Хмельницкий. Книга третья

1

И нашему победителю захотелось наконец остановиться, как бегуну после долгого и утомительного бега. Он, как всякий человек, объят был думами о бурно прошедших годах своей жестокой, кровавой борьбы со шляхтой. И почувствовал, что самые легкие победы не были последними в его жизни!..

Воспоминания Хмельницкого захватывали все больше и больше, и чем дальше он углублялся в тьму прошлого, тем все больше оно захватывало его. Были и личные поражения, и позорный плен, но была и победа в битве у Пилявец!.. Да можно ли назвать это победой?.. Досталось наконец и Яреме Вишневецкому, когда на него напало войско Кривоноса. Князю, конечно, снова удалось выйти из боя под Пилявцами невредимым. Интересны судьбы этих двух людей: Максим Кривонос, олицетворяющий собой мечты и чаяния обездоленного украинского народа, и Ярема Вишневецкий — глубоко ненавидящий этот народ! Князь Вишневецкий воюет с помощью своих жолнеров, которые покуда что не видят и не сознают, за что кладут свои головы. Теперь же этот преследуемый войсками хваленый вояка шляхты, князь, как и всякий смертный, бросился наутек, спасая свою шкуру.

Кривонос никогда не бегал на виду у врага!..

Под Пилявцами у поляков пало семь воевод, пять каштелянов и шестнадцать старост! Co panek, to chcial bye hetmanek…[28] как и тот же Вишневецкий.

А все началось с битвы под Желтыми водами! Богдан Хмельницкий горел желанием продолжать битву со шляхтой, но его тревожили и сомнения. А пламя мести за кумейковское поражение разгоралось в его сердце со все большей силой. Даже собственные неудачи не так огорчали его, как страшное поражение казаков под Кумейками!

Перед глазами у него и сейчас возникает красная, как пламя, скатерть на столе, за которым стояли, опустив глаза, опозоренные казацкие полковники, сотники. Казалось, что их согнул до самой земли чванливый победитель Николай Потоцкий и стыд за то, что не сумели оправдать надежд, которые возлагал на них народ… Они не забудут этого позора, никогда не забудут его и будущие поколения.

Победа под Пилявцами! Коронной шляхте, воеводам, каштелянам и старостам пришлось здесь не только ощутить на себе силу и мощь вооруженных украинских казаков, но и распрощаться со своими богатствами в имениях и с остатками войска, с таким трудом стянутого под Пилявцы. Украинский народ наконец сбил с них спесь! Им оставалось только молить о пощаде или лгать. Другие их надежды разбились как хрупкое стекло. Они даже согласились избрать короля, которого теперь предлагали победители-казаки. Ян-Казимир и львовская площадь, где собирались казнить Ганджу… Не верит он в искренность шляхты, избиравшей на трон Казимира! Лукавят на каждом шагу, да и в последний ли раз хитрят они при избрании короля?..

Но не дешево достаются и ему эти победы над шляхтой. В бою с князем Вишневецким он потерял одного из своих преданнейших побратимов! Из какого невольничьего ада вырвал его Назрулла, а сам так неосмотрительно вел себя в боях с Вишневецким! Да и стоила много жертв, хоть как она ни велика и ни важна, победа казаков под Пилявцами. Поплатился за нее головой такого до конца преданного народу богатыря, как Морозенко.

Последние ли это жертвы ненасытному богу войны? Назрулла, Морозенко — какие мужественные люди пали, борясь за победу народа!..

2

…Когда Петр Дорошенко окликнул возвращавшегося с победой, Богдана Хмельницкого, он даже вздрогнул, словно разбуженный ото сна. Не усыпить бы этой победой бдительности казаков!

Дорошенко прискакал на подставном коне, далеко опередив сопровождавших его казаков, и это насторожило гетмана.

— Что-нибудь стряслось в Чигирине? Или, может быть, Чаплинский снова?.. — высказывал догадки Хмельницкий, не понимая, зачем он так срочно понадобился Дорошенко.

— Да нет, не Чаплинский, а… Чаплинская, если говорить о беде, заставившей меня в такую даль и при такой распутице скакать к тебе, Богдан, — переводя дух, ответил Дорошенко.

Богдан придержал коня, соскочил с него. Взмахом руки велел сопровождавшему его отряду остановиться на отдых. Выбившемуся из сил Дорошенко помог слезть с коня. От усталости полковник не мог стоять на ногах. Загадочный ответ Дорошенко еще больше встревожил гетмана. Он, как вестник злой судьбы, прервал думу гетмана и заронил в его сердце тревогу.

— Говоришь, Чаплинская? Это что-то новое или твое предположение? — спросил Хмельницкий у Дорошенко, когда они вошли в хату крестьянина.

Дорошенко тяжело вздохнул, как после перенесенного горя. Очевидно, он щадил гетмана, увидев, как тот встревожился. Не годится омрачать настроение победителям, возвращающимся после такой славной победы на ликующую от радости Украину.

Именно об этом подумал Хмельницкий, когда пристальнее посмотрел в глаза Дорошенко. Он почувствовал, что не по какой-то пустяковой прихоти прискакал к нему молодой старшина. Дорошенко нужен дружеский совет, а возможно, и… военная помощь!

— Если бы ты знал, мой старший брат, с каким нежеланием ехала она со мной в Киев венчаться! Хотя и скрыли мы от наших священников, что она католичка, хотя и говорили ей о том, что венчается она по воле самого гетмана, но… Смех, да и только: словно насильно заставляли ее венчаться с подставным женихом! — сказал Дорошенко, горько усмехнувшись. — «Не могу я, говорит, врать перед божьим престолом, что выхожу замуж за отчима, когда становлюсь малженкой — женой пушечного писаря…» И в слезы. А когда подъезжали к Корсуню, такой рев подняла, что хоть беги с воза. Я даже загрустил, подумав, что же это у меня за женитьба будет… «Чего плачешь, Геленка? — говорю. — Разве не воин или неровня тебе? Другие девушки за счастье сочли бы стать под венец с такими, как я». Этими словами я еще сильнее ранил ей душу. «Да я, — говорит она сквозь слезы, — я уже жена!..» Ну, скажу тебе, брат, словно ножом ранила в сердце. «Жена я, говорит, и другого мужа мне не надо!..»

Вот так переплетаются события на жизненных путях людей. Всего лишь за несколько месяцев тяжелых боев казацкие войска, объединенные по воле мужественного Хмельницкого, разгромили армаду всепольской шляхты. Вооруженная яростью и римскими крестами, польско-литовская шляхта не выдержала ни одного натиска его войск! Когда под Пилявцами сами жолнеры начали оказывать упорное сопротивление наступавшим на них казацким войскам Хмельницкого, их командиры во главе с коронным триумвиратом панически бросились бежать. Ярема Вишневецкий был не в силах сдержать охваченные страхом коронные войска. Он даже и сам сбежал из Львова в Варшаву, на коронационный сейм, укрывшись за стенами столицы.

И в это время происходят вот такие загадочные трагедии в жизни сироты, удочеренной Богданом. Она ни единым словом не обмолвилась об этом старухе Мелашке, не призналась и отчиму, когда он вместе с женой Кривоноса приехал повидаться со своей семьей.

При встрече с ним она тоже плакала, как и все родственники. Но он считал, что это от радости. Успокаивал ее, как мог, ничего не спрашивал, чтобы не расстраивать и без того рыдавшую сироту.

— Ну… в Корсуне и не уследили кучера. Неожиданно выскочила из кареты и бросилась с высокого моста… — завершил свой рассказ Петр Дорошенко.

— Убилась? — к удивлению, спокойно спросил Богдан.

— Если бы… Это не самое страшное. Поэтому и вынужден был почти два месяца гоняться за тобой, Богдан. Упала она не на скалистый берег Роси, а в ее мутную воду. Лучше бы уж на скалы…

— Что ты мелешь, опомнись, сумасшедший! Значит, не убилась, жива?

— Говорю тебе, лучше бы убилась эта мерзкая душа! Потому что в доме, на руках у женщин, как побитая сука, сбросила недоношенного щенка!

— Была беременна?

— Что я могу еще сказать?.. Женщины говорили, что была на шестом или на седьмом месяце беременности. Мертвого сбросила, шлюха, после попытки покончить с собой…

Богдан даже прикрыл лицо рукой. Почувствовал, как вся его душа наполняется гневом, ища разгадки такой неожиданной тайны. «Неужели она не выдержала натиска Чаплинского? Тогда почему так искренне помогала мне, своему отчиму, спастись и ничего не сказала об этом?»

Вдруг от волнения у него дух захватило: не расплачивалась ли она за свой благородный поступок, за то, что освободила своего отчима из темницы свирепого подстаросты? Очевидно, вынуждена была задабривать подстаросту, спасая и свою жизнь.

Какая дорогая плата, боже праведный! Чем же еще могла заплатить молодая девушка, рисковавшая своей жизнью за его свободу, за его жизнь?

— И что же, Петр, отомстил, оставил в Корсуне погибать? Кто же присмотрит за больной? — укоризненно спрашивал Богдан.

— Как раз в это время проезжала вдова — Ганна Золотаренко, она и увезла ее к себе на хутор. Для кого же теперь мы выходим эту кумушку?..

— Не сходи с ума, Петр. Она своим бесчестием, может быть, спасла не только отчима, а… и свободу всего нашего края!

3

Когда Богдан Хмельницкий возвратился из-под Замостья на Украину, была уже зима. Он велел полкам возвращаться в свои родные места по знакомым им дорогам. Двоих своих самых выдающихся полковников с их большими полками разместил у главных ворот, через которые любили прорываться на Приднепровскую Украину коронные гетманы. Кальницкий полк во главе с Иваном Богуном оставил в Виннице. А по соседству с ним в Брацлаве — полк Данила Нечая вместе с опытными сотниками, которые и сами сумели бы, командовать полками.

— Наводите тут порядок, полковники, да и про приднепровцев не забывайте, — поучал гетман. — Съезжу я в Киев, обсудим там с отцами святителями, как осуществить нашу давнюю мечту о воссоединении с Москвой, да и осяду в Чигирине…

Полковники уловили какую-то грусть в словах гетмана.

— Такой гетман не может жить без войны. Еще, гляди, сопьется или игуменом пойдет в Печерский монастырь, — пророчил Нечай, оставшись после прощания с Богданом с глазу на глаз с Богуном.

— Не то говоришь, Богдан не такой, я его хорошо знаю. Попомни мое слово — он будет утаптывать дорогу к Москве до тех пор, покуда не добьется своего. Ян-Казимир не тот жертвенник, на котором Хмельницкий будет сжигать агнцев, принося жертву Ваалу. Терпения не хватит, слишком деятельный, — пытался объяснить Нечаю Богун.

— Ну что же, Московия — страна православная… А лучше было бы для него жениться и осесть в своем Субботове…

— На пепелище?..

Богдан Хмельницкий въезжал в Киев только с киевскими казаками да со своими верными чигиринцами. Действительно, мысли о войне не покидали его ни на минуту. Если она не возникала перед его взором, так тревожила душу. Когда он остановился у Киевских ворот, чтобы попрощаться с Петром Дорошенко, его встретили киевские горожане, православное духовенство. Радоваться бы ему!..

А он все больше печалился. Он чувствовал, что сказанное Дорошенко о Гелене было не первой и не последней горькой вестью в его жизни. Полковник Дорошенко сообщил ему столько новостей, что невольно голова кругом идет. Теперь в доме чигиринского подстаросты жил его сын Тимоша, а вокруг его дочерей так и увивались предприимчивые сотники…

Вдруг Хмельницкий увидел, как к толпе молящихся подскакал на взмыленном коне его джура, соскочил с седла и торопливо стал пробиваться к нему, расталкивая людей. Когда же джура окликнул гетмана, в первый момент Хмельницкий даже бросился к нему навстречу. Но тут же почувствовал, что джура принес ему еще одну тяжелую весть, властно поднял руку, останавливая его: идет молебен. На площади возле собора святой Софии служил молебен сам митрополит. Присутствовал на нем и иерусалимский патриарх Паисий, возвращавшийся из Москвы.

И все же Хмельницкий улучил момент, спросил у встревоженного джуры:

— Что там еще, казаче?

— Максим Кривонос неожиданно помер с Холеры…

В первое мгновение Хмельницкий чуть было не закричал, как раненый. Хотелось прервать богослужение на киевской площади и начать новое. Умер Кривонос!

Но сдержался. Только капли пота вытер шапкой со лба и повернулся к джуре:

— Кто сообщил? Может быть, это шляхтичи распускают ложные слухи? Это было бы на руку Вишневецкому.

— Прибыли от Вовгура Матулинский с двумя казаками и джура от сына Кривоноса.

Гетман тревожно оглянулся, словно хотел скрыть от посторонних ушей эту тяжелую весть. Затем перевел взгляд на священников, которые в это время надсадно пробасили: «Многая лета, многая лета, мно-огая ле-ета!»

Эхо зычных басов отразилось от колокольни Софийского собора. Надо было бы осенить себя крестом, как все, а он, как-то сразу почернев, нарушая богослужение, подошел к ближайшему из пастырей:

— Надо бы заупокойную, отче праведный…

— Заупокойную? — удивленно спросил пастырь. Но тут же и спохватился: — Понимаю! Такая победа — не один воин сложил за нее голову!

— Максим Кривонос сложил свою голову за свободу украинского народа! — промолвил Богдан, опускаясь на колени в богомольном порыве.

4

А потом…

Тайком пробравшийся в Варшаву Василий Верещака сообщил Хмельницкому:

— Коронная шляхта и во время коронации Яна-Казимира вспомнила о своем позорном поражении в битве с казаками. Вернувшиеся из плена гетманы обнадежили сенаторов. С другим настроением и полковники приносили присягу королю, целуя распятие и полу его кунтуша. В их устах уже звучала иная присяга — рассчитаться с украинскими холопами за поражение под Пилявцами! Николай Потоцкий уверял, что теперь иначе будут относиться к казакам татарские ханы, с помощью которых он собирается вернуть шляхте былую воинскую славу.

Хмельницкий тогда не придал большого значения этому сообщению Верещаки. Велико еще было впечатление от блестящей победы казаков под Пилявцами. «Испугался Верещака, угрозы побежденных принимает за вооруженную силу…» — рассуждал он.

Однако тут Хмельницкий просчитался, забыл о предупреждении и беспечно понадеялся на своих союзников — крымских татар.

А коронные гетманы во время первой беседы с молодым королем заверяли его:

— Хмельницкий силен только в союзе с крымскими татарами.

— Но после его блестящих побед он становится все сильнее, — колебался король.

— Орда будет еще сильнее! — многозначительно пообещал Потоцкий. Во время пребывания в плену коронный гетман тайно договаривался с ханом и, кроме этого, заслал к нему еще и своего шпиона. Полковник Пшиемский по-прежнему был таким же верным и усердным слугой коронного гетмана.

Десятки тысяч жадных на ясырь крымских татар действительно не один год помогали Хмельницкому побеждать шляхту. Хмельницкий был уверен, что и на Берестецком поле, куда сам король Ян-Казимир привел свое войско, тоже одержит победу.

— Теперь мы окончательно добьем неугомонных шляхтичей! — заверял Хмельницкий своих полковников.

Об интригах полковника Пшиемского у хана гетман ничего не знал, а татары скрывали их…

И вот в момент напряженных боев под Берестечком хан вдруг заманил Хмельницкого к себе, а потом пленил его. Он угрожал передать Хмельницкого если не шляхтичам, так турецкому султану в Стамбул, чтобы тот судил его за бегство из плена. Одновременно хан упрямо торговался с Выговским, требуя большой выкуп за гетмана.

Только золото, десятки тысяч золотых, которые доставил хану Выговский, удержали его от осуществления угроз. С большим трудом удалось Выговскому вырвать гетмана из хищных рук хана, но казацкие полковники уже проиграли сражение под Берестечком…

Ужасное поражение! Потерявшее веру в искренность гетмана казачество вынуждено было отступить, оставив на поле боя тысячи людей, утратив славу победителей. Подорван был и военный авторитет Хмельницкого. Коронные гетманы теперь диктовали ему свою волю.

Только желание добиться свободы, только вера в народные силы поддерживали дух казаков после разгрома под Берестечком.

Богдан Хмельницкий внимательно слушал своего верного разведчика Лукаша Матулинского, который только что прибыл из войска Яремы Вишневецкого.

— Во время торжеств по случаю победы под Берестечком Яреме Вишневецкому не повезло, — докладывал Матулинский. — То ли он обожрался, то ли эпидемия не пощадила и князя…

— Захворал? — нетерпеливо спросил гетман, радуясь такой вести из вражеского стана.

— Скончался за одну ночь. Говорят, что от холеры, как и Кривонос. Эта эпидемия распространилась и в коронных войсках…

Неожиданная смерть Яремы Вишневецкого была как бы запоздавшей расплатой за кончину Максима Кривоноса. Это хоть в какой-то мере омрачило торжество шляхты, праздновавшей победу над казаками…

Лето сменилось осенью, а вскоре пришла и зима со своими длинными, холодными ночами.

…Предрассветный сон сковывал чигиринцев. В воздухе, словно просеянном морозом сквозь густое сито, дул легкий ветерок. Гетман почувствовал, будто бы в светлице потянуло едким запахом табака. На сотни домов в городе только в одном в такую пору осмелились отравлять чистый воздух дымом. Дымок этот робко выпрямлялся над новой заснеженной крышей.

Назойливый человек этот часовщик! Дом свой вызывающе поставил впритык к дому бывшего подстаросты. В тесном уголке, зажатом излучиной Тясьмина и дубовым забором, он прижался к усадьбе подстаросты.

То ли из предосторожности, то ли из шляхетского чванства Чаплинский поставил высокий забор вокруг староства, отгородившись от людских глаз. А выкрест-католик, принявший православную веру, бывший корчемный слуга, Янчи-Грегор Горуховский упросил гетмана, чтобы он разрешил ему построиться именно здесь.

— Хочу постоянно быть под рукой у вельможного пана гетмана, да и меньше буду мозолить глаза чигиринцам, — уговаривал он Хмельницкого.

Это был единственный новый дом в Чигирине, построенный по разрешению гетмана из чигиринского гранита и дубовых бревен, срубленных в прибрежных лесах. Часовщик, да и гетман следили, чтобы это строение было не хуже, чем дом подстаросты Чаплинского. Восстановили разрушенные погреба корчмы, которым позавидовал бы и сам гетман. А на них, словно озорник на бочке, заносчиво возвышался дубовый сруб дома часовщика.

На крыльце бывшего дома Чаплинского в прозрачной утренней дымке маячила фигура человека. То ли он вслушивался в предрассветную тишину ночи, то ли смотрел на одиноко клубившийся дымок. Ни лай собак, ни пение петухов не нарушали в это время мирной тишины. Только этот дымок да душевная тревога нарушали предутренний покой Богдана Хмельницкого.

Под ногами Хмельницкого заскрипела пересохшая и промерзшая доска крыльца. «Почему так рано топит часовщик?»

Колючий холод пронизал его тело. Но не от мороза. Гетман каждое мгновение должен быть начеку. Даже ночью, когда все вокруг спят, гетман не имеет права не обратить внимания хотя бы на дымок из трубы Янчи-Грегора!

Только вечером они закончили генеральный совет, но тут же снова засели на всю ночь с Выговским и несколькими полковниками. Вынужден был улыбаться чаушу изменчивого хана Осману, журить запорожского полковника Худолея и по нескольку раз перечитывать письма о работе декабрьской сессии варшавского сейма. Только в полночь освободился, пора бы и отдохнуть после напряженного труда.

Вошел в дом, заглянул в покои детей. В комнате Гелены тихо, дверь заперта. Она уже начинает приходить в себя после всего пережитого. Узнала, что ее прозвали «кумушкой Хмельницкой», но уже не сердится, не плачет. Несколько недель тому назад Ганна Золотаренко привезла ее со своего хутора.

— Теперь надо было бы бедняжке пожить спокойно или заставить ее работать так, как невестку у хорошей свекрови, — по-хозяйски советовала Ганна.

Богдану кажется, что он и сейчас не только слышит эти слова Ганны, но и видит ее. Он даже вздохнул, оглянулся на дверь. Два дня провела Ганна в его доме, точно мать возле неудачно вышедшей замуж дочери. Она, как хозяйка, уговаривала Богдана не расстраиваться. К ней уже стали привыкать домашние, да и сам он не хотел расставаться с ней. Просил Мелашку во всем угождать вдове. Подумывал о том, чтобы она навсегда осталась хозяйкой в доме, став его женой… Однако не сказал ей об этом и не задержал у себя.

Сейчас он прислушивался у двери комнаты, в которой вместе с Геленой поселилась Ганна. Ее он оставил у себя в доме, чтобы присмотреть за Геленой. Но еще не говорил с нею о том, почему та решила покончить с собой, бросившись с корсуньского моста в реку.

5

Хмельницкий прошел через калитку во двор Горуховского. Он был без шапки, ветерок шевелил его седеющий оселедец. Под ногами твердо ступавшего гетмана раздражающе скрипел утоптанный снег, эхом разносясь между строениями.

Гетман не удивился бдительности Янчи-Грегора, который тут же выбежал на крыльцо своего нового дома, услышав скрип снега.

— Не бойся, пан Грегор, это я… Потянуло на утренний огонек.

— Милости прошу вельможного пана гетмана!

— Лучше бы просто Богдана, пан Грегор. Сколько я ни втемяшиваю вам, а вы словно очумели! В присутствии людей величайте меня гетманом. Было бы оскорблением, если бы в таких случаях не величали бы так меня, Зиновия-Богдана Хмельницкого. А тут же я у себя дома, черт возьми! Имею же я право хотя бы с глазу на глаз со своим быть просто Богданом?

— Прошу вашу милость.

— Вот так и будет, велю!

Хмельницкий медленно поднимался по дубовым ступенькам на высокое крыльцо и по привычке украдкой приглядывался к лицу Горуховского, словно хотел поймать его на горячем. Именно о часовщике и намекает неизвестный доброжелатель гетмана. Но лицо Горуховского, извивавшегося в низком поклоне гетману, скрывалось от взоров людей. Трудно было разгадать этого всегда рассудительного и покорного человека. Казалось, что и на собственных похоронах он был бы всем доволен. Он только произнес, сдерживая дыхание и голос, словно нашептывая своей возлюбленной:

— Нех так бендзэ, пане Богдане.

Когда Хмельницкий взошел на крыльцо, он повернулся, как хозяин, и тут же сказал:

— Прошу бардзо. Только у меня гость дальний…

— Этой ночью прибыл?

— Нет, не этой, уважаемый пан Богдан. Теперь так коротки дни, а для такого рыцаря, как мой залетный гость, морозная ночь и божий промысел — самые счастливые попутчики.

Горуховский плотно прикрыл за гетманом дубовую дверь в комнату. И громко представил:

— Вельможный пан гетман! А это малжонек, прошу, моей двоюродной сестры пан Казимир из Загребжа. Был псарем у пана Корецкого…

— У пана Корецкого? Да пан псарь, кажется, был слугой у кого-то из свиты молдавского посла. Не так ли? — удивленно расспрашивал Хмельницкий, присматриваясь к гостю.

В это время хлопнула сенная дверь. Горуховский выскочил на крыльцо. Во дворе заскрипел снег. Спустя минуту Горуховский вернулся с благодушной улыбкой на лице.

— Это мы с вами, пан гетман, не закрыли дверь. А сейчас поднялся ветер, похоже, что начнется вьюга… — сказал и тут же поспешил переменить тему разговора: — Пан Казимир в самом деле приехал ко мне не совсем прямым путем. Но пан гетман может убедиться в том, что он, поступая так, не причинил вреда политике вашей милости.

— Не причинил вреда украинской политике, хочет заверить пан Горуховский? Тогда сколько принес ей пользы уважаемый пан… ах, забыл его фамилию.

Хмельницкий медленно подошел к столу и стал присматриваться к гостю Горуховского при свете нескольких сальных свечей.

— Погодите, не встречались ли мы с вами еще где-нибудь в другом месте?

— Очевидно, вельможный пан гетман ошибся, приняв меня за другого. Я имею честь впервые так близко видеть его милость, потому что в молдавском посольстве я был случайно и недолго.

Моложавый шляхтич в мундире поручика поднялся из-за широкого стола. Расстегнутый плисовый кунтуш и расшитый парчой воротник свидетельствовали о зажиточности, а улыбающееся, приятное лицо вызывало доверие. Поднимаясь навстречу гетману, он зацепил бокал с вином, но ни капли не пролил. Левой рукой он уверенно придержал бокал, а правой слегка одернул полу кунтуша. По поведению гостя было видно, что его не встревожил приход Хмельницкого, даже показалось, что он был доволен этим.

Суетливость Горуховского вначале как-то насторожила Хмельницкого, но вскоре он успокоился. Даже умилил хозяина разглядыванием закусок и вин на столе.

Обилие яств в самом деле поразило Хмельницкого. Жаркое, яблоки, которых хватило бы на десяток косарей, засахарившийся мед, который таял от тепла в доме.

Хмельницкий как-то повеселел при виде всего этого. И когда Горуховский приглушенно вздохнул, он даже бровью не повел. Его внимание привлек графин с венгерским вином и стоявший перед ним недопитый бокал. Богдан, не долго думая, обратился к часовщику:

— Налей-ка, пан Грегор!

Часовщик до сих пор еще стоял возле двери. Его гость светским жестом взял графин и долил недопитый бокал.

