Ход Роджера Мургатройда

Глава пятая

Поодиночке и подвое, уверенно и робко, гости Ффолксов сходились в библиотеке, стены которой до потолка скрывали идентично переплетенные тома, не только нечитанные, но даже ни разу не открывавшиеся, так что возникало впечатление, будто полки уставлены рядами коробок из-под сигар.

Не было только Селины, все еще слишком расстроенной, чтобы появиться на людях. Однако все остальные использовали двадцать минут, протекшие с момента, когда они разошлись по своим комнатам, чтобы сделать себя презентабельными для испытания, которое им предстояло, как они знали.

Клем Уоттис, разумеется, все так же выглядел воплощением английского приходского священника в воротничке-ошейнике и в неуклюжем кардигане с кожаными латками на локтях, до того протертыми, что их самих не помешало бы залатать. Доктор предпочел благоразумный сельский вид – спортивная клетчатая куртка, вельветовые брюки с безупречными складками и коричневые замшевые башмаки. Ну а что до Дона, то его джемпер с клиновидным вырезом и галстук-бабочка в крапинку сразу выдавали в нем типичного современного американского студента.

Эвадна Маунт облачилась в один из своих твидовых костюмов цвета яичного желтка, на редкость не гармонирующие чулки цвета пудинга на почечном жиру и в пару башмаков, настолько, как говорится, практичных, что возникало желание проконсультироваться у них, в какие акции вложить ваши деньги. Мэри Ффолкс выбрала из своего гардероба платье из тафты с цветочным узором, беззастенчиво немодное, но, вероятно, более дорогое, чем оно выглядело. Мэдж Ролф щеголяла в стильно-простом платье из темно-розового бархата – в платье, при первом взгляде на которое, даже если вы его никогда не видели, становилось ясно, что надевалось оно слишком уж часто. На жене священника была поношенная коричневая хлопчатобумажная юбка с такой же блузкой под кардиганом, почти столь же неуклюжим, как на ее муже.

Ну и наконец, Кора Резерфорд. Подобно всем королевам подмостков ее закалки, она всегда была одета по последнему писку – даже в глуши Дартмура. И щеголяла в костюме из плиссированного твида с шелковой блузкой с высоким воротником, на который небрежно набросила шикарное боа из чернобурки. Хотя ее глаза были густо подведены, а губы пылали помадой, на ней не было никаких драгоценных украшений, кроме почти невидимых жемчужных сережек. Ведь истинной драгоценностью, как это ясно подчеркивалось, была сама актриса.

Их всех пригласили занять стулья вокруг старшего инспектора. Тот встал в центре комнаты рядом с массивным столом красного дерева, на котором располагались два тисненых альбома с марками Роджера Ффолкса, огромная лупа, пишущая машинка, на которой были напечатаны строки Реймонда Джентри, и – безвкусно – одна из тех «забавных» пепельниц, на краю которых миниатюрный щеголь в цилиндре цепляется за фонарный столб.

Когда все расселись, полковник молча просигналил сыщику приступить к делу.

– Итак, – начал старший инспектор, – вначале мне хотелось бы поблагодарить всех вас за то, что вы не мешкали. Все вы знаете, зачем вы здесь, так что мне остается только наметить, в каком порядке опрашивать вас.

Он задумчиво обозрел собравшихся, будто уже не избрал свою первую жертву.

– Пожалуй, я попрошу вас, викарий, – сказал он наконец, – показать пример.

Священник буквально подпрыгнул на стуле.

– Меня! – вскричал он. – Почему… почему меня?

– Ну, кто-то же должен быть первым, знаете ли, – сказал Трабшо с еле заметной смешинкой в глазах.

– Да, но я…

– Да?

– Ну, кажется несправедливым… выбрать… вдруг…

– Разумеется, если вы против, то, может быть, сами назовете, кто из ваших друзей заменит вас?

– Но это тоже несправедливо! О, немощь моя! – простонал священник, словно готовый вот-вот расплакаться.

– Ну-ну, мистер Уоттис, – сказал его мучитель мягко, но твердо, – не кажется ли вам, что вы ведете себя немного по-детски? Обещаю, что приложу всяческие усилия, чтобы сделать эту процедуру как можно безболезненней.

Почувствовав не только из-за упрека старшего инспектора, но и по выражению на лицах своих друзей, что он показал себя в довольно неприглядном свете, священник поспешил взять себя в руки.

– Ну хорошо… в таком случае, мистер Траб… то есть инспектор Траб… иными словами, старший инспектор Траб… Трабшо! Полагаю, если вы действительно считаете…

– Да, викарий, считаю, – без запинки перебил полицейский. – Однако, – продолжал он.

– Да? Вы сказали «однако», – снова прервал его священник, и на этот раз его и без того надтреснутый голос совсем надломился.

