сделать это приказал им Фердинанд, а они только выполняли приказ. Мощности в семь ватт, достаточной, например, чтобы игрушечный автомобильчик стронулся с места, оказалось достаточно и для уточнения: Фердинанд такого приказа не отдавал, они сами облажались и горячо об этом сожалеют. Десять ватт, от которых тускло загорается лампочка на велосипеде, позволили выяснить, что Перегноуз больше ничего не знает, зато горазд нести всякий бред, лишь бы никто не увеличивал мощность. Отметка в пять тысяч ватт, на дальнем краю шкалы, которой хватило, чтобы сгорел главный калорифер и мигнули лампочки, была достигнута чисто случайно, когда один из спецназовцев, передавая чашку с кофе, задел регулятор; тогда же было единогласно решено, что не следует принимать во внимание добытую на этом уровне информацию, сводящуюся, кстати, к единственному душераздирающему, леденящему кровь и расплескивающему кофе воплю.

Фердинанд спал так, как не спал уже много лет. Он спал так, как ему хотелось, давно хотелось. Он спал, плотно закрыв оба глаза. Сохранись у него проблески сознания, он бы порадовался, что еще способен на такое. Что его инстинкт его не подвел. Что бы ни заставило его нерешительно остановиться в тот судьбоносный момент — способность заглянуть в будущее после убийства, подумать самостоятельно, вне рамок служебного задания, — что бы это ни было, он оказался прав. Та же самая интуиция, которая спасла его от сотен взрывных устройств, то же самое ощущение, которое предупреждало его — не поворачивать эту рукоятку, эти ключи в машине, не идти за этот угол, выйти из-под прицела снайпера, не пить из этого стакана. Наполеону не нужны были хорошие генералы, ему нужны были удачливые, но ведь удача любит тех, кто прислушивается к своей интуиции, к своим ощущениям, верит в свои озарения, внимает своим внутренним голосам. Он оказался прав, пора было выходить из игры, пока он еще был победителем, пока душа еще не до конца отравлена паранойей, подозрениями, безнравственностью, уйти, пока он еще в состоянии это сделать. Он, впрочем, спал.

Фердинанд спал, а Миранда на него смотрела. Его ровное дыхание, проблеск белых зубов за приоткрытыми, много раз целованными губами, дрожь век, прядь его темных волос на белой подушке. Прямо под хижиной и кругом до самого горизонта убаюкивающе плескались воды лагуны. Обнаженная — если не считать за одежду теплый бриз, шелестевший в щелях меж бревен и ласкавший ее тело — Миранда тихонько отошла от кровати и достала меня из своей сумочки. Она открыла дверь над тихо вспенивающимися волнами и села на верх лесенки. Привязанная под нами гондола уютно поскрипывала, качаясь. Восковый серп полумесяца, эта белозубая улыбка луны, ярко сиял в прозрачном ночном небе, настраивая нас на романтический лад, и я вдруг понял, что вот оно — мое время пришло; только я, Миранда и лунный свет.

Она мягко коснулась моей обложки, будто я действительно был дорог ей. Она раскрыла меня, и мы начали читать и рассказывать, смотреть и показывать, сливаясь во взаимности, в страстном потоке совокупного сознания, обоюдного познания и признания. Оба мы были открыты, обнажены друг перед другом. И поначалу она была такой нежной и неторопливой, как будто знала, что у меня это в первый раз. Глаза ее ласкали меня, медленно, осторожно, дразняще и испытующе, и лишь потом ее пальцы скользнули под обложку, она проникла в меня. И вот эта первая сладкая боль, мои чуть было не слипшиеся навсегда страницы раздвинуты, это такое восторженно-печальное чувство. А когда ее взгляд уперся в мои слова, как никогда не бывало раньше, я испытал мощный прилив в ходе моего повествования с прозаичной, но ошеломляющей силой врывающегося в сокровенные глубины ее восприятия своим напряженным синтаксисом, каждой частью речи и каждым членом предложения; я думал, что мое содержание сейчас извергнется из меня, изольется горячим сгустком семантики. Но постепенно она все больше погружалась в меня, растворяясь во мне, и я изнывал в ожидании кульминации, развязки, конца, слияния наших миров, когда мои мысли оплодотворят ее память.