— Если разрешит мне его милость… Сочту для себя за большую честь…

— И поэтому, очевидно, пан… псарь предлагает мне чужой недопитый бокал? Но будем считать, что к нему прикасались целомудренные уста пани.

— За ваше здоровье, ваша милость, за высокую честь устам целомудренных женщин. Я слышал, что запорожский гетман не гнушается и… псарями. А выпивает бокал вина за полную забот жизнь наравне с плебсом…

— Верно слышали… — непринужденно засмеялся Богдан.

— Пшепрашам бардзо, ваша милость. Этот бокал, к счастью, не допил я, чтобы из уважения предложить его милейшему гостью. Жизнь так коротка, ваша милость, и так хочется побыть в кругу искренних и — пусть простит меня ваша милость — верных друзей. А этот бокал случайно опрокинулся, — поручик показал на другой бокал. — Нехорошая примета для гостя…

— Не верю я в приметы, пану виднее. Мне лишь бы было что выпить. — И Хмельницкий улыбнулся, принимая бокал из рук гостя. — Наливайте же и себе в этот бокал с приметами. Лишний бокал вина не повредит молодому человеку. А на тебя, пан Грегор, я в обиде: мог бы сообщить, что у тебя гость, а не прятать его, как украденное сокровище. Вместе с полковниками и посланниками хотите лишить гетмана такого удовольствия. Ведь бог руками нашего праотца Ноя сотворил такое животворное питие. Не вино, а девичьи глаза, пьешь и не напьешься.

Хмельницкий протянул руку с бокалом, чтобы чокнуться. А на лице вспыхнула лукавая улыбка. Выпил одним духом бокал вина и, не ставя его на стол, жестом попросил гостя налить еще. Так же залпом, как воду в жару, выпил и второй бокал…

6

Затянувшийся визит Хмельницкого начал беспокоить Грегора Горуховского. Давно уже наступил день, а они все еще сидели за столом. Хмельницкий будто и вовсе не пил вина, ходил по комнате и слово за словом выуживал из уст подвыпившего пана из Загребжа все более страшные сведения.

Гость пытался свести все к шутке, но отвечал на интересовавшие гетмана вопросы. Как искусно Хмельницкий вел этот завуалированный допрос!.. Он хорошо знал, с кем говорил. И об этом с ужасом догадывался его собеседник.

— А не казачка ли или какая-нибудь файная шляхтянка приглянулась пану псарю в Чигирине и он тайком готовит невесту для пана Корецкого? — смеясь, вдруг спросил Хмельницкий.

Бедному слуге Корецкого ничего больше не оставалось, как принять это за шутку и шуткой ответить Хмельницкому:

— О том, как я приехал, вельможный пан гетман уже знает. А приехал я сюда, клянусь честью шляхтича, только затем, чтобы выяснить, есть ли возможность панам шляхтичам возвратиться на Украину в свои имения.

— Значит, действительно пан рисковал жизнью лишь для того, чтобы узнать об этом да выяснить, будет ли разослан наш универсал к хлопам? Я понимаю, что кое-что пан рассказал по своей неосторожности. Но за это гетман платит настоящими червонцами. Разумеется, пан только вскользь сказал об угрожающей украинскому народу военной опасности со стороны коронной шляхты. Неужели и новый король Ян-Казимир действует заодно с магнатами и шляхтичами?

— Да, уважаемый пан. Я, собственно, говорил…

Гость, словно его облили холодной водой, сразу протрезвился. И заговорил, уже забыв о своем инкогнито:

— Но пан гетман должен учесть, что он получил эти сведения не от какого-то Верещаки. А он верно служит пану.

Хмельницкий остановился посреди комнаты. Откровенность шляхтича даже его, бывалого человека, удивила. Часовщик Горуховский не мог вынести наступившего молчания. Он поднялся, словно собирался уйти, но Хмельницкий жестом руки остановил его. Не заговор ли тут против него?

— Хорошо, велю заплатить пану псарю за это известие. Пан Грегор уплатит пану. А Верещака… Не Прокопа ли вы имеете в виду?.. Да, собственно, я и его не знаю.

Гость захохотал. Слова Хмельницкого о Верещаке прозвучали неискренне, и он торжествовал. В Варшаве именно ему было поручено поймать шпиона Хмельницкого, и он это сделал. Верещаку уже посадили в варшавскую тюрьму.

— Пан гетман не искренен со мной. Василий, а не Прокопий… — злорадно произнес он.

— Пан… как там вас называют, тоже не искренен. Ведь вы-то, уважаемый, поручик Скшетуский?..

Богдан подошел к столу, протянул руку к графину с вином. Наполнил бокал, наблюдая за окаменевшим поручиком.

— Единственное мое слово — и пан псарь, или шпион Скшетуский, вмиг окажется в лоне Авраамовом! Или… или еще более богатым человеком среди верноподданных псарей. Ну, так что выберет пан Скшетуский? — И уже не улыбка светилась на лице Хмельницкого, а огонь мстительного демона-искусителя.

Это точно гром среди ясного дня ошеломило поручика Скшетуского. Ведь только что Хмельницкий был совсем иным человеком. Он пил, был не в меру разговорчив и… выпытывал, блестяще использовав слабость гостя, любившего похвастаться.

Лицо Скшетуского неожиданно сделалось мертвенно-белым. Но он еще пытался говорить:

— Это верно, уважаемый пан, но… не в фамилии и в том происшествии, которое было в приднепровском хуторе, сейчас дело…

— Дело именно в только что сказанных словах пана. В них нет присущей дипломатам скромности. Отец пана ротмистра умел это делать более осмотрительно! Но пану незачем изворачиваться. Универсалы о послушании в некоторые имения уже написаны и будут разосланы. Ну, почему же пан молчит?

— Понимаю, уважаемый пан, — со вздохом произнес Скшетуский, стараясь овладеть собой. — Только заменив в Варшаве Верещаку, могу спасти себя, вельможный пан гетман. Нех пан велит, все исполню! Жизнь дана мне только один раз на этом свете…

— На другой свет нечего и надеяться пану. А какие гарантии? — наступал Хмельницкий.

— Я гарантирую! — отозвался Горуховский.

— Ты, пан Грегор? Интересно… Но ведь ты тоже — шляхтич королевства иезуитов.

— Я отказался от веры отцов. Пусть в это будет залогом моей верности пану гетману.

— Вера отцов, мой милый пан Грегор, досталась тебе, как насморк от сквознячка. Ни понатужиться не пришлось, ни в неволе побыть, даже богатством не пожертвовать. А живешь, — Хмельницкий обвел рукой комнату, — в достатке и честь казацкую имеешь. Ну хорошо, пусть будет так. Выплатите вашему «родственнику» для первого раза две сотни левков… И… пусть уезжает подобру-поздорову, оставит в покое бедную сироту… А нарушит уговор, я вынужден буду сообщить Потоцкому, кто выдал мне государственную тайну! — произнес Хмельницкий и повернулся к выходу.

Твердой и уверенной поступью гетман вышел из комнаты.

7

Поднимаясь на крыльцо бывшего дома подстаросты, Хмельницкий мысленно рассуждал: «Они хотят с помощью воеводы Киселя обмануть меня и усыпить мою бдительность! А в это время тайком обойти казаков сына Кривоноса на Подолье, пройти мимо уманцев и неожиданно напасть на Поднепровье, разгромить казачьи полки, оплот освободительной войны. Они лелеют надежду тайком пробраться на Украину и оружием принудить „хлопское быдло“ покориться шляхте. Возможно, что кое-что и привирает чертов „псарь“, но в его словах есть и доля правды. Роман Гейчура тоже сообщал об этом. Готовят, говорил, ляхи Украине такой гостинец… Верещаку схватили, проклятые. Возле Бара сосредоточивают войска. Гетману Калиновскому шлют секретные приказы нового короля, а мне кроткие послания да проповеди депутатов сейма. Словно младенца, хотят убаюкать!..»

— Пану гетману не мешало бы поспать, заботясь о своем здоровье, — вдруг услышал он.

На крыльце стоял Петр Дорошенко.

Гетман выпрямился, и хмель с него словно ветром сдуло. Приветливо посмотрел на Дорошенко, поправил оселедец на голове.

— Петр! Добрый день, друг мой!.. Не спится, дорогой, когда тебя, словно воронье орла, со всех сторон клюют. Позови-ка, Петр, ко мне Ивана Мартыновича, есть дело. Да чтобы об этом никто не знал, слышишь?

— Не слышал, пан гетман.

— Ну вот и отлично, так и должно быть. Позови Брюховецкого.

И пошел по комнатам, все больше и больше воспламеняясь. Возле двери комнаты Гелены приостановился, покачал годовой. Поманил к себе пальцем двух девушек-служанок.

— Как спала сегодня? — спросил, как отец.

Девушки переглянулись, восприняв его вопрос как упрек.

— До сих пор еще спит, бедняжка…

Резко повернулся и пошел дальше. Дом Чаплинского служил ему и гетманской резиденцией в Чигирине.

…Иван Мартынович Брюховецкий застал гетмана сидящим за большим дубовым столом. Он сидя спал. В комнате было тепло и уютно. Сквозь узенькое окно малиновой полосой падал сноп солнечных лучей. Хмельницкий спал тревожным сном. Опрокинутая назад голова касалась висевшего на стене ковра, гетман слегка стонал. Над головой, словно грозное напоминание воину, висели на ковре две перекрещенные турецкие сабли, украшенные золотом на черной стали. И крест, образованный саблями, и голова с седым оселедцем составляли как бы одно целое — символ кровавой мести. Таков уж закон края, а не личная причуда Хмельницкого, и никакая земная сила не изменит этого закона.

За время службы у гетмана старшина привык к такому его сну. Он знал, что Хмельницкий позвал его не по пустяковому делу, — для исполнения многочисленных прихотей гетмана в доме достаточно казачков и слуг.

— Подождите седлать коней! — умышленно громко крикнул он в дверь неизвестно кому. Хмельницкий замигал глазами и тут же отогнал от себя сон.

— Кричишь, Иван Мартынович, как на отца, — слегка потянувшись, отозвался Хмельницкий. — Закрой-ка дверь. Действительно, слишком торопятся хлопцы седлать коней. Кто там такой ранний?

— Конюхи, наверно, батько, если сын Дороша так срочно вызвал меня к вам. Зачем понадобился?

— Да понадобился. Одному шляхтичу, подброшенному шляхтой нам в пазуху, мешает голова.

— Прикажешь помочь человеку избавиться от лишней головы?

— Прикажу… — Хмельницкий вышел из-за стола и крепко взял Брюховецкого за плечи. — У этого шляхтича столько подлости, что ее хватило бы на все ляхское отродье. Он обманным путем пробрался к нам с молдавским посольством и с наслаждением продает свою родину за двести левков! А нас с тобой продаст за медный грош, за горсть табака. Пробрался сюда и не только собирает шпионские сведения, но еще и подбивает на измену нестойких людей…

— Таки пролез? Где этот выродок и от кого он получает сведения о нас?

— От кого получает?.. Погоди-ка, мне кажется, что кто-то ходит под дверью, нас и подслушать могут. Вели снять голову тому, кто рискует ею!

Брюховецкий мгновенно бросился к двери, открыл ее и отшатнулся: мимо двери проходила Гелена. Она оглянулась и остановилась.

— Так… прошу пана гетмана осудить?

— На смерть! — топнул ногой Хмельницкий, лицо которого побагровело от гнева.

К двери подошла Гелена. Брюховецкий взялся за саблю, но тут же вежливо отошел в сторону, пропуская девушку. Она вошла в комнату, закрыла за собой дверь и остановилась. На густых, длинных ресницах блестели росинки то ли от воды после умывания, то ли от слез. Падавшие в окна солнечные лучи зажигали огоньки-самоцветы в этих росинках, и от этого девушка казалась чародейкой. Ее зрелая женская красота невольно привлекала внимание. Она была одета по-домашнему в без украшений на светлых волосах. Только глаза у нее были беспокойные. Они бегали по светлице, словно искали еще кого-то.

— Это я, отец пан гетман… Ни днем ни ночью не вижу тебя… А сейчас чуть ли не в объятия сабли попала, точно враг какой-то… Будучи Чаплинской, страдала от нелюбимого мужа, а теперь от страшного одиночества. Может быть, мне поехать в гости к сестре? Ведь мы с ней дружили. Теперь Стефа уже замужняя, сама себе госпожа.

Гетман стоял, словно заколдованный, постепенно светлело лицо, проходил гнев. Он пошел навстречу Гелене, на миг закрыв глаза. Страшные догадки туманили его голову, бросая то в жар, то в холод.

— Не на тебя же я кричал, Гелена…

— Понимаю, подвернулась я не вовремя. Ничего не поделаешь, такова уж жизнь при отце гетмане, да еще и в такое время. Позволь, отец, поехать к Степаниде…

Брюховецкий все же приоткрыл дверь, все еще держа руку на рукоятке сабли.

— Пан гетман, я вам больше не нужен?

— Нет, нужен, пан Брюховецкий… Казнить, говорю, полковника Худолея, лазутчика шляхты. Вишь какой, глупым своим бунтарством позорит нашу честь, нарушая Зборовский договор. Казнить публично! Пусть Корона и король убедятся в этом. Мы уважаем договоры и свои слова, данные под Зборовом. Но не потерпим, чтобы у нас за пазухой сидел гад!

— Полковника Худолея? Но ведь пан гетман, кажется, не об этом говорил со мной.

— Об этом, Иван, опомнись, или ты не выспался? Приказываю казнить как шпиона, подосланного к нам! — снова гневно приказал Хмельницкий, шагнув к Брюховецкому.

— Иду выполнять! — твердо ответил старшина, почтительно кланяясь.

— Погоди, Иван! Снарядите сани с двумя казаками. Пусть отвезут Гелену в гости к Степаниде. Да… где там наш Карпо Полторалиха? Обленился, пакостный, обабился возле жены и детей. Кликни, хоть пожурю этого лодыря…

8

Через день состоялся короткий военный суд. Генеральные судьи признали Худолея изменником. Он подбивал запорожцев не признавать Зборовского договора, сместить Хмельницкого и избрать гетманом сечевого полковника.

В один из ясных зимних дней за городом свершилась казнь Худолея и четырех его сообщников — старшин. На казнь, как на зрелище, устремились жители Чигирина. Кто пешком, а кто и на лошадях. Присутствовали при казни сотники и полковники, которые не успели разъехаться по своим полкам после заседания военного совета. Полковник Максим Нестеренко не произнес ни слова ни едучи на казнь, ни возвращаясь обратно в город. Полковник Сомко, не попрощавшись с бывшим своим зятем Богданом, прямо от места казни, опечаленный, поехал с отрядом казаков по Черкасской дороге на Переяслав. Пушкаренко с Матвеем Гладким оставались на песчаном холме до тех пор, покуда тела казненных старшин не были зарыты в глубокой могиле.

Только Иван Богун не находил себе места, подъехал на коне к Брюховецкому и с упреком сказал:

— Был бы тут Данило Нечай, не занес бы палач секиру над головой полковника!

— Почему? Ведь гетман распоряжается головами изменников нашему делу, а не полковник Нечай, — ответил Брюховецкий.

— Не понимаю, пан брат, — очевидно, стареть начинаю. Измена, говоришь? Какая измена, кто о ней слышал? Не возрадуются ли друзья этой… кумушки Гелены, узнав об этой казни? Сболтнул что-то человек, может быть, спьяна, и за это головы лишился. Где это видано, эх-эх, Богдан! Жаль, что Данило неожиданно выехал к себе в полк, в Брацлав…

Оба тяжело вздохнули, но продолжать разговор не стали. С места казни возвращались на конях из гетманской конюшни двое упитанных всадников. На некотором расстоянии от них на ретивом татарском коне ехал, словно вросший в турецкое седло, пушечный писарь Петр Дорошенко. К нему и подъехал Богун.

— Давай закурим люльку, Петр. Куда торопишься? Не этих ли панков, очевидно коронных комиссаров, сопровождаешь?

— Не до люльки мне, пан брат полковник, сам видишь, — грустно промолвил Дорошенко. — Иван Мартынович по приказу гетмана велел не спускать глаз с того, кто с паном часовщиком выехал на эту голгофу, как на прогулку. Очевидно, полковник помнит Скшетуского? Это его сынок, поручик. Еще под Зборовом сумел отбиться саблей от Нечая, проклятый! Не верит пан лях, что Богдан непослушных за нарушение Зборовского договора карает. Говорит, казнили Худолея не за это, а из страха… Так и сказал — из страха. Выходит, мы трусы, на коленях собственной кровью подписываем этот Зборовский договор. За народ, говорит, или за булаву Хмельницкого… Словно мы стережем ее, чтобы не перехватил какой-нибудь смельчак.

— Проклятый лях… Мало еще мы их порубили, Петро. А что он делает в Чигирине, не выслеживает ли он тут кого-нибудь, не делит ли с кем-нибудь барыши?

— Не спрашивай, полковник. Хлопцы болтают, будто бы видели, как наша покрытка[29] кумушка угощала этого ляха в доме часовщика венгерским вином. Возможно, и врут из зависти, ведь она девка все-таки складная, будь она проклята. Очевидно, и у нашего батька есть какие-то свои кондиции, велел не трогать… Но сегодня уже уезжает этот лях, кажется, в Варшаву.

Дорошенко пришпорил коня и поскакал за двумя всадниками, которые ускорили бег при въезде в город. Полковник Богун снова вернулся к ехавшим молча старшинам. Поравнялся с Брюховецким. Кони фыркнули на морозе. Позади старшин раздавался гул громко разговаривавших чигиринцев, которые возвращались с этого зрелища.

Богун не мог скрыть стона своего казацкого сердца. Ему не хотелось оставаться одному, его тянуло к людям, чтобы говорить, спорить, а то и схватиться за саблю. Ведь сабля в руке — самый справедливый судья. Но кто из знающих Богуна осмелится вступить в поединок с ним во время этого справедливого казацкого суда!

— Очевидно, гетман был в гневе, когда отдавал этот страшный приказ, Иван Мартынович?

— В гневе? — переспросил задумавшийся Брюховецкий и тут же ответил: — Нет, плакал, как дитя, а мы слезы вытирали… Да разве такой заплачет, пан полковник! Прощаясь с Худолеем, холодно произнес: «Со смертью неумного полковника, пусть даже и самого смелого, Украина еще не умрет!..» Ну, а потом пожелал, чтобы его оставили одного в комнате. Одного с тяжелыми думами и… все-таки со слезами. Но это не был плач дитяти, а ярость льва!

Какое-то время ехали молча. На холмах вихрился снег, смешиваясь с песком. Необжитой пустыней веяло от этого холмистого прибрежья. Богун нервно поднимался в стременах и печальным взглядом искал среди песчаных бугров отдыха для глаз, душевного успокоения. Даже его, такого твердого и бывалого, поразили слова Брюховецкого о гетмане. Подумав, сказал будто между прочим:

— Слеза не кровь, слишком малая плата за человеческую жизнь…

— Пан полковник хочет что-то сказать мне? — спросил Брюховецкий.

Этот вопрос Брюховецкого показался Богуну допросом. Не собирается ли придраться и к нему этот домашний судья гетмана?

Богун подтянул поводья, выпрямился в седле.

— Не пугай пуганых, Иван Мартынович. Говорю то, что слышишь! Худолей, говорю, не был изменником, вот что! Так и гетману передай.

— Что именно?

— Передай гетману, говорю, о том, что кальницкий полковник Иван Богун тоже считает, что надо расплачиваться кровью. Только не нашей, казацкой, а ляхской! Так и передай, прощай!

И с места, галопом, поскакал вперед. Комья снега летели во все стороны из-под копыт его коня. Фырканье коня или же стон, а может, и плач казацкой души слились в единый протяжный звук. Услышав его, казаки и старшины съезжали с дороги.

— Вишь, как разъярился Богун!.. — пронеслось следом за ним по дороге.

9

Словно между выстраивающимися шпалерами пронесся Богун на своем донском коне. Уже у первых хат он догнал Дорошенко. Осадил разгоряченного жеребца так, что тот даже на покрытой льдом дороге стал на дыбы.

— Пан полковник, уйми своего коня, — бросил Дорошенко Богуну.

— Не уйму и сам не уймусь, пан брат Петр. Как он сказал, проклятый ляхский пес?

Дорошенко не сразу понял, о чем идет речь. Но когда увидел, что Богун опередил его и догоняет шляхтича, крикнул:

— Пан полковник! Не тронь его, я головой отвечаю за этого пана…

— Не ты, а я буду в ответе за этого мерзавца!

Но конь Дорошенко тем и славился, что в беге не было ему равных. Он уже мчался, обгоняя ветер, наперерез полковнику, Богун уже схватился за саблю, часовщик и его гость услышали храп коня и тяжелое дыхание седока. Они, очевидно, почувствовали страшную угрозу, потому что Скшетуский вдруг соскочил с коня и, отпустив его, подбежал к высокому тыну. Богун на всем скаку повернул к тыну, но карий конь Дорошенко преградил ему путь.

— Не взбесился ли твой конь, полковник?! — крикнул Дорошенко и ловко схватил коня Богуна за поводья, когда тот снова грозно поднялся на дыбы.

— Пусти, Петр! — закричал Богун.

— Не пущу, Иван, это безумие!

Вдруг в руке Богуна блеснула сабля и со свистом опустилась вниз. Ни Горуховский, ни Скшетуский в первый момент не поняли, что произошло. Даже Дорошенко только оторопело поднял вверх руку — почти у самой кисти были обрублены поводья коня Богуна.

Но конь резко рванул вправо и поскользнулся задними ногами. Богун потерял равновесие. И конь, и сидевший на нем всадник, словно подбитые на льду, повалились на дорогу. Дорошенко быстро соскочил со своего карего коня. Ему на помощь подбежали несколько казаков. Падая, Богун успел освободить ноги из стремени, однако сильно ушибся, стараясь сохранить саблю, которая могла сломаться, ударившись о мерзлую дорогу.

— Вот напасть, — промолвил Дорошенко, отряхивая снег с жупана полковника Богуна.

— С этого момента ты, сын Дороша, не друг мне.

— По пойми же, Иван Карпович, я выполняю приказ гетмана…

— Выполняешь приказ? Ляхов охраняешь?.. Допустил, чтобы я из-за этой погани так опозорился!

Затем вытер об полу своего жупана мокрую от снега саблю, медленно вложил ее в ножны и молча пошел по улице. Могучий и гневный, как небо перед бурей. Следом за ним повели его усмиренного коня.

10

На следующий день полковника Богуна вызвали к гетману. Еще после военного совета Богдан Хмельницкий тепло распрощался с Богуном. Он направлял ему на помощь в Винницу Чигиринский полк во главе с Федором Вешняком. Казалось бы, все дела были решены с полковником.

Когда Богуна вызвали к гетману, он быстро собрался, прицепил сбоку саблю, за красный шелковый кушак сунул два пистоля крест-накрест. Даже серую каракулевую опушку на полах жупана старательно отряхнул березовым веником. И отправился к гетману в сопровождении сотника Почепы да десятка казаков. На крыльцо взбежал, как юноша, несмотря на свой уже далеко не юношеский возраст.

А в приемной гетмана в это время уже прохаживались несколько старшин, за столом сидел и генеральный писарь Иван Выговский. Сидел, словно чужой, от нечего делать перелистывая бумаги, едва сдерживая зевоту. Полковник Нестеренко ходил вдоль глухой стены, не вынимая изо рта давно потухшей люльки. Каждый раз, приблизившись к столу, он окидывал взглядом, в котором было больше сочувствия, чем уважения, сонного Выговского. Несколько старшин, сгрудившись возле окна, сдержанно смеялись, слушая веселый рассказ Дорошенко. В стороне, на скамье, одиноко сидел Янчи-Грегор Горуховский. Вдруг раздались голоса, послышались шаги.

— Гетман! — воскликнуло несколько человек.

Писарь Выговский вздрогнул и тотчас отогнал от себя сон. Часовщик вскочил со скамьи. Старшины почтительно выстроились вдоль стены.

Дежурный джура раскрыл обе половины дверей и сильным голосом, словно перед ним был не обыкновенный кабинет гетмана, а настоящий терехтемировский храм пречистой девы, произнес:

— Гетман славного украинского войска!

Вначале в двери показалась булава, покрытая золотом и драгоценными камнями. Богдан Хмельницкий нес ее в вытянутой руке, чтобы подчеркнуть, что именно в ней, а не в человеке, несущем ее, воплощена несокрушимая власть. Сбоку, на шаг отступив от гетмана, шел Иван Брюховецкий, а следом за Хмельницким с гордо поднятой головой шествовал его любимый зять — переяславский полковник Павло Тетеря. Всего за два года так изменился мир и появились новые имена…

За Тетерей бесшумно закрылась дверь в приемную. Хмельницкий, кивнув головой, произнес:

— Добрый день, панове старшины!

Подошел к столу, положил булаву на маленькую вышитую скатерку и еще раз поклонился. Только тогда снял с головы шапку с орлиным пером. Осторожно положил ее на подоконник позади себя. Затем окинул взглядом присутствующих старшин и спросил Брюховецкого:

— А может быть, он уже уехал? От Ивана Карповича всего можно ждать…

Но не успел Брюховецкий ответить гетману, как за дверью послышались торопливые шаги и неожиданно, как от порывистого ветра, открылась дверь. Полковник Богун наклонил голову, чтобы не удариться об украшенный резьбой дубовый косяк двери. Затем выпрямился во весь рост, быстрым взглядом окинул присутствующих, и широкая добродушная улыбка осветила мужественное лицо рыцаря Украины.

