Хмурый Вангур

1

Заморозки больно щипали землю. Редкие в урмане березы, совсем не радуясь новому, багряному цвету одежды, стояли жалостно-печальными. Словно пытаясь прикрыть свою наготу, растерянно топорщили узловатые ветви лиственницы, потерявшие пышный игольник. И только сосны, ели да могучие, кряжистые кедры ничем не выдавали своего беспокойства перед зимой, уже заносившей над ними свое ледяное крыло, и стояли суровые, чуть потемневшие, лишь покряхтывая на ветру.

Скукожилась и побурела трава. Поникла. Только отдельные ее сухие стебельки не хотели сгибаться и торчали, гордясь никчемной своей прямотой. А может, и не никчемной? И мертвые, они будут, споря с яростным ветром, цепко удерживать около себя снег, чтобы надежнее прикрыть упавшие на землю семена…

Лагерь на Ключ-камне сворачивался.

Удивительное это дело: чтобы развернуть его, нужно каких-нибудь полчаса, а свернуть… тут надо повозиться. Обжитое место ликвидировать трудновато.

Это — как со спальным мешком. Вечером раскладываешь его двумя легкими движениями — одним развяжешь лямку у чехла, другим вытащишь мешок и бросишь в палатку, залезай в него, спи, — а утром надо расправить простынную вкладку, поаккуратней и потуже свернуть мешок, вложить его в чехол да еще и завязать.

И, как всякое жилье, лагерь постепенно обрастает десятками мелочей, кажется, и не очень важных, и неприметных, а коснись их — оказывается, дорогих сердцу и, главное, удобных. Взять хоть колышки к палаткам. На временном ночлеге вырубишь их из первого попавшегося под руку деревца, а потом и выбросишь с легкой душой, а в лагере они подобрались прочные, любовно заостренные, так и хочется взять их с собой, словно не в тайгу идешь, а в безлесную степь.

А личные вещички — носки, тюбик зубной пасты, мыльница, гребенка, тетрадь для записей, перочинный нож, да мало ли еще что! — эти вещички, на походе удобно и компактно ютившиеся в заплечном мешке, глядишь, повылезли из него, и каждая облюбовала себе подходящее местечко. Теперь разыскивай их, вытаскивай, собирай все вместе.

Пожалуй, только Василий Куриков да Степан Крутояров не особенно были обременены этой мелочной заботой и со сбором своих пожитков управились очень быстро. Покончив с укладкой образцов, Степан, деловитый и скорый, помогал снимать палатки и проверял экспедиционное имущество.

Наташа измучилась со своими вещами: она решила забрать с Ключ-камня кое-что и для собственной коллекции. Оказалось, что рюкзак при любых вариантах укладки все-таки имеет определенные размеры, раздвинуть которые нельзя. Но ей очень хотелось сделать это, и пришлось просить помощи. Наташа осмотрелась, выискивая человека посвободнее, и закричала:

— Профессор! А ну-ка, быстро сюда!

Эта непочтительность со стороны лаборантки, имеющей весьма скромное звание студентки-заочницы, никого не удивила. Тотчас девушке откликнулись:

— Сейчас, сейчас! — И к ней поспешил Василий.

— Давай-ка, профессор, помоги. — Наташа указала на рюкзак: — Никак не могу с ним сладить.

Подошел и Степан:

— Что-то многовато у вас набирается. Донесете ли?

— Донесем! — ответил за Наташу Василий.

А сама она только сказала:

— Лишь бы до базы дотянуть.

Степан не удержался и хмыкнул:

— На базе помощники найдутся?

А что тут хмыкать? Известно, что на базе будет транспорт и ни при чем тут какие-то помощники. Однако Наташа почему-то не обратила на эту нелепицу внимания: видимо, думала вовсе не о транспорте.

— Конечно, найдутся, — сказала она и после короткой паузы спросила: — Как вы, Степан Иванович, думаете: нам их недолго придется ждать?

— Нам-то? Кто его знает. Однако, думаю, не нам, а им придется нас ждать… Ничего, подождут.

Наташа прищурилась на него, зачем-то поправила волосы, распрямилась, раскинула руки, словно захотелось ей в счастливом возбуждении объять необъятные таежные дали, что раскинулись перед ней, и с уверенностью подтвердила:

— Подождут!..

2

Куриков решительно закинул ружье за плечо:

— Я все сказал.

Пушкарев посмотрел на него не сердито — грустно и, уже в который раз, спросил:

— Значит, твердо решил?

— Совсем твердо.