И какое-то время она держала меня, держала меня, держала меня в заблуждении. Ибо она двигалась все дальше, а я смотрел на нее и вдруг понял, что она меня читает, но я ничего для нее не значу. Она просто отбывала номер. Она относилась ко мне как к вещи. Которая не может удовлетворить ничего, кроме самого примитивного любопытства. Заведомо ничего не даст ни уму ни сердцу. Это был механический бесстрастный процесс. Напряжение не нарастало, ее безразличие ничто не интриговало. Она наперед знала, что я скажу. Этот ублюдок Фердинанд все разрушил, он все ей рассказал обо мне, и теперь это был просто акт чтения. Ее интересовало только одно — понять, почему, каким образом я могу играть хоть сколько-то важную роль. Просто скопище использованной для печати бумаги. Как я смог перевернуть всю ее жизнь, если она ни о чем таком даже не подозревала.

А когда она получила от меня все, что хотела, разве она приютила меня у себя на груди, замерев в мечтательном блаженстве? Черта с два. Она меня захлопнула, устремила взор на луну со звездами и задумалась о Фердинанде, о своем будущем, о своей жизни с ним. Я для нее был лишь пропуском в этот мир, бумажкой, случайно открывшей ей эту дверь. Я лежал как оплеванный. Использованный и обманутый. Что это за читательница? Одно бесстрастное чтение без тени интереса. Я думал, мы занимаемся любовью, а она просто позволила себе немного текста для развлечения. Я чувствовал себя макулатурой, дешевым бульварным романом, пеннигрошовым трактатом. Ненужный, прочитанный, исчерпанный, надоевший, отброшенный. Она небрежно пролистала меня, поверхностно ознакомилась. Со мной покончено, и теперь я лежу на полу, измочаленный, я больше не соперник Фердинанду. Он победил, мне больше нечего ей сказать, нечего дать ей.

Мерсия и Флирт лежали на кровати.

— Мерсия?

— Да?

— Так мы здесь ради того, чтобы найти Миранду, или на самом деле ради романтики? Скажи мне прямо.

— И то и другое.

— Как?

— И то и другое.

— Но бога ради объясни мне, разве можешь ты, глядя на меня, считать меня привлекательным? Если ты просто используешь меня, это прекрасно, но я хотел бы, чтобы ты отбросила глупое притворство. Я отвратителен. А ты мне отвратительна, притворяясь, будто бы тебя не заботит, как я выгляжу, нет, еще хуже, будто бы тебе это даже нравится. Ты просто лживая манипуляторша, причем из самых поганых, и самое меньшее, что ты должна сделать, — признать это открыто. Я омерзителен, а ты проститутка, оттрахала меня, только бы выбраться сюда, короче, я буду спать на диване.

Мерсия следила, как он изливает накипевшее на душе в потолок.

— Ты высказался?

— Даже при самом большом воображении ты не можешь так думать.

— Тогда постарайся на минутку напрячь свое воображение, и выйти за границы своего крошечного мирка. Может быть, ты бы со мной не стал трахаться, будь у меня только одна нога и одна рука. Но не воображай, будто бы твои убогие нормы распространяются на всех. Как ты ни злись, а все равно тебе не понять, что мною движет.

Флирт засмеялся.

Мерсия ткнула его кулаком:

— Ты наглая скотина! Не смей надо мной смеяться. Ты думаешь, я это делаю просто из жалости? Ты думаешь, я, блин, новая Флоренс Найтингейл? Ты, кретин, сильно ошибаешься. Если уж ты мне понравился таким, значит, ты мне нравишься таким. Да может быть, с меня уже хватило мужчин, у которых были руки, чтобы сделать мне ручкой, и ноги для прощального пинка. Может быть, меня уже задолбали мужики, которых волнует только их факанное самолюбие! Ты не подумал, а вдруг я считаю тебя очень сексуальным, потому что от тебя разит, как от быка, и трахаешься ты как животное? И даже будь я дареной лошадью, если бы ты, дорогой, посмел смотреть мне в зубы, я бы тебе плюнула прямо в рожу.

Флирт, держась за ушибленную скулу, с изумлением взирал на спровоцированный им ураган женских чувств.

— Ты провел со мной почти три дня. Три дня, это дольше, чем кто бы то ни было с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать.

— Я польщен.

— Заткни пасть. Ты иногда бываешь такой задницей.

— Семьдесят два часа, это по тридцать шесть часов на каждую конечность, и чего ты от меня ждешь, чтобы я прыгал от радости?

Мерсия разделась и встала перед ним на колени.

— По тридцать шесть часов на каждую, и не вздумай уверять, что ты не чувствуешь себя на седьмом небе.

Конечно, любой мужчина может утверждать, что женскую грудь часто переоценивают, что длинные ноги — чепуха, что мягкая кожа, тугие бедра и полные губы — всего лишь декорации и что чек уже давно выслан им по почте, но перед лицом этого великолепия, этой ошеломляющей биологической истины, идеально гармоничного тела Мерсии, единственное, что может сказать мужчина и что не прозвучит фальшиво — это именно то, что вырвалось у Флирта.