— Ты смотри! Уж все тут, только я один плетусь в хвосте, — промолвил словно про себя, улыбаясь. И присутствующие, будто очарованные им, тоже улыбнулись. А он уже по-молодецки снял шапку, накрест промел ею пол перед собой, низко кланяясь:

— Челом гетману и старшинам! Кликал меня, батько, по неотложному делу?

— Кликал, полковник, — холодно, как чужому, ответил Хмельницкий.

Он не сводил глаз с Богуна. Следил, как тот еще раз окинул взглядом старшин, будто бы даже дерзко, подошел к столу и остановился напротив гетмана. Богун был суров, как лев, и в то же время покорен, как голубь. Встретился глазами с глазами гетмана, тихо спросил:

— Судить будешь?

— Благодари, что гетман будет тебя судить, а не народ. Сложи-ка, полковник Иван, оружие на стол!

Если бы гетман не назвал его по имени, Богун не выполнил бы его приказ так спокойно. Именно обращение к нему словом «Иван» было призывом к примирению или скорее признаком их крепкой дружбы и сочувствия.

— Суди, гетман, коли провинился в чем-нибудь.

— Провинился… Стыдился бы, полковник! Под ногами земля горит, а он… — Хмельницкий вдруг вскипел и вышел из-за стола. На ходу снял с себя саблю и положил ее рядом с саблей Богуна. Оба пистоля отдал Брюховецкому, который положил их на стол, пропустив мимо себя гневного гетмана. — Под ним земля горит, — снова сурово воскликнул Хмельницкий, — а у него ветер в голове, в государственной политике разбирается, как малое дитя!..

И налетел на более рослого Богуна, ударив его по щеке.

— Постой, пан гетман! При людях буду защищаться! — Прижатые к груди руки Богуна дрожали.

Гетман отошел назад, крикнул присутствующим:

— А ну-ка, вон к чертовой матери отсюда! Остаться только писарю!

— И писаря к чертовой матери! — воскликнул Богун таким сильным голосом, что задрожали стекла в окнах.

— И писаря! — повторил гетман.

Всех словно ветром унесло из приемной гетмана. Брюховецкий последним закрыл за собой дверь и кашлянул, будто подавая знак гетману.

Запыхавшийся Богдан отошел в сторону, полой жупана вытер пот со лба.

— Тьфу ты, дубина стоеросовая! — воскликнул, пристально глядя на Богуна. — Прости, Иван. Я не отступаю, но… прости, горяч бываю в гневе. С вами в такое время нелегко жить в мире! Это правда, что ты, полковник Кальницкого казацкого полка, выражал недовольство казнью Худолея?

— Чистая правда, Богдан! Таи и говорил, что если бы тут был Данило Нечай…

— Так что было бы?.. Взбунтовались бы против гетмана? Ты подумай перед тем, как сказать, Иван!

Богун сплюнул кровь, потом прополоскал рот водой из кувшина, стоявшего на столе. Беря саблю со стола, спросил:

— Кажется, пан гетман, можно вооружиться?

— Можно. Садись вон там… Тьфу! С такими полковниками и в самом деле обойдешь весь мир, да назад не воротишься!

— Поздно возвращаться, Богдан. Далеко зашли…

— И не думаю возвращаться! Уж слишком долго Украина собиралась в этот путь. Не я иду, а православный люд идет. Если не я поведу этот грозный поход против шляхтичей, найдутся другие, поведешь ты! Ты разве не видишь, что творится на Украине? Нашлись атаманы, которые уже за Карпаты выгоняют зазнавшихся шляхтичей…

— И я хочу быть воином, а не слугой возле булавы и державной печати. Во всяком ремесле нужен талант, Богдан. Говори, за что ударил, не люблю пустых разговоров.

— Хорошо, не торопись, Иван. «Слугой возле булавы и державной печати». Здорово сказано! Но умно ли, давай обсудим. Коль ты меня имеешь в виду…

— Может, и ошибся, говорил, что в голову взбрело. Ты таки умеешь гетманствовать.

— Только ли умею или люблю? — поторопился Хмельницкий, словно боясь, как бы этого не сказал кто-нибудь другой.

— Всякое дело надо любить, ежели оно на пользу народа. За это и уважают тебя на Украине. Но… все-таки за что ты ударил меня? Не гневи, Богдан, объясни. Я стыд стерпел перед старшинами, хочу знать за что.

— За великое дело победы над польской и украинской шляхтой! Вот за что!

— Разве что за нее, за эту победу? Так ударь еще раз для уверенности!.. За победу своих не бьют.

— Снимай оружие, клади на стол!

Богун поднялся со скамьи, торопливо начал снимать саблю. Его лицо постепенно наливалось кровью, глаза исподлобья смотрели на Хмельницкого, как на осужденного.

— Сядь! — Гетман крикнул так грозно, что даже Богун смутился. Руки так и замерли на поясе, где висела сабля, и через минуту опустились вниз. Гневно сжатые губы раскрылись, и на лице засняла улыбка.

— Черт знает что творится! — словно за гетмана произнес полковник Богун.

11

— На весы истории положена судьба всей страны, — говорил Хмельницкий, словно перед ним стоял не один Богун, а вся Украина. — Речь идет о судьбе наших людей! Да разве только наших? Вон сколько их пристает к нам. Забывая о вере, оставляя родных, бегут на берега Днепра. Бегут, потому что надеялись на нас, на тебя, Богуна, на Пушкаренко, на Карпа Полторалиха! — Хмельницкий подошел к Богуну. — Разве скроешь от людей, что душа воина жаждет боевой славы? Как назойливая искусительница, порой прельщает она и меня. Но ведь теперь я не субботовский сотник, а гетман всей Украины. Иногда туманит голову, когда бываешь наедине с собой, не слышишь стона людей и не видишь врага. Но во время сражений под Желтыми водами, Корсунем и Пилявцами это чувство вытеснялось жаждой разорвать цепи несправедливости, сбросить ярмо неволи с нашей страны! Может быть, думаешь, что у меня притупилась сабля для кровной мести за жену, за детей, за разорение Субботовского хутора? Но эта сабля обрушивалась на головы палачей наших, уже находясь в могущественных руках всего нашего народа! В запахе крови наших извечных врагов мы почувствовали, зачем в наше время нужны народу гетманы, почувствовали настоящую потребность борьбы. И учти, Богун, потребность борьбы не за Пилявцы или за Львов, где под саблями украинцев трещали кости панов ляхов… А потребность борьбы против Короны и католицизма, которые хотят держать нас в кабале и неволе. Вижу, что эта обоюдная борьба будет еще долгая и упорная, полковник Иван. Речь идет о том, чья голова крепче удержится на плечах. Да, да, Богун, именно чья голова, а потом уже чья сабля ловчее служит народу, который эту голову так высоко возносит, даже до булавы! А поняв это, вынужден будешь казнить и некоторых дураков, которые прежде всего думают о себе, а не о своей стране… Сиди, сиди, Иван, я только начал отвечать тебе, за что ударил. Польская Корона под нажимом шляхты снова усиленно готовится покорить Украину. Сенаторы стали умнее. А можем ли мы сейчас отразить многочисленного, превосходящего нас по вооружению врага? Нет, не можем, Богун, это надо понять! Погибли Назрулла и Морозенко, пал и Кривонос. Холера тоже помогает не нам, скосила такого рыцаря Украины… А мы и не помянули его как следует… Ну вот, сам видишь, левобережцы озабочены, Глух и Умани только собирается приводить в порядок полк Назруллы. Остаетесь Нечай да ты…

— А Федор Вешняк, Золотаренко, Кричевский?

— Пускай, и Вешняк, и Золотаренко, Мартын Пушкаренко, найдутся еще два-три верных полковника. По ведь у шляхты сейчас под ружьем тридцать шесть тысяч хорошо обученной армии! Фирлей снова нанял немецких рейтаров, литовские князья Сапеги выставили против Кричевского восемнадцать тысяч воинов, которые упорно защищаются. Учти, если мы не будем воевать с умом, тогда придется распрощаться со всеми нашими завоеваниями. Сколько лучших рыцарей полегли, а как устали люди от тяжелой двухлетней воины! И нам неоткуда ждать надежной помощи. Правда, московский царь наконец обещал прислать послов с дарами. Но ты смотри никому не проговорись об этом. Царь обещал объединиться с Украиной, чтобы вместе выступить против шляхты. А мы даже радоваться этому не можем, утаиваем от наших людей. Потому что расшевелим гадов всей Европы, которые пойдут за Короной, — как тогда отобьемся от них? Крымский хан, как на смех, снова подарил мне двух арабских коней, для торжественного поединка. А нам надо заполучить от него двадцатитысячное войско. На кого еще можно положиться? На Ракочия Венгерского, который взвешивает, что ему выгоднее: то ли вступить в союз с нами, то ли выдать нас шляхтичам, сообщив им о наших переговорах о союзе с ним?.. Седеем, обремененные повседневными заботами, забывая обо всем, потому что трепыхаешься, как линь на сковородке, окруженный коронными надсмотрщиками и шпионами.

— Ну и страшную картину нарисовал ты. Так что же, надо склонить голову перед ляхами? — сказал Богун, поднимаясь.

— Чепуху городишь, Иван. Да скорее смерть! Слишком поздно думать о примирении. Вот тебе мой ответ, брат Иван, и моя гетманская рука!

Хмельницкий протянул руку Богуну и снова, не скрывая волнения, заговорил:

— Приходится жертвовать некоторыми дураками. Разве я боялся Худолея, несмотря даже на его грязный заговор? Нет. Но своими крутыми мерами хотя бы на неделю, на день должны усыпить шляхту, оттянуть ее нападение до весны. Потому что сейчас они готовы к войне, а мы нет. Пускай они считают нас трусами, лишь бы только верили в это и не спешили с нападением. Я стараюсь любой ценой усыпить бдительность нового короля, ждем их комиссаров и готовимся к смертельной схватке. И пусть ликуют ляхи, я их все-таки обману, если вот такие Худолеи не сорвут моих планов. Мы честно выполняем условия договора, к войне не готовимся, усмиряем взбунтовавшуюся чернь. Знаешь, тут уже пожертвуешь пальцем, чтобы оторвать панскую руку! Они ненадолго вернутся в украинские имения. Я сам… — гетман вдруг снова вспыхнул гневом, — через три-четыре недели отправляюсь в Белую Церковь. Полковника Ждановича снова посылаю с подарками к крымскому хану. Очевидно, приведет орду. Приходится хитрить, покуда царь с боярами наконец осмелятся…

— А знает ли шляхта, что мы тут казним бунтовщиков, которые выступают против Короны, Богдан? Верят ли они твоим этим?..

— Наверное, знают, ведь шпионов сюда засылают… А верят ли? Шляхтичи хитрые, но мы тоже не лыком шиты!.. — Гетман понизил голос и посмотрел на дверь: — Видел поручика Скшетуского, шпиона, которого они прислали сюда? Если помнишь…

— Скшетуского? Как же, и сегодня этот пройдоха выезжал на прогулку за город. Красавец поручик четырех наших казаков зарубил в поединке под Берестечком! У этого подлеца столько шляхетской спеси.

— Погоди, Иван! Спеси этой у него хватило всего на двести левков, за которые он спокойно продает свою отчизну, как шинкарь честь своей жены.

Гетман успокоился, медленно прошел на середину комнаты, поманив пальцем Богуна.

— А кто может поручиться, — приглушенно произнес, — что Скшетуский один среди нас? Следят за нашими сношениями с Москвой, выспрашивают, возмущают… Поэтому мы должны обуздать наше сердце, нашу ненависть, проявляя покорность Короне. Поэтому же, полковник, прячь когти в рукав, потому что враг насторожился. Вот и шпионят. У нас на плечах тоже голова, а не макитра!

— Злые языки болтают, будто бы Гелена путалась с этим поручиком…

— Всякие разговоры пошли, даже «кумушкой Хмельницкой» дразнят Гелену. Может быть, это и к лучшему, не будут мешать мне осуществлять намеченные планы… Я поручил уже Петру Дорошенко и моему Тимоше разузнать о ее связях с поручиком, людей расспросить. Понял?

— Понял, гетман. А все же разреши мне этому красавцу Скшетускому испортить его красивое личико своей саблей.

— Испортишь ли ему личико, а мне все дело испортишь. Не смей трогать! Поручик тоже неплохо владеет саблей, да и… некогда тебе этим сейчас заниматься. Тебе надо выехать в полк. Чует моя душа, что Калиновский вот-вот нападет из Бара, если не на тебя, так на Нечая. А о Гелене…

— Понимаю, не ребенок.

И снова, как родные, трижды поцеловались. Гетман проводил полковника на крыльцо. Петр Дорошенко и Тимоша держали его коня, Брюховецкий попытался учтиво подставить ему стремя. Но Богун — казак! Он, как юноша, вскочил на коня и понесся, на ходу вставляя ноги в серебряные стремена.

12

В воскресенье перед отъездом к Степаниде Гелена, по совету женщин, сходила в церковь. Ганна Золотаренко снова приехала в Чигирин, и, возможно, по ее наущению Гелена во всем угождала гетману. Ведь это он уговаривал ее принять православие.

Богдан слонялся из комнаты в комнату, посматривая на празднично накрытый стол. Он уже дважды подходил к столу и выпивал из серебряного кубка водку, настоянную Мелашкой. Животворным напитком называла Мелашка эту водку. И Хмельницкий знал, что старуха намекает на его пожилой возраст. Но он не сердился на старуху, пил «животворный» напиток, выпил бы и «сердечный» или «от судороги». Сейчас и это почувствовала Мелашка. Она зашла в столовую, поздоровалась с гетманом, поставила на стол закуску.

— Долго держит батюшка в церкви. Тебе, Богдан, тоже не следует чураться храма божьего, — с упреком сказала старуха. — Да, добрая Ганна Золотаренко снова приехала с хутора помолиться в нашей церкви Спасителя; может, и на масленицу останется у жены Вешняка.

Богдан испытующе посмотрел на старуху.

— Пригласили бы к нам на обед Ганну Золотаренко, хорошая женщина.

— Вот я и говорю — хорошая. К нам относится, как к родным.

— А в церковь мне нечего ходить. Ежели господь бог, тетушка Мелашка, уважает свой дом, так и мы, его слуги, учимся поступать так же и должны уважать свой дом. Ведь так, тетушка?

— Где уж мне, старухе, знать это? Обвенчался бы ты уж с Ганной Золотаренко, что ли, вот и было бы с кем разделить печаль души. Вон и пан часовщик, вишь, торопится вместе с Геленой пойти в церковь. Спрашивал, стоя у калитки, не собирается ли и пан гетман в церковь.

— Вон как? — насторожился Хмельницкий.

— То-то же. Турчанка, которая служит у пана часовщика, худо отзывалась о его госте шляхтиче. Не знаю, стоит ли рассказать тебе… Лучше уж на исповеди батюшке расскажу…

— О чем, пани Мелашка? Ведь в святом письме я не хуже батюшки разбираюсь. Лучше уж мне откройте эти грехи, чем носить их в душе.

Мелашка как-то сочувственно посмотрела на Богдана. Она была уже совсем дряхлая, морщинистая, потрепанная жизнью. До шестидесяти лет еще считала свои года, а сколько еще прожила, забыла и счет. Присела на скамейку. Когда на звоннице ударили колокола на «достойно», сидя перекрестилась широким взмахом руки и снова заговорила, понизив голос:

— Прости, господи, что же мне, старухе, в могилу уносить эту тайну? Я всю жизнь ненавижу их, пакостных шляхтичей. Непоседливый этот гость, говорила турчанка. Ночью где-то гоняет, пана Грегора обзывает всякими словами и к такому подбивает…

— К чему? — спросил Богдан почтительно, присаживаясь возле старухи.

— Турчанка, может, и недослышала, да и говорит она плохо по-нашему, а уж панский язык и подавно с пятого на десятое понимает. Этот пан, говорит турчанка, уговаривает девку ехать, очевидно, вместе с, ним. Спрашиваю: «Только уговаривает уехать или советует и что-то взять?» Разве втолкуешь ей, турчанке? Я и сама вижу, что зачастила наша девка к часовщику. Чего бы это? А потом подумала: ведь там гостит этот молодец. Не с ним ли снюхалась она тогда, когда мы в монастыре спасались? И забеременела-то она тогда, — прости меня, боже праведный… А со вчерашнего дня не стало этой турчанки у часовщика. Появились какие-то хлопцы-джуры.

— Джуры?

— Да, джуры, Богдан. Файные хлопцы, услужливые. Один из них предлагал мне серебряный крест какого-то Манявского скита. А я боюсь взять, — вроде хороший крест, да, может, джура этот колдун какой-нибудь. Что ты скажешь, Богдан, можно заколдовать крест святой, ты ведь святое письмо понимаешь?..

— Нельзя крест заколдовать, берите этот манявский крест.

Вдруг раскрылась дверь. Гелена остановилась на пороге, услышав последние слова отчима. Ее щечки с ямочками румянились от мороза, а голубые, как весеннее небо, глаза вдруг помутнели и будто позеленели. Она, как видно, хотела что-то сказать — ее сжатые губы задрожали.

Гелена повернулась и вышла, не сказав ни слова. Богдан все понял. Он подошел к столу, налил еще кубок водки, выпил и закусил. Только тогда пошел следом за Геленой.

— …Не оскорбила ли я вас, отец, отругав старуху? Надоела она уже со своим крестом, всем рассказывает. Очевидно, пошутил какой-то дурак, насмехаясь над бабой…

Гелена говорила и следила за отчимом: убедит ли его? Она собирается уезжать, торопливо складывает свои вещи, беспокоится и о том, чтобы не забыть взять гостинцы, которые Богдан посылает дочери и зятю Ивану, родному брату Данила Нечая.

— Передашь Степаниде, да и зятю, что ждем их в гости, хотя бы после масленицы.

— Вы те собирались ехать в Белую Церковь, батюшка. Или передумали?

— Разве только в Белую Церковь? Надо бы и к коронному гетману поехать. Да это уже моя забота, доченька. Не задерживайся и ты, хлопцы подождут тебя там, с лошадьми, поскорее возвращайся.

— Приехала с хутора пани Ганна Золотаренко. Ее приглашает пани Вешняк на масленицу. Я обеих приглашала к нам на обед. Но они отказались, а пани Ганна будет обедать у Вешняка… Ну, я пойду, упрошу нашу старуху, чтобы простила мне мою горячность. Как по-вашему, простит?

— Не нужно. Стариков не просят, а уважают. Мелашка не поверит тебе, Гелена, не надо. Поезжай с богом, а я сам…

— Хорошо. Не простит меня, татусь. Клянусь, я не питаю зла к бабушке, но она надоела мне со всеми этими глупыми блендами[30].

— А куда дел Горуховский турчанку? — вдруг спросил Богдан, словно и не слышал оправданий Гелены.

И она сразу переменилась, и точно ветром сдуло ее спокойствие.

— Турчанку? Не меня ли обвиняет эта старуха?

Гелена в тот же миг стремительно убежала от саней, в которые собиралась садиться. Богдан даже не успел понять, куда и зачем она побежала, как услышал в доме ужасный крик и шум. Ему показалось, что закричала Мелашка. Хмельницкий быстро вошел в дом. В дверях столкнулся с одной из служанок.

— Что у вас тут случилось? Выедет ли Гелена сегодня со двора или нет? С вами хлопот не оберешься.

— Ах, батюшка, пан Богдан! Наша бабуся упала на макитру с тестом. Голову разбила о черепки, вряд ли и живы уже.

Богдан мгновенно вбежал в кухню. Следом за ним вбежали Тимоша с казаком и несколько девушек-служанок. Посреди кухни в луже крови лежала мертвая Мелашка. Вокруг нее валялись черепки от большой макитры. А возле окна, опершись на подоконник, тихо плакала Гелена. Она смотрела в обледеневшее окно и не вытирала обильных слез, капавших из ее глаз.

В кухню все прибывали люди, проталкивались мимо хозяина, стоявшего в дверях, и ужасались. Женщины и девушки начали голосить, приговаривая. Постепенно поднялось такое рыдание, от которого у не привыкшего к похоронным обычаям человека волосы дыбом становятся. Хмельницкий не выдержал.

— Замолчите, воронье! — закричал он таким голосом, что даже мужчины вздрогнули. — Завели тут волчью панихиду. Пан Брюховецкий! Разберитесь, что тут случилось, и сделайте все, что нужно, с покойницей, а меня прошу не тревожить. У жены полковника Вешняка, кажется, гостит Ганна Золотаренко, позовите ее с женщинами, чтобы помогла. А ты, Тимоша, скачи с казаками за Мартыном, пусть приезжает хоронить мать.

Богдан подошел к Гелене, которая теперь только всхлипывала. Она испуганно посмотрела на отчима и снова разрыдалась. То ли она оплакивала Мелашку, то ли свой давно забытый род. Кому она жаловалась так, горько рыдая, какого утешения ждала в этот момент? Никто, кроме отчима, не разгадал бы, отчего так горько плачет девушка. Но Богдан в этот момент не задумывался над этим, потому что у него были свои соображения. Он взял ее за руку, повернул к себе и тихо приказал:

— Иди, Гелена, тебе давно уже надо было выехать. Дни зимой коротки, далеко ли уедешь до ночи.

Так трагически закончила свой жизненный путь Мелашка. Всю жизнь она ненавидела шляхтичей, не думала о себе, а жила мечтой о свободе своего края. Полсотни лет мужественно служила семье славного казака, помогала, как могла, своему народу в его борьбе против шляхетского рабства. И так неожиданно ушла из мира сего.

Хмельницкий ни у кого не расспрашивал, как это произошло. Даже позже, когда кто-нибудь намекал о том, что во время ссоры с Геленой Мелашка оступилась, оттолкнутая «кумушкой», гетман резко обрывал и запрещал говорить об этом.

13

Люди были удивлены тем, что Богдан не оставил Гелену на похороны Мелашки, а отпустил ее в дальний путь.

А что творилось в его душе, словно тисками зажатой заботами? Порой он закрывал глаза, чтобы не закричать, как раненый зверь, сдерживая переполнявшую его сердце ярость.

Когда Богдан прощался с Геленой возле саней, он напоследок сказал ей:

— Только тебе, Гелена, я поручаю передать один мой тайный приказ брацлавскому полковнику Нечаю… Не пугайся, приказ нестрашный.

— Какой же, отец?

Даже усмехнулся Хмельницкий, услышав ее вопрос.

— О, матка боска, даже страшно, не женское это дело.

Богдан лишь на миг стал самим собой. Но этот страшный миг не заметила Гелена, отведя взгляд, чтобы отчим не прочел в ее глазах чрезмерного любопытства. Однако он в своей азартной игре уже не мог остановиться на полпути.

— Только наедине, Гелена, передашь это полковнику Данилу Нечаю. Мартин Калиновский собирается напасть с Бара. Возможно, это и ложь, но пускай он выставит надежный заслон и… Об этом особенно предупреждаю тебя: чтобы, он и пальцем не тронул ни единого шляхтича и ни на шаг не выходил за пределы пограничной полосы. Да и на масленицу тоже нечего затевать большое гулянье. Сейчас все это не ко времени, хотя можно было бы повеселиться немного для отвода глаз, чтобы шляхта и коронное войско были спокойны, не придрались бы к чему-нибудь, покуда я подпишу мирный договор с королевскими комиссарами. Так и скажи: едут уже комиссары, закончатся наши раздоры с коронной шляхтой. — А потом, обращаясь к кучерам, приказал: — Только не задерживайтесь в пути!

Но когда Хмельницкий проводил Гелену, он вбежал к себе в комнату, словно разъяренный лев. Ночью пригласил к себе Петра Дорошенко и, схватив его за плечи, так тряхнул, что у казака даже дух захватило.

— Знаешь ли ты, Петро, как я сейчас мучаюсь!.. Разнесу в прах, разобью, только помогите мне, люди! Боже праведный, какую многострадальную отчизну дал еси мне, истерзанный народ вручил в мои руки! Но… я благодарю тебя, почитаю своих родителей за то, что не польским шляхтичем родили меня, что в сердце моем течет кровь русина!

И отошел от оторопевшего полковника, сел на скамью, подавляя волнение.

— Последняя попытка, точно исповедь перед смертью!.. — произнес он и встал. — Вот что, Петр: войну мы еще не закончили, но воевать уже хорошо научились. Не только саблей или пушками надо уметь побеждать врага! Понял, полковник? Поручаю тебе немедленно отправить одного казака в Брацлав к моему зятю Ивану Нечаю и к полковнику Данилу. Казак должен опередить Гелену. А главное, опередить этого хитроумного родственничка нашего часовщика. И чтобы проследил, встречался ли он с Геленой в пути… Да об этом я ему еще сам скажу. И надо предупредить зятя, чтобы Степанида гостеприимно встретила Гелену. Поэтому тебе, Петро, надо послать ко просто казака, а сметливого…

— Не понимаю тебя, Богдан: разве они у нас лопоухие? — удивленно спросил Дорошенко.

— Они все у нас как на подбор, ты прав. Но таких, как Карпо Полторалиха, у нас немного. Вот я и хочу взять одного из твоих пушкарей. Пошлешь Карпа Полторалиха?

— Так бы и сказал. Таких, как Карпо, у нас действительно не так много. Он ни татарина, ни черта не боится, да и дорогу хоть и в ад знает, как в собственный двор.

— Теперь вижу, что ты все понял. Так и передай ему.