– Однако, должен я сказать, в свете изложения мисс Маунт событий прошлой ночи – изложения, против которого, как я заметил, никто из вас, присутствовавших там – включая и вас самого, викарий, – никаких возражений не выдвинул, я считаю себя обязанным предупредить вас, что выражение «как можно безболезненней» не следует истолковывать, будто наш разговор никакой боли вообще не причинит. Вы ведь понимаете, что мне придется задавать вам некоторые очень зондирующие, даже некоторые сугубо личные вопросы.

– О-о, я… я просто не знаю, будет ли…

– Вопросы, – гнул свое Трабшо, не склонный более допускать, чтобы стоны священника прерывали его речь, – которые, веди я это расследование официально, я бы задавал вам тет-а-тет, как выражаются лягушатники, в уединении вашего собственного дома или полицейского участка. Но поскольку все, и вы опять-таки в том числе, согласились с предложением доктора, что мои расспросы, повторяю, абсолютно неофициальны…

Тут настал черед Коры Резерфорд перебить его.

– Бога ради, Трабшо, нам все это известно, – резко вмешалась она. – Ну к чему пережевывать эту бюрократическую волокиту? Хватит мэкать и бэкать!

– Терпение, милая дама, терпение, – невозмутимо отозвался Трабшо. – Когда настанет, а он обязательно настанет, ваш черед, возможно, у вас не будет такого желания торопить события. Никуда не деться, мое присутствие здесь в высшей степени не соответствует правилам, и я хочу удостовериться, что вы поняли, что никто, согласно закону, не обязан подвергаться допросу здесь и сейчас.

– Но говорю же вам, мы прекрасно это поняли.

– Кроме того, – продолжал он, не моргнув и глазом, – если вы согласны на допрос, тогда, пусть вы и не под присягой, такой допрос не имеет смысла, если, отвечая мне, вы не станете придерживаться исключительно неприкрашенной правды – или того, что будет вам искренне представляться неприкрашенной правдой. Ведь я же прав? Вы, конечно, понимаете, к чему я клоню, викарий?

Клем Уоттис ощерился на такую тень, брошенную, как он явно считал, на его репутацию.

– Ну уж! Я должен протестовать… нет, право же, я должен заявить протест, старший инспектор. Вы как будто указываете на меня в неоправданно оскорбительной манере!

– Прошу вас, викарий, прошу вас позволить мне принести вам заверения, что ни о каком оскорблении и речи не шло. Если я и обратился лично к вам, то потому лишь, что вы первый ударите по мячу.

Священник теперь настолько разволновался, что его лысина заблестела каплями пота, а совиные в черепаховой оправе очки начали затуманиваться.

– Ну хорошо, раз вы… вы настаиваете. В конце-то концов, мой сан обязывает меня в любом случае говорить только правду. Я хочу сказать, меня к этому обязывает власть более высокая, чем все ваши власти. С полным моим к ним уважением.

– Да-да, конечно. Я прекрасно понимаю. Так, может быть, мы?…

– Угу, – тоскливо сказал священник.

– Отлично, – сказал старший инспектор. – Ну а теперь для начала я хотел бы, чтобы вы изложили собственные впечатления от рождественского обеда. То, как его описала мисс Маунт, по вашему мнению, было достаточно точно?

Клем Уоттис бросил быстрый растерянный взгляд на свою жену. Она ничего не сказала, только нервные кивочки ее головы словно бы подбодряли его ответить. Однако для нее это, вероятно, было нелегко, ведь она знала, что ему предстоит, и ее губы были сжаты так крепко, что казалось, стоит ей их разомкнуть, и лицо у нее распустится, будто вязаный носок.

– Ну, инспектор… беда мне, я все время допускаю ту же ошибку, не правда ли? Я хотел сказать, старший инспектор.

– Ничего страшного, ваше преподобие. Ведь, поскольку я в отставке, мой чин теперь – лишь вежливая форма обращения. Прошу вас, продолжайте.

– Ну, Эвадна, несомненно… она, несомненно, «раскусила» Реймонда Джентри. То есть о покойниках не положено отзываться дурно, ну а человеку, облеченному духовным саном, как я, не положено отзываться дурно и о живых, однако я же, в конце концов, и просто человек, и не притворяюсь более святым, чем кто-либо из моих пасомых, и не могу отрицать, что проникся мгновенной неприязнью к этому молодому человеку.

– Мгновенной неприязнью, э? Полагаю, по тем же причинам, что и мисс Маунт.

– Абсолютно. И, в сущности, так грустно. Наше маленькое собрание уже пребывало в наилучшем настроении, когда он явился с Селиной. И тут все испортилось. Атмосфера, знаете ли, прямо-таки накалилась.

Трабшо моргнул.

– Да? Не могли бы вы привести мне какой-нибудь пример.

– Я могу привести вам множество примеров. С самого начала Джентри давал нам понять, что снизошел до нас потому лишь, что бедная, наивная Селина захотела, чтобы он познакомился с ее близкими. Никто не привязан к Селине Ффолкс более, чем я, но боюсь, она – и у меня был случай сказать ей это прямо в лицо, так что я не черню ее у нее за спиной… боюсь, она не слишком взыскательна в выборе друзей мужского пола.