— Вот это да! — воскликнул он.

И то, что последовало, было любовью своеобразной, парадоксальной, в которой слияние их тел только облагораживалось несходством их побуждений. Флирт достаточно извелся от ненависти к себе самому, чтобы отвлечься любовными утехами, а Мерсия достаточно долго была неприступно гордой, чтобы вознаградить кого-то своими прелестями в страстной и пылкой игре двух потных тел, катающихся, скользящих и прижимающихся друг к другу. Любовь. Ее можно превратить во что хочешь.

Но как это три дня? И всего-то? Значит, я знал Миранду только четыре дня, Фердинанда еще на день меньше, а наш мир уже так преобразился, что горы сдвинулись и перешли[58]. А все предыдущее я нагородил, просто чтобы рассказать вам, что произошло за столь краткий срок? Лучшее, что можно сказать о ходе времени, — что он переменчив. Увлекся чем-то, ушел с головой, поднимаешь глаза и вдруг видишь, что стал на десять лет старше; у тебя уже дети, появилась седина, сидишь и думаешь — блин, я же так хотел прожить все это наяву, а не во сне.

А любовь? Разве может любовь стать непреходящей, вечной за такое короткое время? Разве могли Фердинанд и Миранда так скоро полюбить друг друга так глубоко? Если любовь — это постепенно складывающаяся взаимная привязанность, основанная на обоюдном доверии и уважении, на понимании любимого человека, то нет. Но! Но если она действительно «с первого взгляда», как свершающееся в сердце чудо, то да, любовь у них была не хуже прочих. Вечная преданность никогда не осуществляется до конца, бывает только преданность навеки. Если любовь — это вера, то почти с необходимостью она должна быть мгновенной, как откровение свыше, как богоявление, и не похожа на логичный последовательный процесс. Как и в любви к Богу, где-то глубоко внутри либо признаешь Его, либо нет. Веру не нужно выстраивать, замок уже высится в воздухе, нужно просто постучать в ворота, если веришь, что он там есть. Ах, любовь моя, взгляните на меня, произведение, во всем подобное своему творцу.

Бывают дни, когда нужно уделять внимание каждой детали, а в иные дни можно переключиться на рутину, перейти на автоматическое управление, существовать между мечтой и грезой наяву. Следующие дни, почти две недели, для всех нас примерно такими и были.

Я провел это время, привыкая быть отвергнутым любовником, заботливо лелея в себе цинизм и горечь обиды, что не особенно разумно, но особенно оправданно для несчастных влюбленных. Я думал только о себе и был этим по-своему счастлив.

Барри и Перегноуз провели это время, томясь вдвоем в камере, тогда как поиски Ультры с каждым днем интенсифицировались, и сеть их расширялась. Барри узнал имя Перегноуза, а тот узнал фамилию Барри, и, достигнув такого сближения, они приступили к настолько углубленному взаимному знакомству, о котором раньше и подумать не могли. Они находились в необычных обстоятельствах, а мужская психика предполагает, что в такой ситуации допускается вести себя необычным образом. Итак, каждую темную ночь они проводили в объятьях друг друга и каждый день с готовностью, без ограничений удовлетворяли взаимный интерес. У них возникли платонические отношения; платонические примерно в том смысле, в каком их понимали Платон, Сократ и большинство древнегреческих мужей. Ну, может быть, чуть менее утонченные.

Для Освальда О’Шейника, неожиданно столкнувшегося с нехваткой персонала и мечтающего о повышении, это время прошло в мучительном переборе кандидатур для санитарного и косметического прилавков на Втором этаже. После первой же недели с нулевыми продажами ему не хватило мужества еще раз доверить эту важную задачу женщинам, зато хватило ума понять, что его пол будет отпугивать покупательниц. В скрывающих его недостаток, точнее, излишек мужества парике и костюме, позаимствованных у миссис О’Шейник, Освальд в одиночку утроил продажи в своем отделе, и был даже назван лучшим работником недели. Помимо одобрительных шлепков по заднице от интересующегося успехами начальства, Освальд наслаждался также своей новой индивидуальностью, так что настаивал, чтобы весь персонал называл его «Миранда».

Рутинной стала и жизнь Мерсии с Флиртом, которые делили свое время между поисками Миранды на улицах Венеции, сном и сексом. Флирта без устали бросало из одной крайности в другую, он не мог выбрать, то застывая на каждом мосту в нехорошей задумчивости над водами, то экстатически забываясь в сексуальных утехах, предпочесть ли ему преходящую «маленькую смерть» или окончательную большую.