Богдан долго еще стоял молча, а потом, положив руку на плечо Дорошенко, промолвил:

— Поговорил бы ты, Петр, с Ганной Золотаренко. Потому что от моих разговоров только плачет женщина, — давняя это история. Хочу, чтобы она осталась уже со мной хоть на старости лет. Пусть останется да приведет в порядок не только наше хозяйство, а и меня…

14

Карпо по приказанию гетмана зашел к нему перед отъездом. Хмельницкий, ожидая его, нетерпеливо топтался возле окна, дуя на обледеневшее стекло. На бледном, чисто выбритом лице гетмана резко выделялись черные усы. Под прижмуренными веками блестели карие глаза. В них отражались и сомнения и тревоги. Оттаявшее стекло снова затягивали причудливые узоры в виде чудовищ, показывающих длинные языки: покойница в доме, а он… невесту приглашает, жениться собирается…

Карпо, словно крадучись, вошел в комнату. Он понимал, как тяжело сейчас гетману. Какое-то время он был не при нем, люди уже начали забывать об их побратимстве.

— Пришел, Карпо? — чуть слышно промолвил Богдан Хмельницкий.

— А то как же, — раз зовут к гетману, надо идти.

— Это хорошо, Карпо, что Дорошенко не пожалел оторвать тебя от пушкарей. Давай-ка, брат, поцелуемся. Эхма! Сколько пройдено дорог вместе!

— Да, хорошо, Богдан, что мы снова встретились. А то я и сам начал уже сиротские песни петь. Не стало тетушки, осиротели мы…

Хмельницкий горько улыбнулся, подошел вместе с Карпом к скамье, сели рядом. Какое-то время смотрели друг другу в глаза, словно вспоминали о тех исхоженных дорогах или думали о сиротстве.

— Говоришь, хорошо? А я собираюсь послать тебя…

— Понимаю, не на свадьбу же или крестины. Да и на свадьбу я охотно пошел бы по твоему поручению или на масленице колодку[31] кому-нибудь прицепить.

— Именно о колодке и речь идет, Карпо! — Богдан поднялся и подошел к столу. «Он словно мысли читает!» — мелькнуло в голове.

— Разве я по знаю, что гетману виднее, в каком алтаре надо приложиться к плащанице. Тьфу ты, чертов язык! Давай говори, Богдан. Я так понимаю, уж коли хоронят нашу матушку Мелашку, то, очевидно, одной панихидой в Чигирине не обойдется. Где-то еще надо свечу зажечь. А кто ее зажжет…

— Как не Карпо, это верно! — добавил Хмельницкий. И снова подошел к скамье, сел рядом. — Надо зажечь ее так, чтобы даже нечистый не пронюхал, кто ее зажег! А ты, Карпо, такой же разговорчивый с людьми?..

— Люблю поговорить с умным человеком, не скрою. Но не часто встречаются такие. Стареем, и приходится чаще всего молчать.

— Это и нужно дам сейчас, Карпо. Давай договоримся: считай меня Златоустом, а сам делай вид, что ничего не слышишь. Понял?

Карпо засмеялся:

— Ты таки мудрый у нас, гетман. Ну а как же: слушаю и буду молчать, а где надо, то найду о чем покалякать, ведь не поверят, пакостные, что Карпо Полторалиха даже говорить разучился в монастыре.

Хмельницкий снова тихо засмеялся. Какое-то время он был еще в плену своих мыслей, лицо его помрачнело, а глаза туманились.

— Вот что, казаче мой и брат: будем считать, что на свете есть двое таких мудрых — Карпо Полторалиха и Богдан Хмельницкий.

— Так или иначе — гетман Украины и его верный казак Карпо!

— Хорошо, пускай будет по-твоему. Однако о том, о чем я тебе сейчас скажу, никому ни слова. Даже со мной больше не будешь говорить об этом…

— Да говори уж. Разве я не найду, о чем языком почесать? Вот только не знаю, удержишься ли ты со своим многоязычием — ведь и латынь изучал, да и с французами калякал. А я буду нем, как линь в тине.

— Вижу, что ты все понял. Считай, что я разговариваю с тобой по-латински, легче будет забыть. Нашей несчастной Гелене вдруг захотелось в такую стужу поехать в Брацлав. Она будет гостить на масленице у моей дочери Степаниды. У нас, видишь, такое горе, хороним нашу матушку Мелашку… А дочь гетмана, учти, — молодая и неродная дочь, — не разделяет наше семейное горе. Зачем ей похоронный звон, когда приближается масленица?.. Да болтался тут у нас один поручик или ротмистр, черт его поймет, а может, и полковник, как его отец, пан Скшетуский. Очевидно, помнишь случай с ним под Зборовом? Так он уговаривал Гелену ехать в Краков… Не собирается ли она в Марианском костеле, перед алтарем знаменитого Стефана, отслужить панихиду по мертворожденному ребенку?.. Поручик по нашему согласию должен был выехать еще вчера. Но путь у них, вижу, один. Очевидно, Скшетуский где-то встретится с Геленой.

— Что ты говоришь, Богдан?.. Неужели это правда?.. Дальше уже не объясняй, все понятно. Нет, Гелена в этот алтарь не попадет!

— Не попадет, Карпо? Но хотел бы…

— Мне и расспросить ее?

— Да нет. Расспрашивать уже незачем, мне все известно. Просто нужно не выпускать ее из виду как соблазнительную приманку для этого карася. Ну, с богом, Карпо, позаботься о спокойствии гетмана и… убереги всю нашу державу! Прощай!

— Прощай, гетман! Кому что на роду написано… — завершил Карпо свой разговор загадкой.

— А то как же! — Хмельницкий обнял побратима, поцеловался с ним. — Да скажи моим родственникам в Брацлаве, чтобы гостеприимно приняли Гелену и развлекли ее.

15

Карпо открыл тыкву, задрал своему рябому коню голову, разжал ему зубы и угостил водкой. Потом обтер горлышко тыквы полой и сам потянул из нее. Только тогда дернул коня за поводья, на ходу вскочил в седло.

— Ветром закусим! — крикнул он Дорошенко, проводившему его, и растаял в предрассветной морозной мгле.

На следующий день люди видели его уже за Смелой. Целые сутки проскакал без всяких приключений. А скучно ему было одному в дороге. По пути заезжал в корчмы, расспрашивал у людей. В корчме за Белой Церковью заметил, что корчмарь уж слишком прислушивается к его словам. И Карпо понял, что тот подкуплен. По-видимому, тут проехала «кумушка» и предупредила корчмаря. Карпо знал, что следом за ней промчался и поручик Скшетуский. И начал казак морочить голову корчмарю, требуя наполнить опустевшую тыкву водкой. А вместо платы вытащил гетманскую грамоту.

— Я не понимаю, что тут написано, плати, казак, деньги, — пытался шинкарь по-хорошему разойтись с Полторалиха.

— Не понимаешь? Люди, вы слышали? Не понимает, что написано в грамоте гетмана. Тогда бери коня, бери грамоту и поезжай!

— Куда?

— К черту в ад, туда, куда лях и быдла не посылает. А я буду вместо тебя водкой торговать. Ишь, он не понимает, нашел чем хвастаться. Разве ты забыл, что где-то тут полковник Богун на Винницу идет, — может быть, мне надо догонять полковника. Да черта с два догонишь, коль коня не подпоишь… Ну чего зеньки вытаращил, как тот Кузьма на собачью свадьбу? Забирай свою водку, — думаешь, я зарюсь на твою вонючую юшку? Беру для коня, чтобы догнать Богуна. На том свете в аду этой водкой черти будут угощать тебя, как мать младенца, через грязную тряпку с пережеванным хлебом. Ага-а, испугался? А я, думаешь, нет? Почему же не берешь, — бери! Нагайкой своего рябого напою, а ты возьми себе, жене и дочерям твоим на слезы! Он не понимает грамоты гетмана Хмельницкого!

— При чем же тут дочь и проклятия? Раз берешь водку, то плати за нее, как и все честные пьяницы.

Теперь уже удивленно посмотрел на него Карпо. И под дружный хохот присутствующих стал спрашивать корчмаря:

— Какую водку, что ты мелешь? Свою отдаю тебе, пусть она сгорит у тебя. Черти угостят тебя ею на том свете.

— Да слышал уже, слышал… Поезжай-ка себе, казаче, со своими прибаутками и водкой. Угощу уж я тебя этой квартой, догоняй Богуна.

— Ха-ха! Угощает он. Угощал мужик ляха так, что он за девятым перелазом в себя пришел. Ну и корчмари повелись, только свяжись с ними.

А когда уж отъехал от корчмы далеко, свесил набок ноги с седла и, оглянувшись, глотнул из тыквенной баклаги.

— Ну и вкусная, чертяка, точно роса из Парасковеевой пригоршни! В церкви бы такую вместо причастия давали, а не в грязной корчме. А я и не поблагодарил. Некому нас, неблагодарных лоботрясов, уму-разуму учить. Буду ехать обратно, обязательно поблагодарю. Кажется, все-таки задурил им головы!

Снова по-казацки уселся в седло и погнал своего рябого. Вокруг белели заснеженные поля с черными заплатами дубрав, словно уснувшие звери. Снег, как на праздник Меланьи, как-то робко падал с серых облаков. То порадует одинокими снежинками, то посыплется, как из ковша, то и совсем перестанет. Карпо залюбовался снежными просторами, придержав коня. Выпитая водка согрела Карпа, и ему захотелось петь.

И снова погнал коня, словно убегая от разносившегося по лесу эха. Ведь ему надо спешить, догонять.

— Где еще этот чертов Брацлав? Неужели вон там?.. — воскликнул он, выскочив на бугор. Внизу, прямо на дороге, столпились какие-то люди. Вокруг саней стояло около двух десятков коней, спешенные всадники возились с чем-то.

— Не спеши, Мартын, не напорись на тын, — сам с собой разговаривал Карпо. — Вот так напасть, не околела ли дьявольская кобыла у того пана?

Карпо увидел, как всадники тащили от саней, очевидно, загнанного коня. Поперек дороги подул холодный ветер, пошел снег, запорошив коней, людей, сани.

— А где же этот горемычный пан возьмет теперь коня, кабы дьявол не поднес моего рябого? — рассуждал Карпо, озираясь, как бы объехать этих людей.

Но объехать было уже поздно. По глубокому снегу как-нибудь проехал бы, но его уже заметили. Карпо надвинул на лоб шапку, задумавшись, почесал затылок. Да и стоять не годится — сразу поймут, что он колеблется!

Карпо перебросил ноги на одну сторону, сгорбился и не спеша двинулся вперед. До него уже доносились голоса. Рябой шел, настороженно приподняв уши, а Карпо словно ничего не замечал. Он направлял коня так, чтобы проехать мимо этих людей на расстоянии, будто ничего не слышал и не видел, кутаясь от снега и ветра. Но кто-то крикнул от саней:

— Эй, казаче, гляди, корчму проспишь!

— Слышь, соня, обернись…

Карпо даже не пошевелился, делая вид, что не слышит. Слегка подстегивал коня татарской плетью. Ему казалось, что он уже проехал их, голоса остались позади. Но вдруг его окликнул сам поручик Скшетуский:

— Эй, пся крев, лайдак, давай коня! — И выстрел из немецкого пистоля прозвучал, казалось, над самым ухом Карпа.

Только мертвый его мог не услышать. Карпо кубарем свалился с коня, как спросонья, хватаясь за воздух руками. И сгоряча ударил нагайкой коня. Рябой, точно ошпаренный, проскочил мимо саней на дорогу и понесся вскачь, только стремена развевались в воздухе да комки снега летели из-под копыт.

Карпо, изобразив испуг, медленно поднялся с земли, а лицо его выражало такую растерянность, что все захохотали.

— Тьфу ты, господи, прости!.. Говорил же — не спи, дурень. Ты смотри, снова, как под Зборовом, пан поручик Скшетуский!.. — неожиданно воскликнул он, усиливая впечатление испуга.

Поручик первым пришел в себя и злорадно произнес:

— А-а, это тот лайдак, который бросился мае под ноги во время схватки… Чего же стоишь? Коня, гунцвот… Голову снесу, давай коня! Что же, поручику королевской армии ночевать здесь из-за тебя?

— Из-за меня? Ах, я же быдло такое, гунцвот… пан поручик королевский гусар! Сейчас я мигом приволоку эту чертову скотину.

Возле саней стояли непривязанные оседланные кони. Карпо изо всей силы стеганул нагайкой крайнего из них, разогнался и на полном ходу вскочил в седло ошалевшего от удара коня. Получив еще несколько ударов нагайкой, отдохнувший конь пулей понесся следом за рябым конем Карпа.

Позади стояли два десятка вооруженных воинов. Никто из них ни на йоту не сомневался в искренности поведения Карпа. Даже Скшетуский какой-то момент был восхищен ловкостью казака. Не каждый так ловок, чтобы решиться на полном галопе лошади вскочить в седло.

А Карпо тем временем изо всех сил гнал коня, настигая своего рябого. Испуганная скотина, почуяв погоню, ускорила бег. Это была захватывающая картина, безумная скачка по заснеженной дороге. У саней никто даже не пошевельнулся, следя за скачкой двух оседланных коней.

— Рябой таки сдает, уважаемые панове, — промолвил поручик, словно разбудив окружавших его воинов.

Они вопросительно посмотрели на поручика. А в это время Карпо на взгорке уже догонял своего рябого. В мгновение ока он вдруг сделал безумный прыжок и оказался в седле своего коня.

— Что же он не выпускает из рук поводья чужого коня, проклятие! — выругался Скшетуский.

А Карпо поочередно постегивал нагайкой то одного, то другого коня и, бешено скача, скрылся за лесом.

16

Через Корсунь, где расходятся дороги на Белую Церковь и на Киев, проехал кальницкий полковник Иван Богун. В гетманской корчме, как ее называли в Корсуне, пил хмельной мед и беседовал с проезжими казаками. О приезде полковника узнали в окружающих селениях, и на следующий день в Корсунь потянулись казаки из Лисянки и Млиева, из Богуслава и даже из Кумеек.

Стояла еще настоящая зима. Люди ждали весну, а в воздухе запахло порохом. Кто, как не Богун, скажет им чистую правду: то ли рала готовить, то ли ярма к походу налаживать, сабли у отца или деда брать…

Слушал их Богун, сидя за ковшом меда, усмехался и, словно от нечего делать, шутливо приговаривал, как поется в песне:

— «Гэй, гэй, и хлиб пэкты, и по тэлят йти», — как поют ваши матери да молодухи. Рало, люди добрые, ралом, а волы пусть стреноженные сено жуют возле ясел нашей казацкой жизни. Сегодня вон какой денек, будто даже искры скачут в воздухе. А завтра, гляди, и ненастье наступит.

— Конечно, верно говорит полковник. Ненастье гонишь со двора, а оно в овин к тебе лезет. Бывало, говаривали покойные родители: не снимай кобеняк с плеч ей, покуда под ногами не потечет. Сабля нашему брату еще в детстве не игрушкой была.

— Верно, батько, верно! — согласился Богун. — Вот так и поступайте, люди добрые. Шума не поднимайте, бог решит за нас. А когда богу надоест, тогда… сами знаете, против какого врага воевать. Мы, полковники нашего казацкого войска, всегда рады принять вас в свои ряды!

Казалось бы, уже все сказано, но люди не расходились. Каждый старался заглянуть в глаза полковнику. Из угла вышел одноглазый кобзарь. До сих пор он сидел молча, слушая разговор казаков с Богуном. Теперь сам подошел к людям. Одним своим глазом кобзарь пристально всматривался в лица каждого, словно просил разрешить и ему слово молвить. Кто-то шумнул:

— Да дайте же и Тихону сказать!

— Ну да, казаки молодцы, дайте и мне брата нашего Ивана Карповича поприветствовать.

Богун посмотрел на кобзаря, и у него тревожно забилось сердце. Напряженно вспоминал, мысленно проходя через бездну лет. Лицо кобзаря и его голос показались ему знакомыми. Но вспомнить не мог. Правда, голос стал хриплым, лицо изуродовано, с одним глазом, а голова белая как снег.

— Не батько ли Тихонов?.. Да, да, Тихон, никак, и саблю свою отдали мне под Переяславом, когда моя сломалась о панские головы?

— А то кто же, Тихон и есть! Да только когда это было, Иван Карпович!

— Добрая сабля… — медленно промолвил Богун, потирая ладонью чело, словно отгоняя тревожные мысли. Но вдруг он порывисто поднялся из-за стола, выхватил саблю из ножен с такой силой, что искры посыпались.

Казаки отшатнулись. Только кобзарь Тихон понял состояние Богуна.

— Возьми, брат казак, обратно ее. Служила мне, славно послужила, как и своему хозяину.

Кобзарь принял ее из рук Богуна, беря ее обеими руками. Все это произошло так неожиданно, что он невольно подчинился слишком возбужденному Богуну. А тот схватил кобзаря под мышки, приподнял, прижал к себе, как ребенка, трижды облобызал по казацкому обычаю.

Кобзарь выпрямился, твердо стал на ноги и снова подал саблю Богуну:

— А теперь возьми ее еще раз, мой брат. Твоя она, а не моя. Славный казак Иван Сулима перед тем, как его должны были увезти в Варшаву на казнь, заехал ко мне на хутор и отдал ее. «Руби, говорит, проклятых врагов, покуда сил хватит! Когда же рука ослабеет, передай ее самому лучшему рубаке казаку, такому, как ты сам. Сам Максим Кривонос подарил мне эту саблю».

— Как? Так это сабля Максима Кривоноса?

— Да, Богун, когда-то она принадлежала ему! Помню, провожали мы с казаками Максима и наших людей. Пришлось ему бежать в дальние края, к итальянцам, потому что был банитованным, осужденным на смерть ляхами… Возьми, говорит он Ивану Сулиме, вот эту саблю, пусть она повоюет тут на Днепре за свободу нашего родного края. Хорошо послужила она славному казаку Сулиме, не обижался. Послужила и мне, отменная сабелька! Но в бою за Корсунем, изрубленный ляхами, потерял я силы… Я надеялся, что встречусь с Максимом Кривоносом и возверну ему саблю. Святой же Юрий помог встретиться с тобой, Иван. Не знал я тогда, что ты и есть Богун, но увидел человека львиной породы, а сабля у тебя разлетелась на куски. Вижу, схватил казак дышло от воза и давай бить им ляхов. Ну вот я тогда и крикнул тебе: «Возьми мою саблю!..»

— Нет, дядя Тихон, не так, — возразил Богун. — «Эй, ты, дурень божий! Не калечь-ка людей дышлом, саблю вот возьми, саблю!..» — вот так вы крикнули мне. О, тогда эта сабелька пригодилась! Если бы знал, что она Максима Кривоноса, да я бы тогда приговаривал: «Не я рублю, Максим рубит!» Что же, дядя Тихон, давай выпьем этого божьего нектара. Эй, шинкарь, вели своей Двойре угостить нас с кобзарем.

Момент был настолько торжествен, что шинкарь не смел возражать. Да и дочь Двойру не стыдно было показать людям. Царицей сердец прозвали ее казаки.

Двойра прошлась легкой походкой, словно в танце, вызвав улыбку на лицах старого и молодого казака. Она и сама любила, когда казаки в минуты отдыха просили угостить их из ее девичьих рук.

Наполнила два медных бокала хмельного меду и подала их Богуну да кобзарю.

— На счастье, на долю казаку и кобзарю, — молвила при этом девушка, слегка поклонившись.

— Эх, боже мой, да почему же ты не Оксана, пакостная дивчина? — вздохнул Богун. — Пригубь же, весна ты наша золотая.

— Ведь я же, прошу прощения у пана казака, жидовка. Двойра, а не Оксана!

— А что ты понимаешь?.. Пригубь, прошу! Назвал вас какой-то дурак жидами, да и пристало это к вам, как проклятие. А я вижу в тебе прежде всего человека… Пригубь, прошу!

И закричали сидевшие вокруг казаки:

— Да пригубь же, царевна!

— Пригубь славному казаку Ивану Богуну!

— На горе врагам нашим, окажи такую любезность, красавица!

Двойра слышала о славном Богуне и понимала, что не устоять ей от девичьего искушения пригубить бокал с медом, пожелать счастья храброму воину. Какая красавица устояла бы перед такими воинами и, следуя благородному обычаю, печатью девичьего целомудрия, нежными устами не подсластила бы питья, желая рыцарю успехов в его будущих сражениях?

Двойра растерянно посмотрела на отца, словно Ева перед грехопадением.

— Пригубь, дочка, — промолвил шинкарь, понимая ее состояние. — У пана полковника чистая душа, пригубь.

Двойра окинула казаков игривым взглядом. Своими черными улыбающимися глазами посмотрела на полковника, поднося к губам бокал с хмельным медом. Стыдливо пригубила, только смочив губы, потом отвела руку с бокалом в сторону, а второй обняла полковника Богуна за шею, подпрыгнула и звонко поцеловала его в губы. Даже вина выхлестнулись живительные капли.

— Чтобы не щадил врагов, да и нас, девчат, не чурался! — промолвила Двойра, протягивая бокал полковнику. Но не столько слова, сколько горевшие глаза выражали те добрые пожелания воину.

Ошеломленный и счастливый Богун залпом выпил полуквартовый бокал меда и поднял его над головой.

— Слава-а! — загремело в корчме и вырвалось на улицу.

Богун обнял кобзаря, трижды расцеловался, прислушиваясь к шуму казаков, доносившемуся со двора и похожему на морской прибой возле Синопа.

17

Зимняя ночь длинная, — можно и в корчме погулять, и утешить добрым словом казаков. Богун даже устал от этих разговоров и заснул прямо в корчме на скамье. Так спали и его казаки. А на рассвете он уже поднял своих казаков. Спешил в полк в Винницу.

Только выехав на широкие степные просторы и торную дорогу, он вздохнул полной грудью. А когда мысленно возвращался в корсуньскую корчму, то словно снова слышал возгласы:

«Богу-ун!»

«Иван Карпови-ич!»

«Наш батько и брат!..»

Хотя такие возгласы ему приходилось слышать не впервые, но тут, на торной дороге, они звучали как всенародный призыв о опасении. Люди настолько были устрашены шляхтой, что боялись оставаться одни в собственной хате. Не слышно было победных маршей Хмельницкого, коронная шляхта снова возвращалась в свои имения на Украине. И люди растерянны, не знают, на кого надеяться, кому верить…

Присутствие Богуна успокаивало людей и вселяло в них уверенность… Мало ли их воевало под его началом. Во время баталий молча делали то, что и он, а после баталий приветствовали его. Думая об этом, он, казалось, чувствовал, как грудь наполняется теплом и свежими силами.

На следующий день утром перешли реку Рось возле Богуслава. Река, казалось, хохотала, протекая по камням под дырявыми шатрами льда. Хотелось и Богуну остановиться и тоже хохотать во всю силу, переполнявшую грудь.

К ночи они должны были добраться до Белой Церкви. Но почему так стремительно скачет джура с передового отряда? Он еще издали замахал рукой, останавливая казаков.

— Что стряслось? — воскликнул полковник, поскакав навстречу джуре.

— Там такое творится, полковник!..

— Что именно? Турки или шляхта Потоцкого?

— Да разве я знаю!.. Вроде люди, но такого и отродясь не видывал.

Из лесу, который чернел в лощине, на дорогу выходила огромная толпа людей. Богун чуть было и сам не упал от удивления и ужаса. На бугор поднимались не люди, а какие-то уроды. Они были похожи на людей, но вместо отрубленных носов, ушей, разрезанных ртов зияли раны. За безносыми и безухими шли безрукие, а дальше на санях лежали и сидели безногие. Они остановились перед казаками, стали показывать обрубки своих ног и рук, перевязанные каким-то тряпьем.

— Что это, спрашиваю? Привидения или люди? Я рубил врага так, чтобы он падал без души, а не без носа или уха.

— Нас собрал Нечай и послал сюда!

И снова поднялся шум. Перед ним стояли люди с перекошенными от горя и страданий лицами. Богун вынужден был соскочить с коня, пойти навстречу толпе. Люди успокоились. Безрукая молодуха смело вышла вперед, трижды поклонилась до земли…

— Брат наш родимый, батько мудрый!.. — заголосила она.

Помрачневший Богун стоял и слушал ее, принесшую весть от Данила Нечая. Это он, Данила, собрал этих несчастных, бежавших из-под Бара, и направил к гетману.

— Наш гетман Хмель универсалы пишет, чтобы снова мы, бедные люди, подчинились шляхтичам. А паны под Баром вот так заставляют нас повиноваться. Шляхтичи калечат наш горемычный народ. На кого укажет панский прихвостень, что будто бы бунтовали с Хмельницким, того делают калекой, отрубают руку, ногу. Многие покалеченные люди умирают от огневицы. Некоторые из них бегут к Нечаю, ища защиты, потому что не стало у нас верного защитника, батька Кривоноса. А Хмель пьет да, сказывают люди, снова жалует шляхтичей имениями.

Молодуха вдруг умолкла, словно испугавшись, не лишнее ли сказала. Богун с невыразимым ужасом смотрел на людей, приказывая казакам слезть с коней.

— Не о том говорите, люди! — обратился к изувеченным. — Не жалует этих палачей и батько наш гетман.

— Почему же он засылает универсалы, принуждает людей покориться панам? — спросил седой старик. — Коронные шляхтичи, возвращаются в имения, секут челядь. Униаты не разрешают крестить детей, и умерших без панихиды, как собак, хороним… Нашего православного митрополита на сейм ляхи не допустили. И все им сходит с рук. Гетман в Чигирине казнил полковника Худолея, а до нас дошли слухи, что Хмельницкий попирает правду святую, карая за непослушание.