Затем, перехватив свирепый взгляд Дона, он поспешно добавил сымпровизированный постскриптум:

– Э… то есть до этого случая.

Утерев лоб носовым платком, который незаметно вручила ему его бдительная жена, он постарался вернуться к теме.

– Джентри просто не мог удержаться, чтобы не подчеркивать, насколько приятнее было бы… нет-нет, не «приятнее», ПРОНИКАЮЩЕ… да-да, именно это словечко. Эвадна попала в цель: он употреблял это свое словечко «проникающе» так часто, что оно проникло мне в мозг и вызвало мигрень, я ими иногда страдаю, и…

– Викарий, – сказал Трабшо, – не могли бы вы… – Что?

– Не отвлекаться от темы?

– Прошу прощения, инспектор, – сказал викарий ворчливо, – но, как вы увидите, это не отвлечение. Если бы его болтовня не вызвала у меня резкую головную боль, поражающую и всю правую сторону моего лица, возможно, я сумел бы найти в себе более снисходительное, более христианское отношение к нему. Я мог бы принудить себя более внимательно слушать его глупые рассусоливания о «сливках», среди которых он вращается, обо всех этих вегетарианцах, египтологах, факирах, кубистах, русских танцорах, последователях христианской науки, фотографах-любителях, теософах и только Небу известно, о ком еще. Вот для вас и пример.

– Какой же?

– Теософы. Эви не упомянула, как Джентри распространялся о проведении сеансов с планшеткой, вступлении в контакт с Теми, Кто Перешел, знаете ли, обо всей этой спиритуалистической нелепице. Ну, я сразу его разгадал. Его смрадный умишко сделал вывод, что я как служитель англиканской церкви никак не могу одобрять подобные языческие глупости, а потому он наскакивал на меня и подсовывал мне приманки, и я видел, как он с эдаким хитрым смертоносным блеском в глазах ждет, чтобы я на них клюнул.

– И вы?

– Инспектор, должен сказать вам, что даже в такой тихой мирной заводи, как наша, меня не раз хватали за пуговицу всякие неверующие болтуны, и я давно убедился, что единственный способ избавляться от них – это не снисходить до их уровня. И потому я сказал ему: «Я знаю, к чему вы клоните, молодой человек. Я способен сложить два и два».

– И как он на это ответил?

– О, был крайне находчив. Как обычно. «Да, – сказал он с этим гнусавым повизгиванием, которое доводило всех нас до исступления, – вы способны сложить ДВА и ДВА – и получить что-нибудь вдвое нелепее!»

– Понимаю, – сказал старший инспектор, пряча улыбку. – И вы полагаете, что он намеренно грубил вам?

– Я не полагаю, я знаю. Он не упускал ни единого шанса, чтобы высмеять самые святые мои верования. Когда полковник сказал что-то совсем безобидное о Великой войне – вы помните, Роджер? – как мы опрокинули наступление немцев, я заметил, что родиться британцем – значит выиграть первый приз в лотерее жизни. Джентри, не найдя сколько-нибудь весомого аргумента, чтобы возразить, только фыркнул. Но как фыркнул!

Знаете, инспектор, до того, как я встретился с ним, я, по сути, не знал, что значит это слово. Я знаю, как физически выглядит человек, который презрительно усмехается, например, или хмурится, или насупливается, или фыркает. Ну, так Реймонд Джентри по-настоящему ФИЗИЧЕСКИ фыркнул. Он испустил КРАЙНЕ непристойный звук, выдув воздух сквозь вытянутые губы. Гнусные пузырьки слюны виднелись между его передними зубами. А, вижу, вы мне не верите, но… Эви? Я же говорю правду?

– Ну конечно, Клем. Мне это и в голову не пришло, – сказала Эвадна Маунт. – Тем не менее вы правы. Джентри действительно придал новый смысл слову «фыркать». Уверяю вас, Трабшо, Клем тут сделал проникновенное наблюдение.

– Э, благодарю вас, Эви, – сказал священник, не привыкший к комплиментам от той, которая вообще была очень на них скуповата.

– И это проникновенное наблюдение, если не ошибаюсь, – сказал Трабшо, – подводит нас к самой сути дела.

– Сути, вы говорите?

– Я имею в виду войну. Вы только что упомянули Великую войну.

Священник побелел. Вот оно. Вот сейчас – то, чего он страшился больше всего. Если когда-либо что-либо было напечатано на чьем-либо лице, то на его лице и в эту секунду.

– Вы помните, ваше преподобие, – продолжал полицейский, – что первая строчка в заметках Джентри состоит из «ПРБ – ВНА». А позднее мисс Маунт упомянула то, как Джентри, по ее выражению, чернил ваш военный опыт, не так ли?

– Э… да, – сказаа священник, – это… это верно.

