Холмы Варны

Глава вторая. УДИВИТЕЛЬНОЕ СОКРОВИЩЕ

– Боюсь, любезный Дрейтон, ты не создан для ученых занятий.

Плотнее закутавшись в черную, подбитую мехом мантию, маленький голландец протянул руки к пылающему камину. Как и подобало ученому мужу, он говорил по-латыни, и Алан обиженно ответил на том же языке:

– Но разве не следует защищать истину, высокочтимый Эразм?

– Конечно, следует, юноша, но не мечом, а пером. И не хмуря гневно брови, а с улыбкой. Рази их глупость смехом! Ты читал мою последнюю книгу?

– «Похвалу глупости»? Кто же в Европе не читал ее, учитель?

– Мне надо было показать, как церковь под видом истины часто насаждает ложь и суеверия. Как она внушает, будто изображения святых способны творить чудеса, будто человек может обрести рай, каждый день усердно бормоча молитвы, будто грязное тело свидетельствует о святости духа… Но осмелился ли я прямо изобличить эти нелепости? Если бы я выступил против них открыто, меня, как сегодня тебя, сочли бы язычником и еретиком. Нет, мне пришлось искать обходный путь. Жгучая сатира, легкая насмешка, ирония. Я шутил, и люди смеялись со мной, тем самым уже наполовину соглашаясь, что я прав.

– Да, конечно. Но ведь ты – прославленный Эразм Роттердамский, и тебе дано совершать подобное. Любую написанную тобой книгу прочтут во всех уголках Европы. – Алан замялся и, крутя в руках шапку, уставился на свои башмаки: налипший на них снег, растопленный жаром камина, растекался темными лужицами. Как объяснить этому знаменитому ученому, что простому смертному не так-то просто следовать его совету и что спор в кембриджской харчевне, где лучшим доводом служит удачный удар шпаги, совсем не похож на споры, которые ведутся в тихих стенах университета с помощью писем и памфлетов?

– Насилием ничего решить нельзя, – продолжал голландец. – Одна война порождает другую. Я могу понять и извинить диких зверей, которые набрасываются друг на друга, ибо они поступают так по неведению. Но неужели надо убеждать людей, что…

– Прости, учитель, что я перебиваю тебя, но сделанного не вернешь. Я ранил его, защищаясь, – это правда, но его друзья поклянутся, что ссору затеял я. Мне надо покинуть Кембридж, и благоразумнее всего было бы на некоторое время уехать из Англии.

– Мне будет жаль расстаться с тобой, – улыбнулся Эразм. – Слишком мало тут истинных ценителей греческого языка. На нас даже косятся, считая наши занятия глупой, а то в вредной затеей. Но я уже сказал, что, по-моему, ты не создан для мирных занятий наукой. В тебе таится неразумное влечение испытывать силу силой – ты, вероятно, предпочтешь назвать это любовью к приключениям.

– Каюсь, ты прав, – в свою очередь, улыбнулся Алан. – Я происхожу из воинственного рода. Мои родители умерли, когда я был еще мал, и я рос без всякого присмотра, а север – суровый край. Нет, я люблю греческий язык, и меня влечет мудрость, ключом к которой он служит, но я не могу посвятить книгам всю мою жизнь. Мне нужно и что-то другое.

– Быть может, тебе следовало бы отправиться с испанцами или португальцами завоевывать Новый Свет.

Алан расхохотался:

– Нет, учитель. Мне только один раз довелось плыть на корабле, и всего только из Гулля в Лондон, но у меня начинается приступ морской болезни при одном лишь воспоминании об этом путешествии. Моряком мне не быть.

– Гм… – Эразм задумался и, нагнувшись к камину, принялся растирать посиневшие пальцы; он даже распахнул мантию и подставил животворному теплу свои тощие ноги. – Итак, у тебя нет ни денег, ни друзей. Тебе приходится самому заботиться о себе. И тебе надо уехать из Англии.