Что мог ответить им Богун? Несколько дней тому назад он то же самое говорил гетману. Богдан наедине смог убедить его в своей правоте. А как ему, полковнику, убедить вот этих искалеченных людей?

Он молчал. Калеки же продолжали говорить. Весть о казни в Чигирине распространилась в самые отдаленные уголки края. Люди снова предрекали гибель страны.

Наконец он понял, что люди считают его, Ивана Богуна, своим человеком, знают и разделяют его думы и чаяния. Они не упрекают, а жалуются ему.

Калеки высказали все наболевшее и умолкли, ожидая, что ответит им полковник. И от этого вздрогнул Богун, словно холодный ветер пронизал его.

— Люди, казаки, народ украинский! Люблю ваши простые души и сердечную искренность. До тех пор, пока я жив, вот эта сабля Кривоноса будет служить только народу. У меня сердце кровью обливается, глядя на вас, так жестоко обиженных шляхтой. Но плакать, как вы по своему слабодушию, не буду. Нет, не буду плакать, пока способен держать хоть одной рукой вот эту саблю!.. Гетманство, панове казаки и вы, миряне, — это густой и колючий терн, сквозь который трудно пронести человеческую честь незапятнанной! Не судите строго Богдана. Позорными уступками он хочет предотвратить нашу беду! Когда надо, наш гетман так рубит саблей, что не уши, а вражеские головы летят на край света. А пока кузнец откует пощербленную в боях саблю, приходится и универсалы посылать о послушании. Не от хорошей жизни Богдан Хмельницкий посылает их и карает своевольных людей. Не нужно мешать гетману в этом деле, поверьте мне. Все это я тоже сказал ему прямо в глаза. И узнал о грамоте царя московского, в союзе с ним видит Богдан спасение для нашего народа! Мы должны объединиться с православным русским людом! Вот в чем наше спасение, братья и сестры. Но вы обязательно идите в Чигирин к Богдану, расскажите ему, как паны издеваются над вами. А тех, кто сможет еще воевать, приглашаем к нам в полк. Давайте острить сабли, чтобы сменить павших Кривоносой и Морозенков!..

18

Когда Гелена садилась в роскошные сани с меховой попоной, она едва удержалась, чтобы не посмотреть в сторону дома Янчи-Грегора. Внимание к ней отчима успокоило ее, но в глубине души затаилась тревога: а что все-таки делает сейчас часовщик?..

Ночью после отъезда Гелены Горуховский тайком наблюдал, как собирался в дорогу Карпо Полторалиха, не похоронив своей тетки. Об этом должен знать поручик Скшетуский!

Еще с вечера Горуховский настороженно ждал, следя за тем, что происходит во дворе подстаросты. И ничего не вызывало в нем беспокойство. Там все были заняты похоронами Мелашки. Неожиданная и совсем неуместная смерть встревожила часовщика. Он сидел как на иголках, боясь встретиться с гетманом. Встревоженной душой Горуховский чувствовал, что в доме гетмана знают о причине смерти старухи.

Так в растерянности и застала его ночь. Неожиданный отъезд Скшетуского следом за Геленой немного обрадовал его. То, что гетман боится войны с Короной, — не вызывало никаких сомнений. После казни полковника Худолея, после пощечины Ивану Богуну на приеме у гетмана стало ясно, что Хмельницкий старается угодить Короне, заискивает перед ней. По этим же соображениям, надо надеяться, он уймет свою ярость и не тронет часовщика. Надолго ли?..

Гетманский гофмейстер Горуховский слишком верил в свои способности — возможно, даже и переоценивал их. Но все же он с тревогой прислушивался к тому, что происходит в доме гетмана. Он просматривал денежные записи в гетманских кассовых книгах, проверял все, что могло вызвать хоть малейшее недовольство гетмана. Несколько раз ложился спать и подсознательно снова вскакивал с постели. Он еще и еще раз вспоминал все, что делал в этот день от рассвета до ночи. Он находился еще в церкви, когда к нему прибегала прислуга гетмана, Матрена. Надо было бы увидеться ему с этой девушкой. Перед вечером встретил ее и спросил, зачем она приходила.

— Гелена поехала гостить в Брацлав, пан Горуховский. Она хотела напомнить пану о том, о чем договаривались…

— А зачем Карпа вызывали к гетману?

— Карпа? — смутилась девушка. — Думала, что это не интересует пана. Да наш Карпо куда угодно поедет, коль прикажет гетман, даже ночью…

Горуховский мог только догадываться, но безошибочно сообразил, что Карпа послали следом за Геленой. Неужели гетман обо всем узнал? Доверенного казака послал, чтобы проследить за ней.

Горуховский подошел к свечам и погасил их. Он хорошо изучил гетмана. Способен на всякие хитрости и дипломатические уловки. Сначала проводил Скшетуского, а потом послал и казака!.. И окончательно убежденный Горуховский пошел в другую комнату, где спали его джуры.

— Игноций! — негромко позвал Горуховский.

Храп утих, хотя Игноций не откликнулся. Еще минуту, которая казалась ему вечностью, подождал часовщик. Убедившись, что действовал правильно, снова произнес:

— Игноций, зайди ко мне! Свет не зажигай…

И ушел, уверенный, что Игноций все понял. Действительно, через несколько минут услышал легкий, как шепот, звон шпор на сафьяновых сапогах Игноция. Джура вошел одетый и вооруженный, словно приготовясь к бою.

— Слухам пана Янчи-Грегора, — спокойно произнес он, пристегивая саблю к поясу.

Часовщик понимал, что от Игноция трудно скрыть тревогу и поспешность. Но же же старался не выдавать себя.

Потом молча вышли на крыльцо, прислушались и направились к конюшне. Снег звонко скрипел под ногами. Было тихое утро, люди еще спали сладким сном. Даже усмехнулся Янчи-Грегор.

Они, минуя соседние дворы, задворками вышли к реке Тясьмин, ступили на лед. Гусар поручика Скшетуского вел оседланного коня. Были минуты, когда самому Горуховскому хотелось сесть в седло и помчаться вдогонку поручику, Но он ограничился тем, что за кустами молча помог Игноцию сесть на коня. Тогда приблизился к нему, положил руку на шею лошади:

— Игноций, ты должен догнать пана поручика и сообщить ему, что следом за паненкой гетман отправил своего верного и самого расторопного разведчика. Неизвестно, сделано ли это из предосторожности или по другой причине… Все ли понял, пан Игноций?

— Вшистко, все!

И они расстались. Теперь часовщик Горуховский легко вздохнул. Возвращаясь домой, несколько раз скользнул по льду, прислушиваясь, как постепенно затихли звуки от ударов копыт коня Игноция. Но подойдя к своему дому, он вдруг весь похолодел от ужаса. В бледном рассвете Горуховский увидел на своем крыльце Дорошенко. Тот стоял, поджидая хозяина, и посасывал люльку. Горуховскому казалось, что он то исчезал, как привидение, то снова появлялся в виде чудовища. «Может, это и не Дорошенко? — мелькнула мысль в голове. — То кто же, не сам ли гетман?!» И снова с сожалением подумал о том, почему он не ускакал отсюда вместо жолнера Игноция.

— Пан часовщик решил в такую рань прогуляться по льду? — спросил Дорошенко спокойным тоном, подкупавшим Горуховского.

— Да, уважаемый пан Петр. Не спится, ведь вокруг такое творится. В доме гетмана покойница лежит, к похоронам готовятся…

— Царство небесное бабушке Мелашке, — вздохнул старшина, пропуская мимо себя часовщика. — Не хлопочете ли вы, пан Грегор, о похоронах, послав своего джуру к настоятелю женского монастыря?

Горуховский даже схватился руками за косяк, чтобы не упасть. А Дорошенко так же спокойно продолжал:

— Гетман видит в этом похвальную распорядительность пана Грегора и поручил мне поблагодарить вас. Боюсь только, что мои хлопцы могут не поверить вашему джуре. Мы с Брюховецким еще с вечера послали туда надежных хлопцев. Огонь, а не хлопцы!..

И ушел, не обратив внимания на то, как вздрогнул часовщик. Так вздрагивает кот перед хищным прыжком на мышь. Но Петр Дорошенко не мышь, и это вовремя понял часовщик. Такому не вцепишься в горло когтями, не помогут и зубы. Он не только сильнее и моложе часовщика, но бесстрашный казацкий старшина, готовый каждую минуту вступить в смертный бой!

Дорошенко оглянулся только тогда, когда хлопнула сенная дверь дома Горуховского. Остановился и прислушался, как глухо закрывалась дверь в доме.

— За такие дела следует только вешать, а он нянчится с ним, — вслух возмущался казак действиями гетмана, скрываясь за калиткой.

19

Игноций недалеко отъехал от Чигирина. В лесу ему преградили путь пешие казаки. Кто они и зачем здесь, ему не надо было спрашивать, ибо каждую минуту ждал встречи с ними. Усмехнулся про себя, обрадовавшись, что Дорошенко выслал пеших казаков преградить ему путь. И пришпорил коня.

Казаки и не собирались гнаться за ним. Именно в этот момент раздался выстрел. Пуля словно огнем прожгла правую руку Игноция выше локтя, и рука плетью опустилась вниз. Как же теперь защищаться? Не прикинуться ли мертвым? И тут же мешком свалился с коня на снег, забрызгав его кровью.

Подбежавшие казаки посмотрели на «убитого» и помчались за конем. Вскоре они скрылись в лесу.

Игноций какое-то время лежал на снегу, прислушиваясь к топоту на подмерзшей дороге. Когда вокруг стихло, он левой рукой зажал рану, поднялся и пошел искать не только спасения, а и какого-нибудь коня, чтобы все-таки догнать Скшетуского…

А Скшетуский возился до самого вечера, подбирая самого выносливого коня. Грамоты Хмельницкого вполне гарантировали ему встречу с Геленой, ехавшей впереди…

Появление Игноция на загнанном коне удивило поручика. А когда тот рассказал ему о Карпе Полторалиха, Скшетуский схватился за голову.

— Вполне естественно, что Хмельницкий теперь пошлет погоню за паном Игноцием. Поэтому я должен немедленно выбираться на свою дорогу!

— Там где-то сосредоточиваются и войска пана Калиновского, — напомнил Игноций.

— И пан Калиновский… Я должен мчаться ему навстречу. Как было бы кстати привезти сейчас ему эту грамоту московского царя!

— Пан Горуховский уверяет, что грамота у Гелены.

— Знаю… Кто-то должен проследить за этим делом, пан Игноций. Вы сейчас ранены и вызовете у людей больше сочувствия, чем подозрения… Должны встретиться с Геленой и, если что, не нянчиться с ней. Грамота должна быть доставлена коронному гетману, понятно?

— Понять нетрудно, уважаемый пан поручик… Но это очень опасно, особенно теперь, когда рядом с ней, уверен, уже находится Карпо!

— Карпо!.. Подумаешь, Карло!.. Мне уже об этом известно, уважаемый пан Игноций, а грамоту ты обязан доставить пану коронному гетману. Не так-то легко было ее выкрасть из стола гетмана!

— Хорошо, пан поручик. Грамоту я добуду даже и у мертвой, не пощажу своей жизни за наше дело. Езус и матка пресвятая помогут мне!

— Именно в этом я и был уверен, мой добрый джура пан Игноций!

Расставаясь, они заверили друг друга в искренности своих обещаний. Поручик Скшетуский, почувствовав себя спокойнее, направился теперь в Броды. Улыбнулся, вспомнив, как он удачно соврал об имении пана Корецкого и так легко выудил у Хмельницкого двести левков. «Хлоп! Урожденному шляхтичу нетрудно обвести такого вокруг пальца!..»

20

В эту пору года ночи, казалось, убаюкивали своей тишиной землю, утихли запоздавшие снегопады. Тяжелые серые облака клочьями поднимались вверх, обходя ярко блестевшую луну. Они мчались по небесному простору туда, где должно всходить солнце.

Наступила полночь. На высоком кургане у Брацлавской дороги до сих пор еще стоял казак, опершись на остов старого, истлевшего дубового креста. Внизу извивалась дугой торная дорога, едва заметная под недавно выпавшим снегом.

Позади казака стоял его конь. Он отворачивался от ветра, несдержанно фыркал ноздрями, вздрагивал так, что дребезжали серебряные украшения сбруи и стремена.

Казак стоял в расстегнутом жупане и любовался, как луна то пряталась в набегавших облаках, то снова выглядывала из-за них. Ее яркий свет то освещал края облаков, рассыпаясь золотистыми брызгами, то исчезал, и тогда облака становились черныши, навевая на душу тоску. При лунном свете серебрились разбросанные по необозримой степи холмы-курганы. Казалось, что степь — раскачивалась, как в колыбели, из стороны в сторону, то освещенная луной, то затемненная тенью от облаков. Тяжелые облака вдруг будто бы останавливались, и тогда луна в ореоле холодного сияния отрывалась от них и загорались звезды. Высокий курган с крестом и казаком, казалось, уносился куда-то вдаль.

Казак тяжело вздохнул. Почувствовал, как озябла его непокрытая голова. Надел шапку, застегнул жупан и сунул руку за пояс, чтобы достать табак, словно его ничто не тревожило. Далеко в лощине, возле замерзшей реки, безмятежно спало успокоившееся местечко Красное. В такую пору разве что только петухи могут нарушить мертвую тишину ночи. Четко представилась ему корчма под раскидистыми вязами, напротив, через площадь, церковь, закрытая униатами. А возле ворот на трех виселицах — заледеневшие на морозе трупы шляхтичей и униатов…

Нервно высек кресалом огонь. Во все стороны полетели искры, словно лунное сияние на волнах грозных облаков. Вдруг позади казака чуть слышно заржал конь. Казак оставил кресало, прислушался. Конь его ржал не зря: по Брацлавской дороге скакал отряд всадников, даже ветер не мог заглушить их стремительного топота.

Казак так и не зажег люльку, он выжидающе всматривался, стараясь угадать: «Кто бы это? Очевидно, Иван! А может, вестовые от гетмана Богдана Хмельницкого?..»

В это тревожное время на границе в казацкой жизни все было учтено и рассчитало. Ночью по дорогам могли ехать только сотники или дозорные гонцы с приказами. В ненастье, в распутицу, днем и ночью сваливались они как снег на голову вот с этих таких чарующих и навевающих тоску облаков.

Казак, стоявший на кургане, позвал так, что даже конь шарахнулся в сторону от неожиданности:

— Эй, кто в поле, отзовись!

— Высечем огня да закурим люльку!.. — ответили всадники и направились прямо к кургану.

— Не журися! — закончил казак словами пароля.

Ехавшие до сих пор молча всадники заговорили. Казак взял лошадь за поводья и стал спускаться им навстречу, увязая в сугробах снега на крутых склонах кургана.

— Слава люду простому! — поздоровались подъехавшие.

— Слава и вам, братья казаки! Это ты, Иван? Я так и предчувствовал, что вместо гонца ты сам подскачешь сюда из Брацлава. Что-то случилось или объезжаете коней в седлах?

— Конечно, объезжаем, полковник брат Данило! Здравствуй! Что это тебе вдруг ночью взбрело одному выбираться на такой курган? Или ты тоже объезжаешь своего?..

— Подбираюсь, Иван, поближе к богу. Ночью он, оказывают, от досады чертей гоняет по степи и урочищам, потому что не из той глины слепил человека. С кургана к нему, сердешному, ближе… Ну говори, с добрыми ли вестями ночью прискакал? Вижу, даже кони мокрые…

— Без отдыха мчались сюда, полковник. Тут и рассказывать или по дороге поговорим? В Красном дадим отдохнуть коням.

— Тревожишь ты меня, Иван. Давай рассказывай в пути!

Полковник Данило Нечай вскочил на коня и пустился вскачь, чтобы согреться. Потом вернулся и поехал рядом с братом. Подождали, пока к ним подъехали около двух десятков казаков, сопровождавших сотника Ивана Нечая.

— В самом деле пугаешь, Иван, неожиданностями…

— Оставь, Данило, такой ли ты пугливый? А еще хвастался, что предчувствовал мой приезд. Какая же это неожиданность? Да ничего худого и не случилось. Иногда брацлавскому сотнику не мешает приехать побеседовать с тобой, полковник. Всякие слухи ходят… По ту сторону Зборовской границы снова зашевелились. Калиновский или все тот же Потоцкий горят желанием отомстить. Еще будучи в плену у хана, готовились к этому. Им не терпится укусить Хмеля! Нам стало известно, что Калиновский прибыл с войсками к нашей границе. Они уже калечат наших людей, отрезают им носы, уши, руки…

— Знаю, Иван… Несчастные бегут к нам, разжигают ненависть у людей. Я послал их на Днепр, пускай все знают, с кем и за что воюем мы до сих пор! А вчера наши хлопцы… недосмотрел и я… ответили панам! Краснянского подсудка[32] и попа-униата повесили на площади. Дымом по ветру пустили их имения. Едва утихомирил их этой ночью… А знаешь, брат, у самого руки чешутся!.. Вот и ухожу в степь, чтобы отдохнула душа от адских мук. Да надо бы наведаться и к Шпаченко, ведь войска Калиновского прежде всего на него нападут.

— Тут, на границе, нам надо бы потерпеть.

— А они, Иван, терпимо относятся к нам? С живых людей кожу сдирают, казацких детей, взяв за ноги, надвое раздирают, челядь даже своей, ляхской веры, как скотину, к яслам привязывают… Кажется, все-таки велю судом нашим простонародным повесить несколько самых злейших. Видел? Снова возвращаются сюда, даже с Велькопольши! Спешат осесть в своих имениях после универсала гетмана. Скоро и нас с тобой плетью, розгами или секирой палача будут принуждать к покорности!.. Не отговаривай, Иван! Мы не позволим этого. За полоску кожи, содранной с тела бедняка, будь он украинцем или поляком, буду вешать троих шляхтичей. Не будем спрашивать, православный или иезуит! Должно же когда-то наступить и наше время, черт возьми! Сколько мы ждем этого времени. Заждались люди, погибли за волю Наливайко и Сулима, Павлюк и Бородавка! Что, не согласен?..

21

Иван Нечай любил своего старшего брата. Данило за правду пойдет в огонь и воду, ибо в его душе горит неугасимое пламя мести. Без жены, без потомства, проводит всю жизнь в седле.

— Почему, Иван, я лишил себя человеческого счастья? — словно угадывал мысли брата Данило Нечай. — Почему и ты и Григорий вместе с тысячами таких же, как вы, саблей прокладываете себе путь к собственной жизни? Потому, что остановить это святое движение — значит оскорбить своих отцов и матерей.

Иван внимательно прислушивался к словам брата. Данило все больше и больше распалялся, а Иван не хотел говорить с ним обо всем в присутствии казаков. Затем, как бы между прочим, сказал:

— Приемыш Хмельницкого Гелена приехала в гости к моей Степаниде…

Данило резко осадил коня.

— Что, что? Эта шлюха?!.. — грозно воскликнул он, будто сам Иван пригласил девушку в гости, вопреки его желанию.

— Гелена, говорю, приехала вчера в гости. Батько Хмель просил через Карпа Полторалиха хорошо принять девушку, развлечь ее.

— Ну что же, развлекай, твоя родня. Если ради этого прискакал среди ночи…

— Нет, не ради этого. Гелена пожелала, чтобы и ты приехал к нам. Нехорошо, говорит, гостить без такого хозяина.

— Смотри ты, очухалась, снова захотелось развлечься шляхтянке.

— Ведь названой сестрой приходится она моей Степаниде. А что ее родители были ляхами, разве она виновата?

— Кабы только ляхи, а то шляхтичи, Иван!.. Да я и не виню родителей. На что способны, то и родили. Не поеду я, сотник, к тебе в гости, мы должны привести полк в боевую готовность.

— Вот тебе и на! Гетман не простит тебе этого, может истолковать по-своему твой отказ. И так нашептывают гетману на ухо, что ты бунтуешь против него, заришься на его булаву.

Полковник будто бы и не слыхал доводов зятя гетмана. Все это выглядело совсем обычно. По собственной прихоти девушка не решилась бы отправиться в такую даль. Очевидно, сам гетман снарядил ее, и не только для примирения!.. Может…

— Не гостить, а шпионить за полковником Данилом Нечаем прислал он Карпа. Да мы уже помирились с Хмельницким, по-братски расцеловались в присутствии старшин. Возможно, не поверил?..

— Опомнись, что ты плетешь, даже странно слушать от тебя!..

— Знаю, сотник, знаю! Живу не первый день на свете, не по милости гетмана… На днях привезли мне от него всякие универсалы. А Калиновский да Ланцкоронский свои «универсалы» пишут на теле наших посполитых! Странное совпадение! А тут еще и кумушку с Карпом, как наживку для глупых карасей, прислал.

— Хватит тебе, полковник! Не думаешь ли ты обвинить гетмана в измене? Девушка наедине сказала: позови полковника Данила, потому что лично ему должна передать кое-что от отца. Возможно, таким тайным путем гетман сообщает о войне с ляхами.

Полковник снова осадил коня. Какой-то внутренний голос удерживал его от встречи с распутной девчонкой шляхетского рода. А она, может быть, приехала не как девушка, а как самое доверенное лицо мудрейшего дипломата — гетмана! Кем, как не девушкой, да еще и шляхтянкой, прикроешь тайну переписки!

По крутому взгорью, по обеим сторонам которого росли столетние вербы, поднимались они в Красное. При лунном свете поблескивали крупы казацких коней.

— Похоже на правду, Иван. Вижу, ты тоже становишься дипломатом, как и твой тесть, — промолвил Данило Нечай. — Но сейчас я не поеду. На кого оставлю полк? Вон слышишь, ветер разносит запах гари, неспроста прибыл в наши края из-под Каменца Калиновский. Объединяет свои полки с войсками Ланцкоронского!.. Свернем, хлопцы, да проедем через восточные ворота к замку.

— Лучше было бы заехать в корчму в местечке. Казакам и коням отдохнуть надо.

— Не ерепенься, Иван. Вон те виселицы возле церковных ворот все время стоят у меня перед глазами. Да еще и паненка одна…

— Повешена?

— Вспоминать тяжело… Приемная дочь подсудка, сирота. Только и того что католичка, а может, она из бедной польской семьи. Э-эх, Иван! Такая красавица, что и сам Сатанаил с ума сошел бы! В бездну, а не то что на курган убежишь от всего этого. Как пес на луну взвоешь! Глаза у нее, как море, синие, глубокие и бездонные. Порой я сравниваю с бездонным небом, в котором готов утонуть!..

Сотник пришпорил коня, догнал казаков и направил их к реке, где на возвышенности стоял замок. Затем он снова подъехал к брату, а в ушах до сих пор звучали необычные для Нечая слова.

— Э-эх, Иван!..

— Казнили, спрашиваю?

— Да нет, что мы — ляхи, казнить девушек! Но если паненка эти слезы заменит враждою к нашим людям… могу и сам укоротить ей жизнь!

— Где она? — поинтересовался сотник, уважая чувства брата. Не узнавал он Данила, храброго воина и безразличного к женщинам. Он впервые услыхал такое признание брата. Прежде, бывало, говорил: жена казаку — его сабля, вместе с ней проходит его молодость… А тут такими словами заговорил, что растревожил и его душу.

— А где эта паненка? — переспросил Иван. — Может, отвезти ее в Брацлав, пусть бы Степанида…

— Хватит, сотник! — махнул рукой Данило. — Не думаешь ли ты сделать меня предателем-бабником? Как люди скажут, так и поступлю с паненкой. Травит она мою душу, проклятая дивчина. Даже имени не сказала.

— Ты сам спрашивал?

— Григорий Кривенко и Матвей спрашивали. Вдова-шинкарка приютила ее по моему приказу. Да чего ты пристал ко мне с нею? Не поеду я в Брацлав на свидание с Геленой, вот и весь мой сказ! Нечай сам знает себе цену и за полк на границе отвечает перед народом да гетманом.

Круто повернул коня, словно увидел злейшего своего врага, ударил его плетью и нырнул в черную пасть густых столетних верб на взгорье. Потом вдруг вынырнул из темноты и как ветер понесся на гору. Только на серебряных украшениях сбруи да на подковах блестели холодные лучистые искры.

— Пропал полковник! Вот пакостная дивчина, все-таки влип Данило! Теперь пропал…

Оглянулись брацлавские казаки. Их сотник пришпорил изморенного коня и помчался догонять брата.

22

Снежное поле покрылось грязными заплатами, но сверху хлопьями валил снег. Приближался вечер, крепче подмерзал снег на дорогах. Взъерошенные грачи по-хозяйски расхаживали вдоль казачьего шляха, по которому ехала в санях Гелена. Она все чаще стала оглядываться, спрашивала кучеров и сопровождавших ее казаков, не следовало ли дать лошадям отдохнуть.

Вдруг их догнал казак с подставным конем. Это был Карпо Полторалиха.

— Подставного коня прислал тебе, Гелена, пан гетман! — воскликнул Карпо, подъезжая к ее саням.

Остановились прямо среди степи. Кучера подпрягали коня, Карпо интересовался здоровьем и настроением Гелены. А она украдкой, не скрывая своего нетерпения, все время оглядывалась назад.

— Ничего, Гелена, доедем. Теперь я и сам буду погонять коней. Завтра утром и масленицу встретим у Ивана Нечая. Я еще и к сотнику Шпаченко непременно наведаюсь, прицеплю ему, прохвосту, колодку. До сих пор еще холостякует, хитрец, а мы уже и детишками обзавелись…

Гелена не догадывалась о подлинных намерениях Карпа. Считала, что он едет с военным поручением гетмана, а ее встретил случайно. И была довольна, что он помог ей. В Брацлаве она сама решит, как ей поступить!