Шли секунды, во время которых ни он, ни Трабшо, ни кто-либо еще не нарушал молчания. Подобно кучке напроказивших школьников, которые, в унылом молчании ожидая наказания от руки директора, тревожно вглядываются в лицо первого товарища, выходящего из его кабинета, будто в поисках видимых следов этого наказания, так Ффолксы и их гости, вероятно, думали о собственном грядущем испытании, а не о том, что пока претерпевал священник.

– Вы не поясните? – наконец спросил Трабшо.

– Ну, я… я… я… право, не вижу, как…

– Послушайте, сэр, мы ведь все пришли к согласию, верно? Неприкрашенная правда? Ну так мы ее услышим?

Злополучный священник, на которого в эту минуту даже собственная жена была не в силах смотреть, понял, что спасения нет.

– Фаррар!

– Что, ваше преподобие?

– Если я… нельзя ли мне стакан воды? У меня словно перехватило горло. Какой-то спазм.

– Сию минуту, ваше преподобие.

– Благодарю вас.

Чуть погодя, сделав несколько глоточков, он был готов продолжать – настолько, насколько вообще был способен.

– Ну… вы знаете, я получил приход здесь в тысяча девятьсот девятнадцатом – в январе, по-моему? Или в феврале… ну, да это, в сущности, не важно.

– Да, в сущности, нет, – сухо сказал старший инспектор. – Пожалуйста, продолжайте.

– Во всяком случае, это был один из первых месяцев девятьсот девятнадцатого вскоре после окончания войны, а моим предшественником в приходе был молодой человек, относительно молодой, тем не менее пользовавшийся большой популярностью, я бы даже сказал – большой любовью среди прихожан. Тем более что он пал на поле боя… во время одного из решающих наступлений. Мне следует также объяснить, что он так стремился исполнить свой долг перед королем и отечеством, что скрыл свой духовный сан и завербовался как простой солдат. Был затем отправлен на фронт, где и пал истинной смертью героя. Знаете, его упоминали в сводках и поговаривали о посмертном награждении Георгиевским крестом.

Как бы то ни было, когда я приехал сюда в девятнадцатом году, я обнаружил, что его присутствие здесь, если можно так выразиться, было еще очень-очень ощутимо. Не то чтобы что-то имелось против меня, тороплюсь я добавить – ну, не в начале, – а просто местные жители не забыли его блистательную доблесть. Боюсь, в сравнении я не мог их не разочаровать.

Несомненно, это объясняет, почему, когда мы с Синтией переехали сюда, прихожане поначалу нас чуточку сторонились, чуточку на нас «морщились». Особенно некая миссис де Казалис. Она наша местная гранд-дама и, очевидно, была «на дружеской ноге» с моим предшественником. Хакер, деревенский мастер на все руки, даже придумал ей прозвище «Любимочка викария». Ну, знаете, как школьник, которого дразнят «любимчиком училки»?

И вскоре стало ясно, что она ожидает, что все будет продолжаться как раньше. Видите ли, мой предшественник был холост, и, хотя это должно было расцениваться как минус, на самом деле все сложилось прямо наоборот. Все местные дамы – нет, инспектор, мне не хотелось бы представить их ВСЕХ как пронырливых сплетниц, – но все местные дамы, СОДЕЙСТВУЮЩИЕ приходским делам, вы понимаете, организующие наши Благотворительные Распродажи, и Загадочные Экскурсии, и Прогулки в Шарабанах для стариков, так все они прямо-таки пребывали на седьмом небе, поскольку у них не было помехи в лице супруги священника, которая руководила бы всеми этими мероприятиями, как требует традиция.

А потому, по меньшей мере в первые месяцы, мы влачили довольно одинокое существование. Вообще это одинокие края, и у нас были обычные наши затруднения с обретением новых друзей. И вот, не подумав о возможных последствиях, Синтия немедленно и рьяно принялась за исполнение обычных обязанностей супруги приходского священника и, боюсь, только наступила кое-кому на ногу. И потом у нас дома даже произошло что-то вроде публичного объяснения, если можно так выразиться.

Я и сейчас вижу, как они сидят в нашей маленькой гостиной, постукивая чашками с чаем о блюдца, будто сборище мадам Дефарж перед гильотиной, и после нескольких жалящих упоминаний об ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОСТИ моего предшественника, о его героизме и так далее миссис де Казалис обернулась ко мне и спросила крайне бесцеремонно: «А чем занимались ВЫ в дни Великой войны, викарий?» «ВЫ», разумеется, она выделила.

Наступила многозначительная пауза, а затем старший инспектор – единственный из слушавших священника, кто не знал развязки его истории, предложил ему продолжать.

– Вы понимаете, инспектор, – сказал священник, – я вовсе не собирался солгать. Вовсе не собирался. Это было словно… ну, словно я не УКРАЛ правду – так я, знаете ли, определяю ложь: как украденную правду, – но как бы растратил ее.

Эта оригинальная идея явно заинтриговала полицейского.