— Я ведь не прошу идти о нами до конца. Вот пройдем завалы, начнется чистая вода, тогда и шагай себе домой. А? — Надежды в этом просительном «а» было совсем мало.

— Все сказал, — упрямо повторил проводник. — Много раз сказал. Манси нельзя дальше ходить. Надо домой ходить. До свиданья. — Старик запросто, будто ему нужно было только улицу перейти, протянул руку.

Пушкарев покачал головой, сказал «Эх!» и все же подал руку. Так же Куриков попрощался с Николаем. Юра от него отмахнулся и, не скрывая презрения и гнева, обругал:

— Шайта-ан!

Не говоря больше ни слова, манси повернулся и неторопливым, ровным, спорым шагом ушел в урман. За ним потрусила его лайка, такая же неприветливая и молчаливая.

Затих легкий похруст сучков под ногами Курикова. Николай зло сощурил глаза на Пушкарева:

— Ну? Говорил я!

Пушкарев не возразил, не огрызнулся, только упрямо качнул головой:

— Вытянем! Втроем-то.

— Вытянем… ноги.

— Брось ты ныть!

— Я не ною, товарищ Пушкарев. Наоборот. Я сторонник решительных действий. Надо идти с Куриковым, и все. Послушайте, давайте нагоним его. Хоть раз послушайте доброго совета, а?.. Эх! Подохнуть тут в урмане, это, по-вашему, научный подвиг? Грош цена такому подвигу!

— О каком подвиге речь? Просто мы должны пройти Вангур. Должны. Это понятно? И мы пройдем.

— Ну, посмотрим… — тихо и значительно произнес Николай.

Дальше в этот день они не поплыли: нужно было закончить начатый шурф. Хотя и говорят: «Работа всякую беду глушит», ощущение беды не покидало их весь день.

Тоскливо было вечером у костра. Разбухшие темно-серые тучи придавили урман, и он сердито ворочался, кряхтел, постанывал. Беспокойно, суматошливо раскачивались ветви. Под громадными стволами палатка, освещенная колеблющимся, неверным пламенем костра, казалась очень уж маленькой и жалкой.

Пристроившись поближе к огоньку, Пушкарев писал в походном дневничке. Собственно, это был не дневничок, а обычный журнал наблюдений. Он вел его пунктуально. Юра, отдуваясь, прихлебывал из большой кружки кипяток. Николай копошился в палатке, не то укладывался спать, не то еще что-то. Вдруг он крикнул тревожно и громко:

— Товарищи! Вы знаете, какую свинью подложил нам старик?.. — Николай вылез из палатки с рюкзаком в руках. — Патроны, дьявол, с собой прихватил. Полез я за свечой, смотрю — вроде патронов маловато. Половина осталась.

— Не может быть! — Юра поставил кружку чуть ли не в костер.

— А не выпали? — предположил Пушкарев.

— Да нет, я все в палатке осмотрел. Вот. — Николай высыпал перед Пушкаревым патроны из рюкзака. — Восемнадцать штук. А фляга со спиртом… она ведь тут же была?.. Ну, значит, и ее захватил. Свинство!

— Это не свинство, — мрачно откликнулся Юра, — это предательство. Уголовщина!

Пушкарев, машинально ломая сухую веточку, густо дымил трубкой.

— Никогда бы не подумал. Манси — и воровство? — Он покачал головой и отбросил ветку. — Ну, что поделаешь… Не догонишь.

Так же, как тогда, с этой проклятой дыркой в лодке, ему было тяжело взглянуть на товарищей. Долго сидел он задумавшись, потом снова принялся за дневничок.

Протянув к костру огрубевшие, в ссадинах руки, Николай неотрывно смотрел на светлые нити пламени. Тихо ворча что-то, Юра взялся за недопитую кружку. «Философическая» натура его взяла верх, и Юра принялся рассуждать:

— Ну и черт с ним! Пусть подавится. Не проживем, что ли? И вообще, товарищи, вы догматики, хотя а высшее советское образование получили. Плохо, значит, диалектику изучали. Он же килограмма на два груз нам облегчил. Спасибо надо говорить… Или вот ужин вам не понравился. Рыба без соли, питье без сладости. А с таким ужином одна красота. Талия с таким ужином не портится, мытье посуды, — Юра покрутил в кружке остатки кипятка, — механизируется. Раз! — он выплеснул воду и сунул кружку в ведерко к другим, уже чистым, — и готово!

Николай чуть скривил губы:

— Все балагурством утешаешься.

— И еще бритьем, — уточнил Юра.