Когда подъехали к городу, Карпо поскакал вперед.

— Надо же предупредить родственников, — сказал.

И это хорошо. Вскоре он вместе с сотником Иваном Нечаем встретил ее при въезде в брацлавские ворота. Карпо теперь сидел на коне, свесив ноги на одну сторону, повернувшись лицом к ехавшей в санях девушке. Он балагурил с кучером и сотником, смешил их так, что даже Гелена и ехавшая с ней девушка-служанка хохотали до слез.

Она уже в Брацлаве! Какие силы могут теперь удержать ее, помешать вырваться и улететь?.. Выпорхнула-таки из опротивевшего гнезда и вырвалась на простор. Пусть теперь позади нее гремят громы, пусть молнии пронизывают черные тучи — она добьется своего счастья!

А пока что ни молний, ни грома. В Брацлаве еще лежал снег, и неотступное наблюдение за ней Карпа связывало ей руки. В эти три дня пребывания у Нечая Гелена света божьего не видела из-за него. Иногда выбегала со двора на улицу, смотрела на дорогу.

Но вот на третий день она встретила осунувшегося, измученного Игноция. У него не было ни гусарского оружия, ни коня. Правую руку он держал за поясом. Гелена оторопела от неожиданности, увидев его в таком состоянии.

— Игноций? Тебя пан Янчи-Грегор… — И умолкла, заметив, как он предостерегающе подмигнул ей.

— Да нет, прошу прощения у паненки, Игноций, очевидно, мчался за паном Скшетуским, — произнес Карпо, показываясь из-за изгороди.

Гелена ужаснулась: откуда он взялся?! И догадка обожгла ее как кипятком. Карпо подошел к гусару:

— Если пан гусар приехал к полковнику Данилу, так он сейчас у себя в полку. Весна близится, вот он и проверяет готовность своих воинов. Может быть, пану гусару показать дорогу или проводить…

— Обойдусь и без тебя… — зло ответил Игноций.

Только теперь Гелена поняла, с какой целью послал гетман следом за ней Карпа. И вся похолодела, — теперь она уже не чувствовала себя такой героиней. В доме Нечая она прислушивалась к разговорам военных, узнала от них о том, что где-то тут поблизости находятся войска польного гетмана Калиновского, что пушки увезены из Брацлава в Красное… Многое слышала она в доме дочери гетмана, где ее принимали как свою. Она узнала и о том, что к полковнику Нечаю сотни людей шли из окрестных сел. Проведала, что они громили имения возвратившихся шляхтичей, которые восстанавливали старые порядки. И, наконец, ей удалось втереться в доверие к служанкам сотника.

— Карпо, уважаемая паненка, расспрашивал наших девушек из челяди, не проезжал ли здесь какой-то пан поручик и не расспрашивал ли он о вас… — рассказала Гелене одна из служанок.

Однажды она подстерегла во дворе Карпа и заговорила с ним как со своим человеком. А тот, всегда веселый и разговорчивый, тут же охотно ответил.

— Не знает ли пан Карпо кратчайшей дороги в Чигирин? — приветливо спросила она.

— Забывать их уже начинаю, Геленка. Из Каменца ездили и через Умань, но можно и через Белую Церковь или напрямик, по сухолесью. Может, будем готовиться к отъезду?

— Нет-нет. Хотелось бы весточку батеньке послать…

— Так зачем дело стало, пожалуйста! Можно хоть и сегодня!

Но когда Гелена узнала о том, что Карпо собирается послать казака с этой весточкой, передумала:

— Пожалуй, не надо, не будем посылать. Вот увидимся с полковником Нечаем, а потом вместе и поедем. Пан Карпо не только хорошо знает дорогу, но может предотвратить и всякую опасность в пути… — А про себя подумала: «Прикидывается казак услужливым или действительно получил такой приказ от гетмана? Лучше по-хорошему с ним, лаской усыпить его бдительность».

Она сходила в церковь, подчеркивая свою набожность. И всюду искала глазами Игноция. Наконец увидела переодетого в толпе возле церкви: «Не заметил ли его Карпо, этот дьявольски пронырливый надсмотрщик?»

Еще в Чигирине она убедилась, что казаки не часто посещают церковь. И сейчас на площади возле церкви Карпа не было видно. Она проталкивалась сквозь толпу людей, пересмеивалась с девушками, но глазами следила за Игноцием. Кажется, он тоже понял намерение Гелены и стал пробиваться к ней. Заметил, как она из-за пазухи вытащила какой-то пакет, завернутый в платочек, и закрыла глаза: что будет, то и будет! Она даже оттолкнулась от него рукой. Да еще и оглянулась, проверила. А Игноций, прижавшись к ней, молча взял платочек!

Вихрем проносились праздничные дни масленицы, Гелена стала веселой, улыбалась даже Карпу! Она решила играть большую игру и добиться своей цели. Теперь она не тяготилась его настойчивой услужливостью, порой и сама отвечала на его смешные шутки и остроты.

23

В Красном еще ночью убрали виселицы с площади. Настоятель замковой церкви отец Стратион по православному обычаю велел ударить в колокола. Со всех сторон в церковь устремились люди. Шли православные, давно уже не слышавшие привычного колокольного звона, шли и униаты и даже католики. Подавив в себе спесь, спешили в церковь, чтобы постоять у звонницы. Пускай видят жители Красного, с каким уважением они относятся к схизматикам. В толпе велись благочестивые разговоры о единстве бога в трех лицах, о единстве человеческих душ, какую бы веру они ни исповедовали. Каким бы перстом человек не крестился, лишь бы не ладонью, как магометане, не закрывал ею от людей свое лицо.

Здесь не было сказано ни единого слова о виселицах, о казни панов, об огне и крови, о том, что лежало на пути к братскому единению. Ни слова не произнесли и о знатной богомолке, которой отец Стратион пел осанну. На клиросах соревновались два прекрасных хора казаков.

Впереди, на женской половине, перед иконой «Всех скорбящих», с горящей свечой в руке стояла выкрестка, приемная дочь гетмана. Из-за отсутствия дьякона отец Стратион сам обходил церковь с кадилом, но он больше кадил на новую молящуюся, чем на «Всех скорбящих». Молодая панна терпеливо выстояла всю долгую обедню и первой подошла под благословение батюшки. Никто не вышел из церкви раньше ее. Прихожане расступились, давая ей, как тени гетмана, дорогу.

Только за дверьми храма она отошла от дочери гетмана Степаниды, которую тут больше называли Нечаевой, и смешалась с толпой.

Волна богомольцев выбросила ее из церковного погоста на площадь. Молодые казаки оттесняли к ограде пожилых, расступаясь, чтобы пропустить дочь гетмана, не обращая внимания на то, что она покрытка. Из уст слегка улыбающихся парубков, казалось, вот-вот слетят слова: при свете солнца шляхтянка нежна со всеми, а при луне — только с нами…

…Полковник Данило Нечай еще раз наведался в Ворошиловку, лежавшую недалеко от-Красного. Он давал последние наставления сотнику Шпаченко, перед тем как начать народный суд над шляхтичами, снова возвратившимися в село. Но в это время прискакал джура от Ивана Нечая, сообщивший ему о том, что Гелена приехала гостить в Красное.

— Кумушка остановилась у шинкарки Кушнирихи… — в заключение сообщил джура. — По этому случаю отец Стратион затеял файное богослужение!..

Нечай знал, что Гелена не очень-то разбирается в церковных делах. Кому же это понадобилось такое праздничное богослужение в Красном? И вынужден был спешно возвращаться в местечко.

…Не верил своим глазам. Католики, униаты смешались с толпой православных прихожан.

— В середине зимы богослужение такое, как во время престольного праздника, батько Данило, — удивленно говорили полковнику джуры, казаки.

Не ожидал он такого проворства у молодой шляхтянки. В этом чувствовалась рука не только самой распущенной кумушки. Присутствие ее здесь вносит сумятицу, сказывается на дисциплине полка.

— Что будем делать, пан полковник? Сотник Иван Нечай не пожалел двух десятков казаков для сопровождения гетманской дочки. Карпо, побратим гетмана, неотлучно находится при ней. Говорят, какой-то жолнер тут вертится вокруг нее…

— Жолнер? Какой еще жолнер, где он?

— Будто бы один из шляхетных слуг, присматривающих за детьми гетмана. Чтобы развлечь дочь гетмана, сотник решил устроить такой парад, какой пан Тетеря устроил для детей Хмельницкого во время новогоднего праздника в Чигирине.

Нечай не понял: шутит или издевается над ним казак? Старался сам разобраться в том, что тут происходит.

— Чепуху городите, хлопцы, решили подтрунить надо мной. Передай Шпаченко, чтобы повременил с судом над панами шляхтичами, — приказал он джуре. — Отложим до первого понедельника великого поста. Да следите за тем, что творится в Баре, и за спокойствием в селе. Прозеваем — головами можем поплатиться. Пан Калиновский, вижу, не забыл о своем позорном поражении и о нашей победе над ним.

Нечай незаметно выехал с улицы на площадь, остановил сопровождавших его казаков, чтобы не вспугнуть людей. Издали увидел проходившую вместе с девушками улыбающуюся Гелену. И человеческая зависть закралась в его душу. Какая краснянская девушка могла бы так игриво закинуть свою головку? Разве только одна…

Полковник вздохнул, соскочил с коня и отдал поводья джуре.

— Айда, хлопцы, в канцелярию полка! Мне что-то не нравятся эти праздники.

И все же он направился к праздничной толпе. Подошел к девушкам, проводив глазами Гелену до самой хаты Кушнирихи.

24

А в доме Кушнирихи готовили обед. Возле печи хлопотали четыре женщины, стряпавшие праздничные кушанья. На сковородах в гусином жиру пыхтели блины, пахли пампушки с чесноком в макитрах, на противнях дымились жареные гуси.

Войдя в комнату, Гелена услышала разговор двух девушек: конопатая дочь Кушнирихи и опечаленная красавица сиротка, воспитанница казненного недавно подсудка.

— Да ты не горюй, паненка Томилла… — успокаивала девушка. — Он ведь тебе не отец и даже не отчим.

— Хотя и не отец, прошу… Но пан заменил мне родного отца. Он мог умереть, как и все люди, а не болтаться на виселице, как разбойник и грабитель.

— Молись за него, паненка.

— Уважаемая паненка, не до молитвы мне сейчас. Думаю о том, как бы свою душу спасти…

Гелена прислушивалась к разговору девушек и, по привычке, как будто искренне, расцеловалась с обеими. Даже Томилла, напуганная недавними событиями, почувствовала ее теплоту.

— Боже мой, мне даже завидно, что вы шепчетесь о чем-то? Не о файных ли казаках? А впрочем… масленица уже прошла, разве что какому-нибудь колодку нацепим, — промолвила Гелена.

Дочь Кушнирихи засмеялась в ответ. У Томиллы повеселели голубые глаза, в уголках губ появилась чуть заметная улыбка. Заполнив комнату, ввалились женщины, зашумели, словно на свадьбе. Одна из них сказала, как хозяйка:

— А ну-ка, женщины, кто еще не заквасил свою душу, как капусту на зиму, давайте развеселим девчат! Паненка Томилла до сих пор еще скорбит, словно только что с кладбища пришла. Стефа, обрадуй паненку Томиллу, это же о ней так заботился пан Иван…

Когда Гелена собралась уходить, хозяйка коснулась ее плеча и, как своей, сказала:

— Останься, дочка, развлечем сироту!

Гелена подошла к Томилле, как к своей родственнице, взяла ее холодную руку своими обеими. В судьбе сироты она увидела и свою судьбу. Веселого настроения как не бывало, несмотря на старания говорливых женщин. На подчеркнуто украинском языке обратилась к несчастной сироте:

— Поверь мне, паненка Томилла, я желаю тебе счастья. Я польская шляхтянка, осиротевшая в детстве и искалеченная в девичестве. Считаюсь дочерью самого Хмельницкого, давно отслужив панихиду по своим родителям. Советую и тебе, милая сестрица, не отказываться от счастья, если оно в этом доме светит тебе небесной звездой…

— Добрая паненка так ласкова со мной, что я…

— Не будем говорить об этом, Томилла. Считай меня своей союзницей, и если б… — Гелена предусмотрительно оглянулась.

Они остались только вдвоем, и благодарная паненка Томилла с девичьей наивностью тянулась к Гелене, как к своей единственной подруге на этом казацком празднике.

— Прошу милую паненку, что я должна сделать?

Гелена засмеялась, словно они шутили, потому что в это время кто-то заглянул в комнату, приоткрыв дверь. Затем она поцеловала Томиллу в порозовевшую щечку с вызывающей зависть очаровательной ямочкой.

— Не ради хлопского праздника приехала и я сюда. Давай попытаемся вместе вырваться отсюда, но только надо веселой быть, иначе ничего не выйдет… Этот пан, прошу выглянуть в окно, меня бардзо интересует. Кто он?

— Ах, тен… Это же полковник Нечай.

— Нечай? — переспросила Гелена. — Об этом храбром казаке столько я наслышана от людей.

— Моего названого отца казнил на виселице…

— Страшный человек. Но и время какое, сестрица моя! Нечай…

Шинкарка снова вошла в комнату, услышав со вздохом произнесенное имя полковника.

— Полковник обещал заглянуть к нам, девоньки мои! Паненка Томилла благодарить бы должна… Полковник добрый к ней.

— А что я должна делать, уважаемая пани, чтобы выразить ему свою благодарность?

— Пригласить пана полковника к столу или хотя бы прицепить ему колодку.

— Я? — с ужасом спросила девушка.

Шинкарка многозначительно кивнула головой. В это время к Томилле подошла и Гелена, сообразив вдруг что-то.

— Верно, моя милая. Ах, как бы это пригодилось в жизни! — промолвила она и сделала паузу, ожидая, покуда выйдет из комнаты хозяйка. Тогда живо подскочила к девушке, начала шептать ей на ухо: — У казаков есть такой обычай: если паненка в эти дни прицепит какому-нибудь парню колодку, то он весной пришлет к ней сватов. Какую-нибудь ленточку молча прицепила бы ему и усыпила этим других! Только заставила бы себя сказать такие слова: «Хлеб-соль пану полковнику…»

На дворе полковника окружили сотники, джуры, казаки и мещане. Он хвалил своего брата, что принял дочь гетмана, как заведено, в Красном. Ни виселиц, ни жалоб со стороны шляхтичей, да и церковь открыли.

Краснянские жители почтительно расступились, давая дорогу сироте Томилле. Она побледнела, и это неудивительно: ведь полковник дарил ей жизнь, — как же не поблагодарить за это.

Паненка робко поклонилась полковнику, как это делают невесты, приглашая на свадьбу. В руке у нее заблестела ярко-желтая лента, только что снятая с праздничного наряда Гелены. Она шагнула к полковнику, а он, словно заколдованный, смотрел на ее щеки с ямочками, на дрожащие губы, в глубину печальных глаз и млел от неожиданности. Он даже не противился, когда она привязывала к его сабле ленту и чуть слышно произнесла заученное поздравление:

— Хлебом-со…лью по…здравляю полковника, чтобы не пренебрегал сиротой…

— Боже мой! Да это же колодку прицепила мне эта ласточка! — воскликнул, растерявшись, Нечай.

Окружавшие их люди снисходительно засмеялись, девушка смутилась. Она пятилась назад. Нечай тоже смутился, потрогал рукой ленту, прицепленную к сабле, слегка улыбнулся и воскликнул под дружный хохот толпы:

— Хорошо, ласточка!.. Готовь ужин, приду!..

25

Польного гетмана Калиновского мучила бессонница, не спалось ему в Баре. После ханского плена он словно переродился. Отказался от шляхетских привычек, и вкусы у него изменились. Когда-то он отдавал предпочтение венгерским винам, баварскому пиву. А теперь употреблял только воду. Прежде он знал толк в одежде, по блеску ганзейского сукна или итальянского шелка, освещенного свечами роскошного канделябра, определял их стоимость. Теперь же он носил простую одежду. Его не клонило ко сну, как прежде. Чарующая картина победоносных сражений, приснившаяся ему в ночь накануне корсуньской катастрофы, как вечное проклятие, лишила сна. Он отказался теперь от кровати, спал ночью по-спартански на голой скамье.

Не спал Калиновский и в эту ночь. Он давно перестал молиться, а свежий воздух раздражал его, как пса на привязи. Жажда мести вытеснила все остальные чувства польного гетмана. И только она давала ему силы.

А когда созвал совет старшин, когда один за другим начали говорить небезызвестные в Речи Посполитой рыцари сказочных побед, — Мартин Калиновский спал!

Польный гетман спал, когда Станислав Ланцкоронский, пересыпая родную речь латинскими словами, доказывал целесообразность нападения на Винницу, а не на Брацлав. Спал он и тогда, когда старшины, перебивая друг друга, торопились высказаться, будто они уже рубили этого «изменника, лайдака, опришка, мародера» Ивана Богуна. Но он проснулся, когда ротмистр Корецкий сказал:

— Нашим рыцарям легче снести позор поражения от Ивана Богуна, чем победить Данила Нечая!

Эти слова прозвучали слишком замысловато даже для тех, кто не без основания считал себя бесстрашным воином. И большинство присутствующих ответили на это лишь пустой, даже шутовской улыбкой. Они окинули ротмистра тупыми взглядами, — возможно, и забыли бы о его словах, если бы не заговорил проснувшийся гетман:

— Виват, черт возьми, пан ротмистр! Почему вы умолкли, панове рыцари? Или, может быть, credo gvi absurdum est[33], как говорят мудрецы. Я жду ваших возражений, доводов! Прошу пана ротмистра яснее изложить свою мысль.

— Зачем яснее, ваша милость, пан гетман? Здравый смысл, а не патриотический порыв должен руководить нами в этой кровавой битве! Известно рыцарям, шляхте и всему миру, что Данило Нечай — это любимый вожак плебса. Фатальная любовь эта может привести к восстанию во всей стране, если мы нападем на Нечая. А воевать с плебеями, когда они в пылу гнева отстаивают свои права, да еще и подстрекают наших хлопов, прошу уважаемых панов согласиться, Речь Посполитая сейчас не готова. Такого гусара, как полковник Станислав Хмелевский, сняли с полка, да еще и судить, как ребелизанта, собираемся! Польские жолнеры, даже гусары изменяют нам, население Заподолья и Холмщины поддерживает восставших украинских хлопов! На сторону Хмельницкого перешел уже почти целый полк этих изменников — жолнеров и гусар. А в наших ли интересах сейчас еще больше озлоблять население края, которым мы хотим управлять? Если Богун только бесстрашный воин, то Нечай олицетворяет собой непримиримых врагов шляхты и Короны… Молниеносная победа над Нечаем еще не является победой над нечаевскими идеями, государственными устремлениями украинцев, а только приведет к усилению их…

Вдохновенную речь Корецкого слушали как какое-то пророчество. Присутствующие озирались вокруг, словно ища такого же вдохновенного оппонента. Что-то не шляхетское звучало в пророческих словах князя, но что можно возразить против его разумных доводов?

Шум, поднявшийся в, замке, неожиданно отвлек внимание шляхтичей. В комнату, где несколько часов продолжался совет старшин, вошел Ежи Скшетуский, только что соскочивший с седла.

Он был утомлен и голоден — это заметили все по его давно не бритому лицу, усталой походке. Да и они сами с тех пор, как вернулся к войскам Мартин Калиновский, забыли, когда спали спокойно. Правда, открытой войны с войсками Хмельницкого сейчас не вели. Но и настоящего мира, о чем писалось в договоре, в стране не было. Вспыхивали восстания посполитых, сражались отдельные отряды в отдаленных воеводствах. Гусары и немецкие рейтары ловят посполитых, челядинцев и десятками казнят их. Сотням отрезают носы, уши, избивают розгами, кнутами или сапогами, покуда Хмельницкий стремится продлить мирную передышку. Стон и проклятия этих несчастных людей преследуют рыцаря, когда он остается один, не дают ему уснуть…

Никто не пожалел утомленного дорогой Скшетуского, все хотели сразу выслушать его. Они даже не знали, откуда он прибыл. Но и это не столь важно, их интересовали вести из Варшавы, где определялась политика Короны, и из Езуполя, где гетман Николай Потоцкий отсиживался после страха, переживая позор второго плена, ждали новостей и из Чигирина, может быть даже еще больше, чем из Турции, или Молдавии, или даже из Москвы.

— Прибыл я, уважаемые панове, из Чигирина, — начал Скшетуский.

— Из Чигирина, от Хмеля?!

В этом возгласе шляхтичей звучал явный страх. Разгром шляхты под Пилявцами, последовавший после поражений у Желтых вод и Корсуня, надолго останется в их памяти, как возмездие провидения. Чигирин! Этот город ассоциировался в воображении шляхтичей с окровавленным мечом и кучей пепла, оставшегося после сожжения их гербов и привилегий. Ведь поручик Скшетуский собственными глазами видел все эти ужасы! Он пахнет дымом этих пожаров!..

Даже Мартин Калиновский первым поприветствовал прибывшего Скшетуского, забыв в этот миг, что он польный гетман коронных войск и ему должны выражать свое почтение прежде всего. Он подошел к поручику, протянув обе руки и не скрывая тревоги.

— Поведж, поведж[34], пан Скшетуский. Вовремя успел на наш военный совет. Лайдаки бунтуют не только по ту сторону Зборовской границы. Мы должны воспользоваться затруднением Хмельницкого и отомстить за поругание Речи Посполитой. Речь идет только о том, на какой город прежде всего надо напасть, чтобы мечом нашего правосудия заставить покориться украинское быдло. Рыцари предлагают Винницу, а не Брацлав. Какое ваше мнение, поручик?

Ежи Скшетускому льстила такая честь, славолюбие туманило голову. Но… Брацлав, Гелена и грамота московского царя… По требованию гетмана должен был рассказать о своих приключениях в Чигирине, в пути. Польщенный вниманием, он так увлекся, что сам не помнил, что в его рассказе правда, а что плод необузданной фантазии. Ведь тут нет никаких свидетелей!

— Так вот, уважаемые панове, будучи грубо оскорбленным полковником Худолеем, я потребовал его наказания. На коленях лайдацкий гетман молил меня простить Худолея, но я был непреклонен, и он вынужден был на моих глазах казнить этого грубияна!..

Поручик врал безудержно, как он требовал от Хмельницкого уважения к себе, как не хотел принимать подарки, оскорблял хлопских старшин.

— Пан Хмельницкий, уважаемый пан гетман, торжественно подарил мне при отъезде самого лучшего коня и двести левков. Приказал старшинам сопровождать чуть ли не до самого Брацлава, а в Городище сам Иван Богун должен был встретить меня со старшинами…

И, почувствовав по настроениям слушателей, что слишком перехватил, умолк. А гетман вдруг спросил его:

— Встретил Богун?

— Нет, ваша милость пан гетман, — опомнился Скшетуский. — Сотники его коня в моем отряде обманным путем увели, и… я должен был мчаться изо всех сил, не пожелав сатисфакции.

Скшетуский свою ошибку все-таки понял — в этот момент ему изменила его собственная фантазия. «Не признаться ли им, что в спешке вместо Павла Тетери назвал полковника Богуна?..»

— Может быть, пан поручик расскажет нам что-нибудь о войске Богуна, находящемся в Виннице. Панове предлагают прежде всего напасть на Винницу… — подсказал Калиновский.

— В Белой Церкви я нагнал полковника Вешняка с полком, который шел на соединение с Богуном. А это чигиринские казаки, уважаемые панове! Да и уманский полковник Осип Глух, который заменил погибшего Назруллу, тоже должен выступить на соединение с войсками Богуна.

— Что же все-таки советует пан поручик? — снова спросил сольный гетман.

— Д-думаю, что Нечай, коль он не пьян, уважаемые панове, тоже тяжел на руку. Но сейчас казацкие праздники, масленица… Уверен, что полковник Нечай будет пьян!..

— Что же, панове рыцари, отправляйтесь к войскам! — приказал Калиновский. — Покуда прибудут войска Вешняка и Глуха, ударим на полковника Богуна. С богом, за святую честь польской шляхты!

26

На следующий день в степи, по дороге на Винницу, гетман почувствовал, что рассказанное Скшетуским встревожило его. Или, может быть, встречный ветер с морозом так донимал Мартина Калиновского, что он не мог усидеть в седле? Доверительный рассказ Скшетуского о какой-то грамоте московского царя очень заинтересовал его. «Любопытно, что заставило так поступить эту шляхтянку, приемную дочь казацкого атамана? — размышлял Калиновский. — Забота о чести жены Чаплинского или честь шляхты, овеянной славой еще со времен Ягеллонов?»

Мартин Калиновский не видел Гелены, но восторженный панегирик поручика о ее красоте тронул и его зачерствевшую душу. И он пообещал Скшетускому, что после разгрома Богуна в Виннице отправится в Брацлав.

Предстоял первый бой гетманских войск после позорного поражения под Корсунем!

Ветер, бивший в лицо, донимал кипевшего от ярости гетмана Калиновского. В тревожных раздумьях гетман несколько раз хватался за саблю.

— Это будет страшная баталия, уважаемый пан Скшетуский, — сказал Станислав Ланцкоронский.

— Ну, уж пан Мартин покажет свое умение! — в тон ему поддакивал Скшетуский.