– Растратили правду? Признаюсь, я не…

– Словно я временно украл чью-то чужую правду, чтобы выбраться из затруднительного положения, но с твердым намерением возвратить ее, едва кризис минует. Увы, – вздохнул он, – подобно многим растратчикам до меня, мне пришлось убедиться, что удобный момент для возвращения украденного все не наступает и не наступает. Вы не успели бы и глазом моргнуть, как я принялся красть другие, не принадлежащие мне правды, пока не обнаружил… Господи, прости меня… пока не обнаружил, что живу в перманентной лжи. Во лжи и в кошмаре.

Бедняга уже чуть не плакал, и его жена поспешила бы утешить его, но, видимо, поняла, что в такой момент любое доказательство ее любящей поддержки окончательно его доконает.

– Мистер Уоттис, – сказал Трабшо, – я знаю, как для вас это трудно, но я вынужден спросить. В чем заключалась эта «правда», которую вы… растратили? Возможно, что вы тоже были военным героем?

Такая клевета привела священника в ужас.

– Нет, нет, нет, нет! Только подумать, инспектор! Да я никогда, никогда не позволил бы себе подобного посягательства… Солгав, как я солгал, я вовсе не намеревался выпятить себя. А просто надеялся слегка осадить этих вынюхивающих старых… я хочу сказать – дам Церковного комитета.

Мне вспоминается один наш друг, школьный учитель – я подумал о Гренфеле, моя дорогая, – пояснил он своей жене, – который однажды признался мне, что он, добрейшая кротчайшая душа, в начале каждого нового семестра бывал неоправданно жесток со своими учениками, даже наказывал тростью за самые ничтожные провинности, как ни было ему это тягостно. Однако он верил, что столь чрезмерная в самом начале демонстрация его авторитета в дальнейшем полностью избавит его от необходимости вновь прибегать к трости. Ну, так в определенном смысле то же попытался сделать и я. И позволил себе сказать в самом начале одну маленькую неправду – просто для подкрепления моего авторитета, – надеясь, что мне больше никогда не придется прибегнуть ко второй лжи.

– Да-да, – перебил Трабшо. – Я понимаю, как это могло произойти. Но я вынужден снова спросить вас: в чем заключалась эта ложь?

– Эта ложь? – сказал священник печально. – Эта ложь утверждала, будто на всем протяжении войны я был армейским капелланом во Фландрии. Ничего такого, вы понимаете, никакого геройства, никакого упоминания в сводках. Я просто создал у моих прихожан впечатление – немногим более, чем впечатление, уверяю вас, будто я… ну…

– Понимаю. Вы утверждали, что участвовали в военных действиях в Европе, тогда как на самом деле?…

Священник почти буквально повесил голову.

– На самом деле я служил клерком в одной фирме в Олдершоте. Я еще не был рукоположен, а вдобавок признан непригодным для военной службы. Мои ступни, если вы понимаете.

– Ваши ступни? – повторил старший инспектор.

– Они плоские. Боюсь, у меня врожденное плоскостопие.

– Ага. Понимаю, понимаю. Что же, викарий, – продолжал Трабшо благодушно, – должен сказать, на мой взгляд – вполне простительная выдумка. Никакой причины, чтобы кто-нибудь поднял шум, верно?

– Да, – сказал священник, – возможно, если бы все этим и ограничилось.

– Значит, имелось и что-то еще?

– Боюсь, дело вышло из-под контроля. Я уверен, вам известен старый стишок: «Какую паутину мы сплетаем, когда обман впервые в ход пускаем»? Едва я произнес первую ложь, как оказался пойманным в собственную паутину. Даже хотя опровергал всякое предположение, что мог вести себя героически, полагаю, я грешил, попустительствуя заблуждению.

В результате эти приходские дамы сочли само собой разумеющимся, что я обезоруживающе скромен касательно моего военного прошлого, и принялись допекать меня расспросами обо всем, что я видел и делал на фронте. Не поймите меня превратно, я убежден, что их любопытство в этом отношении было безупречным, за исключением… за исключением самой миссис де Казалис, которую, каюсь, я со временем начал подозревать… как не подобает христианину, я знаю… но я начал подозревать, что она прячет, увы, вполне обоснованные сомнения в моей честности и даже надеется поймать меня на лжи. Затем все дошло до точки из-за моего органа.

– Вашего органа?

– Церковного органа. Когда я приехал сюда, он настоятельно нуждался в починке, как и многие органы в других церквах вследствие войны. И, как обычно, денег на нее не было. И вот после неисчислимых заседаний комитета с ожесточенными препирательствами, которые как будто неотъемлемы от этих заседаний, с бесконечными взаимными обвинениями и побочностями, от которых я вас избавлю, мы решили устроить Большой Благотворительный Праздник.