– Да, учитель.

– Я могу, конечно, снабдить тебя письмами, которые откроют тебе двери других университетов. Парижского, например, или Падуанского. Но ведь, чтобы не умереть с голоду, тебе придется просить милостыню или работать. К тому же я остаюсь при прежнем мнении: несмотря на весь твой острый ум, господь не предназначил тебе быть ученым.

– Так что же ты мне посоветуешь?

Голландец долго молчал. Алан ждал, с трудом сдерживая нетерпение. Ночь была на исходе. Пока он беседовал с Эразмом, незаметно приблизился рассвет, неся с собой опасность. Он уже видел, как его ведут к декану колледжа, как передают в руки университетских властей…

– Пожалуй, – негромко сказал Эразм, – я могу тебе кое-что предложить. Но если ты согласишься, я не знаю, куда это тебя приведет. Несомненно, в дальние страны. Вероятно, на край гибели. И возможно – в могилу.

– Но что же ты предлагаешь, учитель?

Эразм выпрямился и нащупал на поясе связку ключей.

– Если ты не согласишься, ты обещаешь хранить тайну?

– Конечно!

Эразм подошел к дубовому сундуку, в котором держал свои бумаги и наиболее ценные книги.

– Разумеется, ты знаешь, что нам известна лишь малая часть того, что написали греки и римляне. Если бы древние владели нашим недавним изобретением – книгопечатанием, светильники их знания горели бы повсюду! Но, увы, до нас дошли лишь отдельные списки, которые ценятся на вес золота.

– Я знаю, учитель. Я хорошо помню, какое было волнение в прошлом году, когда в монастыре Корвио нашли первые шесть глав «Анналов» Тацита.[3] Их потом послали в Рим Джованни Медичи.

Голландец кивнул.

– Такие случаи утешают нас и подают надежду, что не все великие книги безвозвратно погибли для мира. Быть может, некоторые из них уцелели и где-то пылятся сейчас в безвестности и небрежении. Как знать, не удастся ли нам отыскать еще, например, какие-нибудь творения Софокла – ведь до нас дошло только семь его трагедий, а он написал их больше ста.

– Какая это, наверное, высокая радость, – задумчиво произнес Алан, – найти бессмертное произведение и вернуть его миру!

Эразм испытующе посмотрел на него, вертя в руке ключ.

– Хотелось бы тебе испытать ее?

– Больше всего на свете!

– В таком случае, ты можешь попробовать.

Он отпер сундук и, порывшись в бумагах, достал письмо.

– Слушай внимательно, – сказал он, подходя к свече. – Это пишет мне из Антверпена мой близкий друг. «Тебя может заинтересовать рассказ, который я услышал от одного старика паломника, недавно вернувшегося из Иерусалима. По его словам, года два назад по пути туда он провел несколько дней в уединенном монастыре. Где именно находится этот монастырь, он толком объяснить не мог, но перед тем он переплыл Адриатическое море, и отсюда я заключаю, что это где-то в Далмации или за ней. Однажды он забрел в монастырскую библиотеку, которая, по его словам, больше походит на захламленный чулан, что, впрочем, не редкость для восточных монастырей, где монахи особенно ленивы и невежественны. Но там он увидел несколько греческих книг и запомнил название одной – „Овод“, комедия Алексида…»

– А кто такой Алексид? – взволнованно перебил Алан.

– Мы о нем почти ничего не знаем. Он писал комедии почти в одно время с Аристофаном, но от них до нас дошли только две-три строчки.

– И целая комедия лежит в этом монастыре? Какое замечательное открытие! Но почему же этот паломник…

– Не торопись! – Эразм поднял руку, умеряя его нетерпение. – Наш паломник не был ученым, не представлял себе ценности рукописи и думал только о цели своего путешествия.

– Так почему же за ней не отправился кто-нибудь другой?