Приближались сумерки, но от белого снега было-еще совсем светло. На опушке леса показалась группа людей. Вокруг них гарцевали всадники, но люди не спешили, шли медленно. Гетман видел, как всадники замахивались нагайками, как отскакивали от них посполитые. Он свернул с дороги на обочину, завяз в снегу, но продолжал ехать. Остановился только тогда, когда поднялся на бугорок у опушки леса.

За гетманом вынуждены были последовать и другие шляхтичи. Князь Корецкий немедленно послал отряд драгун. Они протаптывали по снегу дорогу для польного гетмана.

Человек тридцать крестьян, окруженных отрядом конницы, растерянно посматривали на гетмана. Они вынуждены были идти, потому что их подгоняли жолнеры, наезжая на них своими лошадьми.

В руках у кавалеристов обнаженные сабли, за поясами — пистоли.

— А ну-ка, оборванцы, мерзкие завистники! Что мы тут, до ночи будем возиться с вами?

Драгуны Корецкого подскочили к толпе людей, остановили их. Среди них были две женщины, едва тащился седой старик, несколько пожилых мужчин, а остальные — молодежь, парни. Корецкий врезался в толпу, чуть было не сбив с ног молодицу.

— Тьфу, бешеный конь, проше ясновельможного пана, — воскликнула молодуха, защищаясь рукой, словно от удара.

— Цо? — крикнул князь больше для видимости. В его возрасте женская красота еще много значила.

А крестьянка, раскрасневшаяся от мороза, показалась ему такой красивой, что можно было сменить гнев на милость.

— Красивой хлопке надо бы не коня, а всадника бояться… Что за люди, откуда идут? — спросил.

— Хлопы, проше пана. Взяты по приказу пана гетмана как «языки». Есть среди них ворошиловские, краснянские…

— Краснянские? — поинтересовался гетман, подъезжая к толпе.

К Калиновскому подскочил старшина и доложил ему, что большинство из них схвачены в лесу — собирали сухие ветки на топливо. Около десятка краснян вершами ловили рыбу в озере. Одна молодуха шла с мужем из Красного в гости к родителям в Ворошиловку. Муж ее убежал, прыгнув в провалье на опушке леса, а она заговаривала зубы жолнеру…

— Лайдачка, пся крев! Ко мне ее, — приказал польский гетман.

Молодуха, с которой заигрывал князь Корецкий, пугливо взглянула на грозного гетмана.

— Ясновельможный пан меня зовет? — показала рукой на свою грудь и шагнула к Калиновскому.

— Из Красного?

— Да, из Красного, паночку. Явтухова теперь я с масленицы. Ориной зовут. С мужем своим Явтухом Голодрабенко к родителям шли заговенье отметить.

— Хватит болтать!

— Вот те и на, люди добрые…

— Ну!.. Отвечай, раз спрашиваю, быдло украинское!

— Спрашивайте, паночку.

Из толпы вышел вперед пожилой крестьянин:

— Она… молодая еще, только что женщиной стала. Глупая, уважаемый пан, что она там знает. Может быть, пан у нас, мужиков, расспросили бы?

— Молчать, лайдак! — Гетман ткнул саблей прямо в черную бороду крестьянина и яростно повернул ее. Мужчина замертво упал на снег.

— Л-лайдак! — выругался гетман, запнувшись. — Кто сейчас в Красном?! — грозно спросил он Орину.

— Да уже… прошу прощения у пана, как вам угодно, люди там.

— Не о том спрашиваю, грязная схизматка! Какое войско в Красном?

— Матушка моя родимая!.. — застонала молодуха. — О каком войске спрашивает пан? Жолнеров, как и у пана, несколько…

— Какие жолнеры? Врать вздумала, пся крев, хлопка!..

Орина только вскрикнула и закрыла лицо руками, чтобы не видеть своей смерти.

Но даже рассвирепевший гетман считал бессмысленной ее смерть. Он почувствовал, что ничего не добьется от крестьян. Ему нужна правда, а не их трупы.

— Нех пан воевода допрашивает свое непокорное быдло, — сдавленным голосом велел Ланцкоронскому, отъезжая от толпы крестьян, чтобы не видеть страшного взгляда зарубленной молодухи.

Приближался вечер. К воеводе один за другим подходили перепуганные люди. Ланцкоронский каждого спрашивал, знают ли они своего пана. Оказалось, что знают, а о чем-то другом не осмеливались говорить.

Наконец воевода спросил их о Нечае.

— Вот это, пан воевода, полковник! Сказывают, что взял быка за рога, разорвал голову до самых ноздрей, когда разгневался!.. — сказал стоявший в толпе парень.

— Я не о рогах спрашиваю. Что делает этот полковник в Красном? Ведь его полк должен быть в Брацлаве…

— Да мы его видели без полка. Как, бывало, заскакивал летом…

— Спрашиваю: что он делает сейчас в Красном?

Парень развел руками, оглянулся на людей, словно просил их подтвердить.

— Может быть, сейчас, когда вечер наступил… А утром его не было в Красном. Нас черт понес за этой рыбой. А люди паши собирались просить попа-униата, чтобы службу отслужил в церкви…

— Зачем врешь, разбойник? Ведь Нечай уже несколько дней тому назад привел полк в Красное! Да и батюшку униата повесил, пся крев!

— Вот так новость, все-таки повесили униата, — словно удивляясь, произнес парень. — Царство небесное батюшке…

Ланцкоронский даже стонал от бессилия, неспособный преодолеть стойкость этих людей, стоящих перед ним как нерушимая стена. Он пробовал отводить пленников в сторону, шепотом допрашивал их, соблазнял золотом, угрожал. Но каждый раз вынужден был выслушивать о чем угодно, только не о Нечае. Будто этот полковник существовал лишь в воображении или в легендах.

— Мы с дорогой душой рассказали бы милостивому пану и больше, но у нас давно уже не пели о нем кобзари, — словно сожалел парень. — Сейчас такие заносы, учтите, пан, разве пробьется человек, хоть он и кобзарь…

— Казнить! — приказал гетман, стоявший в стороне.

Жолнеры, гусары, драгуны набросились на беззащитных крестьян…

27

Совсем стемнело, гетман торопился в село. Окровавленный снег стоял у него перед глазами. Не от этого ли и на сон теперь потянуло? Двуперстным крестом осенил чело.

Но в этот момент из лесу или просто из вечерней темноты выехал всадник, тащивший на веревке еще одного несчастного. Тот, спотыкаясь, вынужден был временами бежать, чтобы не тащиться за конем. К его счастью, снег был утоптан, а конь под всадником притомился.

Отважный казак с пленником на веревке привлек внимание гетмана. Сон как ветром сдуло, и он двинулся навстречу воину. Тот не спеша подъехал к лощине, но не спустился вниз, а остановился в отдалении от места расправы. Когда всадник увидел трупы на покрасневшем от крови снегу, в первое мгновение лицо его застыло. Но спустя минуту раздался его отчаянный вопль:

— Орина!.. Ах, проклятые ляхи!..

Казалось, и ветер утих и ослабел мороз. Этот крик словно ножом резанул слух людей, смерть которых на несколько минут задержал своим появлением казак.

— Явту-ух! — в один голос закричали крестьяне, протягивая свои руки к молодому Орпниному мужу.

Конь под казаком выскочил из снежной ямы, заржал и мчался прочь. Явтух дернул своего пленника за веревку, и когда тот упал, бросил ее. Следом за ним рванули через лощину драгуны и гусары. Они мчались гурьбой, мешая друг другу, а когда выбрались на бугор, увязли в глубоком снегу и остановились. Явтух, оставляя позади себя вихри снега, скрылся в густом лесу, окутанном вечерними сумерками.

К связанному подскочил поручик Скшетуский и камнем слетел с коня.

— Игноций! — застонал Скшетуский, поднимая своего жолнера. На голове у него зияла рана, а страх и затянутая на шее петля делали его похожим на мертвеца. Скшетуский освобождал шею гусара от петли, тормошил его.

— Цо то есть? — воскликнул, не выдержав, польный гетман.

— Мой Игноций, уважаемый пан гетман! Тен гусар, что я пану рассказывал о нем. Он был с Чаплинской…

Игноция оттирали снегом, из чьей-то баклаги вливали ему в рот вино, перевязывали рану на голове. А он лишь улыбался, как безумный.

— Ну что ты, Игноций? Говори, что случилось! Где пани Гелена, забрал ли у нее эту проклятую грамоту? Откуда такой позорный эскорт? — не унимался Скшетуский.

Гусар наконец пришел в себя, испуганно посмотрел на Скшетуского, даже пытался подняться.

— Прошу пана поручика… — с трудом произнес он.

— Тут его милость пан гетман.

— Тен грабитель… сломал мне шею веревкой, — сказал Игноций. — Как хищный зверь, набросился на меня из-за дерева и грамоту московского царя к Хмелю… Ой, прошу пана гетмана, Красное… скорее в Красное! Пани Гелена по моему наущению у шинкарки сегодня ночью будет праздновать с краснянами их заговенье… В одиннадцати хатах будет устроена пирушка для сотников Нечая. А сам он в Ворошиловке с этим разбойничьим сотником Шпаченко…

— На Красное! — что есть силы крикнул Калиновский.

Он выхватил саблю из ножен, вздыбил коня.

— Пану ротмистру Корецкому поручаю расправиться со Шпаченко в Ворошиловке. Получай, пан, селезня, сумей только ощипать его. Окружить Ворошиловку, чтобы ни одна душа не вырвалась оттуда… Пан Пясочинский со своим посполитым рушением окружит Красное вплоть до Брацлавской дороги, пану воеводе разрешаю ворваться в Красное. Надо воспользоваться возможностью нападения на пьяных и сонных гуляк. Но панну Чаплинскую взять живой и…

— Доставить мне…

— Пану Скшетускому сдать в руки! Легкая победа вдохновит рыцарей на дальнейшие подвиги… Нечая живого или мертвого доставить мне! На Красное, на Нечая!..

— На Красное! Нех жие шляхта! — эхом прокатилось над лесом.

28

Для Карпо темная ноченька — что родная матушка. Заходил в просторную поветь шинкарки, к своему рябому коню, в темноте ощупью проверял, есть ли у него корм. Несколько раз подходил к яслям, где стояли кони Гелены. С каким-то чувством мести, даже с наслаждением протягивал руки, чтобы обокрасть ее коней и подсыпать побольше овса своему рябому. Но, наталкиваясь на теплые и нежные подвижные губы коней, чувствовал угрызение совести. Ведь животные же, а не Гелена! Виновато поглаживал головы коней, словно просил у них прощения за свои намерения.

К трем оседланным коням полковника Нечая и его джур не подходил. Оперся спиной о соху повети и всматривался в затянутое тучами небо, потом, чтобы разогнать сон, запел:

Прошелся к воротам. Хоть бы одна живая душа попалась во дворе или на площади. Кучера Гелены, джуры полковника, местные жители — все ушли в корчму. Молодухи хотят свести полковника Данила Нечая с паненкой Томиллой. Гелена тоже празднует заговенье в доме Кушнирихи.

— Не от большого ли ума! — вслух рассуждал Карпо. Только он, как неприкаянный, среди ночи томится в одиночестве, следя за Геленой.

Он подошел к раскрытым настежь воротам и оперся на тын, борясь с греховным искушением потолкаться среди людей в корчме. Отплевывался, чтобы как-то отогнать испытывающее его терпение искушение. Потом подсчитывал, сколько соседская сука щенков наплодила за девять лет…

Считал и внимательно прислушивался к ночной тишине. Почему-то пришли в голову слова Гелены, сказанные вчера в присутствии служанок:

— Пан Карпо служит мне так верно, что я непременно об этом скажу отцу. Сегодня же я велю шинкарке угостить его вечером самым лучшим вином.

— Но казак, Гелена, не пьет вина в походе, а я нахожусь на посту, — отказывался он.

— Не всю же ночь будешь на посту! Завтра мы поедем домой.

— Нет, Геленка, не годится казаку пить вино, когда он при оружии. Кабы твоя ласка, в Чигирине выпью, там и при гетмане выпил бы этот кубок!

Даже и сейчас ему стало не по себе, когда вспомнил об этом среди ночи. Карпо узнал о том, что и полковник Нечай согласился прийти на ужин к Кушнирихе. Гелена птичкой порхала по дому шинкарки. Она купила у виноделов одиннадцать бочонков водки и отдала сотникам, угощая их ради такого дела. Над хатами в Красном поднимался дым, запахло жареной говядиной и птицей.

«Э-эх, держись, Карпо, ты обязан заботиться о благополучии Богдана!..» — приказывал сам себе Карпо.

Приключение с Игноцием в Брацлаве не давало ему покоя, настораживало. Больше он его не видел, но после этого слишком веселой стала Гелена. Отчего бы это?.. О щепках он уже не думал, потянулся всем телом и посмотрел на взошедшую луну. Может, все-таки выпить с кучерами, попеть с людьми?..

Купол с высоким крестом на рубленой церковной звоннице чернеет на фоне темно-серого неба. Даже не заметно креста. Если бы он днем не видел эту звонницу, неизвестно за что бы принял сейчас это темное строение. За ней, прямо на горизонте, зажглись две звездочки. Очевидно, в замке зажгли свет. В замок мимо церкви тянулась широкая улица, обсаженная с обеих сторон столетними березами. От церкви начиналась дорога на Бар. За Красным она тянулась вдоль реки.

Карпо не видел ни улицы, ни той дороги, ни реки. Три явора потрескивали от мороза у него над головой. В казацких хатах в полночь погасли огни. Только время от времени слышались пьяные голоса, приглушенные ночью.

29

В корчме шинкарки Кушнирихи, словно соревнуясь, играли музыканты. Ставни в доме были старательно прикрыты. Но Карпо убеждался, что шинкарка затеяла веселье до самого утра. И поэтому он не удивился, когда услышал песни пьяных и музыку, доносившуюся из нескольких хат села. Красное провожало масленицу, готовясь справлять заговенье перед великим постом.

Карпа и двоих джур полковника Данила Нечая пригласили в корчму. Еще в сенях они почтительно сняли шапки и вошли в светлицу. Хотя и казаки, а не челядинцы, да и на службе они, как на посту. В комнате стояло облако дыма, музыканты играли «Конопельки терла з козаком», а полковник отплясывал вприсядку перед побледневшей паненкой Томиллой. Гелена, сидевшая за столом, подбадривала ее, уговаривала потанцевать, с полковником хотя бы из вежливости. Девушка стояла, принужденно улыбалась, и с ужасом следила за полковником. Из-под его красных сафьяновых сапог с железными подковками во все стороны разлетались щепки, выбитые из дубового пола, пыль столбом стояла вокруг, а его бархатный жупан и шаровары вздувались, словно поднимали полковника, подбрасывая чуть ли не до потолка.

Карпу и джурам уже налили вина. Карпо, точно заколдованный всем виденным, взял машинально из рук Кушнирихи жбан. Музыканты продолжали надрываться над скрипкой, тулумбасом, кобзой и бубном. От шума и песен у Карпа трещала голова.

Вдруг он невольно взглянул на Гелену. Словно молния осветила его разум. Так это кумушка хочет споить его! Обеспокоенная Гелена выдала себя, в ее глазах, устремленных на жбан в руках Карпа, горело нетерпение: напьется ли Карпо этой ночью или пересилит себя?

Он колебался лишь миг. Кто-то случайно толкнул его, вино выплеснулось, словно кровью облив его руку и сердце.

— Казаки, тут пить нельзя! — шепнул он обоим джурам.

Казаки огляделись. В самом деле, они попали не в свой круг. На скамьях сидели краснянские урядники, пышные женщины, потягивавшие из больших кубков вино. Воспитанница гетмана Гелена не сводила с казаков глаз. А они следом за Карпом выходили из корчмы, неся перед собой невыпитые кубки вина, словно чаши с алтаря.

— Вот так разгулялся пан Нечай… — покачал головой Карпо. — Готовьте, хлопцы, коней! Чует моя душа, что пану полковнику надо успеть к попу или ксендзу с этой паненкой, пока пост не наступил.

И тут же выплеснул вино из кубка. Это прозвучало как предупреждение. Джуры вышли следом за Карпом во двор со жбанами в руках и вылили все вино в снег.

Мороз крепчал, усиливался ветер, поднималась вьюга. Северная звезда пряталась в тяжелых рваных облаках, все выше поднималась ущербная луна. Опережая ее, черные тучи глыбой возвышались над горизонтом.

— Что-то муторно у меня на душе от этого праздника… — промолвил Карпо. — Слышите, словно селезнем закрякал лед на реке. Не конница ли? Эй, скажи-ка, брат, полковнику!

Джура бросился в корчму. Разгоряченный от хмеля и танца, не скрывая гнева, что побеспокоили, Данило Нечай без шапки шел следом за джурой. От него веяло праздником и силой. Настороженно подошел к воротам.

— Что тут случилось?

— Это я, казак Карпо Полторалиха… Не пьется мне… Взял бы саблю, пан Данило, да прицепил бы ее к поясу на всякий случай… На льду вон, слышишь, селезни закрякали. Может, велишь коня подвести?

Полковник, словно сквозь сон, слышал слова Карпа, в которых звучал упрек. Однако саблю, хотя и с сердцем, все-таки взял.

Полковник приложил ухо к мерзлой земле, словно врос в нее. Ночь как бы притаилась, мигая звездочками в просветах между облаками.

— Что за напасть?.. — теперь уже миролюбиво произнес Нечай, поднимаясь. — Неужели Шпаченко из Ворошиловки направляется сюда?.. Действительно будто конница. А где же часовые? Джуры, ко мне! Поднять на ноги сотников, прекратить гулянку! Немедленно разузнать, кто там забавляется на льду. Да разбудите казаков в замке!..

Из открытой двери корчмы доносились печальные звуки музыки. Вместе со старшинами, урядниками Красного во двор вышла и Гелена. Карпо тут же оказался возле нее. Ведь ему поручил ее сам гетман.

— Не простудилась бы, Гелена. Девчата, керею пани Гелене!

А в этот момент возле реки, где-то у дороги, раздались голоса. Коль чужие, неужели не боятся, что так громко разговаривают? Вдруг у ворот закричал казак:

— Караул, люди! Они хотят украсть грамоту!.. Ляхи пробрались сюда!

Карпо подскочил к кричавшему казаку и выхватил у него грамоту. «Все-таки кумушка перехитрила, передала!» — мелькнуло в голове.

Следом за Карпом люди бросились к воротам. Но полковник Нечай властным взмахом руки остановил их, пропуская в открытые ворота своего джуру.

— Какие ляхи? Где они? — допрашивал он казака. — Что ты болтаешь, казаче, опомнись!.. Ведь в Ворошиловке на посту сотник Шпаченко.

— Они гнались за мной! На льду мой конь провалился, а они пошли в обход Красного!..

В корчме умолкли музыканты. Еще один джура стоял уже возле ворот с оседланным конем. Казак сбивчиво докладывал Нечаю:

— Я наскочил в лесу на гусара — он какую-то грамоту развернул, собирался, проклятый, читать. А я и напал на него, — вижу, ворованная… Отнял ее, да и оружие заодно. Хотел было зарубить его, но он признался: грамоту царя, говорит, московского выкрал! Игноцием назвался. Вот и пожалел я его. А он, паскуда, сбил меня с дороги, к своим привел. Они же… Орина моя, пан полковник, в снегу, как среди кровавых роз.

— Ляхи в Красном! — крикнул какой-то всадник, несясь через площадь.

И вместе с этим возгласом на окраине села вспыхнула первая хата, оттуда же доносились и крики ворвавшейся конницы. В Красном поднялся лай собак и крики взывавших о помощи людей.

— Тебе бы, Карпо, быть брацлавским полковником, а но простым казаком!.. — бросил Нечай. — Ну, кумушка моя милая, на хмелю или на человеческой крови ты сварила это питье?..

Кто-то крикнул, прерывая полковника:

— Бежим, Нечай, ляхи в местечке!

— Бежать без боя?..

Как стоял без шапки, с обнаженной саблей, так и вскочил на коня. Какое-то мгновение будто колебался, думая, с чего начать.

Вспыхнуло еще несколько хат, грозные зарева осветили ночное небо. На озаренную багровым светом площадь выскочили несколько всадников из конницы Ланцкоронского. С противоположной стороны навстречу им неслись точно ураган казаки, предупрежденные джурой Нечая. Они-то и вывели полковника из задумчивости. Настал и его час! Крикнул, трогаясь с места:

— Карпо, друг, скачи к гетману в Чигирин, передай — шляхта изменила! А Нечай никогда еще не бежал от врага!..

30

Данило Нечай выскочил за ворота. В зареве пожара казаки увидели своего полковника. Его буланый конь будто горел ярким пламенем. Расстегнутый, без шапки мчался Данило Нечай. Он не поднимал сабли, а держал ее сбоку, перебросив через шею коня слева. От ураганного ветра или от гнева на щеках у полковника блестели слезы. Или, может быть, это от сабельного шрама на щеке отражался огонь из его глаз?..

Легкая конница Ланцкоронского с криком скакала по улице, не успев развернуться на площади. На нее и обрушился Нечай со своими казаками.

— Принимай гостей, Иван! — крикнул полковник брату, выскочившему из-за церкви с брацлавской сотней.

С огородов, с улиц двинулись жолнеры и гусары. Уверенные в том, что застигнут в Красном перепившихся казаков, они не ожидали такого внезапного отпора. Первые из них, словно скошенные молнией, падали под ударами казачьих сабель. А сзади напирали другие, обдавало жаром пылающих крестьянских хат. Бряцанье сабель, ржанье одичавших в бою коней заглушали стоны умирающих.

Вот один конь поднялся на дыбы и сбросил неосмотрительного всадника. В глазах животного горел дикий ужас. Конь загребал ногами воздух, словно защищаясь от страшного нашествия, и упал, сбитый другим конем, затоптанный десятками подкованных копыт.

Казак оперся спиной о тын. В одной руке он держал обломок сабли, а в другой — обрывок ляхского знамени. Как он тут оказался и что творится вокруг — не мог понять. Хотел идти, споткнулся и мертвым повалился на еще шевелившиеся тела. В воздухе сверкали сабли разъяренных всадников, а на утоптанном снегу лишь стоны и смерть.

Казаки по трупам мчались за своим полковником. Никто не ждал конца сражения, своих узнавали чутьем. А шляхтичи по старой привычке дико орали:

— За пана круля!.. За матку боску Ченстоховску!..

Казаки же только скрежетали зубами, сражаясь один против пятерых. Они знали, за что сражались: за собственную жизнь, за свободу страны! Некогда было кричать в такой безумной схватке. Разумнее молчать, когда враг вопит, скорее узнаешь его.

Гусары остановились. Первый, что бросился бежать, перед тем как его зарубил Нечай, успел еще крикнуть:

— Пропали, Езус-Мария!..

Он таки пропал, но заставил других подумать о спасении своей души. Казаки теснили врага, заменив упавших в бою свежими силами. Полковник Нечай отчаянно рубился, окруженный вражеской конницей, появляясь в самых опасных местах. Будучи один без шапки, он выделялся среди других, бросался в глаза и своим и врагам. По лицу и рукам у него текла кровь из ран. Казаки видели, что Нечай сражается, и этого им было достаточно. Они, как львы, бросались следом за ним на вражескую конницу, выбивая ее с краснянской улицы.

Выскочив за мост, драгуны бросились отступать. Часть из них пустилась наутек по замерзшей реке, других же, несшихся по дороге, преследовали казаки, добивая отставших в глубоком снегу.

Приближалось утро. За мостом остановился Нечай, а за ним и его сотники, казаки. Они оглянулись на Красное — и их разгоряченные победой сердца похолодели от ужаса. Красное пылало со всех сторон, дым застилал горизонт, где должно было взойти солнце.

Снова поднялся невообразимый крик: отразили нападение только части вражеского войска, которое напало на Красное со стороны дороги, а остальные, воспользовавшись боем, окружили местечко.

Нечай окинул взглядом свой поредевший отряд сотников, казаков. И не видел, что от его бархатного жупана остались только забрызганные вражеской кровью клочья.

— Сотник Иван пал? — спросил у казаков.

— Пал, пан полковник…

— Проклятые шляхтичи!.. — простонал Нечай. — Сотникам Кривенко, Степко пробиться с полком через площадь к крепости. Ляхи перехитрили нас. А я разыщу брата среди погибших, потом догоню вас.

— Но, полковник, нет времени на поиски! Ляхи окружили село. Снова вернулись драгуны!

— Тут я полковник, а не ляхи! Сотники, приказываю: собрать казаков — и в крепость! Со мной пойдут только брацлавские сотни брата.

И Нечай снова погнал своего окровавленного коня. Тот несколько раз спотыкался о трупы, а все-таки выскочил на площадь. Там в луже крови, среди трупов, Нечай увидел своего брата Ивана. Он поднимался на четвереньках и снова падал. Лицо у него было посечено, правая рука отрублена, глаза заплыли кровью.

— Иван! — вскрикнул полковник.

— О брат, избавь меня от страданий! Мне теперь все равно. Прошу, казаки!.. Отрубите мне голову… О боже! — стонал Иван.

Данило Нечай на какое-то мгновение окаменел. Вокруг них сжималось кольцо смерти, ляхи вот-вот отрежут путь к крепости. А голос брата — это голос крови, которая текла из смертельных ран Ивана. За церковью, возле корчмы, на улицах казаки Григория Кривенко уже завязали бой с жолнерами Пясочинского. Краснянский сотник сражался, защищая улицу, чтобы удержать дорогу к отступлению Нечая с казаками в замок. Гусары завернули драгунов обратно и мчались прямо по трупам своих. С боковых улиц, со дворов прозвучали выстрелы.