Он должен был включать лотерею, костюмированные танцы на темы легенд о Робин Гуде вокруг Майского дерева, кукольное зрелище с паяцем для малышей, площадку «Прицепи ослу хвост» для детей постарше и представление, которое мы сами, члены Церковного комитета, планировали устроить. Ученицы школы Святой Цецилии представили серию изысканных живых картин. Мистер Хокинс, почтмейстер, восхитил нас своим прославленным подражанием птичьим голосам. А его старший сын Джорджи… ну, Джорджи, насколько я помню, показал номер с разноцветными обручами. Я так и не понял, что должно было произойти с этими обручами, так как времени для репетиций у нас практически не было, но Джорджи, конечно, не имел намерения, чтобы они разом покатились с эстрады во все стороны. Однако это вызвало всеобщий смех, самый громкий за весь день, а это, надо думать, самое главное.

– Мистер Уоттис, – поспешно сказал старший инспектор, – извините, но при чем тут этот Праздник? И какое отношение он имеет к Реймонду Джентри?

Полковник гмыкнул.

– Право же, Трабшо! – вскричал он. – Зачем вам надо допекать беднягу? Вы попросили, чтобы он рассказал свою историю, и он ее вам и рассказывает. Вы поставили его в дьявольски неловкое положение, знаете ли, и он делает все, что в его силах. Продолжайте, Клем, и не торопитесь. Какое бы там мужество вы ни проявили – или не проявили – на войне, вы полностью возмещаете это сейчас. Вы пример для всех нас.

– Вы так добры, Роджер, – сказал священник, явно растроганный нежданной поддержкой своего друга. Более того: облегчение, что самая тяжкая часть его испытания уже позади, придало его голосу оттенок новой уверенности в себе. – Дело в том, инспектор, – продолжал он, – что как викарий я должен был внести свою лепту в представление. А так как я не способен петь, или жонглировать, или подражать птичьим голосам и так далее, в конце концов было внесено предложение – коварной миссис де Казалис, такая неожиданность! – чтобы я рассказал с эстрады о пережитом мною на войне.

– Ara, понятно. Хорошенькую мину вы подвели под себя.

– Я не мог просто сказать «нет», так как дело шло о благе Церкви, а другие дамы комитета с восторгом ее поддержали, и я почувствовал, что попал в капкан и спасения нет. Синтия подтвердит, как долго и мучительно я искал способ выбраться из капкана. Поверьте, инспектор – и вы все, – дело дошло до того, что я даже взвешивал, не отказаться ли мне от прихода, что было бы самым порядочным выходом. Но… это ведь, без сомнения, означало бы уход из Церкви, невыносимо тяжкий крест, который мне пришлось бы нести до конца моих дней. Ну и финансово я не мог себе этого позволить.

Как бы то ни было, в результате я согласился выступить с моими воспоминаниями.

Разумеется, даже вопроса не вставало о том, как я уже говорил, чтобы насочинять историй о моей так называемой храбрости, но я понял, что могу сделать детальный обзор положения на передовой. И потому я прочитал все книги на эту тему, какие мне удалось достать, исторические справочники, мемуары, ну, все подряд. Я читал и делал обширные выписки. И ведь я даже не мог брать книги в библиотеке, так как подозревал, что вскоре пронырливая миссис де Казалис сообразит, чем я занялся. А потому мне приходилось покупать их, а это (ведь мы с Синтией бедны, как пара церковных мышей) опустошало наш кошелек, и без того почти пустой.

Но даже если то, что я собирался сказать, не было, не могло быть моей правдой, мне хотелось, чтобы в каком-то смысле я говорил бы правду. Вы понимаете? Для меня это было крайне важно.

– Так что произошло?

Священник словно вновь чуть было не утратил самообладание, но быстро взял себя в руки.

– Полное фиаско.

– Неужели? Но почему? Ведь, как вы сказали, подготовились вы хорошо.

– Ну, просто я не приспособлен лгать. Пока я обрисовывал перед слушателями общую обстановку во Фландрии, то был более или менее убедителен. Но когда я заговорил от первого лица – как Я посещал окопы, как Я утешал раненых, еще державшихся на ногах, как Я совершал богослужение в полуразрушенной деревенской часовне под отдаленное грохотание Большой Берты, от которого содрогались стропила, – что же, инспектор, я совсем утратил власть над собой. Я спотыкался на каждом слове, путался в деталях, перемешал все даты, сбивался со строчек в моих заметках, я откашливался, мямлил и снова откашливался. Я был абсолютно растерян. Абсолютно.

– Искренне сочувствую, ваше преподобие. Вы не заслуживали подобного за один несущественный обман.

– Ну, все это произошло давным-давно. Но, знаете, я все еще просыпаюсь в поту при одном воспоминании. Нет, нет, нет, нет, зачем мне и дольше притворяться? Я просыпаюсь не в поту, а с криком. Слышите? Я, милый старый викарий, дорогой старый Клем Уоттис, который и мухи не обидит, Я ПРОСЫПАЮСЬ С КРИКОМ В ГЛУХОЙ НОЧИ! Синтия, бедняжка моя, что я вынуждал тебя терпеть!

Глаза его жены были устремлены на него с бесконечной любовью и состраданием.

– На чем я остановился? – наконец спросил он себя. – А, да. Ну, я уже слышал похихикивания среди слушателей и видел, как в самом первом ряду миссис де Казалис смакует каждую секунду своего торжества.

