Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы

Сальто-морале Славомира Мрожека

«Я описываю только то, что возможно описать. И вот так, по причинам чисто техническим, умалчиваю о самом важном», — сказал однажды о себе Славомир Мрожек.

О самом важном он предоставляет домысливать, догадываться читателю. Но при этом дает ему весьма существенную и оригинальную «информацию для размышления».

Писатель подчеркивает: «Информация — это наш контакт с реальной действительностью. От простейшей: „мухоморы ядовиты, рыжики съедобны“ — и вплоть до искусства, которое по сути та же информация, только более запутанная. Мы действуем в соответствии с информацией. Неточная информация ведет к опрометчивым поступкам, о чем знает каждый, кто съел мухомор, будучи проинформирован, что это рыжик. От плохих стихов не умирают, но и они отрава, только своеобразная».

Рассказы и пьесы Славомира Мрожека при всей своей кажущейся нереальности, «запутанности» дают точную информацию о мухоморах и поганках окружающей действительности, обо всем, что отравляет нашу жизнь.

Славомир Мрожек — известнейший польский писатель-сатирик. Он родился в 1930 году, изучал архитектуру и изобразительное искусство в Кракове. Дебютировал почти одновременно как прозаик и карикатурист, а со второй половины 50-х годов выступает и в качестве драматурга (его перу принадлежит также несколько киносценариев). Во всех трех «ипостасях» Мрожек предстает художником зорким и проницательным, фокусирующим свое внимание на грустных (а порою — мрачных) сторонах современного бытия и стремящимся не просто высветить, а выжечь их целительным лучом сатиры. Большую популярность ему принесли циклы юмористических рассказов и рисунков, публиковавшиеся в польской периодике и вышедшие затем отдельными изданиями. Рассказы составили сборники «Практичные полуброневики» (1953), «Слон» (1957), «Свадьба в Атомицах» (1959), «Дождь» (1962), «Два письма» (1974); рисунки — альбомы «Польша в картинках» (1957), «Через очки Славомира Мрожека» (1968). Кроме того, в литературный багаж писателя входят повести «Маленькое лето» (1956) и «Бегство на юг» (1961), том избранных эссе и статей «Короткие письма» (1982), да десятка два пьес, среди которых могут быть выделены «Полиция» (1958), «Индюк» (1960), триптих одноактных фарсов «В открытом море», «Ка́роль», «Стриптиз» (1961), «Смерть поручика» (1963), «Танго» (1964), «Портной» (1964), «Счастливый случай» (1973), «Бойня» (1973), «Эмигранты» (1974).

С 1963 года Славомир Мрожек жил в Италии, а в 1968 году переехал в Париж. Но он остается гражданином ПНР и очень польским писателем, не порывающим связи с родиной и отечественной литературной, театральной традицией. Вместе с тем, его художественные и философские обобщения выходят за рамки национального опыта, приобретают универсальное значение, чем и объясняется широкое международное признание его творчества, постановки пьес на всех континентах.

Через очки Славомира Мрожека (если воспользоваться названием рубрики, которую он постоянно вел в течение пятнадцати лет в краковском журнале «Пшекруй») мир видится отнюдь не в розовом свете. Поэтому для его манеры характерны ирония и гротеск, выявление абсурдных черт существования, склонность к притчеобразности и фарсу. Сатира его нередко отдает горечью, но никак не безверием в человека.

Художник восстает против примитивизации жизни и мышления, духовного оскудения личности, против вульгарного дидактизма в искусстве. Хотя вдруг ловит себя порой на том, что он тоже не свободен от проповеднического тона и задается вопросом — откуда он? «Иногда я замечаю его еще в рукописи и принимаю меры. А иной раз замечаю только в печати, когда уже поздно. Неужели я прирожденный проповедник? Но в таком случае я не испытывал бы к проповедничеству неприязни, которую тем не менее испытываю. Я считаю проповеднический стиль пошлым и подозрительным. Наверно, есть что-то такое в наследстве, которое я получил… Коль скоро я не могу овладеть стилем, стиль овладевает мною. Вернее, разные стили, на которых я воспитывался. Тут проповедничество, там вдруг хохоток на меня нападает, а кое-где заграничное перышко промелькнет», — размышляет Мрожек об истоках собственного творчества в эссе «Наследник» из книги «Короткие письма».