В первое утро их отшельничества в хижине Фердинанд стоял, держа весло, в гондоле, а Миранда лежала на полу у двери, подперев рукой подбородок. Глаза их были на одном уровне, и она глубоко, мечтательно погружалась в его взгляд, пока он пытался объяснить, какие меры предосторожности им нужны.

— Когда я уплыву, чтобы искать наш «бентли», ты должна понимать, что они могут выследить меня и схватить.

— Ни за что, — заспорила Миранда.

— Нет, этого не случится, но это может быть. И в таком случае они захотят найти и тебя тоже. Они заставят меня привести их к тебе, Миранда. Понимаешь?

Миранда кивнула, глаза ее сияли как изумруды:

— Разве мне нельзя искать с тобой?

— Послушай, Миранда, для меня не было бы большей радости, чем весь день с тобой не расставаться, но это слишком опасно. В одиночку у меня будет дополнительный шанс. При всей невероятности, они могут взять меня, и тогда они дадут мне вернуться сюда на гондоле. Они понимают, что я проинструктирую тебя на случай приближения вертолетов, катеров и так далее.

Миранда опять кивнула:

— Это все?

Фердинанд покачал головой:

— Я буду держать этот ковер на носу гондолы, — подняв пронзительно алый коврик, лежавший у Гвидо на полу, он накинул его на нос гондолы. — От горизонта досюда с полчаса гребли, и я буду возвращаться до заката. Если ты увидишь, что я приближаюсь без этого ковра, в хижине есть канистры с бензином. С другой ее стороны привязана весельная лодочка. Тебе нужно облить хижину бензином, сесть в лодку и все поджечь. Тогда следов не останется. Греби к тому острову, к Пеллестрине, и прячься там. Они подумают, что ты взорвалась на мине-ловушке. Каждый шпион ставит мины-ловушки.

Миранда кивнула.

— А как же ты?

— Миранда, когда я буду знать, что ты в безопасности, я «стисну зубы».

— Стиснешь зубы?

— Верхний коренной зуб справа, видишь в центре белую пломбу? — Фердинанд открыл рот, и Миранда заглянула. — Зуб высверлен, там достаточно цианида, чтобы…

— Убить тебя?

— Миранда, я говорил тебе, что это опасно. Они так или иначе это сделают. Я слишком много знаю. Или я на их стороне, или я мертв.

— Тогда я останусь в хижине. Сгорю в пламени.

— Миранда, не глупи.

— Нет, я это сделаю, — и при том, что она чувствовала в этот момент, она знала, что способна на такое. Это была не пустая похвальба. — Фердинанд, я сделала выбор, я выбрала тебя, и это в любом случае окончательно. В жизни без тебя нет ничего, чтобы стоило жить.

Фердинанд кивнул, хотя такая преданность, даже преданность в любви, выглядела несколько архаичной.

Фердинанд перехватил весло, отвязал веревку и оттолкнулся. Тем утром он уплыл, за день обыскал множество венецианских автостоянок и вернулся еще до заката. На носу гондолы пылал алым светом ковер, но машины Фердинанд не нашел.

На следующий день он снова искал и ничего не нашел. Миранда читала, готовила, загорала, и день за днем они тоже втянулись в рутину, в привычный распорядок любви, поисков, сна, еды и любви. Он научил ее ловить рыбу и обращаться со своим крупнокалиберным пистолетом «сильвердарт». А она научила его спать и пить спиртное. Он научил ее, как действовать и держать все под контролем, а она научила его, как бездействовать и предоставлять всему идти своим чередом, бесконтрольно.

И с каждым днем Фердинанд и Миранда все больше влюблялись друг в друга. С каждым днем ему тяжелее становилось расставаться, и он возвращался все раньше. И каждый вечер они пили немного больше, и над лагуной разносился их смех, и они занимались любовью, пока не сморит крепкий сон над полными рыбой водами.

Однажды вечером, поев пойманных Мирандой угрей, рыбу удивительно жилистую, Фердинанд пытался пьяными движениями выковырять застрявший между зубов кусочек, при этом слишком много смеясь. Миранда, лучше переносившая алкоголь благодаря многим годам всхлипываний над стаканом, решила воспользоваться ситуацией, чтобы решить беспокоящий ее вопрос. В момент наития, помогая ему прочистить зубы леской, она накинула петлю на зуб с ядом. Фердинанд заливался смехом так, что даже ничего не заметил, он все еще был как юнец, впервые в жизни опьяневший. Миранда привязала леску к двери хижины, отвлекла внимание Фердинанда на его ширинку, чтобы он опустил голову, и с силой захлопнула дверь. Ядовитый зуб был вырван, а Фердинанд протрезвел быстрее, чем текиловый червь в экспрессо. В следующие ночи Фердинанд не напивался до коматозного состояния, так, чуть-чуть подшофе. Именно на таких случаях учишься. Но Миранда чувствовала себя гораздо счастливее.