А затем я дошел в своих заметках до слова «Йепр». Старший инспектор с трудом сохранил серьезное выражение лица.

– Прошу прощения. До какого слова?

– Йепр. Ну, бельгийский город, вы знаете. Я, ничтоже сумняшеся, занес его название в свои заметки, даже не подумав, что в моем выступлении мне придется произнести его вслух, а тогда так споткнулся на нем, что оно вырвалось из моего рта, как – простите за грубость, но, боюсь, другого слова не существует – как рыгание.

К тому же я неверно его записал, что отнюдь не помогло. Это старинный мой недостаток – орфография. Я ни за какие коврижки не способен писать без ошибок. Собственно говоря, – добавил он с неожиданным смущенным юмором, – я и «коврижку» без ошибки не напишу.

Все улыбнулись этой шутке, но больше тому, что она смягчила напряжение, чем заключенному в ней остроумию.

– Ну, – мужественно продолжал он, – хихиканье начало мало-помалу переходить во взрывы хохота, a злорадное выражение на побагровевшем толстом лице миссис де Казалис показало мне, что она упивается выигрышем гейма, сета и матча. Это была худшая минута в моей жизни.

Но отнюдь не конец. Еще много месяцев спустя в деревне я оставался мишенью насмешливых уколов и двусмысленностей, а рассыльный зеленщика проносился мимо меня на своем велосипеде, вопя: «Йепри-и-и!» Мы были на грани того, чтобы просто собрать вещи и ускользнуть ночью. Но Синтия, спасибо ей, убедила меня крепиться.

И, знаете, она оказалась права. Даже хотя я искренне верил, что не изживу такого унижения до конца моих дней, время проходит, исцеляет раны, именно так, как принято говорить, и в каждой жизни возникают проблемы и задачи, погружающие в забвение даже debacles[6] такого порядка.

О, порой до меня доносились фразы, которые, казалось мне, я подслушивал – да, подслушивал, пусть даже обращены они были прямо ко мне. Кто-нибудь мог сказать – так тяжко приводить примеры, – но да, кто-нибудь мог сказать, что в годину бед нам остается только вести себя «по-солдатски». Ну, вы знаете такого рода выражения, к которым люди прибегают, когда им нечего сказать, – и я внутренне краснел, а иногда и внешне, воспринимая это как намек. Впрочем, опять-таки Синтия убеждала меня, что я слишком мнителен, и скорее всего она была права.

– Как долго продолжался этот период?

– Как долго? Да несколько месяцев, я полагаю. А потом, повторяю, все это начало сходить на нет. Пусть даже я никогда не переставал страдать внутренне, воды утекло достаточно, и многие годы мы с женой жили в деревне настолько мирно, насколько нам было дано… То есть, – добавил он после затяжной паузы, – пока в нашу жизнь не ворвался Реймонд Джентри.

– Объясните мне, – попросил Трабшо, – что именно он сказал такого?

– Ничего такого он прямо не говорил, – ответил священник. – Дело было в том, что он подразумевал своими кошачьими, шипящими упоминаниями войны. Я знаю, что он лежит мертвый наверху с пулей в сердце, но, как справедливо указала Эви, в нем было что-то неанглийское. Не то чтобы совсем иностранное, но, понимаете, что-то масляное и скрытое, как и у многих, принадлежащих к его злополучному племени. Никто, не осведомленный ранее в подоплеке моей истории, не понял бы, куда он клонит, но я знал, что он знает, а он знал, что я знаю, что он знает, и этот отвратительный наш общий секрет, когда все остальные сидели и слушали, был невыносим.

– Каким образом он, по-вашему, узнал?

– Ну, вот тут вы задали интересный вопрос, инспектор, – сказал священник. – Как профессиональный грязекопатель Джентри, несомненно, мог быть осведомлен о… э… пятнах в частной жизни знакомых Ффолксов более звездной категории, вроде присутствующих здесь Эви и Коры. Но приходской священник? Местный врач? Ну кто мог бы снабдить его сведениями такого рода? Мне тягостно причинить боль Роджеру и Мэри, милым, дорогим друзьям, которые приглашали меня с Синтией каждый год праздновать здесь Рождество, когда, полагаю, никто больше нас не пригласил бы, но, боюсь, подозрения в первую очередь падают на Селину.

– Когда мисс Ффолкс будет готова присоединиться к нам, – раздумчиво сказал Трабшо, – будьте уверены, я задам ей вопросы, которые сочту уместными, об ее отношениях с покойным. Но сейчас, викарий, я должен задать вам самый тяжкий из них всех.

– И?

– Вы убили Реймонда Джентри?

Священник чуть не подавился, не веря своим ушам.

– Как? Или вы спрашиваете в шутку?

– Вовсе нет.

– Вы серьезно спрашиваете, я ли…

– Послушайте, – ответил старший инспектор очень серьезно. – Я понимаю ваше возмущение. Но как вы думаете, почему я подвергнул вас столь тягостной процедуре, если не потому, что вы, как и каждый здесь присутствующий, являетесь подозреваемым? Я полагал, что это само собой разумеется.