Критики обнаруживали в произведениях Мрожека влияние Выспяньского и Гомбровича, Виткацы и Галчиньского, Свифта и Гофмана, Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Беккета и Ионеско, Кафки и других прославленных предшественников и современников, кто остро ощущал несовершенство человека и мира, в котором он живет. Но после победы героев всегда оказывается больше, чем было на самом деле. И обилие предполагаемых литературных «крестных отцов» Мрожека лишь убеждает в самобытности и своеобразии его дарования.

Это своеобразие проявляется, в частности, в поразительном лаконизме, скупости тех штрихов, которыми очерчивается многомерное пространство повествования, от чего лишь свободнее делается полету мысли. Лишенные конкретики обстоятельства и фигуры обретают до боли узнаваемую реальность. Мрожеку претит пустословие: «Я мечтаю о каком-нибудь новом законе природы, согласно которому каждый имел бы суточную норму слов. Столько-то слов на день, и как только выговорит их или напишет, становится неграмотным и немым до следующего утра. Уже к полудню царила бы полная тишина, и лишь изредка нарушалась бы она скупыми фразами тех, которые способны думать, что говорят, либо берегут слова по каким-нибудь иным причинам. Поскольку произносились бы они в тишине, то и были бы наконец услышаны».

Польский писатель в полной мере ощущает весомость слова и остроту мысли, заточенной на оселке боли за человека и отшлифованной остроумием, — мысли, подобной чуткому ножу хирурга, что способен легко проникать под покров живой действительности, ставя диагноз и врачуя ее, а не только бесстрастно анатомировать труп холодных абстракций. Мрожековские произведения — от «полнометражных» пьес до миниатюр (как словесных, так и графических) отличаются подлинной оригинальностью и неистощимостью фантазии, произрастающей на ниве горестных замет ума и сердца.

Порой его парадоксы напоминают уайльдовские (скажем, когда он уверяет, что «Искусство — больше жизнь, чем сама жизнь»). Автор «Портрета Дориана Грея» заявлял: «Правда жизни открывается нам именно в форме парадоксов. Чтобы постигнуть Действительность, надо видеть, как она балансирует на канате. И только посмотрев все те акробатические штуки, какие проделывает Истина, мы можем правильно судить о ней». Славомир Мрожек тоже не раз прибегает к парадоксу как средству постижения Истины и проверки или опровержения истертых «прописных истин». Пожалуй, больше всего на свете он страшится банальности, убивающей, по его словам, самые непреложные истины. Вот почему писатель не прочь заставить банальность постоять на голове или проделать ошеломляющее «сальто-морале».

Мрожек — моралист? Безусловно! (Отсюда и ненавязчивый привкус проповедничества, который им самим ощущается). Сплошь и рядом в его произведениях за гротескностью ситуаций, пародийностью текста и забавностью диалога легко усмотреть философско-этический или социально-политический подтекст. А прочерчиваемые им параболы весьма поучительны. К примеру, такая: «…Мы словно старый корабль — он еще плывет, поскольку элементы, из которых он выстроен, составлены именно так, что образуют корабль. Но все его доски и болты, все его части, подчасти и под-под-под (и т. д.) — части тоскуют по дезинтеграции. Некоторым частям кажется, что они обойдутся без целого и после распада не войдут уже больше ни в одну структуру. Иллюзия — потому что выбор существует лишь между исчезновением и структурой, какой угодно. Доска, уверенная, что, когда корабль развалится, она перестанет быть корабельной доской и будет вести свободную и гордую жизнь доски как таковой, доски „самой по себе“ — сгинет и исчезнет или кто-нибудь построит из нее хлев.

Но пока что трещим».