— О брат мой, заклинаю родом нашим, добей меня… — в муках молил Иван.

И в самом деле, так лучше-будет для Ивана. Не лютые драгуны и гусары затопчут его копытами своих коней и утопят в луже крови. Данило Нечай не допустит этого!..

— Плохой услуги ты, брат, у меня просишь. Читай молитву!.. О матушка моя Закира!..

Только провел ладонью по глазам. Даже не оглянулся, как из-под его сабли покатилась голова брата…

Казаки брацлавской сотни уже рубились с гусарами гетмана Калиновского. Данило Нечай одним взмахом сабли рассек до седла гусара Игноция. В тот же миг почувствовал, как и у самого словно загорелась левая рука. Она немела, становилось дурно. Он уже было размахнулся для следующего удара, но его сабля скрестилась с ловко подставленной саблей Скшетуского. То ли в самом деле посыпались искры от сабель, то ли только в затуманенных глазах полковника. Под ним падал зарубленный конь, но у него уже не хватило сил освободить ноги из стремени. На мгновение вернулось к нему сознание, с большим усилием он открыл глаза и увидел, что враг тоже не удержался в седле, падал с коня с перебитой саблей.

Поручик Скшетуский выкарабкивался из-под убитого коня. Теряя последние силы, полковник Нечай все-таки узнал казака, который зарубил коня Скшетуского. И в тот же миг в его сознании молнией блеснула мысль о Гелене. А голова уже горела огнем, вот-вот исчезнет свет…

— Карпо! К Хмелю ее, проклятую кумушку, на суд!.. — умирая, воскликнул Данило Нечай.

31

Гелене нетрудно было понять весь ужас положения в Красном. Вначале она растерялась, побежала следом за женщинами в хату Кушнирихи. Она совсем иначе представляла свое спасение, которое обещал ей Ежи Скшетуский.

Обещанную грамоту из Москвы она передала Игноцию, устроила пирушку. Как и предупреждал Ежи, коронные войска внезапно напали на казаков в Красном. А что же дальше? Где Ежи Скшетуский, как ему дать знать о себе, куда обратиться? Пора и самой ловить свое счастье, коль начала искать пути к нему. Не прозевать бы ей коронных гусар!

Сама! Должна сама действовать!.. Потому что она еще не вырвалась из рук гетмана, покуда при ней находится его страж Карпо… Кучер ее хорошо знает дорогу на Бар, сама расспросила его об этом. На площади идет бой, она должна воспользоваться этим!

Гелена бросилась в конюшню.

— Скорей запрягайте коней! Видите, что творится? Поживее! — подгоняла она кучеров. Она даже успела в корчме набросить на себя керею.

— Геленка, у меня… — вдруг она услышала голос Скшетуского, который, шатаясь, словно пьяный, бежал от ворот.

Гелена резко обернулась и закрыла лицо руками: к Скшетускому подбежал Карпо.

Ротмистр замахнулся саблей. Но рассек только воздух, Карпо ловко отскочил в сторону. Вторым ударом сабли Скшетускому удалось ранить в плечо Карпа, но в тот же момент и сам он, рассеченный казаком, повалился. Подоспел и Явтух Голодрабенко, он-то и ударил саблей Скшетуского. Он же и схватил Гелену, которая бросилась к поручику.

…На площади еще шел бой, когда Карпо с Явтухом скакали на неоседланных конях, преодолевая последнее опасное место на пути из Красного. Привязанную к саням, как младенца в пеленках, увозили из Красного и Гелену. Рябой конь Карпа скакал рядом с санями, как подставной, тоже без седла и уздечки.

Гелена приходила в сознание и снова впадала в беспамятство. Во дворе она пыталась звать на помощь, но кто мог услышать ее в таком кровавом содоме? Когда ее связывали, она в отчаянии потеряла сознание, а очнувшись, не видела просвета. Перед ее глазами стоял рассеченный саблей Ежи Скшетуский. Стон бессилия вырывался у нее из груди, когда она думала о своей поездке обратно в Чигирин.

— Если бы моя власть, брат Явтух, на веревке привел бы ее, паскуду, к гетману, — даже зубами скрежетал Карпо. — Но он не велел мне казнить ее! Если бы только знала пани шляхтянка, с чего начинаются псалмы царя Давида о верности земле своей…

Но в Оратове Явтуху пришлось положить и Карпа рядом с Геленой: у него разболелась рана в плече, он весь горел, едва держался на коне. Гелену развязали, поскольку она дала слово, что не убежит.

К двоим коням, запряженным в сани, пристегнули и Карпового рябого. Мчались по снежному полю, держась ненаезженных дорог, чтобы до наступления оттепели приехать в Чигирин. Спешили еще и потому, что хотели застать дома гетмана и сдать лично ему, как судье, Гелену. Ведь так приказывал Богдан Карпу, отправляя его за Геленой.

Раненый видел, как смотрела на него Гелена. Она, казалось, заклинала всех злых духов, чтобы он не поднялся с этого ложа. Хотел было заговорить с ней: ведь ему интересно услышать, что она скажет в свое оправдание. Но не показалось бы это ей его прощанием перед смертью! О нет, казак Полторалиха еще не собирается помирать. Ему хотелось испытать хоть какого-нибудь счастья, о котором грезил, как и все люди… И промолчал, не потешил шляхтянку.

Раненое плечо Явтух прикрыл ему тем же мехом, которым были укрыты ноги Гелены. Трое лошадей, словно соревнуясь, мчались, управляемые опытной рукой кучеров-казаков. Комья снега вихрем летели из-под копыт, порой попадали и в сани. Один комок упал Карпу на лицо. Как ни вертел он головой, а комок сползал все глубже, холодил за ухом.

Карпо открыл глаза и заметил, как Гелена радовалась этому. Хоть мелким злорадством она отомстила ему за свою неудачу, ключ от которой находился в руках этого верного слуги гетмана.

— Гелене, очевидно, кажется, что мне мешает этот комок снега? А я забавляюсь им от нечего делать… — промолвил он.

Гелена порывисто отвернулась от него. А Карпо, собрав все силы, уперся правой рукой и поднялся. Снежный ком скатился в сторону. И в тот же момент Карпо, теряя сознание, упал в санях.

32

В Пятигорах Гелена посоветовала оставить Карпа в теплой хате у крестьян. Постепенно она переставала чувствовать себя невольницей, а с приближением к Чигирину держалась все более уверенно. Если отец спросит о грамоте московского царя, придется сделать удивленное лицо — не видела, мол, и не слышала… О том, что собиралась убежать от Карпа, не признается, а Явтуху гетман может и не поверить. Карпо ведь умирает, это для нее ясно, а с его смертью канут в Лету и ее преступления. Ока убежит к Чаплинскому вместе с Янчи-Грегором.

От таких мыслей она повеселела и даже стала давать советы Явтуху. И тот послушался ее, оставил Карпа в Пятигорах. Коня его не выпрягли из саней, а о согласии Карпа и не спрашивали.

Одного только не учла Гелена — казачьего побратимства. Как верный друг, Явтух отправил Гелену с кучерами, а сам остался в Пятигорах. Ведь еще в Красном в эту страшную ночь они поклялись друг другу быть побратимами. В бою с отрядами Пясочинского они обменялись саблями — Карпо узнал ценную саблю Игноция. Она служила залогом их вечной верности.

— Не мог я, Карпо, оставить тебя одного, — оправдывался Явтух. — Черт с ней, с этой потаскухой, если даже и сбежит. Доедет и без нас, а я благодарен ей за добрый совет оставить тебя тут, в теплой хате.

Карпо был в тяжелом состоянии, говорил только глазами. Оставили Карпо в хате старика пасечника, бывшего казака. У него двое сыновей служили в реестровом казачестве, и он с радостью принял раненого. Подогрел на огне какую-то мазь из воска и намазал на сухой листок чемерицы, заготовленной еще летом. Размякшую горячую лепешку приложил к ране на плече. Затем угостил больного хмельным медом, молоком и подал люльку с крепким табаком.

— Выздоровеешь, казаче, не такие раны залечивал, — успокаивал казака. — Однажды ночью на пасеке моего Серка волк покусал, не меньше чем тебя ляхи. За неделю зажило от тысячелистника с воском.

Ночью, когда старик Омелько спал на печи, Карпо потрогал Явтуха за плечо:

— Спишь, Явтух?

— Да разве уснешь с этими мыслями. Голова разрывается, когда подумаю об Орине: так без креста и умерла, бедняжка.

— С крестом, известно, не так страшно. Но мне вот и с тринадцатью крестами неохота помирать, прости господи. У меня же дети… Э-эх, душа моя, словно овечий хвост, снова в репейнике… Не собираюсь я помирать, сто чертей в печенку, Явтух! Неужели наши казаки не довезут кумушку?

— Довезут! Говорили, что снова веревками, как дитя, спеленают.

— Может быть, и довезут. А тут у деда Омелька и я выживу, не помру. Седлай, брат, коня да скачи в Белую Церковь…

— Вот те и на!.. У тебя снова жар, Карпо, успокойся. Может, дать попить воды или… водки? У меня есть немного.

Карпо попытался улыбнуться. При бледном свете, проникавшем в хату сквозь узкое окошко, Явтух едва заметил на его лице слабую улыбку. Но все же заметил и понял.

— Зачем обивать пороги мне у разных церквей, белые они или желтые? Выздоровеешь — вдвоем и поедем.

— Нам не до шуток, Явтух, я говорю серьезно. Слыхал, старик говорил вчера вечером, что батько Хмель уже прошел с войском на Белую Церковь. Разве усидишь в Чигирине, когда эти изверги уже потрошат пограничные полки? Если бы прямо сейчас ты выехал на Володарку, то завтра к вечеру был бы уже в Белой Церкви.

— Ну, приезжаю в Белую Церковь, говорю: «Здравствуйте, с кем не виделся!..»

— Скажешь и это, а как же. Здравствуйте, люди добрые, укажите, мол, пожалуйста, дорогу к Хмельницкому. Потому что я привез ему, как гетману всей Украины, важные вести!

— А как же, ждут не дождутся там Явтуха. Его только и не хватает у гетмана…

— Погоди же, право, не хватает! Гетман, может быть, до сих пор и не знает о нападении шляхты на Красное и гибели Нечая. А кто ему расскажет всю правду? Скажешь, казак Полторалиха послал. Доложишь, что ляхи напали ночью, со всех сторон подожгли местечко, а Нечай погиб… А потом уже отдашь ему эту грамоту и скажешь, где взял ее, у кого вырвал из рук, и как молодую жену потерял — тоже расскажешь.

Явтух молчал. Взял грамоту из рук Карпа. Но как его, немощного, оставить одного у чужих людей?

— Хорошо, Карпо, поеду! — наконец согласился он. — Скажу — Карпо прислал. А ты не залеживайся, выздоравливай. Все, что знаю, расскажу: и как ляха Игноция поймал и допрашивал с помощью нагайки, и об одиннадцати бочках водки для сотников, и о паненке Томилле все расскажу…

— О Томилле не надо! У каждого из нас, как и у Данила Нечая, бывают заскоки. Зачем говорить гетману об умершем? А вот о том, что Гелена, вырываясь из твоих рук, бросилась к ляхскому ротмистру, — об этом скажи. Но только после того, как отдашь грамоту. Да скажи, Явтух, что и твою Орисю они, проклятые иезуиты с кумушкой, на тот свет отправили без молитвы…

Явтух ладонью закрыл рот раненому, посмотрел на лежавшего на печи старика.

— Молчи! Карпо, я еду… Значит, вдоль реки на Володарку, а оттуда на Белую?

Карпо теперь только мигал глазами. Явтух поцеловал его в лоб, взял со стола свою саблю и прицепил к поясу. Затем подошел к стене, где на крючке висела его шапка, надел ее и, низко наклонившись в двери, вышел.

На дворе уже запели петухи. Явтух провел коня мимо хаты, чтобы Карпо слышал, и уже за воротами вскочил в седло.

«А что, если вернется проклятая девка?..» — подумал.

Но конь уже скакал рысью, объезжая занесенные снегом низкие тыны крестьянских усадеб. За последней хатой на околице Явтух свернул в лес, где по косогору спускалась к реке дорога. Это и была торная казацкая дорога на Белую Церковь.

33

За два дня пути Явтух только дважды соскакивал с седла, да и то чтобы накормить коня. За Володаркой ему на каждом шагу встречались войска. Несколько раз его останавливали татары. Где врал, где угрожал, а в большинстве случаев просто удирал, полагаясь на своего коня. Под вечер следующего дня его остановили казаки на переправе через Рось. Им бросилось в глаза новое польское седло. Тут же ссадили Явтуха с коня и привели к полковнику.

Полковник был занят переправой конницы по подтаявшему льду и приказал отвести Явтуха к обозному старшине. Однако Явтух уперся:

— Как это до обозного, полковник? Вон уж вечер надвигается, а я спешу к гетману с грамотой. Два дня не слезал с коня…

— Давай грамоту, — приказал полковник. — Я Петр Дорошенко, правая рука гетмана тут на переправе! Ты из Москвы?..

— Да нет, Явтух я…

— Вот и хорошо, что ты Явтух. А мы московских поджидаем. Давай сюда грамоту!

— Карпо Полторалиха велел отдать ее в руки самому гетману!

— Карпо? — заинтересовался Дорошенко. — А где же Карпо? Сотник Роман, прикажи немедленно вернуть казаку седло!..

— Все расскажу гетману, полковник…

Они пробирались в темноте по густому лесу вдоль Роси да через крестьянские дворы. В лесу ржали кони, проходили вооруженные отряды, часовые жгли костры. Казаки, освещенные пламенем костров, казались ночными привидениями. Где-то за Росью пели свадебную песню:

Совсем стемнело, когда Дорошенко с Явтухом разыскали гетмана возле водяной мельницы. На оклик Дорошенко выехал из-за моста верхом на коне. «Украинский гетман», — подумал оробевший Явтух. Следом за гетманом на белом коне ехали татарский мурза и целый отряд старшин и джур.

— Ну как, Петр, нашел переправу для конницы? Следят ли казаки за дорогой из Москвы? — спросил гетман. — Если и в самом деле царские послы не свернули на Чигирин, так надо их тут не прозевать!.. А от Пушкаренко из Сквиры нет еще вестей?

— Тут грамота, Богдан.

— Из Москвы? От кого грамота, полковник?

— От Карпа Полторалиха… — поторопился Явтух.

— Наконец-то! — невольно вырвалось у Богдана.

Хмельницкий тотчас соскочил с коня. За ним соскочили полковники, только мурза чванливо гарцевал на белом коне. Умолкли джуры, готовые каждую минуту выполнить приказ гетмана.

Богдан давно уже ждал вестей от Карпа. Ведь он, единственный человек, знал, в каком состоянии и с каким намерением Богдан провожал в эту дорогу Гелену…

Молча вошли в мельницу, где гетман устроил себе походный курень. На сбитом из досок длинном столе, стоявшем вдоль стены, горело несколько сальных и восковых свечей. Тут пахло мукой, плесенью и пивом. Среди глиняных кружек и жбанов на столе лежали бумаги и книги, свезенные из окрестных имений и белоцерковского магистрата. Увидев гетмана, казаки и старшины тут же вскочили на ноги. Несколько шляхтичей, сидевших в дальнем углу, окруженные казаками, тоже послушно поднялись по приказанию Выговского, который со свечой в руке разговаривал с ними. Выговский тут же пошел навстречу гетману.

— Так говоришь, казаче, от Карпа? — еще раз переспросил Богдан.

— От него, пан гетман. Как прикажешь, батько, при всех и докладывать?..

— Да нет. Ведь и у батюшки исповедуются наедине.

Хмельницкий окинул взглядом полутемное помещение мельницы. Присутствующие настроились слушать его разговор с посыльным Карпа Полторалиха.

— Нет, казаче… Пан Выговский, кончай с полковниками суд над шляхтичами. Пускай мурза ясырь из пленных шляхтичей, как нашу плату за помощь, по собственному вкусу выбирает себе. А мы с казаком пойдем в соседнюю хату… Полковник Дорошенко пойдет с нами.

И они скрылись в ночной темноте. Вдоль Роси горели факелы, и все вокруг окрашивалось в багряный цвет ада. Всюду спешили и толпились люди, скрипели телеги, стоял приглушенный ночной темнотой шум.

Хмельницкий не прислушивался ко всему этому. Тяжелой походкой он шел вперед, направляясь к первой хате, в которой светился огонек. Тесная хата была набита казаками. Показавшегося в дверях гетмана тотчас узнали и умолкли.

— Чья сотня? — спросил Богдан.

— Ирклеевцев, пан гетман.

— Разрешите, славные казаки ирклеевцы, гетману поговорить с дозорным…

Казаки знали доброту Хмельницкого, когда он не разгневан. И когда их попросили выйти из хаты, казаки, не ожидая повторения просьбы, столпились у двери. Хмельницкий прошел в красный угол, подтянул фитиль в стоявшей на столе плошке. Он несколько раз то садился на скамью, то поднимался, покуда не уселся удобнее, потупил взор, не взглянув на Явтуха.

— Как звать тебя, казаче?

— Явтух, батько гетман. Да не обо мне разговор.

— Разговор, казаче, бывает пустым, если собеседники не познакомятся друг с другом прежде. Так говоришь, Явтух?

— Явтух… Панский управляющий, разгневавшись за что-то на отца, Голодрабенком прозвал его, это прозвище так и осталось за нами.

— Значит, Явтух Голодрабенко? Нашенская фамилия! А что расскажешь нам, казаче, о брате нашем Карпе?

Гетман так странно начал разговор, что Явтух растерялся, не зная, с чего начать. Непонятно, Хмельницкий интересуется ли судьбой Карпа, или прежде всего ему надо сообщить о Брацлавском полке? Явтух сознавал, что у гетмана много хлопот, ему надо докладывать обо всем коротко. Но как, если в голове все смешалось и она трещит от напряжения. А гетман нервничает, плошка в его руках дрожит, и кажется, свет пляшет по хате.

— Уважаемый вельможный пан гетман…

— Начал, как посол на приеме, — улыбнулся Богдан. — А ты, Явтух, говори так, как у себя дома… Видел Карпа Полторалиха?

— Ясно, видел. Да разве только видел его? Мы с ним стали побратимами, саблями поклялись в верности, когда эту кумушку вырывали… Она, гетман, стала вырываться от меня, бросилась к шляхтичу-ротмистру… Карпо велел рассказать вам обо всем, как было.

— Говори, как было, — дрожащим голосом произнес Хмельницкий.

— Это она выкрала у гетмана государственный пергамент и передала его ротмистру. А я у Игноция, гусара ротмистра, отнял его и отдал Карпу. Ну… нам с Карпом пришлось связать Гелену. Его тяжело ранило, но мы все-таки вывезли ее, проклятую, из боя. А гусары гетмана Калиновского, которому Гелена через Игноция посылала грамоту, зарубили мою Орисю. Вот ляхи и напали ночью, как звери. Полковник Нечай — рубиться с ними, а сам был выпивши, потому что кумушка затеяла попойку да файную шляхтянку подсунула, ему… Нет теперича Красного, сожгли ляхи. А что с полком, не скажу. Тучей окружили со всех сторон гусары и жолнеры местечко. Пал в этом бою наш Данило Нечай…

— И Карпо пал, Явтуше? — вздрогнув, спросил Богдан.

— Да нет, такие не умирают, пан гетман! Жив он, хотя и тяжело ранен. Гелена из мести оставила его в Пятигорах. Коня припрягла к своим саням и поехала в Чигирин. Карпо велел передать вам вот эту грамоту и рассказать обо всем, что мне известно.

34

Явтух умолк, озираясь вокруг, словно провинился в чем-то. Гетман, не поднимая головы, зажал в руке грамоту московского царя. Рука его дрожала, плошка чадила. Наконец фитиль выпал из плошки, огонек блеснул и погас. И казалось, что в тесной от темноты хате до сих пор еще звучит голос тревожной вести, привезенной Явтухом.

Вдруг заскрипела скамья под гетманом, зазвенели шпоры на его сапогах. Хмельницкий, тяжело ступая, молча прошел к двери и открыл ее.

— Эй, там есть кто, зажгите каганец! — крикнул голосом атамана. — Сотника ирклеевцев ко мне!

— Я тут, гетман!

— Передай полковнику Джеджалию, что я посылаю тебя с сотником вдогонку Пушкаренко. Полтавцы должны ускорить марш, соединиться с Иваном Богуном. Снова началась война со шляхтой!

Вернулся к скамье, сел.

— И снова не мы, а они начали, — задумчиво произнес он, обращаясь к Дорошенко. — Что же, будем отбиваться. Петр, чтоб их нечистый взял! Надо навсегда преградить им путь на Украину! Снова выступили против нас, словно и не терпели поражений от казачества.

— Значит, так и передам: навсегда преградить им путь, — отозвался сотник ирклеевских казаков, словно выводя гетмана из задумчивости.

— Верно, казаче. Так и действуйте. А преградим ли дорогу ляхам к нашим селениям, увидим после воссоединения с Москвой, — поднял он руку с грамотой. — Но об этой грамоте, сотник, забудь. Не при всех гетман высказывает свои мысли вслух.

Хмельницкий повернулся к Явтуху, брови у него сдвинуты, руки — на пистоле. Серая гетманская шапка с орлиным пером касалась потолка хаты.

— Хорош у тебя побратим, Явтуше. Но ежели ты соврал хоть на йоту, будешь зимовать в проруби подо льдом…

Взял ото руку и потряс, словно испытывал его силу. Затем медленно прошелся по хате. Какие дела приходится совершить за один раз, обо всем позаботиться, надрывая сердце. Явтух считал его шаги, и в звоне шпор слышался ему его приглушенный стон.

— Ну, Петр, чего молчишь, теперь слово за тобой! — обратился Хмельницкий к Дорошенко.

— Не зря, Богдан, говорят о кровавых знаках на стенах Печерского монастыря. Калиновского надо было бы сечь еще в бою под Корсунем…

— К черту кровавые знаки, полковник! — вспыхнул Хмельницкий. — Так надо было сечь их в бою, а не брать в плен. Слишком много рубить приходится, Петр. А разве всех уничтожишь? Вон видишь, какое немецкое войско наняла шляхта. А они тридцать лет воевали на полях сражений в Европе, опытные воины.

— Не складывать же нам руки. Ведь и сам вот снова идешь.

— Иду, но не нападать, полковник. Разве мы хоть раз напали на кого-нибудь? Они, проклятые, снова и снова принимаются за свое. Какому-то их дураку вздумалось создать государство от можа до можа, — вот и лезут, калечат людей. Нечая зарубили, на Богуна напали, разве снесешь такое? Теперь в Паволочье снова собираются судить полковников Мозырю и Гладкого, казнью угрожают. Говоришь, снова идут… Что же нам, подставлять головы под мечи? Калиновский, Чарнецкий, Ланцкоронский, холера бы их взяла… Вместе с немцами они смелые, Данила Нечая погубили, хотя война еще не началась. Что это такое, спрашиваю я тебя, Петр?.. А о знаках напрасно вспоминаешь, не к лицу старшинам по знакам и звездам определять воинское счастье.

— Ведь я говорю о кровавых знаках на стенах монастыря в Киеве…

— Все равно! За злотые пана Киселя сами монахи собственной кровью сделают эти знаки, Петр! Говори мне о деле.

Гневный Хмельницкий расхаживал по хате из угла в угол так, что в печи гул раздавался. Дорошенко подсел ближе к каганцу, поправил его — и в хате сразу посветлело. Хмельницкий подошел к столу, смотрел на огонь каганца, а видел тревожную судьбу Украины. Сотни лет истекала она кровью, тысячи людей отдавали свою жизнь за будущее счастье для своих потомков. И этой борьбе не видно ни конца ни края…

— Но не увидеть им второго Берестечка, а Жданович наших полковников отобьет у них! — воскликнул Богдан. И уже спокойнее стал рассуждать вслух: — Что же, матушка наша Украина, не уберегли тебя ни наши универсалы, ни молитвы православных архипастырей. Как видно, грешный меч в руках твоих преданных сыновей — самая лучшая молитва и… надежда. Эй, джуры, следите ли вы за дорогой из Паволочья?

— Следим, пан гетман! — откликнулись за дверью.

Гетман вздохнул и сел на скамью. Подумал секунду, тихо приказал Дорошенко:

— Немедленно выезжай с казаком Явтухом в Чигирин. Выставишь казаков с надежными сотниками на московских дорогах, и без меня встретите царского посла с его свитой. Скажешь боярину, что мы послали в Переяслав сотника Самойловича, он и полковник Сомко подготовят город для торжественных переговоров. Тимоше передай, чтобы побыстрее выступил с полками казаков и татар. Я сам прослежу за тем, чтобы они не нарушили договор.

— Мне кажется, что следовало бы заехать и к Карпу, как ты думаешь, Явтух? — спросил Дорошенко.

Тот пожал плечами: разве он тут распоряжается? Но Хмельницкий ответил за него:

— Заедешь и к Карпу в Пятигоры. Делай как лучше. А нам пока что придется воевать. Поторопишь Тимошу, потому что чует мое сердце, что придется нам полковников наших с оружием в руках отбивать у шляхты. Неужели мы не справимся со шляхтой с помощью Москвы?.. А как быть с девкой… решите вместе с Брюховецким. Жаль, правда, ее, жизнью своей рисковала, спасая меня. Да разве мы не знаем, что из-за любви девушки теряют рассудок? Порой и родного отца, стоящего на пути к любимому, они готовы толкнуть в пропасть! Эх-эх, чем только не приходится заниматься гетману…