– Ну да, конечно, я понимаю это, но будьте же серьезны. Неужели вы действительно готовы спросить меня, не принадлежу ли я к тем субъектам, которые убивают всех и каждого, кто доставит мне неприятность? Разве я выгляжу убийцей?

– Эх, викарий, если бы убийцы выглядели убийцами, если бы каждый грабитель расхаживал в маске Арлекина и в свитере в полоску, закинув за спину увесистый мешок с напечатанным на нем словом «Тырка», каковой мешок он приобрел бы в универсальном магазине для грабителей, до чего простой была бы наша работа!

– О! Ну хорошо, да, я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Уоттис, покоряясь судьбе. – Аргумент принят.

– В таком случае… ответ на мой вопрос?

– Ответ на ваш вопрос, инспектор, «нет». Нет, я не убивал Реймонда Джентри. Пусть такое желание у меня и возникало – я знаю, оно возникало и у всех остальных, а я, как уже говорил, никогда не претендовал быть святее ближних моих. Но я, безусловно, не поддавался порыву злости, какой он мог у меня вызвать. К тому же, – добавил он, – в определенном смысле у меня есть причина быть ему благодарным.

– Благодарным? – вскричал полковник. – Господи Боже, Клем, ну как, во имя всего святого, вы можете быть благодарны такой свинье за то, что он причинил вам подобную боль?

– Да, Роджер, он правда причинял мне боль, но, как ни странно, помог мне найти облегчение от этой боли. Наконец-то я избавился от моего секрета. Наконец-то я был вынужден, брыкаясь и вопя, выложить его на всеобщее обозрение, и, по чести, мне кажется, в результате я чувствую себя гораздо лучше. Я чувствую себя так, будто подвергся очищению. Да, я был лжецом, но Бог свидетель, я заплатил за свою ложь с лихвой. Только я, также известно Богу, никогда не был трусом. Правда, во время войны я в отличие от моего прославленного предшественника не был на фронте подобно тысячам и тысячам других вроде меня. С плоскостопием, близорукостью, хромотой. Но это не было их виной, как и моей. В конце концов, войну я провел достойным образом, и мне абсолютно нечего стыдиться. «Но служат и они, что лишь стоят и ждут», знаете ли, как сказано Мильтоном.

– Вот-вот! – вскричал полковник.

– Отлично, викарий. – Старший инспектор кивнул в знак согласия. – И благодарю вас за ваше сотрудничество. Теперь разрешите мне задать вам последний вопрос, и вы свободны.

– Прошу вас.

– На протяжении ночи вы хотя бы раз выходили из своей спальни?

– Да, выходил, – был нежданный ответ. – Несколько раз, если быть точным.

– Несколько раз – почему?

Священник запрокинул голову и засмеялся – он действительно громко засмеялся.

– Ну-у, – сказал Трабшо, почесывая затылок, – возможно, я утрачиваю сообразительность, но не понимаю, что именно вдруг оказалось столь смешным.

– Ах, инспектор, теперь, когда я проломил барьер неловкости, я охотно – хотя полчаса назад это было бы для меня немыслимым, – я охотно дам вам грубо-прямой ответ на этот вопрос. Свою спальню я покидал несколько раз, потому что несколько раз должен был откликнуться на Зов Природы. Когда вы доживаете до моего возраста, Природа способна стать крайне… крайне настойчивой. Особенно после скандала за обедом.

– Так-так. И разрешено ли мне спросить, когда примерно был последний раз?

– Ну, я тут могу ответить не примерно, а точно. Природа, по крайней мере как подсказывает мой нынешний опыт, склонна к пунктуальности. Это было в пять тридцать.

– Вы видели что-либо подозрительное? Или просто необычное?

– Нет. Ничего такого. Я проснулся, встал – в очередной раз, прорысил по коридору и… – И тут, внезапно замолчав, он сдвинул брови, пытаясь что-то припомнить.

– Значит, вы все-таки что-то видели?

– Н-е-е-т, – протянул священник, когда наконец ответил. – Нет, я ничего не ВИДЕЛ.

– Но вы замолчали, словно…

– Не потому что я что-то увидел, а потому что что-то УСЛЫШАЛ. Как странно! После всего, что произошло потом, это совершенно изгладилось из моей памяти.

– Так что вы услышали?

– Когда я возвращался после последнего… Зова Природы, я услышал повышенные в раздражении голоса, спор, подлинную перепалку между мужчиной и женщиной, причем прямо-таки яростную. Слов я различить не мог, ведь, как вы понимаете, происходило это за закрытыми дверями. Но, безусловно, впечатление было такое, что внутри комнаты голоса звучат оглушительно.

– Внутри какой комнаты? – терпеливо спросил Трабшо.

– О, вот тут, – ответил священник, – никаких сомнений быть не может. Голоса доносились с чердака. Да, совершенно определенно, – с чердака.