Иной раз мораль может быть выражена у Мрожека напрямик, как в басне: «Даже самая скромная должность требует моральных устоев» («Лебедь» — впрочем, и здесь чувствуется иронический оттенок). Но чаще автор подводит читателя или зрителя к выводу, доверяя ему самому сделать последний шаг. Так, рассказ «Птичка Угупу» заставляет в связи с демаршем разгневанного носорога задуматься о взаимосвязи явлений в природе и месте человека в цепи этих взаимосвязей. А геометрическая притча «Ниже» показывает на примере диспута убежденного сторонника горизонтали и не менее убежденного сторонника вертикали всю нелепость попыток унифицировать мир, сведя его к одной плоскости и лишив «трехмерности, а может быть и вообще всякой мерности». Хорошим комментарием к этой притче может служить «короткое письмо» Мрожека «Плоть и дух», где содержится предостережение от того, «чтобы любой план мироустройства, рожденный в одной голове, уверенной, что именно этот единственный план и есть тот самый, который миру необходим, реализовывался автоматически и скрупулезно. И добрый Господь Бог действительно не допустил этого, подарив нам время, материю и пространство, в которых как-никак все должно разворачиваться. И так уж немало вреда причинили миру всякие самоуверенные маньяки — а если бы у них были развязаны руки?.. В театре меня пугают режиссеры „с идеями“, ибо находятся такие, что готовы срежиссировать весь белый свет. Маниакальные филантропы, воспитатели, учителя…».

Мир рассказов и пьес Мрожека фантасмагоричен. Однако нередко сквозь эту фантасмагоричность проступают примеры, увы, слишком хорошо знакомой действительности. Так ли уж нереален беспроволочный телеграф (столбы украли, а проволоки нету), описанный в рассказе «В поездке»? Или метеоролог, которого начальство сгубило упреками в излишнем пессимизме его сводок («Путь гражданина»)? Или канонир, не умеющий стрелять из пушки, ибо является специалистом по тутовому шелкопряду («Хроника осажденного города»)? И разве мало на нашей памяти взмывших вверх и лопнувших надувных слонов, появившихся в результате желания ретивых чиновников выполнить директивы по снижению себестоимости («Слон»)? Кстати, нет ничего удивительного в том, что — как пишет автор «ученики, которые в этот день были в зоологическом саду, начали плохо учиться и стали хулиганами. В слонов не верят вообще». Надувательством легко разрушить любую веру, особенно у детей.

Мрожек выступает неутомимым охотником на резиновых слонов (и у него немало таких выразительных прозрачных метафор). Один из его излюбленных приемов — reductio ad absurdum (доведение до нелепости). Он прибегает к нему в рассказах «Лифт» (где в целях модернизации в одноэтажном учреждении устанавливают лифт), «Экономия» (где в целях экономии берут на работу курьером одноногого инвалида), «Приключение барабанщика» (вариации на тему «услужливый дурак опаснее врага»), «Пунктуальность» (где показано, к чему может привести неумеренный энтузиазм масс). Любой из смертных грехов (число которых явно возросло по сравнению с библейскими временами) Мрожек умеет выставить в надлежащем свете и так, что это прочно запоминается: черствость и эгоизм («В ящике»), подхалимство и угодничество («Гаваи»), коррумпированность и взяточничество («Лошадки»), трусость («Последний гусар»), стереотипность мышления и тупую чиновничью «слоновость», вдохновляющуюся мечтой о том, что муха с оборванными крылышками, выкупанная в чернилах, станет выписывать на бумаге лозунг «Помогайте авиации» («Тихий сотрудник»).

Герой рассказа «Происшествие» в беседе с гномом, пытаясь достичь взаимопонимания, говорит: «Мне иногда кажется, что вся эта повседневность, все эти будни только предлог, поверхность, под которой зашифрован иной смысл, — более широкий, более глубокий. Что вообще есть какой-то смысл. В самом деле, слишком близкий контакт с деталями не позволяет нам ощутить целое, но ведь его можно почувствовать». Задача Мрожека-моралиста, по-видимому, состоит именно в том, чтобы, не впадая в излишнее морализаторство, постараться внушить нам: есть все-таки смысл жизни и должен быть здравый смысл в людях, хотя самого его порой охватывает отчаяние при столкновении с людской глупостью и абсурдностью того, с чем приходится иметь дело на каждом шагу. Писателя не только больно ранят изъяны сиюминутной действительности, его волнуют «вечные» вопросы добра и зла, взаимоотношения творца и власти, сочетания свободы и необходимости, личного и общественного блага, проблема нравственного выбора.

«Искусство непременно стремится к добру, положительно или отрицательно: выставляет ли нам красоту всего лучшего, что ни есть в человеке, или же смеется над безобразием всего худшего в человеке. Если выставишь всю дрянь, какая ни есть в человеке, и выставишь ее таким образом, что всякий из зрителей получит к ней полное отвращение, спрашиваю: разве это уже не похвала всему хорошему? Спрашиваю: разве это не похвала добру?» — под этими гоголевскими словами, думается, вполне мог бы подписаться и Славомир Мрожек.