Брился он, хотя природа пока что и не особенно настойчиво требовала от него этого, регулярно.

Борис Никифорович оторвался от записей — решил тоже пошутить:

— Куда там! Единственное утешение у него, наверное, мечта о хорошем куске мяса, кринке молока и хотя бы килограмме хлеба. А, Юра, так ведь?

— Милый Коля! Не верь ты этому черствому материалисту. Он же не способен учитывать такой, например, могучий фактор, как гитара. Она же у меня чародейка.

Опрокинувшись на спину, Юра вытянулся во всю свою почти двухметровую длину, и рука его вытащила из палатки гитару. Но, видно, все же не совсем мимо цели была направлена шутка Пушкарева: струны гитары под Юриной рукой зазвенели вовсе не так уж весело. Нет, не веселой была песня Юры.

И Пушкарев и Николай услышали ее впервые. Кто написал ее, они не знали, да и не интересовались этим. Мы не очень-то любопытны, когда дело касается авторов песен. Лишь бы пелось. И, конечно, они не догадывались, что автор сидел рядом с ними, что это свою душу настроил он в лад душам товарищей. Так, как положено настоящему поэту.

Это была суровая песня. В ней не было жалобы, и жили в ней сильные люди, умеющие смотреть опасности в лицо… Но ведь и сильные люди могут печалиться и тосковать. Пел Юра на чуть измененный мотив старой воровской песни, однако новые слова заставили и музыку звучать по-новому — мужественно. Юра пел:

Юра пел, и Николай не шелохнулся у костра, только блики огня то вспыхивали, то гасли на его лице. Пушкарев лежал на спине, глаза его были широко раскрыты, он смотрел на бегущие по небу тучи, а видел… кто его знает, что.

Оборвалась песня, дрогнули в последний раз и замерли струны под большой исхудавшей рукой, и стало слышно, как глухо плещут о берег волны Вангура и поскрипывают, раскачиваясь, угрюмые кедры.

Еще задумчивый, погрустневший, Борис Никифорович сел, сказал устало:

— Тут чародейства не много надо. Вот ты бы что-нибудь повеселее… Можешь?

— Мы с ней хоть что, — неохотно отозвался Юра, но тут же встал и задорно тряхнул гитарой. — А ну!

Пальцы дернули струны и пошли вперехват, впереплет, вприпрыжку. Юра сыпанул частушку, другую, подбоченился, повел плечом, притопнул и двинулся этаким гоголем около костра. Вот ноги не спеша, с выкрутасами — носок за пятку, пятка за носок — подвели его к Николаю. Юра изогнулся, лихо топнул, зачастил пуще, подзадоривая товарища. Тот с вялой усмешкой мотнул головой: нет… Тут встал Пушкарев и начал поводить плечами и притопывать.

Юра закатил перебор еще похлеще.

Старый филин, дремавший в переплете веток, открыл глаза и с удивлением вытаращил их. Два оборванных, исхудавших человека смешно и дико размахивали руками, выкрикивали что-то и подпрыгивали около костра. Но, видно, они знали что делали и обладали какой-то волшебной силой: свет костра, казалось, вспыхнул от этого ярче, и полянка, на которой плясали люди, раздвинулась. Филин похлопал глазами, пригнулся и бесшумно нырнул в густую, застоявшуюся темень урмана.

Борис Никифорович, запыхавшись, опустился на землю. Присел и Юра.

— Я ж говорю: чародейка. Все может! — Тут Юра взглянул на Пушкарева и хохотнул. — Вот тебе и сухарь… Я ведь вас, Борис Никифорович, — уж признаюсь, — долго сухарем называл. Так и всему человечеству сообщал.

Пушкарев не улыбнулся, только глянул веселее, чем обычно, и ответил:

— Сухарь свое дело знает. Пышечки — на праздники, сухарь — на черный день… годится… Ну, великие путешественники, пожалуй, надо и поспать. Отбой.

Тяжелым, усталым шагом он двинулся к палатке.

Плещут черные волны Вангура о корму полувытащенной на берег лодки. Раскачиваются, поскрипывая, деревья, глухо шумит урман, будто дышит надсадно и тревожно.

Все на том же месте у костра сидит Николай, склонившись над потрепанной картой. Вот он зябко поежился, поплотнее запахнулся в наброшенный поверх ватной куртки брезентовый плащ и уставился в костер. В неподвижных глазах заметались отсветы огня.

Вымахнул из костра язык пламени, переломилось и рухнуло в золу обгоревшее полено, взбрызнули искры и, падая, тотчас потухли…