– О ее существовании известно только старику паломнику, моему антверпенскому другу и нам с тобой. А сами монахи либо не знают, что хранится в их заброшенной библиотеке, либо не имеют представления о том, какое это сокровище. Комедия Алексида! Князья не жалели бы тысяч дукатов, стараясь перехватить ее друг у друга. Папа пожелал бы приобрести ее для Ватиканского хранилища.

– И только мы знаем, что она там. Если, конечно, она еще там… – Алан говорил медленно, но мысли вихрем мчались в его голове.

Эразм улыбнулся:

– Она пролежала там много сотен лет, так что ей вряд ли суждено было исчезнуть за последние два года.

– Но как найти монастырь, если старик сам не знает, где он находится? Монастырь где-то по ту сторону Адриатического моря! Легче отыскать иголку в стоге сена.

– Он указал несколько примет. Монастырь стоит на крутом утесе, а в долине за ним лежит небольшое озеро, которое называется Варна. – Эразм запер письмо в сундук и вновь сел у камина. – Ну, что скажешь, любезный Дрейтон?

– Надо отыскать монастырь и вернуть эту книгу миру!

– Да, ты прав. Значит, кто-то должен отправиться к озеру Варна. И человек этот должен владеть греческим языком, чтобы узнать то, ради чего он будет искать монастырь. А кроме того, он должен быть молод, силен и не страшиться никаких опасностей.

Алан молча кивнул.

– Путь будет долгим. А озеро, где бы оно ни находилось, расположено в глухих краях – возможно, там, где теперь бесчинствуют турки. Если он добудет рукопись, ему еще нужно будет благополучно вернуться с сокровищем, из-за которого многие люди, не задумываясь, перережут ему глотку, словно из-за золота или драгоценных камней.

– И все-таки, высокочтимый Эразм, я хотел бы попробовать.

Эразм снова улыбнулся.

– С тех пор как я получил это письмо, я все время высматривал подходящего человека. Быть может, сегодня в харчевню тебя привела рука провидения. – Шаркая туфлями, он подошел к столу и взял бумагу и перо. – Ты ведь торопишься уехать?

– Рассвет не должен застать меня в Кембридже.

– В этом предприятии тебе нужна будет помощь. Я дам тебе письмо к моему другу Альду в Венеции.

– Альду Мануцию? Знаменитому книгопечатнику?

– Да. Я гостил у него в прошлом году. Это прекраснейший человек. Он напечатал мою книгу «Adagia».[4] Отправляйся к нему и можешь быть с ним совершенно откровенным. На него можно положиться. – Эразм говорил, а его перо, не переставая, деловито скрипело по бумаге. – Тебе будут нужны деньги. Я дам тебе кое-какую сумму, а Альд добавит столько, сколько понадобится. Но тебе может не хватить на дорогу, поэтому я напишу еще доктору Мезюрье в Парижский университет и метру Гизо в Гренобль. Только помни: никому ни слова о нашей тайне, кроме Альда!

– Я не забуду.

Эразм посыпал письма песком и встал.

– Собственно говоря, мне все равно, кто найдет рукопись, лишь бы она стала достоянием всего мира. Но ведь есть такие любители, которые, попади она в их руки, скроют ее ото всех в своем хранилище. Вот этого случиться не должно!

Алан положил письма и серебряные монеты в дорожную сумку.

– Рукопись я должен привезти тебе?

– Нет, отдай ее Альду. Он будет знать, что с ней делать. Меня заботит не старый пергамент, а живое слово, которое должно быть размножено на печатных станках. А теперь, милый юноша, поторопись, и да хранит тебя бог.

Дрожа от холода, он проводил своего ночного гостя по темной лестнице и отодвинул засовы. Еще раз вполголоса поблагодарив его, Алан вышел на безмолвную улицу.

Когда занялся серый, унылый рассвет, по замерзшим равнинам Кембриджшира размеренным шагом шел одинокий путник, направляясь на юг. А