Он часто действует методом от противного, вознося хвалу добру тем, что показывает, куда может завести зло, и утверждая светлое начало в человеке тем, что подвергает осмеянию все тупое и низменное в нем. Причем с одинаковым мастерством делает это как в прозе, так и в драматургии.

В одной из самых знаменитых своих пьес — «Танго» — Мрожек, как бы выворачивая наизнанку конфликт «отцов и детей», демонстрирует полную деградацию общества, где норма — ликвидация нормы, а единственный действующий принцип — отсутствие каких бы то ни было принципов. Разрушена стена условностей, и вслед за нею развалилось все здание семейных, человеческих отношений. Отсутствие системы ценностей делает невозможным нормальное функционирование как отдельных личностей, так и общества в целом. Попытку противостоять распаду эпохи, освободиться от вседозволенности и восстановить прежний порядок предпринимает 25-летний Артур. Но он терпит поражение, осознав, что не форма спасет мир, а идея. Основополагающей же идеи у него нет. Пытавшийся прибегнуть к насилию, Артур сам погибает от руки лакея Эдика, законченного хама, превращающегося в диктатора.

Как часто бывает у Мрожека, в «Танго» сплетено в тугой узел много сложных проблем, включая роль и место интеллигенции в современном мире, ее духовный конформизм, выступающий иногда под маской бунта. Короткий путь от страха за собственную шкуру («Да, стрелять, стрелять, еще раз стрелять, но, во всяком случае, не в меня») через «творческое» усвоение чуждой идеи к соучастию в преступлении и добровольному доносительству, — вот еще одна разновидность приспособленчества, воплощенная в образе Окулиста в одноактной драме «Ка́роль».

«Вознамерившись написать несколько произведений, посвященных человеческой жизни и нравам, дабы, по выражению милорда Бэкона, „добраться до подоплеки людей и дел их“, я счел более целесообразным начать с рассмотрения человека вообще, его природы и его состояния, поскольку для того, чтобы проверить любой нравственный принцип, исследовать совершенство или несовершенство любого существа, необходимо сперва постигнуть, в какие обстоятельства и условия оно ввергнуто, а также каковы истинная цель и назначение его бытия. Наука о человеческой природе, подобно другим наукам, сводится к немногим отчетливым положениям: количество абсолютных истин в нашем мире невелико. Это относилось до сих пор к анатомии духа, как и тела…» — такими словами предварил более 250 лет назад Александр Поуп трактат в стихах «Опыт о человеке».

Каждое произведение Славомира Мрожека — тоже \ своего рода «опыт о человеке». С поразительной изобретательностью такой опыт ставится им в пьесе «Бойня». Быть человеком это уже очень много, — уверяет в ней оживший бюст Паганини. Он охотно отдает случайно воскресившему его Скрипачу свою гениальность за право быть просто человеком. Скрипач осуществляет свою мечту — становится виртуозом, великим Маэстро, но это не приносит ему, как и предсказывал Паганини, счастья. Предприимчивый Директор филармонии предлагает объединить свое учреждение с бойней, создать «филармонию инстинктов» и хочет, чтобы Маэстро, став мясником, выступал у него в этом качестве. Пресыщенный Маэстро было соглашается, но в день «премьеры» кончает самоубийством. Он приходит к заключению, что нет разницы между искусством и жизнью, ибо у них одна основа. А есть выбор между искусством и жизнью, с одной стороны, и смертью — с другой. Гибель искусства, гибель культуры означает смерть человечества, — говорит своей пьесой Мрожек.

Настоящий сборник впервые знакомит советского читателя в таком объеме с творчеством польского писателя. Музе Павловой и Владимиру Буричу принадлежит большая заслуга в популяризации произведений Славомира Мрожека в нашей стране. Еще в начале 60-х годов появились публикации его рассказов в их переводе в ряде газет и журналов, а совсем недавно — новые подборки в «Вопросах литературы», «Иностранной литературе». Они же перевели несколько пьес Мрожека.

В нашей нынешней общественной и культурной ситуации весьма уместно появление сборника произведений Славомира Мрожека, противостоящих тупости, косности, пошлости и бесчеловечности в разных их проявлениях.

СВЯТОСЛАВ БЭЛЗА