В определенном отношении и все они, и мы были счастливы, и все тонуло в рутине счастливого неведения о приближающейся буре. Время текло безмятежно. Прошло почти две недели, прежде чем мир рухнул.

Вертикаль страсти Теория заговора

Тирания еще не означает, что фактически существует какая-то зловещая личность или штаб заговорщиков, которые, применяя пропагандистское оружие любви, делают с миром, что им заблагорассудится.

Ведь любовь может представлять собой эпидемию сумасшествия, которое было инспирировано еще в двенадцатом веке безответственными идеологическими экспериментами нескольких аристократок и которое продолжается по сей день, так как воздействует на самые уязвимые составляющие человеческого воображения.

Замечательно было бы, если бы мы могли указать на кого-то в качестве Властелина нашей вселенной Любви, с демоническим коварством управляющего нашим безумием в собственных интересах. Фильм всегда кажется не таким страшным, если вы уже увидели чудовище, оценили меру ужаса. Однако во всех рассмотренных нами до сих пор результатах нашего исследования пока ничто не указывает со всей определенностью, что в настоящее время все мы действительно порабощены некоей пропагандистской машиной тайного диктатора или засекреченной государственной структуры.

Или?

Подсказку можно найти в религиозном происхождении этой безумной «лимерентной» любви.

Любовь была незаконнорожденным ребенком религии, ребенком нежданным и нежеланным, однако со временем она утвердилась в правах, достигнув совершеннолетия, и сейчас унаследовала вотчину своего прародителя. И за срок от начала романтической эпохи до сравнительного атеизма современного мира мы постепенно привыкли к тому, что любовь — наша новая религия, наше новое божество, наша путеводная звезда, наш залог спасения, наш податель благ, оправдание и смысл жизни.

Как мы видели, поначалу это дитя, «любовь», подражало прародителю, переняло у религии обряды, формы, правила поведения, даже ее монополию на нравственность. И наконец, в том веке, когда Ницше объявил о смерти Бога, любовь взошла на престол религии, облачилась в ее мантию, заняла ее положение в качестве высшей, сокровенной веры, которую мы, общество, почитаем верою священной.

В данной главе я хочу рассмотреть, как наша концепция любви возникла из религиозных суеверий; как она сохраняет покров таинственности, как эволюционировала и в чем она превзошла свою мистическую предшественницу.

Любовь, как и религия, основана на поклонении другому существу. Как и религия, она требует подчинения нашего «я», преклоняющегося и признающего над собой высшую власть. Разница в том, что религия сосредоточена на поклонении Существу невидимому, бессмертному, а любовь — существам смертным, очень даже осязаемым, нашим земным «любимым», объектам нашей похоти.

По сути дела, эта идея представляется усовершенствованием классической религиозной схемы «награда после смерти». Любовь обещает рай на земле, прямой путь к нирване, когда не надо «претерпевать до конца»[59], «накапливать фишки».

А если уж попадешь в рай, то чего еще надо? Найдете счастье в любви, говорят нам, и все беды позади. Здесь есть, конечно, хитрость. Примечание мелким шрифтом. Никогда вовеки вам не обрести идеальной любви, ибо те, кого вы стараетесь любить, ваши смертные «возлюбленные», остаются и всегда останутся по самой своей сущности несовершенными. Невидимый Бог безукоризненно совершенен, неизменен и вечен, но обожествляемые нами «возлюбленные» всегда будут бренными, ограниченными в своих возможностях и рано или поздно умрут. Как отмечает Хорхе Луис Борхес, «полюбить — значит создавать религию, в которой Бог погрешим».

Как и в религии, в любви первая утрата — собственное «я». В самом начале может казаться, что душа воспарила, но потом человек вдруг видит, как ненадежна веревка, к которой он привязан, и смотрит вниз — высоко ли отсюда падать, и тогда он судорожно цепляется за веревку и готов сделать все, готов полностью задавить все потребности собственного «я», лишь бы ублажить того, кто, как он убежден, держит веревку.

Любовь в своей основе — антиэгоистическое, но и саморазрушительное упражнение. Мы, попавшие под ее чары, готовы отречься от самих себя ради другого существа: в религии — ради Бога, в любви — ради наших смертных любимых.